1 2 3 4 5 6 7 
— Старый,  избитый прием, но порой дает отличные результаты. Сегодня утром  я заглянул во двор к доктору и облил из шприца заднее  колесо кареты анисовым маслом. Помпей будет гнать за ним хоть  до самого Джон-о'Гротса[12].  Чтобы сбить его со следа, нашему другу пришлось бы в карете  переправляться через Кэм. Ах, какой хитрец! Вот почему ему удалось улизнуть  тогда ночью!    

     

    

     

Собака  вдруг круто свернула с дороги на поросший травой проселок. Через  полмили он вывел нас на другое шоссе. След круто повернул вправо.  Дорога обогнула город с востока и повела в направлении,  противоположном тому, в каком мы начали преследование.    

— Значит,  этот крюк он сделал исключительно ради нас, — сказал Холмс. —  Не удивительно, что мои вчерашние поиски ни к чему  не привели. Доктор играет по всем правилам. Интересно, что его заставляет  прибегать к таким хитростям? Вон там, справа, должно быть, Трампингтон.  Смотрите. Уотсон. А, карета! Скорее, скорее, иначе все пропало!    

Он  бросился в ближайшую калитку, увлекая за собой упирающегося Помпея.  Едва мы укрылись за живой изгородью, как карета промчалась мимо.  На мгновенье я увидел доктора Армстронга. Он сидел сгорбившись,  обхватив руками голову, — живое воплощение горя. Взглянув  на помрачневшее лицо моего спутника, я понял, что  и он заметил состояние доктора.    

     

    

     

— Боюсь,  как бы наши поиски не имели печального конца, — сказал он. —  Но мы сейчас все узнаем. Помпей, вперед! Вон к тому дому!    

Сомнений  не было: мы достигли цели. Помпей, взвизгивая, бегал у ворот,  где еще виднелись следы экипажа. Холмс привязал собаку к плетню,  и мы по дорожке поспешили к дому. Мой друг постучал  в невысокую, грубо сколоченную дверь, подождал немного и постучал  снова. В доме кто-то был, оттуда доносился стон, полный безысходного отчаяния  и горя. Холмс в нерешительности постоял у двери, потом оглянулся  на дорогу. По ней мчалась карета, запряженная парой серых лошадей.    

— Доктор  возвращается! — вскричал Холмс. — Скорее в дом. Мы должны  узнать, в чем дело!    

Он  распахнул дверь, и мы оказались в холле. Стон усилился, перейдя  в непрерывный отчаянный вопль. Он доносился откуда-то сверху. Холмс  стремительно бросился туда, я за ним. Он толкнул полуоткрытую  дверь, и мы в ужасе остановились перед открывшейся нашим глазам  картиной.    

     

    

     

На  кровати недвижно лежала молодая красивая девушка. Ее спокойное бледное  лицо обрамляли пышные золотистые волосы. Потускневшие широко открытые голубые  глаза смотрели в потолок. В изножье кровати, зарывшись лицом  в простыни, стоял на коленях молодой человек, тело его содрогалось  от рыданий. Горе совсем убило его, он даже не взглянул  в нашу сторону. Холмс положил ему руку на плечо.    

— Вы мистер  Годфри Стонтон?    

— Да,  да… Это я. Но вы пришли поздно. Она умерла.    

Он,  видимо, принял нас за врачей. Холмс пробормотал несколько слов  соболезнования и попытался объяснить ему, сколько хлопот доставил  он своим друзьям, когда на лестнице послышались шаги  и в дверях появилось суровое, порицающее лицо доктора Армстронга.    

— Итак,  джентльмены, — сказал он, — вы добились своего и выбрали  для вторжения самый подходящий момент. Я не хотел бы затевать ссору  в присутствии усопшей, но знайте: будь я моложе, ваше чудовищное  поведение не осталось бы безнаказанным.    

— Простите,  доктор Армстронг, но мне кажется, мы не совсем понимаем друг  друга, — с достоинством отвечал мой друг.    

— Не согласитесь  ли вы спуститься вниз, где мы могли бы обсудить это печальное дело?    

Через  минуту мы сидели в гостиной.    

— Я слушаю  вас, сэр, — сказал доктор.    

— Прежде  всего я хочу, чтобы вы знали, что я не имею никакого отношения  к лорду Маунт-Джеймсу, более того, этот старик мне глубоко несимпатичен.  Поймите, если исчезает человек и ко мне обращаются за помощью,  мой долг — разыскать его. Как только пропавший найден, миссия моя  окончена. И если не был нарушен закон, то тайна, которой  я невольно коснулся, навсегда останется тайной. В этом деле, как  я полагаю, не было нарушения закона, и вы можете целиком  рассчитывать на мою скромность. Ни одно слово о нем  не проникнет на страницы газет.    

Доктор  Армстронг шагнул вперед и протянул Холмсу руку.    

— Я ошибался  в вас, мистер Холмс, — сказал он. — Вы настоящий  джентльмен. Я оставил было несчастного Стонтона наедине с его горем,  но потом, благодарение богу, решил вернуться обратно: может, ему  понадобится моя помощь. И это дало мне возможность узнать вас лучше  Вы достаточно осведомлены об этом деле, и мне не составит  труда объяснить все остальное. Год назад Годфри Стонтон снимал квартиру  в Лондоне. Он полюбил дочь хозяйки и вскоре женился на ней.  Мир не видел женщины нежнее, красивее и умнее ее. Никто  не постеснялся бы иметь такую жену. Но Годфри — наследник этого  отвратительного скряги. И если бы он узнал о женитьбе племянника,  он лишил бы его наследства. Я хорошо знаю Годфри и очень люблю  его. Он в полном смысле слова прекрасный человек.  И я всячески способствовал тому, чтобы сохранить его тайну. Благодаря  этому уединенному дому и осторожности Годфри об их браке  до сегодняшнего дня знали только два человека — я да еще  преданный слуга, который сейчас ушел за врачом в Трампингтон.  Некоторое временя назад Годфри постиг страшный удар — его жена опасно заболела.  Оказалась скоротечная чахотка. Годфри чуть не лишился рассудка  от горя; но все-таки ему пришлось ехать в Лондон на этот  матч, ибо он не мог объяснить своего отсутствия, не раскрыв  тайны. Я пытался ободрить его, послав ему телеграмму. Он ответил мне,  умоляя сделать все, чтобы спасти ее. Вам каким-то чудом удалось прочитать его  телеграмму. Я не хотел говорить ему, как велика опасность, так как  его присутствие здесь ничему бы не помогло, но я написал всю  правду отцу девушки, а тот, позабыв благоразумие, рассказал обо всем  Годфри. Годфри, все бросив, приехал сюда в состоянии, близком  к безумию. И на коленях простоял у ее постели  до сегодняшнего утра, пока смерть не положила конец ее страданиям.  Вот и все, мистер Холмс. Я не сомневаюсь, что могу положиться  на вашу скромность и на скромность вашего друга.    

Холмс  крепко пожал руку доктору.    

— Пойдемте,  Уотсон, — сказал он.    

И  мы вышли из этого печального дома навстречу бледному сиянию зимнего  дня.    

 Убийство  в Эбби-Грейндж    

     

The  Adventure of the Abbey Grange      

First  published in the Strand Magazine, Sep. 1904, with 8 illustrations by Sidney  Paget,    

and in  Collier’s Weekly, Dec. 1904, with 6 illustrations by Frederic Dorr Steele.    

     

В  холодное, морозное утро зимы 1897 года я проснулся оттого, что кто-то тряс  меня за плечо. Это был Холмс. Свеча в его руке озаряла взволнованное  лицо моего друга, и я сразу же понял: случилось что-то неладное.    

— Вставайте,  Уотсон, вставайте! — говорил он. — Игра началась. Ни слова.  Одевайтесь, и едем!    

     

    

     

Через  десять минут мы оба сидели в кэбе и мчались с грохотом по  тихим улицам к вокзалу Черинг-кросс. Едва забрезжил робкий зимний рассвет,  и в молочном лондонском тумане смутно виднелись редкие фигуры  спешивших на работу мастеровых. Холмс, укутавшись в свое теплое  пальто, молчал, и я последовал его примеру, потому что было очень  холодно, а мы оба выехали натощак. И только выпив  на вокзале горячего чаю и усевшись в кентский поезд,  мы настолько оттаяли, что он мог говорить, а я слушать.  Холмс вынул из кармана записку и прочитал ее вслух:    

     

«Эбби-Грейндж,  Маршем, Кент, 3.30 утра.      

Мой  дорогой м-р Холмс! Буду очень рад, если Вы немедленно окажете мне содействие  в деле, которое обещает быть весьма замечательным. Это нечто в Вашем  вкусе. Леди придется выпустить, все остальное постараюсь сохранить  в первоначальном виде. Но, прошу вас, не теряйте ни минуты,  потому что трудно будет оставить здесь сэра Юстеса.     

Преданный  вам Стэнли Хопкинс».    

     

— Хопкинс  вызывал меня семь раз, и во всех случаях его приглашение  оправдывалось, — сказал Холмс. — Если не ошибаюсь, все эти дела  вошли в вашу коллекцию, а я должен признать, Уотсон, что  у вас есть умение отбирать самое интересное. Это в значительной  степени искупает то, что мне так не нравится в ваших сочинениях. Ваша  несчастная привычка подходить ко всему с точки зрения писателя,  а не ученого, погубила многое, что могло стать классическим образцом  научного расследования. Вы только слегка касаетесь самой тонкой  и деликатной части моей работы, останавливаясь на сенсационных  деталях, которые могут увлечь читателя, но ничему не научат.    

— А почему  бы вам самому не писать эти рассказы? — сказал  я с некоторой запальчивостью.    

— И буду  писать, мой дорогой Уотсон, непременно буду. Сейчас, как видите, я очень  занят, а на склоне лет я собираюсь написать руководство,  в котором сосредоточится все искусство раскрытия преступлений. Хопкинс,  по-моему, нас вызвал сегодня по поводу убийства.    

— Вы думаете,  стало быть, что этот сэр Юстес мертв?    

— Да.  По записке видно, что Хопкинс сильно взволнован, а он не тот  человек, которого легко взволновать. Да, я думаю, что это убийство  и тело оставлено, чтобы мы могли его осмотреть. Из-за обыкновенного  самоубийства Хопкинс не послал бы за мной. Слова «леди придется  выпустить» означают, вероятно, что, пока разыгрывалась трагедия, она была  где-то заперта. Мы переносимся в высший свет, Уотсон. Дорогая,  хрустящая бумага, монограмма «Ю. Б.», герб, пышный титул. Полагаю, что наш  друг Хопкинс оправдает свою репутацию и сегодня утром  мы не будем скучать. Преступление было совершено до полуночи.    

— Из чего  вы это могли заключить?    

— Из расписания  поездов и из подсчета времени. Надо было вызвать местную полицию, она  снеслась со Скотленд-Ярдом. Хопкинс должен был туда приехать и,  в свою очередь, послать за мной. Этого хватает как раз на целую  ночь. Впрочем, вот уже и Чизилхерст, и скоро все наши сомнения  разъяснятся.    

Проехав  несколько миль по узким деревенским дорогам, мы добрались до ворот  парка, которые распахнул перед нами старый привратник; его мрачное лицо  говорило о недавно пережитом большом потрясении. Через великолепный парк  между двумя рядами старых вязов шла аллея, заканчиваясь у невысокого,  вытянутого в длину дома с колоннами в стиле Палладио по фасаду.  Центральная часть здания была, несомненно, очень древней постройки и вся  увита плющом; но большие широкие окна говорили о том, что  ее коснулись современные усовершенствования, а одно крыло было по  всем признакам совсем новое. У входа в открытых дверях  мы увидели стройную молодую фигуру инспектора Стэнли Хопкинса и его  возбужденное, встревоженное лицо.    

— Я очень  рад, что вы приехали, мистер Холмс. И вы тоже, доктор Уотсон.  Но, право, если бы я мог начать все сначала, я бы не стал  беспокоить вас. Как только леди пришла в себя, она дала такие ясные показания,  что теперь уже дело за немногим. Помните луишемскую банду взломщиков?    

— Троих  Рэндолов?    

— Именно.  Отец и два сына. Это их работа. У меня нет сомнений на этот  счет. Две недели назад они поработали в Сайденхэме, их там видели,  и у нас теперь есть описание их наружности. Какая дерзость? Двух  недель не прошло — и вот вам новое преступление.  И в одном районе. Но это они, никакого сомнения, они.  На этот раз от виселицы им не уйти.    

— Сэр  Юстес, значит, мертв?    

— Да.  Они проломили ему голову кочергой от его же собственного камина.    

— Сэр  Юстес Брэкенстолл, как сообщил нам кучер?    

— Да,  он. Один из самых богатых людей в Кенте. Леди Брэкенстолл сейчас  в гостиной. Бедная, что ей пришлось пережить! Она была почти мертва,  когда я впервые увидел ее. Вам лучше всего, я думаю, пойти к ней  и послушать рассказ обо всем этом из ее собственных уст. Потом  мы вместе осмотрим столовую.    

