1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    
    
Голос соседки. Погордиться бы пришла, покрасоваться перед нами.
    
Потаповна. Да приду к вам, проведаю…
    
Голос соседки. А то в одном ряду на птичьей двенадцать лет торговали, и хвать — нет ее, Потаповны.
    
Потаповна. Да авось я не присужденная к курям к этим. Видно, не век мне маяться…
    
Голос соседки. Видно, что не век.
    
Потаповна. У людей-то небось на Потаповну глаза разбегаются?
    
Голос соседки. Каково разбегаются-то! Счастья-то каждому подай. Испеки да подай…
    
Потаповна (смеется, тучное ее тело сотрясается). Девка-то, вишь, не у всякого есть.
    
Голос соседки. Девка-то, говорят, худая.
    
Потаповна. У кости, милая, мясо слаще.
    
Голос соседки. Сыны, слышь, против вас копают…
    
Потаповна. Девка сынов перетянет.
    
Голос соседки. И я говорю — перетянет.
    
Потаповна. Старик, небось, девку не бросает.
    
Голос соседки. Сады, слышь, он вам покупает…
    
Потаповна. А еще чего люди говорят?
    
Голос соседки. Да ничего не говорят, только гавкают. Кто их разберет?
    
Потаповна. Разберем. Я разберу… Про полотно-то чего толкуют?
    
Голос соседки. Толкуют, старик вам двадцать аршин справил.
    
Потаповна. Пятьдесят!
    
Голос соседки. Башмаков пару…
    
Потаповна. Три!
    
Голос соседки. Очень смертно любят старики.
    
Потаповна. Видно, к курям-то мы не присужденные…
    
Голос соседки. Видно, не присужденные. Покрасоваться бы пришла, погордиться перед нами.
    
Потаповна. Приду. Проведаю вас… Прощай, милая!
    
Голос соседки. Прощай, милая!
    
Потаповна слезает с окна. Переваливаясь, напевая, бродит она по комнате, открывает шкаф. Взбирается на стул, чтобы достать до верхней полки, на которой штоф наливки, пьет, закусывает трубочкой с кремом. В комнату входит Мендель, одетый по-праздничному, и Маруся.
    
Маруся (очень звонко). Птичка-то наша куда взгромоздилась! Сбегайте к Мойсейке, мама.
    
Потаповна (слезая со стула). А чего купить?
    
Маруся. Кавуны купите, бутылку вина, копченой скумбрии полдесятка… (Менделю.) Дай ей рубль.
    
Потаповна. Не хватит рубля.
    
Маруся. Арапа не заправляйте! Хватит, еще сдачи будет.
    
Потаповна. Не хватит мне рубля.
    
Маруся. Хватит! Придете через час. (Она выталкивает мать, захлопывает дверь, запирает ее на ключ.)
    
Голос Потаповны. Я за воротами посижу, надо будет — покличешь.
    
Маруся. Ладно. (Она бросает на стол шляпку, распускает волосы, заплетает золотую косу. Голосом, полным силы, звона и веселья, она продолжает прерванный рассказ.)…Пришли на кладбище, глядим — первый час. Все похороны отошли, народу никакого, только в кустах целуются. У крестного могилка хорошенькая — чудо!.. Я кутью разложила, мадеру, что ты мне дал, две бутылки, побежала за отцом Иоанном. Отец Иоанн старенький, с голубенькими глазами, ты его знать должен…
    
Мендель смотрит на Марусю с обожанием. Он дрожит и мычит что-то в ответ, непонятно, что мычит.
    
Батюшка панихиду отслужил, я ему рюмку мадеры налила, рюмку полотенцем вытерла, он выпил, я ему вторую… (Маруся заплела косу, распушила конец. Она садится на кровать, расшнуровывает желтые, длинные, по тогдашней моде, башмаки.) Ксенька, та, как будто не у отца на могиле, надулась, как мышь на крупу, вся накрашенная, намазанная, жениха глазами ест. А Сергей Иваныч, тот мне все бутерброды мажет… Я Ксеньке в пику и говорю… Что вы, говорю, Сергей Иваныч, Ксении Матвеевне, невесте вашей, внимание не уделяете?.. Сказала, и проехало. Мадеру мы твою дочиста выпили… (Маруся снимает башмаки и чулки, она идет босиком к окну, задергивает занавеску.) Крестная все плакала, а потом стала розовая, как барышня, хорошенькая — чудо! Я тоже выпила — и Сергею Иванычу (Маруся раскрывает постель): айда, Сергей Иваныч, на Ланжерон купаться! Он: айда! (Маруся хохочет, стягивает с себя платье, оно поддается туго.) А у Ксеньки-то спина, небось, полна прыщей, и ноги три года не мыла… Она на меня тут язык свой спустила (Маруся перекрыта с головой наполовину стянутым платьем): ты, мол, фасон давишь, ты интересантка, ты то, ты сё, на стариковы деньги позарилась, ну тебя отошьют от этих денег… (Маруся сняла платье и прыгнула в постель.) А я ей: знаешь что, Ксенька, — это я ей, — не дразни ты, Ксенька, моих собак… Сергей Иваныч слушает нас, помирает со смеху!.. (Голой девической прекрасной рукой Маруся тащит к себе Менделя. Она снимает с него пиджак и швыряет пиджак на пол.) Ну, иди сюда, скажи — Марусичка…
    
Мендель. Марусичка!
    
Маруся. Скажи — Марусичка, солнышко мое…
    
Старик хрипит, дрожит, не то плачет, не то смеется.
    
(Ласково.) Ах ты, рыло!
   
   
    
     
Пятая сцена
    
    
Синагога общества извозопромышленников на Молдаванке. Богослужение в пятницу вечером. Зажженные свечи. У амвона кантор Цвибак в талесе и сапогах. Прихожане, красномордые извозчики, оглушительно беседуют с богом, слоняются по синагоге, раскачиваются, отплевываются. Ужаленные внезапной пчелой благодати, они издают громовые восклицания, подпевают кантору неистовыми, привычными голосами, стихают, долго бормочут себе под нос и потом снова ревут, как разбуженные волы. В глубине синагоги, над фолиантом Талмуда склонились два древних еврея, два костистых горбатых гиганта с желтыми бородами, свороченными набок. Арье-Лейб, шамес, величественно расхаживает между рядами. На передней скамье толстяк с оттопыренными пушистыми щеками зажал между коленями мальчика лет десяти. Отец тычет мальчика в молитвенник. На боковой скамье Беня Крик. Позади него сидит Сенька Топун. Они не подают вида, что знакомы друг с другом.
    
    
Кантор (возглашает). Лху нранно ладонай норийо ицур ишейну!
    
Извозчики подхватили напев. Гудение молитвы.
    
