1 2 3 4 5 6 
– Не   очень, а все-таки – ужасно, ужасно! Я не хочу долго мучиться. Я скажу когда.      

Опять на   ее губах появилась слабая улыбка.      

– Странная   вещь жизнь, очень странная, правда? И, знаете, мне бы хотелось уйти под звуки песен   о любви. Сначала вы, Ивэн, спойте «Тропою цыган»! Подумайте! Часу не прошло,   как мы с вами ее пели! Помните? Пожалуйста, Ивэн, прошу вас!      

Грэхем   посмотрел на Дика, спрашивая взглядом разрешения, и Дик молчаливо дал его…      

– И   спойте ее смело, радостно, с упоением, как спел бы настоящий влюбленный   цыган, – настаивала она. – Отойдите вон туда, я хочу вас видеть…      

И Грэхем   пропел всю песню, закончив словами:      

       

А   сердцу мужчины – женское сердце…      

Пусть   в шатрах моих свет погас, —      

Но   у края земли занимается утро,      

И   весь мир – ожидает нас.      

       

В   дверях, ожидая приказаний, неподвижный, как статуя, замер О-Дай. Ой-Ли,   пораженная скорбью, стояла у изголовья своей хозяйки; она уже не ломала рук, но   так стиснула их, что концы пальцев и ногти побелели. Позади, у туалетного   столика Паолы, доктор Робинсон бесшумно распускал в стакане таблетки наркотика   и набирал шприцем раствор.      

Когда   Грэхем умолк, Паола взглядом поблагодарила его, закрыла глаза и полежала   некоторое время не двигаясь.      

– А   теперь. Багряное Облако, – сказала она, снова открывая глаза, – твоя   очередь спеть мне про Ай-Кута, и женщину-росинку, и женщину-хмель. Стань там,   где стоял Ивэн, я хочу тебя видеть.      

– "Я   – Ай-Кут, первый человек из племени нишинамов. Ай-Кут – сокращенное Адам. Отцом   мне был койот, матерью – луна. А это Йо-то-то-ви, моя жена, Ио-то-то-ви: это   сокращенное Ева. Она первая женщина из племени нишинамов.      

Я –   Ай-Кут. Это моя жена, моя росинка, моя медвяная роса. Ее мать – заря Невады, а   отец – горячий летний восточный ветер с гор. Они любили друг друга и пили всю   сладость земли и воздуха, пока из мглы, в которой они любили, на листья   вечнозеленого кустарника и мансаниты не упали капли медвяной росы.      

Я –   Ай-Кут. Йо-то-то-ви – моя жена, моя перепелка, мой хмель, моя лань, пьяная   теплым дождем и соками плодоносной земли. Она родилась из нежного света звезд и   первых проблесков зари в первое утро мира, – и она моя жена,   одна-единственная для меня женщина на свете".      

Паола   опять закрыла глаза и лежала молча. Она попыталась сделать более глубокий вздох   и слегка закашлялась.      

– Старайся   не кашлять, – сказал Дик.      

В горле   у нее першило, и она сдвинула брови, силясь удержать приступ кашля, который мог   ускорить конец.      

– Ой-Ли,   подойди сюда и стань так, чтобы я могла тебя видеть, – сказала она, открыв   глаза.      

Китаянка   повиновалась. Она двигалась, точно слепая. Доктор Робинсон положил ей руку на   плечо и поставил так, как хотела Паола.      

– Прощай,   Ой-Ли. Ты всегда была ко мне очень добра. А я, может быть, не всегда. Прости   меня. Помни, что мистер Форрест будет тебе отцом и матерью… И возьми себе все   мои украшения из агата…      

Она   закрыла глаза – в знак того, что ее прощание с китаянкой окончено.      

Опять ее   стал беспокоить кашель, все более мучительный и настойчивый.      

– Пора   Дик, – сказала она едва слышно, не открывая глаз. – Я хочу, чтобы   меня убаюкали. Что, доктор, готово? Подойди поближе. Держи мою руку, как тогда…   Помнишь? Во время… моей малой смерти.      

Она устремила   взгляд на Грэхема, и Дик отвернулся: он знал, что этот последний взгляд будет   полон любви, как будет полон любви и тот, которым она скажет ему последнее   прости.      

– Однажды, –   пояснила она Грэхему, – мне пришлось лечь на операцию, и я заставила Дика   пойти со мной в операционную и держать мою руку все время, пока не начал   действовать наркоз и я уснула. Ты помнишь, Хэнли назвал тогда эту полную потерю   сознания «малой смертью»? А мне было очень хорошо.      

Она   долго и молча смотрела на Грэхема, потом повернулась лицом к Дику, который   стоял возле нее на коленях и держал ее руку.      

– Багряное   Облако, – прошептала она. – Я люблю тебя больше. И я горда тем, что   была твоей так долго, долго. – Она сжала его руку и притянула его к себе   еще ближе. – Мне очень жалко, что у нас не было детей, Багряное Облако…      

Потом   разжала руку и слегка отстранила его от себя, чтобы видеть обоих.      

– Оба   хорошие, оба хорошие… Прощайте, мои хорошие. Прощай, Багряное Облако.      

Они   молча ждали, пока доктор подготовлял ее руку для укола.      

– Спать,   спать, – тихо щебетала она, как засыпающая птичка. – Я готова,   доктор. Но сначала хорошенько натяните кожу. Вы знаете, я не люблю, чтобы мне   делали больно. Держи меня крепче. Дик!      

Робинсон,   подчиняясь взгляду Дика, легко и быстро вонзил иглу в туго натянутую кожу, твердой   рукой нажал на поршень, тихонько растер пальцем уколотое место, чтобы морфий   скорее всосался.      

– Спать,   спать, хочу спать… – опять, словно задремывая, прошептала она.      

В   полусознании она повернулась на бок, положила голову на согнутую руку и   свернулась клубочком в той позе, в которой. Дик знал, она любила засыпать.      

Прошло   немало времени, пока она еще раз чуть вздохнула… и отошла так легко, что они   даже не заметили, как ее не стало.      

Царившее   в комнате молчание нарушалось только щебетом купавшихся в воде фонтана диких   канареек; издалека доносился, подобный трубному звуку, призыв Горца, и   Принцесса отвечала ему серебристым ржанием.