1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Я  знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.    

– Да,  есть тут две. Так что же вам угодно?    

– Я  близко стою к одной из них, к Масловой, – сказал Нехлюдов, – и  вот желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее  делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, – сказал  Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.    

– Что  ж, это можно, – сказал доктор, смягчившись, и, обратившись к старушке  в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку Маслову. – Не  хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?    

– Благодарю  вас, – сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя переменой  в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице – Ничего,  работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она была, – сказал  доктор. – Впрочем, вот и она.    

Из одной  двери вышла старушка сиделка и за нею Маслова. Она была в белом фартуке на  полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая волосы. Увидав Нехлюдова,  она вспыхнула, остановилась как бы в нерешительности, а потом нахмурилась и,  опустив глаза, быстрыми шагами направилась к нему по полосушке коридора.  Подошед к Нехлюдову, она хотела не подать руки, потом подала и еще больше  покраснела. Нехлюдов не видал ее после того разговора, в котором она извинялась  за свою горячность, и он теперь ожидал ее найти такою же, как тогда. Но нынче  она была совсем другая, в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное,  застенчивое и, как показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал  ей то же, что сказал доктору, – что едет в Петербург, и передал ей  конверт с фотографией, которую он привез из Панова.    

– Это  я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно.    

Возьмите.    

Она,  приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими раскосыми глазами,  как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и положила его за фартук.    

– Я  видел там тетку вашу, – сказал Нехлюдов.    

– Видели? – сказала  она равнодушно.    

– Хорошо  ли вам здесь? – спросил Нехлюдов.    

– Ничего,  хорошо, – сказала она.    

– Не  слишком трудно?    

– Нет,  ничего. Я не привыкла еще.    

– Я  за вас очень рад. Все лучше, чем там.    

– Чем  где там? – сказала она, и лицо ее залилось румянцем.    

– Там,  в остроге, – поспешил сказать Нехлюдов.    

– Чем  же лучше? – спросила она.    

– Я  думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие таи.    

– Там  много хороших, – сказала она.    

– Об  Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, – сказал Нехлюдов.    

– Это  дай бог, такая старушка чудесная, – сказала она, повторяя свое  определение старушки, и слегка улыбнулась.    

– Я  нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я надеюсь, что  решение отменят.    

– Отменят,  не отменят, теперь все равно, – сказала сна.    

– Отчего,  теперь?    

– Так, – сказала  она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо.    

Нехлюдов  понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать, держится ли он своего  решения, или принял ее отказ и изменил его.    

– Не  знаю, отчею для вас все равно, – сказал он. – Но для меня  действительно все равно: оправдают вас или нет. Я во всяком случае готов  сделать, что говорил, – сказал он решительно.    

Она  подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице, и мимо него,  и все лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то, что говорили ее  глаза.    

– Это  вы напрасно говорите, – сказала она.    

– Я  говорю, чтобы вы знали.    

– Про  это все сказано, и говорить нечего, – сказала она, с трудом удерживая  улыбку.    

В палате  что-то зашумели. Послышался детский плач, – Меня зовут, кажется, – сказала  она, беспокойно оглядываясь.    

– Ну,  так прощайте, – сказал он.    

Она  сделала вид, что не заметила протянутую руку, и, не пожав ее, повернулась и,  стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами ушла по полосушкам коридора.    

«Что в  ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она испытать меня,  или действительно не может простить? Не может она сказать всего, что думает и  чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она, или озлобилась?» – спрашивал  себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он знал – это то, что она  изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла  его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена. И это-то  соединение приводило его в радостно-возбужденное и умиленное состояние.    

Вернувшись  в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию  сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с простыней,  поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший  на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше удерживаться и, присев  на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом, что несколько  детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на нее:    

– Что  гогочешь? Думаешь, что ты там, где была! Иди за порциями.    

Маслова  замолчала и, взяв посуду, пошла, куда ее посылали, но, переглянувшись с обвязанным  мальчиком, которому запрещено было смеяться, опять фыркнула. Несколько раз в продолжение  дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и  любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где  они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и  долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек  балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его, и ее, и  тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в  особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба  волосами. Она так загляделась, что не заметила, как ее товарка-сиделка вошла в  комнату.    

– Это  что ж? Он тебе дал? – сказала толстая добродушная сиделка, нагибаясь  над фотографией. – Ужли ж ты это?    

– А  то кто ж? – улыбаясь, глядя на лицо товарки, проговорила Маслова.    

– А  это кто ж? Он самый? А это мать ему?    

– Тетка.  А разве не узнала бы? – спрашивала Маслова.    

– Где  узнать? Ни в жизнь не узнала бы. Совсем вся лицо другая. Ведь, я чай, лет  десять с тех пор-то!    

– Не  года, а жизнь, – сказала Маслова, и вдруг все оживление ее прошло.    

Лицо  стало унылое, и морщина врезалась между бровей.    

– Чего  ж, жизнь там легкая должна быть.    

– Да,  легкая, – повторила Маслова, закрыв глаза и качая головой. – Хуже  каторги.    

– Да  чем же так?    

– А  тем же. От восьми вечера и до четырех утра. Это каждый день.    

– Так  отчего ж не бросают?    

– И  хотят бросить, да нельзя. Да что говорить! – проговорила Маслова,  вскочила, швырнула фотографию в ящик столика и, насилу удерживая злые слезы,  выбежала в коридор, хлопнув дверью. Глядя на фотографию, она чувствовала себя  такой, какой она была изображена на ней, и мечтала о том, как она была  счастлива тогда и могла бы еще быть счастлива с ним теперь. Слова товарки  напомнили ей то, что она была теперь, и то, что она была там, – напомнили  ей весь ужас той жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла  себе сознавать. Теперь только она живо вспомнила все эти ужасные ночи и  особенно одну на масленице, когда ожидала студента, обещавшего выкупить ее.    

Вспомнила  она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с красным  бантом в спутанных волосах, измученная, и ослабевшая, и опьяненная, проводив  гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой, костлявой,  прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою тяжелую  жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим положением  и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они вдруг решили все  три бросить эту жизнь. Они думали, что нынешняя ночь кончена, и хотели  расходиться, как вдруг зашумели в передней пьяные гости.    

Скрипач  сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино аккомпанемент развеселой  русской песни первой фигуры кадрили; как маленький, потный, воняющий вином и  икающий человечек в белом галстуке и фраке, который он снял во второй фигуре,  подхватил ее, а другой толстяк с бородой, тоже во фраке (они приехали с  какого-то бала), подхватил Клару, и как они долго вертелись, плясали, кричали,  пили… И так шло год, и два, и три. Как же не измениться! И причиной этого всего  был он. И в ней вдруг поднялось опять прежнее озлобление к нему, захотелось  бранить, упрекать его. Она жалела, что упустила случай нынче высказать ему еще  раз то же, что она знает его и не поддастся ему, не позволит ему духовно  воспользоваться ею, как он воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать  ее предметом своего великодушия И чтобы как-нибудь затушить это мучительное  чувство жалости к себе и бесполезного упрека ему, ей захотелось вина. И она не  сдержала бы слова и выпила бы вина, если бы была в остроге. Здесь же достать  вина нельзя было иначе, как у фельдшера, а фельдшера она боялась, потому что он  приставал к ней. Отношения же с мужчинами были ей противны. Посидев на лавочке  в коридоре, она вернулась в каморку и, не отвечая товарке, долго плакала над  своей погубленной жизнью.    

 XIV    

     

В  Петербурге у Нехлюдова было три дела: кассационное прошение Масловой в сенате,  дело Федосьи Бирюковой в комиссии прошений и, по поручению Веры Богодуховской,  дело в жандармском управлении или в третьем отделении об освобождении Шустовой  и о свидании матери с сыном, содержащимся в крепости, о котором прислала ему  записку Вера Богодуховская. Эти оба дела он считал за одно третье дело. И  четвертое дело было дело сектантов, ссылаемых от своих семей на Кавказ за то,  что они читали и толковали Евангелие. Он обещал не столько им, сколько себе  сделать для разъяснения этого дела все, что только будет возможно.    

Со  времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки  в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение  к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так  старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения  удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут  видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни. Нехлюдов  теперь уже не мог без неловкости и упрека самому себе общаться с людьми этой  среды. А между тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей жизни, влекли  и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать  то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой, и всем тем страдающим,  которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от людей этой  среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих в нем негодование и  презрение.    

Приехав  в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини Чарской, жены  бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину ставшего ему столь  чуждым аристократического общества. Ему неприятно было это, а нельзя было  поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в гостинице, значило обидеть ее,  и между тем тетушка имела большие связи и могла быть в высшей степени полезна  во всех тех делах, по которым он намеревался хлопотать.    

– Ну,  что я слышу про тебя? Какие-то чудеса, – говорила ему графиня  Катерина Ивановна, поя его кофеем тотчас после его приезда – Vous posez  pour un Howard![41]Помогаешь  преступникам. Ездишь по тюрьмам. Исправляешь.    

– Да  нет, я и не думаю.    

– Что  ж, это хорошо. Только тут какая-то романическая история. Ну-ка, расскажи.    

Нехлюдов  рассказал свои отношения к Масловой – все, как было.    

– Помню,  помню, бедная Элен говорила мне что-то тогда, когда ты у тех старушек жил: они  тебя, кажется, женить хотели на своей воспитаннице (графиня Катерина Ивановна  всегда презирала теток Нехлюдова по отцу)… Так это она? Elle est encore jolie?[42]Тетушка  Катерина Ивановна была шестидесятилетняя здоровая, веселая, энергичная,  болтливая женщина. Ростом она была высока и очень полная, на губе у нее были  заметны черные усы. Нехлюдов любил ее и с детства еще привык заражаться ее  энергиею и веселостью.    

– Нет,  ma tante[43],  это все кончено. Мне только хотелось помочь ей, потому что, во-первых, она  невинно осуждена, и я в этом виноват, виноват и во всей ее судьбе. Я чувствую  себя обязанным сделать для нее, что могу.    

– Но  как же мне говорили, что ты хочешь жениться на ней?    

– Да  и хотел, но она не хочет.    

Катерина  Ивановна, выпятив лоб и опустив зрачки, удивленно и молча посмотрела на племянника.  Вдруг лицо ее изменилось, и на нем выразилось удовольствие.    

– Ну,  она умнее тебя. Ах, какой ты дурак! И ты бы женился на ней?    

– Непременно.    

– После  того, что она была?    

– Тем  более. Ведь я всему виною.    

– Нет,  ты просто оболтус, – сказала тетушка, удерживая улыбку. – Ужасный  оболтус, но я тебя именно за это люблю, что ты такой ужасный оболтус, – повторяла  она, видимо особенно полюбив это слово, верно передававшее в ее глазах  умственное и нравственное состояние ее племянника.    

– Ты  знаешь, как это кстати, – продолжала она. – У Aline  удивительный приют Магдалин. Я была раз. Они препротивные. Я потом все мылась.  Но Aline corps et ame[44]занята  этим. Так мы ее, твою, к ней отдадим. Уж если кто исправит, так это Aline.    

– Да  ведь она приговорена в каторгу. Я затем приехал, чтобы хлопотать об отмене  этого решения. Это мое первое дело к вам.    

– Вот  как! Где же это дело об ней?    

– В  сенате.    

– В  сенате? Да, мой милый cousin Левушка в сенате. Да, впрочем, он в департаменте  дураков – герольдии. Ну, а из настоящих я не знаю никого. Все это бог  знает кто – или немцы: Ге, Фе, Де, – tout l'alphabet[45], или разные  Ивановы, Семеновы, Никитины, или Иваненко, Симоненко, Никитенко, pour varier.  Des gens de l'autre monde[46].  Ну, все-таки я скажу мужу. Он их знает. Он всяких людей знает. Я ему скажу. А  ты ему растолкуй, а то он никогда меня не понимает. Что бы я ни говорила, он  говорит, что ничего не понимает. C'est un parti pris[47]. Все понимают, только он  не понимает.    

В это  время лакей в чулках принес на серебряном подносе письмо.    

– Как  раз от Aline. Вот ты и Кизеветера услышишь.    

– Кто  это – Кизеветер?    

– Кизеветер?  Вот приходи нынче. Ты и узнаешь, кто он такой. Он так говорит, что самые  закоренелые преступники бросаются на колени и плачут и раскаиваются.    

