1 2 3 4 5 6 
— Что  такое? — вдруг спросил Шерлок Холмс.    

Мы все  остановились, прислушиваясь. Где-то наверху, над нашими головами, раздавались  как будто стоны. Холмс бросился к дверям и прямо в холл. Вдруг сверху отчетливо  донесся вопль. Холмс стремглав взбежал по лестнице, а я с инспектором — за ним  по пятам. Брат его Майкрофт поспешал, насколько позволяло его грузное сложение.    

Три  двери встретили нас на площадке второго этажа, и эти страшные стоны раздавались  за средней; они то затихали до глухого бормотания, то опять переходили в  пронзительный вопль. Дверь была заперта, но снаружи торчал ключ. Холмс  распахнул створки, кинулся вперед и мгновенно выбежал вон, схватившись рукой за  горло.    

     

    

«It's  charcoal,» he cried.      

     

— Угарный  газ! — вскричал он. — Подождите немного. Сейчас он уйдет.    

Заглянув  в дверь, мы увидели, что комнату освещает только тусклое синее пламя, мерцающее  в маленькой медной жаровне посередине. Оно отбрасывало на пол круг  неестественного, мертвенного света, а в темной глубине мы различили две смутные  тени, скорчившиеся у стены. В раскрытую дверь тянуло страшным ядовитым чадом,  от которого мы задыхались и кашляли. Холмс взбежал по лестнице на самый верх,  чтобы вдохнуть свежего воздуха, и затем, ринувшись в комнату, распахнул окно и  вышвырнул горящую жаровню в сад.    

— Через  минуту нам можно будет войти, — прохрипел он, выскочив опять на  площадку. — Где свеча? Вряд ли мы сможем зажечь спичку в таком угаре. Ты,  Майкрофт, будешь стоять у дверей и светить, а мы их вытащим. Ну, идем, теперь  можно!    

Мы бросились  к отравленным и выволокли их на площадку. Оба были без чувств, с посиневшими губами,  с распухшими, налитыми кровью лицами, с глазами навыкате. Лица их были до того  искажены, что только черная бородка и плотная короткая фигура позволили нам  опознать в одном из них грека-переводчика, с которым мы расстались только  несколько часов тому назад в «Диогене». Он был крепко связан по рукам и ногам,  и над глазом у него был заметен след от сильного удара. Второй оказался высоким  человеком на последней стадии истощения; он тоже был связан, и несколько лент  лейкопластыря исчертили его лицо причудливым узором. Когда мы его положили, он  перестал стонать, и я с одного взгляда понял, что здесь помощь наша опоздала.  Но мистер Мэлас был еще жив, и, прибегнув к нашатырю и бренди, я менее чем  через час с удовлетворением убедился, увидев, как он открывает глаза, что моя  рука исторгла его из темной долины, где сходятся все стези.    

То, что  он рассказал нам, было просто и только подтвердило наши собственные выводы. Посетитель,  едва войдя в его комнату на Пэл-Мэл, вытащил из рукава налитую свинцом дубинку  и под угрозой немедленной и неизбежной смерти сумел вторично похитить его. Этот  негодяй с его смешком производил на злосчастного полиглота какое-то почти  магнетическое действие; даже и сейчас, едва он заговаривал о нем, у него  начинали трястись руки, и кровь отливала от щек. Его привезли в Бэккенхэм и  заставили переводить на втором допросе, еще более трагическом, чем тот, первый:  англичане грозились немедленно прикончить своего узника, если он не уступит их  требованиям. В конце концов, убедившись, что никакими угрозами его не сломить,  они уволокли его назад в его тюрьму, а затем, выбранив Мэласа за его измену,  раскрывшуюся через объявления, оглушили его ударом дубинки, и больше он ничего  не помнил, пока не увидел наши лица, склоненные над ним.    

Такова  необычайная история с греком-переводчиком, в которой еще и сейчас многое  покрыто тайной. Снесшись с джентльменом, отозвавшимся на объявление, мы  выяснили, что несчастная девица происходила из богатой греческой семьи и  приехала в Англию погостить у своих друзей. В их доме она познакомилась с  молодым человеком по имени Гарольд Латимер, который приобрел над ней власть и в  конце концов склонил ее на побег. Друзья, возмущенные ее поведением, дали знать  о случившемся в Афины ее брату, но тем и ограничились. Брат, прибью в Англию,  по неосторожности очутился в руках Латимера и его сообщника по имени Уилсон  Кэмп — человека с самым грязным прошлым. Эти двое, увидев, что, не зная языка,  он перед ними совершенно беспомощен, пытались истязаниями и голодом принудить  его пере— вести на них все свое и сестрино состояние. Они держали его в доме  тайно от девушки, а пластырь на лице предназначался для того, чтобы сестра, случайно  увидев его, не могла бы узнать. Но хитрость не помогла: острым женским глазом  она сразу узнала брата, когда впервые увидела его — при том первом визите  переводчика. Однако несчастная девушка была и сама на положении узницы, так как  в доме не держали никакой прислуги, кроме кучера и его жены, которые были оба  послушным орудием в руках злоумышленников. Убедившись, что их тайна раскрыта и  что им от пленника ничего не добиться, два негодяя бежали вместе с девушкой,  отказавшись за два-три часа до отъезда от снятого ими дома с полной обстановкой  и успев, как они полагали, отомстить обоим: человеку, который не склонился  перед ними, и тому, который посмел их выдать.    

Несколько  месяцев спустя мы получили любопытную газетную вырезку из Будапешта. В ней  рассказывалось о трагическом конце двух англичан, которые путешествовали в  обществе какой-то женщины. Оба были найдены заколотыми, и венгерская полиция  держалась того мнения, что они, поссорившись, смертельно ранили друг друга. Но  Холмс, как мне кажется, склонен был думать иначе. Он и по сей день считает, что  если б разыскать ту девушку-гречанку, можно было б узнать от нее, как она  отомстила за себя и за брата.    

     

    

     

 Последнее дело Холмса    

     

The  Final Problem     

First  published in the Strand Magazine, Dec. 1893,     

with 9  illustrations by Sidney Paget.    

