1 2 3 4 5 6 
– Человек  хочет купить землю, присматривает себе участок, а вы говорите, что он куда-то  вторгается, – доказывал Бешеный.    

– А  если земля уже принадлежит другому владельцу? – возражал Малыш. – Как  раз этот самый кусок – частная собственность, вот и все. Говорят тебе, этот  участок не продается.    

     5    

     

– Надо  скорее кончать, – шепнул Малышу Смок. – А то их, пожалуй, не  удержишь…    

– Храбрый  ты парень, если надеешься их удержать, – шепнул в ответ Малыш. – Тут  их две тысячи, и еще прибавится. Того и гляди ринутся на наши участки.    

Запретная  черта проходила по ближнему краю лощины, там, где Малыш остановил Солтмена с  Бешеным. В толпе был лейтенант северо-западной полиции и человек шесть  полицейских. Смок подошел к лейтенанту и заговорил с ним вполголоса.    

– Из  Доусона народ все прибывает, – сказал он, – скоро наберется тысяч  пять, не меньше. Того и гляди кинутся захватывать участки. Вы только  представьте, тут всего пять заявок, это выходит тысяча человек на участок,  причем четыре тысячи из пяти бросятся на самый ближний. Этого нельзя допустить,  здесь будет столько жертв, сколько не было за всю историю Аляски. А кроме того,  на эти пять участков сегодня утром уже сделаны заявки, и никто не имеет права  их перехватывать. Короче говоря, нельзя, чтоб началась драка за участки.    

– Верно, –  сказал лейтенант. – Сейчас я соберу и расставлю своих людей. Мы не можем  допустить беспорядка – и не допустим. Но вы все-таки поговорите с ними.    

– Тут  какая-то ошибка, ребята! – громко начал Смок. – У нас еще не все  готово, и мы ничего не продаем. Улицы еще не размечены. А вот на будущей неделе  прошу пожаловать: открываем широкую распродажу.    

Взрыв  общего гнева и нетерпения прервал его на полуслове.    

– Нам  не нужны никакие улицы! – выкрикнул молодой старатель. – Нам не нужно  то, что на земле. Мы пришли за тем, что под землей.    

– Мы  не знаем, что тут есть под землей, – ответил Смок. – Зато мы знаем,  что на этой земле можно выстроить отличный поселок.    

– Верно! –  подтвердил Малыш. – Уединенное место, и вид красивый. Кто любит уединение,  все так тысячами сюда и кинутся. Это будет самое людное уединенное местечко на  Юконе!    

Снова  раздались крики нетерпения, и Солтмен, который разговаривал о чем-то с вновь  подошедшими доусонцами, выступил вперед.    

– Мы  пришли сюда, чтоб застолбить участки, – начал он. – Мы знаем, что вы  тут сделали – застолбили пять участков на золотой жиле, вон они идут в ряд по  откосу и вдоль ручья. Только вы при этом смошенничали. Две записи у вас  фальшивые. Кто такой Сэт Байрс? Никто у нас и не слыхал про такого. А вы  сегодня утром сделали заявку на его имя. И на имя Гарри Максуэлла записали  заявку. Но Гарри Максуэлла здесь нет. Он в Сиэтле. Он еще осенью отсюда уехал.  Стало быть, две заявки свободны, можно распределять заново.    

– А  если у меня есть от него доверенность? – спросил Смок.    

– Нет  у тебя никакой доверенности, – ответил Солтмен. – Ну-ка, покажи, если  есть. И все равно эти участки нужно делить заново. Айда, ребята.    

И  Солтмен переступил запретную черту, подавая пример остальным, но тут готовую  хлынуть за ним толпу остановил громкий окрик лейтенанта:    

– Ни  шагу дальше! Вы не имеете права!    

– Ах,  вот как, не имеем права? – переспросил Билл Солтмен. – Разве по  закону не разрешается заново столбить, если заявки сделаны неправильно?    

– Действуй,  Билл! Не сдавайся! – подбадривала толпа, не переходя, однако, запретную  черту.    

– По  закону разрешается, верно? – вызывающе спросил Солтмен, наступая на  лейтенанта.    

– Пускай  разрешается, – последовал невозмутимый ответ. – Я не могу допустить,  чтоб толпа в пять тысяч человек кинулась на две заявки, – и не допущу. Это  будет беспорядок, а наше дело – не допускать беспорядка. Здесь, сейчас, на этом  самом месте, северо-западная полиция представляет собой закон. Если кто  перешагнет эту черту, буду стрелять. А вы, Билл Солтмен, осадите назад.    

Солтмен  нехотя повиновался. И все же в толпе, теснившейся повсюду, где можно было примоститься  на этих скалистых уступах, склонах и утесах, нарастало беспокойство, которое не  предвещало ничего хорошего.    

– Боже  милостивый! – шепнул лейтенант Смоку. – Посмотрите вон туда, на край  обрыва, его точно мухи облепили. Стоит толпе податься в сторону, как сотни  людей свалятся вниз.    

Смока  пробрала дрожь; он выступил вперед.    

– Давайте  действовать по справедливости, друзья. Если вы непременно хотите, я вам  распродам участки под застройку по сто долларов штука, а когда поселок будет  распланирован, вы распределите их по жребию.    

Возмущенная  толпа всколыхнулась, но Смок предостерегающе поднял руку:    

– Ни  с места, вы все! Иначе сотни людей свалятся с обрыва и разобьются. Положение  угрожающее.    

Все  равно тебе эту землю не заграбастать! – выкрикнул кто-то. – Нам ни к  чему тут строиться. Мы хотим застолбить участки.    

– Но  спорных заявок только две, – возразил Смок. – Ну, они достанутся  двоим, а остальные что будут делать?    

Он утер  лоб рукавом, и тут новый голос выкрикнул:    

– Мы  все войдем в долю, все поделим поровну!    

Те, кто  громкими криками одобрил это предложение, и не подозревали, что оно сделано человеком,  с которым Смок заранее уговорился и которому теперь подал знак, утирая лоб.    

– Не  будьте свиньями, не хватайте все себе, – продолжал этот человек.    

– Примите  в долю, поделите между всеми права на землю – и на ископаемые, какие есть в земле,  тоже.    

– Да  ни при чем тут права на ископаемые, говорят вам, возразил Смок.    

– Делите  их со всем прочим. А мы попытаем счастья.    

– Вы  хотите, чтоб я уступил насилию, – сказал Смок. – Лучше бы вы сюда не  являлись.    

Было  очевидно, что он в нерешимости, и мощный рев толпы заставил его окончательно  уступить. Но Солтмен и другие, стоявшие в первом ряду, начали что-то возражать.    

– А  вот Билл Солтмен и Бешеный не желают, чтоб вы все участвовали в этом  деле, – сообщил толпе Смок. – Кто же теперь свинья?    

Это  сразу изменило настроение толпы не в пользу Солтмена и Бешеного.    

– А  как же вы хотите все поделить? – продолжал Смок. – Контрольный пакет  должен остаться за мной и Малышом. Мы первые открыли это место.    

– Верно! –  закричало сразу много голосов. – Правильно! Это справедливо!    

– Три  пятых будут на вашу долю, – предложил Смок, – а вы все поделите между  собой остальные две пятых. И вам придется оплатить свои паи.    

– Десять  центов за доллар! – раздался крик. – И акции обложению не подлежат!    

– И  председатель правления самолично подносит каждому его дивиденды на серебряном  блюде, – насмешливо заключил Смок. – Нет уж! Будьте благоразумны,  друзья. Десять центов за доллар – это поможет начать дело. Вы покупаете две  пятых всех акций и за стодолларовую акцию платите десять долларов. А если вам  это не подходит – пожалуйста, начинайте драку, сбросьте мои заявочные столбы.  Больше чем на две пятых я не дам себя нагреть.    

– Но  только не выпускайте дутых акций! – крикнул кто-то, и это прозвучало как  программа, на которой сошлись все.    

– Вас  тут около пяти тысяч человек, значит, и паев должно быть пять тысяч, –  стал вслух рассчитывать Смок. – А пять тысяч – это две пятых от двенадцати  с половиной тысяч. Таким образом, капитал Акционерной компании поселка  Тру-ля-ля составит миллион двести пятьдесят тысяч долларов, это будет  двенадцать тысяч пятьсот паев по сто долларов каждый, и вы все купите пять  тысяч паев и уплатите по десять долларов за штуку. И плевать мне, если вы не  согласны. Будьте все свидетелями – я иду на это только потому, что вы меня  заставили.    

Доусонцы  остались в уверенности, что поймали Смока с поличным, ибо он сфабриковал две  фальшивых заявки. Тотчас было выбрано правление поселка и заложены основы Акционерной  компании поселка Тру-ля-ля. Не пожелав, как это было предложено, распределять  акции на другой день в Доусоне – ведь все, кто не участвовал в нынешнем  нашествии, тоже захотят урвать свою долю, – члены правления уселись вокруг  костра, разведенного на льду у подножия горы, и вручали каждому из  присутствующих расписку в обмен на десять долларов в золотом песке, который,  как полагается, отвешивали на специальных весах, – для этого из города  притащили десятка два весов.    

Только к  вечеру вся эта работа была закончена и поселок Тру-ля-ля опустел. Смок и Малыш  остались одни. Они ужинали у себя в хижине и посмеивались, глядя на списки  акционеров, насчитывавшие четыре тысячи восемьсот семьдесят четыре фамилии, и  на мешки, в которых, как они знали, было золота на сорок восемь тысяч семьсот  сорок долларов.    

– Но  ты еще не довел дело до конца, – заметил Малыш.    

– Он  придет, – убежденно ответил Смок. – Это прирожденный игрок, и когда  Брэк шепнет ему словечко, так он и помирать будет, а притащится.    

Не  прошло и часа, как в дверь постучали и вошел Бешеный, а за ним Билл Солтмен.  Жадным взглядом они окинули хибарку, и глаза их остановились на лебедке,  искусно прикрытой одеялами.    

– А  если я хочу получить тысячу двести акций? – доказывал Бешеный полчаса  спустя. – Сегодня вы продали пять тысяч, вместе будет всего-навсего шесть  тысяч двести. У вас с Малышом остается шесть тысяч триста. Все равно  контрольный пакет за вами.    

– Да  на что тебе дался наш поселок? – удивился Малыш.    

– Ты  это знаешь не хуже меня, – отвечал Бешеный. – Между нами говоря,    

– он  покосился на окутанную одеялами лебедку, – это просто прелестный поселок.    

– Но  вот Билл тоже хочет, чтоб ему подбавили, – проворчал Смок, – а мы  никак не можем отдать больше пятисот паев.    

– Сколько  ты хочешь вложить в это дело? – спросил Бешеный.    

– Ну,  скажем, пять тысяч долларов, – сказал Солтмен. – Больше мне не  наскрести.    

– Послушай,  Бешеный, – продолжал Смок все тем же ворчливым, обиженным тоном, –  если б мы не были добрыми знакомыми, я не продал бы тебе ни единой из этих  дурацких акций. И уж во всяком случае больше чем пятьсот акций мы с Малышом не  отдадим, и вам придется заплатить по пятьдесят долларов за штуку. Это мое  последнее слово, не хотите – не надо. Билл может взять сотню, а на твою долю  останется четыреста.    

     

А  назавтра весь Доусон держался за бока от смеха. Смех вспыхнул рано утром, едва  рассвело, когда Смок подошел к доске объявлений у входа на склад Аляскинской  торговой компании и кнопками прикрепил к доске лист бумаги. Он еще не успел  всадить последнюю кнопку и отойти, а люди уже собрались и читали, заглядывая  через его плечо и фыркая. Вскоре перед доской толпилось несколько сот человек,  и задним ничего не было видно. Криками потребовали, чтобы кто-нибудь читал  вслух; и затем весь день то один, то другой по общему требованию громогласно  перечитывал вывешенное Смоком объявление. И немало было таких, что стояли в  снегу и выслушивали это чтение по нескольку раз, чтобы лучше, во всех пикантных  подробностях, запомнить статьи объявления, которое гласило:    

«Акционерная  компания поселка Тру-ля-ля сводит свой баланс на стене.    

Это ее  первый и последний баланс.    

Всякий  акционер, который не пожелает пожертвовать десять долларов Доусонской городской  больнице, может получить назад свои десять долларов, обратившись лично к Чарли  Бешеному, а в случае отказа последнего уплатить эти деньги немедленно, получит  их, обратившись к Смоку Беллью.    

ПРИХОД и  РАСХОД Получено за 4874 акции по 10 долларов 48 740 дол.    

Уплачено  Дуайту Сэндерсону за землю под поселок Тру-ля-ля 10 000 Случайные расходы: динамит,  сверла, лебедка, взнос инспектору приисков и т.п. 1 000 Пожертвовано Доусонской  городской больнице 37 740 Ит ог о : 48 740 дол.    

Получено  от Билла Солтмена за 100 акций, купленных особо по 50 дол. за акцию 5 000 Получено  от Чарли Бешеного за 400 акций, купленных особо по 50 дол. за акцию 20 000  Уплачено Биллу Солтмену в благодарность за добровольные хлопоты по устройству  земельного бума в поселке Тру-ля-ля 5 000 Пожертвовано Доусонской городской  больнице 3 000 Получено Смоком Беллью и Джеком Малышом в компенсацию за сделку  с яйцами и в возмещение морального ущерба 17 000 Ит ог о :  25 000 дол.    

Имеется  остаток акций на сумму 7 126 долларов. Эти акции, принадлежащие Смоку Беллью и  Джеку Малышу, не стоят ничего и могут быть приобретены бесплатно, по первому  требованию, любым жителем Доусона, желающим переменить местожительство и  насладиться тишиной и уединением в поселке Тру-ля-ля.    

Примечание.  Тишина и уединение гарантируются в поселке Тру-ля-ля на вечные времена.    

Подписи:    

Смок  Беллью, председатель Джек Малыш, секретарь».    

