1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Да с какою же целью притворяться? – тихо сказала  Варенька.    

– Ах, как глупо, гадко! Не было мне никакой нужды… Все  притворство! – говорила она, открывая и закрывая зонтик.    

– Да с какою же целью?    

– Чтобы казаться лучше пред людьми, пред собой, пред  Богом, всех обмануть. Нет, теперь уж я не поддамся на это! Быть дурною, но по  крайней мере не лживою, не обманщицей!    

– Да кто же обманщица? – укоризненно сказала  Варенька. – Вы говорите, как будто…    

Но Кити была в своем припадке вспыльчивости. Она не дала ей  договорить.    

– Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы  совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я  дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная. Так пускай я буду какая  есть, но не буду притворяться. Что мне за дело до Анны Павловны! Пускай они  живут как хотят, и я как хочу. Я не могу быть другою… И все это не то, не то!..    

– Да что же не то? – в недоумении говорила  Варенька.    

– Все не то. Я не могу иначе жить, как по сердцу, а вы  живете по правилам. Я вас полюбила просто, а вы, верно, только затем, чтобы спасти  меня, научить меня!    

– Вы несправедливы, – сказала Варенька.    

– Да я ничего не говорю про других, я говорю про себя.    

– Кити! – послышался голос матери, – поди  сюда, покажи папа свои коральки.    

Кити с гордым видом, не помирившись с своим другом, взяла со  стола коральки в коробочке и пошла к матери.    

– Что с тобой? Что ты такая красная? – сказали ей  мать и отец в один голос.    

– Ничего, – отвечала она, – я сейчас  приду, – и побежала назад.    

«Она еще тут! – подумала она. – Что я скажу ей,  Боже мой! что я наделала, что я говорила! За что я обидела ее? Что мне делать?  Что я скажу ей?» – думала Кити и остановилась у двери.    

Варенька в шляпе и с зонтиком в руках сидела у стола,  рассматривая пружину, которую сломала Кити. Она подняла голову.    

– Варенька, простите меня, простите! – прошептала  Кити, подходя к ней. – Я не помню, что я говорила. Я…    

– Я, право, не хотела вас огорчать, – сказала  Варенька улыбаясь.    

Мир был заключен. Но с приездом отца для Кити изменился весь  тот мир, в котором она жила. Она не отреклась от всего того, что узнала, но  поняла, что она себя обманывала, думая, что может быть тем, чем хотела быть.  Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и  хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме  того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в  котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла  над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию,  в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с  детьми.    

Но любовь ее к Вареньке не ослабела. Прощаясь, Кити  упрашивала ее приехать к ним в Россию.    

– Я приеду, когда вы выйдете замуж, – сказала  Варенька.    

– Я никогда не выйду.    

– Ну, так я никогда не приеду.    

– Ну, так я только для этого выйду замуж. Смотрите ж,  помните обещание! – сказала Кити.    

Предсказания доктора оправдались. Кити возвратилась домой, в  Россию, излеченная. Она не была так беззаботна и весела, как прежде, но она  была спокойна, и московские горести ее стали воспоминанием.    

     

 Часть третья    

     

I    

     