Леди  Брэкенстолл оказалась женщиной необыкновенной. Редко приходилось мне видеть  такую изящную фигуру, такие женственные манеры и такое прекрасное лицо.  Она была блондинка с золотистыми волосами, голубыми глазами и, должно  быть, восхитительным цветом лица, которое от недавних переживаний было  сейчас очень бледным и измученным. На ее долю выпали  не только моральные страдания, но и физическое: над одним глазом  у нее набух большой багровый кровоподтек, который ее горничная —  высокая строгая женщина — усердно смачивала водой с уксусом. Леди  лежала на кушетке в полном изнеможении, но ее быстрый,  внимательный взгляд и настороженное выражение прекрасного лица показали,  что страшное испытание не повлияло ни на ее разум,  ни на ее самообладание. На ней был свободный, голубой  с серебром халат, но здесь же, на кушетке, позади нее, лежало  черное, отделанное блестками нарядное платье.    

— Я уже  рассказала вам все, что произошло, мистер Хопкинс, — сказала она  устало. — Не могли бы вы повторить мой рассказ? Впрочем, если  вы считаете, что это необходимо, я расскажу сама. Они уже были  в столовой?    

— Я считал,  что сначала им надо выслушать ваш рассказ.    

— Я вздохну  свободно только тогда, когда с этим ужасом будет покончено. Мне страшно подумать,  что он все еще лежит там.    

Она  вздрогнула и на секунду закрыла лицо руками. Широкие рукава  ее халата упали, обнажив руки до локтя.    

— У вас  есть еще ушибы, мадам? Что это? — воскликнул Холмс.    

     

    

     

Два  ярко-красных пятна проступали на белой гладкой коже руки. Она поспешила  прикрыть их.    

— Это  ничего. Это не имеет отношения к страшным событиям минувшей ночи.  Если вы и ваш друг присядете, я расскажу вам все, что знаю.  Я жена сэра Юстеса Брэкенстолла. Мы поженились около года тому назад.  Думаю, ни к чему скрывать, что наш брак был  не из счастливых. Так скажут вам, надо думать, вей соседи, даже если  бы я и попыталась это отрицать. Возможно, что вина отчасти моя.  Я выросла в более свободной, не скованной такими условностями  обстановке Южной Австралии, и эта английская жизнь с ее строгими  приличиями и чопорностью мне не по душе. Но главное  в том — и это знают все, — что сэр Юстес сильно пил.  Нелегко было даже час провести с таким человеком. Вообразите, что значит  для чуткой и пылкой молодой женщины быть с ним вместе и днем  и ночью! Это святотатство, это преступление, это подлость — считать,  что такой брак нерушим. Я убеждена, что эти ваши чудовищные законы навлекут  проклятие на вашу страну. Небо не позволит, чтобы несправедливость  торжествовала вечно.    

Она  на минуту привстала, щеки у нее вспыхнули, глаза заблестели. Багровый  кровоподтек показался мне еще страшнее. Сильная и нежная рука  ее суровой горничной опустила ее голову на подушку, и неистовая  вспышка гнева разрешилась бурными рыданиями.    

Наконец  она заговорила опять:    

— Я расскажу  вам теперь о минувшей ночи. Вы уже, возможно, заметили, что все наши  слуги спят в новом крыле. В центральной части дома жилые комнаты,  за ними кухня и наши спальни наверху. Горничная моя Тереза спит над  моей комнатой. Больше здесь нет никого, и ни один звук  не доносится до тех, кто живет в пристройке. Судя по тому, как  вели себя грабители, это им было известно.    

Сэр  Юстес удалился к себе около половины одиннадцатого. Слуги уже легли спать.  Не легла только моя горничная, она ждала у себя наверху, когда  я позову ее. Я сидела в этой комнате и читала.  В двенадцатом часу, перед тем как подняться наверх, я пошла  посмотреть, все ли в порядке. Это моя обязанность, как я уже объяснила  вам, на сэра Юстеса не всегда можно было положиться. Я зашла  в кухню, в буфетную к дворецкому, в оружейную,  в бильярдную, в гостиную и, наконец, в столовую. Когда  я подошла к дверям, задернутым плотными портьерами, я вдруг  почувствовала сквозняк и поняли, что дверь открыта настежь.  Я отдернула портьеру и оказалась лицом к лицу с пожилым  широкоплечим мужчиной, который только что вошел в комнату. Дверь, большая,  стеклянная, так называемое французское окно, выходит на лужайку перед  домом. У меня в руке была зажженная свеча, и я увидела  за этим мужчиной еще двоих, которые как раз входили в дом.  Я отступила, но мужчина набросился на меня, схватил сперва  за руку, потом за горло. Я хотела крикнуть, но он кулаком  нанес мне страшный удар по голове и свалил наземь. Вероятно,  я потеряла сознание, потому что, когда через несколько минут я пришла  в себя, оказалось, что они оторвали от звонка веревку и крепко  привязали меня к дубовому креслу, которое стоит во главе обеденного  стола. Я не могла ни крикнуть, ни шевельнуться — так  крепко я была привязана, и рот у меня был завязан платком.  В эту минуту в комнату вошел мой несчастный супруг. Он, должно быть,  услышал какой-то подозрительный шум и ожидал увидеть нечто подобное тому,  что представилось его глазам. Он был в ночной сорочке и брюках,  но в руке держал свою любимую дубинку. Он бросился к одному  из грабителей, но тот, которого я увидели первым, схватил из-за  каминной решетки кочергу и ударил его со страшной силой по голове.  Мой муж упал, даже не вскрикнув. Он был мертв. Сознание опять  покинуло меня, но через несколько минут я очнулась. Открыв глаза,  я увидела, что воры взяли из буфета все серебро и достали оттуда  же бутылку с вином. У каждого в руке был бокал. Я уже говорила  вам, что один из них был постарше, с бородой, два других —  молодые парни. Возможно, это были отец и сыновья. Поговорив шепотом  о чем-то, они ко мне подошли, чтобы проверить, крепко ли  я привязана. Потом они ушли, затворив за собой дверь. Мне удалось  освободить рот только через четверть часа. Я закричала, крики услыхала  горничная и сбежала вниз. Проснулись и другие слуги,  и мы послали за полицией. Полиция немедленно связалась  с Лондоном. Вот все, что я могу сказать вам, джентльмены,  и надеюсь, что мне не придется еще раз повторять эту столь горестную  для меня историю.    

— Вы хотели  бы что-то спросить, мистер Холмс? — сказал Хопкинс.    

— Нет,  я не хочу больше испытывать терпение леди Брэкенстолл  и злоупотреблять ее временем, — сказал Холмс. —  Но прежде чем пойти осматривать столовую, я был бы рад послушать ваш  рассказ, — обратился он к горничной.    

— Я видела  этих людей еще до того, как они вошли в дом, — сказала  она. — Я сидела у окна своей комнаты и вдруг увидела  у сторожки привратника трех мужчин. Ночь-то была лунная. Но ничего  плохого я тогда не подумала. А через час я услышала стоны  моей хозяйки, бросилась вниз и нашла ее, голубушку, привязанной  в этом кресле, точь-в-точь как она вам рассказывала. Хозяин лежал  на полу, а комната была забрызгана мозгами и кровью. И даже  у нее на платье была кровь. От этого кто угодно в обморок  упадет. Но она всегда была мужественной, мисс Мэри Фрейзер  из Аделаиды. И она ни капельки не изменилась, став леди  Брэкенстолл из Эбби-Грейндж. Вы очень долго расспрашивали ее,  джентльмены. Видите, как она устала. Старая верная Тереза отведет  ее в спальню. Ей надо отдохнуть.    

Эта  худая, суровая женщина с материнской нежностью обняла за талию свою  хозяйку и увела ее из комнаты.    

— Она  прожила с ней всю жизнь, — сказал Хопкинс. — Нянчила ее, когда  та была маленькой. Полтора года назад они покинули Австралию и вместе  приехали в Англию. Ее зовут Тереза Райт, и таких слуг  вы теперь не найдете. Вот так, мистер Холмс!    

Выразительное  лицо Холмса стало безучастным. Я знал, для него вместе с тайной  исчезает и вся привлекательность дела. Правда, оставалось еще найти  и арестовать преступников. Но дело было такое заурядное, что Холмсу  не стоило тратить время. Он чувствовал примерно то же, что чувствует  крупный специалист, светило в медицинском мире, когда его приглашают  к постели ребенка лечить корь. Но, войдя в столовую и воочию  увидев картину преступления, Холмс оживился и снова почувствовал интерес  к этому делу.    

Столовая  была большой высокой комнатой с потолком из резного дуба,  с дубовыми панелями и отличным собранием оленьих рогов и старого  оружия на стенах. Напротив входа в дальнем конце комнаты находилась  та самая стеклянная дверь, о которой говорила леди Брэкенстолл.  Справа три окна, наполнявшие комнату холодным светом зимнего солнца. По левую  сторону зияла пасть большого, глубокого камина под массивной дубовой полкой.  У камина стояло тяжелое дубовое кресло с подлокотниками  и резьбой внизу спинки. Сквозь отверстия резьбы был продет красный шнур,  концы которого были привязаны к нижней перекладине. Когда леди освободили  от пут, шнур соскочил, но узлы так и остались не развязаны.    

Эти  детали мы заметили позже, потому что теперь все наше внимание было  приковано к телу, распростертому на тигровой шкуре перед камином.    

     

    

     

Это был  высокий, хорошо сложенный мужчина лет сорока. Он лежал на спине,  с запрокинутым лицом и торчащей вверх короткой черной бородкой, скаля  в усмешке белые зубы. Над головой были занесены стиснутые кулаки,  а поверх рук лежала накрест его тяжелая дубинка. Его красивое, смуглое,  орлиное лицо исказила гримаса мстительной ненависти и неистовой злобы. Он,  видимо, был уже в постели, когда поднялась тревога, потому что на нем  была щегольская, вышитая ночная сорочка, а из брюк торчали босые  ноги. Голова была размозжена, и все в комнате говорило о дикой  жестокости, с которой был нанесен удар. Рядом с ним валялась тяжелая  кочерга, согнувшаяся от удара в дугу. Холмс внимательно осмотрел  кочергу и нанесенную ею рану на голове.    

— Видимо,  этот старший Рэндол — могучий мужчина, — заметил он.    

— Да, —  сказал Хопкинс. — У меня есть о нем кое-какие данные. Опасный  преступник.    

— Вам  будет нетрудно его взять.    

— Конечно.  Мы давно за ним следим. Ходили слухи, что он подался  в Америку. А он, оказывается, здесь. Ну, теперь ему от нас  не уйти. Мы уже сообщили его приметы во все морские порты,  и еще до вечера будет объявлена денежная премия за поимку.  Я одного не могу понять: как они решились на такое отчаянное  дело, зная, что леди опишет их нам, а мы по описанию непременно  их опознаем.    

— В самом  деле, почему им было не прикончить и леди Брэкенстолл?    

— Наверное,  думали, — высказал я предположение, — что она не скоро  придет в себя.    

— Возможно.  Они видели, что она без сознания, вот и пощадили ее. А что  вы можете рассказать, Хопкинс, об этом несчастном? Я как будто  слышал о нем что-то не очень лестное.    

— Трезвым  он был неплохой человек. Но когда напивался, становился настоящим  чудовищем. Точно сам дьявол вселялся в него. В такие минуты  он бывал способен на все. Несмотря на титул  и на богатство, он уже дважды чуть не попал к нам.  Как-то облил керосином собаку и поджег ее, а собака принадлежала  самой леди. Скандал едва замяли. В другой раз он бросил  в горничную графин. В эту самую Терезу Райт. И с этим делом  сколько было хлопот! Вообще говоря, только это между нами, без него в доме  станет легче дышать… Что вы делаете. Холмс?    

Холмс  опустился на колени и с величайшим вниманием рассматривал узлы  на красном шнуре, которым леди привязали к креслу. Затем он так  же тщательно осмотрел оборванный конец шнура, который был сильно обтрепан.    

— Когда  за этот шнур дернули, то в кухне, надо думать, громко зазвонил  звонок, — заметил он.    

— Да,  но услышать его никто не мог. Кухня — направо,  в противоположной стороне здания.    

— Откуда  грабитель мог знать, что звонка не услышат? Как он решился столь  неосмотрительно дернуть шнур?    

— Верно,  мистер Холмс, верно. Вы задаете тот же вопрос, который и я много  раз задавал себе. Нет сомнения, что грабители должны были хорошо знать  и самый дом и его порядки. Прежде всего они должны были знать, что  все слуги в этот сравнительно ранний час уже в постели и что ни один  из них не услышит звонка. Стало быть, кто-то из слуг был  их союзником. Но в доме восемь слуг, и у всех отличные  рекомендации.    