     

 ЧАСТЬ ШЕСТАЯ    

ТАЙНА ЖЕНСКОЙ ДУШИ    

     1    

     

– А  все-таки, я вижу, ты не очень-то спешишь жениться, – заметил Малыш,  возобновляя разговор, оборвавшийся несколько минут назад.    

Смок не  ответил; сидя на краешке мехового одеяла, он опрокинул в снег ворчащую собаку и  внимательно обследовал ее лапы. А Малыш, поворачивая перед огнем надетый на  палку мокасин, от которого валил пар, пристально всматривался в лицо своего  компаньона.    

– Погляди-ка  на северное сияние, – продолжал Малыш. – Экое непостоянство! Совсем как  женщина: то она так, то этак, сама не знает, чего ей надо. У самой лучшей  женщины ветер в голове, если уж она не совсем дура. И все они настоящие кошки –  что маленькие, красавицы и уродины. А если какая увяжется за мужчиной – ну,  считай, что за тобой охотится голодный лев или гиена.    

И снова  красноречие Малыша иссякло. Смок ударил собаку, которая чуть не укусила его за  руку, и продолжал осматривать ее израненные, кровоточащие лапы.    

– Фу  ты! – опять заговорил Малыш. – Да неужто я не женился бы, если б захотел?  А может, меня бы и против моей воли окрутили, но только я всегда удирал, как  заяц. Знаешь, Смок, что меня спасало? Хорошее дыхание. Я просто бегу что есть  духу. Хотел бы я посмотреть на ту юбку, которая способна меня загонять.    

Смок  отпустил собаку и тоже повернул перед огнем свои мокрые мокасины, насаженные на  палки.    

– Придется  нам завтра сидеть на месте и шить для собак мокасины, – сказал он  наконец. – Этот битый лед совсем искалечил им лапы.    

– Нам  нельзя оставаться на месте, – возразил Малыш. – И назад повернуть еды  не хватит. Если мы с тобой завтра-послезавтра не нападем на след оленей или  этих самых белых индейцев, придется нам слопать своих собак вместе с  изрезанными лапами. А кстати сказать, кто их вообще видел, белых индейцев? Все  это враки. Как может индеец быть белым? Это все равно, что назвать белым чернокожего.  Нет, Смок, завтра надо двинуть дальше. Вся округа точно вымерла, никакой дичи  нет. Сам знаешь, вот уж неделя, как нам не попадалось ни одного заячьего следа.  Надо выбраться из этого гиблого места куда-нибудь, где водится дичь.    

– Собаки  будут бежать вдвое быстрее, если дать им денек отдохнуть и обуть их в  мокасины, – сказал Смок. – Ты бы влез на какую-нибудь горку и  осмотрелся вокруг. Мы, наверное, уже вот-вот выйдем на ту равнину с холмами, о  которой рассказывал Лаперль.    

– Ха!  Лаперль сам говорит, что проходил тут десять лет назад и был в ту пору не в  своем уме от голода, даже не понимал толком, что у него перед глазами. Помнишь,  он рассказывал, будто на вершинах гор развевались огромные флаги? Ясное дело:  все у него в голове мутилось. И он сам говорил, что не видел никаких белых  индейцев, это уж Энтон сочинил. А Энтон помер за два года до того, как мы с  тобой прикатили на Аляску. Да ладно, завтра пойду огляжусь. Может, удастся  подстрелить лося. А сейчас пора спать, вот что я тебе скажу.    

     2    

     

Все утро  Смок провел на стоянке: шил собакам мокасины, чинил упряжь. В полдень он приготовил  обед на двоих, съел свою порцию и начал ждать Малыша. Час спустя он стал на  лыжи и двинулся по следу товарища. Он поднялся по руслу ручья и миновал узкое  ущелье, которое неожиданно вывело его на просторную поляну, – видно было,  что когда-то на ней паслись лоси. Однако ни один лось не побывал здесь с осени,  с тех пор как выпал первый снег. Следы лыж Малыша пересекали пастбище и  поднимались по косогору. Дойдя до вершины, Смок остановился. След шел дальше,  вниз по откосу. За милю отсюда, вдоль русла нового ручья, рос невысокий ельник,  и видно было, что Малыш прошел через этот лесок. Смок взглянул на часы, подумал  о надвигающейся темноте, о собаках, о покинутой стоянке и скрепя сердце  отказался от мысли продолжать поиски. Но прежде чем повернуть назад, он  внимательно осмотрелся. На востоке в небо, точно зубья пилы, вгрызались снежные  пики Скалистых Гор. Гряда за грядой вздымались горные цепи, и все они тянулись  на северо-запад, отрезая пути к той равнине, о которой рассказывал Лаперль.  Казалось, горы сговорились преградить дорогу пришельцу, заставить его вернуться  на запад, к Юкону. Смок спрашивал себя, многие ли до него приходили сюда и  отступали перед этим грозным зрелищем. Правда, Лаперль не отступил, но ведь он  перевалил через Скалистые Горы с востока.    

До  полуночи Смок поддержал большой костер, чтобы Малыш мог издали его увидеть. А  утром, чуть забрезжило, свернул лагерь, запряг собак и с рассветом пустился на  поиски. В узком ущелье вожак упряжки насторожил уши и заскулил. И немного  погодя Смок увидел шестерых индейцев, идущих навстречу. Они шли налегке, без  собак, у каждого за плечами был совсем небольшой мешок с походным снаряжением.  Они окружили Смока. К немалому его удивлению, они его явно искали. Сразу  выяснилось также, что они не говорят ни на одном из индейских наречий, на  которых он знал хотя бы одно слово. Белыми они не были, но казались и выше и  крепче индейцев, живущих в долине Юкона. Пятеро были вооружены старинными  длинноствольными мушкетами Компании Гудзонова залива, в руках шестого Смок  увидел хорошо ему знакомый винчестер – это был винчестер Малыша.    

Индейцы  не стали тратить время на переговоры со своим пленником. Смок был безоружен,  ему оставалось только покориться. Они тотчас разобрали груз, лежавший на  нартах, каждый взвалил часть себе на плечи, Смоку дали нести меховые одеяла –  его и Малыша. Собак распрягли, а когда Смок запротестовал, один из индейцев  знаками объяснил, что дорога впереди слишком тяжела для нарт. Смок примирился с  неизбежным, спрятал нарты на берегу ручья, сунув их стоймя в снег, и побрел  вместе со своими конвойными. Они направились к северу, перевалили через  невысокую гряду, спустились к перелеску, который накануне заметил Смок. Миль  десять – двенадцать шли по руслу ручья, а когда он стал отклоняться к западу,  свернули по узкому притоку прямо на восток.    

В первый  раз они остановились на ночлег в месте, где за несколько дней до них стояли  лагерем какие-то люди. Тут хранились запасы вяленой лососины и мяса, – все  это индейцы теперь взяли с собой. От стоянки уходило много лыжных следов, и  Смок понял, что эти-то люди и захватили Малыша; и еще прежде, чем стемнело, ему  удалось разглядеть на снегу следы знакомых лыж, более узких, чем лыжи индейцев.  Он знаками стал расспрашивать своих спутников, они утвердительно кивнули и показали  на север.    

И во все  следующие дни они показывали на север; и как ни кружила, ни извивалась тропа  меж беспорядочно теснящихся, нацеленных в небо скалистых пиков, все же она  упорно вела на север. То и дело казалось, что в этой суровой снежной пустыне  дальше нет дороги, и, однако, тропа поворачивала, отступала, находя невысокие  перевалы и избегая крутых, неодолимых горных кряжей. Здесь навалило больше  снегу, чем ниже, в долинах, и каждый шаг надо было брать с бою, утаптывая целину  лыжами. Притом все спутники Смока были молоды, шли легким, быстым шагом; и  вглубине души он невольно гордился тем, что без труда поспевает за ними. Они  были закалены кочевой жизнью, с самого раннего детства привыкли прокладывать  путь через снега; и все же он был так крепок и здоров, что этот переход давался  ему не тяжелее, чем им.    

За шесть  дней они достигли главного перевала и миновали его; хоть он был ниже окружающих  грозных гор, но все же лежал на огромной высоте и был недоступен для  нагруженных нарт. А через пять дней, спускаясь капризной, извилистой тропой все  ниже и ниже, они вышли на широко раскинувшуюся холмистую равнину, открытую  Лаперлем десять лет назад. Смок узнал ее с первого взгляда. В этот морозный  день термометр показывал сорок градусов ниже нуля и воздух был так прозрачен,  что видно было на сто миль вокруг. Насколько хватал глаз, перед Смоком  расстилалась эта волнистая равнина. Далеко на востоке еще виднелись Скалистые  Горы, вздымавшие в небо свои неприступные, покрытые снегом зубчатые гребни. К  югу и западу тянулись изрезанные ущельями отроги, которые Смок и его спутники  недавно пересекли. А здесь, в гигантской впадине, лежал край, по которому  прошел Лаперль, – край, одетый снегами, но несомненно, богатый дичью, а  летом это, конечно, смеющаяся, цветущая, вся в зелени земля.    

К  полудню они спустились по широкому руслу замерзшего потока, мимо утонувших в  снегу ив и голых осин, пересекли ровные пространства, густо поросшие елью, и  вышли к большому лагерю, покинутому совсем недавно. На ходу Смок подсчитал  примерно следы костров – их было сотни четыре, а то и пять; как видно, здесь  стояли лагерем несколько тысяч человек. Тропа была свежая, утоптанная  множеством мокасин, так что Смок и его похитители сняли лыжи и без них пошли  еще быстрей. Все больше признаков указывало на обилие в этих местах дичи, все  чаще попадались следы хищников – волков и рысей. Один из индейцев с радостным  возгласом указал на широкую поляну, усеянную обглоданными оленьими черепами:  снег на поляне был взрыт и измят, словно тут разыгралось большое сражение. И  Смок понял, что после недавнего снегопада охотники перебили здесь немало дичи.    

Стало  смеркаться, но индейцы ничем не обнаруживали намерения остановиться на ночлег.  В сгущавшихся сумерках они шли все вперед и вперед; порою небо вспыхивало, тьма  рассеивалась и огромные мерцающие звезды бледнели, подернутые трепетной  зеленоватой дымкой северного сияния. Собаки Смока первыми заслышали вдалеке шум  лагеря, насторожились и тихонько заскулили от нетерпения. Потом и человеческий  слух стал улавливать отдаленный гул, еще смутный, но не смягченный расстоянием,  как бывает обычно. Напротив, это был пронзительный, дикий шум, нестройные резкие  звуки перебивались еще более резкими – протяжным воем множества лаек, и в этом  вое, то визгливом, то заунывном, слышались тревога и боль, угрюмая  безнадежность и вызов. Сняв рукавицу, Смок открыл стекло карманных часов и  кончиками пальцев нащупал стрелки – они показывали одиннадцать. Его провожатые  оживились. Ноги, столько отшагавшие за долгий день пути, сами собою ускорили  шаг – теперь люди почти бежали. Внезапно они вышли из темного ельника, яркий  свет многих костров ослепил их, многоголосый шум оглушил. Перед ними лежало  огромное становище.    

Они  пробирались между неровными рядами вигвамов, и шум, как прибой, вздымался им  навстречу и катился вслед – возгласы, приветствия, вопросы и ответы, шутки,  насмешки, ответные шутки, злобное рычание лаек, которые так и сыпались на собак  Смока, точно косматые яростные бомбы, брань индианок, смех, хныканье детей и  плач грудных младенцев, стоны разбуженных всем этим больных – адский шум и крик  оглушал в этом становище первобытного народа, не знающего, что такое нервы.    

Спутники  Смока палками и прикладами отбивались от налетающих отовсюду псов, а его собаки,  напуганные таким множеством врагов, рыча и огрызаясь, жались к своим двуногим  защитникам, грозно ощетинивались и вставали на дыбы.    

Вновь  прибывшие остановились у костра, разведенного на утоптанном снегу, где сидели  на корточках Малыш и два молодых индейца, поджаривая на огне нарезанную  длинными узкими кусками оленину. Еще три молодых индейца лежали, завернувшись в  меха, на подстилке из еловых ветвей; при виде подошедших они сели. Малыш поверх  костра взглянул на Смока, но лицо его осталось таким же бесстрасным и  неподвижным, как лица его соседей; он не кивнул, не улыбнулся и продолжал  жарить мясо.    

– Что  это с тобой? – сердито спросил Смок. – Язык отнялся?    

Малыш  весело ухмыльнулся.    

– Вовсе  нет, – ответил он. – Я индеец. Учусь ничему не удивляться. Когда они  тебя зацапали?    

– На  другой день после твоего ухода.    

– Хм…  – В глазах Малыша заплясали искорки. – Мои дела идут прекрасно, хуже  некуда. Тут у нас лагерь холостяков, – и он широким жестом обвел все это  великолепие: костер, постели из еловых ветвей на снегу, вигвамы из оленьих шкур  и щиты от ветра, сплетенные из тех же еловых ветвей и ивовых прутьев. – А  вот это сами холостяки. – Малыш показал на молодых индейцев, произнес несколько  гортанных слов на их языке, и их глаза сверкнули в ответной улыбке. – Они  рады познакомиться с тобой, Смок. Садись и высуши мокасины, я сейчас приготовлю  поесть. А здорово я болтаю по-ихнему? Тебе тоже надо выучиться. Похоже, что мы  у них останемся надолго. Тут есть еще один белый, ирландец, он попал к ним  шесть лет назад. Они его поймали на дороге к Большому Невольничьему озеру.  Дэнни Мак-Кен его звать. Он тут обзавелся женой, у них уже двое детишек, но,  если подвернется случай, он рад будет дать тягу. Видишь, вон направо маленький  костер? Это он и есть.    