Графиня  Катерина Ивановна, как это ни странно было и как ни мало это шло к ее характеру,  была горячая сторонница того учения, по которому считалось, что сущность  христианства заключается в вере в искупление. Она ездила на собрания, где  проповедовалось это бывшее модным тогда учение, и собирала у себя верующих.  Несмотря на то, что по этому учению отвергались не только все обряды, иконы, но  и таинства, у графини Катерины Ивановны во всех комнатах и даже над ее постелью  были иконы, и сна исполняла все требуемое церковью, не видя в этом никакого  противоречия.    

– Вот  бы твоя Магдалина послушала его; она бы обратилась, – сказала  графиня. – А ты непременно будь дома вечером. Ты услышишь его. Это  удивительный человек.    

– Мне  это неинтересно, ma tante.    

– А  я тебе говорю, что интересно. И ты непременно приезжай. Ну, говори, еще что  тебе от меня нужно? Videz votre sac[48].    

– А  еще дело в крепости.    

– В  крепости? Ну, туда я могу дать тебе записку к барону Кригсмуту.    

C'est un  tres brave homme[49].  Да ты сам его знаешь. Он с твоим отцом товарищ. Il donne dans le spiritisme[50]. Ну, да это  ничего. Он добрый. Что же тебе там надо?    

– Надо  просить о том, чтобы разрешили свиданье матери с сыном, который там сидит. Но  мне говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от Червянского.    

– Червянского  я не люблю, но ведь это муж Mariette. Можно ее попросить.    

Она  сделает для меня. Elle est tres gentille[51].    

– Надо  просить еще об одной женщине. Она сидит несколько месяцев, и никто не знает за  что.    

– Ну,  нет, она-то сама наверно знает за что. Они очень хорошо знают. И им, этим стриженым,  поделом.    

– Мы  не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы – христианка и верите  Евангелию, а так безжалостны…    

– Ничего  это не мешает. Евангелие Евангелием, а что противно, то противно. Хуже будет,  когда я буду притворяться, что люблю нигилистов и, главное, стриженых  нигилисток, когда я их терпеть не могу.    

– За  что же вы их терпеть не можете?    

– После  Первого марта спрашиваешь, за что?    

– Да  ведь не все ж участницы Первого марта.    

– Все  равно, зачем мешаются не в свое дело. Не женское это дело.    

– Ну,  да вот Manette, вы находите, что может заниматься делами, – сказал  Нехлюдов.    

– Mariette?  Mariette – Mariette. A это бог знает кто, Халтюпкина какая-то хочет всех  учить.    

– Не  учить, а просто хотят помочь народу.    

– Без  них знают, кому надо и кому не надо помочь.    

– Да  ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики  работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили в страшной  роскоши, – говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый  в желание высказать ей все, что он думал.    

– А  ты что ж хочешь, чтобы я работала и ничего не ела?    

– Нет,  я не хочу, чтоб вы не кушали, – невольно улыбаясь, отвечал  Нехлюдов, – а хочу только, чтобы мы все работали и все кушали.    

Тетушка,  опять опустив лоб и зрачки, с любопытством уставилась на него.    

– Mon  cher, vous finirez mal[52], – сказала  она.    

– Да  отчего же?    

В это время  в комнату вошел высокий, широкоплечий генерал. Это был муж графини Чарской,  отставной министр.    

– А,  Дмитрий, здравствуй, – сказал он, подставляя ему свежевыбритую  щеку. – Когда приехал?    

Он молча  поцеловал в лоб жену.    

– Non,  il est impayable[53], – обратилась  графиня Катерина Ивановна к мужу. – Он мне велит идти на речку белье  полоскать и есть один картофель. Он ужасный дурак, но все-таки ты ему сделай,  что он тебя просит. Ужасный оболтус, – поправилась она. – А  ты слышал:    

Каменская,  говорят, в таком отчаянии, что боятся за ее жизнь, – обратилась она к  мужу, – ты бы съездил к ней.    

– Да,  это ужасно, – сказал муж.    

– Ну,  идите с ним говорить, а мне нужно письма писать.    

Только  что Нехлюдов вышел в комнату подле гостиной, как она закричала ему оттуда:    

– Так  написать Mariette?    

– Пожалуйста,  ma tante.    

– Так  я оставлю en blanc[54],  что тебе нужно о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не  думай, что я злая. Они все препротивные, твои protegees, но je ne leur veux pas  de mal[55].  Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно будь дома. Услышишь Кизеветера. И  мы помолимся. И если ты только не будешь противиться, ca vous fera beaucoup de  bien[56].  Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до свиданья.    

 XV    

     

Граф  Иван Михайлович был отставной министр и человек очень твердых убеждений.    

Убеждения  графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно  питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему  свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами,  быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и  быстрых лошадях, и что поэтому это все должно быть для него готово. Кроме того,  граф Иван Михайлович считал, что чем больше у него будет получения всякого рода  денег из казны, и чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то  включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами  обоих полов, тем будет лучше.    

Все же  остальное в сравнении с этими основными догматами граф Иван Михайлович считал  ничтожным и неинтересным. Все остальное могло быть так или обратно совершенно.  Соответственно этой вере граф Иван Михайлович жил и действовал в Петербурге в  продолжение сорока лет и по истечении сорока лет достиг поста министра.    

Главные  качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг этого, состояли  в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и  хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать их без  орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно  было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где  нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в  том, что у него не было никаких общих принципов или правил, ни лично  нравственных, ни государственных, и что он поэтому со всеми мог быть согласен,  когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми не согласен.  Поступая так, он старался только о том, чтобы был выдержан тон и не было явного  противоречия самому себе, к тому же, нравственны или безнравственны его  поступки сами по себе, и о тем, произойдет ли от них величайшее благо или  величайший вред для Российской империи или для всего мира, он был совершенно  равнодушен.    

Когда он  сделался министром, не только все зависящие от него, а зависело от него очень  много людей и приближенных, – но и все посторонние люди и он сам были  уверены, что он очень умный государственный человек. Но когда прошло известное  время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за  существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги,  представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти  в отставку, то всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не  глубокомысленный человек, но очень ограниченный и малообразованный, хотя и  очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до  уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет. Оказалось, что в нем  ничего не было отличающего его от других малообразованных, самоуверенных  чиновников, которые его вытеснили, и он сам понял это, но это нисколько не  поколебало его убеждений о том, что он должен каждый год получать большое  количество казенных денег и новые украшения для своего парадного наряда. Это  убеждение было так сильно, что никто не решался отказать ему в этом, и он получал  каждый год, в виде отчасти пенсии, отчасти вознаграждения за членство в высшем  государственном учреждении и за председательство в разных комиссиях, комитетах,  несколько десятков тысяч рублей и сверх того высоко ценимые им всякий год новые  права на нашивку новых галунов на свои плечи или панталоны и на поддевание под  фрак новых ленточек и эмалевых звездочек. Вследствие этого у графа Ивана  Михайловича были большие связи.    

Граф  Иван Михайлович выслушал Нехлюдова так, как он, бывало, выслушивал доклады  правителя дел, и, выслушав, сказал, что он даст ему две записки – одну к  сенатору Вольфу, кассационного департамента.    

– Говорят  про него разное, но dans tous les cas c'est un homme tres comme il faut[57], – сказал  он. – И он мне обязан и сделает, что может.    

Другую  записку граф Иван Михайлович дал к влиятельному лицу в комиссии прошений. Дело  Федосьи Бирюковой, как его рассказал ему Нехлюдов, очень заинтересовало его.  Когда Нехлюдов сказал ему, что он хотел писать письмо императрице, он сказал,  что действительно это дело очень трогательное и можно бы при случае рассказать  это там. Но обещать он не мог. Пускай прошение пойдет своим порядком. А если  будет случай, подумал он, если позовут на petit comite[58]в четверг, он, может  быть, скажет.    

Получив  обе записки от графа и записку к Mariette от тетушки, Нехлюдов тотчас же отправился  по всем этим местам.    

Прежде  всего он направился к Mariette. Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического  семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он  слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и  тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и  Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь  угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их  деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они  немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и,  вероятно, незаметных им самим жестокостей. В этих случаях всегда он чувствовал  внутренний разлад и недовольство собой и колебание: просить или не просить, но  всегда решал, что надо просить. Дело ведь в том, что ему будет неловко, стыдно,  неприятно у этой Mariette и ее мужа, но зато может быть то, что несчастная,  мучащаяся в одиночном заключении женщина будет выпущена и перестанет страдать,  и она и ее родные. Кроме того, что он чувствовал фальшь в этом положении  просителя среди людей, которых он уже не считал своими, но которые его считали  своим, в этом обществе он чувствовал, что вступал в прежнюю привычную колею и  невольно поддавался тому легкомысленному и безнравственному тону, который царствовал  в этом кружке. Он это испытал уже у тетушки Катерины Ивановны. Он уже нынче  утром, говоря с нею о самых серьезных вещах, впадал в шуточный тон.    

Вообще  Петербург, в котором он давно не был, производил на него свое обычное, физически  подбадривающее и нравственно-притупляющее впечатление: все так чисто, удобно,  благоустроенно, главное – люди так нравственно нетребовательны, что жизнь  кажется особенно легкой.    

Прекрасный,  чистый, учтивый извозчик повез его мимо прекрасных, учтивых, чистых городовых  по прекрасной, чисто политой мостовой, мимо прекрасных, чистых домов к тому  дому на канаве, в котором жила Mariette.    

У  подъезда стояла пара английских лошадей в шорах, и похожий на англичанина кучер  с бакенбардами до половины щек, в ливрее, с бичом и гордым видом сидел на  козлах.    

Швейцар  в необыкновенно чистом мундире отворил дверь в сени, где стоял в еще более  чистой ливрее с галунами выездной лакей с великолепно расчесанными бакенбардами  и дежурный вестовой солдат со штыком в новом чистом мундире.    

– Генерал  не принимают. Генеральша тоже. Они сейчас изволят ехать.    

Нехлюдов  отдал письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку, подошел к столику,  на котором лежала книга для записи посетителей, и начал писать, что очень  жалеет, что не застал, как лакей подвинулся к лестнице, швейцар вышел на  подъезд, крикнув: «Подавай!», а вестовой, вытянувшись, руки по швам, замер,  встречая и провожая глазами сходившую с лестницы быстрой, не соответственной ее  важности походкой невысокую тоненькую барыню.    

Mariette  была в большой шляпе с пером и в черном платье, в черной накидке и в новых  черных перчатках; лицо ее было закрыто вуалью.    

Увидев  Нехлюдова, она подняла вуаль, открыла очень миловидное лицо с блестящими глазами  и вопросительно взглянула на него.    

– А,  князь Дмитрий Иванович! – веселым, приятным голосом проговорила  она. – Я бы узнала…    

– Как,  вы даже помните, как меня зовут?    

– Как  же, мы с сестрой даже в вас влюблены были, – заговорила она  по-французски. – Но как вы переменились. Ах, как жаль, что я уезжаю.    

Впрочем,  пойдем назад, – сказала она, останавливаясь в нерешительности.    

Она  взглянула на стенные часы.    

– Нет,  нельзя. Я на панихиду еду к Каменской. Она ужасно убита.    

– А  что это Каменская?    

– Разве  вы не слыхали?.. ее сын убит на дуэли. Дрались с Позеном.    

Единственный  сын. Ужасно. Мать так убита.    

– Да,  я слышал.    

– Нет,  лучше я поеду, а вы приходите завтра или нынче вечером, – сказала она  и быстрыми легкими шагами пошла в выходную дверь.    

– Нынче  вечером не могу, – отвечал он, выходя с ней вместе на крыльцо.    

– А  у меня ведь дело к вам, – сказал он, глядя на пару рыжих,  подъезжавших к крыльцу.    

– Что  такое?    

– А  вот записка об этом от тетушки, – сказал Нехлюдов, подавая ей  узенький конверт с большим вензелем. – Там вы все увидите.    

– Я  знаю: графиня Катерина Ивановна думает, что я имею влияние на мужа в делах. Она  заблуждается. Я ничего не могу и не хочу вступаться. Но, разумеется, для  графини и вас я готова отступить от своего правила. В чем же дело? – говорила  она, маленькой рукой в черной перчатке тщетно отыскивая карман.    

– Посажена  в крепость одна девушка, а она больная и не замешана.    

– А  как ее фамилия?    

– Шустова.  Лидия Шустова. В записке есть.    