Арбоим шоно окут бдойр вооймар… (Сдавленным голосом.) Арье-Лейб, крысы!
    
Арье-Лейб. Ширу ладонай шир ходош. Ой, пойте господу новую песню… (Подходит к молящемуся еврею.) Как стоит сено?
    
Еврей (раскачивается). Поднялось.
    
Арье-Лейб. На много?
    
Еврей. Пятьдесят две копейки.
    
Арье-Лейб. Доживем, будет шестьдесят.
    
Кантор. Лифней адонай ки во мишпойт гоорец…[33] Арье-Лейб, крысы!
    
Арье-Лейб. Довольно кричать, буян.
    
Кантор (сдавленным голосом). Я увижу еще одну крысу — я сделаю несчастье.
    
Арье-Лейб (безмятежно). Лифней адонай ки во, ки во… Ой, стою, ой, стою перед господом… Как стоит овес?
    
Второй еврей (не прерывая молитвы). Рупь четыре, рупь четыре…
    
Арье-Лейб. С ума сойти!
    
Второй еврей (раскачивается с ожесточением). Будет рупь десять, будет рупь десять…
    
Арье-Лейб. С ума сойти! Лифней адонай ки во, ки во…
    
Все молятся. В наступившей тишине слышны отрывистые приглушенные слова, которыми обмениваются Беня Крик и Сенька Топун.
    
Беня (склонился над молитвенником). Ну?
    
Сенька (за спиной Бени). Есть дело.
    
Беня. Какое дело?
    
Сенька. Оптовое дело.
    
Беня. Что можно взять?
    
Сенька. Сукно.
    
Беня. Много сукна?
    
Сенька. Много.
    
Беня. Какой городовой?
    
Сенька. Городового не будет.
    
Беня. Ночной сторож?
    
Сенька. Ночной сторож в доле.
    
Беня. Соседи?
    
Сенька. Соседи согласны спать.
    
Беня. Что ты хочешь с этого дела?
    
Сенька. Половину.
    
Беня. Мы не сделали дела.
    
Сенька. Докладываешь батькино наследство?
    
Беня. Докладываю батькино наследство.
    
Сенька. Что ты даешь?
    
Беня. Мы не сделали дела.
    
Грянул выстрел. Кантор Цвибак застрелил пробежавшую мимо амвона крысу. Молящиеся воззрились на кантора. Мальчик, стиснутый скучными коленями отца, бьется, пытается вырваться. Арье-Лейб застыл с раскрытым ртом. Талмудисты подняли равнодушные большие лица.
    
Толстяк с пушистыми щеками. Цвибак, это босяцкая выходка!
    
Кантор. Я договаривался молиться в синагоге, а не в кладовке с крысами. (Он оттягивает дуло револьвера, выбрасывает гильзу.)
    
Арье-Лейб. Ай, босяк, ай, хам!
    
Кантор (указывает револьвером на убитую крысу). Смотрите на эту крысу, евреи, позовите людей. Пусть люди скажут, что это не корова…
    
Арье-Лейб. Босяк, босяк, босяк!..
    
Кантор (хладнокровно). Конец этим крысам. (Он заворачивается в талес и подносит к уху камертон.)
    
Мальчик разжал наконец плен отцовских коленей, ринулся к гильзе, схватил ее и убежал.
    
1-й еврей. Гоняешься целый день за копейкой, приходишь в синагогу получить удовольствие и — на тебе!
    
Арье-Лейб (визжит). Евреи, это шарлатанство! Евреи, вы не знаете, что здесь происходит! Молочники дают этому босяку на десять рублей больше… Иди к молочникам, босяк, целуй молочников туда, куда ты их должен целовать!
    
Сенька (хлопает кулаком по молитвеннику). Пусть будет тихо! Нашли себе толчок!
    
Кантор (торжественно). Мизмойр лдовид![34]
    
Все молятся.
    
Беня. Ну? Сенька. Есть люди. Беня. Какие люди? Сенька. Грузины. Беня. Имеют оружие? Сенька. Имеют оружие. Беня. Откуда они взялись? Сенька. Живут рядом с вашим покупателем. Беня. С каким покупателем? Сенька. Который ваше дело покупает. Беня. Какое дело?
    
Сенька. Ваше дело — площадки, дом, весь извоз. Беня (оборачивается). Сказился? Сенька. Сам говорил. Беня. Кто говорил?
    
Сенька. Мендель говорил, отец… Едет с Маруськой в Бессарабию сады покупать.
    
Гул молитвы. Евреи завывают очень замысловато.
    
Беня. Сказился.
    
Сенька. Все люди знают.
    
Беня. Божись!
    
Сенька. Пусть мне счастья не видеть!
    
Беня. Матерью божись!
    
Сенька. Пусть я мать живую не застану!
    
Беня. Еще божись, стерва!
    
Сенька (пренебрежительно). Дурак ты!
    
Кантор. Борух ато адонай…[35]
   
   
    
     
Шестая сцена
    
    
Двор Криков. Закат. Семь часов вечера. У конюшни, на телеге с торчащим дышлом, сидит Беня и чистит револьвер. Левка прислонился к двери конюшни. Арье-Лейб объясняет сокровенный смысл «Песни Песней» тому самому мальчику, который в пятницу вечером удрал из синагоги. Никифор без толку мечется по двору. Он, видимо, чем-то обеспокоен.
    
    
Беня. Время идет. Дай времени дорогу!
    
Левка. Зарезать ко всем свиньям!
    
Беня. Время идет. Посторонись, Левка! Дай времени дорогу!
    
Арье-Лейб. «Песня Песней» учит нас — ночью на ложе моем искала я того, кого люблю… Что же говорит нам Рашэ?
    
Никифор (указывает Арье-Лейбу на братьев). Вон выставились коло конюшни, как дубы.
    
Арье-Лейб. Вот что говорит нам Рашэ: ночью — это значит днем и ночью. Искала я на ложе моем… Кто искал? — спрашивает Рашэ. Израиль искал, народ Израиля. Того, кого люблю… Кого же любит Израиль? — спрашивает Рашэ. Израиль любит Тору, Тору любит Израиль.
    
Никифор. Я спрашиваю, зачем без дела коло конюшни стоять?
    
Беня. Кричи больше.
    
Никифор (мечется по двору). Я свое знаю… У меня хомуты пропадают. Кого хочу, того подозревать буду.
    
Арье-Лейб. Старый человек учит ребенка закону, а ты мешаешь ему, Никифор…
    
Никифор. Зачем они коло конюшни выставились, как дубы паршивые?
    
Беня (разбирает револьвер, чистит). Замечаю я, Никифор, что ты очень растревожился.
    