Как  видно, тут и предстояло жить Смоку: провожатые оставили его и его собак и  исчезли среди вигвамов. Смок занялся своей обувью, потом стал уплетать кусок за  куском дымящееся мясо, а Малыш жарил все новые куски и рассказывал новости:    

– Похоже,  Смок, что мы с тобой здорово влипли. Не так-то просто будет отсюда выбраться.  Это самые настоящие, чистейшей воды дикие индейцы. Сами они не белые, но вождь  у них белый. Говорит, точно у него полон рот горячей каши, и уж если он не  шотландец, так и не знаю, какие они есть, шотландцы. Он тут у них царь и бог и  всему голова. Что он скажет, тому и быть. Так и запомни. Дэнни Мак-Кен шесть  лет все старается от него удрать. Дэнни парень неплохой, только у него пороху  не хватает. Какой дорогой отсюда выбраться, он знает, на охоте высмотрел:  западнее, чем мы с тобой сюда шли. Только одному ему не уйти, никак с духом не  соберется. А втроем мы это дело обстряпаем. Бородач крепкий парень, стоящий, да  только у него не все дома.    

– Кто  это Бородач? – спросил Смок с полным ртом, на миг отрываясь от еды.    

– Да  этот самый их вождь. Шотландец. Он уже человек немолодой и сейчас, верно, спит,  а завтра он потолкует с тобой и докажет, как дважды два, что в его владениях ты  просто червяк и больше никто. Тут распоряжается он один. Ты должен крепко вбить  себе это в башку. Места эти неисследованые, никому не известные, и хозяин здесь  он. И уж он не даст тебе про это забыть. Тут примерно на двадцать тысяч  квадратных миль охотничьи угодья – и все это его. Вот он и есть белый индеец,  да его девчонка тоже. Ха! Не смотри на меня такими глазами. Погоди, сам  увидишь. Хорошенькая и совсем белая, как отец – как Бородач, значит. А оленей  тут!.. Я сам видел. Сытые, откормленные, стадо в сто тысяч голов, – десять  тысяч волков и диких кошек идут по пятам, хватают отставших и кормятся  объедками. Да-да, у нас и объедки остаются. Стадо идет на восток, и мы теперь  будем все время двигаться следом. Самцов мы едим, а что не съедим, коптим и  вялим про запас, чтоб было на весну, пока не начнется лов лосося. Я тебе вот  что скажу: чего Бородач не знает про лосося и про оленей, того уж никто на  свете не знает…    

     3    

     

– Вот  он идет, Бородач, с таким видом, будто по делу, – шепнул Малыш и,  дотянувшись до ближайшей ездовой собаки, вытер жирные руки о ее косматую  шерсть.    

Было  утро, и холостяки, сидя на корточках вокруг костра, жарили оленину и с  аппетитом завтракали. Смок поднял глаза – к костру направлялся невысокий,  худощавый человек в одежде из шкур, как любой индеец, но, несомненно, белый; за  ним собаки тащили нарты и шагали человек десять индейцев. Смок разбил кость и,  высасывая горячий мозг, с интересом разглядывал хозяина этих мест. Густая  борода и рыжевато-седые волосы, закопченные дымом костров, почти совсем скрывали  лицо этого человека, но видно было, что оно худое, изможденное, щеки совсем  ввалились. А все же он здоровый, хоть и худ, как скелет, решил Смок, заметив  его расширенные ноздри и широкую грудь, – они говорили о глубоком дыхании,  об отличных легких – залоге жизни и здоровья.    

– Здравствуйте, –  сказал Бородач, снимая рукавицу, и протянул руку. – Меня зовут Снасс.    

Они  обменялись рукопожатием.    

– А  меня Беллью, – сказал Смок, чувствуя какую-то непонятную неловкость под  испытующим, пронзительным взглядом черных глаз Снасса.    

– Я  вижу, у вас тут еды достаточно.    

Смок  кивнул и опять взялся за мозговую кость; почему-то ему было приятно слышать  этот мурлыкающий шотландский говор.    

– Грубая  пища. Но зато мы почти не знаем голода. И это куда полезнее, чем всякие деликатесы,  которыми питаются в городах.    

– Я  вижу, вы не любитель города, – отшутился Смок, чтобы сказать что-нибудь, и  был поражен мгновенной переменой в собеседнике.    

Он весь  задрожал и поник, точно какое-то чувствительное растение. Потом в глазах его  вспыхнул ужас, безмерное отвращение, жгучая ненависть, точно крик нестерпимой  боли. Он круто повернулся и, овладев собой, бросил через плечо:    

– Мы  еще увидимся, мистер Беллью. Олени идут на восток, и я отправляюсь вперед,  чтобы выбрать место для стоянки. Вы все сниметесь завтра.    

– Вот  тебе и Бородач! – пробормотал Малыш, когда Снасс и его спутники отошли  подальше, и снова вытер руки о шерсть пса, который с наслаждением принялся  слизывать с себя жир.    

     4    

     

Немного  позже Смок пошел пройтись по становищу, поглощенному несложными будничными  заботами. Только что возвратился большой отряд охотников, и мужчины разбрелись  каждый к своему костру. Женщины и дети запрягали собак в легкие нарты, уходили  с ними, а когда возвращались, все вместе тащили нарты, нагруженные уже промерзшим  мясом только что убитой дичи. Стоял морозный день, какие бывают ранней весной,  и вся эта первобытная жизнь шла при тридцати градусах ниже нуля. Ни на ком  вокруг не было ни клочка ткани: всем одинаково служили одеждой меха или  светло-желтая замша. У мальчиков были в руках луки, колчаны и стрелы с  костяными наконечниками; у многих – заткнутые за пояс или висящие в кожаных  ножнах на груди костяные или каменные ножи для выделки шкур. Женцины,  согнувшись над кострами, коптили мясо, а привязанные за спиной у матерей  младенцы сосредоточенно сосали куски сала и смотрели на все круглыми глазами.  Огромные псы – настоящие волки – злобно ощетинивались при виде чужака,  вооруженного короткой дубинкой, и принюхивались к его запаху, но дубинка  заставляла их мириться с присутствием Смока.    

В самой  середине становища Смок наткнулся на очаг, который явно принадлежал Снассу.  Хотя и временное, жилище его было больше и прочнее других. Свернутые шкуры и  всякое снаряжение громоздились на помосте, где их не могли достать собаки. Большая  брезентовая палатка служила спальней и жильем. Рядом стояла другая, шелковая,  какие обычно предпочитают путешественники по неисследованным землям и богатые  любители охоты. Смок, никогда не видевший такой палатки, подошел ближе. Пока он  стоял и смотрел, передние полотнища распахнулись и вышла молодая женщина. Ее  движения были так стремительны и появилась она так внезапно, что Смок был ошеломлен,  точно увидел призрак. Казалось, и он так же поразил ее, и несколько минут они  молча смотрели друг на друга.    

Она была  одета в звериные шкуры, но таких великолепных, так мастерски расшитых меховых  одежд Смок никогда еще не видел. Парка с откинутым капюшоном была из какого-то  незнакомого ему очень светлого серебристого меха. Муклуки на моржовой подошве  сшиты из множества серебристых рысьих лапок. Длинные рукавицы, кисточки  муклуков, каждая мелочь в этом меховом костюме была, как бледное серебро,  мерцающее в свете морозного дня; и из этого мерцающего серебра поднималась на  гибкой точеной шее изящная головка    

– синие  глаза, нежно розовеющие щеки, уши, точно маленькие розовые раковины, светло-каштановые  волосы, в которых сверкали искорки инея и морозной пыли.    

Смоку  казалось, что он видит сон; наконец, спохватившись, он потянулся к шапке. И тут  изумление в глазах девушки сменилось улыбкой; быстрым, уверенным движением она  сняла рукавицу и протянула руку.    

– Здравствуйте, –  сказала она негромко, степенно, со странным и милым акцентом, и ее голос,  серебристый, как ее меховые одежды, прозвучал неожиданно для ушей Смока, уже свыкшихся  с пронзительными голосами индианок.    

Он  промямлил что-то, смутно напоминающее о том, что когда-то он был светским  человеком.    

– Я  рада с вами познакомиться, – продолжала она медленно, с трудом подыскивая  слова и неудержимо улыбаясь. – Вы меня, пожалуйста, простите, я не очень  хорошо говорю по-английски. Я, как вы, тоже англичанка. Мой отец шотландец. Моя  мать умерла. Она была француженка, и англичанка, и немножко индианка. Ее отец  был большой человек в Компании Гудзонова залива… Брр! Холодно! – Она надела  рукавицы и стала растирать свои розовые уши, которые уже начали белеть. –  Пойдемте к огню и поговорим. Меня зовут Лабискви. А вас как зовут?    

Так Смок  познакомился с Лабискви, дочерью Снасса, который называл ее Маргерит.    

– Моего  отца зовут не Снасс, – сообщила она Смоку. – Снасс – это его только  по-индейски так зовут.    

Многое  узнал Смок и в этот день и потом, когда племя двинулось по следу оленей. Да,  это были настоящие дикие индейцы – те, которых много лет назад встретил и от  которых бежал Энтон. Здесь близко проходила западная граница их охотничьих  владений, а на лето они перекочевывали на север, в тундру, к берегам Ледовитого  океана, и в восточном направлении доходили до самой Лусквы. Что это за река –  Лусква, Смок так и не понял, и ни Лабискви, ни Мак-Кен не могли ему объяснить.  Изредка Снасс, взяв сильнейших охотников, отправлялся на восток, переходил  Скалистые Горы, миновал озера, реку Маккензи и доходил до Бесплодных земель. В  последний раз, когда они побывали в той стороне, и была найдена шелковая палатка,  ставшая жилищем Лабискви.    

– Она  принадлежала экспедиции Миллисента и Эдбери, – сказал Смоку Снасс.    

– А,  помню! Они охотились на мускусных быков. Спасательной экспедиции не удалось  разыскать никаких следов их обоих.    

– Я  их нашел, – сказал Снасс, – но они были уже мертвы.    

– Об  этом до сих пор никто ничего не знает. Вести не дошли.    

– Вести  никогда не доходят, – любезно пояснил Снасс.    

– Вы  хотите сказать, что если бы вы застали их в живых?..    

Снас  кивнул.    

– Они  остались бы со мной и с моим народом.    

– Энтон,  однако, ушел, – сказал Смок с вызовом.    

– Не  помню такого имени. Давно это было?    

– Лет  четырнадцать-пятнадцать назад, – ответил Смок.    

– Значит,  он все-таки пробрался… А я не раз спрашивал себя, что с ним сталось. Мы звали  его Длинный Зуб. Это был сильный человек, очень сильный.    

– И  Лаперль прошел здесь десять лет назад.    

Снас  покачал головой.    

– Он  видел следы ваших стоянок. Это было летом.    

– Тогда  понятно, – ответил Снасс. – Летом мы бываем на сотни миль севернее.    

Но как  ни старался Смок, он не мог найти ключа к прошлому Снасса. Кем он был до того,  как переселился в эти дикие северные края? Человек, несомненно, образованный,  он уже долгие годы не читал ни книг, ни газет. Он не знал и знать не хотел, что  изменилось за это время в мире. Он слыхал о нашествии золотоискателей на Юкон,  о клондайкской золотой лихорадке. Но золотоискатели никогда не вторгались в его  владения, и он был этому рад. А огромный внешний мир для него просто не  существовал. Снасс и слышать о нем не хотел.    

Лабискви  тоже мало что могла сообщить Смоку о прошлом отца. Она родилась здесь, в охотничьем  становище. Ее мать умерла, когда девочке было шесть лет. Мать была красавица –  единственная белая женщина, которую видела Лабискви за всю свою жизнь. Она  сказала это с грустью – и с грустью снова и снова заговаривала о том мире,  откуда ее отец бежал безвозвратно. Да, она знает, что существует другой,  большой мир, но это – ее тайна. Она давно поняла, что одно упоминание о нем  приводит отца в ярость.    

Энтон  рассказал одной индианке, что дед Лабискви – отец ее матери – занимал высокий  пост в Компании Гудзонова залива. Позднее индианка рассказала об этом Лабискви.  Но имени своей матери девушка так и не узнала.    

От Дэнни  Мак-Кена нельзя было почерпнуть никаких полезных сведений. Он не любитель приключений.  Бродячая жизнь среди дикарей ужасна, а он ведет ее вот уже девять лет. Он жил в  Сан-Франциско, его напоили и обманом затащили на китобойное судно; с мыса  Барроу он и еще трое из команды бежали. Двое умерли, третий бросил его на  полпути, когда они с огромным трудом пробирались к югу. Два года прожил он  среди эскимосов, прежде чем набрался мужества снова пуститься в тяжкий и  страшный путь на юг, а когда оставалось всего несколько дней до ближайшего  поста Гудзоновой компании, его захватили в плен молодые охотники Снасса.  Мак-Кен был маленький, неумный человечек с больными глазами, он мечтал и  говорил только об одном: как бы вернуться в милый город Сан-Франциско, к милой  его сердцу профессии каменщика.    

     5    

     

– Наконец-то  к нам попал умный человек, – сказал Смоку Снасс однажды вечером у  костра. – До вас нам все не везло. Впрочем, был еще старик Четырехглазый.  Это индейцы так его прозвали, он был близорук и носил очки. Он был профессор  зоологии. (Смок отметил про себя, что Снасс совершенно правильно произнес это  слово.) Мои охотники захватили его в верховьях реки Поркьюпайн, он заблудился и  отстал от своей экспедиции. Умный человек был, спору нет, но чего-то ему не хватало.  Вечно он сослепу сбивался с дороги. Правда, он знал геологию и умел обращаться  с металлами. На берегах Лусквы есть уголь, Четырехглазый устроил там для нас  отличные кузницы. Он чинил наши ружья и научил этому молодежь. В прошлом году  он умер, и нам его очень недостает. Он заблудился, замерз в какой-нибудь миле  от лагеря, – вот как это случилось.    

В тот же  вечер Снасс сказал Смоку:    

– Вам  надо бы выбрать себе жену и завести собственный очаг. Вам будет удобнее, чем с  молодыми охотниками. У нас, знаете, есть такой девичий праздник – девушки  зажигают костры и ожидают суженых. Это обычно делается среди лета, когда пойдет  лосось, но я могу распорядиться раньше, если захотите.    

