1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
–  Мне-то зачем туда?     

–  Слушай, хочешь сейчас бутылку откупорю, выпьем за жизнь! Мне хочется выпить, а  пуще всего с тобою выпить. Никогда я с тобою не пил, а?     

–  Пожалуй, в трактире можно, пойдем, я туда сам сейчас отправляюсь.     

–  Некогда в трактире, а у Плотниковых в лавке, в задней комнате. Хочешь, я тебе  одну загадку загадаю сейчас.     

–  Загадай.     

Митя  вынул из жилета свою бумажку, развернул ее и показал. Четким и крупным почерком  было на ней написано:     

"Казню  себя за всю жизнь, всю жизнь мою наказую!"     

–  Право, скажу кому-нибудь, пойду сейчас и скажу, – проговорил, прочитав бумажку,  Петр Ильич.     

–  Не успеешь, голубчик, идем и выпьем, марш! Лавка Плотниковых приходилась почти  через один только дом от Петра Ильича, на углу улицы. Это был самый главный  бакалейный магазин в нашем городе, богатых торговцев, и сам по себе весьма не  дурной. Было всё, что и в любом магазине в столице, всякая бакалея: вина  "разлива братьев Елисеевых", фрукты, сигары, чай, сахар, кофе и проч.  Всегда сидели три приказчика и бегали два рассыльных мальчика. Хотя край наш и  обеднел, помещики разъехались, торговля затихла, а бакалея процветала  по-прежнему и даже всё лучше и лучше с каждым годом: на эти предметы не  переводились покупатели. Митю ждали в лавке с нетерпением. Слишком помнили, как  он недели три-четыре назад забрал точно так же разом всякого товару и вин на  несколько сот рублей чистыми деньгами (в кредит-то бы ему ничего конечно не  поверили), помнили, что так же как и теперь в руках его торчала целая пачка  радужных и он разбрасывал их зря, не торгуясь, не соображая и не желая  соображать, на что ему столько товару, вина и проч.? Во всем городе потом  говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, "просадил в одну  ночь и следующий затем день три тысячи разом и воротился с кутежа без гроша, в  чем мать родила". Поднял тогда цыган целый табор (в то время у нас  закочевавший), которые в два дня вытащили де у него у пьяного без счету денег и  выпили без счету дорогого вина. Рассказывали, смеясь над Митей, что в Мокром он  запоил шампанским сиволапых мужиков, деревенских девок и баб закормил конфетами  и страсбургскими пирогами. Смеялись тоже у нас, в трактире особенно, над  собственным откровенным и публичным тогдашним признанием Мити (не в глаза ему  конечно смеялись, в глаза ему смеяться было несколько опасно), что от Грушеньки  он за всю ту "эскападу" только и получил, что "позволила ему  свою ножку поцеловать, а более ничего не позволила".     

Когда  Митя с Петром Ильичем подошли к лавке, то у входа нашли уже готовую тройку, в  телеге, покрытой ковром, с колокольчиками и бубенчиками и с ямщиком Андреем,  ожидавшим Митю. В лавке почти со всем успели "сладить" один ящик с  товаром и ждали только появления Мити, чтобы заколотить и уложить его на  телегу. Петр Ильич удивился.     

–  Да откуда поспела у тебя тройка? – спросил он Митю.     

–  К тебе бежал, вот его, Андрея, встретил и велел ему прямо сюда к лавке и  подъезжать. Времени терять нечего! В прошлый раз с Тимофеем ездил, да Тимофей  теперь тю-тю-тю, вперед меня с волшебницей одной укатил. Андрей, опоздаем  очень?     

–  Часом только разве прежде нашего прибудут, да и того не будет, часом всего  упредят! – поспешно отозвался Андрей. – Я Тимофея и снарядил, знаю, как поедут.  Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович, где им до нашего. Часом не потрафят  раньше! – с жаром перебил Андрей, еще не старый ямщик, рыжеватый, сухощавый  парень в поддевке и с армяком на левой руке.     

–  Пятьдесят рублей на водку, коли только часом отстанешь.     

–  За час времени ручаемся, Дмитрий Федорович, эх получасом не упредят, не то что  часом!     

Митя  хоть и засуетился распоряжаясь, но говорил и приказывал как-то странно, в  разбивку, а не по порядку. Начинал одно и забывал окончание. Петр Ильич нашел  необходимым ввязаться и помочь делу.     

–  На четыреста рублей, не менее, как на четыреста, чтобы точь-в-точь по-тогдашнему, – командовал Митя. – Четыре дюжины шампанского, ни  одной бутылки меньше.     

–  Зачем тебе столько, к чему это? Стой! – завопил Петр Ильич. – Это что за ящик?  С чем? Неужели тут на четыреста рублей?     

Ему  тотчас же объяснили суетившиеся приказчики со слащавою речью, что в этом первом  ящике всего лишь полдюжины шампанского и "всякие необходимые на первый  случай предметы" из закусок, конфет, монпансье и проч. Но что главное  "потребление" уложится и отправится сей же час особо, как и в  тогдашний раз, в особой телеге и тоже тройкой и потрафит к сроку, "разве  всего только часом позже Дмитрия Федоровича к месту прибудет".     

–  Не более часу, чтоб не более часу, и как можно больше монпансье и тягушек  положите; это там девки любят, – с жаром настаивал Митя.     

–  Тягушек – пусть. Да четыре-то дюжины к чему тебе? Одной довольно, – почти  осердился уже Петр Ильич. Он стал торговаться, он потребовал счет, он не хотел  успокоиться. Спас однако всего одну сотню рублей. Остановились на том, чтобы  всего товару доставлено было не более как на триста рублей.     

–  А, чорт вас подери! – вскричал Петр Ильич как бы вдруг одумавшись, – да мне-то  тут что? Бросай свои деньги, коли даром нажил!     

–  Сюда, эконом, сюда, не сердись, – потащил его Митя в заднюю комнату лавки: –  вот здесь нам бутылку сейчас подадут, мы и хлебнем. Эх, Петр Ильич, поедем  вместе, потому что ты человек милый, таких люблю.     

Митя  уселся на плетеный стульчик пред крошечным столиком, накрытым грязнейшею  салфеткой. Петр Ильич примостился напротив него, и мигом явилось шампанское.  Предложили, не пожелают ли господа устриц, "первейших устриц, самого  последнего получения".     

–  К чорту устриц, я не ем, да и ничего не надо, – почти злобно огрызнулся Петр  Ильич.     

–  Некогда устриц, – заметил Митя, – да и аппетита нет. Знаешь, друг, – проговорил  он вдруг с чувством, – не любил я никогда всего этого беспорядка.     

–  Да кто ж его любит! Три дюжины, помилуй, на мужиков, это хоть кого взорвет.     

–  Я не про это. Я про высший порядок. Порядку во мне нет, высшего порядка...  Но... всё это закончено, горевать нечего. Поздно, и к чорту! Вся жизнь моя была  беспорядок, и надо положить порядок. Каламбурю, а?     

–  Бредишь, а не каламбуришь.     

–  Слава высшему на свете,     

Слава  высшему во мне!     

Этот  стишок у меня из души вырвался когда-то, не стих, а слеза... сам сочинил... не  тогда однако, когда штабс-капитана за бороденку тащил...     

–  Чего это ты вдруг о нем?     

–  Чего я вдруг о нем? Вздор! Всё кончается, всё равняется, черта – и итог.     

–  Право мне всё твои пистолеты мерещатся.     

–  И пистолеты вздор! Пей и не фантазируй. Жизнь люблю, слишком уж жизнь полюбил,  так слишком, что и мерзко. Довольно! За жизнь, голубчик, за жизнь выпьем, за  жизнь предлагаю тост! Почему я доволен собой? Я подл, но доволен собой. И  однако ж я мучусь тем, что я подл, но доволен собой. Благословляю творение,  сейчас готов Бога благословить и его творение, но... надо истребить одно  смрадное насекомое, чтобы не ползало, другим жизни не портило... Выпьем за  жизнь, милый брат! Что может быть дороже жизни! Ничего, ничего! За жизнь и за  одну царицу из цариц.     

–  Выпьем за жизнь, а пожалуй и за твою царицу.     

Выпили  по стакану. Митя был хотя и восторжен, и раскидчив, но как-то грустен. Точно  какая-то непреодолимая и тяжелая забота стояла за ним.     

–  Миша... это твой Миша вошел? Миша, голубчик, Миша, поди сюда, выпей ты мне этот  стакан, за Феба златокудрого, завтрашнего...     

–  Да зачем ты ему! – крикнул Петр Ильич раздражительно.     

–  Ну позволь, ну так, ну я хочу.     

–  Э-эх!     

Миша  выпил стакан, поклонился и убежал.     

–  Запомнит дольше, – заметил Митя. – Женщину я люблю, женщину! Что есть женщина?  Царица земли! Грустно мне, грустно, Петр Ильич. Помнишь Гамлета: "Мне так  грустно, так грустно, Горацио... Ах, бедный Иорик!" Это я может быть Иорик  и есть. Именно теперь я Иорик, а череп потом.     

Петр  Ильич слушал и молчал, помолчал и Митя.     

–  Это какая у вас собачка? – спросил он вдруг рассеянно приказчика, заметив в  углу маленькую хорошенькую болоночку с черными глазками.     

–  Это Варвары Алексеевны, хозяйки нашей болоночка, – ответил приказчик, – сами  занесли давеча, да и забыли у нас. Отнести надо будет обратно.     

–  Я одну такую же видел... в полку... – вдумчиво произнес Митя, – только у той  задняя ножка была сломана... Петр Ильич, хотел я тебя спросить кстати: крал ты  когда что в своей жизни, аль нет?     

–  Это что за вопрос?     

–  Нет, я так. Видишь, из кармана у кого-нибудь, чужое? Я не про казну говорю,  казну все дерут и ты конечно тоже...     

–  Убирайся к чорту.     

–  Я про чужое: прямо из кармана, из кошелька, а?     

–  Украл один раз у матери двугривенный, девяти лет был, со стола. Взял тихонько и  зажал в руку.     

–  Ну и чтo же?     

–  Ну и ничего. Три дня хранил, стыдно стало, признался и отдал.     

–  Ну и что же?     

–  Натурально, высекли. Да ты чего уж, ты сам не украл ли?     

–  Украл, – хитро подмигнул Митя.     

–  Что украл? – залюбопытствовал Петр Ильич.     

–  У матери двугривенный, девяти лет был, через три дня отдал. – Сказав это, Митя  вдруг встал с места.     

–  Дмитрий Федорович, не поспешить ли? – крикнул вдруг у дверей лавки Андрей.     

–  Готово? Идем! – всполохнулся Митя. – Еще последнее сказанье и... Андрею стакан  водки на дорогу сейчас! Да коньяку ему кроме водки рюмку! Этот ящик (с  пистолетами) мне под сиденье. Прощай, Петр Ильич, не поминай лихом.     

–  Да ведь завтра воротишься?     

–  Непременно.     

–  Расчетец теперь изволите покончить? – подскочил приказчик.     

–  А, да, расчет! Непременно!     

Он  опять выхватил из кармана свою пачку кредиток, снял три радужных, бросил на  прилавок и спеша вышел из лавки. Все за ним последовали и, кланяясь, провожали  с приветствиями и пожеланиями. Андрей крякнул от только что выпитого коньяку и  вскочил на сиденье. Но едва только Митя начал садиться, как вдруг пред ним  совсем неожиданно очутилась Феня. Она прибежала вся запыхавшись, с криком  сложила пред ним руки и бухнулась ему в ноги:     

–  Батюшка, Дмитрий Федорович, голубчик, не погубите барыню! А я-то вам всё  рассказала!.. И его не погубите, прежний ведь он, ихний! Замуж теперь Аграфену  Александровну возьмет, с тем и из Сибири вернулся... Батюшка, Дмитрий  Федорович, не загубите чужой жизни!     

