1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Я сказал, что я видел во сне тигров и какую-то руку из стены.
     
Врач сказал:
     
— Это более чем ясно. Ваши родители слишком рано повели вас в зоологический сад. Там вы видели слона. Он напугал вас своим хоботом. Рука — это хобот. Хобот — это фаллос. У вас сексуальная травма.
     
Я не поверил этому врачу и возмутился. И он с обидой ответил мне:
     
— Я вам растолковал сон по Фрейду. Я его ученик. И нет более верной науки, которая бы вам помогла.
     
Тогда я пригласил еще несколько врачей. Один смеялся, говоря, что толкование снов — это вздор. Другие, наоборот, придавали снам большое значение.
     
Среди этих врачей был один весьма умный врач. И я был ему очень признателен. И даже хотел стать его учеником. Но потом отказался от этого. Мне показалось, что он не прав. Я не поверил в его лечение.
     
Он был ужасный противник Павлова. Кроме опытов зоологического характера, он ничего не видел в его работах. Он был правоверный фрейдист. В каждом поступке ребенка и взрослого он видел сексуальное. Каждый сон он расшифровывал как сон эротомана.
     
Это толкование не совпадало с тем, что я считал непогрешимым, не совпадало с методом Павлова, с принципом условных рефлексов.
     8
     
Однако меня поразил метод его лечения.
     
Есть нечто комичное в толковании снов. Мне казалось, что этим заняты выжившие из ума старухи и мистически настроенные люди.
     
Мне казалось, что это несовместимо с наукой. Я был очень удивлен, когда узнал, что вся медицина возникла, в сущности, из одного источника, из одного культа — из науки о снах. Вся древняя, так называемая храмовая, медицина развивалась и культивировалась на единственной основе — на толковании снов. В этом заключался культ Эскулапа — сына Аполлона, бога врачевания, у греков — Асклепия.
     
Почему же такое значение придавали снам? Какие мотивы имелись для этого? Неужели только мотивы религиозные и мистические? Неужели ничего разумного не лежало за этим? Ведь древний мир не был варварским. Древний мир дал нам замечательных философов, писателей, ученых. Наконец, замечательных врачей — Гиппократа, Галена.
     
Как же лечили эти врачи? История медицины рассказывает о древнем методе лечения.
     
Больного оставляли на ночь в храме. Там он видел сон. И утром рассказывал о нем жрецам и ученым. И те ставили диагноз, какого рода недомогание у больного, и, растолковывая его сон, освобождали якобы больного от страдания.
     
Эта древняя медицина имела, конечно, тесную связь с жрецами и религиозными мистическими приемами. Приносились жертвы в честь бога врачевания. Вся торжественная и таинственная обстановка лечения, несомненно, могла действовать на воображение больного, могла вызывать в нем веру в могущество бога врачевания. Может быть, на основе этого самогипноза и происходило излечение.
     
Нет сомнения, это имело значение, но это не являлось единственной причиной излечения.
     
История медицины говорит, что в дальнейшем религиозные обряды, связанные с лечением, прекратились. В храмах устраивали нечто вроде санаторий. Причем в храмах стали возникать медицинские школы и корпорации врачей. Именно из храмовых школ вышли Гиппократ и Гален.
     
Как же, однако, возникла эта идея — толковать сны? Почему эта идея легла в основу древней медицины? Отчего это перестало быть наукой? И почему в новейшее время многие врачи и ученые, и в том числе Фрейд, пробуют сделать из этого научную дисциплину?
     
Я не мог ответить себе на эти вопросы.
     
И тогда я раскрыл учебники медицины и труды физиологов, чтобы посмотреть, что говорит современная наука о снах и сновидениях и о возможности через сон проникнуть в далекий забытый мир младенца.
     9
     
Что же такое сон с точки зрения современной науки?
     
Прежде всего это такое физиологическое состояние, при котором все внешние проявления сознания отсутствуют. Вернее, все высшие психические функции исключены, низшие функции — открыты.
     
Павлов считал, что ночью человек разобщается с внешним миром. И во время сна оживают заторможенные силы, подавленные чувства, заглушённые желания.
     
Это происходит оттого, что в механизме сна лежит торможение. Но это торможение частичное: оно не охватывает целиком весь наш мозг, не охватывает все пункты больших полушарий. Это торможение не спускается ниже подкорковых центров.
     
Наш мозг, по мнению физиологов, имеет как бы два этажа. Высший этаж — это кора мозга. Здесь — центр контроля, логики, критики, центры приобретенных рефлексов, здесь жизненный опыт. И низший этаж — источник наследственных рефлексов, источник животных навыков, животных сил.
     
Два эти этажа соединены между собой нервными связями, о которых мы говорили.
     
Ночью высший этаж погружается в сон. В силу этого сознание отсутствует. Отсутствует контроль, критика, условные навыки.
     
Низший этаж продолжает бодрствовать. Однако отсутствие контроля позволяет его обитателям проявляться в той или иной степени.
     
Допустим, логика или умственное развитие затормозило или оттеснило когда-то возникший страх ребенка. При отсутствии контроля этот страх может вновь возникнуть. Но он возникает в сновидениях.
     
Стало быть, сновидение есть продолжение духовной жизни, продолжение психической деятельности человека при отсутствии контроля.
     
И, стало быть, сновидение может объяснить, какого рода силы тормозят человека, что устрашает его и что можно изгнать светом логики, светом сознания[2].
     
Становится понятным, почему древняя медицина придавала снам такое значение.
     
Вместе с тем приходится удивляться: современная наука только лишь недавно сумела разобраться в механизмах нашего мозга. Между тем на заре человеческой культуры, несколько тысячелетий назад, возникла идея — найти то, что во время сна не контролируется.
     
Мы не знаем, кому принадлежит честь создания древней медицины. В основе этой древней науки была светлая идея, блестящая мысль гениального человека.
     
Дальнейшее показало, что можно иным путем, не только через сон, найти причину патологического торможения.
     
Из рук гения эта идея перешла в руки бездарных, посредственных людей. И те в соответствии со своими возможностями свели ее до своего уровня, до степени шарлатанства.
     
Нечто комическое стало присутствовать в этой идее. Современный человек не может без улыбки рассматривать старинные сонники, старинные толкователи снов. Чушь и вздор присутствуют на каждой странице этих старинных книг.
     
Правильная идея была опошлена до такой степени, что разобраться в ней не представлялось возможным.
     
И только в свете современной физиологии эта идея — проникнуть в психику больного, понять, что вызывает торможение — становится ясной.
     
Вот почему в новейшее время ученые пробуют заново подойти к снам, пробуют через сны увидеть источник психоневрозов, пробуют заново понять то, что могло казаться трагедией человеческого разума.
     10
     
Итак, два этажа имеет наш мозг — высший и низший.
     
Жизненный опыт, условные навыки уживаются с наследственным опытом, с навыками наших предков, с навыками животных.
     
Как бы два мира заключены в сложном аппарате нашего мозга — мир цивилизованный и мир животного.
     
Два эти мира находятся нередко в конфликте. Высшие силы борются с низшими. Побеждают их, оттесняют еще ниже, а иной раз изгоняют вовсе.
     
Казалось, именно в этой борьбе — источник многих нервных страданий.
     
Однако беды лежат совершенно не в этом.
     
Мне не хотелось бы забегать слишком вперед, но я вкратце скажу. Даже если допустить, что этот конфликт высшего с низшим является причиной нервных страданий, то эта причина не всеобъемлющая, это лишь частичная причина, далеко не главная и не основная.
     
Этот конфликт высшего с низшим мог (допустим) привести к некоторым сексуальным психоневрозам. И если б наука увидела в этом конфликте, в этой борьбе единственную причину, — она не пошла бы дальше раскрытия сексуальных торможений.
     