— При  прочих равных условиях, — сказал Холмс, — можно было бы заподозрить  служанку, в которую хозяин бросил графин. Но это означало бы  предательство по отношению к хозяйке, а Тереза Райт безгранично  предана ей. Но это — второстепенное обстоятельство. Арестовав  Рэндола, вы без особого труда установите и его сообщников. Рассказ  леди полностью подтверждается — если требуются подтверждения — всем  тем, что мы здесь видим.    

Он  подошел к стеклянной двери и отворил ее.    

— Никаких  следов, да их и не может быть: земля твердая, как железо.  Между прочим, свечи на камине горели ночью!    

— Да.  Именно эти свечи и свеча в спальне леди послужили грабителям  ориентиром.    

— Что  грабители унесли?    

— Совсем  немного. Только полдюжины серебряных приборов из буфета. Леди Брэкенстолл  думает, что, убив сэра Юстеса, они испугались и не стали дочиста  грабить дом, как это было наверняка задумано.    

— Пожалуй,  что так. Странно только, что у них хватило духу задержаться и выпить  вина.    

— Нервы,  видно, хотели успокоить.    

— Пожалуй.  К этим бокалам никто не притрагивался сегодня?    

— Никто,  и бутылка как стояла, так и стоит на буфете.    

— Сейчас  посмотрим. А это что такое? Три бокала стояли в ряд, все  со следами вина. В одном на дне темнел осадок, какой дает  старое, выдержанное вино. Тут же стояла бутылка, наполненная на две трети,  а рядом лежала длинная, вся пропитанная вином пробка. Эта пробка и пыль  на бутылке говорили о том, что убийцы лакомились не простым  вином.    

     

    

     

Холмс  вдруг на глазах переменился. Куда девалась его апатия! Взгляд стал живым  и внимательным. Он взял в руки пробку и стал  ее рассматривать.    

— Как  они вытащили ее? — спросил он.    

Хопкинс  кивнул на выдвинутый наполовину ящик буфета. В нем лежало несколько  столовых скатертей и большой пробочник.    

— Леди  Брэкенстолл упоминала этот пробочник?    

— Нет.  Но ведь она была без сознания, когда они открывали бутылку.    

— Да,  действительно. Между прочим, бутылку открывали штопором из складного ножа  с набором инструментов. Он был длиной не более полутора дюймов.  Если присмотреться к головке пробки, то видно, что штопор ввинчивался  трижды, прежде чем пробка была извлечена. И штопор ни разу не прошел  насквозь. Этот длинный пробочник насквозь бы пробуравил пробку и вытащил  ее с первого раза. Когда вы поймаете субъекта, непременно  поищите у него складной перочинный нож с многочисленными инструментами.    

— Великолепно! —  воскликнул Хопкинс.    

— Но эти  бокалы, признаюсь, ставят меня в тупик. Леди Брэкенстолл в самом деле  видела, как все трое пили вино?    

— Да,  видела.    

— Ну,  тогда не о чем говорить! А все-таки вы должны признать,  Хопкинс, что эти бокалы весьма примечательны. Что? Вы ничего  не замечаете? Ну хорошо, пусть. Возможно, что, когда человек развил  в себе некоторые способности, вроде моих, и углубленно занимался  наукой дедукции, он склонен искать сложные объяснения там, где обычно  напрашиваются более простые. Эти бокалы, вероятно, ничего не значат. Всего  хорошего, Хопкинс. Не вижу, чем я могу быть полезен вам. Дело как  будто ясное. Сообщите мне, когда Рэндол будет арестован, и вообще  о всех дальнейших событиях. Надеюсь, что скоро смогу поздравить вас  с успешным завершением дела. Идемте, Уотсон. Думаю, что дома  мы с большей пользой проведем время.    

На  обратном пути я по лицу Холмса видел, что ему не дает покоя какая-то  мысль. Усилием воли он старался избавиться от ощущения какой-то  несообразности и старался вести разговор так, будто все для него ясно.  Но сомнения снова и снова одолевали его. Нахмуренные брови, невидящие  глаза говорили о том, что его мысли опять устремились к той большой  столовой в Эбби-Грейндж, где разыгралась эта полночная трагедия.  И в конце концов на какой-то пригородной станции, когда поезд  уже тронулся. Холмс, побежденный сомнениями, выскочил на платформу  и потянул меня за собой.    

     

    

     

— Извините  меня, дорогой друг, — сказал он, когда задние вагоны нашего поезда  скрылись за поворотом, — мне совестно делать вас жертвой своей  прихоти, как это может показаться. Но, клянусь жизнью, я просто  не могу оставить дело в таком положении. Мой опыт, моя интуиция  восстают против этого. Все неправильно, готов поклясться, что все неправильно.  А между тем рассказ леди точен и ясен, в показаниях горничной  нет никаких противоречий, все подробности сходятся. Что я могу противопоставить  этому? Три пустых бокала, вот и все. Но если бы я подошел  к делу без предвзятого мнения, если бы стал расследовать его с той  тщательностью, которой требует дело de novo, если бы не было готовой  версии, которая сразу увела нас в сторону, — неужели  я не нашел бы ничего более определенного, чем эти бокалы? Конечно,  нашел бы. Садитесь на эту скамью, Уотсон, подождем чизилхерстский поезд.  А пока послушайте мои рассуждения. Только прошу вас — это очень  важно, — пусть показания хозяйки и горничной не будут для вас  непреложной истиной. Личное обаяние леди Брэкенстолл не должно мешать  нашим выводам.    

В  ее рассказе, если к нему отнестись беспристрастно, несомненно, есть  подозрительные детали. Эти взломщики совершили дерзкий налет в Сайденхэме  всего две недели назад. В газетах сообщались о них кое-какие  сведения, давались их приметы. И если бы кто-нибудь решил сочинить  версию об ограблении, он мог бы воспользоваться этим. Подумайте,  разве взломщики, только что совершившие удачный налет, пойдут на новое  опасное дело, вместо того чтобы мирно радоваться удаче где-нибудь  в недосягаемом месте? Далее, разве принято у грабителей действовать  в столь ранний час или бить женщину, чтобы она молчала, хотя это самый  верный способ заставить ее закричать? Не будут они и убивать  человека, если их достаточно, чтобы справиться с ним без  кровопролития. Не упустят они добычи и не ограничатся пустяками,  если добыча сама идет в руки. Оставить бутылку вина недопитой тоже  не в правилах этих людей. Не удивляют ли вас все эти  несообразности, Уотсон?    

— Все  вместе они производят впечатление, хотя каждая в отдельности не такая  уж невозможная вещь. Самое странное в этом деле, мне кажется, то, что леди  привязали к креслу.    

— Мне  это не кажется странным, Уотсон. Они должны были или убить ее, или сделать  так, чтобы она не подняла тревоги сразу же после их ухода.  Но все равно, Уотсон, разве я не убедил вас, что в рассказе  леди Брэкенстолл не все заслуживает доверия? А хуже всего эти бокалы.    

— Почему?    

— Вы можете  представить себе их?    

— Могу.    

— Леди  Брэкеистолл говорит, что из них пили трое. Не вызывает это у вас  сомнения?    

— Нет.  Ведь вино осталось В каждом бокале.    

— Но почему-то  в одном есть осадок, а в других нет… Вы, наверное, это заметили?  Как вы можете объяснить это?    

— Бокал,  в котором осадок, был, наверное, налит последним?    

— Ничего  подобного. Бутылка была полная, осадок в ней на дне, так что  в третьем бокале вино должно быть точно такое, как и в первых  двух. Возможны только два объяснения. Первое: после того, как наполнили второй  бокал, бутылку сильно взболтали, так что весь отстой оказался в третьем  бокале. Но это маловероятно. Да, да, я уверен, что я прав.    

— Как  же вы объясняете этот осадок?    

— Я думаю,  что пили только из двух бокалов, а в третий слили остатки, поэтому  в одном бокале есть осадок, а в двух других нет. Да, именно так  и было. Но тогда ночью в столовой было два человека,  а не три, и дело сразу из весьма заурядного превращается  в нечто в высшей степени интересное. Выходит, что леди Брэкенстолл  и ее горничная сознательно нам лгали, что нельзя верить  ни одному, их слову и что, видимо, у них были очень веские  причины скрыть настоящего преступника. Так что нам придется восстановить обстоятельства  дела самим, не рассчитывая на их помощь. Вот что нам предстоит сделать,  Уотсон. А вот и чизилхерстский поезд.    

Наше  возвращение очень удивило всех обитателей Эбби-Грейндж. Узнав, что Стэнли  Хопкинс уехал докладывать своему начальству, Шерлок Холмс завладел столовой,  запер изнутри двери и два часа занимался самым подробным и тщательным  изучением места преступления, чтобы на собранных фактах возвести блестящее  здание неопровержимых выводов. Усевшись в углу, я, как прилежный студент  на демонстрации опыта у профессора, не отрываясь следил, как  подвигается это замечательное исследование. Окно, портьеры, ковер, кресло,  веревка — все было внимательно изучено и о каждом предмете  сделано заключение. Тело несчастного баронета уже убрали, а все остальное  оставалось на своих местах. К моему удивлению. Холмс влез  на дубовую каминную полку. Высоко над его головой висел обрывок красного  шнура, все еще привязанный к звонку. Холмс долго смотрел вверх, потом,  чтобы приблизиться к шнуру, оперся коленом на карниз стены  и протянул руку. До шнура оставалось всего несколько дюймов.  Но тут его внимание привлек карниз. Осмотрев его, он, очень довольный,  спрыгнул на пол.    

— Все  в порядке, Уотсон. Дело раскрыто. Это будет одно из самых  замечательных дел в вашей коллекции. Однако, мой дорогой, до чего  я был недогадлив — ведь я чуть было не совершил самой  большой ошибки в моей жизни! Теперь остается восстановить только несколько  недостающих звеньев. И вся цепь событий будет ясна.    

— Вы уже  знаете, кто эти люди?    

— Это  один человек, Уотсон, один! Один, но поистине грозная фигура. Силен, как  лев, — вспомните удар, который лопнул кочергу. Рост — шесть футов.  Проворен, как белка. Очень ловкие пальцы. Умен и изобретателен. Ведь все  это представление придумано им. Да, Уотсон, мы столкнулись  с замечательной личностью. Но все-таки и он оставил следы.  Этот шнур от звонка — ключ к решению всего дела.    

— Не понимаю.    

— Послушайте,  Уотсон: если бы вам понадобился этот шнур и вы бы его с силой  дернули, как по-вашему, где бы он оборвался? Конечно, там, где  он привязан к проволоке. Почему же он оборвался гораздо ниже?    

— Потому  что он в этом месте протерся.    

— Вот  именно. И оборванный конец действительно потерт. У этого человека  хватило ума подделать потертость ножом. Но другой конец наверху целый.  Отсюда не видно. Но если встать на каминную полку, в этом  легко убедиться. Он очень чисто срезан, и никаких потертостей там  нет. Теперь уже можно восстановить ход событий. Неизвестный не стал  обрывать шнур, боясь поднять тревогу. Чтобы обрезать его, он влез  на каминную полку, но этого ему показалось мало. Тогда он оперся  коленом на карниз, оставив на его пыльной поверхности след, протянул  руку и обрезал шнур ножом. Я не дотянулся: еще оставалось три  дюйма до шнура. Из этого я заключаю, что он по крайней мере  на три дюйма выше меня. А теперь взгляните на сиденье кресла.  Что это?    

— Кровь.    

— Кровь,  вне всякого сомнения. Это одно доказывает, что рассказ леди Брэкенстолл —  вымысел от начала до конца. Если она сидела в этом кресле, когда  совершалось преступление, откуда взялись на нем пятна крови? Нет, нет,  ее посадили в кресло после того, как супруг ее был убит. Бьюсь  об заклад, что и на черном платье леди есть такое же пятно. Это  еще не Ватерлоо, Уотсон, но это уже Маренго. Начали с поражения,  кончаем победой. А сейчас я хотел бы поговорить с этой няней Терезой.  Но чтобы получить необходимые сведения, надо проявить большой такт.    

     

    

     

Эта  суровая австралийская няня оказалась очень интересной особой. Молчаливая,  подозрительная, нелюбезная, она не скоро смягчилась, побежденная  обходительностью Холмса и его добродушной готовностью выслушать все, что  она скажет. Тереза и не пыталась скрыть свою ненависть  к покойному хозяину.    