     

     

С  тяжелым сердцем приступаю я к последним строкам этих воспоминаний, повествующих  о необыкновенных талантах моего друга Шерлока Холмса. В бессвязной и — я сам  это чувствую — в совершенно неподходящей манере я пытался рассказать об  удивительных приключениях, которые мне довелось пережить бок о бок с ним,  начиная с того случая, который я в своих записках назвал «Этюд в багровых  тонах», и вплоть до истории с «Морским договором», когда вмешательство моего  друга, безусловно, предотвратило серьезные международные осложнения.  Признаться, я хотел поставить здесь точку и умолчать о событии, оставившем  такую пустоту в моей жизни, что даже двухлетний промежуток оказался бессильным  ее заполнить. Однако недавно опубликованные письма полковника Джеймса Мориарти,  в которых он защищает память своего покойного брата, вынуждают меня взяться за  перо, и теперь я считаю своим долгом открыть людям глаза на то, что произошло.  Ведь одному мне известна вся правда, и я рад, что настало время, когда уже нет  причин ее скрывать.    

Насколько  мне известно, в газеты попали только три сообщения: заметка в «Журналь де Женев»  от 6 мая 1891 года, телеграмма агентства Рейтер в английской прессе от 7 мая и,  наконец, недавние письма, о которых упомянуто выше. Из этих писем первое и  второе чрезвычайно сокращены, а последнее, как я сейчас докажу, совершенно  искажает факты. Моя обязанность — поведать наконец миру о том, что на самом  деле произошло между профессором Мориарти и мистером Шерлоком Холмсом.    

Читатель,  может быть, помнит, что после моей женитьбы тесная дружба, связывавшая меня и  Холмса, приобрела несколько иной характер. Я занялся частной врачебной  практикой. Он продолжал время от времени заходить ко мне, когда нуждался в  спутнике для своих расследований, но это случалось все реже и реже, а в 1890  году было только три случая, о которых у меня сохранились какие-то записи.    

Зимой  этого года и в начале весны 1891-го газеты писали о том, что Холмс приглашен  французским правительством по чрезвычайно важному делу, и из полученных от него  двух писем — из Нарбонна и Нима — я заключил, что, по-видимому, его пребывание  во Франции сильно затянется. Поэтому я был несколько удивлен, когда вечером 24  апреля он внезапно появился у меня в кабинете. Мне сразу бросилось в глаза, что  он еще более бледен и худ, чем обычно.    

— Да,  я порядком истощил свои силы, — сказал он, отвечая скорее на мой взгляд,  чем на слова. — В последнее время мне приходилось трудновато… Что, если я  закрою ставни?    

Комната  была освещена только настольной лампой, при которой я обычно читал. Осторожно  двигаясь вдоль стены, Холмс обошел всю комнату, захлопывая ставни и тщательно  замыкая их засовами.    

— Вы  чего-нибудь боитесь? — спросил я.    

— Да,  боюсь.    

— Чего  же?    

— Духового  ружья.    

— Дорогой  мой Холмс, что вы хотите этим сказать?    

— Мне  кажется, Уотсон, вы достаточно хорошо меня знаете, и вам известно, что я не  робкого десятка. Однако не считаться с угрожающей тебе опасностью — это скорее  глупость, чем храбрость. Дайте мне, пожалуйста, спичку.    

Он  закурил папиросу, и, казалось, табачный дым благотворно подействовал на него.    

— Во-первых,  я должен извиниться за свой поздний визит, — сказал он. — И,  кроме того, мне придется попросить у вас позволения совершить второй  бесцеремонный поступок — перелезть через заднюю стену вашего сада, ибо я  намерен уйти от вас именно таким путем.    

— Но  что все это значит? — спросил я.    

     

    

Two  of his knuckles were burst and bleeding.     

     

Он  протянул руку ближе к лампе, и я увидел, что суставы двух его пальцев изранены  и в крови.    

— Как  видите, это не совсем пустяки, — сказал он с улыбкой. — Пожалуй, этак  можно потерять и всю руку. А где миссис Уотсон? Дома?    

— Нет,  она уехала погостить к знакомым.    

— Ага!  Так, значит, вы один?    

— Совершенно  один.    

— Если  так, мне легче будет предложить вам поехать со мной на недельку на континент.    

— Куда  именно?    

— Куда  угодно. Мне решительно все равно.    

Все это  показалось мне как нельзя более странным. Холмс не имел обыкновения праздно проводить  время, и что-то в его бледном, изнуренном лице говорило о дошедшем до предела  нервном напряжении. Он заметил недоумение в моем взгляде и, опершись локтями о  колени и сомкнув кончики пальцев, стал объяснять мне положение дел.    

— Вы,  я думаю, ничего не слышали о профессоре Мориарти? — спросил он.    

— Нет.    

— Гениально  и непостижимо. Человек опутал своими сетями весь Лондон, и никто даже не слышал  о нем. Это-то и поднимает его на недосягаемую высоту в уголовном мире. Уверяю  вас, Уотсон, что если бы мне удалось победить этого человека, если бы я мог  избавить от него общество, это было бы венцом моей деятельности, я считал бы свою  карьеру законченной и готов был бы перейти к более спокойным занятиям. Между  нами говоря, Уотсон, благодаря последним двум делам, которые позволили мне  оказать кое-какие услуги королевскому дому Скандинавии и республике Франции, я  имею возможность вести образ жизни, более соответствующий моим наклонностям, и  серьезно заняться химией. Но я еще не могу спокойно сидеть в своем кресле, пока  такой человек, как профессор Мориарти, свободно разгуливает по улицам Лондона.    

— Что  же он сделал?    