Сергей Иванович Кознышев хотел отдохнуть от умственной  работы и, вместо того чтоб отправиться, по обыкновению, за границу, приехал в  конце мая в деревню к брату. По его убеждениям, самая лучшая жизнь была деревенская.  Он приехал теперь наслаждаться этою жизнию к брату. Константин Левин был очень  рад, тем более что он не ждал уже в это лето брата Николая. Но, несмотря на  свою любовь и уважение к Сергею Ивановичу, Константину Левину было в деревне  неловко с братом. Ему неловко, даже неприятно было видеть отношение брата к  деревне. Для Константина Левина деревня была место жизни, то есть радостей,  страданий, труда; для Сергея Ивановича деревня была, с одной стороны, отдых от  труда, с другой – полезное противоядие испорченности, которое он принимал с  удовольствием и сознанием его пользы. Для Константина Левина деревня была тем  хороша, что она представляла поприще для труда несомненно полезного; для Сергея  Ивановича деревня была особенно хороша тем, что там можно и должно ничего не  делать. Кроме того, и отношение Сергея Ивановича к народу несколько коробило  Константина. Сергей Иванович говорил, что он любит и знает народ, и часто  беседовал с мужиками, что он умел делать хорошо, не притворяясь и не ломаясь, и  из каждой такой беседы выводил общие данные в пользу народа и в доказательство,  что знал этот народ. Такое отношение к народу не нравилось Константину Левину.  Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на  все уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам  говорил, вероятно, с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем  деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих  людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в  озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.  Константин Левин, если б у него спросили, любит ли он народ, решительно не знал  бы, как на это ответить. Он любил и не любил народ так же, как и вообще людей.  Разумеется, как добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и  народ. Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому  что не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом,  но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких  особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу. Кроме  того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и  посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к  нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на  вопрос, знает ли он народ, был бы в таком же затруднении ответить, как на  вопрос, любит ли он народ. Сказать, что он знает народ, было бы для него то же  самое, что сказать, что он знает людей. Он постоянно наблюдал и узнавал всякого  рода людей и в том числе людей-мужиков, которых он считал хорошими и  интересными людьми, и беспрестанно замечал в них новые черты, изменял о них  прежние суждения и составлял новые. Сергей Иванович напротив. Точно так же, как  он любил и хвалил деревенскую жизнь в противоположность той, которой он не  любил, точно так же и народ любил он в противоположность тому классу людей,  которого он не любил, и точно так же он знал народ как что-то противоположное  вообще людям. В его методическом уме ясно сложились определенные формы народной  жизни, выведенные отчасти из самой народной жизни, но преимущественно из  противоположения. Он никогда не изменял своего мнения о народе и сочувственного  к нему отношения.    

В случавшихся между братьями разногласиях при суждении о  народе Сергей Иванович всегда побеждал брата именно тем, что у Сергея Ивановича  были определенные понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах;  у Константина же Левина никакого определенного и неизменного понятия не  было, так что в этих спорах Константин всегда был уличаем в противоречии самому  себе.    

Для Сергея Ивановича меньшой брат его был славный малый, с  сердцем, поставленным хорошо  (как он выражался по-французски), но с  умом хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому  исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата он иногда  объяснял ему значение вещей, но не мог находить удовольствия спорить с ним,  потому что слишком легко разбивал его.    

Константин Левин смотрел на брата, как на человека огромного  ума и образования, благородного в самом высоком значении этого слова и  одаренного способностью деятельности для общего блага. Но в глубине своей души,  чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему  приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой  он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть, и не есть качество, а,  напротив, недостаток чего-то – не недостаток добрых, честных, благородных  желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того  стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся  путей жизни выбрать один и желать этого одного. Чем больше он узнавал брата,  тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего  блага не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили,  что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим. В этом  предположении утвердило Левина еще и то замечание, что брат его нисколько не  больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и о бессмертии души, чем о  шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины.    

Кроме того, Константину Левину было в деревне неловко с  братом еще и оттого, что в деревне, особенно летом, Левин бывал постоянно занят  хозяйством, и ему недоставало длинного летнего дня, для того чтобы переделать  все, что нужно, а Сергей Иванович отдыхал. Но хотя он и отдыхал теперь, то есть  не работал над своим сочинением, он так привык к умственной деятельности, что  любил высказывать в красивой сжатой форме приходившие ему мысли и любил, чтобы  было кому слушать. Самый же обыкновенный и естественный слушатель его был брат.  И потому, несмотря на дружескую простоту их отношений, Константину неловко было  оставлять его одного. Сергей Иванович любил лечь в траву на солнце и лежать  так, жарясь, и лениво болтать.    

– Ты не поверишь, – говорил он брату, – какое  для меня наслажденье эта хохлацкая лень. Ни одной мысли в голове, хоть шаром  покати.    

Но Константину Левину скучно было сидеть, слушая его,  особенно потому, что он знал, без него возят навоз на неразлешенное поле и  навалят Бог знает как, если не посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а  поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли дело соха Андреевна,  и т. п.    

– Да будет тебе ходить по жаре, – говорил ему  Сергей Иванович.    

– Нет, мне только на минутку забежать в контору, –  говорил Левин и убегал в поле.    