— Да,  сэр, это правда, что он бросил в меня графин. Он при мне выругал  госпожу гадким словом, и я сказала ему, что, будь здесь ее брат,  он не посмел бы так говорить. Тогда он и швырнул  в меня графин. Да пусть бы он каждый день бросался графинами,  лишь бы не обижал мою славную птичку. Как он терзал ее! А она  была очень горда и никогда не жаловалась. Она и мне рассказывала  не все. Вы видели на ее руках ссадины? Она не говорила  мне, откуда они. Но я-то знаю, что это он проткнул ей руку  длинной шпилькой от шляпы. Сущий дьявол он был,  а не человек, — да простит меня бог, что я так говорю  о покойнике. Когда мы встретили его в первый раз полтора года  назад, он прикинулся таким ласковым, ну чисто мед! А теперь нам  эти полтора года кажутся вечностью. Она, моя голубушка, только что приехала  в Лондон. Первый раз оторвалась от дома. Он вскружил  ей голову титулом, деньгами, обманчивым лондонским блеском. Если она  и совершила ошибку, то заплатила за нее слишком дорогой ценой.  В каком месяце мы с ним познакомились? Вскоре после того, как  приехали. Приехали мы в июне, познакомились в июле.  А поженились они в январе, в прошлом году. Да, она сейчас  в своей гостиной. Конечно, она поговорит с вами. Но не мучайте  ее расспросами — ведь ей столько пришлось натерпеться…    

Леди  Брэкенстолл полулежала на той же кушетке, но вид у нее был  теперь гораздо лучше. Горничная вошла вместе с нами и сразу же стала  менять примочку на лбу.    

— Надеюсь, —  сказала леди Брэкенстолл, — вы пришли не за тем, чтобы  опять меня допрашивать.    

— Нет, —  сказал Холмс очень мягко. — Я не причиню вам лишнего  беспокойства. У меня есть одно желание — помочь вам, ибо я знаю,  сколько вам пришлось выстрадать. Отнеситесь ко мне, как к другу, доверьтесь  мне, и вы не раскаетесь.    

— Что  я должна сделать?    

— Сказать  мне всю правду.    

— Мистер  Холмс?!    

— Нет,  нет, леди Брэкенстолл, это бесполезно. Вы, возможно, слышали когда-нибудь мое  имя. Так вот, ставлю на карту свое имя и свою репутацию, что ваш  рассказ — от первого слова до последнего — вымысел.    

— Какая  наглость! — воскликнула Тереза. — Вы хотите сказать, что моя  госпожа солгала?    

Холмс  встал со стула.    

— Итак,  вам нечего мне сказать?    

— Я все  сказала.    

— Подумайте  еще раз, леди Брэкенстолл. Не лучше ли искренне рассказать все?    

Сомнение  изобразилось на ее прекрасном лице. И в ту же секунду  оно снова стало непроницаемо, как маска. Видно, леди Брэкенстолл приняла  какое-то решение.    

— Я больше  ничего не знаю.    

— Очень  жаль. — Холмс пожал плечами и взял шляпу.    

Не сказав  больше ни слова, мы оба вышли из комнаты и покинули дом.    

В парке  был пруд. Мой друг направился к нему. Пруд весь замерз. Но в нем  была полынья, оставленная для зимовавшего здесь одинокого лебедя.    

     

    

     

Холмс  взглянул на полынью, и мы пошли к сторожке привратника. Там  Холмс написал короткую записку для Стэнли Хопкинса и оставил  ее у привратника.    

— Попали  мы в цель или промахнулись, но Хопкинс должен это знать. Иначе  что он подумает о нашем повторном визите? — сказал Холмс. —  Но во все подробности его еще рано посвящать. Теперь нашим местом  действия будет пароходная контора линии Аделаида — Саутгемптон, которая  находится, если память не изменяет мне, в конце Пэлл-Мэлл. Есть еще  и вторая линия, связывающая Южную Австралию с Англией, но начнем  сперва с более крупной.    

Визитная  карточка Холмса, посланная управляющему конторой, оказала магическое действие.  Очень скоро Холмс имел все интересующие его сведения.    

В июне  1895 года только одно судно этой фирмы, «Рок оф Гибралтар», прибыло  в отечественный порт. Это было самое большое и лучшее их судно.  В списке пассажиров значилось имя мисс Фрейзер из Аделаиды  и ее горничной. Сейчас этот пароход был на пути  в Австралию, где-то к югу от Суэцкого канала. Команда  та же, что и в 1895 году, за одним исключением. Старший помощник,  мистер Джек Кроукер, назначен капитаном на судно «Бас Рок», которое  выходит из Саутгемптона через два дня. Кроукер живет в Сайденхэме,  но сегодня утром должен прийти за инструкциями. Его можно подождать.    

Нет,  мистер Холмс не хочет его видеть, но был бы рад взглянуть на его  послужной список и узнать, что он за человек. Это была поистине  блестящая карьера. Во всем флоте не было офицера, которого можно было  бы сравнить с капитаном Кроукером. Что до его личных качеств,  то на работе он исполнителен и точен, но вне службы  иногда проявляется его необузданная, горячая натура. Человек вспыльчивый, даже  безрассудный, но при всем том очень добр, честен и верен долгу.    

Вот что  узнал Холмс в пароходной конторе линии Аделаида — Саутгемптон.    

Оттуда  мы отправились в Скотленд-Ярд. Но, подъехав к полицейскому  управлению, Холмс не вышел из кэба, а продолжал сидеть, нахмурив  брови и глубоко задумавшись. Очнувшись от размышлений,  он приказал ехать на телеграф в Черинг-кросс; там отправил  какую-то телеграмму. И только тогда мы вернулись  на Бейкер-стрит.    

— Нет,  я не мог этого сделать, Уотсон, — сказал мне Холмс. — Если  будет выписан ордер на арест, ничто на свете уже не сможет  спасти его. В первый или во второй раз за всю мою карьеру  я чувствую, что, раскрыв преступника, я причиню больший вред, чем  преступник своим преступлением. Я научился быть осторожным, и уж  лучше я согрешу против законов Англии, чем против моей совести. Прежде чем  начать действовать, нам надо разузнать еще кое-что.    

Под  вечер к нам пришел инспектор Стэнли Хопкинс. Дела у него шли  не очень хорошо.    

— Вы ясновидящий,  мистер Холмс. Право, я иногда думаю, что вы наделены сверхъестественными  способностями. В самом деле, каким чудом вы могли узнать, что  украденное столовое серебро на дне пруда?    

— А я этого  не знал.    

— Но вы посоветовали  мне осмотреть пруд.    

— И вы нашли  серебро?    

— Нашел.    

— Очень  рад, что помог вам.    

— Но вы не помогли  мне! Вы только осложнили дело. Что это за взломщики, которые крадут  серебро, а затем бросают его в ближайший пруд?    

— Что  и говорить, довольно странные взломщики. Я исходил из той мысли,  что если серебро похитили люди, которые взяли его для отвода глаз, то они,  конечно, постараются как можно скорее избавиться от него.    

— Но как  вам могла прийти в голову эта мысль?    

— Я просто  допустил такую возможность. Когда грабители вышли из дома, у них  перед носом оказался пруд с этой соблазнительной прорубью во льду.  Можно ли придумать лучшее место, чтобы спрятать серебро?    

— Именно  спрятать! В этом все дело! — воскликнул Хопкинс. — Да, да,  теперь мне все ясно! В полночь на дорогах еще людно. Преступники  побоялись, что их увидят с серебром, и бросили добычу  в пруд, чтобы вернуться за ней, когда их никто не увидит.  Блестяще, мистер Холмс! Это лучше, чем ваша идея похищения серебра для отвода  глаз.    

— Пожалуй,  вы правы. Отличная версия. Мои рассуждения, конечно, абсурдны.  Но вы должны признать, что именно они помогли обнаружить похищенное  серебро.    

— Да,  сэр, да. Это ваша заслуга. Но это еще не все. Меня постигло горькое  разочарование.    

— Разочарование?    

— Да,  мистер Холмс. Сегодня утром в Нью-Йорке арестована банда Рэндола.    

— Это  ужасно, Хопкинс. Ваша версия лопнула. Если их арестовали в Нью-Йорке,  они не могли минувшей ночью совершить убийство в Кенте.    

— Для  меня это страшный удар, мистер Холмс. Правда, есть еще банды из трех  человек. А может, тут действовала шайка, неизвестная полиции?    

— Да,  конечно, вполне возможно. Что же вы теперь собираетесь делать?    

— Буду  продолжать поиски, мистер Холмс. Может, вы подскажете мне что-нибудь?    

— Я вам  уже подсказал.    

— Что  именно?    

— Помните,  для отвода глаз?    

— Но мотивы,  мистер Холмс, мотивы?    

— Да,  это, конечно, самое главное. Я вам дал идею, подумайте над ней. Возможно,  она и приведет к чему-нибудь. Не останетесь ли отобедать  с нами? Нет? До свидания, Хопкинс. Держите нас в курсе дела.    

Только  после обеда, когда со стола было убрано, Холмс снова заговорил  об убийстве в Эбби-Грейндж. Он закурил трубку и протянул  ноги в домашних туфлях поближе к веселому огоньку камина. Потом вдруг  взглянул на часы.    

— Жду  событий, Уотсон.    

— Когда?    

— Сейчас,  в ближайшие минуты. Держу пари, вы считаете, что я нехорошо  поступил со Стэнли Хопкинсом.    

— Я верю  вашему здравому смыслу. Холмс.    

— Очень  любезно с вашей стороны, Уотсон. Вы вот как должны смотреть  на это: я лицо неофициальное; Хопкинс — лицо официальное.  Я имею право действовать по личному усмотрению, он — нет.  Он должен давать ход всему, что знает, иначе он изменит служебному  долгу. В сомнительном случае я не могу ставить его в такое  трудное положение. Поэтому подождем, пока дело прояснится.    

— А когда  оно прояснится?    

— Очень  скоро. Сейчас вы увидите последнее действие этой маленькой,  но поистине замечательной драмы.    

На  лестнице послышались быстрые шаги, дверь нашей комнаты распахнулась,  и мы увидели перед собой молодого моряка, поразившего нас своей  мужественной красотой.    

Вошедший  был очень высокий молодой человек, голубоглазый, с усами золотистого  цвета, с кожей, опаленной тропическим солнцем; его легкая, пружинящая  походка говорила о том, что он так же быстр, как и силен.    

     

    

     

Он  закрыл за собой дверь и остановился, стиснув кулаки и тяжело  дыша от волнения.    

— Садитесь,  капитан Кроукер. Вы получили мою телеграмму?    

Наш  гость сел в кресло и вопросительно посмотрел сначала на Холмса,  потом на меня.    

— Я получил  вашу телеграмму и пришел точно в назначенный час. Я знаю,  вы были у нас в конторе. И я вижу — мне деваться  некуда, я готов услышать самое худшее. Что вы собираетесь  предпринять? Арестовать меня? Говорите, сударь! Нечего играть со мной  в кошки-мышки!    

— Предложите  капитану сигару, Уотсон, — сказал Холмс. — Закуривайте, капитан  Кроукер, и не нервничайте. Можете не сомневаться, мы бы  не сидели здесь с вами и не курили бы сигары, если бы  я считал вас обыкновенным преступником. Будете со мной откровенны, я,  возможно, помогу вам. Нет — пеняйте на себя.    

— Что  вы хотите от меня узнать?    

— Расскажите  нам, ничего не утаивая, что произошло этой ночью в Эбби-Грейндж.  Ничего не утаивая, заметьте, и ничего не скрывая. Я знаю  уже так много, что если вы хоть на дюйм уклонитесь от истины,  я свистну из моего окна в этот полицейский свисток, и дело  из моих рук уйдет в руки полиции.    

Моряк  на минуту задумался. Потом хлопнул себя по колену своей большой загорелой  рукой.    

— Рискну! —  воскликнул он. — Не сомневаюсь, что вы человек слова  и джентльмен, и я расскажу вам все. Но сперва два слова  о самом важном. Что касается меня, то я ни о чем  не жалею и ничего не боюсь. Доведись мне начать сначала,  я бы сделал то же и гордился этим. Будь он проклят, этот  зверь! Имей он десять жизней, он всеми десятью заплатил бы  за свои бесчинства! Но Мэри, Мэри Фрейзер — я не могу  назвать ее тем дьявольским именем… Когда я думаю, что навлек  на нее беду — а ведь я готов жизнь отдать за одну  ее улыбку, — душа моя начинает дрожать от страха. Но что  мне оставалось делать? Вы сейчас все узнаете и тогда скажете, можно  ли было поступить на моем месте иначе.    

Мне  придется вернуться немного назад. Вы, как видно, знаете все.  И вы знаете, конечно, что мы познакомились с Мэри  на пароходе «Рок оф Гибралтар», где я был старшим помощником  во время ее путешествия в Англию. С первого взгляда она  стала для меня единственной женщиной на свете. С каждым днем  я любил ее все сильнее и сильнее. Сколько раз во время  ночной вахты я опускался на колени и в темноте целовал  палубу корабля, потому что по ней ступали ее милые ножки. Она  не обещала мне стать моей женой, не обманывала меня.  Я ни на что не могу пожаловаться. Я любил ее,  а она питала ко мне только дружеские чувства. Когда  мы рассталось, она была свободной женщиной. Я же потерял свою свободу  навсегда.    