— О,  у него необычная биография! Он происходит из хорошей семьи, получил блестящее образование  и от природы наделен феноменальными математическими способностями. Когда ему исполнился  двадцать один год, он написал трактат о биноме Ньютона, завоевавший ему  европейскую известность. После этого он получил кафедру математики в одном из  наших провинциальных университетов, и, по всей вероятности, его ожидала  блестящая будущность. Но в его жилах течет кровь преступника. У него  наследственная склонность к жестокости. И его необыкновенный ум не только не  умеряет, но даже усиливает эту склонность и делает ее еще более опасной. Темные  слухи поползли о нем в том университетском городке, где он преподавал, и в  конце концов он был вынужден оставить кафедру и перебраться в Лондон, где стал  готовить молодых людей к экзамену на офицерский чин… Вот то, что знают о нем  все, а вот что узнал о нем я.    

Мне не  надо вам говорить, Уотсон, что никто не знает лондонского уголовного мира лучше  меня. И вот уже несколько лет, как я чувствую, что за спиною у многих  преступников существует неизвестная мне сила — могучая организующая сила,  действующая наперекор закону и прикрывающая злодея своим щитом. Сколько раз в  самых разнообразных случаях, будь то подлог, ограбление или убийство, я ощущал  присутствие этой силы и логическим путем обнаруживал ее следы также и в тех еще  не распутанных преступлениях, к расследованию которых я не был непосредственно  привлечен. В течение нескольких лет пытался я прорваться сквозь скрывавшую ее  завесу, и вот пришло время, когда я нашел конец нити и начал распутывать узел,  пока эта нить не привела меня после тысячи хитрых петель к бывшему профессору  Мориарти, знаменитому математику.    

Он —  Наполеон преступного мира, Уотсон. Он — организатор половины всех злодеяний и почти  всех нераскрытых преступлений в нашем городе. Это гений, философ, это человек,  умеющий мыслить абстрактно. У него первоклассный ум. Он сидит неподвижно,  словно паук в центре своей паутины, но у этой паутины тысячи нитей, и он  улавливает вибрацию каждой из них. Сам он действует редко. Он только составляет  план. Но его агенты многочисленны и великолепно организованы. Если кому-нибудь  понадобится выкрасть документ, ограбить дом, убрать с дороги человека, —  стоит только довести об этом до сведения профессора, и преступление будет  подготовлено, а затем и выполнено. Агент может быть пойман. В таких случаях  всегда находятся деньги, чтобы взять его на поруки или пригласить защитника. Но  главный руководитель, тот, кто послал этого агента, никогда не попадется: он  вне подозрений. Такова организация, Уотсон, существование которой я установил  путем логических умозаключений, и всю свою энергию я отдал на то, чтобы  обнаружить ее и сломить.    

Но  профессор хитро замаскирован и так великолепно защищен, что, несмотря на все  мои старания, раздобыть улики, достаточные для судебного приговора, невозможно.  Вы знаете, на что я способен, милый Уотсон, и все же спустя три месяца я  вынужден был признать, что наконец-то встретил достойного противника. Ужас и  негодование, которые внушали мне его преступления, почти уступили место  восхищению перед его мастерством. Однако в конце концов он сделал промах,  маленький, совсем маленький промах, но ему нельзя было допускать и такого,  поскольку за ним неотступно следил я. Разумеется, я воспользовался этим промахом  и, взяв его за исходную точку, начал плести вокруг Мориарти свою сеть. Сейчас  она почти готова, и через три дня, то есть в ближайший понедельник, все будет  кончено, — профессор вместе с главными членами своей шайки окажется в  руках правосудия. А потом начнется самый крупный уголовный процесс нашего века.  Разъяснится тайна более чем сорока загадочных преступлений, и все виновные понесут  наказание. Но стоит поторопиться; сделать один неверный шаг, и они могут  ускользнуть от нас даже в самый последний момент.    

Все было  бы хорошо, если бы я мог действовать так, чтобы профессор Мориарти не знал об  этом. Но он слишком коварен. Ему становился известен каждый шаг, который я  предпринимал для того, чтобы поймать его в свои сети. Много раз пытался он  вырваться из них, но я каждый раз преграждал ему путь. Право же, друг мой, если  бы подробное описание этой безмолвной борьбы могло появиться в печати, оно  заняло бы свое место среди самых блестящих и волнующих книг в истории  детектива. Никогда еще я не поднимался до такой высоты, и никогда еще не  приходилось мне так туго от действий противника. Его удары были сильны, но я  отражал их с еще большей силой. Сегодня утром я предпринял последние шаги, и  мне нужны были еще три дня, только три дня, чтобы завершить дело. Я сидел дома,  обдумывая все это, как вдруг дверь отворилась — передо мной стоял профессор  Мориарти.    

     

    

«Professor  Moriarty stood before me.»      

     

У меня  крепкие нервы, Уотсон, но, признаюсь, я не мог не вздрогнуть, увидев, что  человек, занимавший все мои мысли, стоит на пороге моей комнаты. Его наружность  была хорошо знакома мне и прежде. Он очень тощ и высок. Лоб у него большой,  выпуклый и белый. Глубоко запавшие глаза. Лицо гладко выбритое, бледное,  аскетическое, — что-то еще осталось в нем от профессора Мориарти. Плечи  сутулые — должно быть, от постоянного сидения за письменным столом, а голова  выдается вперед и медленно — по-змеиному, раскачивается из стороны в сторону.  Его колючие глаза так и впились в меня.    

«У вас  не так развиты лобные кости, как я ожидал, — сказал он наконец. —  Опасная это привычка, мистер Холмс, держать заряженный револьвер в кармане  собственного халата».    

Действительно,  когда он вошел, я сразу понял, какая огромная опасность мне угрожает: ведь единственная  возможность спасения заключалась для него в том, чтобы заставить мой язык замолчать  навсегда. Поэтому я молниеносно переложил револьвер из ящика стола в карман и в  этот момент нащупывал его через сукно. После его замечания я вынул револьвер из  кармана и, взведя курок, положил на стол перед собой. Мориарти продолжал  улыбаться и щуриться, но что-то в выражении его глаз заставляло меня радоваться  близости моего оружия.    

«Вы,  очевидно, не знаете меня», — сказал он.    