Смок  засмеялся и покачал головой.    

– Помните, –  спокойно сказал в заключение Снасс, – Энтон – единственный, кому удалось отсюда  выбраться. Ему повезло, необыкновенно повезло.    

Лабискви  говорила Смоку, что у ее отца железная воля.    

– Четырехглазый  называл его Замороженным Пиратом – не знаю, что это означает, – Ледяным  Тираном, Пещерным Медведем, Первобытным Зверем, Оленьим Королем, Бородатым  Леопардом и еще разными именами. Четырехглазый любил такие слова. Это он меня  выучил английскому языку. Он всегда шутил. Никак нельзя было понять, серьезно  он говорит или нет. Когда я сердилась, он называл меня – мой дружок гепард. А  что такое гепард? Он всегда меня так дразнил.    

Смока  удивляла ребяческая наивная, оживленная болтовня Лабискви, которая так не  вязалась с ее обликом взрослой девушки.    

Да, ее  отец – человек непреклонный. Его все боятся. Он страшен, когда рассердится. Тут  есть племя Дикобразов. Они и еще племя Лусква служат Снассу посредниками, продают  за него в факториях шкуры и покупают ему патроны и табак. Он всегда поступал  честно, а вождь Дикобразов начал его обманывать. Снасс дважды предупреждал его,  а потом поджег его селение, и человек пятнадцать из племени Дикобразов были  убиты в схватке. После этого никто не пытался обмануть Снасса. Однажды, когда  она была еще маленькая, один белый человек пытался убежать отсюда, и его убили.  Нет, отец сам не убивал, он только отдал приказ молодым охотникам. Никогда еще  ни один индеец не ослушался ее отца.    

И чем  больше она рассказывала, тем непроницаемее казалась Смоку тайна Снасса.    

– Скажите  мне, – спросила Лабискви, – правда, что были на свете мужчина и  женщина, их звали Паоло и Франческа, и они любили друг друга?    

Смок  кивнул, и она просияла.    

– Мне  о них рассказывал Четырехглазый. Значит, он все-таки не выдумал. Понимаете, я  как-то не верила. Спросила отца, а он так рассердился! Индейцы мне говорили,  что он страшно ругал Четырехглазого. Потом были еще Тристан и Изольда… Даже две  Изольды. Это очень печальная история. Но я хотела бы любить так. А в том,  вашем, мире все мужчины и женщины так любят? Здесь – нет. Здесь просто женятся.  Наверное, они тут слишком заняты другими делами. Я англичанка, я никогда не  выйду замуж за индейца – правильно это, как по-вашему? Я поэтому еще не  зажигала своего девичьего костра. Некоторые молодые охотники уже сколько раз  просили, чтобы отец заставил меня зажечь костер. И Либаш тоже. Он великий  охотник. А Махкук все ходит и поет песни. Он такой смешной! Сегодня, когда  стемнеет, приходите к моей палатке – услышите, как он поет. Мороз, а он ходит  вокруг и поет. Но отец говорит: делай, как знаешь, и потому я не зажгу костра.  Понимаете, когда девушка решает выйти замуж, она зажигает костер, чтобы юноши  узнали об этом. Четырехглазый говорил, что это прекрасный обычай. А сам так и  не выбрал себе жены. Может быть, он был слишком старый. У него было очень мало  волос на голове, но, мне кажется, на самом деле он был не такой уж старый. А  как вы узнаете, что вы влюблены? Так влюблены, как Паоло и Франческа?    

Смок  смутился под ясным взглядом ее синих глаз.    

– Видите  ли… – с запинкой начал он. – Говорят… те, кто влюблен, говорят, что любовь  дороже жизни. Когда мужчина или женщина почувствуют, что кто-то им милее всех  на свете… ну, тогда, значит, они влюблены. Так оно и получается, только это  ужасно трудно объяснить. Это просто знаешь, вот и все.    

Она  посмотрела куда-то вдаль, сквозь дым костра, потом вздохнула и вновь взялась за  иглу (она шила меховую рукавицу).    

– Во  всяком случае, – решительно объявила она, – я никогда не выйду замуж.    

     6    

     

– Уж  если мы сбежим, придется удирать со всех ног, – мрачно сказал Малыш.    

– Мы  тут в огромной западне, – согласился Смок.    

Поднявшись  на небольшой голый холм, они оглядывали утопающее в снегах царство Снасса. На востоке,  на юге и на западе его замыкали остроконечные вершины и зубчатые хребты далеких  гор. К северу без конца и края простиралась все та же холмистая равнина, но оба  они знали, что и там им перережут дорогу пять или шесть горных цепей.    

– В  это время года я могу дать вам три дня форы, – сказал Смоку в тот вечер  Снасс. – Вас выдадут следы, сами понимаете. Энтон бежал, когда снега уже  не было. Мои молодые охотники догонят любого белого; и притом вы сами проложите  для них тропу. А когда снег сойдет, уж я позабочусь о том, чтобы вы не могли  сбежать, как Энтон. Мы ведем здоровую, привольную жизнь. А тот мир – он так  быстро забывается. Меня до сих пор удивляет, как легко, оказывается, обойтись  без него.    

     

– Дэнни  Мак-Кен мне покоя не дает, – говорил Смоку Малыш. – Попутчик он,  понятно, никудышный. Но он клянется, что знает дорогу на запад. Придется нам с  ним столковаться, Смок, а то плохо тебе будет.    

– Почему  только мне? Все мы в одинаковом положении.    

– Ну  уж нет. Вот тебе и впрямь надо смотреть в оба.    

– А  что такое?    

– Ты  ничего не слыхал?    

Смок  покачал головой.    

– Мне  сказали холостяки, – продолжал Малыш. – Они сами только что узнали.  Это разыграется нынче, чуть не на полгода раньше срока.    

Смок  пожал плечами.    

– И  не любопытно тебе, о чем речь? – поддразнил Малыш.    

– Я  слушаю.    

– Так  вот, жена Дэнни только что сказала холостякам… – Малыш помолчал для внушительности. –  А холостяки, понятно, рассказали мне. Сегодня вечером будут зажжены девичьи  костры. Вот и все. Как тебе это понравится?    

– Не  понимаю, куда ты клонишь.    

– Ах,  вот как, не понимаешь? А это очень даже ясно и понятно. За тобой охотится  девчонка, и она собирается зажечь костер, и зовут эту девчонку Лабискви. Ого,  видал я, какими глазами она на тебя смотрит, когда ты на нее не глядишь. Она  никогда не зажигала костра. Все говорила, что не выйдет замуж за индейца. А  теперь она зажжет костер, и – это уж как пить дать – ради тебя, милый друг.    

– Да,  это ты логично рассудил, – сказал Смок, и сердце его упало, когда он  вспомнил, как вела себя Лабискви в последние дни.    

– Это  уж как пить дать, – повторил Малыш. – Вот и всегда так. Только мы  надумали удирать – нате вам, вмешивается девчонка и все запутывает. Не будет  нам удачи… Эге! Слышишь, Смок?    

Три  старухи остановились на полдороге между лагерем холостяков и костром Мак-Кена,  и самая старая что-то выкрикивала пронзительным, визгливым голосом.    

Смок  узнавал имена, но далеко не все слова были ему понятны и Малыш с грустной  усмешкой стал переводить:    

– Лабискви,  дочь Снасса, Повелителя Туч, Великого Вождя, зажигает сегодня вечером свой  первый девичий костер. Мака, дочь Оуитса, Грозы Волков…    

Так были  перечислены имена десяти или двенадцати девушек, и затем три вестницы побрели  дальше, чтобы объявить новость у других костров.    

Юношей,  поклявшихся никогда не разговаривать с девушкой, – потому их и звали  холостяками, – не занимало предстоящее празднество; наутро они должны были  по приказу Снасса пуститься в дальний путь, но теперь, чтобы ясней выразить  свое презрение к происходящему, решено было отправиться немедля. Снасса не  удовлетворяли расчеты старых охотников: если олени, по следу которых идет  племя, в самом деле малочисленны, решил он, значит, стадо разделилось. И послал  холостяков в разведку на север и на запад – отыскивать вторую половину  огромного стада.    

Смок,  встревоженный намерением Лабискви зажечь костер, объявил, что хочет пойти с холостяками.  Но сначала он посовещался с Малышом и Мак-Кеном.    

– Жди  нас там на третий день, Смок, – сказал Малыш. – А мы захватим  снаряжение и собак.    

– Только  помни, – предупредил Смок, – если как-нибудь так получится, что мы не  встретимся, вы должны идти своей дорогой и выбираться на Юкон. Это дело  решенное. Если выберетесь – летом вернетесь за мной. А если повезет мне, я  удеру и потом вернусь за тобой.    

Мак-Кен,  стоя подле своего костра, показал глазами на крутую мрачную гору на западе,  там, где на равнину выходила высокая, неприступная гряда.    

– Вот  это она и есть, – сказал Мак-Кен. – С южной стороны – небольшой  ручеек. Мы поднимемся по нему. На третий день вы нас встретите. В каком бы  месте вы ни вышли на этот ручей, вы найдете если не нас, то наш след.    

     7    

     

Но Смоку  не повезло. Холостяки решили вести разведку в другом направлении, и на третий  день, в то самое время, как Малыш и Мак-Кен со своими собаками пробирались  вверх по ручью, Смок с холостяками за шестьдесят миль к северо-востоку от них  напали на след второго оленьего стада. Несколько дней спустя, в слабом свете  сумерек, еще более тусклом от валящего снега, они вернулись в становище.  Индианка, рыдавшая у костра, вдруг вскочила и накинулась на Смока. Глаза ее  горели злобой, она осыпала его бранью и проклятиями, протягивая руки к  недвижному и немому, завернутому в меха телу, лежавшему на недавно прибывших  нартах.    

Смок мог  только догадываться о том, что произошло, и, подходя к костру Мак-Кена, приготовился  к новому взрыву проклятий. Но он увидел самого Мак-Кена, который усердно жевал  кусок оленины.    

– Я  не воин, – заскулил он в объяснение. – А Малыш убежал, хотя за ним  еще идет погоня. Он дрался, как черт. Да все равно его поймают, не выбраться  ему. Он подстрелил двоих, но они оправятся. А одному всадил пулю прямо в  сердце.    

– Знаю, –  ответил Смок. – Я только что видел вдову.    

– Снасс  хотел с вами поговорить, – прибавил Мак-Кен. – Приказал, как только  вернетесь, чтоб шли к его костру. Я вас не выдал. Вы ничего не знаете. Помните  это твердо. Малыш удрал со мной на свой страх и риск.    

У костра  Снасса Смок застал Лабискви. В ее глазах, обращенных к нему, сияла такая  нежность, что он испугался.    

– Я  рада, что вы не пытались убежать, – сказала она. – Видите, я… – Она  замялась, но глаз не опустила, и нельзя было не понять, что означает льющийся  из них свет. – Я зажгла свой костер, зажгла, конечно, для вас. Мой час  настал. Вы мне милее всех на свете. Милее, чем отец. Милее, чем тысяча Либашей  и Махкуков. Я люблю. Это так странно. Люблю, как Франческа, как Изольда. Старик  Четырехглазый говорил правду. Индейцы так не любят. Но у меня синие глаза и  белая кожа. Мы оба белые, вы и я.    

Никогда  еще ни одна женщина не предлагала Смоку руку и сердце, и он не знал, как себя  вести. Впрочем, это было даже не предложение. В его согласии никто и не  сомневался. Для Лабискви все это было так просто и ясно, такой нежностью  лучились ее глаза, что Смоку оставалось только удивляться, почему она еще не  обняла его и не склонилась головой ему на плечо. Потом он понял, что хотя она  искренна и простодушна в своей любви, но нежные ласки влюбленных ей незнакомы.  Первобытные дикари их не знают. Лабискви негде было этому научиться.    

Она все  лепетала, изливая любовь и радость, переполнявшую ее сердце, а Смок собирался с  духом, – надо же как-нибудь открыть ей горькую правду… Казалось, желанный  случай представился ему.    

– Но  послушайте, Лабискви, – начал он, – вы уверены, что Четырехглазый  рассказал ва всю историю любви Паоло и Франчески?    

Она  всплеснула руками и радостно засмеялась:    

– Это  еще не все! Я так и знала, что это еще не все про любовь! Я много думала с тех  пор, как зажгла свой костер. Я…    

Но тут  сквозь завесу падающего снега к костру шагнул Снасс – и удобный случай был  упущен.    

– Добрый  вечер, – буркнул Снасс. – Ваш приятель натворил тут черт знает чего.  Хорошо, что хоть вы оказались умнее.    

– Может,  вы мне скажете, что случилось? – спросил Смок.    

Зубы  Снасса, удивительно белые по сравнению с прокопченной дымом костров бородой,  блеснули в недоброй усмешке.    

– Конечно,  скажу, – ответил он. – Ваш приятель убил одного из моих людей. Это  жалкое ничтожество Мак-Кен струсил при первом же выстреле. Больше он не удерет.  Вашего приятеля ловят в горах мои охотники – и они его изловят. Юкона ему не  видать. А вы теперь будете спать у моего костра и с охотниками больше не  пойдете. Я сам буду приглядывать за вами.    

     8    

     

Переселившись  к костру Снасса, Смок попал в затруднительное положение. Теперь он гораздо  больше виделся с Лабискви. Она ничуть не скрывала своей нежной, невинной любви,  и это приводило его в ужас. Она смотрела на него влюбленными глазами, и каждый  ее взгляд был лаской. Снова и снова он собирался с духом, чтобы сказать ей о  Джой Гастелл, и всякий раз приходил к убеждению, что он просто трус. И что хуже  всего, Лабискви так очаровательна! Нельзя не любоваться ею… Каждая минута,  проведенная с нею, заставляла его презирать себя – и все же как отрадны были  эти минуты. Впервые перед ним раскрывалась женская душа – и так прозрачно-чиста  была душа Лабискви, так поразительно наивна и невинна, что Смок видел ее до дна  и читал в ней, как в раскрытой книге. Вся изначальная женская доброта была в  Лабискви, с ее нетронутой душой, чуждой лжи и каких-либо условностей. Он  вспомнил Шопенгауэра, которого читал когда-то, и ему стало ясно, что угрюмый  философ глубоко заблуждался. Узнать женщину, как Смок узнал Лабискви, значит  понять, что все женоненавистники – душевнобольные.    