–  Те-те-те, вот оно что! Ну, наделаешь ты теперь там дел! – пробормотал про себя  Петр Ильич. – Теперь всё понятно, теперь как не понять. Дмитрий Федорович,  отдай-ка мне пистолеты, если хочешь быть человеком, – воскликнул он громко  Мите, – слышишь, Дмитрий!     

–  Пистолеты? Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу, – ответил Митя. –  Феня, встань, не лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредь никого уж не  погубит этот глупый человек. Да вот что, Феня, – крикнул он ей, уже усевшись, –  обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, прости подлеца... А не  простишь, всё равно! Потому что теперь уже всё равно! Трогай, Андрей, живо  улетай!     

Андрей  тронул; колокольчик зазвенел.     

–  Прощай, Петр Ильич! Тебе последняя слеза!.. "Не пьян ведь, а какую ахинею  порет!" подумал вслед ему Петр Ильич. Он расположился было остаться  присмотреть за тем, как будут снаряжать воз (на тройке же) с остальными  припасами и винами, предчувствуя, что надуют и обсчитают Митю, но вдруг, сам на  себя рассердившись, плюнул и пошел в свой трактир играть на биллиарде.     

–  Дурак, хоть и хороший малый... – бормотал он про себя дорогой. – Про этого  какого-то офицера "прежнего" Грушенькинова я слыхал. Ну, если прибыл,  то... Эх пистолеты эти! А, чорт, что я его дядька что ли? Пусть их! Да и ничего  не будет. Горланы и больше ничего. Напьются и подерутся, подерутся и помирятся.  Разве это люди дела? Что это за "устранюсь", "казню себя" –  ничего не будет! Тысячу раз кричал этим слогом пьяный в трактире. Теперь-то не  пьян. "Пьян духом" – слог любят подлецы. Дядька я ему что ли? И не  мог не подраться, вся харя в крови. С кем бы это? В трактире узнаю. И платок в  крови... Фу, чорт, у меня на полу остался... наплевать!     

Пришел  в трактир он в сквернейшем расположении духа и тотчас же начал партию. Партия  развеселила его. Сыграл другую и вдруг заговорил с одним из партнеров о том,  что у Дмитрия Карамазова опять деньги появились, тысяч до трех, сам видел, и  что он опять укатил кутить в Мокрое с Грушенькой. Это было принято почти с  неожиданным любопытством слушателями. И все они заговорили не смеясь, а как-то  странно серьезно. Даже игру перервали.     

–  Три тысячи? Да откуда у него быть трем тысячам?     

Стали  расспрашивать дальше. Известие о Хохлаковой приняли сомнительно.     

–  А не ограбил ли старика, вот что?     

–  Три тысячи! Что-то не ладно.     

–  Похвалялся же убить отца вслух, все здесь слышали. Именно про три тысячи  говорил...     

Петр  Ильич слушал и вдруг стал отвечать на расспросы сухо и скупо. Про кровь,  которая была на лице и на руках Мити, не упомянул ни слова, а когда шел сюда,  хотел-было рассказать. Начали третью партию, мало-по-малу разговор о Мите  затих; но, докончив третью партию, Петр Ильич больше играть не пожелал, положил  кий и, не поужинав, как собирался, вышел из трактира. Выйдя на площадь, он стал  в недоумении и даже дивясь на себя. Он вдруг сообразил, что ведь он хотел  сейчас идти в дом Федора Павловича, узнать, не произошло ли чего. "Из-за  вздора, который окажется, разбужу чужой дом и наделаю скандала. Фу, чорт,  дядька я им что ли?"     

В  сквернейшем расположении духа направился он прямо к себе домой и вдруг вспомнил  про Феню: "Э, чорт, вот бы давеча расспросить ее, подумал он в досаде, всё  бы и знал". И до того вдруг загорелось в нем самое нетерпеливое и упрямое  желание поговорить с нею и разузнать, что с полдороги он круто повернул к дому  Морозовой, в котором квартировала Грушенька. Подойдя к воротам, он постучался,  и раздавшийся в тишине ночи стук опять как бы вдруг отрезвил и обозлил его. К  тому же никто не откликнулся, все в доме спали. "И тут скандалу  наделаю!" подумал он с каким-то уже страданием в душе, но вместо того,  чтоб уйти окончательно, принялся вдруг стучать снова и изо всей уже силы.  Поднялся гам на всю улицу. "Так вот нет же, достучусь, достучусь!"  бормотал он, с каждым звуком злясь на себя до остервенения, но с тем вместе и  усугубляя удары в ворота.     

     

     

     

 VI. САМ ЕДУ!    

     

А  Дмитрий Федорович летел по дороге. До Мокрого было двадцать верст с небольшим,  но тройка Андреева скакала так, что могла поспеть в час с четвертью. Быстрая  езда как бы вдруг освежила Митю. Воздух был свежий и холодноватый, на чистом  небе сияли крупные звезды. Это была та самая ночь, а может и тот самый час,  когда Алеша, упав на землю, "исступленно клялся любить ее во веки  веков". Но смутно, очень смутно было в душе Мити, и хоть многое терзало  теперь его душу, но в этот момент всё существо его неотразимо устремилось лишь  к ней, к его царице, к которой летел он, чтобы взглянуть на нее в последний  раз. Скажу лишь одно: даже и не спорило сердце его ни минуты. Не поверят мне  может быть, если скажу, что этот ревнивец не ощущал к этому новому человеку,  новому сопернику, выскочившему из-под земли, к этому "офицеру" ни  малейшей ревности. Ко всякому другому, явись такой, приревновал бы тотчас же и  может вновь бы намочил свои страшные руки кровью, – а к этому, к этому "ее  первому", не ощущал он теперь, летя на своей тройке, не только ревнивой  ненависти, но даже враждебного чувства, – правда еще не видал его. "Тут уж  бесспорно, тут право ее и его; тут ее первая любовь, которую она в пять лет не  забыла: значит только его и любила в эти пять лет, а я-то, .я зачем тут  подвернулся? Что я-то тут и при чем? Отстранись, Митя, и дай дорогу! Да и что я  теперь? Теперь уж и без офицера всё кончено, хотя бы и не явился он вовсе, то  всё равно всё было бы кончено..."     

Вот  в каких словах он бы мог приблизительно изложить свои ощущения, если бы только  мог рассуждать. Но он уже не мог тогда рассуждать. Вся теперешняя решимость его  родилась без рассуждений, в один миг, была сразу почувствована и принята  целиком со всеми последствиями еще давеча, у Фени, с первых слов ее. И  всё-таки, несмотря на всю принятую решимость, было смутно в душе его, смутно до  страдания: не дала и решимость спокойствия. Слишком многое стояло сзади его и  мучило. И странно было ему это мгновениями: ведь уж написан был им самим себе  приговор пером на бумаге: "казню себя и наказую"; и бумажка лежала  тут, в кармане его, приготовленная; ведь уж заряжен пистолет, ведь уж решил же  он, как встретит он завтра первый горячий луч "Феба златокудрого", а  между тем с прежним, со всем стоявшим сзади и мучившим его, всё-таки нельзя  было рассчитаться, чувствовал он это до мучения, и мысль о том впивалась в его  душу отчаянием. Было одно мгновение в пути, что ему вдруг захотелось остановить  Андрея, выскочить из телеги, достать свой заряженный пистолет и покончить всё,  не дождавшись и рассвета. Но мгновение это пролетело как искорка. Да и тройка  летела, "пожирая пространство", и по мере приближения к цели  опять-таки мысль о ней, о ней одной, всё сильнее и сильнее захватывала ему дух  и отгоняла все остальные страшные призраки от его сердца. О, ему так хотелось  поглядеть на нее хоть мельком, хоть издали! "Она теперь с ним, ну вот и  погляжу, как она теперь с ним, со своим прежним милым, и только этого мне и  надо." И никогда еще не подымалось из груди его столько любви к этой  роковой в судьбе его женщине, столько нового, неиспытанного им еще никогда  чувства, чувства неожиданного даже для него самого, чувства нежного до моления,  до исчезновения пред ней. "И исчезну!" проговорил он вдруг в припадке  какого-то истерического восторга.     

Скакали  уже почти час. Митя молчал, а Андрей, хотя и словоохотливый был мужик, тоже не  вымолвил еще ни слова, точно опасался заговорить и только живо погонял своих  "одров", свою гнедую, сухопарую, но резвую тройку. Как вдруг Митя в  страшном беспокойстве воскликнул:     

–  Андрей! А чтo если спят? Ему это вдруг вспало на ум, а до сих пор он о том и не  подумал.     

–  Надо думать, что уж легли, Дмитрий Федорович. Митя болезненно нахмурился: что в  самом деле, он прилетит... с такими чувствами... а они спят... спит и она может  быть тут же... Злое чувство закипело в его сердце.     

–  Погоняй, Андрей, катай, Андрей, живо! – закричал он в исступлении.     

–  А может еще и не полегли, – рассудил помолчав Андрей. – Даве Тимофей сказывал,  что там много их собралось...     

–  На станции?     

–  Не в станции, а у Пластуновых, на постоялом дворе, вольная значит станция.     

–  Знаю; так как же ты говоришь, что много? Где же много? Кто такие? – вскинулся  Митя в страшной тревоге при неожиданном известии.     

–  Да сказывал Тимофей, всё господа: из города двое, кто таковы – не знаю, только  сказывал Тимофей, двое из здешних господ, да тех двое, будто бы приезжих, а  может и еще кто есть, не спросил я его толково. В карты, говорил, стали играть.      

–  В карты?     

–  Так вот может и не спят, коли в карты зачали. Думать надо, теперь всего  одиннадцатый час в исходе, не более того.     

–  Погоняй, Андрей, погоняй! – нервно вскричал опять Митя.     

–  Что это, я вас спрошу, сударь, – помолчав начал снова Андрей, – вот только бы  не осердить мне вас, боюсь, барин.     

–  Чего тебе?     

–  Давеча Федосья Марковна легла вам в ноги, молила, барыню чтобы вам не сгубить и  еще кого... так вот, сударь, что везу-то я вас туда... Простите, сударь, меня,  так, от совести, может глупо что сказал.     

Митя  вдруг схватил его сзади за плечи.     

–  Ты ямщик? ямщик? – начал он исступленно.     

–  Ямщик...     

–  Знаешь ты, что надо дорогу давать. Что ямщик, так уж никому и дороги не дать,  дави дескать, я еду! Нет, ямщик, не дави! Нельзя давить человека, нельзя людям  жизнь портить; а коли испортил жизнь – наказуй себя... если только испортил,  если только загубил кому жизнь – казни себя и уйди.     

Всё  это вырвалось у Мити как бы в совершенной истерике. Андрей хоть и подивился на  барина, но разговор поддержал.     

–  Правда это, батюшка, Дмитрий Федорович, это вы правы, что не надо человека  давить, тоже и мучить, равно как и всякую тварь, потому всякая тварь – она  тварь созданная, вот хоть бы лошадь, потому другой ломит зря, хоша бы и наш  ямщик... И удержу ему нет, так он и прет, прямо тебе так и прет.     

–  Во ад? – перебил вдруг Митя и захохотал своим неожиданным коротким смехом. –  Андрей, простая душа, – схватил он опять его крепко за плечи, – говори: попадет  Дмитрий Федорович Карамазов во ад али нет, как по-твоему?     

–  Не знаю, голубчик, от вас зависит, потому вы у нас... Видишь, сударь, когда сын  Божий на кресте был распят и помер, то сошел он со креста прямо во ад и  освободил всех грешников, которые мучились. И застонал ад об том, что уж  больше, думал, к нему никто теперь не придет, грешников-то. И сказал тогда аду Господь:  "не стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители,  главные судьи и богачи, и будешь восполнен так же точно, как был во веки веков,  до того времени, пока снова приду". Это точно, это было такое слово...     

–  Народная легенда, великолепно! Стегни левую, Андрей!     