«Напротив, —  возразил я, — мне кажется, вам нетрудно было понять, что я вас знаю.  Присядьте, пожалуйста. Если вам угодно что-нибудь сказать, я могу уделить вам  пять минут».    

«Все,  что я хотел вам сказать, вы уже угадали», — ответил он.    

«В таком  случае, вы, вероятно, угадали мой ответ».    

«Вы  твердо стоите на своем?»    

«Совершенно  твердо».    

Он сунул  руку в карман, а я взял со стола револьвер. Но он вынул из кармана только  записную книжку, где были нацарапаны какие-то даты.    

«Вы  встали на моем пути четвертого января, — сказал он. — Двадцать  третьего вы снова причинили мне беспокойство. В середине февраля вы уже  серьезно потревожили меня. В конце марта вы совершенно расстроили мои планы, а  сейчас из-за вашей непрерывной слежки я оказался в таком положении, что передо  мной стоит реальная опасность потерять свободу. Так продолжаться не может».    

«Что вы  предлагаете?» — спросил я.    

«Бросьте  это дело, мистер Холмс, — сказал он, покачивая головой. — Право же,  бросьте».    

«После  понедельника», — ответил я.    

«Полноте,  мистер Холмс. Вы слишком умны и, конечно, поймете меня: вам необходимо устраниться.  Вы сами повели дело так, что другого исхода нет. Я испытал интеллектуальное  наслаждение, наблюдая за вашими методами борьбы, и, поверьте, был бы огорчен,  если бы вы заставили меня прибегнуть к крайним мерам… Вы улыбаетесь, сэр, но  уверяю вас, я говорю искренне».    

«Опасность  — неизбежный спутник моей профессии», — заметил я.    

«Это не  опасность, а неминуемое уничтожение, — возразил он. — Вы встали  поперек дороги не одному человеку, а огромной организации, всю мощь которой  даже вы, при всем вашем уме, не в состоянии постигнуть. Вы должны отойти в  сторону, мистер Холмс, или вас растопчут».    

«Боюсь, —  сказал я, вставая, — что из-за вашей приятной беседы я могу пропустить  одно важное дело, призывающее меня в другое место».    

Он тоже  встал и молча смотрел на меня, с грустью покачивая головой.    

«Ну что  ж! — сказал он наконец. — Мне очень жаль, но я сделал все, что мог. Я  знаю каждый ход вашей игры. До понедельника вы бессильны. Это поединок между  нами, мистер Холмс. Вы надеетесь посадить меня на скамью подсудимых — заявляю  вам, что этого никогда не будет. Вы надеетесь победить меня — заявляю вам, что  это вам никогда не удастся. Если у вас хватит умения погубить меня, то, уверяю  вас, вы и сами погибните вместе со мной».    

«Вы  наговорили мне столько комплиментов, мистер Мориарти, что я хочу ответить вам  тем же и потому скажу, что во имя общественного блага я с радостью согласился  бы на второе, будь я уверен в первом».    

«Первого  обещать не могу, зато охотно обещаю второе», — отозвался он со злобной  усмешкой и, повернувшись ко мне сутулой спиной, вышел, оглядываясь и щурясь.    

     

    

«He  turned his rounded back upon me.»      

     

Такова  была моя своеобразная встреча с профессором Мориарти, а, говоря по правде, она  оставила во мне неприятное чувство. Его спокойная и точная манера выражаться  заставляет вас верить в его искренность, несвойственную заурядным преступникам.  Вы, конечно, скажете мне: «Почему же не прибегнуть к помощи полиции?» Но ведь  дело в том, что удар будет нанесен не им самим, а его агентами — в этом я  убежден. И у меня уже есть веские доказательства.    

— Значит,  на вас уже было совершено нападение?    

— Милый  мой Уотсон, профессор Мориарти не из тех, кто любит откладывать дело в долгий  ящик. После его ухода, часов около двенадцати, мне понадобилось пойти на  Оксфорд-стрит. Переходя улицу на углу Бентинк-стрит и Уэлбек-стрит, я увидел  парный фургон, мчавшийся со страшной быстротой прямо на меня. Я едва успел  отскочить на тротуар. Какая-то доля секунды — и я был бы раздавлен насмерть.  Фургон завернул за угол и мгновенно исчез. Теперь уж я решил не сходить с тротуара,  но на Вир-стрит с крыши одного из домов упал кирпич и рассыпался на мелкие  куски у моих ног. Я подозвал полицейского и приказал осмотреть место  происшествия. На крыше были сложены кирпичи и шиферные плиты, приготовленные  для ремонта, и меня хотели убедить в том, что кирпич сбросило ветром.  Разумеется, я лучше знал, в чем дело, но у меня не было доказательств. Я взял  кэб и доехал до квартиры моего брата на Пэл-Мэл, где и провел весь день. Оттуда  я отправился прямо к вам. По дороге на меня напал какой-то негодяй с дубинкой.  Я сбил его с ног, и полиция задержала его, но даю вам слово, что никому не  удастся обнаружить связь между джентльменом, о чьи передние зубы я разбил  сегодня руку, и тем скромным учителем математики, который, вероятно, решает  сейчас задачи на грифельной доске за десять миль отсюда. Теперь вы поймете,  Уотсон, почему, придя к вам, я прежде всего закрыл ставни и зачем мне  понадобилось просить вашего разрешения уйти из дома не через парадную дверь, а  каким-нибудь другим, менее заметным ходом.    

Я не раз  восхищался смелостью моего друга, но сегодня меня особенно поразило его  спокойное перечисление далеко не случайных происшествий этого ужасного дня.    

— Надеюсь,  вы переночуете у меня? — спросил я.    

— Нет,  друг мой, я могу оказаться опасным гостем. Я уже обдумал план действий, и все  кончится хорошо. Сейчас дело находится в такой стадии, что арест могут  произвести и без меня. Моя помощь понадобится только во время следствия. Таким  образом, на те несколько дней, которые еще остаются до решительных действий  полиции, мне лучше всего уехать. И я был бы очень рад, если бы вы могли,  поехать со мной на континент.    