 II    

     

В первых числах июня случилось, что няня и экономка Агафья  Михайловна понесла в подвал баночку с только что посоленными ею грибками,  поскользнулась, упала и свихнула руку в кисти. Приехал молодой болтливый,  только что кончивший курс студент, земский врач. Он осмотрел руку, сказал, что  она не вывихнута, наложил компрессы и, оставшись обедать, видимо наслаждался  беседой со знаменитым Сергеем Ивановичем Кознышевым и рассказывал ему, чтобы  высказать свой просвещенный взгляд на вещи, все уездные сплетни, жалуясь на  дурное положение земского дела. Сергей Иванович внимательно слушал,  расспрашивал и, возбуждаемый новым слушателем, разговорился и высказал  несколько метких и веских замечаний, почтительно оцененных молодым доктором, и  пришел в свое, знакомое брату, оживленное состояние духа, в которое он  обыкновенно приходил после блестящего и оживленного разговора. После отъезда  доктора Сергей Иванович пожелал ехать с удочкой на реку. Он любил удить рыбу и  как будто гордился тем, что может любить такое глупое занятие.    

Константин Левин, которому нужно было на пахоту и на луга,  вызвался довезти брата в кабриолете.    

Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего  года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли  покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо-зеленая, не налитым, еще легким  колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами  желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже  лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары с оставленными  дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие  вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах,  ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей  выполонного щавельника.    

Было то время, когда в сельской работе наступает короткая  передышка пред началом ежегодно повторяющейся и ежегодно вызывающей все силы  народа уборки. Урожай был прекрасный, и стояли ясные, жаркие летние дни с  росистыми короткими ночами.    

Братья должны были проехать чрез лес, чтобы подъехать к  лугам. Сергей Иванович любовался все время красотою заглохшего от листвы леса,  указывая брату то на темную с тенистой стороны, пестреющую желтыми  прилистниками, готовящуюся к цвету старую липу, то на изумрудом блестящие  молодые побеги дерев нынешнего года. Константин Левин не любил говорить и  слушать про красоты природы. Слова снимали для него красоту с того, что он  видел. Он поддакивал брату, но невольно стал думать о другом. Когда они  проехали лес, все внимание его поглотилось видом парового поля на бугре, где желтеющего  травой, где сбитого и изрезанного клетками, где уваленного кучами, а где и  вспаханного. По полю ехали вереницей телеги. Левин сосчитал телеги и остался  довольным тем, что вывезется все, что нужно, и мысли его перешли при виде лугов  на вопрос о покосе. Он всегда испытывал что-то особенно забирающее за живое в  уборке сена. Подъехав к лугу, Левин остановил лошадь.    

Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы,  и Сергей Иванович, чтобы не мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете  до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко было  Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко  обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и  ступицах.    

Брат сел под кустом, разобрав удочки, а Левин отвел лошадь,  привязал и вошел в не движимое ветром огромное серо-зеленое море луга.  Шелковистая с выспевающими семенами трава была по пояс на заливном месте.    

Перейдя луг поперек, Константин Левин вышел на дорогу и  встретил старика с опухшим глазом, несшего роевню с пчелами.    

– Что? или поймал, Фомич? – спросил он.    

– Какой поймал, Константин Митрич! Только бы своих  уберечь. Ушел вот второй раз другак… Спасибо, ребята доскакали. У вас пашут.  Отпрягли лошадь, доскакали…    

– Ну, что скажешь, Фомич, – косить или подождать?    

– Да что ж! По-нашему, до Петрова дня подождать. А вы  раньше всегда косите. Что ж, Бог даст травы добрые. Скотине простор будет.    

– А погода, как думаешь?    

– Дело Божье. Может, и погода будет.    

Левин подошел к брату. Ничего не ловилось, но Сергей  Иванович не скучал и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел,  что, раззадоренный разговором с доктором, он хотел поговорить. Левину же,  напротив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завтрему  и решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.    

– Что ж, поедем, – сказал он.    

– Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок, однако!  Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с  природой. Ну что за прелесть эта стальная вода! – сказал он. – Эти  берега луговые всегда напоминают мне загадку, – знаешь? Трава говорит  воде, а мы пошатаемся, пошатаемся.    

– Я не знаю этой загадки, – уныло отвечал Левин.    

 III    

     

– А знаешь, я о тебе думал, – сказал Сергей  Иванович. – Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне  порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю:  нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела.  Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, все пойдет Бог знает как.  Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни  повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.    

– Ведь я пробовал, – тихо и неохотно отвечал  Левин, – не могу! ну что ж делать!    

– Да чего ты не можешь? Я, признаюсь, не понимаю.  Равнодушия, неуменья я не допускаю; неужели просто лень?    

– Ни то, ни другое, ни третье. Я пробовал и вижу, что  ничего не могу сделать, – сказал Левин.    

Он мало вникал в то, что говорил брат. Вглядываясь за реку  на пашню, он различал что-то черное, но не разобрать, лошадь это или приказчик  верхом.    

– Отчего же ты не можешь ничего сделать? Ты сделал  попытку, и не удалось по-твоему, и ты покоряешься. Как не иметь самолюбия?    

– Самолюбия, – сказал Левин, задетый за живое  словами брата, – я не понимаю. Когда бы в университете мне сказали, что  другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, – тут самолюбие.  Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для  этих дел и, главное, в том, что все эти дела важны очень.    

– Так что ж! это не важно? – сказал Сергей  Иванович, задетый за живое и тем, что брат его находил неважным то, что его  занимало, и в особенности тем, что он, очевидно, почти не слушал его.    

– Мне не кажется важным, не забирает меня, что ж ты  хочешь?.. – отвечал Левин, разобрав, что то, что он видел, был приказчик,  и что приказчик, вероятно, спустил мужиков с пахоты. Они перевертывали сохи.  «Неужели уж отпахали?» – подумал он.    

– Ну, послушай, однако, – нахмурив свое красивое  умное лицо, сказал брат, – есть границы всему. Это очень хорошо быть  чудаком и искренним человеком и не любить фальшь, – я все это знаю; но  ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла, или имеет очень дурной смысл.  Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты любишь, как ты уверяешь…    

«Я никогда не уверял», – подумал Константин Левин.    

– …мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и  народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе в руки  дано средство помочь этому; и ты не помогаешь, потому что это не важно.    

И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит,  что не можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты не хочешь поступиться  своим спокойствием, тщеславием, я не знаю чем, чтоб это сделать.    

Константин Левин чувствовал, что ему остается только покориться  или признаться в недостатке любви к общему делу. И это его оскорбило и  огорчило.    

– И то и другое, – сказал он решительно. – Я  не вижу, чтобы можно было…    

– Как? Нельзя, хорошо разместив деньги, дать врачебную  помощь?    

– Нельзя, как мне кажется… На четыре тысячи квадратных  верст нашего уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу  возможности давать повсеместно врачебную помощь. Да и вообще не верю в  медицину.    

– Ну, позволь; это несправедливо… Я тебе тысячи  примеров назову… Ну, а школы?    

– Зачем школы?    

– Что ты говоришь? Разве может быть сомнение в пользе  образования? Если оно хорошо для тебя, то и для всякого.    

Константин Левин чувствовал себя нравственно припертым к  стене и потому разгорячился и высказал невольно главную причину своего равнодушия  к общему делу.    

– Может быть, все это хорошо; но мне-то зачем  заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь,  и школ, куда я своих детей не буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать  детей, и я еще не твердо верю, что нужно их посылать? – сказал он.    

Сергея Ивановича на минуту удивило это неожиданное воззрение  на дело; но он тотчас составил новый план атаки.    

Он помолчал, вынул одну удочку, перекинул и, улыбаясь,  обратился к брату.    

– Ну, позволь… Во-первых, пункт медицинский  понадобился. Вот мы для Агафьи Михайловны послали за земским доктором.    

– Ну, я думаю, что рука останется кривою.    

– Это еще вопрос… Потом грамотный мужик, работник тебе  же нужнее и дороже.    

– Нет, у кого хочешь спроси, – решительно отвечал  Константин Левин, – грамотный как работник гораздо хуже. И дороги починить  нельзя; а мосты как поставят, так и украдут.    

– Впрочем, – нахмурившись, сказал Сергей Иванович,  не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно  перескакивали с одного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так  что нельзя было знать, на что отвечать, – впрочем, не в том дело. Позволь.  Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа?    

– Признаю, – сказал Левин нечаянно и тотчас же  подумал, что он сказал не то, что думает. Он чувствовал, что если он признáет  это, ему будет доказано, что он говорит пустяки, не имеющие никакого смысла.  Как это будет ему доказано, он не знал, но знал, что это, несомненно, логически  будет ему доказано, и он ждал этого доказательства.    

Довод вышел гораздо проще, чем того ожидал Константин Левин.    

– Если ты признаешь это благом, – сказал Сергей  Иванович, – то ты, как честный человек, не можешь не любить и не  сочувствовать такому делу и потому не желать работать для него.    