–  Так вот, сударь, для кого ад назначен, – стегнул Андрей левую, – а вы у нас,  сударь, всё одно как малый ребенок... так мы вас почитаем... И хоть гневливы  вы, сударь, это есть, но за простодушие ваше простит Господь.     

–  А ты, ты простишь меня, Андрей?     

–  Мне что же вас прощать, вы мне ничего не сделали.     

–  Нет, за всех, за всех ты один, вот теперь, сейчас, здесь, на дороге, простишь  меня за всех? Говори, душа простолюдина!     

–  Ох, сударь! Боязно вас и везти-то, странный какой-то ваш разговор...     

Но  Митя не расслышал. Он исступленно молился и дико шептал про себя.     

–  Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня. Пропусти мимо без  суда твоего... Не суди, потому что я сам осудил себя; не суди, потому что люблю  тебя, Господи! Мерзок сам, а люблю тебя: во ад пошлешь, и там любить буду, и  оттуда буду кричать, что люблю тебя во веки веков... Но дай и мне долюбить...  здесь, теперь долюбить, всего пять часов до горячего луча твоего... Ибо люблю  царицу души моей. Люблю и не могу не любить. Сам видишь меня всего. Прискачу,  паду пред нею: права ты, что мимо меня прошла... Прощай и забудь твою жертву,  не тревожь себя никогда!     

–  Мокрое ! – крикнул Андрей, указывая вперед кнутом. Сквозь бледный мрак ночи  зачернелась вдруг твердая масса строений, раскинутых на огромном пространстве.  Село Мокрое было в две тысячи душ, но в этот час всё оно уже спало, и лишь  кое-где из мрака мелькали еще редкие огоньки.     

–  Гони, гони, Андрей, еду! – воскликнул как бы в горячке Митя.     

–  Не спят! – проговорил опять Андрей, указывая кнутом на постоялый двор  Пластуновых, стоявший сейчас же на въезде, и в котором все шесть окон на улицу  были ярко освещены.     

–  Не спят! – радостно подхватил Митя, – греми, Андрей, гони вскачь, звени, подкати  с треском. Чтобы знали все, кто приехал! Я еду! Сам еду! – исступленно  восклицал Митя.     

Андрей  пустил измученную тройку вскачь и действительно с треском подкатил к высокому  крылечку и осадил своих запаренных полузадохшихся коней. Митя соскочил с телеги,  и как раз хозяин двора, правда уходивший уже спать, полюбопытствовал заглянуть  с крылечка, кто это таков так подкатил.     

–  Трифон Борисыч, ты?     

Хозяин  нагнулся, вгляделся, стремглав сбежал с крылечка и в подобострастном восторге  кинулся к гостю.     

–  Батюшка, Дмитрий Федорыч! вас ли вновь видим? Этот Трифон Борисыч был плотный и  здоровый мужик, среднего роста, с несколько толстоватым лицом, виду строгого и  непримиримого, с Мокринскими мужиками особенно, но имевший дар быстро изменять  лицо свое на самое подобострастное выражение, когда чуял взять выгоду. Ходил  по-русски, в рубахе с косым воротом и в поддевке, имел деньжонки значительные,  но мечтал и о высшей роли неустанно. Половина слишком мужиков была у него в  когтях, все были ему должны кругом. Он арендовал у помещиков землю и сам  покупал, а обрабатывали ему мужики эту землю за долг, из которого никогда не  могли выйти. Был он вдов и имел четырех взрослых дочерей; одна была уже вдовой,  жила у него с двумя малолетками, ему внучками, и работала на него как поденщица.  Другая дочка-мужичка была замужем за чиновником, каким-то выслужившимся  писаречком, и в одной из комнат постоялого двора на стенке можно было видеть в  числе семейных фотографий, миниатюрнейшего размера, фотографию и этого  чиновничка в мундире и в чиновных погонах. Две младшие дочери в храмовой  праздник, али отправляясь куда в гости, надевали голубые или зеленые платья,  сшитые по модному, с обтяжкою сзади и с аршинным хвостом, но на другой же день  утром, как и во всякий день, подымались чем свет и с березовыми вениками в  руках выметали горницы, выносили помои и убирали сор после постояльцев.  Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с  постояльца кутящего и помня, что еще месяца не прошло, как он в одни сутки  поживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумя  сотнями рубликов слишком, если не всеми тремя, встретил его теперь радостно и  стремительно, уже по тому одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв  снова добычу.     

–  Батюшка, Дмитрий Федорович, вас ли вновь обретаем?     

–  Стой, Трифон Борисыч, – начал Митя, – прежде всего самое главное: где она?     

–  Аграфена Александровна? – тотчас понял хозяин, зорко вглядываясь в лицо Мити, –  да здесь и она... пребывает...     

–  С кем, с кем?     

–  Гости проезжие-с... Один-то чиновник, надоть быть из поляков, по разговору  судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с ним товарищ его, али  попутчик, кто разберет; по-штатски одеты...     

–  Что же кутят? Богачи?     

–  Какое кутят! Небольшая величина, Дмитрий Федорович.     

–  Небольшая? Ну, а другие?     

–  Из города эти, двое господ... Из Черней возвращались, да и остались. Один-то,  молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как звать  забыл... а другого надо полагать вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье,  говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым  господина Миусова и ездит...     

–  Только и всех?     

–  Только.     

–  Стой, молчи, Трифон Борисыч, говори теперь самое главное: чтo она, как она?     

–  Да вот давеча прибыла и сидит с ними.     

–  Весела? Смеется?     

–  Нет, кажись не очень смеется... Даже скучная совсем сидит, молодому человеку  волосы расчесывала.     

–  Это поляку, офицеру?     

–  Да какой же он молодой, да и не офицер он вовсе; нет, сударь, не ему, а  Миусовскому племяннику этому, молодому-то... вот только имя забыл.     

–  Калганов?     

–  Именно Калганов.     

–  Хорошо, сам решу. В карты играют?     

–  Играли, да перестали, чай отпили, наливки чиновник потребовал.     

–  Стой, Трифон Борисыч, стой, душа, сам решу. Теперь отвечай самое главное: нет  цыган?     

–  Цыган теперь вовсе не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство, а вот жиды  здесь есть, на цымбалах играют и на скрипках, в Рождественской, так это можно  бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут.     

–  Послать, непременно послать! – вскричал Митя. – А девок можно поднять как  тогда, Марью особенно, Степаниду тоже, Арину. Двести рублей за хор!     

–  Да за этакие деньги я всё село тебе подыму, хоть и полегли теперь дрыхнуть. Да  и стоят ли, батюшка Дмитрий Федорович, здешние мужики такой ласки, али вот девки?  Этакой подлости да грубости такую сумму определять! Ему ли, нашему мужику,  цыгарки курить, а ты им давал. Ведь от него смердит, от разбойника. А девки  все, сколько их ни есть, вшивые. Да я своих дочерей тебе даром подыму, не то  что за такую сумму, полегли только спать теперь, так я их ногой в спину напинаю  да для тебя петь заставлю. Мужиков намедни шампанским поили, э-эх!     

Трифон  Борисыч напрасно сожалел Митю: он тогда у него сам с полдюжины бутылок  шампанского утаил, а под столом сторублевую бумажку поднял и зажал себе в  кулак. Так и осталась она у него в кулаке.     

–  Трифон Борисыч, растряс я тогда не одну здесь тысячку. Помнишь?     

–  Растрясли, голубчик, как вас не вспомнить, три тысячки у нас небось оставили.     

–  Ну, так и теперь с тем приехал, видишь.     

И  он вынул и поднес к самому носу хозяина свою пачку кредиток.     

–  Теперь слушай и понимай: через час вино придет, закуски, пироги и конфеты, –  всё тотчас же туда на верх. Этот ящик, что у Андрея, туда тоже сейчас на верх,  раскрыть и тотчас же шампанское подавать... А главное – девок, девок, и Марью  чтобы непременно...     

Он  повернулся к телеге и вытащил из-под сиденья свой ящик с пистолетами.     

–  Расчет, Андрей, принимай! Вот тебе пятнадцать рублей за тройку, а вот пятьдесят  на водку... за готовность, за любовь твою... Помни барина Карамазова!     

–  Боюсь я, барин... – заколебался Андрей, – пять рублей на чай пожалуйте, а  больше не приму. Трифон Борисыч свидетелем. Уж простите глупое слово мое...     

–  Чего боишься, – обмерил его взглядом Митя, – ну и чорт с тобой коли так! –  крикнул он, бросая ему пять рублей. – Теперь, Трифон Борисыч, проводи меня тихо  и дай мне на них на всех перво-на-перво глазком глянуть, так чтоб они меня не  заметили. Где они там, в голубой комнате?     

Трифон  Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушно исполнил требуемое:  осторожно провел его в сени, сам вошел в большую первую комнату, соседнюю с  той, в которой сидели гости, и вынес из нее свечу. Затем потихоньку ввел Митю и  поставил его в углу, в темноте, откуда бы он мог свободно разглядеть  собеседников ими невидимый. Но Митя недолго глядел, да и не мог разглядывать:  он увидел ее и сердце его застучало, в глазах помутилось. Она сидела за столом  сбоку, в креслах, а рядом с нею, на диване, хорошенький собою и еще очень  молодой Калганов; она держала его за руку и, кажется, смеялась, а тот, не глядя  на нее, что-то громко говорил, как будто с досадой, сидевшему чрез стол  напротив Грушеньки Максимову. Максимов же чему-то очень смеялся. На диване  сидел он, а подле дивана, на стуле, у стены, какой-то другой незнакомец. Тот,  который сидел на диване развалясь, курил трубку, и у Мити лишь промелькнуло,  что это какой-то толстоватый и широколицый человечек, ростом должно быть  невысокий и как будто на что-то сердитый. Товарищ же его, другой незнакомец,  показался Мите что-то уж чрезвычайно высокого роста; но более он ничего не мог  разглядеть. Дух у него захватило. И минуты он не смог выстоять, поставил ящик  на комод и прямо, холодея и замирая, направился в голубую комнату к  собеседникам.     

–  Ай! – взвизгнула в испуге Грушенька, заметив его первая.     

 VII. ПРЕЖНИЙ И  БЕССПОРНЫЙ.    

     

Митя  скорыми и длинными своими шагами подступил вплоть к столу.     

–  Господа, – начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, – я... я  ничего! Не бойтесь, – воскликнул он, – я ведь ничего, ничего, – повернулся он  вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко  уцепилась за его руку. – Я... Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему  путешественнику... можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в  этой самой комнате?     

Это  уже он докончил, обращаясь к толстенькому человечку, сидевшему на диване с  трубкой. Тот важно отнял от губ своих трубку и строго произнес:     

–  Пане, мы здесь приватно. Имеются иные покои.     

–  Да это вы, Дмитрий Федорович, да чего это вы? – отозвался вдруг Калганов, – да  садитесь с нами, здравствуйте!     

–  Здравствуйте, дорогой человек... и бесценный! Я всегда уважал вас... – радостно  и стремительно отозвался Митя, тотчас же протянув ему через стол свою руку.     

–  Ай, как вы крепко пожали! Совсем сломали пальцы, – засмеялся Калганов.     

–  Вот он так всегда жмет, всегда так! – весело отозвалась, еще робко улыбаясь,  Грушенька, кажется вдруг убедившаяся по виду Мити, что тот не будет буянить, с  ужасным любопытством и всё еще с беспокойством в него вглядываясь. Было что-то  в нем чрезвычайно ее поразившее, да и вовсе не ожидала она от него, что в такую  минуту он так войдет и так заговорит.     

–  Здравствуйте-с, – сладко отозвался слева и помещик Максимов. Митя бросился и к  нему.     

–  Здравствуйте, и вы тут, как я рад, что и вы тут! Господа, господа, я... (Он  снова обратился к пану с трубкой, видимо принимая его за главного здесь  человека.) Я летел... Я хотел последний день и последний час мой провести в  этой комнате, в этой самой комнате... где и я обожал... мою царицу!.. Прости,  пане! – крикнул он исступленно, – я летел и дал клятву... О, не бойтесь,  последняя ночь моя! Выпьем, пане, мировую! Сейчас подадут вино... Я привез вот  это.     