– Ну,  хорошо, я попытаюсь сделать, – сказала она и легко вошла в мягко  капитонированную коляску, блестящую на солнце лаком своих крыльев, и раскрыла  зонтик. Лакей сел на козлы и дал знак кучеру ехать. Коляска двинулась, но в ту  же минуту она дотронулась зонтиком до спины кучера, и тонкокожие красавицы,  англизированные кобылы, поджимая затянутые мундштуками красивые головы,  остановились, перебирая тонкими ногами.    

– А  вы приходите, но, пожалуйста, бескорыстно, – сказала она, улыбнулась  улыбкой, силу которой она хорошо знала, и, как будто окончив представление,  опустила занавес: спустила вуаль. – Ну, поедем, – она опять  тронула зонтиком кучера.    

Нехлюдов  поднял шляпу. А рыжие чистокровные кобылы, пофыркивая, забили подковами по  мостовой, и экипаж быстро покатил, только кое-где мягко подпрыгивая своими  новыми шинами на неровностях пути.    

 XVI    

     

Вспоминая  улыбку, которою он обменялся с Mariette, Нехлюдов покачал на себя головою.    

«Не  успеешь оглянуться, как втянешься опять в эту жизнь», – подумал он,  испытывая ту раздвоенность и сомнения, которые в нем вызывала необходимость  заискивания в людях, которых он не уважал. Сообразив, куда прежде, куда после ехать,  чтоб не возвращаться, Нехлюдов прежде всего направился в сенат.    

Его  проводили в канцелярию, где он в великолепнейшем помещении увидал огромное количество  чрезвычайно учтивых и чистых чиновников.    

Прошение  Масловой было получено и передано на рассмотрение и доклад тому самому сенатору  Вольфу, к которому у него было письмо от дяди, сказали Нехлюдову чиновники – Заседание  же сената будет на этой неделе, и дело Масловой едва ли попадет в это  заседание. Если же попросить, то можно надеяться, что пустят и на этой неделе,  в среду, – сказал один.    

В  канцелярии сената, пока Нехлюдов дожидался делаемой справки, он слышал опять разговор  о дуэли и подробный рассказ о том, как убит был молодой Каменский. Здесь он в  первый раз узнал подробности этой занимавшей весь Петербург истории. Дело было  в том, что офицеры ели в лавке устрицы и, как всегда, много пили. Один сказал  что-то неодобрительно о полку, в котором служил Каменский; Каменский назвал  того лгуном. Тот ударил Каменского. На другой день дрались, и Каменскому попала  пуля в живот, и он умер через два часа. Убийца и секунданты арестованы, но, как  говорят, хотя их и посадили на гауптвахту, их выпустят через две недели.    

Из  канцелярии сената Нехлюдов поехал в комиссию прошений к имевшему в ней влияние  чиновнику барону Воробьеву, занимавшему великолепное помещение в казенном доме.  Швейцар и лакей объявили строго Нехлюдову, что видеть барона нельзя помимо  приемных дней, что он нынче у государя императора, а завтра опять доклад.  Нехлюдов передал письмо и поехал к сенатору Вольфу.    

Вольф  только что позавтракал и, по обыкновению поощряя пищеварение курением сигары и  прогулкой по комнате, принял Нехлюдова Владимир Васильевич Вольф был  действительно un homme tres comme il faut, и это свое свойство ставил выше  всего, с высоты его смотрел на всех других людей и не мог не ценить высоко  этого свойства, потому что благодаря только ему он сделал блестящую карьеру, ту  самую, какую желал, то есть посредством женитьбы приобрел состояние, дающее  восемнадцать тысяч дохода, и своими трудами – место сенатора. Он считал себя  не только un homme tres comme il faut, но еще и человеком рыцарской честности.  Под честностью же он разумел то, чтобы не брать с частных лиц потихоньку  взяток. Выпрашивать же себе всякого рода прогоны, подъемные, аренды от казны,  рабски исполняя за то все, что ни требовало от него правительство, он не считал  бесчестным. Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен  невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как  он сделал это в то время, как был губернатором в одной из губерний Царства  Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства,  мужества, патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную  в себя жену и свояченицу. Напротив, считал это разумным устройством своей  семейной жизни.    

Семейную  жизнь Владимира Васильевича составляли его безличная жена, свояченица, состояние  которой он также прибрал к рукам, продав ее имение и положив деньги на свое  имя, и кроткая, запуганная, некрасивая дочь, ведущая одинокую тяжелую жизнь,  развлечение в которой она нашла в последнее время в евангелизме – в  собраниях у Aime и у графини Катерины Ивановны.    

Сын же  Владимира Васильевича – добродушный, обросший бородой в пятнадцать лет и с  тех пор начавший пить и развратничать, что он продолжал делать до  двадцатилетнего возраста, – был изгнан из дома за то, что он нигде не  кончил курса и, вращаясь в дурном обществе и делая долги, компрометировал отца.  Отец один раз заплатил за сына двести тридцать рублей долга, заплатил и другой  раз шестьсот рублей, но объявил сыну, что это последний раз, что если он не  исправится, то он выгонит его из дома и прекратит с ним сношения.    

Сын не  только не исправился, но сделал еще тысячу рублей долга и позволил себе сказать  отцу, что ему и так дома жить мучение. И тогда Владимир Васильевич объявил  сыну, что он может отправляться куда хочет, что он не сын ему. С тех пор  Владимир Васильевич делал вид, что у него нет сына, и домашние никто не смели  говорить ему о сыне, и Владимир Васильевич был вполне уверен, что он наилучшим  образом устроил свою семейную жизнь.    

Вольф с  ласковой и несколько насмешливой улыбкой – это была его манера: невольное  выражение сознания своего комильфотного превосходства над большинством  людей, – остановившись в своей прогулке по кабинету, поздоровался с  Нехлюдовым и прочел записку.    

– Прошу  покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, – сказал  он, заложив руки в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по  диагонали большого строгого стиля кабинета. – Очень рад с вами  познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, – говорил  он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы  не сронить пепел.    

– Я  только попросил бы о том, чтобы дело слушалось поскорее, потому что если подсудимой  придется ехать в Сибирь, то ехать пораньше, – сказал Нехлюдов.    

– Да,  да, с первыми пароходами из Нижнего, знаю, – сказал Вольф с своей  снисходительной улыбкой, всегда все знавший вперед, что только начинали ему  говорить. – Как фамилия подсудимой?    

– Маслова…    

Вольф  подошел к столу и взглянул в бумагу, лежавшую на картоне с делами.    

– Так,  так, Маслова. Хорошо, я попрошу товарищей. Мы выслушаем дело в середу.    

– Могу  я так телеграфировать адвокату?    

– А  у вас адвокат? Зачем это? Но если хотите, что ж.    

– Поводы  к кассации могут быть недостаточны, – сказал Нехлюдов, – но  по делу, я думаю, видно, что обвинение произошло от недоразумения.    

– Да,  да, это может быть, но сенат не может рассматривать дело по существу, – сказал  Владимир Васильевич строго, глядя на пепел. – Сенат следит только за  правильностью применения закона и толкования его.    

– Это,  мне кажется, исключительный случай.    

– Знаю,  знаю. Все случаи исключительные. Мы сделаем, что должно. Вот и все. – Пепел  все еще держался, но уже дал трещину и был в опасности. – А вы в  Петербурге редко бываете? – сказал Вольф, держа сигару так, чтобы  пепел не упал. Пепел все-таки заколебался, и Вольф осторожно поднес его к  пепельнице, куда он и обрушился. – А какое ужасное событие с Каменским! – сказал  он. – Прекрасный молодой человек. Единственный сын. Особенно  положение матери, – говорил он, повторяя почти слово в слово все то,  что все в Петербурге говорили в это время о Каменском.    

Поговорив  еще о графине Катерине Ивановне и ее увлечении новым религиозным направлением,  которое Владимир Васильевич не осуждал и не оправдывал, но которое при его  комильфотности, очевидно, было для него излишне, он позвонил.    

Нехлюдов  откланялся.    

– Если  вам удобно, приходите обедать, – сказал Вольф, подавая руку, – хоть  в середу. Я и ответ вам дам положительный.    

Было уже  поздно, и Нехлюдов поехал домой, то есть к тетушке.    

 XVII    

     

Обедали  у графини Катерины Ивановны в половине восьмого, и обед подавался по новому,  еще не виданному Нехлюдовым способу. Кушанья ставились на стол, и лакеи тотчас  же уходили, так что обедающие брали сами кушанья.    

Мужчины  не позволяли дамам утруждать себя излишними движениями и, как сильный пол,  несли мужественно всю тяжесть накладыванья дамам и себе кушаний и наливания  напитков. Когда же одно блюдо было съедено, графиня пожимала в столе пуговку  электрического звонка, и лакеи беззвучно входили, быстро убирали, меняли  приборы и приносили следующую перемену. Обед был утонченный, такие же были и  вина. В большой светлой кухне работали французский шеф с двумя белыми  помощниками. Обедали шестеро: граф и графиня, их сын, угрюмый гвардейский  офицер, клавший локти на стол, Нехлюдов, лектриса-француженка и приехавший из  деревни главноуправляющий графа.    

Разговор  и здесь зашел о дуэли. Суждения шли о том, как отнесся к делу государь Было известно,  что государь очень огорчен за мать, и все были огорчены за мать. Но так как  было известно, что государь, хотя и соболезнует, не хочет быть строгим к  убийце, защищавшему честь мундира, то и все были снисходительны к убийце,  защищавшему честь мундира. Только графиня Катерина Ивановна с своим  свободолегкомыслием выразила осуждение убийце.    

– Будут  пьянствовать да убивать порядочных молодых людей – ни за что бы не  простила, – сказала она.    

– Вот  этого я не понимаю, – сказал граф.    

– Я  знаю, что ты никогда не понимаешь того, что я говорю, – заговорила  графиня, обращаясь к Нехлюдову. – Все понимают, только не муж. Я  говорю, что мне жалко мать, и я не хочу, чтобы он убил и был очень доволен.    

Тогда  молчавший до этого сын вступился за убийцу и напал на свою мать, довольно грубо  доказывая ей, что офицер не мог поступить иначе, что иначе его судом офицеров  выгнали бы из полка. Нехлюдов слушал, не вступая в разговор, и, как бывший  офицер, понимал, хоть и не признавал, доводы молодого Чарского, но вместе с тем  невольно сопоставлял с офицером, убившим другого, того арестанта, красавца  юношу, которого он видел в тюрьме и который был приговорен к каторге за  убийство в драке. Оба стали убийцами от пьянства. Тот, мужик, убил в минуту  раздражения, и он разлучен с женою, с семьей, с родными, закован в кандалы и с  бритой головой идет в каторгу, а этот сидит в прекрасной комнате на гауптвахте,  ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен  и будет жить по-прежнему, только сделавшись особенно интересным.    

Он  сказал то, что думал. Сначала было графиня Катерина Ивановна согласилась с  племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов чувствовал, что  этим рассказом он сделал что-то вроде неприличия.    

Вечером,  вскоре после обеда, в большой зале, где особенно, как для лекции, поставили рядами  стулья с высокими резными спинками, а перед столом кресло и столик с графином  воды для проповедника, стали собираться на собрание, на котором должен был проповедовать  приезжий Кизеветер.    

У  подъезда стояли дорогие экипажи. В зале с дорогим убранством сидели дамы в  шелку, бархате, кружевах, с накладными волосами и перетянутыми и накладными  тальями. Между дамами сидели мужчины – военные и статские и человек пять простолюдинов:  двое дворников, лавочник, лакей и кучер.    

Кизеветер,  крепкий седеющий человек, говорил по-английски, а молодая худая девушка в  pince-nez хорошо и быстро переводила.    

Он  говорил о том, что грехи наши так велики, казнь за них так велика и неизбежна,  что жить в ожидании этой казни нельзя.    

– Только  подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о том, что мы делаем,  как живем, как прогневляем любвеобильного бога, как заставляем страдать Христа,  и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы  обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, – говорил  он дрожащим, плачущим голосом. – Как спастись? Братья, как спастись  из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.    

Он  помолчал, и настоящие слезы текли по его щекам. Уже лет восемь всякий раз без  ошибки, как только он доходил до этого места своей очень нравившейся ему речи,  он чувствовал спазму в горле, щипание в носу, и из глаз текли слезы. И эти  слезы еще больше трогали его. В комнате слышались рыдания. Графиня Катерина  Ивановна сидела у мозаикового столика, облокотив голову на обе руки, и толстые  плечи ее вздрагивали. Кучер удивленно и испуганно смотрел на немца, точно он  наезжал на него дышлом, а он не сторонился. Большинство сидело в таких же  позах, как и графиня Катерина Ивановна. Дочь Вольфа, похожая на него, в модном  платье стояла на коленках, закрыв лицо руками.    