Когда  я вернулся из плавания в следующий раз, я узнал, что она  вышла замуж. В самом деле, почему ей было не выйти замуж, если  она встретила человека, который понравился ей? Титул и деньги — кому  они подойдут больше, чем ей? Она рождена для всего изящного и прекрасного.  Меня не обидело это замужество. Я не эгоист. Я даже  радовался ее счастью. Я говорил себе: хорошо, что она не связала  своей судьбы с нищим моряком. Как я любил Мэри Фрейзер! Я уже  не думал, что увижу ее еще раз. В последнее плавание  я получил повышение, но мое новое судно еще не было спущено  на воду, и мне пришлось ждать месяца два. Жил я у своих  в Сайденхэме. Однажды, гуляя по проселку, я встретил Терезу Райт,  ее старую горничную. Она рассказала мне о ней, о нем,  об их жизни. Услыхав рассказ Терезы, я чуть рассудка  не лишился. Как он смел, пьяное чудовище, поднять на нее руку!  Да он недостоин лизать ей подошвы! Я встретился  с Терезой еще раз. А потом мы встретились с Мэри.  Мы виделись с ней два раза. Больше она не захотела меня видеть.  На днях я узнал, что через неделю выхожу в море.  И я решил во что бы то ни стало повидать Мэри еще раз.  Тереза всегда была мне другом, потому что любила Мэри и ненавидела этого  негодяя почти так же, как я. От нее я и узнал привычки  обитателей этого дома. Мэри обычно засиживалась с какой-нибудь книжкой  в своей маленькой: гостиной на первом этаже. Я пробрался ночью  к ее окну и стал осторожно царапать стекло. Она не хотела  мне открывать, но я знал, что она полюбила меня  и не захочет, чтобы я мерз под окном. Она шепнула мне, чтобы  я подошел к двери в столовую. Дверь была открыта,  и я вошел в дом. Я опять услыхал из ее уст такие  вещи, от которых во мне закипела кровь. Этот дикий зверь безжалостно  мучил и терзал женщину, которую я любил больше жизни. Мы стояли  с ней в столовой у самой двери и — небо свидетель —  вели самый невинный разговор, когда он, как безумный, ворвался в комнату,  гнусно обругал ее и ударил по лицу палкой. Тогда я схватил  из камина кочергу. Бой был честный. Видите, у меня на руке след  его первого удара. Мой удар был вторым. Я расплющил его голову, как гнилую  тыкву. Вы думаете, джентльмены, что я жалею об этом? Ничуть.  На карту были поставлены две жизни: его и моя, вернее, его и ее.  Потому что, останься он в живых, он бы убил ее. Разве  я не прав? А что бы сделали вы на моем месте?    

Когда  он ударил ее, она закричала. На крик прибежала Тереза.  Но с ним все уже было кончено. На буфете стояла бутылка вина,  я откупорил ее и влил несколько капель в рот Мэри, потому  что она была в беспамятстве. Я тоже выпил немного. Одна Тереза сохраняла  ледяное спокойствие. Весь дальнейший план действий принадлежал в равной  мере ей и мне. Мы решили инсценировать нападение грабителей.  Пока я лазил отрезать шнур от звонка, Тереза несколько раз повторила  Мэри наш план. Затем я привязал ее крепко-накрепко к креслу,  потер ножом конец шнура, чтобы выглядело естественно и никто  не удивлялся, как это вор мог залезть так высоко. Оставалось только взять  несколько серебряных приборов, чтобы не было сомнений, что здесь были  грабители. Перед уходом я наказал им поднять тревогу не раньше  чем через четверть часа. Бросив в пруд серебро, я вернулся  в Сайденхэм, первый раз в жизни чувствуя себя настоящим преступником.  Все, что я рассказал вам, мистер Холмс, — истинная правда, хотя бы  мне пришлось поплатиться за нее головой…    

Некоторое  время Холмс молча курил. Затем он встал, прошелся по комнате из угла  в угол, так же молча пожал нашему гостю руку.    

— Вот  что, — сказал он затем. — Я знаю, что каждое ваше  слово — правда. Вы не рассказали мне почти ничего нового. Только  акробат или моряк мог дотянуться с карниза до шнура, и только  моряк мог завязать такие узлы, какими Мэри Фрейзер была привязана  к креслу. Но она только один раз в своей жизни сталкивалась  с моряками, когда ехала в Англию. Кроме того, этот моряк принадлежал,  бесспорно, к ее кругу, раз она так стойко защищала его. Из этого  следует, между прочим, что она полюбила этого моряка. Так что мне  не трудно было найти вас.    

— Я думал,  что полиция никогда не разгадает нашу хитрость.    

— Хопкинс  и не разгадал ее. И не разгадает, сколько бы ни бился.  Теперь вот что, капитан Кроукер, дело это очень серьезное, хотя я охотно  признаю, что вы действовали под давлением исключительных обстоятельств.  Я не могу сказать, превысили вы меру необходимой обороны или  нет. Это решит английский суд присяжных. Но если вы сумеете исчезнуть  в ближайшие двадцать четыре часа, обещаю вам, вы сделаете это  беспрепятственно.    

— А потом  вы поставите в известность полицию?    

— Конечно.    

Лицо  моряка вспыхнуло от гнева.    

— Как  вы могли предложить мне это? Я знаю законы и понимаю, что Мэри  будет признана сообщницей. И вы думаете, я позволю, чтобы она  одна прошла через этот ад? Ну нет, сэр! Пусть мне грозит самое худшее,  я никуда не уеду. Прошу вас об одном, подумайте, как спасти Мэри  от суда.    

Холмс  еще раз протянул моряку руку.    

— Не волнуйтесь,  это я проверял вас. Ни одной фальшивой ноты! Я беру на себя  большую ответственность. Но я дал Хопкинсу нить, и, если  он не сумеет за нее ухватиться, не моя вина. Знаете, что  мы сейчас сделаем? Мы будем судить вас, как того требует закон. Вы,  капитан Кроукер, — подсудимый. Вы, Уотсон, — английский суд  присяжных, — я не знаю человека, который был бы более достоин  этой роли. Я судья. Итак, джентльмены, вы слышали показания?  Признаете ли вы подсудимого виновным?    

— Невиновен,  господин судья! — сказал я.    

— Vox  populi — vox Dei[13].  Вы оправданы, капитан Кроукер. И пока правосудие не найдет другого  виновника, вы свободны. Возвращайтесь через год к своей избраннице,  и пусть ваша жизнь докажет справедливость вынесенного сегодня приговора.    

 Второе пятно    

     

The  Adventure of the Second Stain      

First  published in the Strand Magazine, Dec. 1904, with 8 illustrations by Sidney  Paget,    

and in  Collier’s Weekly, Jan. 1905, with 6 illustrations by Frederic Dorr Steele.    

     

Я думал,  что больше мне не придется писать о славных подвигах моего друга  Шерлока Холмса. Не то чтобы у меня не было материалов.  Напротив, я храню записи о сотнях случаев, никогда еще  не упоминавшихся мною. Точно так же нельзя сказать, чтобы у читателей  пропал интерес к своеобразной личности и необычным приемам работы  этого замечательного человека. Настоящая причина заключалась лишь в том,  что Шерлок Холмс ни за что не хотел, чтобы в печати  продолжали появляться рассказы о его приключениях. Пока он не отошел  от дел, отчеты о его успехах представляли для него практический интерес;  когда же он окончательно покинул Лондон и посвятил себя изучению  и разведению пчел на холмах Суссекса, известность стала ему  ненавистна, и он настоятельно потребовал, чтобы его оставили  в покое. Только после того, как я напомнил ему, что я дал  обещание напечатать в свое время этот рассказ, «Второе пятно»,  и убедил его, что было бы очень уместно завершить весь цикл рассказов  столь важным эпизодом из области международной политики — одним  из самых ответственных, какими Холмсу приходилось когда-либо  заниматься, — я получил от него согласие на опубликование  этого дела, так строго хранимого в тайне. Если некоторые детали моего  рассказа и покажутся туманными, читатели легко поймут, что для моей  сдержанности есть достаточно веская причина.    

Однажды  осенью, во вторник утром (год и даже десятилетие не могут быть  указаны), в нашей скромной квартире на Бейкер-стрит появились два  человека, пользующиеся европейской известностью. Один из них, строгий,  надменный, с орлиным профилем и властным взглядом, был не кто  иной, как знаменитый лорд Беллинджер, дважды занимавший пост премьер-министра  Великобритании. Второй, элегантный брюнет с правильными чертами лица, еще  не достигший среднего возраста и одаренный не только красотой,  но и тонким умом, был Трелони Хоуп, пэр Англии и министр по  европейским делам, самый многообещающий государственный деятель нашей страны.    

Посетители  сели рядом на заваленный бумагами диван. По взволнованным  и утомленным лицам легко было догадаться, что их привело сюда спешное  и чрезвычайно важное дело. Худые, с просвечивающими венами руки  премьера судорожно сжимали костяную ручку зонтика. Он мрачно  и настороженно смотрел то на Холмса, то на меня.    

     

    

     

Министр  по европейским делам нервно теребил усы и перебирал брелоки на цепочке  часов.    

— Как  только я обнаружил пропажу, мистер Холмс, — а это произошло  сегодня в семь часов утра, — я немедленно известил  премьер-министра, и он предложил, чтобы мы оба пришли  к вам, — сказал он.    

— Вы известили  полицию?    

— Нет,  сэр! — сказал премьер-министр со свойственными ему быстротой  и решительностью. — Не известили и никогда не стали бы  извещать. Известить полицию — значит предать дело гласности.  А этого-то мы прежде всего и хотим избежать.    

— Но почему  же, сэр?    

— Документ,  о котором идет речь, настолько важен, что оглашение его может легко  привести, и, пожалуй, в настоящий момент непременно приведет,  к международному конфликту. Могу без преувеличения сказать, что вопросы  мира и войны зависят от этого документа. Если розыски его  не могут проходить в совершенной тайне, лучше совсем отказаться  от них, так как этот документ похитили именно для того, чтобы предать его  широкой огласке.    

— Понимаю.  А теперь, мистер Трелони Хоуп, я буду вам весьма признателен, если  вы расскажете мне подробно, при каких обстоятельствах исчез этот документ.    

— Я вам  изложу все в нескольких словах, мистер Холмс… Этот документ — письмо  от одного иностранного монарха — был получен шесть дней назад. Письмо  имеет такое большое значение, что я не решался оставлять его  в сейфе министерства и каждый вечер уносил с собой домой,  на Уайтхолл-террас, где хранил его в спальне, в закрытой  на ключ шкатулке для официальных бумаг. Оно находилось там и вчера  вечером, я уверен в этом. Когда я одевался к обеду,  я еще раз открыл шкатулку и убедился, что документ на месте.  А сегодня утром письмо исчезло. Шкатулка стояла около зеркала на моем  туалетном столе всю ночь. Сплю я чутко, моя жена тоже. Мы оба готовы  поклясться, что никто ночью не входил в комнату.    

— В котором  часу вы обедали?    

— В половине  восьмого.    

— Когда  вы легли спать?    

— Моя  жена была в театре. Я ждал ее. Мы ушли в спальню около  половины двенадцатого.    

— Значит,  в течение четырех часов шкатулка никем не охранялась?    

— В спальню  входить не позволено никому, кроме горничной — по утрам и моего  камердинера или камеристки моей жены — в течение остальной части дня.  Но эти двое — верные слуги и давно живут у нас в доме.  Кроме того, ни один из них не мог знать, что в шкатулке  хранится нечто более ценное, чем простые служебные бумаги.    

— Кто  знал о существовании этого письма?    

— В моем  доме — никто.    

— Но ваша  жена, конечно, знала?    

— Нет,  сэр. Я ничего не говорил моей жене до сегодняшнего утра, пока  не обнаружил пропажу письма.    

Премьер  одобрительно кивнул головой.    

— Я всегда  знал, как велико ваше чувство долга, сэр, — сказал он. —  Не сомневаюсь, что в столь важном и секретном деле оно оказалось  бы сильнее даже самых тесных семейных уз.    

Министр  по европейским делам поклонился.    

— Совершенно  справедливо, сэр. До сегодняшнего утра я ни одним словом  не обмолвился жене об этом письме.    

— Могла  ли она догадаться сама?    

— Нет,  мистер Холмс, она не могла догадаться, да и никто не мог  бы.    

— А прежде  у вас пропадали документы?    

— Нет,  сэр.    

— Кто  здесь в Англии знал о существовании этого письма?    

— Вчера  о письме были извещены все члены кабинета. Но требование хранить  тайну, которое сопровождает каждое заседание кабинета, на этот раз было  подкреплено торжественным предупреждением со стороны премьер-министра.  Боже мой, и подумать только, что через несколько часов я сам потерял  его!    

Отчаяние  исказило красивое лицо Трелони Хоупа. Он схватился за голову.  На мгновение перед нами открылись подлинные чувства человека порывистого,  горячего и остро впечатлительного.    