Лабискви  была просто чудо, и, однако, рядом с ее лицом из плоти и крови неизменно  вставало, точно огненное видение, лицо Джой Гастелл. Джой была всегда так  сдержанна, так владела собой, она подчинялась всем запретам, какие навязала  женщине цивилизация, но теперь воображение Смока награждало Джой Гастелл теми  же сокровищами души, что открылись ему в Лабискви. Одна лишь возвышала другую,  и все женщины всего мира возвысились в глазах Смока благодаря тому, что увидел  он в душе Лабискви, в краю снегов, у костра Снасса.    

Немало  узнал и о самом себе. Он вспомнил все, что знал о Джой Гастелл, и понял, что  любит ее. А между тем ему так хорошо, так отрадно подле Лабискви. Что же это,  если не любовь? Можно ли назвать это чувство иначе, не унизив его? Нет, это  любовь. Конечно, любовь. Оказывается, он склонен к многоженству! Это открытие  потрясло его до глубины души. Когда-то, живя среди сан-францисской богемы, он  слышал разговоры о том, что мужчина может любить сразу двух, даже трех женщин.  Тогда он этому не верил. И как мог бы он поверить, не испытав ничего подобного?  Но теперь другое дело. Теперь он и впрямь любит сразу двух – и хотя его чувство  к Джой Гастелл наверняка сильнее, в иные минуты он готов поклясться, что больше  он любит Лабискви.    

– На  свете, должно быть, много женщин, – сказала она однажды. – И женщины  любять мужчин. Вас, наверно, многие женщины любили. Расскажите мне о них.    

Смок не  ответил.    

– Расскажите, –  повторила она.    

– Я  никогда не был женат, – уклончиво ответил он.    

– И  у вас больше никого нет? Нет за горами другой Изольды?    

Вот  тут-то Смок и понял, что он трус. Он солгал. Против воли, но все же солгал. Он  покачал головой, медленно, ласково улыбнулся – сам не подозревал, сколько  нежности отразилось на его лице, когда Лабискви вся просияла от счастья.    

Он  попытался оправдаться в собственных глазах, успокаивал себя заведомо  лицемерными рассуждениями, но он и в самом деле был не настолько спартанец,  чтобы безжалостно разбить сердце этой девчонки.    

Смущение  Смока возрастало еще и из-за Снасса. Ничто не ускользало от черных глаз шотландца,  и каждое слово его было исполнено значения.    

– Кому  приятно видеть свою дочь замужем? – говорил он Смоку. – Человек с  воображением во всяком случае к этому не стремится. Это тяжело. Говорю вам,  даже думать об этом горько. Но что ж, такова жизнь: Маргерит тоже должна  когда-нибудь выйти замуж.    

Наступило  молчание, и Смок в сотый раз спрашивал себя, что же таится в прошлом Снасса.    

– Я  человек грубый, жестокий, – продолжал Снасс. – Но закон есть закон, и  я справедлив. Мало того, здесь, среди этих первобытных людей, я и закон и  судья. Никто не выйдет из моей воли. Притом я отец, и живое воображение всегда  было моим проклятием.    

К чему  велась эта речь, Смок так и не узнал, – ее прервали громкое ворчание и  взрыв серебристого смеха, донесшиеся из палатки, где Лабискви играла с недавно  пойманным волчонком. Лицо Снасса исказилось от боли.    

– Ничего,  я это переживу, – угрюмо пробормотал он. – Маргерит должна выйти  замуж, и это счастье для меня и для нее, что здесь оказались вы. На  Четырехглазого у меня было мало надежды. Мак-Кен был до того безнадежен, что я  сплавил его индианке, которая зажигала свой костер двадцать лет подряд. Если бы  не вы, пришлось бы выдать ее за индейца. Либаш мог бы стать отцом моих внуков!    

В эту  минуту из палатки с волчонком на руках показалась Лабискви и подошла к костру,  чтобы посмотреть на того, к кому ее словно притягивало магнитом; глаза ее сияли  любовью, которую ее никто не научил скрывать.    

     9    

     

– Слушайте, –  сказал Мак-Кен. – Теперь весна, оттепель, снег покрывается настом. Самое  время двинуться в путь, только в горах весной бывают снежные бури. Я их хорошо  знаю. С другим я бы не рискнул бежать, но с вами решаюсь.    

– Где  уж вам бежать, – возразил Смок. – Вы всякому будете только обузой.  Какой вы мужчина, вы размякли, как кисель. Если уж я сбегу, так побегу один. А  пожалуй, и вовсе не сбегу, меня никуда не тянет. Оленина мне по вкусу, и лето  уже недалеко, будем есть лососину.    

– Ваш  приятель умер, – сказал Снасс. – Мои охотники не убивали его. Они  нашли его мертвым, он замерз в горах, его там застигли весенние метели. Отсюда  никому не уйти. Когда мы отпразднуем вашу свадьбу?    

А  Лабискви сказала:    

– Я  смотрю и вижу – в лице и в глазах у вас тоска. Я так хорошо знаю ваше лицо! У  вас на шее маленький шрам, под самым ухом. Когда вам хорошо, уголки рта у вас  поднимаются вверх. А когда у вас печальные мысли, уголки опускаются вниз. Когда  вы улыбаетесь, от глаз идут лучики – три, четыре. Когда смеетесь – шесть.  Иногда бывает даже семь, я считала. А теперь нет ни одного. Я не читала книг. Я  не умею читать. Но Четырехглазый меня многому научил. Я видела и у него тоску в  глазах, точно голод, – тоску по большому миру. Он часто тосковал по тому  миру. А ведь у нас он ел вдоволь мяса, и рыбы тогда было много, и ягод, и  кореньев, и даже мука была, – нам ее часто приносят Дикобразы и Лусква в  обмен на меха. А все-таки ему не хватало того, большого мира. Разве тот мир так  хорош, что и вам его недостает? У Четырехглазого ничего не было. А у вас –  я. – Она со вздохом покачала головой. – Четырехглазый и умирая  тосковал. Может быть, если вы останетесь здесь навсегда, вас тоже убьет тоска по  тому миру? Боюсь, что я совсем не знаю, какой он, тот мир. Хотите убежать туда?    

Смок не  в силах был ответить, лишь уголки его рта дрогнули – и она поняла.    

Минуты  проходили в молчании; видно было, что Лабискви борется с собой, и Смок  проклинал себя за непонятную слабость: как мог он выдать ей свою тоску по  свободе, по большому миру – и не сказать о своей любви к другой женщине!    

И опять  Лабискви вздохнула.    

– Хорошо, –  сказала она. – Я так люблю вас, что даже не боюсь отца, хотя в гневе он  страшней, чем снежная буря в горах. Вы рассказали мне, что такое любовь. Это –  испытание любви. Я помогу вам убежать отсюда и вернуться в большой мир.    

     10    

     

Смок  проснулся и лежал тихо, не шевелясь. Маленькая теплая рука скользнула по его  щеке, мягко легла на губы. Потом мех, от которого так и веяло морозом,  защекотал его лицо, и ему шепнули на ухо одно только слово:    

– Идем.    

Он  осторожно сел и прислушался. Сотни собак по всему становищу уже завели свою  ночную песню, но сквозь вой и лай Смок расслышал совсем близко негромкое,  ровное дыхание Снасса.    

Лабискви  тихонько потянула его за рукав, и он понял, что надо следовать за нею. Он взял  свои мокасины, шерстяные носки и в спальных мокасинах неслышно вышел наружу. У  погасшего костра, при красноватом отсвете последних угольев, она знаком велела  ему обуться, а сама опять скользнула в шатер, где спал Снасс.    

Смок  нащупал стрелки часов – был час ночи. Совсем тепло, подумал он, не больше  десяти ниже нуля. Лабискви вернулась и повела его по темным тропинкам через  спящее становище. Как ни осторожно они шли, снег все же поскрипывал под ногами,  но этот звук тонул в стоголосой собачьей жалобе: псы самозабвенно выли, им было  не до того, чтобы залаять на проходивших мимо мужчину и женщину.    

– Теперь  можно и разговаривать, – сказала Лабискви, когда последний костер остался  в полумиле позади.    

Она  повернулась к нему – и только сейчас, в слабом свете звезд, Смок заметил, что  она идет не с пустыми руками; он дотронулся до ее ноши – тут были его лыжи,  ружье, два пояса с патронами и меховые одеяла.    

– Я  обо всем позаботилась, – сказала она и радостно засмеялась. – Целых  два дня я готовила тайник. Я снесла туда мясо, и муку, и спички, и узкие лыжи,  на которых хорошо идти по насту, и плетеные лыжи, которые будут держать нас,  даже когда снег станет совсем слабый. О, я умею прокладывать тропу, мы пойдем  быстро, любимый.    

Слова  замерли на губах Смока. Удивительно уже то, что она помогла ему бежать, но что  она и сама пойдет с ним, этого он никак не ожидал. Растерянный, не зная, как  быть дальше, он мягко отнял у нее ношу. Потом, все еще не в силах собраться с  мыслями, одной рукой обнял девушку и притянул к себе.    

– Бог  добрый, – прошептала Лабискви. – Он послал мне возлюбленного.    

У Смока  хватило мужества промолчать о том, что он хотел бы уйти один. Но прежде, чем он  вновь обрел дар речи, образы далекого, многоцветного мира, дальних солнечных  стран вспыхнули в его памяти, мелькнули и померкли.    

– Вернемся,  Лабискви, – сказал он. – Ты станешь моей женой, и мы всегда будем  жить с Оленьим народом.    

– Нет,  нет! – Она покачала головой и вся протестующе выпрямилась в кольце его  рук. – Я знаю. Я много думала. Тоска по большому миру измучит тебя,  долгими ночами она будет терзать твое сердце. Она убила Четырехглазого. Она  убьет и тебя. Всех, кто приходит сюда из большого мира, грызет тоска. А я не  хочу, чтобы ты умер. Мы пойдем на юг и проберемся через снежные горы.    

– Послушай  меня, дорогая, – уговаривал он, – вернемся!    

Она  прижала руку в рукавице к его губам, не давая ему продолжать.    

– Ты  любишь меня? Скажи, любишь?    

– Люблю,  Лабискви. Ты моя любимая.    

И снова  ее рука ласково зажала ему рот.    

– Идем  к тайнику, – решительно сказала Лабискви. – До него еще три мили.  Идем.    

Смок не  трогался с места, она потянула его за руку, но не могла сдвинуть. Он уже готов  был сказать ей, что там на юге, его ждет другая…    

– Нельзя  тебе возвращаться, – заговорила Лабискви. – Я… я только дикарка, я  боюсь того большого мира, еще больше я боюсь за тебя. Видишь, все так и есть,  как ты мне говорил. Я тебя люблю больше всех на свете. Люблю больше, чем себя.  Нет таких слов в индейском языке, чтобы сказать об этом. Нет таких слов в  английском языке. Все помыслы моего сердца – о тебе, они яркие, как звезды, и  им нет числа, как звездам, и нет таких слов, чтобы о них рассказать. Как я  расскажу тебе, что в моем сердце? Вот смотри!    

Она  взяла его руку и, сняв с нее рукавицу, притянула к себе, под теплый мех парки,  прижала к самому сердцу. В долгом молчании Смок слышал, чувствовал каждый удар  этого сердца – любовь. А потом медленно, едва заметно, все еще держа его за  руку, она отстранилась, шагнула. Она вела его к тайнику – и он не мог ей  противиться. Казалось, это ее сердце ведет его – сердце, которое бьется вот  здесь, в его руке.    

     11    

     

Подтаявший  накануне снег за ночь прихватило морозом, и лыжи легко и быстро скользили по  прочному насту.    

– Вот  сейчас за деревьями будет тайник, – сказала Смоку Лабискви.    

И вдруг  она схватила его за руку, вздрогнув от испуга и изумления. Среди деревьев  плясало веселое пламя небольшого костра, а перед ним сидел Мак-Кен. Лабискви  что-то сказала сквозь зубы по-индейски, – это прозвучало как удар хлыста,  и Смок вспомнил, что Четырехглазый называл ее гепардом.    

– Недаром  я опасался, что вы сбежите без меня, – сказал Мак-Кен, когда Смок и  Лабискви подошли ближе, и его колючие хитрые глаза блеснули.    

– Но  я следил за девушкой, и когда она припрятала тут лыжи и еду, я тоже собрался в  дорогу. Я захватил для себя и лыжи и еду. Костер? Не бойтесь, это не опасно. В  становище все спят как убитые, а без огня я бы тут замерз, дожидаясь вас.  Сейчас и пойдем?    

Лабискви  испуганно вскинула глаза на Смока и, тотчас приняв решение, заговорила. В своем  чувстве к Смоку она была совсем девочкой, но теперь она говорила твердо, как  человек, который ни от кого не ждет совета и поддержки.    

– Ты  собака, Мак-Кен, – процедила она сквозь зубы, с яростью глядя на  него. – Я знаю, что ты задумал: если мы не возьмем тебя, ты поднимешь на  ноги все становище. Что ж, хорошо. Придется тебя взять. Но ты знаешь моего  отца. Я такая же, как и он. Ты будешь работать наравне с нами. И будешь делать  то, что тебе скажут. И если попробуешь устроить какую-нибудь подлость – знай,  ты пожалеешь, что пошел.    

Мак-Кен  посмотрел на нее, и в его свиных глазках мелькнули страх и ненависть, а в  глазах Лабискви, обращенных к Смоку, гнев сменился лучистой нежностью.    

– Я  правильно ему сказала? – спросила она.    

Рассвет  застал их в предгорьях, отделявших равнину, где обитало племя Снасса, от  высоких гор. Мак-Кен намекнул, что пора бы и позавтракать, но они не стали его  слушать. Поесть можно и позже, среди дня, когда наст подтает на солнце и нельзя  будет идти дальше.    

Горы  становились все круче, и замерзший ручей, вдоль которого они шли, вел их по все  более глубоким ущельям. Здесь не так заметно было наступление весны, хотя в  одном из ущелий из-под льда уже выбивалась вольная струя, и дважды они замечали  на ветвях карликовой ивы первые набухающие почки.    

Лабискви  рассказывала Смоку, по каким местам им предстоит идти и как она рассчитывает  сбить и запутать погоню. Есть только два выхода из Оленьей страны – на запад и  на юг. Снасс немедля вышлет молодых охотников сторожить обе эти дороги. Но к  югу ведет еще одна тропа. Правда, на полпути, среди высоких гор, она  сворачивает на запад, пересекает три горных гряды и сливается с главной южной  дорогой. Не обнаружив там, на главной южной дороге, следов, погоня повернет  назад в уверенности, что беглецы направились на запад; никто не заподозрит, что  они осмелились избрать более долгий и трудный путь.    

Взглянув  через плечо на Мак-Кена, шедшего последним, Лабискви сказала негромко:    

– Он  ест. Нехорошо.    

Смок  оглянулся. Ирландец набил карманы оленьим салом и теперь исподтишка жевал на  ходу.    

– Есть  будете только на привале, Мак-Кен, – приказал Смок. – Впереди никакой  дичи не будет, всю еду надо с самого начала делить поровну. Ведите себя честно,  иначе вы нам не попутчик.    

К часу  дня наст сильно подтаял, и узкие лыжи стали проваливаться, а еще через час не  держали уже и широкие плетеные лыжи. Впервые путники сделали привал и поели.  Смок подсчитал запасы съестного. Оказалось, что Мак-Кен захватил с собой совсем  мало еды. Его мешок был набит шкурами черно-бурой лисы, и для остального почти  уже не оставалось места.    

– Я  просто не знал, что их так много, – объяснил он. – Я собирался в  темноте. Зато они стоят больших денег. Оружие у нас есть, патронов много,  набьем дичи – это сколько угодно.    

– Волки  тебя слопают, это сколько угодно, – с досадой сказал Смок, а глаза  Лабискви гневно вспыхнули.    

Вдвоем  они рассчитали, что провизии хватит на месяц, если строго экономить и не  наедаться досыта. Лабискви потребовала, чтобы и ей дали нести часть груза;  после долгих споров Смок сдался и разделил всю поклажу на три части, строго  определив величину и тяжесть каждого тюка.    

На  другой день ручей вывел их в широкую горную долину; здесь наст уже сильно  подтаял, и они с большим трудом, то и дело проваливаясь, добрались наконец до  склона новой горы, где под ногами была более твердая ледяная корка.    

– Еще  десять минут – и нам бы не перейти равнину, – сказал Смок, когда они  остановились передохнуть на обнаженной вершине. – Теперь мы поднялись,  должно быть, на тысячу футов.    

Но тут  Лабискви молча показала вниз, на равнину. Меж деревьев, рассеявшись редкой  цепью, темнели пять точек. Они почти не двигались.    

– Это  молодые охотники, – сказала она.    

– Они  проваливаются чуть не по пояс, – сказал Смок, – Сегодня им уже не  выбраться на твердую дорогу. Мы опередим их на несколько часов. Идемте,  Мак-Кен. Да побыстрей. Есть будем, когда уже нельзя будет идти дальше.    

Мак-Кен  тяжело вздохнул, но в кармане у него уже не было оленьего сала, и он побрел за  ними, упорно держась позади.    

Они  опять шли долиной, но уже значительно выше; здесь солнце растопило наст только  к трем часам пополудни, а к этому времени им удалось войти в отбрасываемую  горою тень, где снег уже снова подмерзал. Лишь раз они приостановились, достали  оленье сало, отобранное у Мак-Кена, и съели его на ходу. Промерзшее мясо  затвердело, как камень, его нельзя было есть, не разогрев на огне, а сало  крошилось во рту и кое-как утоляло мучительный голод.    

Только в  девять часов, когда кончились долгие сумерки и под пасмурным небом воцарилась  непроглядная темень, они сделали привал в рощице карликовых елей. Мак-Кен ныл и  жаловался. Девять лет жизни за Полярным кругом ничему его не научили, по дороге  он наглотался снега, его еще мучила жажда и во рту жгло, как огнем. Прикорнув у  костра, он стонал и охал, пока Смок с Лабискви разбивали лагерь.    

Лабискви  была неутомима, Смок только дивился ее живости и выносливости, силе ее духа и тела.  Бодрость ее не была напускной. Всякий раз, встретясь с ним глазами, она улыбалась  ему и, случайно коснувшись его руки, медлила отнять свою. Но стоило ей  взглянуть на Мак-Кена, как лицо ее становилось жестоким, беспощадным и глаза  сверкали ледяным, недобрым блеском.    

Ночью  поднялся ветер, повалил снег; весь день они шли, ослепленные метелью, не  разбирая дороги, и не заметили ручейка, по руслу которого надо было свернуть на  запад и выйти к перевалу. Еще два дня плутали они по горам то вверх, то вниз, и  наконец весна осталась позади – здесь, наверху, все еще властвовала зима.    

– Теперь  охотники потеряли наш след, почему бы нам не отдохнуть денек? – упрашивал  Мак-Кен.    

Но  отдыха нельзя было себе позволить. Смок и Лабискви хорошо сознавали опасность.  Они заблудились высоко в горах, где не видно было никакого следа и признака  дичи. День за днем пробирались они в холодном каменном хаосе, в лабиринте  ущелий и долин, которые почти никогда не приводили на запад. Попав в такое  ущелье, они вынуждены были идти до конца: по обе стороны вздымались обледенелые  вершины и отвесные скалы, грозные и неприступные. Нечеловечески тяжел был их  путь, холод отнимал силы, и все же пришлось еще уменьшить дневную порцию пищи.    

Однажды  ночью Смока разбудил шум борьбы. В той стороне спал Мак-Кен, и слышно было, как  он хрипит и задыхается. Смок ногой разворошил костер, и вспыхнувшее пламя  осветило Лабискви: схватив ирландца за горло, она пыталась вырвать у него изо  рта кусок мяса. Смок увидел, как рука Лабискви метнулась к бедру, и в ней  блеснуло лезвие ножа.    

– Лабискви! –  властно позвал он.    

Ее рука  застыла в воздухе.    

– Не  надо, – сказал он, подойдя к ней.    

Дрожа от  гнева, она помедлила еще мгновение, потом рука ее нехотя опустилась и вложила  нож в ножны. Словно опасаясь, что не совладает с собой, она отошла к костру и  подбросила хворосту в огонь. Мак-Кен сел и, раздираемый страхом и яростью,  плаксиво и злобно забормотал в свое оправдание что-то невнятное.    

– Где  вы взяли мясо? – спросил Смок.    

– Обыщи  его, – сказала Лабискви.    

Это были  ее первые слова, голос ее прерывался от гнева, она с трудом сдерживала себя.    

Мак-Кен  пытался отбиваться, но Смок взял его железной хваткой, обыскал и вытащил кусок  оленины – Мак-Кен запрятал его под мышкой, чтобы отогреть. Тут внезапный вскрик  Лабискви заставил его оглянуться. Она бросилась к мешку Мак-Кена и развязала  его. Вместо мяса из мешка посыпался мох, хвоя, щепки, – всю эту дрянь он  напихал туда, чтобы его изрядно полегчавшая ноша сохраняла прежний вид и  размеры.    

Лабискви  вновь схватилась за нож и кинулась на вора, но Смок удержал ее, и она поникла в  его объятиях, всхлипывая от бессильной ярости.    

– Любимый  мой, я ведь не из-за еды! – задыхаясь, говорила она. – Я о тебе, это  твоя жизнь. Собака! Это он тебя, тебя пожирает!    

– Ничего,  мы еще поживем, – успокаивал ее Смок. – Теперь он понесет муку. Не  станет же он есть ее сырой, а если попробует, я сам его убью, потому что он  пожирает и твою жизнь, не только мою. – Он притянул Лабискви к  себе. – Родная, убийство оставь мужчинам. Убивать – не женское дело.    

– Ты  бы не стал меня любить, если б я убила этого пса? – удивилась она.    

– Любил  бы не так сильно, – уклончиво ответил Смок.    

Лабискви  вздохнула.    

– Хорошо, –  покорно сказала она, – я его не убью.    

     12    

     

Охотники  неутомимо преследовали их. Они прекрасно знали эти места, к тому же им сопутствовала  удача; раз напав на занесенный метелью след, они его уже не упускали. Когда  выпадал снег, Смок и Лабискви всячески старались сбить преследователей с толку,  поворачивали на восток, хотя перед ними была дорога на юг или на запад,  карабкались на высокую гору, когда можно было выбрать не такой крутой подъем.  Не все ли равно, ведь они уже заблудились. Но им не удавалось избавиться от  погони. Иной раз они день-два не видели индейцев, но всякий раз молодые  охотники Снасса появлялись опять. После снегопада, когда заметало все следы,  они кидались в разные стороны, как стая гончих, и тот, кто первым вновь нападал  на след, зажигал костер, дымом подавая знак своим товарищам.    

Смок  потерял счет времени, дням и ночам, метелям и привалам. Это был долгий,  беспросветный кошмар, полный мук и тяжелого труда, и все же они шли вперед и  вперед, и Мак-Кен, спотыкаясь, плелся позади, бормоча что-то о Сан-Франциско,  своей заветной мечте. Они шли – и гигантские остроконечные вершины, суровые и  невозмутимые, вставали над ними, уходя в ледяную синеву небес. Они то скользили  по мрачным ущельям, среди отвесных скал, где на крутизне даже снег не держался,  то пробирались оледенелыми долинами, по насквозь промерзшим озерам. Однажды  ночью, в короткую передышку между двумя снежными бурями, они увидали в небе  огненный отсвет далекого вулкана. Никогда больше они его не видели и даже  спрашивали себя, не померещилось ли им в тот раз.    

Наст  заносило толстым слоем рыхлого снега, потом снег покрывался ледяной коркой, и  ее вновь заносило снегом. Местами, в глубоких ущельях и долинах, они шли по  толще снега во много сотен футов, а местами, в узких расселинах, где дуло, как  в трубе, пересекали небольшие ледники, подметенные ветром начисто, до последней  снежинки. Точно безмолвные призраки, они проползали по нависшим снеговым  глыбам, готовым каждую секунду обрушиться лавиной, или просыпались среди ночи  от грохота обвалов. На высотах, где уже не было ни леса, ни кустарника, они не  могли развести огонь на привале, – надо было теплом собственного тела  отогревать промороженное мясо, чтобы поесть. И все время Лабискви оставалась  верна себе. Она была неизменно бодра и весела, только на Мак-Кена глядела без  улыбки, и ни холод, ни оцепенение безмерной усталости не могли заглушить ее  любви к Смоку.    

Зорче  кошки следила она за распределением их скудных припасов, и Смок видел, что  каждый глоток Мак-Кена выводит ее из себя. Однажды она сама взялась делить еду,  и точас Мак-Кен разразился неистовыми протестами: не только ему, но и себе она  положила гораздо меньше, чем Смоку. После этого Смок всегда сам делил еду.  Как-то всю ночь шел снег, и наутро небольшая лавина снесла их на сто ярдов по  склону горы; они выбрались из-под снега задохнувшиеся, но невредимые. Однако  при этом потерялся мешок Мак-Кена, где была вся их мука. Тотчас второй обвал  похоронил этот мешок под снегом уже навсегда. И хоть беда случилась не по вине  Мак-Кена, Лабискви с тех пор даже не смотрела в его сторону; Смок понимал, что  она боится не совладать с собой.    

     13    

     

Стояло  утро, вокруг была какая-то особенная, ничем не нарушаемая тишина, синело над  головой безоблачное небо, ослепительно сверкал под солнцем снег. Они брели  вверх по обледенелому откосу, которому не было ни конца, ни края, – брели  медленно, точно усталые тени в этом ледяном, безжизненном мире. Ни звука, ни  ветерка, все вокруг застыло и замерло. За сотни миль на горизонте вставал  зубчатый хребет Скалистых Гор с острыми вершинами, видимыми так отчетливо,  словно до них было каких-нибудь пять миль.    

– Что-то  будет… – прошептала Лабискви. – Ты чувствуешь? Что-то надвигается… Смотри,  все так странно вокруг!    

– Меня  пробирает дрожь, – ответил Смок, – но это не от холода. И не от  голода.    

– Дрожь  в мозгу, в сердце! – подхватила Лабискви. – Вот и у меня тоже.    

– Нет,  это не внутри, – опредилил Смок. – Как будто тебя покалывает ледяными  иголками. Я чувствую это всей своей кожей, каждым нервом.    

Минут  через пятнадцать они остановились передохнуть.    

– Дальних  гор больше не видно, – сказал Смок.    

– Воздух  какой-то густой, тяжелый, – сказала Лабискви. – Дышать тяжело…    

– Три  солнца! – хрипло пробормотал Мак-Кен, зашатался и крепче стиснул палку,  чтобы не упасть.    

Два  ложных солнца появились по обе стороны настоящего.    

– Пять, –  сказала Лабискви.    

Они  стояли и смотрели, и все новые солнца вспыхивали у них перед глазами.    

– Господи,  да их не сосчитать! – в страхе крикнул Мак-Кен.    

И правда  – куда ни глянь, полнеба пылало и сверкало слепящими вспышками все новых солнц.    

Вдруг  Мак-Кен издал пронзительный вопль изумления и боли.    

– Жжет! –  крикнул он и снова взвыл от боли.    