Борьба же в этой области есть в какой-то мере норма, а не патология.
     
Мне кажется, что система Фрейда порочна именно в этом пункте.
     
Этот порок, эту ошибку легко было совершить, не учитывая механизмов, раскрытых Павловым.
     
Неточность в первоначальных установках, расплывчатость в формулировках борьбы высшего с низшим создавали неточный вывод, уводили в одну сторону, в сторону сексуальных отклонений. А это не определяло дела. Это было лишь частью одного целого.
     11
     
В конфликте высшего с низшим, в столкновении атавистических влечений с чувством современного цивилизованного человека Фрейд видел источник нервных страданий. Фрейд писал: «Запрещенные ходом культурной жизни и вытесненные в глубины подсознания, эти влечения существуют и дают о себе знать, прорываясь в наше сознание в искаженном виде…» Стало быть, в победе разума над животными инстинктами была усмотрена причина трагедии. Другими словами — высокий разум подвергнут сомнению.
     
История человеческой мысли знает многочисленные примеры, когда разуму приписывались беды, когда высокое сознание подвергалось нападкам, и, стало быть, трагедию человеческого разума люди видели иной раз в высоком сознании, в конфликте высшего с низшим. Им казалось, что победа сознания над низшими инстинктами несет беду, несет болезни, нервные страдания, слабость духа, психоневрозы.
     
Это казалось трагедией, из которой был единственный выход — возврат к прошлому, возврат к природе, уход от цивилизации. Казалось, что пути человеческого разума ошибочны, искусственны, не нужны.
     
Я не считаю эту философию тождественной с философией фашизма. У фашизма иные корни, иная природа, но в отношении к разуму фашизм почерпнул нечто от этой философии, исказив ее, упростив, снизив до уровня тупоумных людей.
     
Возврат к варварству — это не есть формулировка, предложенная фашизмом только лишь для нужд войны. Это есть одна из основных установок для будущего облика человека с точки зрения фашизма.
     
Лучше варварство, дикость, инстинкты животного, чем дальнейший прогресс сознания.
     
Нелепость!
     
Люди, искусственно ввергнутые в варварство, ни в какой мере не избавились бы от тех нервных страданий, которые их тревожат. Землю населяли бы мерзавцы, с которых снята ответственность за их подлости. Но это были бы мерзавцы, которые не избавились бы от прежних страданий. Это были бы страдающие мерзавцы, еще в большей степени нездоровые, чем прежде.
     
Вернуться к гармоническому варварству, о котором фантазировали люди, не представлялось возможным даже и тысячи лет назад. А если б такая возможность имелась — источник страданий остался бы. Ибо остались бы механизмы мозга. Мы не в силах их уничтожить. Мы можем только лишь научиться обращаться с ними. И мы должны этому научиться с тем искусством, которое достойно высокого сознания.
     
Эти механизмы, открытые Павловым, мы должны изучить в совершенстве. Уменье обращаться с ними освободит нас от тех огромных страданий, которые терпят люди с варварским смирением.
     
Трагедия человеческого разума происходит не от высоты сознания, а от его недостатка.
     12
     
Наука несовершенна. Истина — дочь времени. Будут найдены иные, более точные пути. Пока же с помощью тщательного анализа сновидения мы можем заглянуть в далекий мир младенца, в тот мир, который не контролируется разумом, в тот мир забвения, откуда иной раз берут начало источники наших бед.
     
И тогда сон может объяснить причину патологического торможения, а павловская система условных рефлексов на примерах этих сновидений может устранить беду. То, что заторможено, может быть раскрыто.
     
Это заторможение можно снять светом логики, светом высокого сознания, а не тусклым светом варварства.
     
И вот, все это продумав, я понял, что я могу теперь попытаться проникнуть в замкнутый мир младенца. Ключи были в моих руках.
     
Ночью откроются двери нижнего этажа. Часовые моего сознания уснут. И тогда тени прошлого, томящиеся в подполье, появятся в сновидениях.
     
Я захотел немедленно встретиться с этими тенями, увидеть их, чтобы наконец понять мою трагедию или ошибку, совершенную на заре жизни, перед восходом солнца.
     
Я захотел вспомнить какой-нибудь сон из тех недавних снов, какие я во множестве видел. Однако ни одного сна полностью я не мог припомнить. Я забыл.
     
Тогда я стал думать, какие же сны я чаще всего вижу, о чем эти сны.
     
И тут я припомнил, что чаще всего я вижу тигров, которые входят в мою комнату, нищих, которые стоят у моих дверей, и море, в котором я купаюсь.
    
   
   
    
     
VI. Черная вода
    
    
     
Как свинец, черна вода,
     
В ней забвенье навсегда.
    
    1
    
Я случайно поехал в деревню, где провел свое детство.
    
Я давно собирался туда съездить. И вот, гуляя по набережной, я увидел пароход, стоящий у пристани. Почти машинально я сел на этот пароход и поехал в деревню.
    
Это была деревня Пески по Неве, недалеко от Шлиссельбурга.
    
Более двадцати лет я не был в этих местах.
    
Пароход не остановился у деревни Пески. Там теперь не было пристани. Я переехал Неву на лодке.
    
Ах, с каким волнением я вышел на берег. Я сразу узнал маленькую круглую часовенку. Она была цела. Я сразу вспомнил избы напротив, деревенскую улицу и крутой подъем с того берега, где когда-то была пристань.
    
Все теперь казалось жалким, миниатюрным в сравнении с тем грандиозным миром, который остался в моей памяти.
    
Я шел по улице, и все здесь до боли мне было знакомо. Кроме людей. Ни одного человека я не мог узнать во встречных людях.
    
Тогда я зашел во двор того дома, где мы когда-то жили.
    
Во дворе стояла немолодая женщина. У нее в руках было весло. Она только что прогнала какого-то теленка со двора. И теперь стояла разгневанная, разгоряченная.
    
Она не захотела со мной говорить. Но я назвал несколько фамилий тех деревенских жителей, о которых я вспомнил.
    
Нет, все эти фамилии принадлежали уже умершим людям.
    
Тогда я назвал свою фамилию, фамилию моих родителей. И женщина заулыбалась. Она сказала, что она тогда была совсем молодой девушкой, но она отлично помнит моих покойных родителей. И тогда она стала называть фамилии наших родственников, живших здесь, фамилии знакомых. Нет, все названные фамилии также принадлежали умершим людям.
    
С грустью я возвращался к своей лодке.
    
С грустью я шел по деревенской улице. Только улица и дома были те же. Обитатели были иные. Прежние пожили здесь, как гости, и ушли, исчезли, чтоб никогда сюда не вернуться. Они умерли.
    
Мне показалось, что в тот день я понял, что такое жизнь, что такое смерть и как надо жить.
    2
    
С превеликой грустью я вернулся домой. И дома не стал даже думать о своих поисках, о своем детстве. Все сделалось мне безразличным.
    
Все показалось вздором, чушью в сравнении с той картиной короткой жизни, которую я увидел сегодня.
    
Стоит ли думать, бороться, искать, защищаться? Стоит ли «по-хозяйски» располагаться в жизни, которая проходит так стремительно, с такой обидной, даже комичной быстротой?
    
Не лучше ли безропотно прожить, как живется, и уступить свое жалкое место иным побегам земли?
    
Кто-то засмеялся в соседней комнате, когда я думал об этих вещах. И мне показалось странным и диким, что люди могут смеяться, шутить, даже говорить, когда все так глупо, бессмысленно, обидно.
    