Никифор (кричит, но в голосе его нет силы). Я хомутам вашим не присягал! У меня, если хотите знать, брат на деревне живет, еще при силах! Меня, если хотите знать, брат с дорогой душой возьмет…
    
Беня. Кричи, кричи перед смертью.
    
Никифор (Арье-Лейбу). Старик, скажи, зачем они так делают?
    
Арье-Лейб (поднимает на кучера выцветшие глаза). Один человек учит закон, а другой кричит, как корова. Разве так оно должно быть на свете?
    
Никифор. Ты смотришь, старик, а чего ты видишь? (Уходит.)
    
Беня. Растревожился наш Никифор.
    
Арье-Лейб. Ночью искала я на ложе моем. Кого искала? — учит нас Рашэ.
    
Мальчик. Рашэ учит нас — искала Тору.
    
Слышны громкие голоса.
    
Беня. Время идет. Посторонись, Левка, дай времени дорогу!
    
Входят Мендель, Бобринец, Никифор, Пятирубель под хмельком.
    
Бобринец (оглушительным голосом). Если не ты, Мендель, отвезешь в гавань мою пшеницу, так кто же отвезет? Если не к тебе, Мендель, я пойду, так к кому же мне идти?
    
Мендель. Есть на свете люди, кроме Менделя. Есть на свете извоз, кроме моего извоза.
    
Бобринец. Нет в Одессе извоза, кроме твоего… Или ты пошлешь меня к Буцису с его клячами на трех ногах, к Журавленке с его побитыми лоханками?..
    
Мендель (не глядя на сыновей). Люди крутятся около моей конюшни.
    
Никифор. Выставились, как дубы паршивые.
    
Бобринец. Запряжешь мне завтра десять пар, Мендель, отвезешь пшеницу, получишь деньги, пропустишь шкалик, споешь песню… Ай, Мендель!
    
Пятирубель. Ай, Мендель!
    
Мендель. Зачем люди крутятся около моей конюшни?
    
Никифор. Хозяин, за ради бога!..
    
Мендель. Ну?
    
Никифор. Тикай со двора, хозяин, бо сыны твои…
    
Мендель. Что сыны мои?
    
Никифор. Сыны твои хочут лупцовать тебя.
    
Беня (прыгнул с телеги на землю. Нагнув голову, он говорит раздельно). Пришлось мне слышать от чужих людей, мне и брату моему Левке, что вы продаете, папаша, дело, в котором есть золотник и нашего пота…
    
Соседи, работавшие во дворе, придвигаются поближе к Крикам.
    
Мендель (смотрит в землю). Люди, хозяева…
    
Беня. Правильно ли мы слышали, я и брат мой Левка?
    
Мендель. Люди и хозяева, вот смотрите на мою кровь (он поднимает голову, и голос его крепнет), на мою кровь, которая заносит на меня руку…
    
Беня. Правильно ли мы слышали, я и брат мой Левка?
    
Мендель. Ой, не возьмете!.. (Он кидается на Левку, валит его с ног, бьет по лицу.) Левка. Ой, возьмем!..
    
Небо залито кровью заката. Старик и Левка катаются по земле, раздирают друг другу лица, откатываются за сарай.
    
Никифор (прислонился к стене). Ох, грех…
    
Бобринец. Левка, отца?!
    
Беня (отчаянным голосом). Никишка, счастьем тебе клянусь, он коней, дом, жизнь — все девке под ноги бросил!
    
Никифор. Ох, грех…
    
Пятирубель. Убью, кто разнимет! Чур, не разнимать!
    
Хрипение и стоны доносятся из-за сарая.
    
Не уродился еще человек на земле против Менделя.
    
Арье-Лейб. Иди со двора, Иван.
    
Пятирубель. Я ста рублями отвечу…
    
Арье-Лейб. Иди со двора, Иван.
    
Старик и Левка вываливаются из-за сарая. Они вскакивают на ноги, но Мендель снова сшибает сына.
    
Бобринец. Левка, отца?!
    
Мендель. Не возьмешь! (Он топчет сына.)
    
Пятирубель. Ста рублями любому отвечу…
    
Мендель побеждает. У Левки выбиты зубы, вырваны клочья волос.
    
Мендель. Не возьмешь!
    
Беня. Ой, возьмем! (Он с силой опускает рукоятку револьвера на голову отца.)
    
Старик рухнул. Молчание. Все ниже опускаются пылающие леса заката.
    
Никифор. Теперь убили.
    
Пятирубель (склонился над неподвижным Менделем). Миш?..
    
Левка (приподнимается, хватаясь за землю кулаками. Он плачет и топает ногой). Он под низ живота меня бил, сука!
    
Пятирубель. Миш?..
    
Беня (оборачивается к толпе зевак). Что вы здесь забыли?
    
Пятирубель. А я говорю — еще не вечер. Еще тыща верст до вечера.
    
Арье-Лейб (на коленях перед поверженным стариком). Ай, русский человек, зачем шуметь, что еще не вечер, когда ты видишь, что перед нами уже нет человека?
    
Левка (кривые ручьи слез и крови текут по его лицу). Он под низ живота меня бил, сука!
    
Пятирубель (отходит, пошатываясь). Двое — на одного.
    
Арье-Лейб. Иди со двора, Иван.
    
Пятирубель. Двое — на одного… Стыд, стыд на всю Молдаву! (Уходит, спотыкаясь.)
    
Арье-Лейб вытирает мокрым платком раздробленную голову Менделя. В глубине двора неверными кругами движется Нехама — одичавшая, грязно-серая. Она становится на колени рядом с Арье-Лейбом.
    
Нехама. Не молчи, Мендель.
    
Бобринец (густым голосом). Довольно строить штуки, старый шутник!
    
Нехама. Кричи что-нибудь, Мендель!
    
Бобринец. Вставай, старый ломовик, прополощи глотку, пропусти шкалик…
    
На земле, расставив босые ноги, сидит Левка. Он не торопясь выплевывает изо рта длинные ленты крови.
    
Беня (загнал зевак в тупик, прижал к стене обезумевшего от страха парня лет двадцати и взял его за грудь). Ну-ка, назад!
    
Молчание. Вечер. Синяя тьма, но над тьмою небо еще багрово, раскалено, изрыто огненными ямами.
   
   
    
     
Седьмая сцена
    
    
Каретник Криков — сваленные в кучу хомуты, распряженные дрожки, сбруя. Видна часть двора. В дверях за небольшим столом пишет Беня. На него наскакивает лысый нескладный мужик Семен, тут же шныряет мадам Попятник. Во дворе на телеге с торчащим дышлом сидит, свесив ноги, Майор. К стенке приставлена новая вывеска. На ней золотыми буквами: «Извозопромышленное заведение Мендель Крик и сыновья». Вывеска украшена гирляндами подков и скрещенными кнутами.
    