Но тут  же маска высокомерия снова появилась на его лице, и уже спокойным  голосом он продолжал:    

— Кроме  членов кабинета, о существовании письма знают еще два, возможно, три  чиновника департамента, и больше никто во всей Англии, уверяю вас,  мистер Холмс.    

— А за границей?    

— За границей,  я уверен, не видел этого письма никто, кроме того, кто его написал.  Я твердо убежден, что даже его министры… то есть я хотел  сказать, что при отправлении оно миновало обычные официальные каналы.    

Холмс  на некоторое время задумался, затем сказал:    

— А теперь,  сэр, я должен получить более точное представление, что это  за документ и почему его исчезновение повлечет за собой столь  серьезные последствия.    

Два  государственных деятеля обменялись быстрым взглядом, и премьер нахмурил  густые брови:    

— Мистер  Холмс, письмо было в длинном, узком голубом конверте. На красной  сургучной печати изображен приготовившийся к нападению лев. Адрес написан  крупным твердым почерком…    

— Эти  подробности, — прервал его Холмс, — конечно, очень интересны  и существенны, но мне надо знать содержание письма. О чем  говорилось в нем?    

— Это  строжайшая государственная тайна, и боюсь, что я не могу  ответить вам, тем более что не вижу в этом необходимости. Если  с помощью ваших необычайных, как говорят, способностей вам удастся найти  соответствующий моему описанию конверт вместе с его содержимым,  вы заслужите благодарность своей страны и получите любое  вознаграждение, которое будет в наших возможностях.    

Шерлок  Холмс, улыбаясь, встал.    

— Я понимаю,  конечно, что вы принадлежите к числу самых занятых людей  Англии, — сказал он, — но и моя скромная профессия отнимает  у меня много времени. Очень сожалею, что не могу быть вам полезным  в этом деле, и считаю дальнейшее продолжение нашего разговора  бесполезной тратой времени.    

     

    

     

Премьер-министр  вскочил. В его глубоко сидящих глазах сверкнул тот недобрый огонь, который  нередко заставлял съеживаться от страха сердца членов кабинета.    

— Я не привык,  сэр… — начал он, но овладел собой и снова занял свое место.    

Минуту  или более мы сидели молча. Затем старый государственный деятель пожал  плечами:    

— Мы вынуждены  принять ваши условия, мистер Холмс. Вы безусловно правы,  и с нашей стороны неразумно ожидать от вас помощи, пока  мы не доверимся вам полностью.    

— Я согласен  с вами, сэр, — сказал молодой дипломат.    

— Хорошо,  я расскажу вам все, но полагаюсь целиком на вашу скромность  и на скромность вашего коллеги, доктора Уотсона. Я взываю  к вашему патриотизму, джентльмены, ибо не могу представить себе  большего несчастья для нашей страны, чем разглашение этой тайны.    

— Вы можете  вполне довериться нам.    

— Так  вот, это письмо одного иностранного монарха; он обеспокоен недавним  расширением колоний нашей страны. Оно было написано в минуту раздражения  и лежит целиком на его личной ответственности. Наведение справок  показало, что его министры ничего не знают об этом письме. К тому  же тон письма довольно резкий, и некоторые фразы носят столь вызывающий  характер, что его опубликование несомненно взволновало бы общественное мнение  Англии. И даже более, сэр: могу сказать не колеблясь, что через неделю  после опубликования письма наша страна будет вовлечена в большую войну.    

Холмс  написал имя на листке бумаги и показал его премьер-министру.    

— Совершенно  верно, это он. И именно это письмо, которое, возможно, повлечет  за собой миллионные расходы и гибель сотен тысяч людей, исчезло таким  загадочным образом.    

— Вы известили  автора письма?    

— Да,  сэр, была отправлена шифрованная телеграмма.    

— Но,  может быть, он и рассчитывал на опубликование письма?    

— Нет,  сэр! У нас есть все основания полагать, что он уже понял  неосторожность и опрометчивость своего поступка. Опубликование письма было  бы для него и для его страны еще большим ударом, чем для нас.    

— Если  так, то в чьих же интересах раскрыть содержание этого письма? Для  чего кому-то понадобилось украсть его?    

— Тут,  мистер Холмс, вы заставляете меня коснуться области высокой международной  политики. Если вы примете во внимание ситуацию в Европе, вам  будет нетрудно понять мотив преступления. Европа представляет собой вооруженный  лагерь. Существуют два союза, имеющие равную военную силу. Великобритания  держит нейтралитет. Если бы мы были вовлечены в войну с одним  союзом, это обеспечило бы превосходство другого, даже независимо от того,  участвовал бы он в ней или нет. Вы понимаете?    

— Все  совершенно ясно. Итак, в краже и разглашении письма заинтересованы  враги этого монарха, стремящиеся посеять раздор между его страной и нами?    

— Да,  сэр.    

— А кому  могли переслать этот документ, если бы он попал в руки врага?    

— Любому  из европейских правительств. Весьма возможно, что в настоящий момент  оно несется по назначению с такой скоростью, какую только способен развить  пароход.    

Министр  Трелони Хоуп опустил голову на грудь в тяжело вздохнул. Премьер  ласково положил руку ему на плечо:    

— С вами  случилось несчастье, мой дорогой друг. Никто не решится обвинить  вас — вы приняли все меры предосторожности… Теперь, мистер Холмс, вам  известно все. Что вы посоветуете предпринять?    

Холмс  печально покачал головой:    

— Вы полагаете,  сэр, что война неизбежна, если этот документ не будет возвращен?    

— Думаю,  что она вполне возможна.    

— Тогда,  сэр, готовьтесь к войне.    

— Это  жестокие слова, мистер Холмс!    

— Примите  во внимание факты, сэр. Я не допускаю, что письмо было похищено  после половины двенадцатого ночи, так как с этого часа  и до момента, когда обнаружена пропажа, мистер Хоуп и его жена  находились в спальне. Значит, оно было похищено вчера вечером, между  половиной восьмого и половиной двенадцатого — вероятно, ближе  к половине восьмого, потому что вор знал, где оно лежит, и, конечно, постарался  завладеть им как можно раньше. А теперь, сэр, если такой важный  документ похищен еще вчера, то где он может быть сейчас? У вора  нет никаких причин хранить его. Скорее всего, его уже передали заинтересованному  лицу. Какие же у нас теперь шансы перехватить его или даже напасть  на его след? Оно для нас недосягаемо.    

Премьер-министр  поднялся с дивана:    

— Вы рассуждаете  совершенно логично, мистер Холмс. Я вижу, что тут действительно ничего  нельзя сделать.    

— Допустим,  например, что документ был похищен горничной или лакеем…    

— Они  оба — старые и верные слуги.    

— Насколько  я понял, спальня находится на втором этаже и не имеет  отдельного хода с улицы, а из передней в нее нельзя  подняться незамеченным. Значит, письмо похитил кто-то из домашних. Кому  вор мог передать его? Одному из международных шпионов и секретных  агентов, имена которых мне хорошо известны. Есть три человека, которые, можно  сказать, возглавляют эту компанию. Я начну с того, что узнаю, чем  занят сейчас каждый из них. Если кто-нибудь из них уехал,  в особенности же если он уехал вчера вечером, мы будем знать,  куда делся этот документ.    

— А зачем  ему уезжать? — спросил министр по европейским делам. — Он мог бы  с таким же успехом отнести письмо в посольство здесь же  в Лондоне.    

— Не думаю.  Эти агенты работают совершенно самостоятельно и часто находятся в довольно  натянутых отношениях с посольствами.    

Премьер-министр  кивком головы подтвердил это:    

— Полагаю,  что вы правы, мистер Холмс. Он собственноручно доставит такой ценный  подарок к месту назначения. Ваш план действий мне кажется абсолютно  верным. Однако, Хоуп, нам не следует из-за этого несчастья забывать  о прочих наших обязанностях. Если в течение дня произойдут новые  события, мы сообщим вам, мистер Холмс, и вы, разумеется, информируете  нас о результатах ваших собственных расследований.    

Министры  поклонились и с видом, полным достоинства, вышли из комнаты.    

Когда  наши высокопоставленные гости ушли, Холмс молча закурил трубку  и на некоторое время погрузился в глубокую задумчивость.  Я развернул утреннюю газету и начал читать о сенсационном преступлении,  которое было совершено в Лондоне накануне вечером, как вдруг мой приятель  громко вскрикнул, вскочил на ноги и положил трубку на камин.    

— Да, —  сказал он, — лучшего пути нет. Положение отчаянное,  но не безнадежное. Сейчас, необходимо хотя бы узнать, кто этот похититель, —  ведь, возможно, письмо еще не ушло из его рук. В конце концов,  этих людей интересуют только деньги, а к моим услугам —  казначейство Британии. Если письмо продается, я куплю его… даже если  правительству придется увеличить на пенни подоходный налог. Возможно, этот  человек все еще держит его при себе: надо же ему узнать, какую цену предложат  здесь, прежде чем попытать свое счастье за границей! Есть только три  человека, способные на такую смелую игру: это Оберштейн, Ля Ротьер  и Эдуард Лукас. Я повидаюсь со всеми.    

Я  заглянул в утреннюю газету:    

— Эдуард  Лукас с Годолфин-стрит?    

— Да.    

— Вы не можете  повидаться с ним.    

— Почему?    

— Вчера  вечером он был убит в своем доме.    

Мой друг  так часто удивлял меня во время наших приключений, что я испытал  чувство торжества, увидев, как поразило его мое сообщение.  Он в изумлении уставился на меня, затем выхватил из моих  рук газету. Вот та заметка, которую я читал в ту минуту,  когда Холмс встал со своего кресла:    

     

УБИЙСТВО  В ВЕСТМИНСТЕРЕ    

Вчера  вечером в доме № 16 на Годолфин-стрит совершено таинственное  преступление. Годолфин-стрит — одна из тех старинных тихих улиц,  которые тянутся между рекою и Вестминстерским аббатством, почти под сенью  большой башни здания парламента. Большинство ее домов построено еще  в XVIII веке. В одном из этих домов, в маленьком,  но изысканном особняке, несколько лет подряд проживал мистер Эдуард Лукас,  хорошо известный в обществе как обаятельный человек, один из лучших  теноров-любителей Англии. Мистер Лукас был холост: ему было тридцать четыре  года; его прислуга состояла из пожилой экономки миссис Прингл и лакея  Миттона. Экономка обычно по вечерам не работала; она рано поднималась  к себе в комнату, расположенную в верхнем этаже дома. Лакей  в этот вечер отправился навестить приятеля в Хам Мерсмите. С десяти  часов мистер Лукас оставался в квартире один. Пока еще не выяснено,  что произошло за это время, но без четверти двенадцать констебль  Бэррет, проходя по Годолфин-стрит, заметил, что дверь дома № 16  приоткрыта. Он постучал, но не получил ответа. Увидев  в первой комнате свет, он вошел в коридор и снова постучал,  но и на этот раз ему не ответили. Тогда он отворил,  дверь и вошел.    

В  комнате царил страшный беспорядок: вся мебель была сдвинута в сторону, посередине  валялся опрокинутый стул. Около этого стула, все еще сжимая рукой его ножку,  лежал несчастный владелец дома. Он был убит ударом ножа прямо  в сердце, причем смерть, вероятно, наступила мгновенно. Нож, которым было  совершено убийство, оказался кривым индийским кинжалом, взятым  из коллекции восточного оружия, украшавшего одну из стен комнаты.  Убийство, по-видимому, было совершено не с целью грабежа, ибо ценные  вещи, находившиеся в комнате, остались нетронутыми.    

Мистер  Эдуард Лукас был настолько известен и любим всеми, что сообщение  о его насильственной и загадочной смерти встречено искренней скорбью  его многочисленных друзей.    

     

— Ну,  Уотсон, что вы думаете об этом? — спросил Холмс после долгого  молчания.    

— Удивительное  совпадение!    

— Совпадение?  Один из трех людей, которых мы считали возможными участниками этой драмы,  умирает насильственной смертью в тот самый час, когда разыгрывается драма.  Какое же это совпадение! Нет, нет, мой дорогой Уотсон, эти два события связаны  между собой, несомненно, связаны. И наша задача — отыскать эту связь.    

— Но теперь  полиция все узнает.    

— Вовсе,  нет. Они знают только то, что видят на Годолфин-стрит. Они не знают  и ничего не узнают об Уайтхолл-террас. Только нам известны оба  случая, и только мы можем сопоставить их. Есть одно явное  обстоятельство, которое в любом случае возбудило бы мои подозрения против  Лукаса. Годолфин-стрит в Вестминстере находится в нескольких шагах  ходьбы от Уайтхолл-террас. Другие тайные агенты, о которых  я говорил, живут в дальнем конце Вест-Энда. Поэтому, естественно,  Лукасу было гораздо проще, чем остальным, установить связь и получить  сведения из дома министра по европейским делам. Это незначительное  обстоятельство, но если учесть, что события развертывались с такой  быстротой, оно может оказаться существенным. Ага! Есть какие-то новости!    