Мне показалось, что легче и проще умереть, чем покорно и тупо ждать той участи, которая ожидает каждого. В этом решении я неожиданно увидел мужество. Как был бы я поражен, если б тогда мне сказали о том, о чем теперь я знаю, — это было вовсе не мужество, это была крайняя степень инфантильности. Это было продиктовано страхом младенца перед тем, что я хотел найти. Это было сопротивление. Это было бегство.
    
Я решил прекратить свои поиски. И с этим решением я заснул.
    
Ночью я в страхе проснулся от какого-то ужасного сна. Страх был так силен, что, даже проснувшись, я продолжал дрожать.
    
Я зажег лампу и записал свой сон, чтоб утром о нем подумать, хотя бы из любопытства.
    
Однако я не смог уснуть и стал думать об этом сне.
    
В сущности, сон был чрезвычайно глупый. Бурная темная река. Мутная, почти черная вода. По воде плывет что-то белое — бумага или тряпка. Я на берегу. Что есть духу бегу прочь от берега. Бегу по полю. Поле почему-то синее. И кто-то гонится за мной. И вот-вот хочет схватить меня за плечо. Уже рука этого человека дотрагивается до меня. Рванувшись вперед, я убегаю.
    
Я стал обдумывать этот сон, но ничего не понял. Тогда я стал думать, что вот опять я увидел во сне воду. Эту темную, черную воду… И вдруг вспомнил стихи Блока:
    
     
      
Старый, старый сон… Из мрака
      
Фонари бегут — куда?
      
Там лишь черная вода,
      
Там забвенье навсегда…
     
    
    
Этот сон был похож на мой сон.
    
Я бежал от черной воды, от «забвенья навсегда».
    3
    
Я стал припоминать сны, связанные с водой. Вот я купаюсь в бурном море. Борюсь с волнами. Вот куда-то бреду по колено в воде. Или сижу на берегу, а вода плещется у моих ног. Либо иду по самому краю набережной. И вдруг вода поднимается все выше и выше. Страх охватывает меня. Я убегаю.
    
Я вспомнил еще один сон. Я сижу в своей комнате. Вдруг из всех щелей пола начинает просачиваться вода. Еще минута — и комната наполняется водой.
    
Обычно после таких снов я просыпался угнетенный, больной, в дурном расположении духа. Обычно моя тоска усиливалась после таких снов.
    
Может быть, частые наводнения в Ленинграде повлияли на мою психику? Может быть, что-нибудь еще было связано с водой?
    
Я стал припоминать те сцены, которые я записал в поисках несчастного происшествия. Я снова вспомнил рассказ об утопленнике, рассказ о наводнении, сцены того, как чуть не утонул я, моя сестра.
    
Нет сомнения, вода была связана с каким-то сильным ощущением. Но с каким?
    
Может быть, я вообще боюсь воды? Нет. Наоборот. Я чрезвычайно люблю воду. Я могу часами любоваться морем. Могу часами сидеть на берегу реки. Я обычно езжу только туда, где есть море, река. Я всегда стремился найти комнату с окнами на воду. Я всегда мечтал жить где-нибудь на берегу, совсем близко к воде, так, чтобы волны были почти у крыльца моего дома.
    
Море или река нередко возвращали мне спокойствие в той тоске, которая посещала меня так часто.
    
А что, если это не любовь к воде, а страх?
    
Что, если за этой преувеличенной любовью таится почтительный страх?
    
Может быть, я не любуюсь водой, а слежу за ней? Может быть, я любуюсь ею, когда она тихая, когда она не собирается меня поглотить?
    
Может быть, я слежу за ней с берега, из окна моей комнаты? Может, я располагаюсь поближе к ней, чтоб быть настороже, чтоб она не застала меня врасплох?
    
Может быть, это тот страх, который не доходит до моего сознания, который гнездится в нижнем этаже моей психики, оттесненный туда логикой, контролем разума?
    
Я засмеялся — так это было комично и вместе с тем, видимо, правильно.
    
He оставалось никакого сомнения — страх к воде присутствовал в моем разуме. Но он был деформирован. Он был не в том виде, как мы его понимаем.
    4
    
Тогда мне показалось, что я понял свой сон. Он, несомненно, относился к младенческим дням. Чтобы его понять, нужно было отвлечься от обычных представлений, нужно было мыслить образами младенца, видеть его глазами.
    
Конечно, не в полной мере его образами — они, несомненно, были слишком бедны. Они изменялись вместе с развитием. Но символика их, видимо, оставалась прежней.
    
Мутная бурая река — это ванна или корыто с водой. Синий берег — одеяло. Белая тряпка — пеленка, которая оставалась в корыте. Ребенка вынули из воды, в которой его купали. Ребенок «спасен». Но угроза осталась.
    
Я снова засмеялся. Это было комично, но достоверно. Это было наивно, но не более наивно, чем должно быть.
    
Но как же это могло случиться? Все младенцы купаются. Всех ребят погружают в воду. У них не остается страха. Почему же я был устрашен?
    
Значит, вода не была первопричиной, — подумал я. — Значит, имелись еще какие-то объекты устрашения, связанные с водой.
    
Тут я вспомнил принцип условных рефлексов.
    
Один раздражитель мог вызвать два очага возбуждения, ибо между ними могла быть налажена условная нервная связь.
    
Только лишь вода, в которую меня погружали, не могла создать волнение в такой степени, как это было. Значит, вода условно связана еще с чем-то. Значит, это не был страх к воде, но вода вызывала страх, ибо нервные связи соединяли ее еще с какой-то опасностью. Вот в какой сложности решался этот вопрос, и вот почему вода могла устрашать.
    
Однако с чем же связана вода? Какого рода «яд» она содержала? В чем заключается второй несчастный раздражитель, «зажигающий» комбинацию столь бурного ответа?
    
Я пока не стал гадать о втором раздражителе, о втором очаге возбуждения, к которому так явственно тянулись нервные связи.
    
Впрочем, этот раздражитель был уже отчасти виден из того же сна. Мир младенца беден, объекты весьма ограничены в своем количестве. Раздражители немногочисленны. Но моя неопытность не позволила мне сразу отыскать этот второй раздражитель.
    
Загадка не была разгадана, но ключи от нее были в моих руках.
    
Дальнейшее показало, что в основном я не ошибся. Я ошибся только в количестве очагов возбуждения — их оказалось не два, а несколько. И они были переплетены между собой сложнейшей сетью условных связей.
    
Комбинация возникших очагов возбуждения давала тот или иной ответ.
    5
    
Принцип условных рефлексов говорит о том, что нервные связи имеют временный характер. Нужна повторяемость опытов, чтобы они возникли и утвердились. Без опытов они угасают или исчезают вовсе.
    
Ну что ж. Вода в данном случае являлась превосходным и частым раздражителем в жизни младенца. Повторяемость несомненно была. Я не знал еще, какого рода был второй раздражитель, но мне было понятно, что его условная связь с водой могла утвердиться.
    
Но ведь потом, с развитием ребенка, эта связь должна была исчезнуть. Ведь повторяемость не могла продолжаться вечно. Ведь если не ребенок и не юноша, то, наконец, зрелый мужчина смог бы разорвать эту неправильную, ложную связь. А она была неправильна, ошибочна — это очевидно.
    
Умственное развитие действительно борется с неверными, ложными, нелогичными представлениями. Однако ребенок, развиваясь, мог встретиться с иными, более логичными доказательствами опасности того, чего он боится.
    
Снова я стал пересматривать свои воспоминания, связанные с водой.
    
Доказательства опасности воды были на каждом шагу.
    
В воде тонут люди. Я могу утонуть. Вода заливает город. В воду бросаются, чтобы умереть.
    
Какие веские доказательства опасности воды!
    
Нет сомнения — это могло устрашить ребенка, доказать ему, что младенческое его представление правильно.
    