    
Семен. Я ничего не знаю… Мне штоб деньги были…
    
Беня (продолжает писать). Грубо говоришь, Семен.
    
Семен. Мне штоб деньги были… Я глотку вырву!
    
Беня. Добрый человек, я на тебя плевать хочу!
    
Семен. Ты куда старика дел?
    
Беня. Старик больной.
    
Семен. Вон тута на стенке он писал, сколько за овес следует, сколько за сено — все чисто. И платил. Двадцать годов ему возил, худого не видел.
    
Беня (встает). Ты ему возил, а мне не будешь, он на стенке писал, а я не буду писать, он платил тебе, а я, может, и не заплачу, потому что…
    
Мадам Попятник (с величайшим неодобрением разглядывает мужика). Человек, когда он дурак, — это очень паскудно.
    
Беня. …потому что ты можешь у меня помереть, не поужинав, добрый человек.
    
Семен (струсил, но еще петушится). Мне штоб деньги были!
    
Мадам Попятник. Я не философка, мосье Крик, но я вижу, что на свете живут люди, которые совсем не должны жить на свете.
    
Беня. Никифор!
    
Входит Никифор, он смотрит исподлобья, говорит нехотя.
    
Никифор. Я Никифор.
    
Беня. Рассчитаешь Семена и возьмешь у Грошева.
    
Никифор. Там поденные пришли, спрашивают, кто с ними уговариваться будет.
    
Беня. Я буду уговариваться.
    
Никифор. Стряпка там шурует. У ней самовар хозяин в заклад брал. У кого, спрашивает, самовар выкупать?
    
Беня. У меня выкупать… Семена рассчитаешь вчистую. Возьмешь у Грошева сена пятьсот пудов…
    
Семен (остолбенел). Пятьсот?! Двадцать годов возил…
    
Мадам Попятник. За свои деньги можно достать и сено, и овес, и вещи получше сена.
    
Беня. Овса — двести.
    
Семен. Я возить не отказываюсь.
    
Беня. Потеряй мой адрес, Семен.
    
Семен мнет шапку, вертит шеей, уходит, оборачивается, опять уходит.
    
Мадам Попятник. Один паскудный мужик и так разволновал вас… Боже мой, если бы люди захотели вспомнить, кто им остался должен! Еще сегодня я говорю моему Майору: муж, миленький муж, Мендель Крик заслужил у нас эти несчастные два рубля…
    
Майор (мелодическим глухим голосом). Рубль девяносто пять.
    
Беня. Какие два рубля?
    
Мадам Попятник. Не о чем говорить, ей-богу, не о чем говорить!.. В прошлый четверг у мосье Крика было дивное настроение, он заказал военное… Сколько раз военное, Майор?
    
Майор. Военное — девять раз.
    
Мадам Попятник. И потом танцы…
    
Майор. Двадцать один танец.
    
Мадам Попятник. Вышло рубль девяносто пять. Боже мой, заплатить музыканту — это было у мосье Крика на первом плане…
    
Шлепая сапогами, входит Никифор. Он смотрит в сторону.
    
Никифор. Потаповна пришла.
    
Беня. Зачем мне знать, что кто-то пришел?
    
Никифор. Грозится.
    
Беня. Зачем мне знать…
    
Припадая на ногу, ворочая чудовищным бедром, вламывается Потаповна. Старуха пьяна. Она валится на землю и устремляет на Беню мутные немигающие глаза.
    
Потаповна. Цари наши…
    
Беня. Что скажете, мадам Холоденко?
    
Потаповна. Цари наши…
    
Никифор. Пошла дурить!
    
Потаповна (подмигивает). Д-ж-ж, жидовские шарики жужжат… Прыгают в голове шарики — д-ж-ж-ж.
    
Беня. В чем суть, мадам Холоденко?
    
Потаповна (бьет по земле кулаком). Правильно, правильно! Нехай умный панует, а свинья в монопольку…
    
Мадам Попятник. Интеллигентная дама!
    
Потаповна (разбрасывает по земле медяки). Вот сорок копеек заработала… Встала, света не было, мужиков на Балтской дороге поджидала… (Задирает голову к небу.) Теперь сколько часов будет? Три будет?
    
Беня. В чем суть, мадам Холоденко?
    
Потаповна. Д-ж-ж-ж, пустил шарики…
    
Беня. Никифор!
    
Никифор. Ну?
    
Потаповна (подманивает Никифора толстым слабым пьяным пальцем). А девочка-то наша занеслась, Никиша!
    
Мадам Попятник (присела и зажглась). Интрига, ай, какая интрига!
    
Беня. Что вы потеряли здесь, мадам Попятник, и что вы хотите здесь найти?
    
Мадам Попятник (приседает, глазки ее ворочаются, стреляют, сыплют искры). Я иду… я иду… Дай бог свидеться в счастье, в удовольствии, в добрый час, в счастливую минуту!.. (Она дергает мужа за руки, пятится, вертится, глаза стали у нее косые и светят вбок черным огнем.)
    
Майор тащится за женой и шевелит пальцами. Наконец они исчезают.
    
Потаповна (размазывает слезы по мятому дряблому лицу). Ночью я к ней подобралась, грудь тронула, я ей каждую ночь грудь трогаю, а у ней уже налилось, в руке не помещается.
    
Беня (лоск с него слетел. Он говорит быстро, оглядывается). Какой месяц?
    
Потаповна (не мигая смотрит она на Беню с земли). Четвертый.
    
Беня. Врешь!
    
Потаповна. Ну, третий.
    
Беня. Чего тебе от нас надо?
    
Потаповна. Д-ж-ж, пустил шарики…
    
Беня. Чего тебе надо?
    
Потаповна (подвязывает платок). Вычистка сто рублей стоит.
    
Беня. Двадцать пять!
    
Потаповна. Портовых наведу.
    
Беня. Портовых наведешь?.. Никифор!
    
Никифор. Я Никифор.
    
Беня. Взойди к папаше и спроси его, приказывает он давать двадцать пять…
    
Потаповна. Сто!
    
Беня. …двадцать пять рублей на вычистку или не приказывает?
    
Никифор. Не взойду я.
    
Беня. Не взойдешь?! (Он бросается к ситцевой занавеске, разделяющей каретник на две половины.)
    
Никифор (хватает Беню за руки). Парень, я бога не боюсь… Я бога видел и не испугался… Я убью и не испугаюсь…
    
Занавеска трепещет и раздвигается. Выходит Мендель. За спину у него закинуты сапоги. Лицо его сине и одутловато, как лицо мертвеца.
    
Мендель. Отоприте.
    