Оратор  вдруг открыл лицо и вызвал на нем очень похожую на настоящую улыбку, которой  актеры выражают радость, и сладким, нежным голосом начал говорить:    

– А  спасенье есть. Вот оно, легкое, радостное. Спасенье это – пролитая за нас  кровь единственного сына бога, отдавшего себя за нас на мучение. Его мучение,  его кровь спасает нас. Братья и сестры, – опять со слезами в голосе  заговорил он, – возблагодарим бога, отдавшего единственного сына в  искупление за род человеческий. Святая кровь его…    

Нехлюдову  стало так мучительно гадко, что он потихоньку встал и, морщась и сдерживая  кряхтение стыда, вышел на цыпочках и пошел в свою комнату.    

 XVIII    

     

На  другой день, только что Нехлюдов оделся и собирался спуститься вниз, как лакей  принес ему карточку московского адвоката. Адвокат приехал по своим делам и  вместе с тем для того, чтобы присутствовать при разборе дела Масловой в сенате,  если оно скоро будет слушаться. Телеграмма, посланная Нехлюдовым, разъехалась с  ним. Узнав от Нехлюдова, когда будет слушаться дело Масловой и кто сенаторы, он  улыбнулся.    

– Как  раз все три типа сенаторов, – сказал он. – Вольф – это  петербургский чиновник, Сковородников – это ученый юрист, и Бе – это  практический юрист, а потому более всех живой, – сказал  адвокат. – На него больше всего надежды. Ну, а что же в комиссии  прошений?    

– Да  вот нынче поеду к барону Воробьеву, вчера не мог добиться аудиенции.    

– Вы  знаете, отчего барон – Воробьев? – сказал адвокат, отвечая на  несколько комическую интонацию, с которой Нехлюдов произнес этот иностранный  титул в соединении с такой русской фамилией. – Это Павел за что-то  наградил его дедушку, – кажется, камер-лакея, – этим титулом.  Чем-то очень угодил ему. Сделать его бароном, моему нраву не препятствуй. Так и  пошел: барон Воробьев. И очень гордится этим. А большой пройдоха.    

– Так  вот к нему еду, – сказал Нехлюдов.    

– Ну,  и прекрасно, поедемте вместе. Я вас довезу.    

Перед  тем как уехать, уже в передней Нехлюдова встретил лакей с запиской к нему от  Mariette:    

«Pour  vous faire plaisir, j'ai agi tout a fait contre mes principes, et j'ai  intercede aupres de mon mari pour votre protegee. Il se trouve que cette  personne peut etre relachee immediatement. Mon mari a ecrit au commandant.  Venez donc бескорыстно. Je vous attend[59].    

M.».    

– Каково? – сказал  Нехлюдов адвокату. – Ведь это ужасно! Женщина, которую они держат  семь месяцев в одиночном заключении, оказывается ни в чем не виновата, и, чтобы  ее выпустить, надо было сказать только слово.    

– Это  всегда так. Ну, да по крайней мере вы достигли желаемого.    

– Да,  но этот успех огорчает меня. Стало быть, что же там делается?    

Зачем же  они держали ее?    

– Ну,  да это лучше не апрофондировать. Так я вас довезу, – сказал адвокат,  когда они вышли на крыльцо, и прекрасная извозчичья карета, взятая адвокатом,  подъехала к крыльцу. – Вам ведь к барону Воробьеву?    

Адвокат  сказал кучеру, куда ехать, и добрые лошади скоро подвезли Нехлюдова к дому,  занимаемому бароном. Барон был дома. В первой комнате был молодой чиновник в  вицмундире, с чрезвычайно длинной шеей и выпуклым кадыком и необыкновенно  легкой походкой, и две дамы.    

– Ваша  фамилия? – спросил молодой чиновник с кадыком, необыкновенно легко и  грациозно переходя от дам к Нехлюдову.    

Нехлюдов  назвался.    

– Барон  говорил про вас. Сейчас!    

Молодой  чиновник прошел в затворенную дверь и вывел оттуда заплаканную даму в трауре.  Дама опускала костлявыми пальцами запутавшийся вуаль, чтобы скрыть слезы.    

– Пожалуйте, – обратился  молодой чиновник к Нехлюдову, легким шагом подходя к двери кабинета, отворяя ее  и останавливаясь в ней.    

Войдя в  кабинет, Нехлюдов очутился перед среднего роста коренастым, коротко остриженным  человеком в сюртуке, который сидел в кресле у большого письменного стола и  весело смотрел перед собой. Особенно заметное своим красным румянцем среди  белых усов и бороды добродушное лицо сложилось в ласковую улыбку при виде  Нехлюдова.    

– Очень  рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас  мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да,  да, – говорил он, покачивая стриженой седой головой, в то время как  Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. – Говорите, говорите, я все  понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?    

– Я  приготовил прошение, – сказал Нехлюдов, доставая его из  кармана. – Но я хотел просить вас, надеялся, что на это дело обратят  особое внимание.    

– И  прекрасно сделали. Я непременно сам доложу, – сказал барон, совсем  непохоже выражая сострадание на своем веселом лице. – Очень  трогательно.    

Очевидно,  она была ребенок, муж грубо обошелся с нею, это оттолкнуло ее, и потом пришло  время, они полюбили… Да, я доложу.    

– Граф  Иван Михайлович говорил, что он хотел просить императрицу.    

Не успел  Нехлюдов сказать этих слов, как выражение лица барона изменилось.    

– Впрочем,  вы подайте прошение в канцелярию, и я сделаю, что могу, – сказал он  Нехлюдову.    

В это  время в комнату вошел молодой чиновник, очевидно щеголявший своей походкой.    

– Дама  эта просит еще сказать два слова.    

– Ну,  позовите. Ах, mon cher, сколько тут слез перевидаешь, если бы только можно все  их утереть! Делаешь, что можешь.    

Дама  вошла.    

– Я  забыла просить о том, чтобы не допустить его отдать дочь, а то он на все…    

– Да  ведь я сказал, что сделаю.    

– Барон,  ради бога, вы спасете мать.    

Она  схватила его руку и стала целовать.    

– Все  будет сделано.    

Когда  дама вышла, Нехлюдов тоже стал откланиваться.    

– Сделаем,  что можем. Снесемся с министерством юстиции. Они ответят нам, и тогда мы  сделаем, что можно.    

Нехлюдов  вышел и прошел в канцелярию. Опять, как в сенате, он нашел в великолепном  помещении великолепных чиновников, чистых, учтивых, корректных от одежды до  разговоров, отчетливых и строгих.    

«Как их  много, как ужасно их много, и какие они сытые, какие у них чистые рубашки, руки,  как хорошо начищены у всех сапоги, и кто это все делает? И как им всем хорошо в  сравнении не только с острожными, но и с деревенскими», – опять  невольно думал Нехлюдов.    

 XIX    

     

Человек,  от которого зависело смягчение участи заключенных в Петербурге, был увешанный  орденами, которые он не носил, за исключением белого креста в петличке,  заслуженный, но выживший из ума, как говорили про него, старый генерал из  немецких баронов. Он служил на Кавказе, где он получил этот особенно лестный  для него крест за то, что под его предводительством тогда русскими мужиками,  обстриженными и одетыми в мундиры и вооруженными ружьями со штыками, было убито  более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои дома и семьи. Потом он  служил в Польше, где тоже заставлял русских крестьян совершать много различных  преступлений, за что тоже получил ордена и новые украшения на мундир; потом был  еще где-то и теперь, уже расслабленным стариком, получил то дававшее ему  хорошее помещение, содержание и почет место, на котором он находился в  настоящую минуту. Он строго исполнял предписания свыше и особенно дорожил этим  исполнением. Приписывая этим предписаниям свыше особенное значение, он считал,  что все на свете можно изменить, но только не эти предписания свыше.    

Обязанность  его состояла в том, чтобы содержать в казематах, в одиночных заключениях  политических преступников и преступниц и содержать этих людей так, что половина  их в продолжение десяти лет гибла, частью сойдя с ума, частью умирая от чахотки  и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом разрезая жилы, кто вешая себя,  кто сжигаясь.    

Старый  генерал знал все это, все это происходило на его глазах, но все такие случаи не  трогали его совести, так же как не трогали его совести несчастья, случавшиеся  от грозы, наводнений и т. п. Случаи эти происходили вследствие исполнения  предписаний свыше, именем государя императора.    

Предписания  же эти должны неизбежно были быть исполнены, и потому было совершенно  бесполезно думать о последствиях таких предписаний. Старый генерал и не  позволял себе думать о таких делах, считая своим патриотическим, солдатским  долгом не думать для того, чтобы не ослабеть в исполнении этих, по его мнению,  очень важных своих обязанностей.    

Раз в  неделю старый генерал по долгу службы обходил все казематы и спрашивал заключенных,  не имеют ли они каких-либо просьб. Заключенные обращались к нему с различными  просьбами. Он выслушивал их спокойно, непроницаемо молча и никогда ничего не  исполнял, потому что все просьбы были не согласны с законоположениями.    

В то  время как Нехлюдов подъезжал к месту жительства старого генерала, куранты часов  на башне сыграли тонкими колокольчиками «Коль славен бог», а потом пробили два  часа. Слушая эти куранты, Нехлюдов невольно вспоминал то, о чем он читал в  записках декабристов, как отзывается эта ежечасно повторяющаяся сладкая музыка  в душе вечно заключенных. Старый генерал, в то время как Нехлюдов подъехал к  подъезду его квартиры, сидел в темной гостиной за инкрустованным столиком и  вертел вместе с молодым человеком, художником, братом одного из своих  подчиненных, блюдцем по листу бумаги. Тонкие, влажные, слабые пальцы художника  были вставлены в жесткие, морщинистые и окостеневшие в сочленениях пальцы  старого генерала, и эти соединенные руки дергались вместе с опрокинутым чайным  блюдечком по листу бумаги с изображенными на нем всеми буквами алфавита.  Блюдечко отвечало на заданный генералом вопрос о том, как будут души узнавать  друг друга после смерти.    

В то  время как один из денщиков, исполнявший должность камердинера, вошел с карточкой  Нехлюдова, посредством блюдечка говорила душа Иоанны д'Арк. Душа Иоанны д'Арк  уже сказала по буквам слова: «Будут признавать друг друга», и это было  записано. В то же время, как пришел денщик, блюдечко, остановившись раз на «п»,  другой раз на «о» и потом, дойдя до «с», остановилось на этой букве и стало  дергаться туда и сюда. Дергалось оно потому, что следующая буква, по мнению  генерала, должна была быть «л», то есть Иоанна д'Арк, по его мнению, должна  была сказать, что души будут признавать друг друга только после своего очищения  от всего земного или что-нибудь подобное, и потому следующая буква должна быть  «л», художник же думал, что следующая буква будет «в», что душа скажет, что  потом души будут узнавать друг друга по свету, который будет исходить из  эфирного тела душ.    

Генерал,  мрачно насупив свои густые седые брови, пристально смотрел на руки и, воображая,  что блюдечко движется само, тянул его к «л». Молодой же бескровный художник с  заложенными за уши жидкими волосами глядел в темный угол гостиной своими  безжизненными голубыми глазами и, нервно шевеля губами, тянул к «в». Генерал  поморщился на перерыв своего занятия и после минуты молчания взял карточку,  надел pince-nez и, крякнув от боли в широкой пояснице, встал во весь свой  большой рост, потирая свои окоченевшие пальцы.    

– Пригласи  в кабинет.    

– Позвольте,  ваше превосходительство, я один докончу, – сказал художник,  вставая. – Я чувствую присутствие.    

– Хорошо,  заканчивайте, – сказал решительно и строго генерал и направился  своими большими шагами невывернутых ног решительной, мерной походкой в  кабинет. – Приятно видеть, – сказал генерал Нехлюдову  грубым голосом ласковые слова, указывая ему на кресло у письменного  стола. – Давно приехали в Петербург?    

Нехлюдов  сказал, что приехал недавно.    

– Княгиня,  матушка ваша, здорова ли?    

– Матушка  скончалась.    

– Простите,  очень сожалею. Мне сын говорил, что он вас встретил.    