Эти своего рода «ложные» доказательства могли сопровождать меня всю жизнь. Это, несомненно, так и было. Вода сохраняла элементы устрашения, питала младенческий страх. Возникшие временные связи с водой могли не исчезать, они могли все сильней и крепче утверждаться.
    
Значит, умственное развитие человека не уничтожает временных условных связей, оно только перестраивает их, поднимает эти ложные доказательства на уровень своего развития. И, быть может, угодливо выискивает эти доказательства, не слишком проверяя их, ибо они и без проверки уживаются с логикой, падая на больную почву.
    
Эти ложные доказательства нередко сливаются с подлинными доказательствами. Вода действительно опасна. Но невротик воспринимает эту опасность не в том качестве, и реакция его на эту опасность также не в том качестве, как это должно быть в норме.
    6
    
Но если это так, если вода была одним из элементов устрашения, одним из раздражителей в комбинации моего психоневроза, то какая же печальная и жалкая картина открывалась моему взору!
    
Ведь именно водой меня и лечили. Именно водой и пробовали избавить меня от тоски.
    
Мне прописывали воду и вовнутрь, и снаружи. Меня сажали в ванны, завертывали в мокрые простыни, прописывали души. Посылали на море — путешествовать и купаться.
    
Боже мой! От одного этого лечения могла возникнуть тоска.
    
Это лечение могло усилить конфликт, могло создать безвыходное положение.
    
А ведь вода была только частью беды, может быть, ничтожной частью.
    
Лечение, впрочем, не создавало безвыходного положения. Этого лечения можно было избежать. Я так и поступил. Я перестал лечиться.
    
Для того чтобы не лечиться, я выдумал нелепую теорию о том, что для полноты здоровья человек должен все время и без перерыва работать. Я перестал ездить на курорты, считая это излишней роскошью.
    
Таким образом я освободился от лечения.
    
Но я не мог освободиться от постоянного столкновения с тем, что меня устрашало. Страх продолжал существовать.
    
Этот страх был не осознан. Об его существовании я не знал, ибо он был вытеснен в нижний этаж моей психики. Часовые моего разума не выпускали его на свободу. Он имел право выходить только ночью, когда мое сознание не контролировало.
    
Этот страх жил ночной жизнью, в сновидениях. А днем, в столкновении с объектом устрашения, он проявлялся только косвенным образом — в непонятных симптомах, кои могли сбить с толку любого врача.
    
Мы знаем, что такое страх, знаем его воздействие на работу нашего тела. Мы знаем его оборонительные рефлексы. В основе их — стремление избежать опасности.
    
Симптомы страха разнообразны. Они зависят от силы страха. Они выражаются в сжатии кровеносных сосудов, в спазмах кишечника, в судорожном сокращении мышц, в сердцебиениях и так далее. Крайняя степень страха вызывает полный или частичный паралич.
    
Именно такие симптомы создавал неосознанный страх, который я испытывал. В той или иной степени они выражались в сердечных припадках, в задержке дыхания, в спазмах, в судорожном подергивании мышц.
    
Это были прежде всего симптомы страха. Хроническое присутствие его нарушало нормальные функции тела, создавало стойкие торможения, вело к хроническим недомоганиям.
    
В основе этих симптомов была «целесообразность» — они преграждали мой путь к «опасности», они подготовляли бегство.
    
Животное, которое не может избежать опасности, притворяется мертвым.
    
Подчас я притворялся мертвым, больным, слабым, когда было невозможно уйти от «опасности».
    
Все это было ответом на раздражение, полученное извне. Это был сложный ответ, ибо условные нервные связи, как мы в дальнейшем увидим, были весьма сложны.
    7
    
Можно допустить, что так поступает ребенок, желая избежать «опасности». Но как поступает взрослый?
    
Как поступал я? Неужели я не боролся с этим вздором? Неужели только спасался бегством? Неужели я действительно был несчастной пылинкой, гонимой любой случайностью?
    
Нет, я боролся с этим, защищался от этой неосознанной беды. И эта защита всякий раз была в соответствии с моим развитием.
    
В детские годы поведение сводилось главным образом к бегству и в какой-то мере к желанию овладеть водой, «освоить» ее. Я пробовал научиться плавать. Но я не научился. Страх цепко держал меня в своих руках.
    
Я научился плавать только юношей, поборов этот страх.
    
Это была первая победа и, пожалуй, единственная. Я помню, как я был горд этим.
    
Мое сознание и в дальнейшем не уводило меня от этой борьбы. Наоборот, мое сознание вело меня к этой борьбе. Всякий раз я стремился скорей встретиться с моим могущественным противником, чтобы еще раз помериться с ним силами.
    
Именно в этом и лежало противоречие, которое маскировало страх.
    
Я не избегал пароходов, лодок, я не избегал быть на море. Наперекор своему страху я как бы нарочно шел на это единоборство. Мое сознание не желало признаться в поражениях или даже в малодушии.
    
Я помню такой случай на фронте. Я вел батальон на позиции. Перед нами оказалась река. Была минута, когда я смутился. Переправа была нетрудная, тем не менее я послал разведчиков вправо и влево, чтобы найти еще более легкие переправы. Я послал их с тайной надеждой найти какой-нибудь пересохший путь через реку.
    
Было начало лета, и таких путей не могло быть.
    
Я был смущен только минуту. Я велел позвать разведчиков назад. И повел батальон через реку.
    
Я помню свое волнение, когда мы вошли в воду. Я помню свое сердцебиение, с которым едва справился.
    
Оказалось, что я поступил правильно. Переправы всюду были одинаковы. И я был счастлив, что не промедлил, что поступил решительно.
    
Значит, я не был слепым орудием в руках своего страха. Мое поведение всякий раз было продиктовано долгом, совестью, сознанием. Но конфликт, который возникал при этом нередко, приводил меня к недомоганию.
    
Страх действовал вне моего разума. Бурный ответ на раздражение был вне моего сознания. Но болезненные симптомы были слишком очевидны. Об их происхождении я не знал. Врачи же фиксировали их в грубом счете — как неврозы, вызванные переутомлением, усталостью.
    
Чувствуя неравенство в силах, тем не менее я продолжал вести борьбу с неосознанным страхом. Но как странно шла борьба! Какие странные пути были найдены для сомнительной победы!
    8
    
Изучением воды тридцатилетний человек хотел освободиться от страха. Борьба пошла по линии знания, по линии науки.
    
Это было поразительно, ибо сознание участвовало в этой борьбе. Я не в полной мере понимаю, как возникли эти пути. Сознанию не были известны механизмы несчастья, и, быть может, поэтому избран был общий путь, как бы и верный, но для данного случая ошибочный, даже комичный.
    
Все мои тетради, записные книжки стали заполняться сведениями о воде.
    
Эти тетради сейчас передо мной. С улыбкой я просматриваю их. Вот записи о самых сильных бурях и наводнениях в мире. Вот подробнейшие цифры глубин морей и океанов. Вот сведения о наиболее бурных водах. О скалистых берегах, к которым не могут подойти корабли. О водопадах.
    
Вот сведения об утонувших людях. О первой помощи утопленникам.
    
Вот запись, подчеркнутая красным карандашом:
    
«71 процент земной поверхности находится под водой и только 29 процентов суши».
    
Трагическая запись! Красным карандашом приписано:
    
«3/4 земного шара — вода!»
    
Вот еще трагические записи, из которых можно увидеть, каков процент воды в теле людей, животных, растений:
    
«Рыбы — 70–80 %, медузы — 96 %, картофель — 75 %, кости-50 %…»
    
Какая проделана гигантская работа! Какая бессмысленная!
    
Вот целая тетрадочка исписана сведениями о ветрах. Это понятно: ветер — причина наводнений, причина бурь, штормов.
    