Потаповна. Ай, страшно!
    
Никифор. Хозяин!
    
К каретнику приближаются Арье-Лейб и Левка.
    
Мендель. Отоприте.
    
Потаповна (лезет по полу). Ай, страшно!
    
Беня. Взойдите в помещение к вашей супруге, папаша.
    
Мендель. Ты отопрешь мне ворота, Никифор, сердце мое…
    
Никифор (падает на колени). Великодушно прошу вас, хозяин, не страмитесь передо мной, простым человеком!
    
Мендель. Почему ты не хочешь отпереть ворота, Никифор? Почему ты не хочешь выпустить меня из двора, в котором я отбыл мою жизнь? (Голос старика усиливается, свет разгорается на дне его глаз.) Он видел меня, этот двор, отцом моих детей, мужем моей жены, хозяином над моими конями. Он видел силу мою, и двадцать моих жеребцов, и двенадцать площадок, окованных железом. Он видел ноги мои, большие, как столбы, и руки мои, злые руки мои… А теперь отоприте мне, дорогие сыны, пусть будет сегодня так, как я хочу. Пусть я уйду из этого двора, который видел слишком много…
    
Беня. Взойдите в помещение к вашей супруге, папаша! (Он приближается к отцу.)
    
Мендель. Не бей меня, Бенчик.
    
Левка. Не бей его.
    
Беня. Низкие люди!.. (Пауза.) Как могли вы… (Пауза.) Как могли вы сказать то, что вы только что сказали?
    
Арье-Лейб. Отчего вы не видите, люди, что вам надо уйти отсюда?
    
Беня. Звери, о, звери!.. (Он быстро уходит. Левка за ним.)
    
Арье-Лейб (ведет Менделя к лежанке). Мы отдохнем, Мендель, мы заснем…
    
Потаповна (поднялась с земли и заплакала). Убили сокола!..
    
Арье-Лейб (укладывает Менделя на лежанке за занавеской). Мы заснем, Мендель…
    
Потаповна (валится на землю рядом с лежанкой, она целует свисающую безжизненную руку старика). Сыночек мой, любочка моя!
    
Арье-Лейб (перекрывает лицо Менделя платком, садится и начинает тихо, издалека). В старые старинные времена жил человек Давид. Он был пастух и потом был царь, царь над Израилем, над войском Израиля и над мудрецами его…
    
Потаповна (всхлипывает). Сыночек мой!
    
Арье-Лейб. Богатство испытал Давид и славу, но не узнал сытости. Сила жаждет, и только печаль утоляет сердце. Состарившись, увидел Давид-царь на крышах Иерусалима, под небом Иерусалима Вирсавию, жену Урии-военачальника. Грудь Вирсавии была красива, ноги ее были красивы, веселье ее было велико. И был послан Урия-военачальник в битву, и царь соединился с Вирсавией, женой мужа, еще не умерщвленного. Грудь ее была красива, веселье ее было велико…
   
   
    
     
Восьмая сцена
    
    
Столовая в доме Криков. Вечер. Комната ярко освещена доморощенной висячей лампой, свечами, вставленными в канделябры, и старинными голубыми лампами, ввинченными в стену. У стола, убранного цветами, заставленного закусками и вином, суетится мадам Попятник, облачившаяся в шелковое платье. В глубине столовой безмолвно сидит Майор. На нем вздулась бумажная манишка, флейта покоится на его коленях, он шевелит пальцами и двигает головой. Много гостей. Одни расхаживают по анфиладе раскрытых комнат, другие сидят у стены. В столовую входит беременная Клаша Зубарева. На ней платок, расписанный гигантскими цветами. За Клашей вваливается пьяный Левка, наряженный в парадную гусарскую форму.
    
    
Левка (орет кавалерийские сигналы). Всадники, други, вперед! Рысью вперед! По временам коням Освежайте рот.
    
Клаша (хохочет). Ой, живот! Ой, выкину!..
    
Левка. Левый шенкель приложи и направо поверни!
    
Клаша. Ой, уморил!..
    
Проходят. Навстречу им Боярский в сюртуке и Двойра.
    
Боярский. Мамзель Крик, на черное я не скажу, что оно белое, и на белое не позволю себе сказать, что оно черное. С тремя тысячами мы ставим конфексион на Дерибасовской и венчаемся в добрый час.
    
Двойра. Но почему сразу все три тысячи?
    
Боярский. Потому что мы имеем сегодня июль на дворе, а июль — это же не сентябрь. Демисезонный товар работает у меня июль, а сентябрь работает у меня саки… Что вы имеете после сентября? Ничего. Сентяб, октяб, нояб, де-каб… На ночь я не скажу, что это день, и на день не позволю себе сказать, что это ночь…
    
Проходят. Появляются Беня и Бобринец.
    
Беня. У вас готово, мадам Попятник?
    
Мадам Попятник. Николаю Второму не стыдно сесть за такой стол!
    
Бобринец. Вырази мне твою мысль, Беня.
    
Беня. Моя мысль такая: еврей не первой молодости, еврей, отходивший всю свою жизнь голый и босой и замазанный, как ссыльнопоселенец с острова Сахалина… И теперь, когда он, благодаря бога, вошел в свои пожилые годы, надо сделать конец этой бессрочной каторге, надо сделать, чтобы суббота была субботой…
    
Проходят Боярский и Двойра.
    
Боярский. Сентяб, октяб, нояб, декаб…
    
Двойра. И потом, я хочу, чтобы вы меня немножко любили, Боярский.
    
Боярский. А что с вами делать, если не любить вас? На котлеты вас рубить? Смешно, ей-богу!..
    
Проходят. У стены, под голубой лампой, сидит степенный прасол и парень в тройке, с толстыми ногами. Парень осторожно грызет подсолнухи и прячет шелуху в карман.
    
Парень с толстыми ногами. Р-раз ему в морду, два ему в морду, старик с катушек слетел.
    
Прасол. Татары — и те стариков почитают. Жизнь пройти — не поле перейти.
    
Парень с толстыми ногами. Кабы человек ловчился жить, а то… (сплевывает шелуху), а то живет, как по-живется. За что почитать-то?
    
Прасол. Что с дураком толковать…
    
Парень с толстыми ногами. Бенчик сена одного тыщу пудов купил.
    
Прасол. Старик по сто покупал — хватало.
    
Парень с толстыми ногами. Старика они все равно зарежут.
    
Прасол. Это жиды-то? Это отца-то?
    
Парень с толстыми ногами. Зарежут до смерти.
    
Прасол. Толкуй с дураком…
    
Проходят Беня и Бобринец.
    
Бобринец. Что же ты хочешь, Беня?
    