Потом  вскрикнула и Лабискви, и Смоку словно вонзилась в лицо ледяная игла, его  обожгло, точно кислотой. Он вспомнил, как когда-то, купаясь в море, ожегся о  ядовитые стрекала медузы-сифонофоры. Ощущение было настолько сходное, что он  машинально провел рукой по щеке, пытаясь отбросить жгучие нити.    

Внезапно  раздался до странности глухой выстрел. Внизу под откосом стояли на лыжах молодые  индейцы и один за другим стреляли по беглецам.    

– Разойдемся! –  крикнул Смок. – Лезте вверх, в этом спасение! Мы уже почти на вершине. Они  на четверть мили ниже нас, сейчас мы перевалим, пойдем под гору и далеко их  опередим!    

Все трое  кинулись врассыпную и изо всех сил стали карабкаться вверх по снежному откосу.  Невидимые воздушные жала кололи и жгли им лица. Приглушенные выстрелы странно  отдавались в ушах.    

– Слава  богу, – задыхаясь, проговорил Смок, – у четверых из них мушкеты,  только у одного винчестер. И все эти солнца не дают им целиться. Они никак не  рассчитают. Мажут на добрых сто футов.    

– Видишь,  отец вне себя, – отозвалась Лабискви. – Он приказал нас убить.    

– Как  странно, – сказал Смок, – твой голос звучит как будто очень издалека.    

– Закрой  рот! – крикнула вдруг Лабискви. – Не говори, молчи! Я знаю, что это.  Закрой рот рукавом, вот так, и молчи.    

Мак-Кен  упал первым и через силу поднялся. И потом все они падали вновь и вновь, пока  не добрались до вершины. Они не могли понять, почему руки и ноги не повинуются  им, все тело онемело, движения стали медленными, тяжелыми. Достигнув вершины,  они оглянулись и увидели, что индейцы, поминутно спотыкаясь и падая,  карабкаются вслед за ними.    

– Им  не дойти сюда, – сказала Лабискви. – Это белая смерть. Я ее никогда  не видела, но я знаю. О ней рассказывали старики. Скоро поднимется туман – не  такой, как все туманы, как бывает вечером, или перед рассветом, или в сильный  мороз. Мало кто видел его и остался в живых.    

Мак-Кен  начал задыхаться и хватать ртом воздух.    

– Закройте  рот! – прикрикнул на него Смок.    

Слепящий  свет залил все вокруг, и Смок опять поднял глаза к бесчисленным солнцам. Они  мерцали, затуманивались. В воздухе плясали мельчайшие огненные искры. Вершины  гор, даже самые близкие, исчезли в этом странном и страшном тумане, и молодые  индейцы, все еще упрямо пробивавшиеся вверх, к беглецам, утонули в нем. Мак-Кен  опустился в снег, сел на корточки и закрыл лицо руками.    

– Вставайте,  пойдем, – приказал Смок.    

– Не  могу, – простонал Мак-Кен.    

Согнувшись  в три погибели, он раскачивался из стороны в сторону. Смок направился к нему,  медленно, с трудом, огромным усилием воли преодолевая оцепенение, сковавшее  каждый мускул. Он отметил, что мысли его ясны. Только тело словно поражено  непонятным недугом.    

– Оставь  его, – сердито пробормотала Лабискви.    

Но Смок  упорствовал; он поднял ирландца на ноги и повернул лицом к склону, по которому  им предстояло спуститься. Потом подтолкнул его, и Мак-Кен, то правя, то  притормаживая своей палкой, понесся на лыжах вниз и скрылся в сиянии алмазной  пыли.    

Смок  посмотрел на Лабискви, и она улыбнулась ему, хотя еле стояла на ногах. Он  кивнул ей, давая знак спускаться, но она подошла ближе – и почти рядом, в  каком-нибудь десятке футов друг от друга, они одновременно помчались вниз  сквозь жгучее и жалящее холодное пламя.    

Как ни  тормозил Смок, он был много тяжелее Лабискви и потому, опередив ее, понесся под  гору с ужасающей быстротой; ему удалось задержаться лишь далеко внизу, на  ровном оледенелом плоскогорье. Здесь он дождался Лабискви, и они пошли рядом;  шли все медленнее и наконец уже еле передвигали ноги. Оцепенение все больше  овладевало ими, и, несмотря на отчаянные усилия, они ползли, как улитки. Они  прошли мимо Мак-Кена, который опять скорчился на снегу, не сняв лыж, и Смок на  ходу палкой заставил его подняться.    

– Нужно  остановиться, с трудом прошептала Лабискви, – иначе мы умрем. Нужно  укрыться, так говорят старики.    

Она не  стала развязывать узлы, а для скорости перерезала ремни, стягивавшие мешок.  Смок тоже разрезал ремни своего мешка, и, в последний раз взглянув на  смертоносный туман и на бесчисленные солнца, они завернулись с головой в свои  одеяла и крепко обнялись. Потом кто-то натолкнулся на них и упал, они услышали  всхлипывания, брань, оборвавшуюся отчаянным, раздирающим кашлем, и поняли, что  рядом свалился Мак-Кен.    

Потом и  их стало мучить удушье, внезапные, неудержимые приступы сухого кашля раздирали  грудь, сотрясали все тело. Смок почувствовал, что у него начинается жар,  Лабискви тоже лихорадило все сильней. Чем дальше, тем чаще и мучительнее  становились припадки кашля, и только под вечер худшее миновало. Понемногу  дышать становилось легче, и в промежутках между приступами они засыпали,  обессиленные.    

А  Мак-Кен кашлял все громче, надрывнее, они слышали его стоны и вопли и поняли,  что он без сознания. Один раз Смок попытался сбросить с себя мех, но Лабискви  обхватила его обеими руками.    

– Нет,  нет! – умоляла она. – Нельзя раскрываться, это смерть. Лежи вот так,  прислонись ко мне лицом и дыши медленно, тихо, вот так, как я, и молчи.    

Они  дремали, лежа в темноте, приступы кашля слабели, и все же всякий раз они кашлем  будили друг друга. Уже за полночь, по расчетам Смока, Мак-Кен раскашлялся в  последний раз. Потом он начал стонать – глухо, непрерывно, как больное  животное.    

Смок  проснулся от того, что губы Лабискви коснулись его губ. Ее руки обвивали его,  голова его лежала у нее на груди. Голос Лабискви звучал весело и звонко, как  всегда, в нем больше не было глухих, незнакомых нот.    

– Вот  уже и день, – сказала она, приподнимая мех, закрывавший их лица. –  Смотри, любимый, вот уже и день. И мы с тобой живы и не кашляем больше. Давай  встанем, посмотрим, что делается вокруг, хотя я могла бы остаться так с тобою  на веки вечные. Этот последний час мне было так хорошо. Я не спала и смотрела  на тебя, я так тебя люблю.    

– Мак-Кена  совсем не слышно, – сказал Смок. – А что случилось с охотниками,  почему они не нашли нас?    

Он  откинул мех, огляделся и увидел в небе лишь одно самое обыкновенное солнце. Дул  легкий ветерок, еще прохладный, но обещавший в недалеком будущем теплые дни.  Весь мир снова стал простым и обычным. Мак-Кен лежал навзничь, его немытое,  почерневшее от дыма костров лицо окоченело, застыло как мрамор. Лабискви это  зрелище ничуть не взволновало.    

– Посмотри! –  воскликнула она. – Овсянка. Это добрый знак.    

Погони  нигде не было видно – молодые индейцы либо погибли там, за перевалом, либо повернули  назад.    

     14    

     

Еды у  них оставалось совсем мало, они не смели съесть и десятой доли того, что им  было необходимо, сотой доли того, что им хотелось съесть; много дней блуждали  они по скалистой пустыне, отупевшие, полуживые, точно во сне. Порой Смок ловил  себя на том, что лепечет что-то бессмысленное и несвязное, уставясь на  нескончаемые, нанавистные снежные вершины. И снова    

– казалось,  через века – он приходил в себя от звука собственного голоса, бормотавшего  что-то. Лабискви тоже почти все время была как в бреду. Они двигались  машинально, ничего не сознавая. И все время они стремились на запад, и все  время покрытые снегом неприступные вершины преграждали им путь, сплошные  каменные стены вставали наперерез, заставляя сворачивать то к северу, то к югу.    

– На  юге выхода нет, – говорила Лабискви. – Старики знают. Надо идти на  запад, только на запад.    

Охотники  Снасса больше не преследовали их, но голод гнался за ними по пятам.    

Однажды  вновь похолодало, повалил снег, даже не снег, а какая-то морозная пыль, сухая и  сыпучая, как песок. Так продолжалось весь день и всю ночь и еще два дня и две  ночи. Нельзя было и шагу ступить, пока на весеннем солнце этот сыпучий покров  не подтает и не подернется за ночь настом, – они лежали, закутавшись в  свои меха, и отдыхали, и поэтому ели еще меньше, чем всегда. Так ничтожно мала  была теперь дневная порция съестного, что она не успокаивала муки голода, терзавшие  желудок, а еще больше мозг. И вот Лабискви, разом проглотив свою обычную долю –  крохотный кусочек мяса, – вдруг с пронзительным радостным вскриком,  всхлипывая и лепеча что-то, как зверек, накинулась на завтрашнюю порцию и жадно  впилась в нее зубами.    

И тут  Смок увидел нечто поразительное. Вкус мяса привел Лабискви в себя. Она  выплюнула жалкий кусочек мяса и яростно, изо всей силы ударила стиснутым  кулаком по своим согрешившим губам.    

И еще  много удивительного дано было Смоку увидеть в те дни. После долгого снегопада  поднялся вихрь, подхватил сухие, мелкие снежинки и закружил их, как самум  кружит песок в пустыне. Всю ночь бушевала эта снежная буря; потом настал ясный,  ветреный день, и при свете его Смок огляделся; на глаза его навертывались  слезы, голова кружилась, и ему казалось, что он спит или грезит. Со всех сторон  высились остроконечные пики, громадные и поменьше, то одинокие, как часовой, то  по нескольку сразу, точно титаны, которые сошлись на совет. И над каждой горной  вершиной реяли, развевались на многие мили, полыхали в лазурном небе гигантские  снежные знамена, молочно-белые, туманные, переливающиеся светом и тенями,  пронизанные серебром солнечных лучей.    

– «Я  ныне господа узрел, грядущего во славе», – запел Смок, глядя на эти полотнища  снежной пыли, развеваемые ветром, точно шелковые небесные стяги, излучающие  свет.    

Он  смотрел и смотрел, а увенчанные знаменами снежные вершины не исчезали, и все же  ему казалось, что это только сон, но тут Лабискви поднялась и присела.    

– Я  сплю и вижу сны, Лабискви, – сказал он. – Посмотри. Может быть, и  тебе снится тот же сон?    

– Это  не сон, – ответила она. – Старики рассказывали мне и об этом. Значит,  скоро подует теплый ветер и мы не погибнем, мы пойдем на запад – и дойдем.    

     15    

     

Смок  застрелил овсянку, и они разделили ее. Потом в долине, среди ив, на которых,  хоть они и стояли в снегу, уже набухали почки, он подстрелил зайца. И наконец  однажды он убил тощую белую ласку. Но больше дичи им не попадалось – ни одного  живого существа, только раз высоко над головой они увидали стаю диких уток,  летящих на запад, на Юкон.    

– Ниже,  в долинах, уже лето, – сказала Лабискви. – Скоро лето настанет и  здесь.    

Лицо ее  исхудало, но большие, сияющие глаза стали еще больше, сияли еще ярче, и вся она  светлела при одном взгляде на Смока, поражая его какой-то дикой, неземной  красотой.    

Дни  становились длиннее, снег начал оседать. Каждый день покрывавшая его ледяная  корка таяла, каждую ночь его вновь схватывало морозом; беглецам приходилось  пускаться в путь с рассветом и идти до поздней ночи, а среди дня, когда  подтаявший наст проваливался, не выдерживая их тяжести, делать привал. Смока  временно поразила снежная слепота, и Лабискви, обвязавшись ремнем вокруг талии,  повела его за собой, точно на буксире. А когда она сама ослепла от сверкающего  снега, уже он повел ее за собою, обвязавшись ремнем. Полумертвые от голода, они  все глубже погружались в какой-то сон наяву и все шли и шли по этой  воскресающей после зимы, но пустынной земле, где они были единственными живыми  существами.    

Как ни  изнурен был Смок, он теперь засыпал со страхом, – горькие и страшные сны  преследовали его в этом безумном сумеречном краю. Вечно ему снилась еда, вечно  она была перед ним, у самых губ, – и в последний миг коварный властитель  снов отнимал ее у него. Он задавал обеды своим старым сан-францисским друзьям и  сам жадно и нетерпеливо следил за всеми приготовлениями, сам украшал стол  гроздьями винограда с багряными осенними листьями. Гости запаздывали, и, пока  он здоровался с ними, смеялся, отвечал шутками на шутки, его терзало одно  желание – скорее сесть за стол. И вот он крадется к столу, никем не замеченный,  хватает пригоршню черных спелых маслин – и, обернувшись, видит перед собою  нового гостя. Остальные окружают его, и снова смех, шутки, остроты, и все время  его сводит с ума мысль о спелых маслинах, которые он зажал в кулаке.    

Он давал  немало таких обедов и всякий раз оставался ни с чем. Он посещал пиршества достойные  Гаргантюа, где толпы гостей поедали без счета целые туши зажаренных быков,  выхватывая их из огромных жаровен и острыми ножами отрезая сочные ломти  дымящегося мяса. Он стоял, разинув рот, и смотрел снизу вверх на длинные ряды  индеек, – их продавали лавочники в белых фартуках. И все покупали их,  кроме Смока, а он никак не мог перейти оживленную, людную улицу и все стоял,  как прикованный, и смотрел разинув рот. Вот он снова ребенок, он сидит на  слишком высоком стуле, размахивая ложкой, а перед ним в больших мисках – молоко  и хлеб, и ему никак до них не дотянуться. То он гнался по горным пастбищам за пугливыми  телками и долгие века мучился в тщетном усилии поживиться молоком, то в  зловонных подземельях дрался с крысами за объедки и отбросы. Любая пища сводила  его с ума, и он бродил по просторным конюшням, где на целые мили тянулись  стойла, в них стояли откормленные кони, и он искал, где же ведра и кормушки,  куда им насыпают отруби и овес, – искал и не находил.    