— Сейчас  у меня мало больных, — сказал я, — а мой коллега, живущий по  соседству, охотно согласится заменить меня. Так что я с удовольствием поеду с  вами.    

— И  можете выехать завтра же утром?    

— Если  это необходимо.    

— О  да, совершенно необходимо. Теперь выслушайте мои инструкции, и я попрошу вас,  Уотсон, следовать им буквально, так как нам предстоит вдвоем вести борьбу  против самого талантливого мошенника и самого мощного объединения преступников  во всей Европе. Итак, слушайте. Свой багаж, не указывая на нем станции  назначения, вы должны сегодня же вечером отослать с надежным человеком на  вокзал Виктория. Утром вы пошлете слугу за кэбом, но скажете ему, чтобы он не  брал ни первый, ни второй экипаж, которые попадутся ему навстречу. Вы сядете в  кэб и поедете на Стрэнд, к Лоусерскому пассажу, причем адрес вы дадите кучеру  на листке бумаги и скажите, чтобы он ни в коем случае не выбрасывал его.  Расплатитесь с ним заранее и, как только кэб остановится, моментально нырните в  пассаж с тем расчетом, чтобы ровно в четверть десятого оказаться на другом его  конце. Там, у самого края тротуара, вы увидите небольшой экипаж. Править им  будет человек в плотном черном плаще с воротником, обшитым красным кантом. Вы сядете  в этот экипаж и прибудете на вокзал как раз вовремя, чтобы попасть на экспресс,  отправляющийся на континент.    

— А  где я должен встретиться с вами?    

— На  станции. Нам будет оставлено второе от начала купе первого класса.    

— Так,  значит, мы встретимся уже в вагоне?    

— Да.    

Тщетно я  упрашивал Холмса остаться у меня ночевать. Мне было ясно, что он боится навлечь  неприятности на приютивший его дом и что это единственная причина, которая  гонит его прочь. Сделав еще несколько торопливых указаний по поводу наших  завтрашних дел, он встал, вышел вместе со мной в сад, перелез через стенку  прямо на Мортимер-стрит, свистком подозвал кэб, и я услышал удаляющийся стук  колес.    

На  следующее утро я в точности выполнил указания Холмса. Кэб был взят со всеми  необходимыми предосторожностями — он никак не мог оказаться ловушкой, — и  сразу после завтрака я поехал в условленное место. Подъехав к Лоусерскому  пассажу, я пробежал через него со всей быстротой, на какую был способен, и увидел  карету, которая ждала меня, как было условленно. Как только я сел в нее,  огромного роста кучер, закутанный в темный плащ, стегнул лошадь и мигом довез  меня до вокзала Виктория. Едва я успел сойти, он повернул экипаж и снова  умчался, даже не взглянув в мою сторону.    

Пока все  шло прекрасно. Мой багаж уже ждал меня на вокзале, и я без труда нашел купе, указанное  Холмсом, хотя бы потому, что оно было единственное с надписью «занято». Теперь  меня тревожило только одно — отсутствие Холмса. Я посмотрел на вокзальные часы:  до отхода поезда оставалось всего семь минут. Напрасно искал я в толпе  отъезжающих и провожающих худощавую фигуру моего друга — его не было. Несколько  минут я убил, помогая почтенному итальянскому патеру, пытавшемуся на ломаном  английском языке объяснить носильщику, что его багаж должен быть отправлен  прямо в Париж. Потом я еще раз обошел платформу и вернулся в свое купе, где  застал уже знакомого мне дряхлого итальянца. Оказалось, что, хотя у него не  было билета в это купе, носильщик все-таки усадил его ко мне. Бесполезно было  объяснять моему непрошеному дорожному спутнику, что его вторжение мне  неприятно: я владел итальянским еще менее, чем он английским. Поэтому я только  пожимал плечами и продолжал тревожно смотреть в окно, ожидая моего друга. Мною  начал овладевать страх: а вдруг его отсутствие означало, что за ночь с ним произошло  какое-нибудь несчастье! Уже все двери были закрыты, раздался свисток, как  вдруг…    

     

    

My  decrepit Italian friend.      

     

— Милый  Уотсон, вы даже не соблаговолите поздороваться со мной! — произнес возле  меня чей-то голос.    

Я  оглянулся, пораженный. Пожилой священник стоял теперь ко мне лицом. На секунду  его морщины разгладились, нос отодвинулся от подбородка, нижняя губа перестала  выдвигаться вперед, а рот — шамкать, тусклые глаза заблистали прежним огоньком,  сутулая спина выпрямилась. Но все это длилось одно мгновение, и Холмс исчез  также быстро, как появился.    

— Боже  милостивый! — вскричал я. — Ну и удивили же вы меня!    

— Нам  все еще необходимо соблюдать максимальную осторожность, — прошептал он. У  меня есть основания думать, что они напали на наш след. А, вот и сам Мориарти!    

Поезд  как раз тронулся, когда Холмс произносил эти слова. Выглянув из окна и посморев  назад, я увидел высокого человека, который яростно расталкивал толпу и махал  рукой, словно желая остановить поезд. Однако было уже поздно: скорость движения  все увеличивалась, и очень быстро станция осталась позади.    

— Вот  видите, — сказал Холмс со смехом, — несмотря на все наши  предосторожности, нам еле-еле удалось отделаться от этого человека. Он встал,  снял с себя черную сутану и шляпу — принадлежности своего маскарада — и спрятал  их в саквояж.    

— Читали  вы утренние газеты, Уотсон?    

— Нет.    

— Значит,  вы еще не знаете о том, что случилось на Бейкер-стрит?    

— Бейкер-стрит?    

— Сегодня  ночью они подожгли нашу квартиру, но большого ущерба не причинили.    

— Как  же быть. Холмс? Это становится невыносимым.    

— По-видимому,  после того как их агент с дубинкой был арестован, они окончательно потеряли мой  след. Иначе они не могли бы предположить, что я вернулся домой. Но потом они,  как видно, стали следить за вами — вот что привело Мориарти на вокзал Виктория.  Вы не могли сделать какой-нибудь промах по пути к вокзалу?    