(Он  вдруг для чего-то вытащил свою пачку кредиток.) – Позволь, пане! Я хочу музыки,  грому, гаму, всего что прежде... Но червь, ненужный червь проползет по земле, и  его не будет! День моей радости помяну в последнюю ночь мою!..     

Он  почти задохся; он многое, многое хотел сказать, но выскочили одни странные  восклицания. Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его кредиток, смотрел на  Грушеньку и был в видимом недоумении.     

–  Ежели поволит моя крулева... – начал было он.     

–  Да что крулева, это королева, что ли? – перебила вдруг Грушенька. – И смешно  мне на вас, как вы все говорите. Садись, Митя, и что это ты говоришь? Не пугай  пожалуста. Не будешь пугать, не будешь? Коли не будешь, так я тебе рада...     

–  Мне, мне пугать? – вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. – О, идите  мимо, проходите, не помешаю!.. – И вдруг он совсем неожиданно для всех и уж  конечно для себя самого бросился на стул и залился слезами, отвернув к  противоположной стене свою голову, а руками крепко обхватив спинку стула, точно  обнимая ее.     

–  Ну вот, ну вот, экой ты! – укоризненно воскликнула Грушенька. – Вот он такой  точно ходил ко мне, – вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А один раз так же  заплакал, а теперь вот в другой – экой стыд! С чего ты плачешь-то? Было бы еще  с чего? – прибавила она вдруг загадочно и с каким-то раздражением напирая на  свое словечко.     

–  Я... я не плачу... Ну здравствуйте! – повернулся он в один миг на стуле, и  вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, а каким-то неслышным  длинным, нервозным и сотрясающимся смехом.     

–  Ну, вот опять... Ну, развеселись, развеселись! – уговаривала его Грушенька. – Я  очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я  хочу, чтоб он сидел здесь с нами, – повелительно обратилась она как бы ко всем,  хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. – Хочу, хочу! А коли он  уйдет, так и я уйду, вот чтo! – прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.     

–  Чтo изволит моя царица – то закон! – произнес пан, галантно поцеловав ручку  Грушеньки. – Прошу пана до нашей компаньи! – обратился он любезно к Мите. Митя  опять привскочил было с видимым намерением снова разразиться тирадой, но вышло  другое:     

–  Выпьем, пане! – оборвал он вдруг вместо речи. Все рассмеялись.     

–  Господи! а я думал, он опять говорить хочет, – нервозно воскликнула Грушенька. –  Слышишь, Митя, – настойчиво прибавила она, – больше не вскакивай, а что  шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду, а наливки я терпеть не  могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища... Да ты кутить что ли  приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столько достал?     

Митя,  у которого в руке всё еще скомканы были кредитки, очень всеми и особенно панами  замеченные, быстро и конфузливо сунул их в карман. Он покраснел. В эту самую  минуту хозяин принес откупоренную бутылку шампанского на подносе и стаканы.  Митя схватил было бутылку, но так растерялся, что забыл, что с ней надо делать.  Взял у него ее уже Калганов и разлил за него вино.     

–  Да еще, еще бутылку! – закричал Митя хозяину, и, забыв чокнуться с паном,  которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг выпил весь свой  стакан один, никого не дождавшись. Всё лицо его вдруг изменилось. Вместо  торжественного и трагического выражения, с которым он вошел, в нем явилось как  бы что-то младенческое. Он вдруг как бы весь смирился и принизился. Он смотрел  на всех робко и радостно, часто и нервно хихикая, с благодарным видом виноватой  собачонки, которую опять приласкали и опять впустили. Он как будто всё забыл и  оглядывал всех с восхищением, с детскою улыбкой. На Грушеньку смотрел  беспрерывно смеясь и придвинул свой стул вплоть к самому ее креслу. Помаленьку  разглядел и обоих панов, хотя еще мало осмыслив их. Пан на диване поражал его  своею осанкой, польским акцентом, а главное – трубкой. "Ну что же такое,  ну и хорошо, что он курит трубку", созерцал Митя. Несколько обрюзглое,  почти уже сорокалетнее лицо пана с очень маленьким носиком, под которым  виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренные и нахальные, не  возбудило в Мите тоже ни малейших пока вопросов. Даже очень дрянненький паричек  пана, сделанный в Сибири с преглупо зачесанными вперед височками, не поразил  особенно Митю: "значит так и надо, коли парик", блаженно продолжал он  созерцать. Другой же пан, сидевший у стены, более молодой, чем пан на диване,  смотревший на всю компанию дерзко и задорно и с молчаливым презрением слушавший  общий разговор, опять-таки поразил Митю только очень высоким своим ростом,  ужасно непропорциональным с паном, сидевшим на диване. "Коли встанет на  ноги, будет вершков одиннадцати", мелькнуло в голове Мити. Мелькнуло у  него тоже, что этот высокий пан, вероятно, друг и приспешник пану на диване,  как бы "телохранитель его", и что маленький пан с трубкой конечно  командует паном высоким. Но и это всё казалось Мите ужасно как хорошо и  бесспорно. В маленькой собачке замерло всякое соперничество. В Грушеньке и в  загадочном тоне нескольких фраз ее он еще ничего не понял; а понимал лишь,  сотрясаясь всем сердцем своим, что она к нему ласкова, что она его  "простила", и подле себя посадила. Он был вне себя от восхищения,  увидев, как она хлебнула из стакана вино. Молчание компании как бы вдруг однако  поразило его, и он стал обводить всех ожидающими чего-то глазами: "чтo же  мы однако сидим, чтo же вы ничего не начинаете, господа?" как бы говорил  осклабленный взор его.     

–  Да вот он всё врет, и мы тут всё смеялись, – начал вдруг Калганов, точно угадав  его мысль и показывая на Максимова.     

Митя  стремительно уставился на Калганова и потом тотчас же на Максимова.     

–  Врет? – рассмеялся он своим коротким деревянным смехом, тотчас же чему-то  обрадовавшись, – ха-ха!     

–  Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся наша кавалерия в двадцатых  годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, не правда ли?     

–  На польках? – подхватил опять Митя и уже в решительном восхищении.     

Калганов  очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и о пане, но его  всё это не так занимало, даже может быть вовсе не занимало, а занимал его всего  более Максимов. Попал он сюда с Максимовым случайно и панов встретил здесь на  постоялом дворе в первый раз в жизни. Грушеньку же знал прежде и раз даже был у  нее с кем-то; тогда он ей не понравился. Но здесь она очень ласково на него  поглядывала; до приезда Мити даже ласкала его, но он как-то оставался  бесчувственным. Это был молодой человек, лет не более двадцати, щегольски  одетый, с очень милым беленьким личиком и с прекрасными густыми русыми  волосами. Но на этом беленьком личике были прелестные светлоголубые глаза, с  умным, а иногда и с глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря на то, что  молодой человек иногда говорил и смотрел совсем как дитя и нисколько этим не  стеснялся, даже сам это сознавая. Вообще он был очень своеобразен, даже  капризен, хотя всегда ласков. Иногда в выражении лица его мелькало что-то  неподвижное и упрямое: он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал  о чем-то своем. То становился вял и ленив, то вдруг начинал волноваться иногда  повидимому от самой пустой причины.     

–  Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, – продолжал он, немного как бы  растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. –  Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел.  Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его в деревню, а он всё теперь  врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу...     

–  Пан польской пани не видзел и муви что быть не могло, – заметил пан с трубкой  Максимову.     

Пан  с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше, чем  представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал на польский лад.     

–  Да ведь я и сам был женат на польской пани-с, – отхихикнулся в ответ Максимов.     

–  Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы про кавалерию говорили. Так  разве вы кавалерист? – ввязался сейчас Калганов.     

–  Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! – крикнул Митя, жадно слушавший и  быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого, кто заговорит, точно  Бог знает что ожидал от каждого услышать.     

–  Нет-с, видите-с, – повернулся к нему Максимов, – я про то-с, что эти там  паненки... хорошенькие-с... как оттанцуют с нашим уланом мазурку... как  оттанцовала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, как  кошечка-с... беленькая-с... а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют... и  позволяют-с... а улан-то назавтра пойдет и руку предложит... вот-с... и  предложит руку, хи-хи! – хихикнул, закончив, Максимов.     

–  Пан лайдак! – проворчал вдруг высокий пан на стуле и переложил ногу на ногу.  Мите только бросился в глаза огромный смазной сапог его с толстою и грязною  подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольно засаленно.     

–  Ну, вот и лайдак! Чего он бранится? – рассердилась вдруг Грушенька.     

–  Пани Агриппина, пан видзел в польском краю хлопок, я не шляхетных паней, –  заметил пан с трубкой Грушеньке.     

–  Можешь на то раховаць! – презрительно отрезал высокий пан на стуле.     

–  Вот еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорят, чего мешать? С ними весело, –  огрызнулась Грушенька.     

–  Я не мешаю, пани, – значительно заметил пан в паричке с продолжительным  взглядом ко Грушеньке и, важно замолчав, снова начал сосать свою трубку.     

–  Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, – загорячился опять Калганов, точно  Бог знает о чем шло дело. – Ведь он в Польше не был, как же он говорит про  Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?     

–  Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде того вывез-с,  супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще с одною  родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой... и мне  уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала он сам  хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая...     

–  Так вы на хромой женились? – воскликнул Калганов.     

–  На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли. Я думал,  что она подпрыгивает... она всё подпрыгивала, я и думал, что она это от  веселости...     

–  От радости, что за вас идет? – завопил каким-то детски звонким голосом  Калганов.     

–  Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с. Потом, когда мы  обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась, и очень  чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годах однажды  перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!..     

Калганов  так и залился самым детским смехом и почти упал на диван. Рассмеялась и  Грушенька. Митя же был на верху счастья.     

–  Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! – восклицал,  обращаясь к Мите, Калганов. – И знаете, он ведь два раза был женат, – это он  про первую жену говорит, – а вторая жена его, знаете, сбежала и жива до сих пор,  знаете вы это?     

–  Неужто? – быстро повернулся к Максимову Митя, выразив необыкновенное изумление  в лице.     

–  Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, – скромно подтвердил Максимов. – С  одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-на-перво на одну себя  предварительно отписала. Ты, говорит, человек, образованный, ты и сам найдешь  себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя  одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!     

–  Послушайте, послушайте! – так и кипел Калганов, – если он и лжет, – а он часто  лжет, – то он лжет единственно, чтобы доставить всем удовольствие: это ведь не  подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Он очень подл, но он натурально  подл, а? Как вы думаете? Другой подличает из-за чего-нибудь, чтобы выгоду  получить, а он просто, он от натуры... Вообразите, например, он претендует  (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в Мертвых Душах это про него сочинил.  Помните, там есть помещик Максимов, которого высек Ноздрев и был предан суду: "за  нанесение помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде", – ну  помните? Так что ж, представьте, он претендует, что это он и был, и что это его  высекли! Ну может ли это быть? Чичиков ездил, самое позднее, в двадцатых годах,  в начале, так что совсем годы не сходятся. Не могли его тогда высечь. Ведь не  могли, не могли?     

Трудно  было представить, из-за чего так горячился Калганов, но горячился он искренно.  Митя беззаветно входил в его интересы.     

–  Ну, да ведь коли высекли! – крикнул он хохоча.     

–  Не то чтобы высекли-с, а так, – вставил вдруг Максимов.     

–  Как так? Или высекли, или нет?     

–  Ктура годзина, пане? (который час?) – обратился со скучающим видом пан с  трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами: часов у них у  обоих не было.     

–  Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не  говори, – вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити как  бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз пан ответил уже с  видимою раздражительностью:     

–  Пани, я ниц не мувен против, ниц не поведзялем. (Я не противоречу, я ничего не  сказал).     