Кусочек из записи:
    
«3 метра в 1 секунду — шевелятся листья;
    
10 метров в 1 секунду — качаются большие ветви;
    
20 метров в 1 секунду — сильный ветер;
    
30 метров в 1 секунду — буря;
    
35 метров в 1 секунду — буря, переходящая в ураган;
    
40 метров в 1 секунду — ураган, разрушающий дома».
    
Под записью справка: тай — чрезвычайный, фунг — ветер. Тайфунг в 1892 году (остров Маврикия) — 54 метра в секунду!
    
Вот еще одна тетрадь о наводнениях в Ленинграде.
    
Перелистывая эти мои тетради, я сначала улыбался. Потом улыбка сменилась скорбью. Какая трагическая борьба! Какой «интеллектуальный» и вместе с тем варварский путь нашло сознание для того, чтобы путем знаний «освоить» противника, уничтожить страх, одержать победу!
    
Какой трагический путь был найден! Он был в соответствии с моим умственным развитием.
    9
    
Этот путь нашел отражение и в моей литературе.
    
Но тут я должен оговориться. Я вовсе не хочу сказать, что этот путь — страх и желание уничтожить его — предопределял мою жизнь, мои шаги, мое поведение, мою меланхолию, мои литературные намерения.
    
Вовсе нет. Мое поведение оставалось бы точно таким же, как если бы страх отсутствовал. Но страх усложнял шаги, усиливал недомогание, увеличивал меланхолию, которая могла существовать и без него, в силу иных причин, в силу тех обстоятельств, кои в равной степени относились и ко всем людям.
    
Страх не предопределял путей, но он был одним из слагаемых в сложной сумме сил, действующих на человека.
    
Было бы ошибкой не учитывать этого слагаемого. Но ошибка была бы еще грубей — воспринимать это слагаемое как сумму, как нечто единственное, действующее на человека.
    
Только в сложном счете решался вопрос.
    
Мы видели эту сложность в моем поведении. Основной двигатель был не страх, а иные силы — долг, разум, совесть. Эти силы оказались значительно выше низменных сил.
    
Мое поведение было в основном разумным. Страх не вел меня за руку, как слепца. Но он присутствовал во мне, нарушал правильную работу моего тела, заставлял избегать «опасностей», если не было более высоких чувств или обязанностей.
    
В общем прессе он давил на меня и главным образом воздействовал на мое физическое состояние.
    
Мое сознание намерено было устранить его. Умственное развитие избрало путь знаний. Профессиональные навыки литератора также приняли участие в этой борьбе. Среди многих тем, которые меня занимали, была тема, связанная с водой. К этой теме я имел особую склонность.
    
Полгода я провел над материалами Эпрона, изучая историю гибели «Черного принца».
    
Работая над этой книгой, я тщательно обследовал все, что к этому относилось. Я выезжал на место работ, знакомился с водолазным делом, собирал литературу о всех изобретениях в этой области.
    
Закончив книгу «Черный принц», я тотчас принялся собирать материалы о гибели подводной лодки «55». Эту книгу я не закончил. Тема перестала меня занимать, ибо к этому времени я нашел более разумный путь для борьбы.
    
Итак, изучением воды во всех ее свойствах я хотел освободиться от несчастья, от неосознанного страха. Этот страх не относился даже к воде. Но вода вызывала страх, ибо она была условно связана с иным предметом устрашения.
    
Борьба против этого, повторяю, находилась в соответствии с моим умственным развитием.
    
Какая трагическая борьба! Какое горе и какое поражение она мне сулила! Какие удары были предназначены для моего жалкого тела!
    
О каких же бедах от высокого сознания можно говорить?
    
Пока можно лишь говорить о разуме, которому не хватает знаний. Можно говорить о маленьком несчастном дикаре, который бредет по узкой горной тропинке, едва освещенный первыми лучами утреннего солнца.
    10
    
Итак, первые шаги в поисках несчастного происшествия были сделаны.
    
Несчастное происшествие возникло при первом знакомстве с окружающим миром. Оно произошло в предрассветных сумерках, перед восходом солнца.
    
Это не было даже происшествием. Это была ошибка, несчастный случай, поразительная комбинация случайностей.
    
Эта случайность создала неверные, болезненные представления о некоторых вещах, в том числе о воде.
    
Это была драма, в которой моя вина была не больше, чем страданье.
    
Однако эта драма до конца еще не раскрыта.
    
     
      
Змею мы рассекли, но не убили.
      
Она срастется — и опять жива.
     
    
    
Надо было найти условные нервные связи, которые вели от воды к чему-то неизвестному, к чему-то, может быть, еще более страшному. Без этого вода не была бы предметом ужаса.
    
И вот, уверенный в своих силах, я пошел дальше в поисках моего несчастного происшествия.
   
   
    
     
VII. Закрывайте двери
    
    
     
Змею мы рассекли, но не убили.
     
Она срастется — и опять жива.
    
    1
    
Я часто видел нищих во сне. Грязных. Оборванных. В лохмотьях.
    
Они стучали в дверь моей комнаты. Или неожиданно появлялись на дороге.
    
В страхе, а иногда и в ужасе я просыпался.
    
Я стал думать — почему я вижу нищих. Чем они меня устрашают? Не есть ли нищий — второй условный раздражитель, подобный воде?
    
Я перелистал свои воспоминания, надеясь среди них найти устрашающие меня сцены.
    
Нет, образ нищего отсутствовал в моих воспоминаниях. Только лишь одна короткая сценка относилась к трехлетнему возрасту — мать шутливо протянула меня нищему.
    
Может быть, этот нищий устрашил меня? Может быть, остался неосознанный инфантильный страх, оживающий в моих сновидениях?
    
Я вспомнил о тех нищих, которых я встречал на улице. Нет, никакого страха я к ним не чувствовал. Никакого волнения не испытывал.
    
А ведь этот страх должен и днем присутствовать в какой-то, хотя бы самой незначительной степени. Мы видели этот деформированный страх к воде. Он и днем выражался в странных симптомах. Он нашел отражение во всей моей жизни. Я боролся с этим неосознанным страхом путем знаний. Была проделана гигантская борьба. Следы этой трагической бессмысленной борьбы остались в моих записных книжках, в моей литературе.
    
Тогда я раскрыл свои записные книжки, рассчитывая на их страницах найти следы новой грандиозной борьбы, следы новых схваток с неосознанным противником.
    
Однако в записных книжках я на этот раз не нашел того, что искал. Не было ни цифр, ни справок. Не было ничего такого, что могло говорить о повышенной заинтересованности к новому объекту.
    
Тогда я перелистал свои сочинения, книги.
    
Нет сомнения, тема нищего меня весьма интересовала. Но это был нормальный интерес литератора к социальному явлению.
    
Эта тема присутствовала только лишь в той степени, в какой ей надлежало присутствовать в сочинениях сатирического писателя. Мне даже показалось, что эта тема недостаточно полно и широко взята.
    
Я был озадачен. Как же так? Я видел нищих во сне. Нищие меня устрашали. Это очевидно. Однако проходила ночь, вставало солнце, и след нищего терялся в его лучах.
    2
    
Тогда я снова стал обдумывать свою жизнь, стараясь вспомнить сцены, чем-либо связанные с нищим.
    
Однако ничего существенного мне не удалось припомнить из этой области. Никаких нищих я не мог вызвать из забвения.
    
Но вот, напряженно думая о своем детстве, я увидел какой-то нелепый сон.
    
Пароход. На палубе толпа пассажиров. Эта толпа аплодирует мне. Из толпы выходит весьма моложавый старик. Он цветущий, подтянутый, краснощекий. С цветком в петлице.
    