— Я  в точности выполнил все ваши указания.    

— Нашли  экипаж на месте?    

— Да,  он ожидал меня.    

— А  кучера вы узнали?    

— Нет.    

— Это  был мой брат, Майкрофт. В таких делах лучше не посвящать в свои секреты  наемного человека. Ну, а теперь мы должны подумать, как нам быть с Мориарти.    

— Поскольку  мы едем экспрессом, а пароход отойдет, как только придет наш поезд, мне кажется,  теперь уже им не за что не угнаться за нами.    

— Милый  мой Уотсон, ведь я говорил вам, что, когда речь идет об интеллекте, к этому  человеку надо подходить точно с той же меркой, что и ко мне. Неужели вы  думаете, что если бы на месте преследователя был я, такое ничтожное  происшествие могло бы меня остановить? Ну, а если нет, то почему же вы так плохо  думаете о нем?    

— Но  что он может сделать?    

— То  же, что сделал бы я.    

— Тогда  скажите мне, как поступили бы вы.    

— Заказал  бы экстренный поезд.    

— Но  ведь он все равно опоздает.    

— Никоим  образом. Наш поезд останавливается в Кентербери, а там всегда приходится по  крайней мере четверть часа ждать парохода. Вот там-то он нас и настигнет.    

— Можно  подумать, что преступники мы, а не он. Прикажите арестовать его, как только он  приедет.    

— Это  уничтожило бы плоды трехмесячной работы. Мы поймали крупную рыбку, а мелкая  уплыла бы из сетей в разные стороны. В понедельник все они будут в наших руках.  Нет, сейчас арест недопустим.    

— Что  же нам делать?    

— Мы  должны выйти в Кентербери.    

— А  потом?    

— А  потом нам придется проехать в Ньюхейвен и оттуда — в Дьепп. Мориарти снова  сделает тоже, что сделал бы я: он приедет в Париж, пойдет в камеру хранения  багажа, определит, какие чемоданы наши, и будет там два дня ждать. Мы же тем  временем купим себе пару ковровых дорожных мешков, поощряя таким образом  промышленность и торговлю тех мест, по которым будем путешествовать, и спокойно  направимся в Швейцарию через Люксембург и Базель.    

Я  слишком опытный путешественник и потому не позволил себе огорчаться из-за  потери багажа, но, признаюсь, мне была неприятна мысль, что мы должны  увертываться и прятаться от преступника, на счету которого столько гнусных  злодеяний. Однако Холмс, конечно, лучше понимал положение вещей. Поэтому в  Кентербери мы вышли. Здесь мы узнали, что поезд в Ньюхейвен отходит только  через час.    

Я все  еще уныло смотрел на исчезавший вдали багажный вагон, быстро уносивший весь мой  гардероб, когда Холмс дернул меня за рукав и показал на железнодорожные пути.    

— Видите,  как быстро! — сказал он.    

Вдалеке,  среди Кентских лесов, вилась тонкая струйка дыма. Через минуту другой поезд, состоявший  из локомотива с одним вагоном, показался на изогнутой линии рельсов, ведущей к  станции. Мы едва успели спрятаться за какими-то тюками, как он со стуком и  грохотом пронесся мимо нас, дохнув нам в лицо струей горячего пара.    

     

    

     

It  passed with a rattle and roar.      

     

— Проехал! —  сказал Холмс, следя взглядом за вагоном, подскакивавшим и слегка покачивавшимся  на рельсах. — Как видите, проницательность нашего друга тоже имеет  границы. Было бы поистине чудом, если бы он сделал точно те же выводы, какие  сделал я, и действовал бы в соответствии с ними.    

— А  что бы он сделал, если бы догнал нас?    

— Без  сомнения, попытался бы меня убить. Ну, да ведь и я не стал бы дожидаться его  сложа руки. Теперь вопрос в том, позавтракать ли нам здесь или рискнуть умереть  с голоду и подождать до Ньюхейвена.    

В ту же  ночь мы приехали в Брюссель и провели там два дня, а на третий двинулись в Страсбург.  В понедельник утром Холмс послал телеграмму лондонской полиции, и вечером,  придя в нашу гостиницу, мы нашли там ответ. Холмс распечатал телеграмму и с  проклятием швырнул ее в камин.    

— Я  должен был это предвидеть! — простонал он. — Бежал!    

— Мориарти?    

— Они  накрыли всю шайку, кроме него! Он один ускользнул! Ну, конечно, я уехал, и этим  людям было не справиться с ним. Хотя я был уверен, что дал им в руки все нити.  Знаете, Уотсон, вам лучше поскорее вернуться в Англию.    

— Почему  это?    

— Я  теперь опасный спутник. Этот человек потерял все. Если он вернется в Лондон, он  погиб. Насколько я понимаю его характер, он направит теперь все силы на то,  чтобы отомстить мне. Он очень ясно высказался во время нашего короткого  свидания, и я уверен, что это не пустая угроза. Право же, я советую вам  вернуться в Лондон, к вашим пациентам.    

Но я,  старый солдат и старинный друг Холмса, конечно, не счел возможным покинуть его  в такую минуту. Более получаса мы спорили об этом, сидя в ресторане  страсбургской гостиницы, и в ту же ночь двинулись дальше, в Женеву.    

Целую  неделю мы с наслаждением бродили по долине Роны, а потом, миновав Лейк, направились  через перевал Гемми, еще покрытый глубоким снегом, и дальше — через Интерлакен  — к деревушке Мейринген. Это была чудесная прогулка — нежная весенняя зелень  внизу и белизна девственных снегов наверху, над нами, — но мне было ясно,  что ни на одну минуту Холмс не забывал о нависшей над ним угрозе. В уютных  альпийских деревушках, на уединенных горных тропах — всюду я видел по его быстрому,  пристальному взгляду, внимательно изучающему лицо каждого встречного путника,  что он твердо убежден в неотвратимой опасности, идущей за нами по пятам.    