–  Ну да хорошо, а ты рассказывай, – крикнула Грушенька Максимову. – Чтo ж вы все  замолчали?     

–  Да тут и рассказывать-то нечего-с, потому всё это одни глупости, – подхватил  тотчас Максимов с видимым удовольствием и капельку жеманясь, – да и у Гоголя  всё это только в виде аллегорическом, потому что все фамилии поставил  аллегорические: Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, а Кувшинников – это  уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. А Фенарди  действительно был Фенарди, только не италиянец, а русский, Петров-с, и мамзель  Фенарди была хорошенькая-с, и ножки в трико, хорошенькие-с, юпочка коротенькая  в блестках, и это она вертелась, да только не четыре часа, а всего только  четыре минутки-с... и всех обольстила...     

–  Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? – вопил Калганов.     

–  За Пирона-с, – ответил Максимов.     

–  За какого Пирона? – крикнул Митя.     

–  За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом  обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я  перво-на-перво стал эпиграммы говорить: "Ты ль это, Буало, какой смешной  наряд". А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в  баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень  известную всем образованным людям, едкую-с:     

 Ты  Сафо, я Фаон, об этом я не спорю,    

 Но  к моему ты горю    

 Пути  не знаешь к морю.    

Они  еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду  себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный  анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб  отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня:     

 Ci-git Piron qui ne fut rien    

 Pas meme academicien.    

Они  взяли да меня и высекли.     

–  Да за чтo же, за чтo?     

–  За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, – кротко и  нравоучительно заключил Максимов.     

–  Э, полно, скверно всё это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, –  оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться.  Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей  компании человека, начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину  руки.     

–  Ишь зашагал! – презрительно поглядела на него Грушенька. Митя забеспокоился, к  тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видом поглядывает на него.      

–  Пан, – крикнул Митя, – выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! –  Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.     

–  За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! – воскликнул Митя.     

–  Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), – важно  и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан.     

–  И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! – хлопотал Митя.     

–  Пан Врублевский, – подсказал пан на диване. Пан Врублевский, раскачиваясь,  подошел к столу и стоя принял свой стакан.     

–  За Польшу, панове, ура! – прокричал Митя, подняв стакан.     

Все  трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.     

–  Теперь за Россию, панове, и побратаемся!     

–  Налей и нам, – сказала Грушенька, – за Россию и я хочу пить.     

–  И я, – сказал Калганов.     

–  Да и я бы тоже-с... за Россеюшку, старую бабусеньку, – подхихикнул Максимов.     

–  Все, все! – восклицал Митя. – Хозяин, еще бутылок!     

Принесли  все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил.     

–  За Россию, ура! – провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька  выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.     

–  Как же вы, панове? – воскликнул Митя. – Так вы так-то? Пан Врублевский взял  стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:     

–  За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года!     

–  Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!), – крикнул другой пан, и оба разом осушили  свои стаканы.     

–  Дурачье же вы, панове! – сорвалось вдруг у Мити.     

–  Па-не!! – прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю как петухи.  Особенно вскипел пан Врублевский.     

–  Але не можно не мець слабосьци до своего краю? – возгласил он. (Разве можно не  любить своей стороны?)     

–  Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ccop! – крикнула повелительно Грушенька и  стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что  выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.     

–  Панове, простите! это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не  буду!..     

–  Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! – со злобною досадой огрызнулась на  него Грушенька.     

Все  уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга.     

–  Господа, всему я причиной! – начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе  Грушеньки; – ну, чего же мы сидим? Ну, чем же нам заняться... чтобы было  весело, опять весело?     

–  Ах, в самом деле ужасно не весело, – лениво промямлил Калганов.     

–  В банчик бы-с сыграть-с, как давеча... – хихикнул вдруг Максимов.     

–  Банк? Великолепно! – подхватил Митя, – если только панове...     

–  Пузьно, пане! – как бы нехотя отозвался пан на диване...     

–  То правда, – поддакнул и пан Врублевский.     

–  Пузьно? Это чтo такое пузьно? – спросила Грушенька.     

–  То значи поздно, пани, поздно, час поздний, – разъяснил пан на диване.     

–  И всё-то им поздно, и всё-то им нельзя! – почти взвизгнула в досаде Грушенька. –  Сами скучные сидят, так и другим, чтобы скучно было. Пред тобой, Митя, они всё  вот этак молчали и надо мной фуфырились...     

–  Богиня моя! – крикнул пан на диване, – цо мувишь, то сень стане. Видзен  неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я и печальный.) Естем  готув (я готов), пане, – докончил  он, обращаясь к Мите.     

–  Начинай, пане! – подхватил Митя, выхватывая из кармана свои кредитки и  выкладывая из них две сторублевых на стол.     

–  Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк!     

–  Карты чтоб от хозяина, пане, – настойчиво и серьезно произнес маленький пан.     

–  То найлепши спосуб (самый лучший способ), – поддакнул пан Врублевский.     

–  От хозяина? Хорошо, понимаю, пусть от хозяина, это вы хорошо, панове! Карты! –  скомандовал Митя хозяину.     

Хозяин  принес нераспечатанную игру карт и объявил Мите, что уж сбираются девки, жидки  с цимбалами прибудут тоже вероятно скоро, а что тройка с припасами еще не  успела прибыть. Митя выскочил из-за стола и побежал в соседнюю комнату сейчас  же распорядиться. Но девок всего пришло только три, да и Марьи еще не было. Да  и сам он не знал, как ему распорядиться и зачем он выбежал: велел только  достать из ящика гостинцев, леденцов и тягушек и оделить девок. – "Да  Андрею водки, водки Андрею! – приказал он на-скоро, – я обидел Андрея!"  Тут его вдруг тронул за плечо прибежавший вслед за ним Максимов.     

–  Дайте мне пять рублей, – прошептал он Мите, – я бы тоже в банчик рискнул,  хи-хи!     

–  Прекрасно, великолепно! Берите десять, вот! – Он вытащил опять все кредитки из  кармана и отыскал десять рублей. – А проиграешь, еще приходи, еще приходи...     

–  Хорошо-с, – радостно прошептал Максимов и побежал в Залу. Воротился тотчас и  Митя и извинился, что заставил ждать себя. Паны уже уселись и распечатали игру.  Смотрели же гораздо приветливее, почти ласково. Пан на диване закурил новую  трубку и приготовился метать; в лице его изобразилась даже некая  торжественность.     

–  На мейсца, панове! – провозгласил пан Врублевский.     

–  Нет, я не стану больше играть, – отозвался Калганов, – я давеча уж им проиграл  пятьдесят рублей.     

–  Пан был нещенсливый, пан может быть опять щенсливым, – заметил в его сторону  пан на диване.     

–  Сколько в банке? Ответный? – горячился Митя.     

–  Слухам, пане, может сто, може двесьце, сколько ставить будешь.     

–  Миллион! – захохотал Митя.     

–  Пан капитан может слышал про пана Подвысоцкего?     

–  Какого Подвысоцкого ?     

–  В Варшаве банк ответный ставит кто идет. Приходит Подвысоцкий, видит тысёнц  злотых, ставит: вaа-банк. Бaнкер муви: "пане Подвысоцки, ставишь злото, чи  на гoнор?" – На гoнор, пане, муви Подвысоцки. – "Тем лепей,  пане". Бaнкер мечет талью, Подвысоцкий берет тысёнц злотых. –  "Почекай, пане", муви бaнкер, вынул ящик и дает миллион: "бери,  пане, ото есть твой рахунек" (вот твой счет)! Банк был миллионным. – Я не  знал того, – муви Подвысоцкий. – "Пане Подвысоцки, – муви бaнкер, – ты  ставилэсь на гoнор, и мы на гoнор". Подвысоцкий взял миллион.     

–  Это не правда, – сказал Калганов.     

–  Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои (в порядочном  обществе так не говорят).     

–  Так и отдаст тебе польский игрок миллион! – воскликнул Митя, но тотчас  спохватился: – Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на  гoнор, на польску честь! Видишь, как я говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю  десять рублей, идет – валет.     

–  А я рублик на дамочку, на червонную, на хорошенькую. на паненочку, хи-хи! –  прохихикал Максимов, выдвинув свою даму, и как бы желая скрыть от всех,  придвинулся вплоть к столу и наскоро перекрестился под столом. Митя выиграл.  Выиграл и рублик.     

–  Угол! – крикнул Митя.     

–  А я опять рублик, я семпелечком, я маленьким, маленьким семпелечком, – блаженно  бормотал Максимов в страшной радости, что выиграл рублик.     

–  Бита! – крикнул Митя. – Семерку на пе.     

Убили  и на пе.     

–  Перестаньте, – сказал вдруг Калганов.     

–  На пе, на пе, – удваивал ставки Митя, и что ни ставил на пе – всё убивалось. А  рублики выигрывали.     

–  На пе, – рявкнул в ярости Митя.     

–  Двесьце проиграл, пане. Еще ставишь двесьце? – осведомился пан на диване.     

–  Как, двести уж проиграл? Так еще двести! Все двести на пе! – И выхватив из  кармана деньги, Митя бросил было двести рублей на даму, как вдруг Калганов  накрыл ее рукой:     

–  Довольно! – крикнул он своим звонким голосом.     

–  Что вы это? – уставился на него Митя.     

–  Довольно, не хочу! Не будете больше играть.     

–  Почему?     

–  А потому. Плюньте и уйдите, вот почему. Не дам больше играть!     

Митя  глядел на него в изумлении.     

–  Брось, Митя, он может правду говорит; и без того много проиграл, – со странною  ноткой в голосе произнесла и Грушенька. Оба пана вдруг поднялись с места со  страшно обиженным видом.     

–  Жартуешь (шутишь), пане? – проговорил маленький пан, строго осматривая  Калганова.     

–  Як сен поважашь то робиць, пане! (Как вы смеете это делать!) – рявкнул на  Калганова и пан Врублевский.     

–  Не сметь, не сметь кричать ! – крикнула Грушенька. – Ах петухи индейские!     

Митя  смотрел на них на всех поочередно; но что-то вдруг поразило его в лице  Грушеньки и в тот же миг что-то совсем новое промелькнуло и в уме его, –  странная новая мысль!     

–  Пани Агриппина! – начал было маленький пан, весь красный от задора, как вдруг  Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.     

–  Ясновельможный, на два слова.     

–  Чего хцешь, пане? (Что угодно?)     

–  В ту комнату, в тот покой, два словечка скажу тебе хороших, самых лучших,  останешься доволен.     

Маленький  пан удивился и опасливо поглядел на Митю. Тотчас же однако согласился, но с  непременным условием, чтобы шел с ним и пан Врублевский.     

–  Телохранитель-то? Пусть и он, и его надо! Его даже непременно! – воскликнул  Митя. – Марш, панове!     

–  Куда это вы? – тревожно спросила Грушенька.     

–  В один миг вернемся, – ответил Митя. Какая-то смелость, какая-то неожиданная  бодрость засверкала в лице его; совсем не с тем лицом вошел он час назад в эту  комнату. Он провел панов в комнатку направо, не в ту, в большую, в которой  собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались  сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушками горой на каждой.  Тут на маленьком тесовом столике в самом углу горела свечка. Пан и Митя  расположились у этого столика друг против друга, а огромный пан Врублевский  сбоку их, заложив руки за спину. Паны смотрели строго, но с видимым  любопытством.     

–  Чем моген служиць пану? – пролепетал маленький пан.     

–  А вот чем, пане, я много говорить не буду: вот тебе деньги, – он вытащил свои  кредитки: – хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.     

Пан  смотрел пытливо, во все глаза, так и впился взглядом в лицо Мити.     

–  Тржи тысенцы, пане? – Он переглянулся с Врублевским.     

–  Тржи, панове, тржи! Слушай, пане, вижу, что ты человек разумный. Бери три  тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собой захвати – слышишь  это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь, пане, навеки вот в  эту самую дверь и выйдешь. У тебя что там: пальто, шуба? Я тебе вынесу. Сию же  секунду тройку тебе заложат и – до видзенья, пане! А?     