Сын  генерала делал такую же карьеру, как и отец, и после военной академии служил в  разведочном бюро и очень гордился теми занятиями, которые были там поручены  ему. Занятия его состояли в заведывании шпионами.    

– Как  же, с батюшкой вашим служил. Друзья были, товарищи. Что ж, служите?    

– Нет,  не служу.    

Генерал  неодобрительно наклонил голову.    

– У  меня к вам просьба, генерал, – сказал Нехлюдов.    

– О-о-очень  рад. Чем могу служить?    

– Если  моя просьба неуместна, то, пожалуйста, простите меня. Но мне необходимо передать  ее.    

– Что  такое?    

– У  вас содержится некто Гуркевич. Так его мать просит о свидании с ним или, по  крайней мере, о том, чтобы можно было передать ему книги.    

Генерал  не выразил никакого ни удовольствия, ни неудовольствия при вопросе Нехлюдова,  а, склонив голову набок, зажмурился, как бы обдумывая.    

Он,  собственно, ничего не обдумывал и даже не интересовался вопросом Нехлюдова,  очень хорошо зная, что он ответит ему по закону. Он просто умственно отдыхал,  ни о чем не думая.    

– Это,  видите ли, от меня не зависит, – сказал он, отдохнув немного. – О  свиданиях есть высочайше утвержденное положение, и что там разрешено, то и  разрешается. Что же касается книг, то у нас есть библиотека, и им дают те,  которые разрешены.    

– Да,  но ему нужны научные: он хочет заниматься.    

– Не  верьте этому. – Генерал помолчал. – Это не для занятий. А  так, беспокойство одно.    

– Но  как же, ведь нужно занять время в их тяжелом положении, – сказал  Нехлюдов.    

– Они  всегда жалуются, – сказал генерал. – Ведь мы их  знаем. – Он говорил о них вообще, как о какой-то особенной, нехорошей  породе людей. – А им тут доставляется такое удобство, которое редко  можно встретить в местах заключения, – продолжал генерал.    

И он  стал, как бы оправдываясь, подробно описывать все удобства, доставляемые содержимым,  как будто главная цель этого учреждения состояла в том, чтобы устроить для  содержащихся лиц приятное местопребывание.    

– Прежде  – правда, что было довольно сурово, но теперь содержатся они здесь  прекрасно. Они кушают три блюда и всегда одно мясное: битки или котлеты. По  воскресеньям они имеют еще одно четвертое – сладкое блюдо. Так что дай  бог, чтобы всякий русский человек мог так кушать.    

Генерал,  как все старые люди, очевидно раз напав на затверженное, говорил все то, что он  повторял много раз в доказательство их требовательности и неблагодарности.    

– Книги  им даются и духовного содержания, и журналы старые. У нас библиотека соответствующих  книг. Только редко они читают. Сначала как будто интересуются, а потом так и  остаются новые книги до половины неразрезанными, а старые с неперевернутыми  страницами. Мы пробовали даже, – с далеким подобием улыбки сказал  генерал, – нарочно заложим бумажку. Так и останется невынута. Тоже и  писать им не возбраняется, – продолжал генерал. – Дается  аспидная доска, и грифель дается, так что они могут писать для развлечения.    

Могут  стирать и опять писать. И тоже не пишут. Нет, они очень скоро делаются совсем  спокойны. Только сначала они тревожатся, а потом даже толстеют и очень тихи  делаются, – говорил генерал, не подозревая того ужасного значения,  которое имели его слова.    

Нехлюдов  слушал его хриплый старческий голос, смотрел на эти окостеневшие члены, на  потухшие глаза из-под седых бровей, на эти старческие бритые отвисшие скулы,  подпертые военным воротником, на этот белый крест, которым гордился этот  человек, особенно потому, что получил его за исключительно жестокое и  многодушное убийство, и понимал, что возражать, объяснять ему значение его слов  – бесполезно. Но он все-таки, сделав усилие, спросил еще о другом деле, об  арестантке Шустовой, про которую он получил нынче сведение, что ее приказано  выпустить.    

– Шустова?  Шустова… Не помню всех по именам. Ведь их так много, – сказал он,  очевидно упрекая их за это переполнение. Он позвонил и велел позвать  письмоводителя.    

Пока  ходили за письмоводителем, он увещевал Нехлюдова служить, говоря, что честные,  благородные люди, подразумевая себя в числе таких людей, особенно нужны царю…  «и отечеству», – прибавил он, очевидно только для красоты слога.    

– Я  вот стар, а все-таки служу, насколько силы позволяют.    

Письмоводитель,  сухой, поджарый человек с беспокойными умными глазами, пришел доложить, что  Шустова содержится в каком-то странном фортификационном месте и что бумаг о ней  не получалось.    

– Когда  получим, в тот же день отправляем. Мы их не держим, не дорожим особенно их  посещениями, – сказал генерал, опять с попыткой игривой улыбки,  кривившей только его старое лицо.    

Нехлюдов  встал, стараясь удержаться от выражения смешанного чувства отвращения и жалости,  которое он испытывал к этому ужасному старику. Старик же считал, что ему тоже  не надо быть слишком строгим к легкомысленному и, очевидно, заблуждающемуся  сыну своего товарища и не оставить его без наставления.    

– Прощайте,  мой милый, не взыщите с меня, но я, любя вас, говорю. Не общайтесь с людьми,  которые у нас содержатся. Невинных не бывает. А люди это все самые  безнравственные. Мы-то их знаем, – сказал он тоном, не допускавшим  возможности сомнения. И он точно не сомневался в этом не потому, что это было  так, а потому, что если бы это было не так, ему бы надо было признать себя не  почтенным героем, достойно доживающим хорошую жизнь, а негодяем, продавшим и на  старости лет продолжающим продавать свою совесть. – А лучше всего  служите, – продолжал он. – Царю нужны честные люди… и  отечеству, – прибавил он. – Ну, если бы и я и все так, как  вы, не служили бы? Кто же бы остался? Мы вот осуждаем порядки, а сами не хотим  помогать правительству.    

Нехлюдов  вздохнул глубоко, низко поклонился, пожал снисходительно протянутую ему  костлявую большую руку и вышел из комнаты.    

Генерал  неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу, пошел опять в гостиную, где  ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от души Иоанны д'Арк.  Генерал надел pince-nez и прочел: «Будут признавать друг друга по свету,  исходящему из эфирных тел».    

– А, – одобрительно  сказал генерал, закрыв глаза. – Но как узнаешь, если свет у всех  один? – спросил он и, опять скрестив пальцы с художником, сел за  столик.    

Извозчик  Нехлюдова выехал в ворота.    

– А  скучно тут, барин, – сказал он, обращаясь к Нехлюдову. – Хотел,  не дождавшись, уехать.    

– Да,  скучно, – согласился Нехлюдов, вздыхая полной грудью и с успокоением  останавливая глаза на дымчатых облаках, плывущих по небу, и на блестящей ряби  Невы от движущихся по ней лодок и пароходов.    

 XX    

     

На  другой день дело Масловой должно было слушаться, и Нехлюдов поехал в сенат. Адвокат  съехался с ним у величественного подъезда сенатского здания, у которого уже  стояло несколько экипажей. Войдя по великолепной, торжественной лестнице во  второй этаж, адвокат, знавший все ходы, направился налево в дверь, на которой  была изображена цифра года введения судебных уставов Сняв в первой длинной  комнате пальто и узнав от швейцара, что сенаторы все съехались и последний  только что прошел, Фанарин, оставшись в своем фраке и белом галстуке над белой  грудью, с веселою уверенностью вошел в следующую комнату В этой следующей  комнате был направо большой шкаф, потом стол, а налево витая лестница, по  которой спускался в это время элегантный чиновник в вицмундире с портфелем под  мышкой. В комнате обращал на себя внимание патриархального вида старичок с  длинными белыми волосами, в пиджачке и серых панталонах, около которого с особенной  почтительностью стояли два служителя.    

Старичок  с белыми волосами прошел в шкаф и скрылся там. В это время Фанарин, увидав  товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же  вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате.  Было человек пятнадцать публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая  и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому  собралось более, чем обыкновенно, публики – все люди преимущественно из  журнального мира.    

Судебный  пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с бумажкой в руке  подошел к Фанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу  Масловой, записал что-то и отошел. В это время дверь шкафа отворилась, и оттуда  вышел патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами  с блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.    

Смешной  костюмчик этот, очевидно, смущал самого старичка, и он поспешно, более быстро,  чем он ходил обыкновенно, прошел в дверь, противоположную входной.    

– Это  Бе, почтеннейший человек, – сказал Фанарин Нехлюдову и, познакомив  его с своим коллегой, рассказал про предстоящее очень интересное, по его  мнению, дело, которое должно было слушаться.    

Дело  скоро началось, и Нехлюдов вместе с публикой вошел налево в залу заседаний. Все  они, и Фанарин, зашли за решетку на места для публики. Только петербургский  адвокат вышел вперед за конторку перед решеткой.    

Зала  заседаний сената была меньше залы окружного суда, была проще устройством и отличалась  только тем, что стол, за которым сидели сенаторы, был покрыт не зеленым сукном,  а малиновым бархатом, обшитым золотым галуном, но те же были всегдашние  атрибуты мест отправления правосудия: зерцало, икона, портрет государя. Так же  торжественно объявлял пристав: «Суд идет»    

Так же  все вставали, так же входили сенаторы в своих мундирах, так же садились в  кресла с высокими спинками, так же облокачивались на стол, стараясь иметь  естественный вид.    

Сенаторов  было четверо. Председательствующий Никитин, весь бритый человек с узким лицом и  стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми губами и белыми ручками, которыми  он перебирал листы дела; потом Сковородников, толстый, грузный, рябой человек,  ученый юрист, и четвертый Бе, тот самый патриархальный старичок, который  приехал последним. Вместе с сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ  обер-прокурора, среднего роста, сухой, бритый молодой человек с очень темным  цветом лица и черными грустными глазами. Нехлюдов тотчас же, несмотря на  странный мундир и на то, что он лет шесть не видал его, узнал в нем одного из  лучших друзей своего студенческого времени.    

– Товарищ  обер-прокурора Селенин? – спросил он у адвоката.    

– Да,  а что?    

– Я  его хорошо знаю, это прекрасный человек…    

– И  хороший товарищ обер-прокурора, дельный. Вот его бы надо было просить, – сказал  Фанарин.    

– Он,  во всяком случае, поступит по совести, – сказал Нехлюдов, вспоминая  свои близкие отношения и дружбу с Селениным и его милые свойства чистоты,  честности, порядочности в самом лучшем смысле этого слова.    

– Да  теперь и некогда, – прошептал Фанарин, отдавшись слушанию начавшегося  доклада дела.    

Началось  дело по жалобе на приговор судебной палаты, оставившей без изменения решение  окружного суда.    

Нехлюдов  стал слушать и старался понять значение того, что происходило перед ним, но,  так же как и в окружном суде, главное затруднение для понимания состояло в том,  что речь шла не о том, что естественно представлялось главным, а о совершенно  побочном. Дело шло о статье в газете, в которой изобличались мошенничества  одного председателя акционерной компании. Казалось бы, важно могло быть только  то, правда ли, что председатель акционерного общества обкрадывает своих  доверителей, и как сделать так, чтобы он перестал их обкрадывать. Но об этом и  речи не было.    

Речь шла  только о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать статью фельетониста  и какое он совершил преступление, напечатав ее, – диффамацию или  клевету, и как диффамация включает в себе клевету или клевета диффамацию, и еще  что-то мало понятное для простых людей о разных статьях и решениях какого-то  общего департамента.    

Одно,  что понял Нехлюдов, это было то, что, несмотря на то, что Вольф, докладывавший  дело, так строго внушал вчера ему то, что сенат не может входить в рассмотрение  дела по существу, – в этом деле докладывал, очевидно, пристрастно в  пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин, совершенно несогласно с  своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо выразил свое противоположное  мнение. Удивившая Нехлюдова горячность всегда сдержанного Селенина имела  основанием то, что он знал председателя акционерного общества за грязного в  денежных делах человека, а между тем случайно узнал, что Вольф почти накануне  слушания о нем дела был у этого дельца на роскошном обеде. Теперь же, когда  Вольф, хотя и очень осторожно, но явно односторонне доложил дело, Селенин  разгорячился и слишком нервно для обыкновенного дела выразил свое мнение. Речь  эта, очевидно, оскорбила Вольфа: он краснел, подергивался, делал молчаливые  жесты удивления и с очень достойным и оскорбленным видом удалился вместе с  другими сенаторами в комнату совещаний.    