Почтительно поклонившись мне, старик произносит:
    
— О, благодарю вас, молодой человек! Вспомните, какой я был дряхлый, когда мне было восемьдесят лет. Теперь, когда мне стало шестьдесят, я чувствую себя отлично.
    
Я отвечаю:
    
— Очень рад, Павел Петрович, что мне удалось вам помочь.
    
Старик берет меня под руку. Мы с ним торжественно шествуем. Доходим до какой-то двери. Дверь открывается. Старик исчезает.
    
Вот весь сон. Он кажется абсурдным, бессмысленным. Я даже сначала не хотел о нем думать.
    
А надо сказать, что этот сон относился к тому периоду, когда я начал собирать материал для моей книги «Возвращенная молодость». Стало быть, какой-то старик благодарил меня за эту мою будущую книгу, которая вернула ему молодость.
    
Я стал думать об этом толстомордом старике — не видел ли я его в жизни? Нет, эти багровые щеки мне не приходилось раньше видеть.
    
Но почему же в таком случае я назвал его Павлом Петровичем? Ведь так называют только знакомых.
    
Я стал перебирать в моей памяти забытые имена. Такого имени я не мог припомнить.
    
Но тут мое внимание остановилось на двери, до которой я довел старика. Где же я видел эту тяжелую резную дубовую дверь? Нет сомнения, я где-то ее видел. Я отлично ее помню. Помню даже медную дощечку на ней. И фамилию на этой дощечке — Чистяков.
    
Какой же это Чистяков?
    
Я стал перебирать в своей памяти фамилии. Нет, среди знакомых фамилий этой не имелось.
    
Был весьма известный художник Чистяков. Но какое же отношение он имел ко мне?
    
Любопытства ради я открыл энциклопедический словарь, чтобы посмотреть, как звали этого художника. И с удивлением увидел, что имя и отчество его совпадало с тем, что я произнес во сне.
    
Это был знаменитый русский художник Павел Петрович Чистяков.
    
Неожиданно я вспомнил — он был начальником моего отца по Академии художеств.
    
И вдруг с необычайной отчетливостью я припомнил забытую сцену.
    3
    
Зима. Снег. Васильевский остров.
    
Я с матерью иду по улице. Мы останавливаемся у двери, на которой медная дощечка: «Павел Петрович Чистяков». Я звоню. Дверь открывает швейцар. Мама говорит:
    
— Скажите его превосходительству, что пришла вдова художника Зощенко.
    
Швейцар уходит и, вернувшись, говорит:
    
— Его превосходительство просит вас обождать здесь.
    
Мы садимся на деревянный диван. Долго сидим, поглядывая на широкую шикарную лестницу. Мы ждем очень долго. Я начинаю хныкать. Мне скучно. Неприятно так долго ждать. Я говорю матери:
    
— Если он так долго не идет, значит, он не нуждается в нас. Мама, давай уйдем.
    
Мама тихо говорит мне:
    
— Не он, а мы нуждаемся в нем. Сейчас, когда папа умер, мы должны получить пенсию. А сколько мы получим, это будет зависеть от Павла Петровича.
    
Проходит час. Наконец по лестнице спускается старик в черном сюртуке. Старик весьма стар, сухощав, бледен.
    
Мама почтительно кланяется ему. И о чем-то просит.
    
Старик что-то брюзгливо отвечает, делая сильное ударение на «о».
    
Беседа продолжается три минуты.
    
Мы уходим.
    
Мама берет меня за руку. И мы снова идем по улице. Я говорю:
    
— Мама, вот уж я бы не стал так вежливо говорить, как ты с ним говорила.
    
Мама отвечает:
    
— Что же делать, Мишенька, — мы от него зависим.
    
— Все равно. Он плохо с тобой разговаривал. И плохо попрощался — сразу отвернулся.
    
Мама начинает плакать. Я говорю маме:
    
— Да, но он со мною поступил еще хуже, чем с тобой. Он даже не поздоровался со мной и не попрощался. И то я не плачу.
    
Мама плачет еще сильней. Чтобы утешить ее, я говорю:
    
— У меня есть двадцать копеек. Если хочешь, я найму извозчика, и мы поедем домой.
    
Я нанимаю извозчика, и мы садимся с мамой в пролетку.
    4
    
Мне показалось, что эта сцена в передней имела значение в моей жизни.
    
Мне показалось, что эта сцена устрашила меня.
    
В самом деле. Снова передо мной был образ нищего. Однако на этот раз нищий был я сам.
    
Я стоял в передней с протянутой рукой. Я просил. И мне подавали. Быть может, я боялся стать нищим? Боялся очутиться в качестве жалкого просителя? И вот почему образ нищего устрашил меня.
    
Я стал думать о нищих, которые во множестве бродили по старым дорогам моей страны. И о великой революции, которая поставила своей задачей уничтожить это бедствие.
    
Я стал думать о том прошлом мире, в котором я родился и жил. О том мире, который создал нищих, просителей, людей, которые кланяются, клянчат, унижаются.
    
Вероятно, этот мир устрашил меня. Вселил неуверенность. Создал пугало в образе нищего.
    
Я вспомнил этот мир. Вспомнил людей, окружающих меня. Вспомнил взаимоотношения.
    
Нет сомнения, это был несчастный мир. Он нес с собой болезни не менее опасные, чем те, о которых я пишу в этой книге. Он мог вселить тревогу, беспокойство, страх. Нет сомнения, он мог создать пугало в образе нищего.
    
Итак, я вспомнил этот мир, в котором я родился. Мир богатых и нищих. Мир просителей и подающих. Мир, который меня устрашил.
    
Какое странное и смешанное чувство я испытал! Какую боль я почувствовал, когда вдруг понял, что этот мир я никогда больше не увижу. И какую радость при этом я испытал!
    
Но чему же я радовался? О чем сожалел? Что оставил я в том прошлом мире, который оплакивал? И почему я оплакивал то, что меня устрашало?
    
Я не мог понять. Не мог выразить словами причину этой своей боли, своего сожаления. И тогда я рассказал об этих своих чувствах одной одинокой женщине. Она была моя сверстница. Но она больше знала о прошлом мире.
    
Она сказала:
    
— Я испытываю такие же чувства. Но только они не случайны, как у вас. Я не перестаю оплакивать прошлый мир, хотя уже минуло восемь лет с тех пор, как мы его потеряли.
    
Я сказал:
    
— Но ведь прошлый мир был ужасный мир. Это был мир богатых и нищих. Он мог устрашать людей. Это был несправедливый мир.
    
— Пусть несправедливый, — ответила женщина, — но я предпочитаю видеть богатых и нищих вместо тех сцен, пусть и справедливых, но не ярких, скучных и будничных, какие мы видим. Новый мир — это грубый мужицкий мир. В нем нет той декоративности, к какой мы привыкли. Нет той красивости, какая радует наш взор, слух, воображение. И вот в чем наша боль и наше сожаление. Что же касается справедливости, то я с вами не спорю, хотя и предполагаю, что башмак стопчется по ноге.
    
Уйдя от этой женщины, я стал думать — так ли это, как она сказала?
    
Мне захотелось припомнить какие-нибудь изящные сцены из прошлого. Я принялся думать о шелковых тканях, о музыке в гостиных, об утонченных словах, произнесенных при встречах, о лакированных экипажах, проезжающих по улицам.
    
Я припомнил несколько сцен. Нет, они не были связаны с душевным волнением. Они не вошли в мои воспоминания. Должно быть, они были привычны для моего взора. Должно быть, они были ничем не удивительны, повседневны.
    5
    
Об этих сценах я, вероятно, и не вспомнил бы, если б не подумал о том, о чем думаю теперь, стараясь понять, откуда возникла эта боль, эта радость и сожаление.
    На берегу моря
    
В студенческом кителе, со стеком в руках, я иду по берегу моря.
    
Сестрорецкий пляж. Жарко. Лето. Играет симфонический оркестр.
    
На горячем песке расположились люди. Шикарные женщины в шляпах, с зонтиками в руках. Чахлого вида мужчины в пенсне, в пиджаках.
    
Мило прогуливаются детишки. Они в шляпах, в чулочках, в башмаках.
    
Какая-то девчурка хнычет.
    
— Маменька, — говорит она, — пожалуйста, разреши мне снять чулочки.
    
— Нет, это неприлично, — говорит мать. — Мы снимем чулки, когда пойдем купаться.
    
Кругом чинно, скучно. Почти не видно загоревших тел. Почти не слышно криков, возгласов, смеха. Кто-то визжит, входя в воду. Кто-то завывая читает стихи. Кому-то на подносе несут пиво.
    
Боже мой, как нестерпимо скучно!
    Дух выше, молодой человек
    
Похлопывая стеком по узким своим брюкам, я подхожу к моим знакомым. Это — знаменитый адвокат Н. и его жена, мадам Н. Н.
    
Мне нравится жена этого адвоката. Я немного ухаживаю за ней.
    
Мадам Н. Н. улыбается, когда я подхожу. Стыдливо прикрывает свое тело, наглухо затянутое в шикарный купальный костюм. Помахивает белым веером из страусовых перьев.
    
Я сажусь рядом.
    
Мадам Н. Н. кокетничает со мной. Однако разговор не клеится. Рядом муж. Это пресно.
    
— Серж, — говорит она супругу, — ты бы, право, пошел к воде. Не нужно купаться, но один раз окунуться — это следует, мой друг. Это полезно для твоего здоровья.
    
Серж безропотно сдирает с себя чесучовый пиджак. Отстегивает шелковые подтяжки. Раздевается.
    
Я вижу чахлое его тело. Впалую чахоточную грудь. И жалкие руки, лишенные мускулов.
    
Увидя на себе мой взор, судебный работник бормочет:
    
— Дух выше, молодой человек. Дух, а не тело — вот в чем наша забота, наша красота.
    
Осторожно ступая на песок, Серж, как по гвоздям, идет к воде.
    
Его руки, худые и безжизненные, болтаются, как плети.
    Мы слушаем поэму
    
Изящная гостиная. Шелковая мебель. Кружева. Тюль. Фарфоровые безделушки. Французская речь.
    
Хозяин — бледный, томный, усталый. Нечто декадентское в его лице.
    
Плавно жестикулируя, он читает свои стихи. Он читает поэму о какой-то «первоначальной» красоте, к которой должны стремиться люди, об утонченной страдающей душе, блуждающей в грубом мире, в мире низменных страстей. Чтение прерывается каким-то криком в передней.
    
Хозяин морщится. Страдальчески наморщив лоб, выслушивает горничную, которая что-то ему тихо докладывает.
    
Неожиданно на пороге гостиной появляется женщина. Она немолода. Плохо одета. Седые ее волосы торчат из-под шляпки.
    
— Ты что же со мной делаешь, Пьер? — говорит она.
    
И, увидев гостей, продолжает: — Нет, я не погляжу, что у тебя гости. Пусть все знают, какой ты негодяй. Твой покойный отец — мой родной брат — велел ежемесячно выдавать мне по сто рублей. А ты что делаешь? Ты что, ирод, издеваешься надо мной!
    
Наморщившийся, как от зубной боли, хозяин тихо говорит:
    
— Уйдите, тетя Лизет. Отец не говорил мне этого. Подавайте в суд.
    
Горничная и хозяин выпроваживают тетку. Неожиданно та падает на пороге.
    
— Притворяется, — говорит хозяин. И, вытащив из кармана кредитку, швыряет тетке.
    
Дверь гостиной закрывается. Мы не видим продолжения. Закрыв глаза рукой, хозяин извиняется перед гостями за невольную сцену. Кто-то из гостей говорит:
    
— Как совпала ваша поэма с тем, что случилось. Какой грубый мир! И какое счастье, что его можно избежать, отгородиться от него поэзией, душевным одиночеством…
    
Хозяин продолжает читать прерванную поэму.
    На черной лестнице
    
На ступеньках лестницы сидят рабочие. Они грязные, оборванные. Некоторые из них в лаптях.
    
Это рабочие-сезонники. Они достраивают дом во дворе. И вот сегодня, в воскресенье, они пришли к домовладельцу, чтоб получить свой недельный заработок.
    
Кто-то из них говорит:
    
— Нет, они не любят сразу платить. Они поманежат людей, а потом уже платят.
    
Кто-то из рабочих встает и, подойдя к двери, несмело стучит.
    
В дверях появляется горничная. Она в белом передничке. На голове ее накрахмаленная белая наколка.
    
Горничная говорит:
    
— Ну что вы стучите, дьяволы… Кажется, сказано вам — барин занят. Приходите вечером.
    
Сезонник говорит:
    
— Вечером придешь, скажут — утром приходите. Ведь каждую неделю такая канитель. Сделайте милость, доложите барину — дескать, люди ждут…
    
Горничная с досадой говорит:
    
— Барин занят. Не будет сегодня платить. Уходите к лешему.
    
Дверь захлопывается.
    
Я сижу на подоконнике с Валей. Валя — дочь этого домовладельца. Нам по пятнадцати лет. У нас нечто вроде флирта. Вот уже час мы сидим на подоконнике и о чем-то болтаем.
    
Я спрашиваю Валю:
    
— Валечка, а чем занят ваш папа?
    
Смущенно потупив глазки, Валя говорит:
    
— К нему опять пришла Анель. Когда была жива мама, она не смела приходить. Теперь она приходит. Я боюсь, что папа на ней женится. Она с утра у него. Они собираются ехать на бега.
    
Я смотрю на сезонников, расположившихся на ступеньках лестницы. Некоторые из них курят. Другие пьют и закусывают.
    
Мы с Валей смотрим в окно. Дождь прошел. Мы выходим во двор.
    6
    
Как забытые видения, проходят передо мной эти маленькие сцены из прошлой жизни. Какие неприятные сцены, какие горькие воспоминания! Какая нищенская красота!
    
Так вот почему я рад, что больше не увижу ушедшего мира, мира роскоши и убожества, мира неслыханной несправедливости, нищеты и незаслуженного богатства! Вот почему я рад, что не увижу больше узкогрудых чахоточных людей, в сердце которых уживались высокие изящные чувства и варварские намерения.
    
Значит, нет никаких мотивов для сожаления. А оно было, это сожаление, и оставалась эта боль. И я снова не мог понять, откуда эта боль возникает.
    
Быть может, она возникает оттого, что я видел печальные сцены прощанья с этим ушедшим миром. Я был свидетелем того, как уходил этот мир, как с плеч его соскользнула эта непрочная красота, эта декоративность, изящество.
    
Я вспомнил одного поэта — А. Т-ва.
    
Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало. Я помнил его еще до революции, в 1912 году. И потом я увидел его через десять лет.
    
Какую страшную перемену я наблюдал! Какой ужасный пример я увидел!
    
Вся мишура исчезла, ушла. Все возвышенные слова были позабыты. Все горделивые мысли были растеряны.
    
Передо мной было животное более страшное, чем какое-либо иное, ибо оно тащило за собой привычные профессиональные навыки поэта.
    
Я встретил его на улице. Я помнил его обычную улыбочку, скользившую по его губам, — чуть ироническую, загадочную. Теперь вместо улыбки был какой-то хищный оскал.
    
Порывшись в своем рваном портфеле, поэт вытащил тоненькую книжечку, только что отпечатанную. Сделав надпись на этой книжечке, поэт с церемонным поклоном подарил ее мне.
    
Боже мой, что было в этой книжечке!
    
Ведь когда-то поэт писал:
    
     
      
Как девы в горький час измены,
      
Цветы хранили грустный вид.
      
И, словно слезы, капли пены
      
Текли с их матовых ланит…
     
    
    
Теперь, через десять лет, та же рука написала:
    
     
      
Пышны юбки, алы губки,
      
Лихо тренькает рояль.
      
Проституточки-голубки,
      
Ничего для вас не жаль…
     
     
      
Все на месте, все за делом,
      
И торгуют всяк собой:
      
Проститутка — статным телом,
      
Я — талантом и душой.
     
    
    
В этой книжечке, напечатанной в издании автора (1922 г.), все стихи были необыкновенные. Они прежде всего были талантливы. Но при этом они были так ужасны, что нельзя было не содрогнуться, читая их.
    
В этой книжечке имелось одно стихотворение под названием «Моление о пище». Вот что было сказано в этом стихотворении:
    
     
      
Пищи сладкой, пищи вкусной
      
Даруй мне, судьба моя, —
      
И любой поступок гнусный
      
Совершу за пищу я.
     
     
      
В сердце чистое нагажу,
      
Крылья мыслям остригу,
      
Совершу грабеж и кражу,
      
Пятки вылижу врагу!
     
    
    
Эти строчки написаны с необыкновенной силой. Это смердяковское вдохновенное стихотворение почти гениально. Вместе с тем история нашей литературы, должно быть, не знает сколько-нибудь равного цинизма, сколько-нибудь равного человеческого падения.
    
Впрочем, это не было падением, смертью при жизни, распадом, тлением. Поэт по-прежнему оставался здоровым, цветущим, сильным. С необыкновенным рвением он стремился к радостям жизни. Но он не пожелал больше врать. Он перестал притворяться. Перестал лепетать слова — ланиты, девы, перси. Он заменил эти слова иными, более близкими ему по духу. Он сбросил с себя всю мишуру, в которую он рядился до революции. Он стал таким, каким он и был на самом деле, — голым, нищим, омерзительным.
    7
    
Этот поэт Т. действительно стал нищим. Он избрал себе путь, который он заслуживал.
    
Я увидел его однажды на углу Литейного. Он стоял с непокрытой головой. Низко кланялся всем, кто проходил мимо.
    
Он был красив. Его седеющая голова была почти великолепна. Он был похож на Иисуса Христа. И только внимательный глаз мог увидеть в его облике, в его лице нечто ужасное, отвратительное — харю с застывшей улыбочкой человека, которому больше нечего терять.
    
Мне почему-то было совестно подойти к нему. Но он сам окликнул меня. Окликнул громко, по фамилии. Смеясь и хихикая, он стал говорить, сколько он зарабатывает в день. О, это гораздо больше, чем заработок литератора. Нет, он не жалеет о переменах. Не все ли равно, как прожить в этом мире, прежде чем околеть.
    
Я отдал поэту почти все, что было в моих карманах. И за это он хотел поцеловать мою руку.
    
Я стал стыдить его за те унижения, которые он избрал для себя.
    
Поэт усмехнулся. Унижения? Что это такое? Унизительно не жрать. Унизительно околеть раньше положенного срока. Все остальное не унизительно. Все остальное идет вровень с той реальной жизнью, которую судьба ему дала в обмен за прошлое.
    
Через час я снова проходил по этой же улице. К моему удивлению, поэт по-прежнему стоял на углу и, кланяясь, просил милостыню.
    
Оказывается, он даже не ушел, хотя я дал ему значительные деньги. Я и до сих пор не понимаю — почему он не ушел. Почему он не тотчас бросился в пивную, в ресторан, домой. Нет, он продолжал стоять и кланяться. Должно быть, это его не угнетало. А может быть, даже и доставляло интерес. Или не пришло еще время для его завтрака, и поэт для моциона остался на улице?
    
Я встретил Т. год спустя. Он уже потерял человеческий облик. Он был грязен, пьян, оборван. Космы седых волос торчали из-под шляпы. На его груди висела картонка с надписью: «Подайте бывшему поэту».
    
Хватая за руки прохожих и грубо бранясь, Т. требовал денег.
    
Я не знаю его дальнейшей судьбы.
    
Образ этого поэта, образ нищего остался в моей памяти как самое ужасное видение из всего того, что я встретил в моей жизни.
    
Я мог страшиться такой судьбы. Мог страшиться таких чувств. Такой поэзии.
    
Я мог страшиться образа нищего.
    8
    
И вот, думая об этом несчастном поэте, я невольно стал вспоминать поэзию моего времени.
    
Я вспомнил вдруг чувствительные и грустные романсы, какие пели тогда, — «О, это только сон», «Гори, гори, моя звезда», «Хризантемы в саду».
    
Не скрою от вас — у меня появились слезы на глазах, когда я вдруг припомнил эти позабытые звуки.
    
Так вот откуда сожаление, — подумал я. — Значит, я оплакиваю не тот «красивый мир» — богатых и нищих, я оплакиваю ту печальную поэзию, которая была мне сродни. Может быть, она действительно была хороша — эта поэзия?
    
Я стал вспоминать стихи моего времени.
    
Это были отличные стихи, отличная поэзия. Поэзия Блока, Есенина, Ахматовой.
    
Но какая боль в ней чувствовалась! Какие печальные мелодии напевали эти поэты! Почему?
    
Только лишь потому, что их не удовлетворяла та жизнь, которую они имели? Тот общественный строй, который они на себе испытали? Нет, вряд ли.
    
Я вдруг вспомнил строчки из В. Брюсова:
    
     
      
Вас, кто меня уничтожит,
      
Встречаю приветственным гимном.
     
    
    
Почему же он так сказал? Почему он не сказал, что встречает приветственным гимном тех, которые уничтожат несправедливость, вопиющее неравенство, нищету? Нет, мы знаем, что поэт приветствовал революцию. Примкнул к ней, пошел вслед за ней, чтоб увидеть новый мир, новых людей. Но почему все же он нашел такие жестокие слова в отношении самого себя?
    
Я стал перелистывать стихи Брюсова, его дневники, письма.
    
Я увидел, что это очень неплохой поэт. Но какой он неровный! Какая меланхолия одолевает его по временам! Какие истерические нотки слышатся в его музыке, в его мыслях! Какая катастрофа присутствует в его сердце!
    
Нет сомнения, он не считал себя здоровым, полноценным человеком. И вот почему он так сказал.
    
Должно быть, он не хотел, чтоб искусство находилось в дрожащих руках неврастеников. Не хотел, чтобы оно воспитывало прежние чувства, прежних людей.
    
Какие жестокие слова были произнесены! Какой адский выход был найден!
    
Но, может быть, эта катастрофа, истерика и меланхолия были свойственны только лишь большим поэтам, в силу их высокой миссии, высокой чувствительности, высокого сознания?
    
Может быть, все остальные поэты бодрыми голосами напевали торжественные гимны природе?
    
Я стал перелистывать стихи моего времени.
    
Нет. Все то же самое. Только хуже. Бедней. Ужасней.
    
Блок, как в фокусе, соединил в себе все чувства своего времени. Но он был гений. Он облагородил своим гением все, о чем он думал, писал.
    
Строчки малых поэтов, лишенные этого благородства и вкуса, были ужасны:
    
     
      
У феи — глазки изумрудные,
      
Все на траву она глядит.
      
У ней — наряды дивно-чудные —
      
Опал, топаз и хризолит…
     
    
    
Какой цветистый нищенский язык! Какая опереточная фантазия у неплохого, в сущности, поэта!