Беня. Я хочу, чтобы суббота была субботой. Я хочу, чтобы мы были люди не хуже других людей. Я хочу ходить вниз ногами и вверх головой… Ты понял меня, Бобринец?
    
Бобринец. Я понял тебя, Бенчик.
    
У стены рядом с Пятирубелем сидят надувшиеся от величия богачи муж и жена Вайнер.
    
Пятирубель (тщетно ищет у них сочувствия). Городовикам ремни обрывал, на главной почте швейцара бил. По четверти выпивал, не закусывая, всю Одессу в руках держал… Вот какой старик был!
    
Вайнер долго ворочает тяжелым слюнявым языком, но разобрать, что он говорит, невозможно.
    
(Робко.) Они гундосые?
    
Мадам Вайнер (злобно). Ну да!
    
Проходят Двойра и Боярский.
    
Боярский. Сентяб, октяб, нояб, декаб.
    
Двойра. И потом, я хочу ребенка, Боярский.
    
Боярский. Вот видите, ребенок при конфексионе — это красиво, это имеет вид. А ребенок без дела — какой это может иметь вид?
    
В величайшем возбуждении влетает мадам Попятник.
    
Мадам Попятник. Бен Зхарья приехал! Раввин… Бен Зхарья…
    
Комната наполняется гостями. Среди них Двойра, Левка, Беня, Клаша Зубарева, Сенька Топун; напомаженные кучера, переваливающиеся лавочники, пересмеивающиеся бабы.
    
Парень с толстыми ногами. На деньги и раввин прибежал. Тут как тут.
    
Арье-Лейб и Бобринец вкатывают большое кресло. Оно прячет в развороченных своих недрах крохотное тельце Бен Зхарьи.
    
Бен Зхарья (визгливо). Еще только рассвет чихает, еще бог на небе красной водой умывается…
    
Бобринец (хохочет, предвкушая замысловатый ответ). Почему красной, рабби?
    
Бен Зхарья. …еще я на спине лежу, как таракан…
    
Бобринец. Почему на спине, рабби?
    
Бен Зхарья. По утрам бог переворачивает меня на спину, чтобы я не мог молиться. Богу надоели мои молитвы…
    
Бобринец шумно хохочет.
    
Еще курицы не вставали, а меня будит Арье-Лейб: бегите к Крикам, рабби, у них ужин, у них обед. Крики дадут вам пить, они дадут вам есть…
    
Беня. Они дадут вам пить, они дадут вам есть, все, что вы захотите, рабби.
    
Бен Зхарья. Все, что я захочу?.. И лошадей своих отдашь?
    
Беня. И лошадей моих отдам.
    
Бен Зхарья. Сбегайте тогда, евреи, в погребальное братство, запрягите его лошадей в их колесницу и отвезите меня… куда?
    
Бобринец. Куда, рабби?
    
Бен Зхарья. На второе еврейское кладбище, дуралей!
    
Бобринец (шумно хохочет, срывает с раввина ермолку и целует его облезлую, розовую макушку). Ай, хулиган!.. Ай, умница!..
    
Арье-Лейб (представляет Беню). Это он и есть, рабби, сын Менделя — Бенцион.
    
Бен Зхарья (жует губами). Бенцион… сын Сиона… (Молчит.) Соловья не кормят баснями, сын Сиона, а женщин мудростью…
    
Левка (оглушительным голосом). Кидайтесь на стулья, урканы, жмите скамейки!
    
Клаша (качает головой, улыбается). Ох, здоровый!
    
Беня (мечет на брата негодующий взгляд). Дорогие, присаживайтесь! Мосье Бобринец сядет рядом с рабби.
    
Бен Зхарья (ерзает в кресле). Зачем я сяду с этим евреем, длинным, как наше изгнанье? Пусть государственный банк (тычет пальцем в Клашу) сядет рядом со мной…
    
Бобринец (предвкушая новую остроту). Почему государственный банк?
    
Бен Зхарья. Она лучше банка. В нее хорошо положишь — она такой процент даст, что пшенице завидно. Плохое в нее положишь — она всеми кишками заскрипит, чтобы выменять поломанную твою копейку на новый золотой… Она лучше банка, она лучше банка…
    
Бобринец (поднял кверху палец). Надо понимать, что он говорит.
    
Бен Зхарья. А где же звезда наша во Израиле, где хозяин дома сего, где рабби Мендель Крик?
    
Левка. Он сегодня больной.
    
Беня. Рабби, он здоров… Никифор!
    
В дверях показывается Никифор в затрапезном своем армяке.
    
Пусть взойдет папаша со своей супругой.
    
Молчание.
    
Никифор (отчаянным голосом). Уважающие гости!..
    
Беня (очень медленно). Пусть взойдет папаша.
    
Арье-Лейб. Бенчик, у нас, евреев, отца не срамят перед людьми.
    
Левка. Рабби, человек так не мучает кабанчика, как он мучает папашу.
    
Вайнер возмущенно лопочет, брызгается слюной.
    
Беня (склоняется к мадам Вайнер). Что он говорит?
    
МадамВайнер. Он говорит — стыд и срам!
    
Арье-Лейб. Евреи так не делают, Беня!
    
Клаша. Расти сынов…
    
Беня. Арье-Лейб, старый человек, старый сват, служитель в синагоге биндюжников и кладбищенский кантор, не расскажешь ли ты мне, как делаются дела у людей?.. (Он стучит кулаком по столу и говорит с расстановкой, сопровождая каждое слово ударом кулака.) Пусть взойдут папаша!
    
Никифор исчез. Склонив голову, расставив ноги, стоит Беня посреди комнаты. Медленная кровь заливает его шею. Молчание. И только бессмысленное бормотанье Бен Зхарьи нарушает томительную тишину.
    
Бен Зхарья. Бог умывается на небе красной водой. (Молчит, ерзает в кресле.) Почему красной, почему не белой? Потому что красная веселее белой…
    
Половинки боковой двери скрипят, стонут и расходятся. Все лица обращаются в эту сторону. Показывается Мендель с иссеченным запудренным лицом. Он в новом костюме. С ним Нехама в наколке, в тяжелом бархатном платье.
    
Беня. Друзья, сидящие в моем доме! Этот бокальчик позвольте мне поднять за моего отца, за труженика Менделя Крика, и его супругу, Нехаму Борисовну, которые тридцать пять лет идут по совместной дороге жизни. Дорогие! Мы знаем, слишком хорошо мы знаем, что никто не выложил цементом эту дорогу, никто не поставил скамеек на длинном этом пути, и оттого, что великие кучи людей пробежали по этой дороге, она не стала легче, она стала тяжелее. Друзья, сидящие в моем доме! Я жду от вас, что вы не разбавите водой вино в ваших стаканах и вино в ваших сердцах.
    