     

    

     

Появилась  миссис Хадсон, неся на подносе дамскую визитную карточку. Холмс взглянул  на нее, поднял брови и передал мне.    

— Попросите  леди Хильду Трелони Хоуп пожаловать сюда, — сказал он.    

Спустя  мгновение нашей скромной квартире была вторично оказана честь, на этот раз  посещением самой очаровательной женщины в Лондоне. Я часто слышал  о красоте младшей дочери герцога Белминстера, но ни одно  описание ее, ни одна фотография не могли передать удивительное,  мягкое обаяние и прелестные краски ее тонкого лица. Однако  в то осеннее утро не красота ее бросилась нам в глаза  при первом взгляде. Лицо ее было прекрасно, но бледно  от волнения; глаза блестели, но блеск их казался лихорадочным;  выразительный рот был крепко сжат — она пыталась овладеть собой. Страх,  а не красота — вот что поразило нас, когда наша очаровательная  гостья появилась в раскрытых дверях.    

— Был  у вас мой муж, мистер Холмс?    

— Да,  миледи, был.    

— Мистер  Холмс, умоляю вас, не говорите ему, что я приходила сюда!    

Холмс  холодно поклонился и предложил даме сесть.    

— Ваша  светлость ставит меня в весьма щекотливое положение. Прошу вас сесть  и рассказать, что вам угодно. Но, к сожалению, никаких безусловных  обещаний заранее дать я не могу.    

Она  прошла через всю комнату и села спиной к окну. Это была настоящая  королева — высокая, грациозная и очень женственная.    

— Мистер  Холмс, — начала она, и, пока она говорила, ее руки в белых  перчатках беспрестанно сжимались и разжимались, — я буду  с вами откровенна и надеюсь, что это заставит вас быть откровенным  со мною. Между моим мужем и мною нет тайн ни в чем, кроме  одного: это политика. Здесь он молчит, он не рассказывает мне  ничего. Однако я узнала, что вчера вечером у нас в доме случилось  нечто весьма неприятное. Мне известно, что пропал какой-то документ.  Но поскольку здесь затронута политика, мой муж отказывается посвятить меня  в это дело. А ведь очень важно… поверьте, очень важно… чтобы  я знала об этом все. Кроме членов правительства, вы —  единственный человек, кто знает правду. Умоляю вас, мистер Холмс, объясните  мне, что произошло и каковы могут быть последствия! Расскажите мне все,  мистер Холмс. Пусть интересы вашего клиента не заставят вас молчать.  Уверяю вас, я действую в его интересах, и если бы он только  понимал это, то, вероятно, полностью доверился бы мне. Что это была за бумага,  которую похитили?    

— Миледи,  вы требуете от меня невозможного.    

Она  глубоко вздохнула и закрыла лицо руками.    

— Вы должны  меня понять, миледи. Если ваш муж находит, что вам лучше оставаться  в неведении относительно данного дела, как могу я, с которого взяли  слово хранить эту тайну, открыть вам то, что он желал бы скрыть?  Вы даже не имеете права спрашивать меня — вы должны  спросить мужа.    

— Я спрашивала  его. Я пришла к вам, пытаясь использовать последнюю возможность.  Но если даже вы не хотите сказать ничего определенного,  вы крайне обяжете меня, ответив на один вопрос.    

— Какой,  миледи?    

— Может  ли из-за этого случая пострадать политическая карьера моего мужа?    

— Видите  ли, миледи, если дело не будет улажено, оно может, конечно, иметь весьма  прискорбные последствия.    

— О!    

Она  глубоко вздохнула, как человек, сомнения которого разрешились.    

— Еще  один вопрос, мистер Холмс. Из слов моего мужа, оброненных им тотчас  же после случившегося несчастья, я поняла, что пропажа письма может  привести к тяжелым последствиям для всей страны.    

— Если  он так сказал, я, конечно, не стану отрицать этого.    

— Но каковы  могут быть эти последствия?    

— Ах,  миледи, вы снова задаете мне вопрос, на который я не вправе  ответить!    

— Если  так, я больше не буду отнимать у вас время. Не могу  упрекать вас, мистер Холмс, за то, что вы отказались быть откровенным  со мной, и, надеюсь, вы не подумаете обо мне дурно, потому что  я искренне желаю разделить заботы моего мужа даже против его воли. Еще раз  прошу вас: ничего не говорите ему о моем посещении.    

На пороге  она оглянулась, и я опять увидел красивое, взволнованное лицо,  испуганные глаза и крепко сжатый рот. Затем она исчезла.    

     

    

     

— Ну,  Уотсон, прекрасный пол — это уж по вашей части, — улыбаясь, сказал  Холмс, когда парадная дверь захлопнулась и больше не было слышно  шуршания юбок. — Какую игру ведет эта красивая дама? Что  ей на самом деле нужно?    

— Но ведь  она все очень ясно объяснила, а беспокойство ее вполне естественно…    

— Хм!  Вспомните ее выражение лица, едва сдерживаемую тревогу,  ее беспокойство, настойчивость, с которой она задавала вопросы.  Не забудьте, что она принадлежит к касте, которая умеет скрывать свои  чувства.    

— Да,  она была очень взволнована.    

— Вспомните  также, как горячо она старалась убедить нас, что действует только  в интересах своего мужа и для этого должна знать все. Что она хотела  этим сказать? И вы, наверно, заметили, Уотсон, что она постаралась сесть  спиной к свету. Она не хотела, чтобы мы видели ее лицо.    

— Да,  она выбрала именно это место.    

— Женщин  вообще трудно понять. Вы помните одну, в Маргейте, которую  я заподозрил на том же основании. А потом оказалось, что  причиной ее волнения было лишь отсутствие пудры на носу. Как можно  строить предположения на таком неверном материале? За самым обычным поведением  женщины может крыться очень многое, а ее замешательство иногда  зависит от шпильки или щипцов для завивки волос… До свидания, Уотсон.    

— Вы уходите?    

— Да,  я проведу утро на Годолфин-стрит с нашими друзьями  из полиции. Решение нашей проблемы — в убийстве Эдуарда Лукаса,  хотя, признаюсь, не могу даже представить, какую форму оно примет.  Создавать же версию, не имея фактов, большая ошибка. Будьте  на страже, мой дорогой Уотсон, и принимайте вместо меня посетителей.  А я вернусь к завтраку, если удастся.    

Ведь  этот день и два следующих Холмс был упорно молчалив, как сказали бы его  друзья, и мрачен, как сказали бы все остальные. Он то приходил,  то уходил, беспрерывно курил, играл на скрипке обрывки каких-то  мелодий, часто задумывался, питался одними бутербродами в неурочное время  и неохотно отвечал на вопросы, которые я время от времени  задавал ему. Я понимал, что поиски его пока не дали никаких результатов.  Он ничего не рассказывал мне об этом деле, и только  из газет я узнал о ходе следствия, об аресте и быстром  освобождении Джона Миттона, лакея покойного.    

Следствие  установило факт «предумышленного убийства», но убийца не был найден.  Не удалось истолковать и мотивы преступления. В комнате  находилось много ценных вещей, но ничто не было взято. Бумаги  покойного остались нетронутыми. Их тщательно рассмотрели  и установили, что покойный ревностно изучал международную политику,  неутомимо собирал всякие слухи и сплетни, был выдающимся лингвистом  и вел огромную переписку. Он был близко знаком с видными  политическими деятелями нескольких стран. Но среди документов, заполнявших  ящики его стола, не нашли ничего сенсационного. Что касается его отношений  с женщинами, то они, по-видимому, носили беспорядочный  и поверхностный характер. Среди женщин у него было много знакомых,  но мало друзей, и ни в одну их них он не был  влюблен. У него были неизменные привычки, и он вел спокойный  образ жизни. Его смерть явилась неразрешимой загадкой, которую так  и не удавалось разгадать.    

Что  касается лакея Джона Миттона, то полиция арестовала его с отчаяния,  чтобы прикрыть свою полнейшую беспомощность. Против него не могли  выдвинуть никакого обвинения. В тот вечер он был в гостях  у своих приятелей в Хаммерсмите. Алиби было налицо. Правда,  он ушел домой рано и мог возвратиться в Вестминстер еще  до того, как было обнаружено преступление, но он объяснил, что  прошел часть пути пешком, и этому можно было верить, если вспомнить, что  вечер был чудесный. Он пришел в двенадцать часов и, по-видимому, был  потрясен неожиданной трагедией. Миттон всегда был в хороших отношениях  с хозяином. Некоторые из вещей, принадлежавших покойному, —  например, футляр с бритвами — были найдены в чемоданах лакея,  но он заявил, что это подарки его бывшего хозяина, и экономка  подтвердила это.    

Миттон  находился в услужении у Лукаса три года. Примечательно, что Лукас  никогда не брал Миттона с собой на континент. Иногда он жил  в Париже по три месяца подряд, но Миттона оставлял присматривать  за домом на Годолфин-стрист. Что же касается экономки,  то в тот вечер, когда было совершено преступление, она  не слышала ничего. Если и был у ее хозяина посетитель,  очевидно, хозяин сам впустил его.    

Итак,  судя по газетам, тайна уже три дня оставалась неразгаданной. А Холмс, если  и знал больше газет, ничего не рассказывал мне, только заметил  мимоходом, что инспектор Лестрейд ввел его в курс дела, и поэтому  я понимал, что он прекрасно осведомлен обо всех новостях.  На четвертый день появилась длинная телеграмма из Парижа, которая,  казалось, решала весь вопрос.    

     

«Парижская  полиция, — писала газета „Дейли телеграф“, — сделала открытие,  приподнимающее завесу над трагической гибелью мистеру Эдуарда Лукаса, умершего  насильственной смертью вечером в прошлый понедельник  на Годолфин-стрит, в Вестминстере. Наши читатели помнят, что покойный  джентльмен был найден в своей комнате с ножом в груди и что  подозрение пало на его лакея, которому удалось доказать свое алиби. Вчера  слуги мадам Анри Фурнэ, проживающей в Париже на улице Аустерлиц,  заявили полиции, что их хозяйка сошла с ума. Медицинское  освидетельствование показало, что она действительно страдает опасным  и хроническим умопомешательством. При расследовании полиция установила,  что мадам Анри Фурнэ в прошлый вторник возвратилась из поездки  в Лондон, и есть основания думать, что эта поездка имеет какую-то  связь с преступлением в Вестминстере. Сличение фотографий дало  возможность установить, что муж мадам Анри Фурнэ и мистер Эдуард  Лукас — одно лицо и что покойный по какой-то причине жил двойной  жизнью — в Лондоне и Париже. Мадам Фурнэ, креолка по  происхождению, отличается крайне вспыльчивым характером, и у нее бывали  припадки ревности, которые делали ее совершенно невменяемой. Именно  во время одного из таких припадков, как предполагают, она  и совершила это страшное преступление, взволновавшее весь Лондон.  До сих пор не выяснено, что она делала в понедельник вечером,  однако известно, что похожая на нее женщина привлекла внимание людей, находившихся  на вокзале Черинг-кросс во вторник утром, своим безумным видом  и странными жестами. Поэтому возможно, что преступление или было совершено  ею в припадке безумия, или оно так повлияло на несчастную женщину,  что свело ее с ума. В настоящее время она  не в состояний рассказать о происшедшем, и врачи  не выражают надежды на восстановление ее умственных способностей.  Есть сведения, что вечером в понедельник какая-то женщина, возможно мадам  Фурнэ, в течение нескольких часов стояла около дома  на Годолфин-стрит…»    

     

— Что  вы думаете об этом, Холмс?    

Я читал  ему заметку вслух, пока он заканчивал свой завтрак.    

— Мой  дорогой Уотсон, — сказал он, встав из-за стола и расхаживая по комнате, —  у вас ангельское терпение, но эти три дня я ничего  не рассказывал вам просто потому, что и рассказывать-то было нечего.  Даже сейчас эти сведения из Парижа мало чем помогают нам.    

— Но дело  о смерти этого человека теперь окончательно выяснено.    

— Смерть  этого человека — простой эпизод, мелкий случай по сравнению с нашей  действительной задачей, которая заключается в том, чтобы отыскать письмо  и спасти Европу от катастрофы. За минувшие три дня произошло  только одно значительное событие: то, что ничего не произошло. Почти  ежечасно я получаю сведения от правительства и знаю, что нигде  по всей Европе еще нет никаких признаков беспокойства. Если письмо затерялось…  нет, оно не могло затеряться… Но если оно не затерялось,  то где же оно? У кого? Почему его скрывают? Вот вопрос, который  молотом стучит в моем мозгу. И является ли простым совпадением, что  Лукас был убит как раз в тот вечер, когда исчезло письмо? Было ли оно  вообще у него? Если было, то почему его не нашли среди бумаг?  Не унесла ли его с собой обезумевшая жена Лукаса? Если унесла,  не находится ли оно у нее дома, в Париже? И как я могу  искать его там, не возбудив подозрений французской полиции? Это тот случай,  дорогой Уотсон, где законность столь же страшна для нас, как и нарушение  ее. Все против нас, но интересы, поставленные на карту, колоссальны.  Если мне удастся успешно завершить это дело, оно, конечно, достойно увенчает  мою карьеру… А, вот и последние новости с передовых позиций! —  Он быстро взглянул на записку, поданную ему. — Ага! Лестрейд,  кажется, нашел что-то интересное. Надевайте шляпу, Уотсон,  и мы вместе отправимся в Вестминстер.    