Помню  такой случай: мы проходили через Гемми и шли берегом задумчивого Даубена, как  вдруг большая каменная глыба сорвалась со скалы, возвышавшейся справа,  скатилась вниз и с грохотом погрузилась в озеро позади нас. Холмс вбежал на  скалу и, вытянув шею, начал осматриваться по сторонам. Тщетно уверял его  проводник, что весною обвалы каменных глыб — самое обычное явление в здешних краях.  Холмс ничего не ответил, но улыбнулся мне с видом человека, который давно уже  предугадывал эти события.    

     

    

A  large rock clattered down.      

     

И все же  при всей своей настороженности он не предавался унынию. Напротив, я не помню,  чтобы мне когда-либо приходилось видеть его в таком жизнерадостном настроении.  Он снова и снова повторял, что, если бы общества было избавлено от профессора  Мориарти, он с радостью прекратил бы свою деятельность.    

— Мне  кажется, я имею право сказать, Уотсон, что не совсем бесполезно прожил свою  жизнь, — говорил он, — и даже если бы мой жизненный путь должен был  оборваться сегодня, я все-таки мог бы оглянуться на него с чувством душевного  удовлетворения. Благодаря мне воздух Лондона стал чище. Я принимал участие в  тысяче с лишним дел и убежден, что никогда не злоупотреблял своим влиянием,  помогая неправой стороне. В последнее время меня, правда, больше привлекало  изучение загадок, поставленных перед нами природой, нежели те поверхностные  проблемы, ответственность за которые несет несовершенное устройство нашего  общества. В тот день, Уотсон, когда я увенчаю свою карьеру поимкой или уничтожением  самого опасного и самого талантливого преступника в Европе, вашим мемуарам  придет конец.    

Теперь я  постараюсь коротко, но точно изложить то немногое, что еще осталось недосказанным.  Мне нелегко задерживаться на этих подробностях, но я считаю своим долгом не  пропустить ни одной из них.    

3 мая мы  пришли в местечко Мейринген и остановились в гостинице «Англия», которую в то  время содержал Петер Штайлер-старший. Наш хозяин был человек смышленый и  превосходно говорил по-английски, так как около трех лет прослужил кельнером в  гостинице «Гровнер» в Лондоне. 4 мая, во второй половине дня, мы по его совету  отправились вдвоем в горы с намерением провести ночь в деревушке Розенлау.  Хозяин особенно рекомендовал нам осмотреть Рейхенбахский водопад, который  находится примерно на половине подъема, но несколько в стороне.    

Это —  поистине страшное место. Вздувшийся от тающих снегов горный поток низвергается  в бездонную пропасть, и брызги взлетают из нее, словно дым из горящего здания.  Ущелье, куда устремляется поток, окружено блестящими скалами, черными, как  уголь. Внизу, на неизмеримой глубине, оно суживается, превращаясь в пенящийся,  кипящий колодец, который все время переполняется и со страшной силой  выбрасывает воду обратно, на зубчатые скалы вокруг. Непрерывное движение  зеленых струй, с беспрестанным грохотом падающих вниз, плотная, волнующаяся  завеса водяной пыли, в безостановочном вихре взлетающей вверх, — все это  доводит человека до головокружения и оглушает его своим несмолкаемым ревом.    

Мы  стояли у края, глядя в пропасть, где блестела вода, разбивавшаяся далеко внизу  о черные камни, и слушали доносившееся из бездны бормотание, похожее на  человеческие голоса.    

Дорожка,  по которой мы поднялись, проложена полукругом, чтобы дать туристам возможность  лучше видеть водопад, но она кончается обрывом, и путнику приходится  возвращаться той же дорогой, какой он пришел. Мы как раз повернули, собираясь  уходить, как вдруг увидели мальчика-швейцарца, который бежал к нам навстречу с  письмом в руке. На конверте стоял штамп той гостиницы, где мы остановились.  Оказалось, это письмо от хозяина и адресовано мне. Он писал, что буквально  через несколько минут после нашего ухода в гостиницу прибыла англичанка,  находящаяся в последней стадии чахотки. Она провела зиму в Давосе, а теперь  ехала к своим друзьям в Люцерн, но по дороге у нее внезапно пошла горлом кровь.  По-видимому, ей осталось жить не более нескольких часов, но для нее было бы большим  утешением видеть около себя доктора англичанина, и если бы я приехал, то… и  т.д. и т.д. В постскриптуме добряк Штайлер добавлял, что он и сам будет мне  крайне обязан, если я соглашусь приехать, так как приезжая дама категорически  отказывается от услуг врача-швейцарца, и что на нем лежит огромная  ответственность.    

Я не мог  не откликнуться на это призыв, не мог отказать в просьбе соотечественнице,  умиравшей на чужбине. Но вместе с тем я опасался оставить Холмса одного. Однако  мы решили, что с ним в качестве проводника и спутника останется юный швейцарец,  а я вернусь в Мейринген. Мой друг намеревался еще немного побыть у водопада, а  затем потихоньку отправиться через холмы в Розенлау, где вечером я должен был к  нему присоединиться. Отойдя немного, я оглянулся: Холмс стоял, прислонясь к  скале, и, скрестив руки, смотрел вниз, на дно стремнины. Я не знал тогда, что  больше мне не суждено было видеть моего друга.    

     

    

I saw  Holmes gazing at the rush of the waters.     

     

Спустившись  вниз, я еще раз оглянутся. С этого места водопад уже не был виден, но я разглядел  ведущую к нему дорожку, которая вилась вдоль уступа горы. По этой дорожке  быстро шагал какой-то человек. Его черный силуэт отчетливо выделялся на зеленом  фоне. Я заметил его, заметил необыкновенную быстроту, с какой он поднимался, но  я и сам очень спешил к моей больной, а потому вскоре забыл о нем.    

Примерно  через час я добрался до нашей гостиницы в Мейрингене. Старик Штайлер стоял на  дороге.    

— Ну  что? — спросил я, подбегая к нему. — Надеюсь, ей не хуже?    

На лице  у него выразилось удивление, брови поднялись. Сердце у меня так и оборвалось.    