Вайнер восторженно лопочет.
    
Что он говорит?
    
Мадам Вайнер. Он говорит — ура!
    
Беня (ни на кого не глядя). Учи меня, Арье-Лейб!.. (Подносит отцу и матери вино.) Наши гости почитают вас, папаша. Скажите слово.
    
Мендель (озирается и говорит очень тихо). Желаю доброго здоровья…
    
Беня. Папаша хочет сказать, что он жертвует сто рублей в чью-нибудь пользу.
    
Прасол. Толкуют мне про жидов…
    
Беня. Пятьсот рублей жертвует папаша. В чью пользу, рабби?
    
Бен Зхарья. В чью пользу? Молоко в девушке не должно киснуть, евреи… В пользу невест-бесприданниц надо пожертвовать!
    
Бобринец (заливается хохотом). Ай, хулиган!.. Ай, умница!..
    
Мадам Попятник. Я даю туш.
    
Беня. Давайте!
    
Заунывный туш оглашает комнату. Вереница гостей с бокалами тянется к Менделю и Нехаме.
    
Клаша Зубарева. Ваше здоровье, дедушка!
    
Сенька Топун. Вагон удовольствия, папаша, сто тысяч на мелкие расходы!
    
Беня (ни на кого не глядя). Учи меня, Арье-Лейб!
    
Бобринец. Мендель, дай бог мне иметь такого сына, как твой сын!
    
Левка (через весь стол). Папаша, не серчайте! Папаша, вы свое отгуляли…
    
Прасол. Толкуют мне про жидов! Я жидов получше вашего знаю…
    
Пятирубель (лезет к Бене и порывается целовать его). Ты нас купишь, черт, и продашь, и в узел завяжешь!
    
Громкое рыдание раздается за спиной Бени. Слезы текут по лицу Арье-Лейба и опутывают его бороду. Он трясется и целует плечо Бени.
    
Арье-Лейб. Пятьдесят лет, Бенчик! Пятьдесят лет вместе с твоим отцом… (Кричит истерически.) У тебя был хороший отец, Беня!
    
Вайнер (обрел дар речи). Выведите его!
    
Мадам Вайнер. Боже, какие штуки!
    
Боярский. Арье-Лейб, вы ошиблись. Теперь надо смеяться.
    
Вайнер. Выведите его!
    
Арье-Лейб (всхлипывает). У тебя был хороший отец, Беня…
    
Мендель бледнеет под своей пудрой. Он протягивает Арье-Лейбу новый платок. Тот вытирает слезы. Плачет и смеется.
    
Бобринец. Болван, вы не у себя на кладбище! Пятирубель. Свет наскрозь пройдете, такого Бенчика не сыщете. Я об заклад буду биться… Беня. Дорогие, присаживайтесь!
    
Левка. Жмите скамейки…
    
Гром сдвигаемых стульев. Менделя усаживают рядом с рабби и Клашей Зубаревой.
    
Бен Зхарья. Евреи!
    
Бобринец. Тихо чтоб было!
    
Бен Зхарья. Старый дуралей Бен Зхарья хочет сказать слово…
    
Левка фыркает, падает грудью на стол, но Беня встряхивает его, и он замолкает.
    
День есть день, евреи, и вечер есть вечер. День затопляет нас потом трудов наших, но вечер держит наготове веера своей божественной прохлады. Иисус Навин, остановивший солнце, был злой безумец. И вот Мендель Крик, прихожанин нашей синагоги, оказался не умнее Иисуса Навина. Всю жизнь хотел он жариться на солнцепеке, всю жизнь хотел он стоять на том месте, где его застал полдень. Но бог имеет городовых на каждой улице, и Мендель Крик имел сынов в своем доме. Городовые приходят и делают порядок. День есть день, и вечер есть вечер. Все в порядке, евреи. Выпьем рюмку водки!
    
Левка. Выпьем рюмку водки!..
    
Дребезжанье флейты, звон бокалов, бессвязные крики, громовой хохот.
   
  
  
   
    
Беня Крик
    
(киноповесть)*
   
   
    
     
Часть первая. Король
    
    Досуги пристава Соковича
    
Комната Соковича. Под потолком у окна с геранью покачивается в клетке канарейка.
    
У рояля вяжет старушка в чепце. Спицы быстро ходят в ее руках. Видна часть рояля. Отлакированная крышка инструмента блестит.
    
Пристав играет на рояле с необыкновенным чувством — он шевелит губами, поднимает плечи, открывает рот.
    
Клавиатура. По клавишам бегают пальцы пристава, украшенные перстнями в форме черепов, копыт, ассирийских печатей.
    
В клетке заливается канарейка.
    
Сокович играет, раскачиваясь, и с ним вместе раскачиваются — комната, канарейка, спицы, старушка.
    
В глубине комнаты показывается еврей Маранц в затрапезном сюртуке. Маранц покашливает, скользит, шаркает ногами, упоенный пристав не слышит.
    
Пальцы пристава бурно рвут клавиши. Над ними склонилось унылое, скептическое лицо Маранца.
    
Пристав переходит к нежному рiаnо, Маранц не выдерживает. В отчаянии обнимает он голову пристава и прижимает ее к груди.
    
Сокович вскакивает. Маранц шепчет ему на ухо или, вернее, куда-то пониже уха:
    
— Пусть мне не дожить повести дочку под венец — если… если не сегодня…
    
Маранц отступает, вьется, сучит ободранными ногами, потирает руки, мотает головой. Пристав разглядывает его с величайшей серьезностью. Маранц:
    
— Король выдает сегодня замуж сестру… «Они» перепьются, и вы можете сделать на «них» дивную облаву…
    
Сокович захлопывает крышку рояля. Он испытующе всматривается в гримасничающее, дергающееся лицо еврея.
    
На обочине тротуара, перед домом пристава, сидит молодая цыганка во многих трепаных юбках. Цыганка обвешана лентами, монетами, монисто. Она ест баранки и тянет вино из горлышка бутылки, рядом с ней прыгает на цепи мартышка. Вокруг обезьяны в полном неистовстве скачет детвора.
    
Дверь приставской квартиры открывается, на улицу проскользнул Маранц. Воровато оглядываясь, он быстро идет вдоль стены.
    
Цыганка схватила обезьяну, побежала за Маранцем, догнала его. Она умильно просит у него милостыню:
    
— Подай, царевич… Подай, красавец…
    
Маранц отплевывается, идет дальше. Цыганка проводила его долгим взглядом. Обезьянка, вскочившая на плечо женщины, тоже смотрит вслед Маранцу.
    