Митя  уверенно ждал ответа. Он не сомневался. Нечто чрезвычайно решительное мелькнуло  в лице пана.     

–  А рубли, пане?     

–  Рубли-то, вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в  задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе – честью клянусь, будут, достану  из-под земли! – крикнул Митя.     

Поляки  переглянулись опять. Лицо пана стало изменяться к худшему.     

–  Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! – надбавил Митя,  почувствовав нечто нехорошее. – Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи  дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же... Да теперь и нет у  меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, – лепетал Митя, труся и падая  духом с каждым своим словом, – ей Богу лежат, спрятаны...     

В  один миг чувство необыкновенного собственного достоинства засияло в лице  маленького пана:     

–  Чи не потшебуешь еще чего? – спросил он иронически. – Пфе! А пфе! (стыд, срам!) – И он плюнул. Плюнул и пан Врублевский.     

–  Это ты оттого плюешься, пане, – проговорил Митя как отчаянный, поняв, что всё  кончилось, – оттого что от Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба,  вот что!     

–  Естем до живого доткнентным! (Я оскорблен до последней степени) – раскраснелся  вдруг маленький пан как рак и живо, в страшном негодовании, как бы не желая  больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним, раскачиваясь, последовал и  Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный и опешенный. Он боялся  Грушеньки, он предчувствовал, что пан сейчас раскричится. Так и случилось. Пан  вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой.     

–  Пани Агриппина, естем до живего доткнентным! – воскликнул было он, но Грушенька  как бы вдруг потеряла всякое терпение, точно тронули ее по самому больному  месту.     

–  По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не было! –  закричала она на него. – Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пять лет!  – Она вся покраснела от гнева.     

–  Пани Агриппина...     

–  Я Аграфена, я Грушенька, говори по-русски или слушать не хочу! – Пан запыхтел  от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщенно произнес:     

–  Пани Аграфена, я пшиехал забыть старое и простить его, забыть, что было допрежь  сегодня...     

–  Как простить? Это меня-то ты приехал простить? – перебила Грушенька и вскочила  с места.     

–  Так есть, пани (точно так, пани), я не малодушны, я великодушны. Но я былем  здзивёны (был удивлен), когда видел твоих любовников. Пан Митя в том покое  давал мне тржи тысёнцы, чтоб я отбыл. Я плюнул пану в физию.     

–  Как? Он тебе деньги за меня давал? – истерически вскричала Грушенька. – Правда,  Митя? Да как ты смел! Разве я продажная?     

–  Пане, пане, – возопил Митя, – она чиста и сияет, и никогда я не был ее  любовником! Это ты соврал...     

–  Как смеешь ты меня пред ним защищать. – вопила Грушенька, – не из добродетели я  чиста была и не потому что Кузьмы боялась, а чтобы пред ним гордой быть и чтобы  право иметь ему подлеца сказать, когда встречу. Да неужто ж он с тебя денег не  взял?     

–  Да брал же, брал! – воскликнул Митя, – да только все три тысячи разом захотел,  а я всего семьсот задатку давал.     

–  Ну и понятно: прослышал, что у меня деньги есть, а потому и приехал венчаться!     

–  Пани Агриппина, – закричал пан, – я рыцарь, я шляхтич, а не лайдак! Я пшибыл  взять тебя в супругу, а вижу нову пани, не ту, что прежде, а упарту и без  встыду (своенравную и бесстыдную).     

–  А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать и прогонят! – крикнула в  исступлении Грушенька. – Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не  за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве  он был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-то себе заказал? Тот был  сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел... А я-то, я-то пять лет  слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!     

Она  упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. В эту минуту вдруг раздался в  соседней комнате слева хор собравшихся наконец Мокринских девок, – залихватская  плясовая песня.     

–  Тo есть сoдом! – взревел вдруг пан Врублевский. – Хозяин, прогони бесстыжих!     

Хозяин,  который давно уже с любопытством заглядывал в дверь, слыша крик и чуя, что  гости перессорились, тотчас явился в комнату.     

–  Ты чего кричишь, глотку рвешь? – обратился он к Врублевскому с какою-то  непонятною даже невежливостью.     

–  Скотина! – заорал было пан Врублевский.     

–  Скотина? А ты в какие карты сейчас играл? Я подал тебе колоду, а ты мои  спрятал! Ты в поддельные карты играл! Я тебя за поддельные карты в Сибирь могу  упрятать, знаешь ты это, потому оно всё одно что бумажки поддельные... – И,  подойдя к дивану, он засунул пальцы между спинкой и подушкой дивана и вытащил  оттуда нераспечатанную колоду карт.     

–  Вот она моя колода, не распечатана! – Он поднял ее и показал всем кругом: – я  ведь видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил, – шильник  ты этакой, а не пан!     

–  А я видел, как тот пан два раза передернул, – крикнул Калганов.     

–  Ах как стыдно, ах как стыдно! – воскликнула Грушенька, сплеснув руками, и  воистину покраснела от стыда. – Господи, экой, экой стал человек!     

–  И я это думал. – крикнул Митя. Но не успел он это выговорить, как пан  Врублевский, сконфуженный и взбешенный, обратясь ко Грушеньке и грозя ей  кулаком, закричал:     

–  Публична шельма! – Но не успел он и воскликнуть, как Митя бросился на него,  обхватил его обеими руками, поднял на воздух и в один миг вынес его из залы в  комнату направо, в которую сейчас только водил их обоих.     

–  Я его там на пол положил! – возвестил он, тотчас же возвратившись и задыхаясь  от волнения, – дерется каналья, небось не придет оттуда!.. – Он запер одну  половинку двери и, держа настежь другую, воскликнул к маленькому пану:     

–  Ясневельможный, не угодно ли туда же? Пшепрашам!     

–  Батюшка, Митрий Федорович, – возгласил Трифон Борисыч, – да отбери ты у них  деньги-то, то, что им проиграл! Ведь всё равно что воровством с тебя взяли.     

–  Я свои пятьдесят рублей не хочу отбирать, – отозвался вдруг Калганов.     

–  И я свои двести, и я не хочу! – воскликнул Митя, – ни за что не отберу, пусть  ему в утешенье останутся.     

–  Славно, Митя! Молодец, Митя! – крикнула Грушенька, и страшно злобная нотка  прозвенела в ее восклицании. Маленький пан, багровый от ярости, но нисколько не  потерявший своей сановитости, направился было к двери, но остановился и вдруг  проговорил, обращаясь ко Грушеньке:     

–  Пани, ежели хцешь исьць за мною, идзьмы, если не – бывай здрова! (Пани, если  хочешь идти за мной – пойдем, а если нет – то прощай!)     

И  важно, пыхтя от негодования и амбиции, прошел в дверь. Человек был с  характером: он еще после всего происшедшего не терял надежды, что пани пойдет  за ним, – до того ценил себя. Митя прихлопнул за ним дверь.     

–  Заприте их на ключ, – сказал Калганов. Но замок щелкнул с их стороны, они  заперлись сами.     

–  Славно! – злобно и беспощадно крикнула опять Грушенька, – Славно! Туда и  дорога!     

 VIII. БРЕД.     

     

Началась  почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричала первая, чтоб ей дали вина:  "Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя,  помнишь, как мы здесь тогда спознавались!" Сам же Митя был как в бреду и  предчувствовал "свое счастье". Грушенька его впрочем от себя  беспрерывно отгоняла: "Ступай, веселись, скажи им, чтобы плясали, чтобы  все веселились, "ходи изба, ходи печь", как тогда, как тогда!" –  продолжала она восклицать. Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался  распоряжаться. Хор собрался в соседней комнате. Та же комната, в которой до сих  пор сидели, была к тому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за  которою опять-таки помещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими же  ситцевыми подушками горкой. Да и во всех четырех "чистых" комнатах  этого дома везде были кровати. Грушенька расположилась в самых дверях, Митя ей  принес сюда кресло: так же точно сидела она и "тогда", в день их  первого здесь кутежа, и смотрела отсюда на хор и на пляску. Девки собрались все  тогдашние же; жидки со скрипками и цитрами тоже прибыли, а наконец-то прибыл и  столь ожидаемый воз на тройке с винами и припасами. Митя суетился. В комнату  входили глядеть и посторонние, мужики и бабы, уже спавшие, но пробудившиеся и  почуявшие небывалое угощение, как и месяц назад. Митя здоровался и обнимался со  знакомыми, припоминал лица, откупоривал бутылки и наливал всем кому попало. На  шампанское зарились очень только девки, мужикам же нравился больше ром и коньяк  и особенно горячий пунш. Митя распорядился, чтобы был сварен шоколад на всех  девок и чтобы не переводились всю ночь и кипели три самовара для чаю и пунша на  всякого приходящего: кто хочет, пусть и угощается. Одним словом, началось нечто  беспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своем родном элементе, и чем  нелепее всё становилось, тем больше он оживлялся духом. Попроси у него  какой-нибудь мужик в те минуты денег, он тотчас же вытащил бы всю свою пачку и  стал бы раздавать направо и налево без счету. Вот почему, вероятно, чтоб  уберечь Митю, сновал кругом его почти безотлучно хозяин, Трифон Борисыч, совсем  уж кажется раздумавший ложиться спать в эту ночь, пивший однако мало (всего  только выкушал один стаканчик пунша) и зорко наблюдавший по-своему за  интересами Мити. В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и  уговаривал, не давал ему оделять как "тогда" мужиков "цыгарками  и ренским вином" и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что  девки пьют ликер и едят конфеты: "Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, –  говорил он; – я их коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу, –  вот они какие!" Митя еще раз вспомянул про Андрея и велел послать ему  пуншу: – "Я его давеча обидел", – повторял он ослабевшим и умиленным  голосом. Калганов не хотел было пить, и хор девок ему сначала не понравился  очень, но, выпив еще бокала два шампанского, страшно развеселился, шагал по  комнатам, смеялся и всё и всех хвалил, и песни, и музыку. Максимов, блаженный и  пьяненький, не покидал его. Грушенька, тоже начинавшая хмелеть, указывала на  Калганова Мите: "Какой он миленький, какой чудесный мальчик!" И Митя  с восторгом бежал целоваться с Калгановым и Максимовым. О, он многое  предчувствовал: ничего еще она ему не сказала такого и даже видимо нарочно  задерживала сказать, изредка только поглядывая на него ласковым, но горячим  глазком. Наконец она вдруг схватила его крепко за руку и с силой притянула к  себе. Сама она сидела тогда в креслах у дверей.     

–  Как это ты давеча вошел-то, а? Как ты вошел-то!.. я так испугалась. Как же ты  меня ему уступить-то хотел, а? Неужто хотел?     

–  Счастья твоего губить не хотел! – в блаженстве лепетал ей Митя. Но ей и не надо  было его ответа:     

–  Ну, ступай... веселись, – отгоняла она его опять, – да не плачь, опять позову.     

И  он убегал, а она принималась опять слушать песни и глядеть на пляску, следя за  ним взглядом, где бы он ни был, но через четверть часа опять подзывала его, и  он опять прибегал.     

–  Ну, садись теперь подле, рассказывай, как ты вчера обо мне услышал, что я сюда  поехала; от кого от первого узнал?     

И  Митя начинал всё рассказывать, бессвязно, беспорядочно, горячо, но странно  однако же рассказывал, часто вдруг хмурил брови и обрывался.     

–  Чего ты хмуришься-то? – спрашивала она.     

–  Ничего... одного больного там оставил. Кабы выздоровел, кабы знал, что выздоровеет,  десять бы лет сейчас моих отдал!     

–  Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой  глупый, да из за чего? Я вот этаких как ты безрассудных люблю, – лепетала она  ему немного отяжелевшим языком. – Так ты для меня на всё пойдешь? А? И неужто ж  ты, дурачек, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе  может одно словечко скажу... не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня?  Нет, я сегодня не хочу... Ну ступай, ступай теперь, веселись.     