— Значит,  не вы писали это? — спросил я, вынув из кармана письмо. — В гостинице  нет больной англичанки?    

— Ну,  конечно, нет! — вскричал он. — Но что это? На конверте стоит штамп моей  гостиницы?.. А, понимаю! Должно быть, письмо написал высокий англичанин,  который приехал вскоре после вашего ухода. Он сказал, что…    

Но я не  стал ждать дальнейших объяснений хозяина. Охваченный ужасом, я уже бежал по деревенской  улице к той самой горной дорожке, с которой только что спустился.    

Спуск к  гостинице занял у меня час, и, несмотря на то, что я бежал изо всех сил, прошло  еще два, прежде чем я снова достиг Рейхенбахского водопада. Альпеншток Холмса  все еще стоял у скалы, возле которой я его оставил, но самого Холмса не было, и  я тщетно звал его. Единственным ответом было эхо, гулко повторявшее мой голос  среди окружавших меня отвесных скал.    

При виде  этого альпенштока я похолодел. Значит, Холмс не ушел на Розенлау. Он оставался  здесь, на этой дорожке шириной в три фута, окаймленной отвесной стеной с одной  стороны и заканчивающейся отвесным обрывом с другой. И здесь его настиг враг.  Юного швейцарца тоже не было. По-видимому, он был подкуплен Мориарти и оставил  противников с глазу на глаз. А что случилось потом? Кто мог сказать мне, что  случилось потом?    

Минуты  две я стоял неподвижно, скованный ужасом, силясь прийти в себя. Потом я  вспомнил о методе самого Холмса и сделал попытку применить его, чтобы объяснить  себе разыгравшуюся трагедию. Увы, это было нетрудно! Во время нашего разговора  мы с Холмсом не дошли до конца тропинки, и альпеншток указывал на то место, где  мы остановились. Черноватая почва не просыхает здесь изза постоянных брызг  потока, так что птица — и та оставила бы на ней свой след. Два ряда шагов четко  отпечатывались почти у самого конца тропинки. Они удалялись от меня. Обратных  следов не было. За несколько шагов от края земля была вся истоптана и разрыта,  а терновник и папоротник вырваны и забрызганы грязью. Я лег лицом вниз и стал  всматриваться в несущийся поток. Стемнело, и теперь я мог видеть только  блестевшие от сырости черные каменные стены да где-то далеко в глубине  сверканье бесчисленных водяных брызг. Я крикнул, но лишь гул водопада, чем-то  похожий на человеческие голоса, донесся до моего слуха.    

Однако  судьбе было угодно, чтобы последний привет моего друга и товарища все-таки  дошел до меня. Как я уже сказал, его альпеншток остался прислоненным к  невысокой скале, нависшей над тропинкой. И вдруг на верхушке этого выступа  что-то блеснуло. Я поднял руку, то был серебряный портсигар, который Холмс  всегда носил с собой. Когда я взял его, несколько листочков бумаги, лежавших  под ним, рассыпались и упали на землю. Это были три листика, вырванные из  блокнота и адресованные мне. Характерно, что адрес был написан так же четко,  почерк был так же уверен и разборчив, как если бы Холмс писал у себя в  кабинете.    

     

    

A  small square of paper fluttered down.      

     

     

« Дорогой мой Уотсон, —  говорилось в записке. —  Я пишу Вам эти строки благодаря любезности  мистера Мориарти, который ждет меня для окончательного разрешения вопросов, касающихся  нас обоих. Он бегло обрисовал мне способы, с помощью которых ему удалось ускользнуть  от английской полиции, и узнать о нашем маршруте. Они только подтверждают мое  высокое мнение о его выдающихся способностях. Мне приятно думать, что я могу  избавить общество от дальнейших неудобств, связанных с его существованием, но  боюсь, что это будет достигнуто ценой, которая огорчит моих друзей, и особенно  Вас, дорогой Уотсон. Впрочем, я уже говорил Вам, что мой жизненный путь дошел  до своей высшей точки, и я не мог бы желать для себя лучшего конца. Между  прочим, если говорить откровенно, я нимало не сомневался в том, что письмо из  Мейрингена западня, и, отпуская Вас, был твердо убежден, что последует нечто в  этом роде. Передайте инспектору Петерсону, что бумаги, необходимые для  разоблачения шайки, лежат у меня в столе, в ящике под литерой «М» — синий  конверт с надписью «Мориарти». Перед отъездом из Англии я сделал все  необходимые распоряжения относительно моего имущества и оставил их у моего  брата Майкрофта.    

Прошу  Вас передать мой сердечный привет миссис Уотсон.    

Искренне  преданный Вам Шерлок Холмс».    

     

     

    

The  death of Sherlock Holmes.      

     

Остальное  можно рассказать в двух словах. Осмотр места происшествия, произведенный экспертами,  не оставил никаких сомнений в том, что схватка между противниками кончилась  так, как она неизбежно должна была кончиться при данных обстоятельствах:  видимо, они вместе упали в пропасть, так и не разжав смертельных объятий.  Попытки отыскать трупы были тотчас же признаны безнадежными, и там, в глубине  этого страшного котла кипящей воды и бурлящей пены, навеки остались лежать тела  опаснейшего преступника и искуснейшего поборника правосудия своего времени.  Мальчика-швейцарца так и не нашли — разумеется, это был один из многочисленных  агентов, находившихся в распоряжении Мориарти. Что касается шайки, то,  вероятно, все в Лондоне помнят, с какой полнотой улики, собранные Холмсом,  разоблачили всю организацию и обнаружили, в каких железных тисках держал ее  покойный Мориарти. На процессе страшная личность ее главы и вдохновителя  осталась почти не освещенной, и если мне пришлось раскрыть здесь всю правду о  его преступной деятельности, это вызвано теми недобросовестными защитниками, которые  пытались обелить его память нападками на человека, которого я всегда буду  считать самым благородным и самым мудрым из всех известных мне людей.    

     

    

     

     

     Sidney Paget    

     

1860  — 1908