– Вы,  собственно, по какому делу? – опять спросил судебный пристав у  Фанарина, как только сенаторы удалились.    

– Я  уже говорил вам, что по делу Масловой, – сказал Фанарин.    

– Это  так. Дело будет слушаться нынче. Но…    

– Да  что же? – спросил адвокат.    

– Изволите  видеть, дело это полагалось без сторон, так что господа сенаторы едва ли выйдут  после объявления решения. Но я доложу…    

– То  есть как же?..    

– Я  доложу, доложу. – И пристав что-то отметил на своей бумажке.    

Сенаторы  действительно намеревались, объявив решение по делу о клевете, окончить  остальные дела, в том числе масловское, за чаем и папиросами, не выходя из  совещательной комнаты.    

 XXI    

     

Как  только сенаторы сели за стол совещательной комнаты, Вольф стал очень оживленно  выставлять мотивы, по которым дело должно было быть кассировано.    

Председательствующий,  и всегда человек недоброжелательный, нынче был особенно не в духе. Слушая дело  во время заседания, он составил уже свое мнение и теперь сидел, не слушая  Вольфа, погруженный в свои думы. Думы же его состояли в припоминании того, что  он вчера написал в своих мемуарах по случаю назначения Вилянова, а не его, на  тот важный пост, который он уже давно желал получить. Председательствующий  Никитин был совершенно искренно уверен, что суждения о разных чиновниках первых  двух классов, с которыми он входил в сношения во время своей службы, составляют  очень важный исторический материал. Написав вчера главу, в которой сильно досталось  некоторым чиновникам первых двух классов за то, что они помешали ему, как он  формулировал это, спасти Россию от погибели, в которую увлекали ее теперешние  правители, – в сущности же, только за то, что они помешали ему  получать больше, чем теперь, жалованья, он думал теперь о том, как для  потомства все это обстоятельство получит совершенно новое освещение.    

– Да,  разумеется, – сказал он, не слушая их, на слова обратившегося к нему  Вольфа.    

Бе же  слушал Вольфа с грустным лицом, рисуя гирлянды на лежавшей перед ним бумаге. Бе  был либерал самого чистого закала. Он свято хранил традиции шестидесятых годов  и если и отступал от строгого беспристрастия, то только в сторону  либеральности. Так, в настоящем случае, кроме того, что акционерный делец,  жаловавшийся на клевету, был грязный человек, Бе был на стороне оставления  жалобы без последствий еще и потому, что это обвинение в клевете журналиста  было стеснение свободы печати. Когда Вольф кончил свои доводы, Бе, не дорисовав  гирлянду, с грустью – ему было грустно за то, что приходилось доказывать  такие труизмы, – мягким, приятным голосом, коротко, просто и  убедительно показал неосновательность жалобы и, опустив голову с белыми  волосами, продолжал дорисовывать гирлянду.    

Сковородников,  сидевший против Вольфа и все время собиравший толстыми пальцами бороду и усы в  рот, тотчас же, как только Бе перестал говорить, перестал жевать свою бороду и  громким, скрипучим голосом сказал, что, несмотря на то, что председатель  акционерного общества большой мерзавец, он бы стоял за кассирование приговора,  если бы были законные основания, но так как таковых нет, он присоединяется к  мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал он, радуясь той шпильке, которую он этим  подпустил Вольфу.    

Председательствующий  присоединился к мнению Сковородникова, и дело было решено отрицательно.    

Вольф  был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в недобросовестном  пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее к докладу дело  Масловой и погрузился в него. Сенаторы между тем позвонили и потребовали себе  чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время, вместе с дуэлью  Каменского, всех петербуржцев.    

Это было  дело директора департамента, пойманного и уличенного в преступлении, предусмотренном  статьей 995.    

– Какая  мерзость, – с гадливостью сказал Бе.    

– Что  же тут дурного? Я вам в нашей литературе укажу на проект одного немецкого писателя,  который прямо предлагает, чтобы это не считалось преступлением, и возможен был  брак между мужчинами, – сказал Сковородников, жадно, с всхлюпыванием  затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между корнями пальцев у ладони,  и громко захохотал.    

– Да  не может быть, – сказал Бе.    

– Я  вам покажу, – сказал Сковородников, цитируя полное заглавие сочинения  и даже год и место издания.    

– Говорят,  его в какой-то сибирский город губернатором назначают, – сказал  Никитин.    

– И  прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого же. Я бы им  такого рекомендовал, – сказал Сковородников и, бросив окурок  папироски в блюдечко, забрал, что мог, бороды и усов в рот и начал жевать их.    

В это  время вошедший пристав доложил о желании адвоката и Нехлюдова присутствовать  при разборе дела Масловой.    

– Вот  это дело, – сказал Вольф, – это целая романическая  история, – и рассказал то, что знал об отношениях Нехлюдова к Масловой.    

Поговорив  об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли в залу заседаний, объявили  решение по предшествующему делу и приступили к делу Масловой.    

Вольф  очень обстоятельно своим тонким голосом доложил кассационную жалобу Масловой и  опять не совсем беспристрастно, а с очевидным желанием кассирования решения  суда.    

– Имеете  ли что добавить? – обратился председательствующий к Фанарину.    

Фанарин  встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с удивительной внушительностью  и точностью выражения, доказал отступление суда в шести пунктах от точного  смысла закона и, кроме того, позволил себе, хотя вкратце, коснуться и самого  дела по существу, и вопиющей несправедливости его решения. Тон короткой, но  сильной речи Фанарина был такой, что он извиняется за то, что настаивает на  том, что господа сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью  видят и понимают лучше его, но что делает он это только потому, что этого  требует взятая им на себя обязанность. После речи Фанарина, казалось, не могло  быть ни малейшего сомнения в том, что сенат должен отменить решение суда.  Окончив стою речь, Фанарин победоносно улыбнулся. Глядя на своего адвоката и  увидав эту улыбку, Нехлюдов был уверен, что дело выиграно. Но, взглянув на  сенаторов, он увидал, что Фанарин улыбался и торжествовал один. Сенаторы и  товарищ обер-прокурора не улыбались и не торжествовали, а имели вид людей,  скучающих и говоривших: «Слыхали мы много вашего брата, и все это ни к чему».  Они все, очевидно, были удовлетворены только тогда, когда адвокат кончил и  перестал бесполезно задерживать их. Тотчас же по окончании речи адвоката  председательствующий обратился к товарищу обер-прокурора. Селенин кратко, но  ясно и точно высказался за оставление дела без изменения, находя все поводы к  кассации неосновательными. Вслед за этим сенаторы встали и пошли совещаться. В  совещательной комнате голоса разделились. Вольф был за кассацию; Бе, поняв, в  чем дело, очень горячо стоял тоже за кассацию, живо представив товарищам  картину суда и недоразумения присяжных, как он его совершенно верно понял;  Никитин, как всегда, стоявший за строгость вообще и за строгую формальность,  был против. Все дело решалось голосом Сковородникова. И этот голос стал на  сторону отказа преимущественно потому, что решение Нехлюдова жениться на этой  девушке во имя нравственных требований было в высшей степени противно ему.    

Сковородников  был материалист, дарвинист и считал всякие проявления отвлеченной  нравственности или, еще хуже, религиозности не только презренным безумием, но  личным себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и присутствие  здесь, в сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и самого Нехлюдова было  ему в высшей степени противно. И он, засовывая себе в рот бороду и делая  гримасы, очень натурально притворился, что он ничего не знает об этом деле, как  только то, что поводы к кассации недостаточны, и потому согласен с председательствующим  об оставлении жалобы без последствий.    

В жалобе  было отказано.    

 XXII    

     

– Ужасно! – говорил  Нехлюдов, выходя в приемную с адвокатом, укладывавшим свой портфель. – В  самом очевидном деле они придираются к форме и отказывают. Ужасно!    

– Дело  испорчено в суде, – сказал адвокат.    

– И  Селенин за отказ. Ужасно, ужасно! – продолжал повторять  Нехлюдов. – Что же делать теперь?    

– А  подадим на высочайшее имя. Сами и подайте, пока вы здесь. Я напишу вам.    

В это  время маленький Вольф, в своих звездах и мундире, вышел в приемную и подошел к  Нехлюдову.    

– Что  делать, милый князь. Не было достаточных поводов, – сказал он,  пожимая узкими плечами и закрывая глаза, и прошел, куда ему было нужно.    

Вслед за  Вольфом вышел и Селенин, узнав от сенаторов, что Нехлюдов, его прежний приятель,  был здесь.    

– Вот  не ожидал тебя здесь встретить, – сказал он, подходя к Нехлюдову,  улыбаясь губами, между тем как глаза его оставались грустными. – Я и  не знал, что ты в Петербурге.    

– А  я не знал, что ты обер-прокурор…    

– Товарищ, – поправил  Селенин. – Как ты в сенате? – спросил он, грустно и уныло  глядя на приятеля. – Я знал, что ты в Петербурге. Но каким образом ты  здесь?    

– Здесь  я затем, что надеялся найти справедливость и спасти ни за что осужденную женщину.    

– Какую  женщину?    

– Дело,  которое сейчас решили.    

– А,  дело Масловой, – вспомнив, сказал Селенин. – Совершенно  неосновательная жалоба.    

– Дело  не в жалобе, а в женщине, которая не виновата и несет наказание.    

Селенин  вздохнул.    

– Очень  может быть, но…    

– Не  может быть, а наверно…    

– Почему  же ты знаешь?    

– А  потому, что я был присяжным. Я знаю, в чем мы сделали ошибку.    

Селенин  задумался.    

– Надо  было заявить тогда же, – сказал он.    

– Я  заявлял.    

– Надо  было записать в протокол. Если бы это было при кассационной жалобе…    

Селенин,  всегда занятый и мало бывавший в свете, очевидно, ничего не слыхал о романе  Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не нужно говорить о своих  отношениях к Масловой.    

– Да,  но ведь и теперь очевидно было, что решение нелепо, – сказал он.    

– Сенат  не имеет права сказать этого. Если бы сенат позволял себе кассировать решения  судов на основании своего взгляда на справедливость самих решений, не говоря  уже о том, что сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы  нарушать справедливость, чем восстановлять ее, – сказал Селенин,  вспоминая предшествовавшее дело, – не говоря об этом, решения  присяжных потеряли бы все свое значение.    

– Я  только одно знаю, что женщина эта совершенно невинна и последняя надежда спасти  ее от незаслуженного наказания потеряна. Высшее учреждение подтвердило  совершенное беззаконие.    

– Оно  не подтвердило, потому что не входило и не может входить в рассмотрение самого  дела, – сказал Селенин, щуря глаза. – Ты, верно, у тетушки  остановился, – прибавил он, очевидно желая переменить разговор. – Я  вчера узнал от нее, что ты здесь. Графиня приглашала меня вместе с тобой  присутствовать на собрании приезжего проповедника, – улыбаясь губами,  сказал Селенин.    

– Да,  я был, но ушел с отвращением, – сердито сказал Нехлюдов, досадуя на  то, что Селенин отводит разговор на другое.    

– Ну,  отчего ж с отвращением? Все-таки это проявление религиозного чувства, хотя и одностороннее,  сектантское, – сказал Селенин.    

– Это  какая-то дикая бессмыслица, – сказал Нехлюдов.    

– Ну,  нет. Тут странно только то, что мы так мало знаем учение нашей церкви, что принимаем  за какое-то новое откровение наши же основные догматы, – сказал  Селенин, как бы торопясь высказать бывшему приятелю свои новые для него  взгляды.    

Нехлюдов  удивленно-внимательно посмотрел на Селенина. Селенин не опустил глаз, в которых  выразилась не только грусть, но и недоброжелательство.    

– Да  ты разве веришь в догматы церкви? – спросил Нехлюдов.    

– Разумеется,  верю, – отвечал Селенин, прямо и мертво глядя в глаза Нехлюдову.    

Нехлюдов  вздохнул.    

– Удивительно, – сказал  он.    

– Впрочем,  мы после поговорим, – сказал Селенин. – Иду, – обратился  он к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. – Непременно  надо видеться, – прибавил он, вздыхая. – Только застанешь  ли тебя? Меня же всегда застанешь в семь часов, к обеду. Надеждинская, – он  назвал номер. – Много с тех пор воды утекло, – прибавил он,  уходя, опять улыбаясь одними губами.    