Улица на Молдаванке. Из-за угла показывается биндюг Менделя Крика. Старик пьян, он хлещет лошадей, клячи несутся бурным галопом, прохожие шарахаются в сторону.
    Мендель Крик, слывущий среди биндюжников грубияном
    
Мендель Крик размахивает кнутом. Раскорячив ноги, старик стоймя стоит в телеге, малиновый пот кипит на его лице. Он велик ростом, тучен, пьян, весел.
    
Биндюг несется во всю прыть. Пьяный старик орет прохожим — поберегись!.. Навстречу ему, виляя бедрами, идет поющая цыганка. Обезьяна деловито лущит орешки у нее на плече. Цыганка подает старику знак, едва заметный.
    
Вожжи в руках Менделя. Схваченные железной рукой, они с карьера останавливают лошадей.
    
Лицо Менделя, внезапно протрезвевшего, обращено к цыганке.
    
Цыганка проходит мимо Менделя. Она скосила глаз и поет:
    
— Маранц, матери его сто чертей…
    
Цыганка вильнула бедрами, она играет с обезьянкой и поет про себя:
    
— Маранц был у пристава…
    
Мендель пошевелил вожжами и поехал. Не в пример прежней езде лошади его идут шагом.
    
Изображение облупившейся вывески: «Извозопромышленное заведение Мендель Крик и Сыновья». На вывеске намалевано ожерелье из подков и английская леди в амазонке с хлыстом. Леди гарцует на битюге, битюг мечет в воздух передние ноги.
    
Под вывеской у невзрачного одноэтажного дома сидят на лавочке два парня и щелкают семечки. Они хранят важное молчание и смотрят вперед безо всякого выражения. Один из них — молодой перс с оливковым лицом и черными разросшимися бровями, другой — Савка Буцис. Одна рука у Буциса отрезана, обрубок ее зашит в болтающийся рукав, другой, целой рукой он с необыкновенной ловкостью и ухарством выгребает из кармана подсолнухи и издалека, не целясь, бросает их в рот. Промаха у него не бывает.
    
К дому подъезжает Мендель Крик. Парни — перс и Савка — в полном безмолвии, не поворачивая голов, отдают старику честь. Ворота перед Менделем раскрываются; человек, раскрывающий их, не виден.
    
Двор, где живут Крики, обширен, окаймлен приземистыми старинными строениями, загроможден голубятнями, телегами, распряженными лошадьми. В углу двора девки доят коров.
    
Три розовых, зернистых коровьих вымени, женские руки, перебирающие соски, и струи молока, брызгающие в подойник.
    
Одна из девок кончила доить. Она разгибает спину, потягивается, луч солнца зажигает рябое мясо развеселого ее лица. Девка зажмуривается. Во двор на разгоряченных жеребцах влетает Мендель. Старик прыгает с биндюга, бросает девке вожжи и, переваливаясь на толстых ногах, бежит к дому.
    
Девка ловко распрягает лошадей, она бьет по мордам играющих жеребцов.
    «Его величество король…»
    
Двухспальная, вернее сказать — четырехспальная, кровать загромождает комнату невесты Двойры Крик. Гигантское это сооружение забросано несметным количеством расшитых подушечек. К кровати прислонился спиной Беня Крик. Виден подбритый его затылок.
    
Беня Крик играет на мандолине. Ноги его, обутые в лаковые щегольские штиблеты, положены на табуретку. Костюм Бени носит печать изысканного уголовного шика.
    
Широчайшая кровать — колыбель рода, побоища и любви. В комнату вваливается папаша Крик. Он стаскивает с себя сапоги; разматывая невообразимо грязные портянки, старик недоверчиво их оглядывает. Как грязно живут люди — приходит ему в голову. Мендель разминает взопревшие пальцы ног и, слегка робея в присутствии сына-«короля», бормочет:
    
— Маранц был у пристава сегодня…
    
Пальцы Бени, перебиравшего струны, цепенеют. Струна лопается и завивается вокруг ручки мандолины. Мандолина летит на кровать и врывается в подушки.
    Затемнение
    
С плеча Савки Буциса свисает пустой рукав, заколотый внизу булавкой — рубиновой змейкой.
    
Улица на Молдаванке. Перс и Савка сидят на лавочке у входной двери в квартиру Маранца. Они поглощены излюбленным занятием — щелкают подсолнухи. К дому Маранца подъезжает экипаж. На козлах осанистый кучер с патриархальным задом и раскидистой бородой. Кучер отмечен необыкновенным сходством с цыганкой, появлявшейся в первых сценах.
    
Из экипажа выходит Беня, он звонит у парадной двери. Вырезанное в двери окошечко отодвигается, сквозь него просовывается голова Маранца — хранилище немногих волос, чернильных пятен и перьев из подушки. Ужасный испуг отражается на его лице. Беня с удручающей вежливостью снимает перед маклером шляпу.
    
Равнодушная морда кучера. Он перебирает от скуки монисто, которое раньше было на цыганке.
    
Маранц спотыкаясь выходит на улицу. Беня здоровается с ним, обнимает его плечи и дружески сообщает:
    
— Есть кое-чего заработать, Маранц…
    
Указательный и большой палец Бени трутся друг о дружку. Жест этот обозначает, что предстоит выгодное дело.
    
Маранц колеблется. Силясь разгадать причину внезапного посещения, он всматривается в непроницаемое Бенино лицо.
    
Указательный и большой пальцы Бени движутся все медленнее, все загадочней:
    
— Есть кое-чего заработать, Маранц…
    
Маклер решился. Жена выносит ему из дома сюртук, шоколадный котелок, парусиновый зонтик. Из передней выглядывает куча детей. На измазанных их мордочках чистым, бойким блеском горят семитические глаза. Маранц и Беня садятся в экипаж. Жена Маранца кланяется «королю». Длинные груди ее раскачиваются, как белье, развешанное во дворе и колеблемое ветром. Кучер погнал лошадей.
    
Удаляющийся экипаж. Видна дородная успокоительная спина кучера, котелок Маранца, панама Бени. Экипаж проезжает мимо постового городового. Городовой отдает Бене честь.
    
Однорукий Савка подманивает к себе мальчика, сына Маранца. Карапуз, охваченный ужасом и восторгом неизвестности, движется по кривой, путаной линии.
    
Берег моря. Набегающая волна. Вверху — белые дачи с колоннадами. Экипаж едет по шоссе над самым берегом моря. Беня и Маранц беседуют по-приятельски. Котелок и панама дружелюбно покачиваются. Лошади идут крупной рысью. Местность становится все глуше.
    
Опасения Маранца сменились чувством умиления перед красотами моря и скал. Он развалился на кожаных подушках, он расстегнул ворот рубахи для того, чтобы загореть немножко. Беня вынимает портсигар, предлагает Маранцу папиросу и говорит небрежно: