1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
     
любя свободу, но без постоянства,
     
на книге августейшая рука
     
запечатлела твердо: «Пашквилянтство».
     
Но чувствовал я в этой книге силу
     
и знал:
     
         ей суждена себя спасти,
     
прорваться, продолбиться, прорасти...
     
Я с чистою душой поехал в ссылку
     
и написал, как помнится, в пути:
     
«Я тот же, что и был,
     
                       и буду весь мой век -
     
не скот, не дерево, не раб,
     
                            но человек».
     
Исчез Радищев...
     
                 Глядя ему вслед,
     
у Братской ГЭС
     
               всепоглощенно,
     
                               тайно
     
о многом думал я,
     
                   и не случайно
     
припомнил я,
     
              как написал поэт:
     
«Авроры» залп.
     
                 Встают с дрекольем села...
     
Но это началось
     
                  в минуту ту,
     
когда Радищев
     
               рукавом камзола
     
отер слезу,
     
             увидев сироту...»[3] 
     
И думал я, оцепенело тих:
     
достойны ли мы призраков таких?
     
Какие мы?
     
          И каждый ли из нас
     
сумеет повторить в свой трудный час:
     
«Я тот же, что и был,
     
                        и буду весь мой век -
     
не скот,
     
          не дерево,
     
                      не раб,
     
                                но человек...»? 
    
   
  
  
   
    
ПЕРВЫЙ ЭШЕЛОН 
   
   
    
     
Ах, уральской марки сталь,
     
рельсы-серебриночки!
     
Магистраль ты, магистраль,
     
транссибирочка!
     
Ты о чем, скажи, грустишь
     
в стуках-проблесках?
     
Не от слез ли ты блестишь,
     
в щелки пролитых?
     
Помнишь, как глаза глядели
     
в окна
     
        отрешенно,
     
как по насыпи летели
     
тени
     
     от решеток,
     
и сквозь прутья,
     
                 будто голуби,
     
продирались
     
             и - в полет
     
чьих-то писем треугольники
     
(может, кто-то подберет...).
     
И над соснами, рябинами
     
кружилось наугад:
     
«Ты не верь,
     
              моя любимая...
     
Мама, я не виноват».
     
Было много разной лжи,
     
много страшного,
     
но не надо, не тужи,
     
магистральюшка!
     
Ветер бьет наперерез,
     
ну, а мелом -
     
              наискось:
     
«Едет Братская ГЭС!» - 
     
на вагоне надпись.
     
Говорят глаза с глазами
     
и с тайгой невиданною:
     
«Мы себя «сослали» сами
     
в ссылку удивительную!
     
Стань,
     
        Сибирь,
     
                 светлым-светла,
     
радуйся
     
         и радуй!
     
Наказаньем ты была,
     
сделайся 
     
         наградой!»
     
Сочинили хор-оркестр
     
москвичи с москвичками.
     
Едет Братская ГЭС
     
с рыжими косичками!
    
    
     
«Я на Сретенке жила - 
     
расстаемся с нею.
     
Газировку я пила -
     
Ангара вкуснее.
     
В рюкзаке моем побились
     
мамины бараночки...
     
Мама новая, тайга,
     
принимай в братчаночки!»
    
    
     
(И не знаешь ты, девчонка,
     
что в жестокий первый год
     
твоя модная юбчонка
     
на портянки вся пойдет;
     
что в палатке-невеличке,
     
как рванет за сорок пять,
     
станут рыжие косички
     
к раскладушке примерзать.
     
Будут ноженьки в болячках.
     
Будет в дверь скрестись медведь,
     
и о маминых баранках
     
тайно будешь ты реветь.
     
Маникюр забудут руки.
     
Но ты выстоишь, как все,
     
в рукавицах и треухе,
     
в телогрейке и кирзе.
     
И в краю глухом, острожном,
     
как тобою решено,
     
себе Сретенку построишь,
     
танцплощадку и кино.
     
Пусть в Москве себя не тешат:
     
маникюр ты наведешь,
     
платье-колокол наденешь,
     
в туфлях узеньких пройдешь.
     
И ты будешь в платье этом
     
так сиять, сводя с ума,
     
словно лампочка со светом,
     
тем, что ты зажгла сама!)
    
    
     
Сосны синие окрест
     
с алыми верхами...
     
едет Братская ГЭС с шалыми вихрами! 
     
Пой,
     
      Алешка Марчук,
     
на глаза татаристый!
     
В разговоре ты -
     
                   молчун,
     
ну, а в песне -
     
               яростный.
     
Пусть гитара семиструнная
     
играет до утра,
     
словно это
     
             семиструйная
     
играет Ангара!
    
    
     
(И разве знаешь ты, Алешка,
     
с шнурком ковбойским на груди,
     
что жизнь твоя - еще обложка,
     
а книга будет впереди;
     
и что тебе с твоим дипломом
     
в тайге придется - будь здоров! -
     
пилою вкалывать и ломом,
     
зубря английский у костров;
     
что с видом вовсе не геройским,
     
чумазый, словно сатана,
     
прихватишь ты шнурком ковбойским
     
в грязи подошву сапога...
     
А после с красною повязкой
     
кидаться будешь ты в ночи
     
туда, где с вкрадчивой повадкой
     
по фене ботают ножи.
     
И только утром, на рассвете,
     
с усмешкой вспомнив левый хук,
     
ты сможешь взяться за рейсфедер,
     
и будет падать он из рук.
    
    
     
Но встанет ГЭС, и свет ударит,
     
и песня странствовать пойдет:
     
«Марчук играет на гитаре,
     
а море Братское поет...»
     
И в дальнем городе Нью-Йорке,
     
где и студенты и печать,
     
ты будешь кратко и неловко
     
о Братской ГЭС им отвечать.
     
Среди вопросов -
     
                 и окольных
     
и злых, пронзающих насквозь, -
     
вдруг спросит кто-то,
     
                       словно школьник:
     
«С чего все это началось?»
     
Но нет, не первые палатки
     
ты вспомнишь, тайно озарен,
     
а те побитые баранки,
     
а тот поющий эшелон.
     
И, вспомнив это все недаром,
     
ты улыбнешься - так светло! -
     
и, взяв у битника гитару,
     
ответишь весело:
     
                   «С нее!»)
    
    
     
Эй, медведи,
     
               прячьтесь в лес
     
робко,
     
        как воробышки!
     
Едет Братская ГЭС
     
с гитарой на веревочке!
     
Пой,
     
      уральской марки сталь,
     
песню силы,
     
               храбрости!
     
Магистраль печали,
     
                      стань
     
магистралью радости!
     
Чтоб на рельсах -
     
                ни слезинки
     
от извечной слезности,
     
наши души,
     
            как светинки,
     
в свет великий сложатся!
     
В неизвестные края
     
пенно
     
        и широко
     
ты летишь,
     
            страна моя,
     
первоэшелонно.
     
Наши жизни -
     
             на кону.
     
Наши жизни
     
            лопаются.
     
Трудно нам,
     
             как никому,
     
первоэшелонцы!
     
Но и звезды
     
           и костры,
     
но и свет,
     
            и солнце
     
кто так чувствует,
     
                    как мы,
     
первоэшелонцы!
     
И ты знай, 
     
            страна моя, - 
     
если тяжело мне,
     
все равно я счастлив:
     
                         я - 
     
в первом эшелоне!.. 
    
   
  
  
   
    
ЖАРКИ 
   
   
    
     
«Куда идешь ты, бабушка?»
     
«Я к лагерю, сынки...»
     
«А что несешь ты, бабушка?»
     
«Жаркъ несу, жарки...» 
    
    
     
В руках, неосторожные,
     
топорщатся, дразня,
     
жарки - цветы таежные,
     
как язычки огня. 
    
    
     
И смотрит отгороженно,
     
печален и велик,
     
из-под платка в горошинах
     
рублевский темный лик. 
    
    
     
И кожаные ичиги,
     
с землею говоря,
     
обходят голубичники,
     
чтобы не мять зазря. 
    
    
     
Летают птицы, бабочки,
     
и солнышко горит,
     
и вдруг такое бабушка
     
тихонько говорит: 
    
    
     
«Иду, бывало, с ведрами
     
и вижу в двух шагах
     
несчастных тех, ободранных,
     
в разбитых сапогах. 
    
    
     
Худущие, простудные -
     
и описать нельзя!
     
И вовсе не преступные -
     
родимые глаза. 
    
    
     
Ах, слава тебе, господи,
     
им волю дали всем,
     
и лагерь этот горестный
     
стоит пустой совсем. 
    
    
     
А нынче непонятица:
     
в такую далину
     
аж целый поезд катится,
     
чтоб строить плотинэ. 
    
    
     
И ладно ли, не ладно ли, -
     
приезжих тех ребят
     
в бараках старых лагерных
     
пока определят... 
    
    
     
Мои старшъе внученьки
     
чуть зорька поднялись
     
и ведра-тряпки в рученьки -
     
и за полы взялись. 
    
    
     
А внуки мои младшие,
     
те встали даже в ночь.
     
Ломают вышки мрачные
     
и проволоку прочь. 
    
    
     
Ну, а в бараки попросту
     
с утра несет народ
     
кто скатерти, кто простыни,
     
кто шанежки, кто мед. 
    
    
     
Приделывают ставенки,
     
кладут половики,
     
а я вот, дура старая,
     
жарки несу, жарки. 
    
    
     
Пускай цветы таежные
     
стоят, красным-красны,
     
чтоб снились не тревожные,
     
не лагерные сны. 
    
    
     
Уже мне еле ходится,
     
я, видно, отжила.
     
Вы стройте, что вам хочется,
     
лишь только б не для зла. 
    
    
     
Моя избушка под воду
     
уйдет, ну и уйдет,
     
лишь только б люди подлые
     
не мучили народ...» 
    
    
     
«Ну, что молчишь ты, бабушка?»
     
«Да так, сынки, нашло...»
     
«А что ты плачешь, бабушка?»
     
«Да так я, ничего...» 
    
    
     
И крестит экскаваторы
     
и нас - на все века -
     
худая, узловатая
     
крестьянская рука... 
    
   
  
  
   
    
НЮШКА 
   
   
    
     
Я бетонщица, Буртова Нюшка.
     
Я по двести процентов даю.
     
Что ты пялишь глаза? Тебе нужно,
     
чтобы жизнь рассказала свою? 
    
    
     
На рогожке пожухнувших пожней
     
в сорок первом году родилась
     
в глухоманной деревне таежной
     
по прозванью Великая Грязь. 
    
    
     
С головою поникшей, повинной
     
мать лежала, пуста и светла,
     
и прикручена пуповиной
     
я к застылому телу была. 
    
    
     
Ну, а бабы снопы побросали
     
и, склонясь надо мною, живой,
     
пуповину серпом обрезали,
     
перевязывали травой. 
    
    
     
Грудь мне ткнула соседская Фроська.
     
Завернул меня дед Никодим
     
в лозунг выцветший «Все для фронта!»,
     
что над станом висел полевым. 
    
    
     
И лежала со мной моя мамка
     
на высоком, до неба, возу.
     
Там ей было покойно и мягко,
     
а страданья остались внизу. 
    
    
     
И осталось не узнанным ею,
     
что почти через месяц всего
     
пуля-дура под городом Ельня
     
угадала отца моего. 
    
    
     
Председатель наш был не крестьянский,
     
он в деревню пришел от станка,
     
и рукав, пустовавший с гражданской,
     
был заложен в карман пиджака. 
    
    
     
Он собранию похоронку
     
одинокой рукой показал:
     
«Как, народ, воспитаем девчонку?» -
     
и народ: «Воспитаем!» - сказал. 
    
    
     
Я была в это горькое время
     
вроде трудного лишнего рта,
     
но никто меня в нашей деревне
     
никогда не назвал «сирота». 
    
    
     
Затаив под суровостью ласку,
     
председатель совал, как отец,
     
то морковь, то тряпичную ляльку,
     
то с налипшей махрой леденец. 
    
    
     
Меня бабы кормили картошкой,
     
как могли, одевали в свое,
     
и росла я деревниной дочкой
     
и, как мамку, любила ее. 
    
    
     
Отгремела война, отстреляла,
     
солнце нашей победы взошло,
     
ну, а мамка-деревня страдала,
     
и понять не могла я, за что. 
    
    
     
«План давайте!» - из центра долбили.
     
Телефон ошалел от звонков,
     
ну, а руки напрасно давили
     
на иссохшие сиськи коров. 
    
    
     
И такие же руки в порезах,
     
в черноте неотмывной земли
     
мне вручили хрустящий портфельчик
     
и до школы меня довели. 
    
    
     
Мы уселись неловко за парты,
     
не дышали, робки и тихи.
     
От учителки чем-то пахло -
     
я не знала, что это духи. 
    
    
     
Городская, в очках и жакете,
     
прервала она тишину:
     
«Что такое Отчизна, дети?
     
Ну-ка, дети, подумайте, ну?..» 
    
    
     
Мы молчали в постыдной заминке:
     
нас такому никто не учил.
     
«Знаю - Родина!» - Петька-заика
     
торжествующе вдруг подскочил. 
    
    
     
«Ну, а Родина?» - в нетерпенье
     
карандашик стучал по столу.
     
Я подумала: «Наша деревня!» -
     
но от страха смолчала в углу. 
    
    
     
Я училась, я ум напрягала,
     
я по карте указкой вела.
     
Я ледащих коней запрягала
     
и за повод вперед волокла. 
    
    
     
Я молола, колола, полола,
     
к хлебопункту возила кули,
     
насыпала коровам полову,
     
а они ее есть не могли. 
    
    
     
Я брала самоплетку-корзинку
     
да еще расписной туесок
     
и ходила в тайгу по бруснику,
     
по грибы и по дикий чеснок. 
    
    
     
Из тайги - моего огорода -
     
к председателю шла поскорей,
     
потому что средь прочих голодных
     
он в деревне был всех голодней. 
    
    
     
Ел он жадно, все сразу сметая,
     
и шутил он, скрывая тоску:
     
«Есть грибы, да вот нету сметанки...
     
Есть брусника, да нет сахарку...» 
    
    
     
Брал он Ленина старое фото,
     
и часами смотрел и курил,
     
и как будто бы спрашивал что-то,
     
и о чем-то ему говорил. 
    
    
     
А потом, просветленно очнувшись,
     
прижимал меня крепко к груди:
     
«Ничего, все изменится, Нюшка...
     
Погоди еще чуть, погоди...» 
    
    
     
Меж деревней и телефоном,
     
разрываясь, метался он.
     
Хлеба требовали исступленно
     
и деревня и телефон. 
    
    
     
Хряки с голоду выли, как волки,
     
ну, а в трубку горланили: «План!»
     
И однажды из дряхлой двустволки
     
он пустил себе в сердце жакан. 
    
    
     
И лежал он, и каждый стыдился,
     
что его не сберег от курка,
     
а нахмуренный Ленин светился
     
на борту его пиджака. 
    
    
     
Молчаливо глядели оба.
     
Было страшно и мне и другим,
     
что захлопнется крышка гроба
     
и за Лениным и за ним. 
    
    
     
Я росла, семилетку кончала,
     
но на душных полатях во сне
     
я порою истошно кричала.
     
Что-то страшное виделось мне...