1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
   
— А учить подлецов надо, учить.
   
Старуха, злая, обиженная за сына, шла дальше своей дорогой.
   
— Боров гладкий, — бормотала она, — ты их нарожай сперва своих, потом жалься. Подымется ли рука-то?
   
— Человека — пока не стукнет, до тех пор он не поймет, — говорил сам с собой Макар. — На судьбу обижаемся, а она учит, матушка. Учит.
   
Проходили еще люди. Макар заговаривал со всеми, и все в таком же духе — в воскресном. Подсказывал, как можно теще насолить, как заставить уважать себя дирекцию совхоза. Надо только смелей быть. Выступать подряд на всех собраниях и каждый раз — против. Они сперва окрысятся, попробуют ущемить как-нибудь, а ты на собрании и про это. Важно — не сдаваться. Когда они поймут, что с тобой ничего нельзя сделать, тогда начнут уважать. А то еще и побаиваться станут — грешки-то есть. У кого их нету?
   
— Дак ведь возьмут да и выгонют.
   
— А куда выгонять-то? Дальше-то?.. Это ж не с завода.
   
Где-нибудь часа так в два пополудни к Макару выходил дед Кузьма, выпивоха и правдолюб. Опохмелиться у него никогда денег не было.
   
— Дай на бутылку. Во вторник поплывем с зятем рыбачить, привезу рыбки.
   
Макар давал рубль двадцать — на плодово-ягодную. Только просил:
   
— Приходи здесь пить. А то поговорить не с кем.
   
Дед приносил бутылку плодово-ягодной, выпивал стакан, и ему сразу легчало.
   
— Вчерась перебрали с зятем. Тоже лежит мучается.
   
— Отнеси стаканчик.
   
— Ничо, оклемается — молодой. Мне этой самому — только-только.
   
— Жадный.
   
— Нет, — просто говорил дед.
   
— А взять-то тоже не на что? Зятю-то.
   
— Да есть у Нюрки… Она рази даст. Тут хоть подохни. Как жена-то?
   
— Хворает.
   
— Ты ее, случаем, не поколачиваешь тайком? — чего она у тебя все время хворает?..
   
— Ни разу пальцем не тронул. Так — организм слабый.
   
— Чудной ты мужик, Макар. Не пойму тебя. Нашенских, кто на глазах рос, всех понимаю, а тебя никак не пойму.
   
— Чем же я кажусь чудной? — искренне интересовался Макар.
   
— Ну как же? Подошло воскресенье — ты сидишь день-деньской сложа ручки. Люди ждут не дождутся этого воскресенья, чтоб себе по хозяйству чего-нибудь сделать, а тебе вроде и делать нечего.
   
— А на кой оно мне… хозяйство-то?
   
— Вот то и чудно-то. Ты из каких краев-то? Или я уж спрашивал?
   
— Недалеко отсюда. Что мне его, хозяйство-то, в гроб с собой?
   
— Ну, тебе до гроба ишо… Поживешь. Работа — не бей лежачего. И не совестно ведь! — искренне изумлялся дед. — Неужель не совестно? На тебе же пахать надо, а ты…
   
— Ни на вот эстолько. — Макар показывал кончик мизинца.
   
— А почто, например, ты то одно людям говоришь, то другое — совсем наоборот? Чего ты их путаешь-то?
   
Макар глубокомысленно думал, глядя на улицу, потом говорил. Похоже, всю правду, какую знал про себя.
   
— Не для этой я жизни родился, дед… Для этой, но гораздо круче умом замешан.
   
— Для какой же ты жизни?
   
— Сам не знаю. Вот говоришь — путаю людей. Я сам не знаю, как мне их: жалеть или надсмехаться над ними. Хожу, гляжу — охота помочь советом каким-нибудь… Потом раздумаешься: да пошли вы все!.. Как жили, так и живите — кроты.
   
— Хм.
   
— Так вот ходишь неделю, тыкаешься в ихные дела… Потом придет воскресенье, и я вроде отдыхаю. Давайте, думаю, черти, — гните дальше. А я еще какую-нибудь пакость подскажу.
   
— Во стерьва-то!
   