Раз  однако она подозвала его как бы в недоумении и озабоченно.     

–  Чего тебе грустно? Я вижу, тебе грустно... Нет, уж я вижу, – прибавила она,  зорко вглядываясь в его глаза. – Хоть ты там и целуешься с мужиками и кричишь,  а я что-то вижу. Нет, ты веселись, я весела и ты веселись... Я кого-то здесь  люблю, угадай кого?.. Ай, посмотри: мальчик-то мой заснул, охмелел сердечный.     

Она  говорила про Калганова: тот действительно охмелел и заснул на мгновение, сидя  на диване. И не от одного хмеля заснул, ему стало вдруг отчего-то грустно или,  как он говорил, "скучно". Сильно обескуражили его под конец и песни  девок, начинавшие переходить, постепенно с попойкой, в нечто слишком уже  скоромное и разнузданное. Да и пляски их тоже: две девки переоделись в  медведей, а Степанида, бойкая девка с палкой в руке, представляя вожака, стала  их "показывать". "Веселей, Марья, – кричала она, – не то  палкой!" Медведи наконец повалились на пол как-то совсем уж неприлично,  при громком хохоте набравшейся, не в прорез, всякой публики баб и мужиков. –  "Ну и пусть их, ну и пусть их, – говорила сентенциозно Грушенька с  блаженным видом в лице, – кой-то денек выйдет им повеселиться, так и не  радоваться людям?" Калганов же смотрел так, как будто чем запачкался: –  "Свинство это всё, эта вся народность", – заметил он, отходя, –  "это у них весенние игры, когда они солнце берегут во всю летнюю  ночь". Но особенно не понравилась ему одна "новая" песенка с  бойким плясовым напевом, пропетая о том, как ехал барин и девушек пытал:     

 Барин  девушек пытал,    

 Девки  любят али нет?    

Но  девкам показалось, что нельзя любить барина:     

 Барин  будет больно бить,    

 А  я его не любить.    

Ехал  потом цыган (произносилось цыган) и этот тоже,     

 Цыган  девушек пытал,    

 Девки  любят али нет?    

Но  и цыгана нельзя любить,     

 Цыган  будет воровать,    

 А  я буду горевать.    

И  много проехало так людей, которые пытали девушек, даже солдат:     

 Солдат  девушек пытал,    

 Девки  любят али нет?    

Но  солдата с презрением отвергли:     

 Солдат  будет ранец несть,    

 А  я за ним ...    

Тут  следовал самый нецензурный стишок, пропетый совершенно откровенно и произведший  фурор в слушавшей публике. Кончилось наконец дело на купце:     

 Купчик  девушек пытал,    

 Девки  любят али нет?    

И  оказалось, что очень любят, потому дескать что     

 Купчик  будет торговать,    

 А  я буду царевать.    

Калганов  даже озлился:     

–  Это совсем вчерашняя песня, – заметил он вслух, – и кто это им сочиняет! Не  достает, чтобы железнодорожник аль жид проехали и девушек пытали: эти всех бы  победили. И, почти обидевшись, он тут же и объявил, что ему скучно, сел на  диван и вдруг задремал. Хорошенькое личико его несколько побледнело и  откинулось на подушку дивана.     

–  Посмотри, какой он хорошенький, – говорила Грушенька, подводя к нему Митю, – я  ему давеча головку расчесывала; волоски точно лен и густые...     

И,  нагнувшись над ним в умилении, она поцеловала его лоб. Калганов в один миг  открыл глаза, взглянул на нее, привстал и с самым озабоченным видом спросил:  где Максимов?     

–  Вот ему кого надо, – засмеялась Грушенька; – да посиди со мной минутку. Митя,  сбегай за его Максимовым.     

Оказалось,  что Максимов уж и не отходил от девок, изредка только отбегал налить себе  ликерчику, шоколату же выпил две чашки. Личико его раскраснелось, а нос  побагровел, глаза стали влажные, сладостные. Он подбежал и объявил, что сейчас  "под один мотивчик" хочет протанцовать танец саботьеру.     

–  Меня ведь маленького всем этим благовоспитанным светским танцам обучали-с...     

–  Ну ступай, ступай с ним, Митя, а я отсюда посмотрю, как он там танцовать будет.      

–  Нет, и я, и я пойду смотреть, – воскликнул Калганов, самым наивным образом  отвергая предложение Грушеньки посидеть с ним. И все направились смотреть.  Максимов действительно свой танец протанцовал, но кроме Мити почти ни в ком не  произвел особенного восхищения. Весь танец состоял в каких-то подпрыгиваниях с  вывертыванием в стороны ног, подошвами кверху, и с каждым прыжком Максимов  ударял ладонью по подошве. Калганову совсем не понравилось, а Митя даже  облобызал танцора.     

–  Ну, спасибо, устал может, что глядишь сюда: конфетку хочешь, а? Цыгарочку может  хочешь?     

–  Папиросочку-с.     

–  Выпить не хочешь ли?     

–  Я тут ликерцу-с... А шоколатных конфеточек у вас нет-с?     

–  Да вот на столе целый воз, выбирай любую, голубиная ты душа!     

–  Нет с, я такую-с, чтобы с ванилью... для старичков-с... Хи-хи!     

–  Нет, брат, таких особенных нет.     

–  Послушайте! – нагнулся вдруг старичек к самому уху Мити, – эта вот девочка-с,  Марьюшка-с, хи-хи, как бы мне, если бы можно, с нею познакомиться, по доброте  вашей...     

–  Ишь ты чего захотел! Нет, брат, врешь.     

–  Я никому ведь зла не делаю-с, – уныло прошептал Максимов.     

–  Ну, хорошо, хорошо. Здесь, брат, только поют и пляшут, а впрочем, чорт!  Подожди... Кушай пока, ешь, пей, веселись. Денег не надо ли?     

–  Потом бы разве-с, – улыбнулся Максимов.     

–  Хорошо, хорошо...     

Голова  горела у Мити. Он вышел в сени на деревянную верхнюю галлерейку, обходившую  изнутри, со двора часть всего строения. Свежий воздух оживил его. Он стоял  один, в темноте, в углу, и вдруг схватил себя обеими руками за голову.  Разбросанные мысли его вдруг соединились, ощущения слились воедино, и всё дало  свет. Страшный, ужасный свет! "Вот если застрелиться, так когда же как не  теперь?" – пронеслось в уме его. "Сходить за пистолетом, принести его  сюда и вот в этом самом, грязном и темном углу и покончить". Почти с  минуту он стоял в нерешимости. Давеча, как летел сюда, сзади него стоял позор,  совершенное, содеянное уже им воровство и эта кровь, кровь!.. Но тогда было  легче, о, легче! Ведь уж всё тогда было покончено: ее он потерял, уступил, она  погибла для него, исчезла, – о, приговор тогда был легче ему, по крайней мере  казался неминуемым, необходимым, ибо для чего же было оставаться на свете? А  теперь? Теперь разве то, что тогда? Теперь с одним по крайней мере привидением,  страшилищем, покончено: этот ее "прежний", ее бесспорный, фатальный  человек этот исчез, не оставив следа. Страшное привидение обратилось вдруг во  что-то такое маленькое, такое комическое; его снесли руками в спальню и заперли  на ключ. Оно никогда не воротится. Ей стыдно, и из глаз ее он уже видит теперь  ясно, кого она любит. Ну, вот теперь бы только и жить и... и нельзя жить,  нельзя, о, проклятие! "Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту  страшную чашу мимо меня! Ведь делал же ты чудеса, Господи, для таких же  грешников как и я! Ну что, ну что если старик жив? О, тогда срам остального  позора я уничтожу, я ворочу украденные деньги, я отдам их, достану из-под  земли... Следов позора не останется, кроме как в сердце моем навеки! Но нет,  нет, о, невозможные малодушные мечты! о, проклятие!"     

Но  всё же как бы луч какой-то светлой надежды блеснул ему во тьме. Он сорвался с  места и бросился в комнаты – к ней, к ней опять, к царице его навеки! "Да  неужели один час, одна минута ее любви не стоят всей остальной жизни, хотя бы и  в муках позора?" Этот дикий вопрос захватил его сердце. "К ней, к ней  одной, ее видеть, слушать и ни о чем не думать, обо всем забыть, хотя бы только  на эту ночь, на час, на мгновение!" Пред самым входом в сени, еще на  галлерейке, он столкнулся с хозяином Трифоном Борисычем. Тот что-то показался  ему мрачным и озабоченным и, кажется, шел его разыскивать.     

–  Что ты, Борисыч, не меня ли искал?     

–  Нет-с, не вас, – как бы опешил вдруг хозяин, – зачем мне вас разыскивать? А  вы... где были-с?     

–  Что ты такой скучный? не сердишься ли? погоди, скоро спать пойдешь... Который  час-то?     

–  Да уж три часа будет. Надо быть даже четвертый.     

–  Кончим, кончим.     

–  Помилуйте, ничего-с. Даже сколько угодно-с...     

"Чтo  с ним?" мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее  там не было. В голубой комнате тоже не было; один лишь Калганов дремал на  диване. Митя глянул за занавесы – она была там. Она сидела в углу, на сундуке,  и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько плакала,  изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она  поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.     

–  Митя, Митя, я ведь любила его! – начала она ему шепотом, – так любила его, все  пять лет, всё, всё это время! Его ли любила, али только злобу мою? Нет, его!  ох, его! Я ведь лгу, что любила только злобу мою, а не его! Митя, ведь я была  всего семнадцати лет тогда, он тогда был такой со мной ласковый, такой  развеселый, мне песни пел... Или уж показался тогда таким дуре мне, девчонке...  А теперь, Господи, да это не тот, совсем и не он. Да и лицом не он, не он  вовсе. Я и с лица его не узнала. Ехала я сюда с Тимофеем и всё-то думала, всю  дорогу думала: "как встречу его, что-то скажу, как глядеть-то мы друг на  друга будем?.." Вся душа замирала, и вот он меня тут точно из шайки помоями  окатил. Точно учитель говорит: всё такое ученое, важное, встретил так важно,  так я и стала втупик. Слова некуда ввернуть. Я сначала думала, что он этого  своего длинного поляка-то стыдится. Сижу, смотрю на них и думаю: почему это я  так ничего с ним говорить теперь не умею? Знаешь, это его жена испортила, вот  на которой он бросил меня тогда да женился... Это она его там переделала. Митя,  стыд-то какой! Ох, стыдно мне, Митя, стыдно, ох, за всю жизнь мою стыдно!  Прокляты, прокляты пусть будут эти пять лет, прокляты! – И она опять залилась  слезами, но Митину руку не выпускала, крепко держалась за нее.     

–  Митя, голубчик, постой, не уходи, я тебе одно словечко хочу сказать, –  прошептала она и вдруг подняла к нему лицо. – Слушай, скажи ты мне, кого я  люблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот что скажи ты  мне. – На распухшем от слез лице ее засветилась улыбка, глаза сияли в полутьме.  – Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. "Дура ты, вот ведь  кого ты любишь", – так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и всё осветил. Да  чего он боится? – думаю. А ведь ты забоялся, совсем забоялся, говорить не умел.  Не их же, думаю, он боится, – разве ты кого испугаться можешь? Это меня он  боится, думаю, только меня. Так ведь рассказала же тебе, дурачку, Феня, как я  Алеше в окно прокричала, что любила часочек Митеньку, а теперь еду любить...  другого. Митя, Митя, как это я могла, дура, подумать, что люблю другого после  тебя! Прощаешь, Митя? Прощаешь меня или нет? Любишь? Любишь?     

Она  вскочила и схватила его обеими руками за плечи. Митя немой от восторга глядел  ей в глаза, в лицо, на улыбку ее, и вдруг, крепко обняв ее, бросился ее  целовать.     