– Приду,  если успею, – сказал Нехлюдов, чувствуя, что когда-то близкий и  любимый им человек Селенин сделался ему вдруг, вследствие этого короткого  разговора, чуждым, далеким и непонятным, если не враждебным.    

 XXIII    

     

Когда  Нехлюдов знал Селенина студентом, это был прекрасный сын, верный товарищ и по  своим годам хорошо образованный светский человек, с большим так-том, всегда  элегантный и красивый и вместе с тем необыкновенно правдивый и честный. Он  учился прекрасно без особенного труда и без малейшего педантизма, получая  золотые медали за сочинения.    

Он не на  словах только, а в действительности целью своей молодой жизни ставил служение  людям. Служение это он не представлял себе иначе, как в форме государственной  службы, и потому, как только кончил курс, он систематически рассмотрел все деятельности,  которым он мог посвятить свои силы, и решил, что он будет полезнее всего во  втором отделении собственной канцелярии, заведующей составлением законов, и  поступил туда. Но, несмотря на самое точное и добросовестное исполнение всего  того, что от него требовалось, он не нашел в этой службе удовлетворения своей  потребности быть полезным и не мог вызвать в себе сознания того, что он делает  то, что должно. Неудовлетворенность эта, вследствие столкновений с очень  мелочным и тщеславным ближайшим начальником, так усилилась, что он вышел из  второго отделения и перешел в сенат. В сенате ему было лучше, но то же сознание  неудовлетворительности преследовало его.    

Он не  переставая чувствовал, что было совсем не то, чего он ожидал и что должно было  быть. Тут, во время службы в сенате, его родные выхлопотали ему назначение  камер-юнкером, и он должен был ехать в шитом мундире, в белом полотняном  фартуке, в карете благодарить разных людей за то, что его произвели в должность  лакея. Как он ни старался, он никак не мог найти разумного объяснения этой  должности. И он еще больше, чем на службе, чувствовал, что это было «не то», а  между тем, с одной стороны, не мог отказаться от этого назначения, чтобы не  огорчить тех, которые были уверены, что они делают ему этим большое удовольствие,  а с другой стороны, назначение это льстило низшим свойствам его природы, и ему  доставляло удовольствие видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и  пользоваться тем уважением, которое вызывало это назначение в некоторых людях.    

То же  случилось с ним и по отношению женитьбы. Ему устроили, с точки зрения света,  очень блестящую женитьбу. И он женился тоже преимущественно потому, что,  отказавшись, он оскорбил бы, сделал бы больно и желавшей этого брака невесте, и  тем, кто устраивал этот брак, и потому, что женитьба на молодой, миловидной,  знатной девушке льстила его самолюбию и доставляла удовольствие. Но женитьба  очень скоро оказалась еще более «не то», чем служба и придворная должность.  После первого ребенка жена не захотела больше иметь детей и стала вести  роскошную светскую жизнь, в которой и он волей-неволей должен был участвовать.  Она не была особенно красива, была верна ему, и, казалось, не говоря уже о том,  что она этим отравляла жизнь мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и  усталости, не получала от такой жизни, – она все-таки старательно  вела ее. Всякие попытки его изменить эту жизнь разбивались, как о каменную  стену, об ее уверенность, поддерживаемую всеми ее родными и знакомыми, что так  нужно.    

Ребенок,  девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно  чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено совсем не так, как он  хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание  понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая  приличиями борьба, делавшая для него жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная  жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.    

Более же  всего «не то» было его отношение к религии. Как и все люди его круга и времени,  он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом те путы религиозных  суеверий, в которых он был воспитан, и сам не знал, когда именно он  освободился. Как человек серьезный и честный, он не скрывал этой своей свободы  от суеверий официальной религии во время первой молодости, студенчества и  сближения с Нехлюдовым. Но с годами и с повышениями его по службе и в  особенности с реакцией консерватизма, наступившей в это время в обществе, эта духовная  свобода стала мешать ему. Не говоря о домашних отношениях, в особенности при  смерти его отца, панихидах по нем, и о том, что мать его желала, чтобы он  говел, и что это отчасти требовалось общественным мнением, – по  службе приходилось беспрестанно присутствовать на молебнах, освящениях,  благодарственных и тому подобных службах: редкий день проходил, чтобы не было  какого-нибудь отношения к внешним формам религии, избежать которых нельзя было.  Надо было, присутствуя при этих службах, одно из двух или притворяться (чего он  с своим правдивым характером никогда не мог), что он верит в то, во что не  верит, или, признав все эти внешние формы ложью, устроить свою жизнь так, чтобы  не быть в необходимости участвовать в том, что он считает ложью. Но для того,  чтобы сделать это кажущееся столь неважным дело, надо было очень много: надо  было, кроме того, что стать в постоянную борьбу со всеми близкими людьми, надо  было еще изменить все свое положение, бросить службу и пожертвовать всей той  пользой людям, которую он думал, что приносит на этой службе уже теперь и надеялся  еще больше приносить в будущем. И для тою, чтобы сделать это, надо было быть  твердо уверенным в своей правоте. Он и был твердо уверен в своей правоте, как  не может не быть уверен в правоте здравого смысла всякий образованный человек  нашего времени, который знает немного историю, знает происхождение религии  вообще и о происхождении и распадении церковно-христианской религии. Он не мог  не знать, что он был прав, не признавая истинности церковного учения.    

Но под  давлением жизненных условий он, правдивый человек, допустил маленькую ложь,  состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы утверждать то, что  неразумное – неразумно, надо прежде изучить это неразумное. Это была  маленькая ложь, но она-то завела ею в ту большую ложь, в которой он завяз  теперь.    

Поставив  себе вопрос о том, справедливо ли то православие, в котором он рожден и воспитан,  которое требуется от него всеми окружающими, без признания которого он не может  продолжать свою полезную для людей деятельность, – он уже предрешал  его. И потому для уяснения этого вопроса он взял не Вольтера, Шопенгауера,  Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и религиозные сочинения Vinet,  Хомякова и, естественно, нашел в них то самое, что ему было нужно подобие  успокоения и оправдания того религиозного учения, в котором он был воспитан и  которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся жизнь  переполнялась неприятностями, а при признании которого все эти неприятности  сразу устранялись. И он усвоил себе все те обычные софизмы о том, что отдельный  разум человека не может познать истины, что истина открывается только  совокупности людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что  откровение хранится церковью и т. п.; и с тех пор уже мог спокойно, без сознания  совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и  креститься на образа и мог продолжать служебную деятельность, дававшую ему  сознание приносимой пользы и утешение в нерадостной семейной жизни. Он думал,  что он верит, но между тем больше, чем в чем-либо другом, он всем существом  сознавал, что эта вера его была что-то совсем «не то».    

И от  этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого  он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя  таким, каким он был тогда; и в особенности после того как он поторопился  намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь  почувствовал все это «не то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое – после  первого впечатления радости увидать старого приятеля – почувствовал и  Нехлюдов.    

И от  этого они оба, пообещав друг другу, что увидятся, оба не искали этого свидания  и так и не виделись в этот приезд в Петербург Нехлюдова,    

 XXIV    

     

Выйдя из  сената, Нехлюдов с адвокатом пошли вместе по тротуару. Карете своей адвокат  велел ехать за собой и начал рассказывать Нехлюдову историю того директора  департамента, про которого говорили сенаторы о том, как его уличили и как  вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его назначают губернатором в  Сибирь. Досказав всю историю и всю гадость ее и еще с особенным удовольствием  историю о том, как украдены разными высокопоставленными людьми деньги,  собранные на тот все недостраивающийся памятник, мимо которого они проехали  сегодня утром, и еще про то, как любовница такого-то нажила миллионы на бирже,  и такой-то продал, а такой-то купил жену, адвокат начал еще новое повествование  о мошенничествах и всякого рода преступлениях высших чинов государства,  сидевших не в остроге, а на председательских креслах в разных учреждениях.  Рассказы эти, запас которых был, очевидно, неистощим, доставляли адвокату  большое удовольствие, показывая с полною очевидностью то, что средства,  употребляемые им, адвокатом, для добывания себе денег, были вполне правильны и  невинны в сравнении с теми средствами, которые употреблялись для той же цели  высшими чинами в Петербурге. И потому адвокат был очень удивлен, когда  Нехлюдов, не дослушав его последней истории о преступлениях высших чинов,  простился с ним и, взяв извозчика, поехал домой, на набережную.    

Нехлюдову  было очень грустно. Ему было грустно преимущественно оттого, что отказ сената  утверждал это бессмысленное мучительство над невинной Масловой, и оттого, что  этот отказ делал еще более трудным его неизменное решение соединить с ней свою  судьбу. Грусть эта усилилась еще от тех ужасных историй царствующего зла, про  которые с такой радостью говорил адвокат, и, кроме того, он беспрестанно  вспоминал недобрый, холодный, отталкивающий взгляд когда-то милого, открытого,  благородного Селенина.    

Когда  Нехлюдов вернулся домой, швейцар с некоторым презрением подал ему записку, которую  написала в швейцарской какая-то женщина, как выразился швейцар. Это была  записка от матери Шустовой, Она писала, что приезжала благодарить благодетеля,  спасителя дочери, и, кроме того, просить, умолять его приехать к ним на  Васильевский, в пятую линию, такую-то квартиру. Это крайне нужно было, писала  она ему, для Веры Ефремовны. Пусть он не боится, что его будут утруждать  выражением благодарности: про благодарность не будут говорить, а просто будут  рады его видеть. Если можно, то не приедет ли он завтра утром.    

Другая  записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева,  которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени  сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что  прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль:  не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это  дело, и попросить его.    

Нехлюдов  после впечатлений последних дней своего пребывания в Петербурге находился в  состоянии полной безнадежности достигнуть чего-либо.    

Его  планы, составленные в Москве, казались ему чем-то вроде тех юношеских мечтаний,  в которых неизбежно разочаровываются люди, вступающие в жизнь. Но все-таки  теперь, будучи в Петербурге, он считал своим долгом исполнить все то, что  намеревался сделать, и решил завтра же, побывав у Богатырева, исполнить его  совет и поехать к тому лицу, от которого зависело дело сектантов.    

Теперь  он, достав из портфеля прошение сектантов, перечитывал его, когда к нему постучался  и вошел лакей графини Катерины Ивановны с приглашением пожаловать наверх чай кушать.    

Нехлюдов  сказал, что сейчас придет, и, сложив бумаги в портфель, пошел к тетушке. По  дороге наверх он заглянул в окно на улицу и увидал пару рыжих Mariette, и ему  вдруг неожиданно стало весело и захотелось улыбаться.    

Mariette  в шляпе, но уже не в черном, а в каком-то светлом, разных цветов платье сидела  с чашкой в руке подле кресла графини и что-то щебетала, блестя своими красивыми  смеющимися глазами. В то время, как Нехлюдов входил в комнату, Mariette только  что отпустила что-то такое смешное, и смешное неприличное – это Нехлюдов  видел по характеру смеха, – что добродушная усатая графиня Катерина  Ивановна, вся сотрясаясь толстым своим телом, закатывалась от смеха, a Mariette  с особенным mischievous[60]выражением,  перекосив немножко улыбающийся рот и склонив набок энергическое и веселое лицо,  молча смотрела на свою собеседницу.    

Нехлюдов  по нескольким словам понял, что они говорили про вторую новость петербургскую  того времени, об эпизоде нового сибирского губернатора, и что Mariette именно в  этой области что-то сказала такое смешное, что графиня долго не могла  удержаться.    

– Ты  меня уморишь, – говорила она, закашлявшись.    

Нехлюдов  поздоровался и присел к ним. И только что он хотел осудить Mariette за ее легкомыслие,  как она, заметив серьезное и чуть-чуть недовольное выражение его лица, тотчас  же, чтобы понравиться ему, – а ей этого захотелось с тех пор, как она  увидала его, – изменила не только выражение своего лица, но все свое  душевное настроение. Она вдруг стала серьезной, недовольной своею жизнью и,  чего-то ищущая, к чему-то стремящаяся, не то что притворилась, а действительно  усвоила себе точно то самое душевное настроение, – хотя она словами  никак не могла бы выразить, в чем оно состояло, – в каком был  Нехлюдов в эту минуту.    

Она  спросила его, как он окончил свои дела. Он рассказал про неуспех в сенате и про  свою встречу с Селениным.    

– Ах!  какая чистая душа! Вот именно chevalier sans peur et sans reproche[61]. Чистая  душа, – приложили обе дамы тот постоянный эпитет, под которым Селенин  был известен в обществе.    

– Что  такое его жена? – спросил Нехлюдов.    

– Она?  Ну, да я не буду осуждать. Но она не понимает его. Что же, неужели и он был за  отказ? – спросила она с искренним сочувствием. – Это  ужасно, как мне ее жалко! – прибавила она, вздыхая.    

Он  нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить о Шустовой,  содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за  Ходатайство перед мужем и хотел сказать о том, как ужасно думать, что женщина  эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о них, но она  не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.    

– Не  говорите мне, – сказала она. – Как только муж сказал мне,  что ее можно выпустить, меня именно поразила эта мысль. За что же держали ее,  если она не виновата? – высказала она то, что хотел сказать  Нехлюдов. – Это возмутительно, возмутительно!    

Графиня  Катерина Ивановна видела, что Mariette кокетничает с племянником, и это забавляло  ее.    

– Знаешь  что? – сказала она, когда они замолчали, – приезжай завтра  вечером к Aline, y ней будет Кизеветер. И ты тоже, – обратилась она к  Mariette.    

– Il  vous a remarque[62], – сказала  она племяннику. – Он мне сказал, что все, что ты говорил, – я  ему рассказала, – все это хороший признак и что ты непременно придешь  ко Христу. Непременно приезжай. Скатки ему, Mariette, чтобы он приехал. И сама  приезжай.    

– Я,  графиня, во-первых, не имею никаких прав что-либо советовать князю, – сказала  Mariette, глядя на Нехлюдова и этим взглядом устанавливая между ним и ею  какое-то полное соглашение об отношении к словам графини и вообще к  евангелизму, – и, во-вторых, я не очень люблю, вы знаете…    

– Да  ты всегда все делаешь навыворот и по-своему.    

– Как  по-своему? Я верю, как баба самая простая, – сказала она,  улыбаясь. – А в-третьих, – продолжала она, – я  завтра еду в французский театр…    

– Ах!  А видел ты эту… ну, как ее? – сказала графиня Катерина Ивановна.    

Mariette  подсказала имя знаменитой французской актрисы.    

– Поезжай  непременно, – это удивительно.    

– Кого  же прежде смотреть, ma tante, актрису или проповедника? – сказал  Нехлюдов, улыбаясь.    

– Пожалуйста,  не лови меня на словах.    

– Я  думаю, прежде проповедника, а потом французскую актрису, а то как бы совсем не  потерять вкуса к проповеди, – сказал Нехлюдов.    

– Нет,  лучше начать с французского театра, потом покаяться, – сказала  Mariette.    

– Ну,  вы меня на смех не смейте подымать. Проповедник проповедником, а театр театром.  Для того чтобы спастись, совсем не нужно сделать в аршин лицо и все плакать.  Надо верить, и тогда будет весело.    

– Вы,  ma tante, лучше всякого проповедника проповедуете.    

– А  знаете что, – сказала Mariette, задумавшись, – приезжайте  завтра ко мне в ложу – Я боюсь, что мне нельзя будет…    

Разговор  перебил лакей с докладом о посетителе, Это был секретарь благотворительного  общества, председательницей которого состояла графиня.    

– Ну,  это прескучный господин. Я лучше его там приму. А потом приду к вам. Напоите  его чаем, Mariette, – сказала графиня, уходя своим быстрым вертлявым  шагом в залу.    

Mariette  сняла перчатку и оголила энергическую, довольно плоскую руку с покрытой  перстнями безымянкой.    

– Хотите? – сказала  она, берясь за серебряный чайник на спирту и странно оттопыривая мизинец.    

Лицо ее  сделалось серьезно и грустно.    

– Мне  всегда ужасно-ужасно больно бывает думать, что люди, мнением которых я дорожу,  смешивают меня с тем положением, в котором я нахожусь.    

Она как  будто готова была заплакать, говоря последние слова. И хотя, если разобрать их,  слова эти или не имели никакого, или имели очень неопределенный смысл, они  Нехлюдову показались необыкновенной глубины, искренности и доброты: так  привлекал его h себе тот взгляд блестящих глаз, который сопровождал эти слова  молодой, красивой и хорошо одетой женщины.    

Нехлюдов  смотрел на нес молча и не мог оторвать глаз от ее лица.    

– Вы  думаете, что я не понимаю вас и всего, что в вас происходит. Ведь то, что вы  сделали, всем известно. C'est le secret de polichinelle[63], И я восхищаюсь этим и  одобряю вас.    

– Право,  нечем восхищаться, я так мало еще сделал, – Это все равно. Я понимаю  ваше чувство и понимаю ее, – ну, хорошо, хорошо, я не буду говорить  об этом, – перебила она себя, заметив на его лице  неудовольствие. – Но я понимаю еще и то, что, увидев все страдания,  весь ужас того, что делается в тюрьмах, – говорила Mariette, желая  только одного – привлечь его к себе, своим женским чутьем угадывая все то,  что было ему важно и дорого, – вы хотите помочь страдающим, и  страдающим так ужасно, так ужасно от людей, от равнодушия, жестокости… Я понимаю,  как можно отдать за это жизнь, и сама бы отдала. Но у каждого своя судьба.    

– Разве  вы не довольны своей судьбой?    

– Я? – спросила  она, как будто пораженная удивлением, что можно об этом спрашивать. – Я  должна быть довольна – и довольна. Но есть червяк, который просыпается…    

– И  ему не надо давать засыпать, надо верить этому голосу, – сказал  Нехлюдов, совершенно поддавшись ее обману.    

Потом  много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь свой разговор с ней; вспоминал ее не  столько лживые, сколько поддельные под него слова и то лицо – будто бы  умиленного внимания, с которым она слушала его, когда он рассказывал ей про  ужасы острога и про свои впечатления в деревне.    

Когда  графиня вернулась, они разговаривали как не только старые, но исключительные  друзья, одни понимавшие друг друга среди толпы, не понимавшей их.    

Они  говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о бедности народа,  но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под шумок разговора, не  переставая спрашивали: «Можешь любить меня?» – и отвечали: «Могу», – и  половое чувство, принимая самые неожиданные и радужные формы, влекло их друг к  другу.    

Уезжая,  она сказала ему, что всегда готова служить ему, чем может, и просила его приехать  к ней завтра вечером непременно, хоть на минуту, в театр, что ей нужно еще  поговорить с ним об одной важной вещи.    

– Да  и когда я вас увижу опять? – прибавила она, вздохнув, и стала  осторожно надевать перчатку на покрытую перстнями руку. – Так  скажите, что приедете.    

Нехлюдов  обещал.    

В эту  ночь, когда Нехлюдов, оставшись один в своей комнате, лег в постель и потушил  свечу, он долго не мог заснуть. Вспоминая о Масловой, о решении сената и о том,  что он все-таки решил ехать за нею, о своем отказе от права на землю, ему  вдруг, как ответ на эти вопросы, представилось лицо Manette, ее вздох и взгляд,  когда она сказала: «Когда я вас увижу опять?», и ее улыбка, – с такою  ясностью, что он как будто видел ее, и сам улыбнулся.    

«Хорошо  ли я сделаю, уехав в Сибирь? И хорошо ли сделаю, лишив себя богатства?» – спросил  он себя.    

И ответы  на эти вопросы в эту светлую петербургскую ночь, видневшуюся сквозь неплотно  опущенную штору, были неопределенные. Все спуталось в его голове. Он вызвал в  себе прежнее настроение и вспомнил прежний ход мыслей; но мысли эти уже не  имели прежней силы убедительности.    

«А вдруг  все это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь в том, что я поступил  хорошо», – сказал он себе, и, не в силах ответить на эти вопросы, он  испытал такое чувство тоски и отчаяния, какого он давно не испытывал. Не в  силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым сном, которым он,  бывало, засыпал после большого карточного проигрыша.    

 XXV    

     

Первое  чувство Нехлюдова, когда он проснулся на другое утро, было то, что он накануне  сделал какую-то гадость.    

Он стал  вспоминать: гадости не было, поступка не было дурного, но были мысли, дурные  мысли о том, что все его теперешние намерения – женитьбы на Катюше и  отдачи земли крестьянам, – что все это неосуществимые мечты, что  всего этого он не выдержит, что все это искусственно, неестественно, а надо  жить, как жил.    

Поступка  дурного не было, но было то, что много хуже дурного поступка: были те мысли, от  которых происходят все дурные поступки. Поступок дурной можно не повторить и  раскаяться в нем, дурные же мысли родят все дурные поступки.    

Дурной  поступок только накатывает дорогу к дурным поступкам; дурные же мысли  неудержимо влекут по этой дороге.    

Повторив  в своем воображении утром вчерашние мысли, Нехлюдов удивился тому, как мог он  хоть на минуту поверить им. Как ни ново и трудно было то, что он намерен был  сделать, он знал, что это была единственная возможная для него теперь жизнь, и  как ни привычно и легко было вернуться к прежнему, он знал, что это была  смерть. Вчерашний соблазн представился ему теперь тем, что бывает с человеком,  когда он разоспался, и ему хочется хоть не спать, а еще поваляться, понежиться  в постели, несмотря на то, что он знает, что пора вставать для ожидающего его  важного и радостного дела.    

В этот  день, последний его пребывания в Петербурге, он с утра поехал на Васильевский  остров к Шустовой.    

Квартира  Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника попал на черный  ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую, густо пахнувшую едой кухню.  Пожилая женщина, с засученными рукавами, в фартуке и в очках, стояла у плиты и  что-то мешала в дымящейся кастрюле.    

– Вам  кого? – спросила она строго, глядя поверх очков на вошедшего.    

Не успел  Нехлюдов назвать себя, как лицо женщины приняло испуганное и радостное выражение.    

– Ах,  князь! – обтирая руки о фартук, вскрикнула женщина. – Да  зачем вы с черной лестницы? Благодетель вы наш! Я мать ей. Погубили ведь было  совсем девочку. Спаситель вы наш, – говорила она, хватая Нехлюдова за  руку и стараясь поцеловать ее. – Я вчера была у вас. Меня сестра  особенно просила.    

Она  здесь. Сюда, сюда, пожалуйте за мной, – говорила мать-Шустова,  провожая Нехлюдова через узкую дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то  подтыканное платье, то волосы. – Сестра моя Корнилова, верно  слышали, – шепотом прибавила она, остановившись перед дверью. – Она  была замешана в политических делах. Умнейшая женщина.    

Отворив  дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед  столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой  кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень  бледное, похожее на мать лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в  русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и  бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись  только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.    

– Лида,  князь Нехлюдов, тот самый…    

Бледная  девушка нервно вскочила, оправляя выбившуюся из-за уха прядь волос, и испуганно  уставилась своими большими серыми глазами на входившего.    

– Так  вы та самая опасная женщина, за которую просила Вера Ефремовна? – сказал  Нехлюдов, улыбаясь и протягивая руку.    

– Да,  я самая. – сказала Лидия и, во весь рот, открывая ряд прекрасных  зубов, улыбнулась доброю, дет скою улыбкой. – Это тетя очень хотела  вас видеть. Тетя! – обратилась она в дверь приятным нежным голосом.    

– Вера  Ефремовна была очень огорчена вашим арестом, – сказал Нехлюдов.    

– Сюда  или сюда садитесь лучше, – говорила Лидия, указывая на мягкое  сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек. – Мой  двоюродный брат – Захаров, – сказала она, заметив взгляд,  которым Нехлюдов оглядывал молодого человека.    

Молодой  человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия, поздоровался с гостем и,  когда Нехлюдов сел на его место, взял себе стул от окна и сел рядом. Из другой  двери вышел еще белокурый гимназист лет шестнадцати и молча сел на подоконник.    

– Вера  Ефремовна большой друг с тетей, а я почти не знаю ее, – сказала  Лидия.    

В это время  из соседней комнаты вышла в белой кофточке, подпоясанной кожаным поясом,  женщина с очень приятным, умным лицом.    

– Здравствуйте,  вот спасибо, что приехали, – начала она, как только уселась на диван  рядом с Лидией. – Ну, что Верочка? Вы ее видели? Как же она переносит  свое положение?    

– Она  не жалуется, – сказал Нехлюдов, – говорит, что у нее  самочувствие олимпийское.    

– Ах,  Верочка, узнаю ее, – улыбаясь и покачивая головой, сказала тетка.    

– Ее  надо знать. Это великолепная личность. Все для других, ничего для себя.