— Ей-Богу! А завтра опять пойду по домам, опять полезу с советами. И знаю, что не слушают они моих советов, а удержаться не могу. Мне бы — в большом масштабе советы-то давать, у меня бы вышло. Ну, подучиться, само собой… У меня какой-то зуд на советы. Охота учить, и все, хоть умри.
   
— Дак и учил бы одному чему, а то, как…
   
— Да я и хочу! Но ведь я им одно, а они меня по матушке. А то и — по загривку. Ванька вон Соломин… так и пустил с крыльца.
   
— Ххэ!.. У того не заржавит.
   
— А я для его же пользы — назови, мол, сыночка-то Митей, в честь свояка, свояк-то в лепешку расшибется — будет посылки слать. Какая ему, дураку, разница — Митя у него будет расти или Ваня? А жить все же маленько полегче было бы — свояк-то на Севере, тыщи ворочает… А так-то я их не презираю, людей-то. Наоборот, мне их жалко.
   
Старик допивал остатки вина, поднимался.
   
— И все-таки стерьва ты, — говорил беззлобно. — Путаешь людей.
   
— Что, пошел?
   
— Пойду… Зять теперь очухался, погреб небось копает. Он с похмелья злой на работу. Помочь надо. Рыбки-то занесу килограмма два. Во вторник.
   
— Ладно, сгодится. Я до ухи любитель.
   
— Спасибо, что выручил.
   
— Не за что.
   
Дед уходил. А Макар оставался сидеть на скамеечке, глядел на село, курил.
   
Иногда из дома выходила больная жена — к теплу, к солнышку. Присаживалась рядышком.
   
— Вот ведь сколько домов!.. — раздумчиво, не глядя на жену, говорил Макар. — И в каждом дому — свое. А это — только одна деревня. А их, таких деревень-то, по России — ое-ей сколько!..
   
— Много, — соглашалась жена.
   
— Много, — вздыхал Макар. — Много. Где же всем поможешь! Завязнешь к чертям… Или — пристукнет где-нито насовсем. А все же жалко дураков…
  
  
   
    
Горе
   
   
Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже — не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, — сердце замирает от необъяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
   
Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
   
Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
   
Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво.
   
У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
   
Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: «Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная», — сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли — и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: «Цып-цып-цып». Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была — и нету, ушла.
   
…Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем не страшно на ней.
   
Я притаился.
   
Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку.
   
— Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, — тихо говорил старик и все не мог унять слезы. — Третий день маюсь — не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь што делай.
   
Помаленьку он успокоился.
   
— Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы — и то легше. А то-думай теперь… Охо-хо… — Помолчал. — Ну, обмыли тебя, нарядили — все, как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали, Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Давыдовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
   
Молчание.
   
Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым, терпеливым голосом.
   
— Вот гадаю, — продолжал дед Нечай, — куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты живые, маленькие ишо, И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь… Страсть господня! Проснулся… Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя— нету. Парасковьюшка… язви тя в душу!.. — Дед Нечай опять заплакал. Громко. Меня мороз по коже продрал — завыл как-то, как-то застонал протяжно: — Э-э-э… у-у… Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез… вылечиваются люди. А то ни слова, ни полслова — вытянулась! Так и я сумею… — Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. — Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще… только нормально. А то цыпляты какие-то… черт те чего. А тут… — Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал, — Грешным делом хотел уж… А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино… стонала. Выкопали… Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел… Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный — и все думают, што помер человек, а он не помер, а — сонный…
   
Тут мне совсем жутко стало, Я ползком — да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.
   
— Он сам с собой или вроде как с ней разговаривает? — расспрашивал дед.
   
— С ей. Советуется, как теперь быть…
   
— Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?
   
— Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает. — Я знал это.
   
Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.
   
— Кто тут? — строго спросил дед.
   
Нечай долго не отвечал.
   
— Кто здесь, я спрашиваю?
   
— А чего тебе?
   
— Ты, Нечай?
   
— Но…
   
Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас — был очень недоволен.
   
— А ишо кто тут был?
   
— Иде?
   
— Тут… Я слышал, ты с кем-то разговаривал.
   