–  А простишь, что мучила? Я ведь со злобы всех вас измучила. Я ведь старикашку  того нарочно со злобы с ума свела... Помнишь, как ты раз у меня пил и бокал  разбил? Запомнила я это и сегодня тоже разбила бокал, за "подлое сердце  мое" пила. Митя, сокол, что ж ты меня не целуешь? Раз поцеловал и  оторвался, глядит, слушает... Что меня слушать! Целуй меня, целуй крепче, вот так.  Любить, так уж любить! Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь! Сладко рабой  быть!.. Целуй! Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной... Ох, да и впрямь  меня надо мучить... Стой! Подожди, потом, не хочу так... – оттолкнула она его  вдруг: – Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь, пьяна хочу быть,  сейчас пьяная плясать пойду, хочу, хочу!     

Она  вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. – "Да  пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось – за минуту одну весь мир  отдам", промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом  еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем  месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие  глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило  что-то за сердце, и он подошел к ней.     

–  А ты слышал, как я тебя давеча поцеловала, когда ты спал? – пролепетала она  ему. – Опьянела я теперь, вот что... А ты не опьянел? А Митя чего не пьет? Что  ж ты не пьешь, Митя, я выпила, а ты не пьешь...     

–  Пьян! И так пьян... от тебя пьян, а теперь и от вина хочу. – Он выпил еще  стакан и – странно это ему показалось самому – только от этого последнего  стакана и охмелел, вдруг охмелел, а до тех пор всё был трезв, сам помнил это. С  этой минуты всё завертелось кругом него как в бреду. Он ходил, смеялся,  заговаривал со всеми и всё это как бы уж не помня себя. Одно лишь неподвижное и  жгучее чувство сказывалось в нем поминутно, "точно горячий уголь в  душе", вспоминал он потом. Он подходил к ней, садился подле нее, глядел на  нее, слушал ее... Она же стала ужасно как словоохотлива, всех к себе подзывала,  манила вдруг к себе какую-нибудь девку из хора, та подходила, а она или  целовала ее и отпускала, или иногда крестила ее рукой. Еще минутку и она могла  заплакать. Развеселял ее очень и "старикашка", как называла она  Максимова. Он поминутно подбегал целовать у нее ручки "и всякий  пальчик", а под конец проплясал еще один танец под одну старую песенку,  которую сам же и пропел. В особенности с жаром подплясывал за припевом:     

 Свинушка  хрю-хрю, хрю-хрю,    

 Телочка  му-му, му-му,    

 Уточка  ква-ква, ква-ква,    

 Гусынька  га-га, га-га.    

 Курочка  по сенюшкам похаживала,    

 Тюрю-рю,  рю-рю, выговаривала,    

 Ай,  ай выговаривала!    

–  Дай ему что-нибудь, Митя, – говорила Грушенька, – подари ему, ведь он бедный.  Ах, бедные, обиженные!.. Знаешь, Митя, я в монастырь пойду. Нет, вправду,  когда-нибудь пойду. Мне Алеша сегодня на всю жизнь слова сказал... Да... А  сегодня уж пусть попляшем. Завтра в монастырь, а сегодня попляшем. Я шалить хочу,  добрые люди, ну и что ж такое, Бог простит. Кабы Богом была, всех бы людей  простила: "милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех". А я пойду  прощения просить: "Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что".  Зверь я, вот что. А молиться хочу. Я луковку подала. Злодейке такой как я  молиться хочется! Митя, пусть пляшут, не мешай. Все люди на свете хороши, все  до единого. Хорошо на свете. Хоть и скверные мы, а хорошо на свете. Скверные мы  и хорошие, и скверные и хорошие... Нет, скажите, и вас спрошу, все подойдите, и  я спрошу: скажите вы мне все вот что: почему я такая хорошая? Я ведь хорошая, я  очень хорошая... Ну так вот: почему я такая хорошая? – Так лепетала Грушенька,  хмелея всё больше и больше, и наконец прямо объявила, что сейчас сама хочет  плясать. Встала с кресел и пошатнулась: – Митя, не давай мне больше вина,  просить буду – не давай. Вино спокойствия не дает. И всё кружится, и печка, и  всё кружится. Плясать хочу. Пусть все смотрят, как я пляшу... как я хорошо и  прекрасно пляшу...     

Намерение  было серьезное: она вынула из кармана беленький батистовый платочек и взяла его  за кончик, в правую ручку, чтобы махать им в пляске. Митя захлопотал, девки  затихли, приготовясь грянуть хором плясовую по первому мгновению. Максимов,  узнав, что Грушенька хочет сама плясать. Завизжал от восторга и пошел было пред  ней подпрыгивать припевая:     

 Ножки  тонки, бока звонки,    

 Хвостик  закорючкой.    

Но  Грушенька махнула на него платочком и отогнала его:     

–  Ш-шь! Митя, чтo ж нейдут? Пусть все придут... смотреть. Позови и тех, запертых...  За чтo ты их запер? Скажи им, что я пляшу, пусть и они смотрят, как я пляшу...     

Митя  с пьяным размахом подошел к запертой двери и начал стучать к панам кулаком.     

–  Эй вы... Подвысоцкие! Выходите, она плясать хочет, вас зовет.     

–  Лайдак! – прокричал в ответ который-то из панов.     

–  А ты пoдлайдак! Мелкий ты подлеченочек; вот ты кто.     

–  Перестали бы вы над Польшей-то насмехаться, – сентенциозно заметил Калганов,  тоже не под силу себе охмелевший.     

–  Молчи, мальчик! Если я ему сказал подлеца, не значит, что я всей Польше сказал  подлеца. Не составляет один лайдак Польши. Молчи, хорошенький мальчик, конфетку  кушай.     

–  Ах какие! Точно они не люди. Чего они не хотят мириться? – сказала Грушенька и  вышла плясать. Хор грянул: "Ах вы сени мои сени". Грушенька закинула  было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочком и вдруг,  сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты в недоумении.     

–  Слаба... – проговорила она измученным каким-то голосом, – простите, слаба, не  могу... Виновата...     

Она  поклонилась хору, затем принялась кланяться на все четыре стороны поочередно:     

–  Виновата... Простите...     

–  Подпила, барынька, подпила хорошенькая барынька, – раздавались голоса.     

–  Оне напились-с, – разъяснял хихикая девушкам Максимов.     

–  Митя, отведи меня... возьми меня, Митя, – в бессилии проговорила Грушенька.  Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал со своею драгоценною добычей  за занавески. "Ну, уж я теперь уйду", подумал Калганов, и, выйдя из  голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир в зале гремел  и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился в  ее губы поцелуем.     

–  Не трогай меня... – молящим голосом пролепетала она ему, – не трогай пока не  твоя... Сказала, что твоя, а ты не трогай... пощади... При тех, подле тех  нельзя. Он тут. Гнусно здесь...     

–  Послушен! Не мыслю... благоговею!.. – бормотал Митя. – Да, гнусно здесь, о,  презренно. – И, не выпуская ее из объятий, он опустился подле кровати на пол,  на колена.     

–  Я знаю, ты хоть и зверь, а ты благородный, – тяжело выговаривала Грушенька: –  надо, чтоб это честно... впредь будет честно... и чтоб и мы были честные, чтоб  и мы были добрые, не звери, а добрые... Увези меня, увези далеко, слышишь... Я  здесь не хочу, а чтобы далеко, далеко...     

–  О да, да, непременно! – сжимал ее в объятиях Митя, – увезу тебя, улетим... О,  всю жизнь за один год отдам сейчас, чтобы только не знать про эту кровь!     

–  Какая кровь? – в недоумении переговорила Грушенька.     

–  Ничего! – проскрежетал Митя. – Груша, ты хочешь, чтобы честно, а я вор. Я у  Катьки деньги украл... Позор, позор!     

–  У Катьки? Это у барышни? Нет, ты не украл. Отдай ей, у меня возьми... Что  кричишь? Теперь всё мое – твое. Что нам деньги? Мы их и без того прокутим...  Таковские чтобы не прокутили. А мы пойдем с тобою лучше землю пахать. Я землю  вот этими руками скрести хочу. Трудиться надо, слышишь? Алеша приказал. Я не  любовница тебе буду. я тебе верная буду, раба твоя буду, работать на тебя буду.  Мы к барышне сходим и поклонимся оба, чтобы простила, и уедем. А не простит, мы  и так уедем. А ты деньги ей снеси, а меня люби... А ее не люби. Больше ее не  люби. А полюбишь, я ее задушу... Я ей оба глаза иголкой выколю...     

–  Тебя люблю, тебя одну, в Сибири буду любить...     

–  Зачем в Сибирь? А что ж, и в Сибирь, коли хочешь, всё равно... работать  будем... в Сибири снег... Я по снегу люблю ехать... и чтобы колокольчик был...  Слышишь, звенит колокольчик... Где это звенит колокольчик? Едут какие-то... вот  и перестал звенеть.     

Она  в бессилии закрыла глаза и вдруг как бы заснула на одну минуту. Колокольчик в  самом деле звенел где-то в отдалении и вдруг перестал звенеть. Митя склонился  головою к ней на грудь. Он не заметил, как перестал звенеть колокольчик, но не  заметил и того, как вдруг перестали и песни, и на место песен и пьяного гама во  всем доме воцарилась как бы внезапно мертвая тишина, Грушенька открыла глаза.     

–  Чтo это, я спала? Да... колокольчик... Я спала и сон видела: будто я еду, по  снегу... колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И  далеко-далеко... Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне,  а снег-то блестит... Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я  где не на земле... Проснулась, а милый-то подле, как хорошо...     

–  Подле, – бормотал Митя, целуя ее платье, грудь, руки. И вдруг ему показалось  что-то странное: показалось ему. что она глядит прямо пред собой, но не на  него, не в лицо ему, а поверх его головы, пристально и до странности  неподвижно. Удивление вдруг выразилось в ее лице, почти испуг.     

–  Митя, кто это оттуда глядит сюда к нам? – прошептала она вдруг. Митя обернулся  и увидел, что в самом деле кто-то раздвинул занавеску и их как бы высматривает.  Да и не один как будто. Он вскочил и быстро ступил к смотревшему.     

–  Сюда, пожалуйте к нам сюда, – не громко, но твердо и настойчиво проговорил ему  чей-то голос.     

Митя  выступил из-за занавески и стал неподвижно. Вся комната была полна людьми, но  не давешними, а совсем новыми. Мгновенный озноб пробежал по спине его, и он  вздрогнул. Всех этих людей он узнал в один миг. Вот этот высокий и дебелый  старик, в пальто и с фуражкой с кокардой – это исправник, Михаил Макарыч. А  этот "чахоточный" опрятный щеголь, "всегда в таких вычищенных  сапогах" – это товарищ прокурора. "У него хронометр в четыреста  рублей есть, он показывал". А этот молоденький, маленький, в очках... Митя  вот только фамилию его позабыл, но он знает и его, видел: это следователь,  судебный следователь, "из Правоведения", недавно приехал. А этот вот –  становой, Маврикий Маврикич, этого-то уж он знает, знакомый человек. Ну, а эти  с бляхами, эти зачем же? И еще двое каких-то, мужики... А вот там в дверях  Калганов и Трифон Борисыч...     

–  Господа... Что это вы, господа? – проговорил было Митя, но вдруг, как бы вне  себя, как бы не сам собой, воскликнул громко, во весь голос:     

–  По-ни-маю!     

Молодой  человек в очках вдруг выдвинулся вперед и, подступив к Мите, начал, хоть и  осанисто, но немного как бы торопясь:     

–  Мы имеем к вам... одним словом, я вас попрошу сюда, вот сюда, к дивану...  Существует настоятельная необходимость с вами объясниться.     

–  Старик! – вскричал Митя в исступлении, – старик и его кровь!.. По-ни-маю!     

И  как подкошенный сел, словно упал, на подле стоявший стул.     

–  Понимаешь? Понял! Отцеубийца и изверг, кровь старика-отца твоего вопиет за  тобою! – заревел внезапно, подступая к Мите, старик-исправник. Он был вне себя,  побагровел и весь так и трясся.