Только  один-единственный раз сон не обманул его. Он спасся от кораблекрушения, или,  быть может, его высадили на необитаемый остров, и вот, изголодавшийся, он  борется с грозным тихоокеанским прибоем, отдирает от скал двустворчатые  раковины и тащит их на отмель, где вдоволь сухих водорослей, выброшенных  волнами. Он разводит костер и кладет свою драгоценную добычу на уголья. Из  раковин бьет пар, створки раскрываются, видна мякоть, розовая, точно лососина.  Теперь они готовы, и здесь некому выхватить кусок у него изо рта. Наконец-то,  думает он сквозь сон, наконец-то сон сбывается. На этот раз он поест. Он был  так уверен в этом – и все же сомневался и уже готов был к неминуемому  разочарованию: вот сейчас видение исчезнет… Но наконец нежно-розовая мякоть,  горячая, сочная, у него во рту. Он вонзил в нее зубы. Он ест! Чудо совершилось!  Это разбудило его. Он проснулся во мраке, лежа на спине, и услышал, что бормочет,  и взвизгивает, и мычит от радости. Челюсти его двигались, он жевал, во рту у  него было мясо. Он не шевельнулся, и скоро тонкие пальцы дотронулись до его губ  и в рот ему проскользнул новый крохотный кусочек мяса. Но теперь он не стал  есть – и больше от этого, чем от того, что он рассердился, горько заплакала  Лабискви и еще долго всхлипывала в его объятиях, пока наконец не уснула. А он  лежал без сна, изумляясь, как чуду, силе женской любви и величию женской души.    

     

И вот  кончились их последние припасы. Неприступные вершины остались позади, уже не  так круты были невысокие перевалы, наконец-то открывался перед ними путь на  запад. Но и силы их пришли к концу, еды не осталось ни крошки, и однажды,  проснувшись поутру, они не смогли встать. Смок кое-как поднялся на ноги, упал –  и уже ползком, на четвереньках стал разводить костер. Но все попытки Лабискви  оказались тщетными, – всякий раз она снова падала, совсем обессиленная.  Смок упал подле нее, слабая усмешка тронула его губы, – зачем же он как заведенный,  старается разжечь никому не нужный костер? Готовить нечего и греться не надо –  тепло. Ласковый ветерок вздыхает в ветвях елей, и отовсюду из-под исчезающего  на глазах снега доносится звон и пение невидимых ручейков.    

Лабискви  лежала неподвижно, почти без дыхания, и минутами Смоку казалось, что она уже  мертва. К концу дня его разбудило беличье цоканье. Волоча за собой тяжелое  ружье, он потащился по талому, размякшему снегу. Он то полз на четвереньках, то  вставал и, шагнув к белке, падал и растягивался во всю длину, а белка сердито  цокала и неторопливо, словно дразня, уходила от него. У него не было сил быстро  вскинуть ружье и выстрелить, а белка ни минуты не сидела спокойно. Не раз Смок  падал в снежную слякоть и плакал от слабости. И не раз огонек жизни готов был  угаснуть в нем и на него обрушивалась тьма. Он не знал, сколько времени  пролежал в обмороке в последний раз, но когда очнулся, был уже вечер, он весь  продрог, и мокрая одежда, заледенев на нем, примерзла к насту. Белка исчезла,  и, усталый, измученный, он все же кое-как приполз назад к Лабискви. Он так  ослабел, что проспал всю ночь мертвым сном и никакие сновидения не тревожили  его.    

Солнце  уже поднялось, все та же белка стрекотала в ветвях, когда он проснулся оттого,  что рука Лабискви коснулась его щеки.    

– Положи  руку мне на сердце, любимый, – сказала она ясным, но еле слышным голосом,  прозвучавшим словно издалека. – В моем сердце – любовь, моя любовь в твоей  руке.    

Казалось,  прошли часы, прежде чем она снова заговорила:    

– Помни,  на юг дороги нет. Олений народ хорошо это знает. Иди на запад… там выход… ты  почти дошел… ты дойдешь…    

Смок  забылся сном, похожим на смерть, но еще раз Лабискви разбудила его.    

– Поцелуй  меня, – сказала она. – Поцелуй, и я умру.    

– Мы  умрем вместе, любимая, – ответил он.    

– Нет! –  Чуть заметным, бессильным движением руки она заставила его замолчать.    

Слабый  голос ее звучал едва слышно, и все же Смок расслышал каждое слово. С трудом дотянувшись  до капюшона своей парки, она вытащила из его складок небольшой мешочек и  вложила ему в руку.    

– А  теперь поцелуй меня, любимый. Поцелуй меня и положи руку мне на сердце.    

Он  прижался губами к ее губам, и снова тьма нахлынула на него, а когда сознание  вернулось, он понял, что теперь он один и скоро умрет. И он устало обрадовался  тому, что скоро умрет.    

Он  ощутил под рукой мешочек и, мысленно посмеиваясь над своим любопытством,  потянул завязки. Из мешочка посыпались крохи съестного. Он узнал каждую крошку,  каждый кусочек – все это Лабискви украла сама у себя. Тут были остатки лепешек,  припрятанные давным-давно, когда еще Мак-Кен не потерял мешка с мукой;  надкусанные ломтики и обрезки оленьего мяса и крошки оленьего сала; задняя нога  зайца, даже не тронутая; задняя ножка белой ласки и часть передней ножки; лапка  овсянки и ее крылышко, которое Лабискви надкусила, но не стала есть… жалкие  огрызки, трагические жертвоприношения: она отдавала свою жизнь, эти крохи  отнимала у нее, терзаемая голодом, безмерная любовь.    

С  безумным смехом он отбросил все это на лед и снова забылся.    

Ему  приснился сон. Юкон пересох. Он бродил по обнажившемуся дну, среди грязных луж  и изодранных льдами скал, подбирая крупные самородки. Их тяжесть начинала  утомлять его, но тут он открыл, что они съедобные. И он стал жадно есть. В  конце концов что толку было в золоте, которое люди ценят так высоко, если бы им  нельзя было насытиться?    

Когда  Смок проснулся, настал новый день. Глаза уже не застилала пелена. Он больше не  ощущал знакомой голодной дрожи во всем теле. Радостная легкость пронизывала все  его существо, точно в него вливалась весна. Блаженное чувство охватило его. Он  обернулся, чтобы разбудить Лабискви, увидел ее и вспомнил все. Он стал искать  глазами крохи пищи, которые накануне разбросал по снегу. Они исчезли. И он  понял, что это и были золотые самородки его сна, его бреда. В бреду, во сне он  вернулся к жизни, ибо Лабискви отдала ему свою жизнь; она вложила ему в руку  свое сердце и открыла ему глаза на тайну, имя которой – душа женщины.    

Он  поразился тому, что может двигаться с такой легкостью, – у него хватило  сил отнести ее закутанное в меха тело к обнажившемуся на солнце песчаному  откосу, подрубить его топором и похоронить Лабискви под обвалом.    

Три дня,  не имея больше ни крошки во рту, он пробирался на запад. На третий день он  свалился под одинокой елью на берегу большой реки, уже свободной ото льда, и  понял, что это Клондайк. Слабость и забытье одолевали его, но он еще успел  развязать свою поклажу, улыбнуться на прощанье сияющему миру и закутаться в  одеяло.    

Разбудило  его сонное попискиванье. Уже наступили сумерки. В ветвях ели у него над головой  примостились на ночлег белые куропатки. Острый голод заставил его действовать,  хотя все движения его были бесконечно медленны. Долгих пять минут прошло, пока  ему удалось наконец поднять ружье к плечу, еще пять минут, лежа на спине, он  старательно целился вверх и все не решался спустить курок. Потом выстрелил и  промахнулся. Ни одна куропатка не упала, но ни одна и не улетела. Они только  сонно, бессмысленно копошились и шуршали в ветвях. Плечо у него болело. Второй  выстрел пропал, потому что он невольно вздрогнул от боли, нажимая курок. Должно  быть, в один из этих трех дней он упал и расшиб плечо, хотя никак не мог  вспомнить, когда и как это случилось.    

Куропатки  не улетели. Он свернул одеяло, осторожно засунул его между правым боком и рукой.  Уперев приклад ружья в этот меховой сверток, он выстрелил еще раз, и с дерева  упала куропатка. Он жадно схватил ее, но мяса почти не оказалось, – пуля  крупного калибра вырвала его, оставив только жалкий комок измятых перьев. А  куропатки все не улетали, и он решил: стрелять – так только в голову! Теперь он  целил только в голову. Он заряжал все снова и снова… Мимо… Попал! Глупые  куропатки, которым лень было улететь, дождем посыпались на него – он отнимал у  них жизнь, чтобы утолить свой голод, чтобы жить. Их было девять, и вот наконец  он свернул голову девятой. И потом долго лежал, не шевелясь, и сам не понимал,  почему он и смеется и плачет.    

Первую  куропатку он съел сырую. Потом лег и уснул, и эта поглощенная им жизнь вернула  к жизни его тело. Среди ночи он проснулся, мучимый голодом, и у него хватило  сил развести огонь. До самого рассвета он жарил куропаток и ел, и его  стосковавшиеся от безделья челюсти перетирали в порошок хрупкие косточки. Потом  он весь день спал, проснулся среди ночи и снова уснул, и солнце нового дня  разбудило его.    

С  удивлением он увидел, что костер ярко разгорелся, пожирая свежую порцию  хвороста, а сбоку на углях стоит закопченный кофейник, окутанный облаком пара.  У огня, так близко, что Смок мог дотянуться до него рукой, сидел Малыш, курил  самокрутку и пристально всматривался в лицо друга. Губы Смока дрогнули, но ему  не удалось выговорить ни слова: что-то перехватило горло, в груди закипали  слезы. Он протянул руку за самокруткой и жадно вдохнул дым, еще и еще.    

– Давно  я не курил, – негромко, спокойно сказал он наконец. – Очень, очень  давно.    

– И  не ел, как видно, вон до чего отощал, – ворчливо прибавил Малыш.    

Смок  кивнул и показал на белые перья куропаток, раскиданные вокруг.    

– Зато  недавно поел, – ответил он. – Вот от чашки кофе я бы не отказался. Я уже  забыл, какой у него вкус. И от лепешек не откажусь и от сала.    

– И  от бобов? – подсказал Малыш.    

– Ну,  бобы – это пища богов! Оказывается, я опять изрядно проголодался.    

Один  стряпал, другой ел – и между делом они коротко рассказали друг другу, что с  каждым произошло с тех пор, как они расстались.    

– Клондайк  вскрылся, – сказал в заключение Малыш, – надо было дождаться, пока  пройдет лед. Собрал я шестерых ребят – молодец к молодцу, ты их всех  знаешь, – снарядили мы две лодки. Двинулись полным ходом, где шестами  отпихивались, где бечевой тянули, где волоком волокли. Но на водопадах пришлось  бы застрять на целую неделю. Тут я оставил ребят перетаскивать лодки через  скалы. Чуяло мое сердце, что надо поторапливаться. Прихватил побольше еды и  пошел. Я так и знал, что отыщу тебя где-нибудь тут еле живого.    

Смок  кивнул и крепко стиснул Малыша.    

– Что  ж, пойдем, – сказал он.    

– Ну  нет, дудки! – возмутился Малыш. – Мы с места не двинемся по крайней  мере дня два. Тебе надо отдохнуть и подкормиться.    

Смок  покачал головой.    

– Да  ты посмотри на себя, – уговаривал Малыш.    

Зрелище  было неутешительное. Смок оброс бородой, но видно было, что лицо у него жестоко  обморожено – черно-багровое и все в струпьях. Щеки провалились, и даже сквозь  бороду и усы, кажется, можно было пересчитать все зубы под натянувшейся кожей.  Так же туго она обтягивала и лоб и скулы под глубоко запавшими глазами.  Клочковатая борода была не золотистая, как бы ей полагалось, а грязно-черная,  опаленная у костров на привалах, и вся в копоти.    

– Давай  укладывай вещи, – сказал Смок. – Мне надо идти.    

– Ты  же слаб, как младенец. Ты не можешь и шагу ступить. И что за спешка?    

– Малыш,  я иду за тем, что всего дороже на Клондайке, и я не могу ждать. Вот и все.  Давай укладывайся. Дороже этого нет ничего в целом мире. Перед этим ничто  золотые озера и золотые горы, и жизнь, полная приключений, это даже лучше, чем  быть настоящим мужчиной и питаться медвежатиной.    

У Малыша  глаза на лоб полезли от изумления.    

– Боже  милостивый, – сказал он хрипло. – Да ты что? Совсем спятил?    

– Вовсе  нет. Наверно, человеку не мешает хорошенько поголодать, и тогда у него  раскроются глаза. Во всяком случае, я научился видеть. Я увидел такое… Прежде  мне и не снилось, что это возможно. Теперь я знаю, что такое женщина.    

Малыш  уже открыл рот, губы его насмешливо вздрагивали, глаза смеялись, но Смок не дал  ему сострить.    

– Не  надо, – сказал он мягко. – Ты не знаешь, а я знаю.    

И Малыш  удержался от шутки.    

– Ха, –  сказал он, – мне и гадать не надо, и так ясно, кто она. Все кинулись  осушать Нежданное озеро, а Джой Гастелл и с места не тронулась. Она сидит в  Доусоне и ждет, когда я вернусь и привезу тебя. А если не привезу, она  поклялась продать все, что у нее есть, и нанять целую армию охотников, и  отправиться в Оленью страну, и вышибить дух из старика Снасса и всей его орды…  Но постой, куда же ты, дай я хоть уложусь, пойдем вместе!