— Не твое дело.
   
— Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой, чтоб бежал и не оглядывался.
   
Старый человек, а с ума сходишь… Не стыдно?
   
— Я говорю с ей и никому не мешаю.
   
— С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек — в земле.
   
— Она разговаривает со мной, я слышу, — упрямился Нечай. — И нечего нам мешать.
   
Ходют тут, подслушивают…
   
— Ну-ка, пошли, — Дед легко поднял Нечая с земли. — Пойдем ко мне, у меня бутылка самогонки есть, счас выпьем — полегчает.
   
Дедушка Нечай не противился.
   
— Чижало, кум, — силов нету.
   
Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы.
   
Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал — неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку Нечая.
   
— А кому легко? — успокаивал дед. — Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи.
   
— Жалко.
   
— Конешно, жалко… кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи.
   
— Вроде соображаю, а… запеклось вот здесь все — ничем не размочишь. Уж пробовал — пил: не берет.
   
— Возьмет. Петька-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?..
   
— В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал…
   
— Мы всегда так: живет человек — вроде так и надо. А помрет — жалко. Но с ума от горя сходить — это тоже… дурость.
   
Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая умерла.
   
Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню; все так же резко, горько пахло полынью.
   
Дед оставил Нечая у нас.
   
Они легли ни полу, накрылись тулупом.
   
— Я тебе одну историю расскажу, — негромко стал рассказывать мой дед. — Ты вот не воевал — не знаешь, как там было… Там, брат… похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише… А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали, Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги — с наганом. Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого, Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был — совсем тоже плохой, почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки к себе взял — хоть поддержать маленько, да кого там!.. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых… — Дед крякнул, помолчал. Закурил, — Миколай тоже стал помогать… Помогать… Подал я ему лейтенанта-то… «Вс», говорю, кончился». А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то… Кхэх… — Опять молчание. Долго молчали.
   
— Неужто сын? — тихо спросил дед Нечай.
   
— Сын.
   
— Ох ты, господи!
   
— Кхм… — Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.
   
— А потом-то што?
   
— Схоронили… Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал.
   
— Пошто не сказал-то?
   
— Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть — без вести и без вести, а так… совсем.
   
Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог.
   
— Господи, господи, — опять вздохнул дед Нечай. — Сам-то хоть живой остался?
   
— Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам… Вот какая история. Сына! — легко сказать. Да молодого такого…
   
Старики замолчали.
   
В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут — сияет!
  
  
   
    
И разыгрались же кони в поле
   
   
    
     
      
И разыгрались же кони в поле,
      
Поископытили всю зарю.
      
Что они делают?
      
Чью они долю
      
Мыкают по полю?
      
Уж не мою ль?
     
     
      
Тихо в поле.
      
Устали кони…
      
Тихо в поле —
      
Зови, не зови.
      
В сонном озере, как в иконе, —
      
Красный оклад зари.
     
    
   
   
Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба — красивая. Силу он в себе чуял большую.
   
«Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, — думал он, — измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни — вот тогда поглядим».
   
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
   
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь сидел на его кровати — большой, загоревший, в бостоновом костюме, — ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он внимательно разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые — как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюнявил палец и осторожно переворачивал страницу.
   
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. «Да ты спроси у меня-а! — орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. — Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неделю приезжали. Все — алкоголики! Даже бабы. И трепачи». Минька уперся на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
   
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
   
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
   
— Ну, как ты здесь? — спросил Кондрат.
   
— Нормально.
   
Некоторое время молчали.
   
— Тут у вас выпить-то хоть можно? — спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.
   
Тот понял это по-своему:
   
— Сейчас займем где-нибудь… Завтра стипуха.
   
Кондрат даже покраснел.
   
— Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если мы тут малость выпьем?
   
— Вообще-то не положено, — сказал Минька и улыбнулся. Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. — В исключительных случаях только…
   
— Ну и пошли! — Кондрат поднялся. — Скажете потом, что был исключительный случай.
   
Пошли в магазин.
   
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты… Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сердито: «Ладно, не твое дело».
   
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой — снисходительный — тон.
   
— Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось?
   
— Что за глупости! Кого забуду?..
   
— Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А?
   
— Конечно.
   
Выпили вчетвером — пришел еще один товарищ Миньки.
   
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину — под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело.
   
— Туго приходится? — расспрашивал он ребят.
   
— Ничего…
   
— Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут — книжки читать надо. А?
   
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
   
— А я считаю — правильно! — басил Кондрат. — Раз приехали учиться, учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано — сопли еще по колена… Я на Миньку в прошлом году обиделся… Я снимаю свой упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб — со столбами. Чем в Москве-то ошиваться…
   
— Тять…
   
— Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы же ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…
   
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку — ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
   
— Вот ты, например, человек, — заговорил он, слегка пошатываясь. — И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты — это же не я, верно? Понимаешь?
   
— Понимаю. — Кондрат шел ровно, не шатался. — Тут дурак поймет.
   
— Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку… Все выходки твои, как у нас говорят.
   
— А то ты не знаешь?
   
— Я к примеру говорю.
   
— Ну-ка попробуй мою походку, — заинтересовался Кондрат.
   
— Господи! — воскликнул Минька. — Это ж пустяк! — Он вышел вперед и пошел, как отец, — засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
   
Кондрат оглушительно захохотал.
   
— Похоже! — заорал он.
   
Прохожие оглянулись на них.
   
— Похоже ведь! — обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. — Меня показывает — как я хожу.
   
Миньке стало неудобно.
   
— Молодец, — серьезно похвалил Кондрат. — Учись — дело будет.
   
— Да это что!.. Это не главное. — Минька был счастлив. — Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, — это обезьянничанье. За это нас долбают.
   
— Пошто долбают?
   
— Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я тебя играю, так?
   
— Ну.
   
— И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я — художник…
   
— Счас пойдем глянем одного жеребца, — заговорил вдруг Кондрат серьезно. — Жеребец на выставке стоит образцовый!.. — Он зло сплюнул, покачал головой. — Буяна помнишь?
   
— Помню.
   
— Приезжала нынче комиссия смотреть — я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
   
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе — в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее — кругами, кругами — черные стремительные тени, и не слышно топота коней — тихо.
   
— Буяна помню, как же, — негромко сказал Минька. — Хороший конь.
   
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо — зло.
   
— Я его последнее время сам выхаживал, — заговорил он. — Фикус ему в конюшню поставил — у него там как у невесты в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. — Кондрат замолчал. Ему было горько.
   
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
   
— Да, — сказал он.
   
— Со всего края приезжали смотреть…
   
— Да ладно, чего уж теперь.
   
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
   
Остановились около него.
   
— Этот?
   
— Но. — Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. — Он самый.
   
— Орловский.
   
— По блату выставили.
   
— Красивый.
   
— «Красивый», — передразнил сына Кондрат. — Ты уж… лучше походки изучай, раз не понимаешь.
   
— Чего ты? — обиделся Минька.
   
— Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят — тогда посмотри, что от этой красоты останется.
   
— Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
   
— Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так… Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! — Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. — Трр, той! — прикрикнул Кондрат. — Гляди сюда — это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…
   
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
   
— Гражданин, вы зачем зашли туда?
   
— На коняку вашего любуюсь.
   
— Смотреть отсюда можно. Выйдите.
   
— А если я хочу ближе?
   
— Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
   
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
   
— Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа!
   
Служитель не понимал, о чем идет речь.
   
Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:
   
— Вопрос можно задать?
   
— Пожалуйста. — Служитель важно склонил голову набок.
   
— Этот конь — он кто: жеребец или кобыла?
   
Служитель взялся за живот… Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно.
   
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
   
— Так ты, значит… Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
   
— Смотри не надсадись, — сказал Кондрат.
   
Служитель вытер глаза.
   
— Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
   
— Но?
   
— Что «но»?
   
— Неужели жеребец?
   
— Конечно, жеребец.
   
— Значит, я Василиса Прекрасная.
   
— При чем тут Василиса?
   
— При том, что это не жеребец. Это — ишак.
   
Служитель рассердился.
   
— Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
   
— Иди сам похмелись! А не то — съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.
   
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
   
— Выйдите отсюда! Давайте, давайте… А то сейчас милицию позову. — Он тронул Кондрата за руку.
   
Кондрат зашагал от конюшни. Минька — за ним.
   
— Видел жеребца? — Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. — Приеду, пойду к той комиссии… Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии… Черти.
   
Минька тоже закурил.
   
— Куда сейчас?
   
— На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
   
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.
   
— Как вы там? — спросил он.
   
— Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз ночью — вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел — никого нету. Тоскует, вот и кажется.
   
Минька нахмурился.
   
— Чего она?..
   
— Так ить наше дело теперь не молодое… «Чего»!
   
— А в деревне как?
   
— Что в деревне?
   
— Ничего не изменилось?
   
— Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли…
   
— Но.
   
— Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят, зря.
   
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: «А что, по вечерам гуляют с гармошками?» Несерьезно. Да и спрашивать нечего — гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там — мать, ребята-дружки…
   
— Через трое суток дома будешь.
   
— Ты-то не приедешь летом?
   
— Не знаю. Кружок тут один веду… Не знаю, может, приеду.
   
— На будущий год он здесь будет, — твердо сказал Кондрат. — Я своего добьюсь.
   
— Кто?
   
— Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.
   
— А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
   
— Тоскуешь здесь?
   
— Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького — там весело.
   
— Москва, — раздумчиво сказал Кондрат. — На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?
   
— Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро — одна пересадка, и все.
   
Кондрат посмотрел на сына.
   
— Ты уж освоился тут.
   
— Не совсем, но…
   
— Москва, — еще раз сказал Кондрат. — Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.
   
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.
   
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.
   
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.
   
«И все они сейчас поедут», — думал Минька.
   
В купе пахло чем-то свежим — не то краской, не то кожей.
   
Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.
   
Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
   
Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
   
«Что он так? Как в последний раз», — подумал Минька.
   
Поезд все не трогался.
   
Наконец тронулся.
   
Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же — внимательно и строго.
   
Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу… И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.
   
Минька пошел домой.
   
Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно сворачивал в какие-то переулки — чтоб устать и прийти и сразу уснуть.
   
В комнате никого не было. На столе осталась всевозможная закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.
   
Минька разобрал постель… Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и лег.
   
Взошла луна. В комнате стало светло. Минька представил, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец… Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни…
   
Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который раз, увидел: степь и табун лошадей несется по степи…
   
С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней комнате играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и хохочет — громко и глупо.
  
  
   
    
Степка
   
   
И пришла весна — добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
   
В переулках на селе — грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из «Заготскота», то и останется он у него в руках, ибо дяди из «Заготскота» все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов лаются на чем свет стоит:
   
— Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
   
— Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
   
— А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
   
— А тогда не лайся, если такой умный.
   
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега. А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у. Лед прошел на реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше — умирать. Шалый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
   
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры — завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь — судьба эта самая — могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в общем-то и так ничего — сойдет.
   
В такой-то задумчивый, хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Степан Воеводин.
   
Пришел с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, вздохнул, И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.
   
Долго сидел так, смотрел.
   
Потом встал и пошел в деревню.
   
Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне — тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.
   
…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его — Степан.
   
— Здорово, тять.
   
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
   
— Степка, что ли?
   
— Но… Ты чо, не узнал?
   
— Хот!.. Язви тя… Я уж думал, причудилось.
   
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу… Обнялись, чмокнулись.
   
— Пришел?
   
— Пришел.
   
— Чо-то раньше? Мы осенью ждали.
   
— Отработал… отпустили пораньше.
   
— Хот… Язви тя!.. — Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать, — А Борозя-то живой ишо, — сказал.
   
— Ну? — удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Тоже рад был видеть отца. — А где он?
   
— А шалается где-нибудь. Этта в субботу вывесили бабы бельишко сушить — все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…
   
— Шалавый дурак.
   
— Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь — обидишься…
   
Присели на верстак, закурили.
   
— Наши здоровы? — спросил Степан.
   
— Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
   
— Ничо, хорошо. Работали.
   