Впервые  я увидел место, где было совершено преступление: высокий неприглядный,  с узким фасадом дом, своей чопорностью, официальностью и массивностью  напоминавший то столетие, когда он был построен. Бульдожье лицо  Лестрейда выглянуло из окна, и когда огромный констебль открыл нам  дверь, Лестрейд дружески приветствовал нас.    

Комната,  в которую мы вошли, оказалась той самой, где было совершено  преступление, но следов его уже не осталось, кроме безобразного  расплывшегося пятна на ковре. Ковер, маленький квадрат толстого сукна,  прикрывал только середину комнаты и был окружен широким пространством  натертых до блеска квадратных плиток красивого старинного паркета. Над  камином висела замечательная коллекция оружия; из нее-то и был взят  кинжал в тот трагический вечер. Около окна стоял роскошный письменный  стол, и каждый предмет в комнате: картины, ковры, портьеры — все  свидетельствовало об утонченном, даже изнеженном вкусе хозяина.    

— Вы слышали  новости из Парижа? — спросил Лестрейд.    

Холмс  утвердительно кивнул.    

— На этот  раз наши французские друзья попали в самую точку. Убийство, несомненно, произошло  именно так, как утверждают они. Она постучала в дверь — неожиданный  визит, я думаю, потому что у него никто не бывал.  Он впустил ее — нельзя же было держать ее на улице! Она  рассказала ему, как выследила его, осыпала его упреками. А затем, благо  кинжал был под рукой, скоро наступил конец. Все это произошло, конечно,  не сразу, потому что все стулья были свалены в кучу, а один был  даже у него в руках, как будто он пытался им обороняться.  Мы представляем себе все это так ясно, как будто сами были свидетелями.    

Холмс  поднял брови:    

— И все  же вы прислали за мной?    

— Ах,  да, это другое дело — маленький пустяк, но именно один из тех,  какими вы интересуетесь: подозрительный, знаете ли, и, как вы, пожалуй,  назовете, странный. На первый взгляд он не имеет ничего общего  со всем этим делом.    

— Что  же это?    

— Вам  известно, что, после того как преступление обнаружено, мы тщательно  следим, чтобы все вещи оставались на прежних местах. Тут ничего  не трогали. День и ночь в квартире дежурил полицейский. Сегодня  утром, после того как убитого похоронили и обследование этой комнаты было  закончено, мы решили немного привести ее в порядок. И вот  ковер… Видите ли, он не прикреплен к полу, его просто положили  на пол. Случайно мы подняли его и обнаружили…    

— Да?  Обнаружили… — Лицо Холмса выражало величайший интерес.    

— О-о,  я уверен, что вам и за сто лет не отгадать, что  мы обнаружили! Вы видите это пятно на ковре? Ведь через этот  ковер должно было просочиться порядочное количество крови, не так ли?    

— Разумеется.    

— И представьте  себе, что на светлом паркете в этом месте нет пятна.    

— Нет  пятна? Но оно должно быть!    

— Да,  вы так думаете. И все же его там нет.    

Он  приподнял край ковра, и мы убедились, что так оно и есть.    

     

    

     

— Но ведь  нижняя сторона ковра тоже запятнана, как и верхняя. Она-то должна была  оставить пятно на полу!    

Видя  изумление прославленного специалиста, Лестрейд захихикал от восторга.    

— Ну,  а теперь я объясню вам, в чем дело. Второе пятно тоже  существует, но оно не совпадает с первым. Взгляните сами.    

С этими  словами он приподнял другой конец ковра, и действительно,  на светлых квадратах паркета, ближе к старинной двери,  мы увидели большое темно-красное пятно.    

— Что  вы скажете об этом, мистер Холмс?    

— Здесь  все очень просто. Два пятна совпадают друг с другом, но ковер был  перевернут. Так как он квадратный и не прикреплен к полу,  это было легко сделать.    

— Мистер  Холмс, полиция не нуждается в том, чтобы вы объясняли ей, что  ковер был перевернут. Это совершенно ясно: если положить ковер вот так, пятна  приходятся друг над другом. А я вас спрашиваю: кто поднимал ковер  и зачем?    

По  неподвижному лицу Холмса я видел, что он с трудом сдерживает  охватившее его волнение.    

— Послушайте,  Лестрейд, — сказал он, — тот полицейский в коридоре все время  дежурит здесь?    

— Да.    

— Ну,  так вот вам мой совет: допросите его хорошенько. Но только не при  нас, мы подождем здесь. Отведите его в другую комнату. Наедине  с вами он скорее признается. Спросите его, как он посмел впустить  человека и оставить его одного в этой комнате. Не спрашивайте,  сделал ли он это. Считайте, что это не требует доказательства.  Скажите ему, что вам известно, что здесь кто-то был. Пригрозите ему. Скажите,  что только чистосердечное признание может искупить его вину. Сделайте все, как  я говорю.    

— Клянусь,  я выжму из него все, если он хоть что-нибудь знает! —  воскликнул Лестрейд.    

Он  выбежал в переднюю, и через минуту мы услышали, как  он кричит в соседней комнате.    

— Скорее,  Уотсон, скорее! — воскликнул Холмс, дрожа от нетерпения.    

Вся  сверхъестественная сила этого человека, скрываемая под маской апатии, вспыхнула  порывом энергии. Он откинул ковер и, быстро опустившись на колени,  начал ощупывать каждый квадрат паркета под ним. Один из них, когда  он дотронулся до его края, отскочил в сторону. Это была крышка  ящичка; под ней находилось маленькое темное углубление. Холмс нетерпеливо  засунул туда руку, но, вытащив ее, застонал от досады и горького  разочарования. Ящичек был пуст.    

     

    

     

— Живее,  Уотсон, живее! Кладите его на место!    

Едва  мы успели закрыть тайник и положить ковер на место, как  в коридоре послышался голос Лестрейда. Когда он вошел, Холмс стоял,  небрежно прислонившись к камину, с унылым и страдальческим видом,  едва сдерживая безудержную зевоту.    

— Простите,  что задержал вас, мистер Холмс. Вижу, вам до смерти надоело все это дело.  Наконец-то он сознался! Войдите, Макферсон. Пусть джентельмены тоже узнают  о вашем непростительном поведении.    

В  комнату боком вошел красный и смущенный констебль огромного роста.    

— Уверяю  вас, сэр, у меня и в мыслях ничего худого не было. Вчера  вечером сюда зашла молодая женщина; она сказала, что ошиблась домом.  Мы поговорили. Скучно ведь стоять здесь одному целый день…    

— Ну,  и что же случилось?    

— Она  захотела посмотреть, где произошло убийство, сказала, что читала об этом  в газетах. Очень порядочная молодая женщина, сэр, и так складно  говорила. Я подумал: ничего худого не выйдет, если я пущу  ее поглядеть. Но, увидав пятно на ковре, она упала на пол  и лежала как мертвая. Я бросился на кухню, принес воды,  но не мог привести ее в чувство. Тогда я побежал  за угол, в трактир «Ветка плюща», за коньяком, однако, пока  я ходил, молодая женщина пришла в себя и ушла… Ей, наверно, было  стыдно встретиться со мной.    

— А ковра  никто не трогал?    

— Видите  ли, сэр, когда я вернулся, он был, пожалуй, немного сдвинут. Ведь она  упала на него, а он ничем не прикреплен к полу.  Я его потом расправил.    

— Это  вам урок, констебль Макферсоя, чтобы вы не обманывали меня, —  важно проговорил Лестрейд. — Вы, конечно, решили, что это нарушение  порядка не откроется, а мне достаточно было бросить только один  взгляд на ковер, и я сразу понял, что кто-то заходил в эту  комнату. Ваше счастье, приятель, что ничего не пропало, а то вам  пришлось бы худо. Мне жаль, мистер Холмс, что я вызвал вас сюда из-за  такого пустяка, но я думал, что это второе пятно, не совпадающее  с первым, заинтересует вас.    

— Разумеется,  это очень интересно… Констебль, эта женщина только один раз заходила сюда?    

— Да,  сэр, только один раз.    

— А как  ее зовут?    

— Не знаю,  сэр. Она сказала, что ищет работу по переписке на машинке,  но ошиблась номером дома, очень приятная, приличная молодая женщина, сэр.    

— Высокая?  Красивая?    

— Да,  сэр, довольно высокая молодая женщина. Можно сказать, что она красивая.  Пожалуй, даже очень красивая. «О, офицер, разрешите мне только  взглянуть!» — сказала она. У нее были такие приятные, прямо ласковые  манеры, и я подумал, что не будет большой беды, если разрешу  ей заглянуть в дверь.    

— Как  она была одета?    

— Очень  просто, сэр: в длинной накидке до самого пола.    

— В котором  часу это было?    

— Как  раз начинало темнеть. Зажгли фонаря, когда я возвращался из трактира.    

— Очень  хорошо, — сказал Холмс. — Пойдемте, Уотсон, нас ждет важное дело  в другом месте.    

Когда  мы выходили из дома, Лестрейд остался в комнате, а полный  раскаяния констебль бросился отворять нам дверь. Холмс на пороге  повернулся и протянул что-то Макферсону. Констебль всмотрелся.    

— Боже  мой, сэр! — изумленно воскликнул он.    

Холмс  приложил палец к губам, сунул этот предмет обратно во внутренний  карман и, когда вышли на улицу, расхохотался.    

— Прекрасно! —  сказал он. — Пойдемте, дорогой Уотсон. Занавес поднят, начинается последний  акт. Можете быть спокойны: войны не будет, блестящая карьера высокочтимого  лорда Трелони Хоупа не, пострадает, неосторожный монарх не будет наказан  за свою поспешность и премьер-министру не придется распутывать  сложное положение в Европе. От нас требуется только некоторая  тактичность и находчивость, и тогда вся эта история, грозившая очень  неприятными последствиями, не будет стоить и ломаного гроша.    

Я  проникся восхищением к этому удивительному человеку.    

— Вы решили  задачу? — воскликнул я.    

— Пока  нет, Уотсон. Есть еще некоторые обстоятельства, которые так же непонятны, как  и раньше. Но нам уже известно так много, что просто будет обидно  не узнать всего. Мы отправимся прямо на Уайтхолл-террас  и доведем дело до конца.    

Когда  мы пришли в дом министра по европейским делам, Шерлок Холмс заявил,  что желает видеть леди Хильду Трелони Хоуп. Нас провели в приемную.    

— Мистер  Холмс! — сказала леди, и лицо ее порозовело  от негодования. — Это просто нечестно и неблагородно  с вашей стороны. Ведь я уже сказала, что хотела сохранить мой визит  к вам в тайне, иначе муж подумает, что я вмешиваюсь в его  дела. А вы компрометируете меня своим приходом. Ведь это доказывает,  что между нами существуют деловые отношения.    

— К сожалению,  миледи, у меня не было иного выбора. Мне поручили найти этот исключительно  важный документ, поэтому я вынужден просить вас, миледи, передать его мне.    

     

    

     

Леди  вскочила на ноги; румянец мгновенно схлынул с прекрасного лица.  Ее глаза потускнели, она зашаталась. Мне показалось, что она упадет  в обморок, но огромным усилием воли она овладела собой, и лицо  ее вспыхнуло от изумления и гнева:    

— Вы…  Вы оскорбляете меня, мистер Холмс!    

— Послушайте,  миледи, это бесполезно. Отдайте письмо.    

Она  метнулась к звонку:    

— Дворецкий  проводит вас.    

— Не звоните,  леди Хильда. Если вы это сделаете, все мои искренние попытки избежать скандала  окажутся напрасными. Верните мне письмо, и все уладится. Если  вы будете слушаться меня, я помогу вам. Если вы не захотите  довериться мне, я вынужден буду выдать вас.    

Она  стояла перед ним гордая и величественная. Глаза ее встретили взгляд  Холмса, как будто желали понять, что у него на уме. Она  не снимала руки со звонка, но и не звонила.    

— Вы пытаетесь  запугать меня. Не очень благородно, мистер Холмс, прийти сюда угрожать  женщине! Вы говорите, что вам кое-что известно. Что вы знаете?    

— Прошу  вас, миледи, сядьте. Вы ушибетесь, если упадете. Я не буду  говорить, пока вы не сядете… Благодарю вас.    

— Даю  вам пять минут, мистер Холмс.