— В шахтах небось?
   
— Нет, зачем — лес валили.
   
— Ну да. — Ермолай кивнул головой. — Дурь-то вся вышла?
   
— Та-а… — Степан поморщился. — Не в этом дело, тять.
   
— Ты вот, Степка… — Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем. — Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться… Тут без этого…
   
— Не в этом дело, — опять сказал Степан.
   
В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой.
   
Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.
   
— Пошли в дом, покажемся.
   
— Немая-то наша, — заговорил отец, поднимаясь, — чуток замуж не вышла. — Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
   
— Ну? — удивился Степан.
   
И смех и грех…
   
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
   
— Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу, Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
   
— Может, зря?
   
— Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой-то — и выбрал полегче. Кому она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу…
   
— Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…
   
А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» — крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.
   
— Мэ-эмм, мм, — мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
   
— Вот те и «мэ», — сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам. — Ждала все, крестики на стене ставила — сколько дней осталось, — пояснил он Степану. — Любит всех, как дура.
   
Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб, в губы.
   
— Ладно тебе, — сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий.
   
И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть сестру.
   
— Ты гляди, — смущенно бормотал он. — Ну, хватит, хватит… Ну, все…
   
— Да пусть уж, — сказал отец и опять вытер глаза. — Вишь, соскучилась.
   
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
   
— Ну как живешь-то? — спросил.
   
Сестра показала руками — «хорошо».
   
— У ей всегда хорошо, — сказал отец, поднимаясь на крыльцо. — Пошли мать обрадуем.
   
Мать заплакала, запричитала:
   
— Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…
   
Всем стало как-то не по себе.
   
— Ты, мать, и радуисся и горюешь — все одинаково, — строго заметил Ермолай. — Чо захлюпала-то? Ну, пришел теперь, радоваться надо.
   
— Да я и радуюсь, не радуюсь, что ли…
   
— Ну и не реви.
   
— Здоровый ли, сынок? — спросила мать. — Может, по хвори какой раньше-то отпустили?
   
— Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.
   
Стали приходить соседи, родные.
   
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, красивая баба с круглым, добрым лицом. Еще в сенях говорила излишне радостно и заполошно:
   
— А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда — Степан…
   
Степан улыбнулся ей:
   
— Здорово, Нюра.
   
Нюра обвила горячими руками соседа, прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам…
   
— От тебя, как от печки, пышет, — сказал Степан. — Замуж-то не вышла?
   
— А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню.
   
— А тебе что, пять надо?
   
— Я, может, тебя ждала? — Нюра засмеялась.
   
— Пошла к дьяволу, Нюрка! — возревновала мать. — Не крутись тут дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?
   
— Да нет, — стал рассказывать Степан. — Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там — в неделю два раза. А хошь — иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: «О чести и совести советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала».
   
— Что же, вас туда собрали кино смотреть? — спросила Нюра весело.
   
— Почему?.. Не только, конечно, кино…
   
— Воспитывают, — встрял в разговор отец. — Мозги дуракам вправляют.
   
— Людей интересных много, — продолжал Степан. — Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…
   
— А эти за что?
   
— Один — за какую-то аварию на фабрике, другой — за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове…
   
— Может, врет, что инженер? — усомнился отец.
   
— Там не соврешь. Там все про всех знают.
   
— А кормили-то ничего? — спросила мать.
   
— Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.
   
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
   
— Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы — в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… Один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…
   
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили «хм», «ты гляди», пытались сами что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
   
— А насчет охраны строго?
   
— Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
   
— А бегут?
   
— Мало. Смысла нет.
   
— А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…
   
— В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то уркаганов, а нас редко.
   
— Вот жуликов-то, наверно, где! — воскликнул один простодушный парень. — Друг у дружки воруют, наверно?..
   
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
   
— Там у нас строго за это, — пояснил Степан. — Там если кого заметют, враз решку наведут…
   
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске — праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно.
   
И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:
   
    
     
Прости мне, ма-ать,
     
За все мои поступки,
     
Что я порой не слушалась тебя-а!..
    
   
   
На минуту притихли было; Степана целиком захватило чувство содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел.
   
    
     
Эх, я думала-а, что тюрьма д это шутка,
     
И этой шуткой сгубила д я себя-а!
    
   
   
пел Степан.
   
Песня не понравилась — не оценили чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их…
   
— Блатная! — с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в тюрьме — сплошное жулье. — Тихо вы!
   
— Чо же, сынок, баб-то много сидит? — спросила мать с другого конца стола.
   
— Хватает.
   
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там несладко.
   
— И вить дети небось пооставались.
   
— Детей — в приюты…
   
— А я бы баб не сажал! — сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок. — Я бы им подолы на голову — и ремнем!
   
— Не поможет, — заспорил с ним Ермолай. — Если ты ее выпорол — так? — она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами — она мне со зла немую девку принесла.
   
Кто-то поднял песню. Свою. Родную,
   
    
     
Оте-ец мой был природный пахарь,
     
А я работал вместе с им…
    
   
   
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.
   
    
     
…Три дня, три ноченьки старался
     
Сестру из плена выруча-ал…
    
   
   
Увлеклись песней — пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.
   
    
     
Злодей пустил злодейку пулю,
     
Уби-ил красавицу сестру-у.
     
Взошел я на гору крутую,
     
Село-о родное посмотреть:
     
Гори-ит, горит село родное,
     
Гори-ит вся родина-а моя-а!..
    
   
   
Степан крепко припечатал кулак в столешницу.
   
— Ты меня не любишь, не жалеешь! — сказал он громко. — Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
   
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь — кто-то предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла. Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались покрепче дать ногой в половицу.
   
Бабы образовали круг и пошли и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась — она была счастлива.
   
— Верка! Ве-ерк! — кричал изрядно подпивший мужичок. — Ты уж тогда спой, ты спой, чо же так ходить-то! — Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке — просто закатывался.
   
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
   
— Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: «К худу или к добру?» А она мне в самое ухо дунула: «К добру!»
   
Пожилая баба покачала головой:
   
— К добру?
   
— К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
   
— Упредила.
   
— Упредила, упредила, А я ишо подумай вечером-то: «К какому добру, — думаю, — мне суседка-то предсказала?» Только так подумала, а дверь-то открывается — и он вот он, на пороге.
   
— Господи, господи, — прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза. — Надо же!
   
Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думая пошел вколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал: «Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та». И вколачивал и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
   
— Давай, Ермил! — кричали Ермолаю, — У тя седня радость большая шевелись!
   
— Ат-та, оп-па, — приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он и плясал — слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести — долго ждал этого дня, без малого пять лет.
   
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь:
   
— Давай, тять…
   
— Давай — батька с сыном! Шевелитесь!
   
— А Степка-то не изработался — взбрыкивает.
   
— Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали…
   
— Там дадут — догонют да еще дадут.
   
— Ат-та, оп-па!.. — приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну.
   
Плясать оба не умели, но работали ладно — старались. Людям нравилось, смотрели на них с удовольствием.
   
Так гуляли.
   
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, наверно, явиться Степану в сельсовет — оформить всякие там бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
   
— Отстань, ну тя! Пляши вон.
   
Вышли за ворота. Остановились.
   
— Ты что, сдурел, парень? — спросил участковый, вглядываясь в лицо Степана.
   
Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехнулся:
   
— Чудно? Ничего… Бывает.
   
— Тебе же три месяца сидеть осталось!
   
— Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
   
Участковый дал ему папиросу, закурил сам.
   
— Пошли.
   
— Пошли.
   
— Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся…
   
— Сегодня не надо — пусть погуляют. Завтра скажешь.
   
— Три месяца не досидеть и сбежать!.. — опять изумился милиционер. — Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
   
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
   
— А?
   
— Чего?
   
— Зачем ты это сделал-то?
   
— Сбежал-то? А вот-пройтись разок… Соскучился. Сны замучили.
   
— Так ведь три месяца осталось! — почти закричал участковый. — А теперь еще пару лет накинут.
   
— Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили — каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
   
— Н-да… — раздумчиво сказал участковый.
   
Долго шли молча, почти до самого сельсовета.