– Но я еще не признаю этого дела хорошим, –  покраснев, сказал Константин Левин.    

– Как? Да ты сейчас сказал…    

– То есть я не признаю его ни хорошим, ни возможным.    

– Этого ты не можешь знать, не сделав усилий.    

– Ну, положим, – сказал Левин, хотя вовсе не  полагал этого, – положим, что это так; но я все-таки не вижу, для чего я  буду об этом заботиться.    

– То есть как?    

– Нет, уж если мы разговорились, то объясни мне с  философской точки зрения, – сказал Левин.    

– Я не понимаю, к чему тут философия, – сказал  Сергей Иванович, как показалось Левину, таким тоном, как будто он не признавал  права брата рассуждать о философии. И это раздражило Левина.    

– Вот к чему! – горячась, заговорил он. – Я  думаю, что двигатель всех наших действий есть все-таки личное счастье. Теперь в  земских учреждениях я, как дворянин, не вижу ничего, что бы содействовало моему  благосостоянию. Дороги не лучше и не могут быть лучше; лошади мои везут меня и  по дурным. Доктора и пункта мне не нужно. Мировой судья мне не нужен, – я  никогда не обращаюсь к нему и не обращусь. Школы мне не только не нужны, но  даже вредны, как я тебе говорил. Для меня земские учреждения просто повинность  платить восемнадцать копеек с десятины, ездить в город, ночевать с клопами и  слушать всякий вздор и гадости, а личный интерес меня не побуждает.    

– Позволь, – перебил с улыбкой Сергей  Иванович, – личный интерес не побуждал нас работать для освобождения  крестьян, а мы работали.    

– Нет! – все более горячась, перебил  Константин. – Освобождение крестьян было другое дело. Тут был личный  интерес. Хотелось сбросить с себя это ярмо, которое давило нас, всех хороших  людей. Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы  провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего  ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и  прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка:  «Признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» – «Ась?»    

Константин Левин уже отвлекся, стал представлять  председателя и Алешку-дурачка; ему казалось, что это все идет к делу.    

Но Сергей Иванович пожал плечами.    

– Ну, так что ты хочешь сказать?    

– Я только хочу сказать, что те права, которые меня…  мой интерес затрогивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас,  у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами  защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную  повинность, которая затрогивает судьбу моих детей, братьев и меня самого;  я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить  сорок тысяч земских денег, или Алешку-дурачка судить, – я не понимаю и не  могу.    

Константин Левин говорил так, как будто прорвало плотину его  слов. Сергей Иванович улыбнулся.    

– А завтра ты будешь судиться: что же, тебе приятнее  было бы, чтобы тебя судили в старой уголовной палате?    

– Я не буду судиться. Я никого не зарежу, и мне этого  не нужно. Ну уж! – продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему  к делу, – наши учреждения и все это – похоже на березки, которые мы  натыкали, как в Троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам  вырос в Европе, и не могу я от души поливать и верить в эти березки!    

Сергей Иванович пожал только плечами, выражая этим жестом  удивление тому, откуда теперь явились в их споре эти березки, хотя он тотчас же  понял то, что хотел сказать этим его брат.    

– Позволь, ведь этак нельзя рассуждать, – заметил  он.    

Но Константину Левину хотелось оправдаться в том недостатке,  который он знал за собой, в равнодушии к общему благу, и он продолжал.    

– Я думаю, – сказал Константин, – что никакая  деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы в личном интересе.  Это общая истина, философская, – сказал он, с решительностью повторяя  слово философская , как будто желая показать, что он тоже имеет право,  как и всякий, говорить о философии.    

Сергей Иванович еще раз улыбнулся. «И у него там тоже  какая-то своя философия есть на службу своих наклонностей», – подумал он.    

– Ну, уж об философии ты оставь, – сказал  он. – Главная задача философии всех веков состоит именно в том, чтобы  найти ту необходимую связь, которая существует между личным интересом и общим.  Но это не к делу, а к делу то, что мне только нужно поправить твое сравнение.  Березки не натыканы, а которые посажены, которые посеяны, и с ними надо  обращаться осторожнее. Только те народы имеют будущность, только те народы  можно назвать историческими, которые имеют чутье к тому, что важно и  значительно в их учреждениях, и дорожат ими.    

И Сергей Иванович перенес вопрос в область  философски-историческую, недоступную для Константина Левина, и показал ему всю  несправедливость его взгляда.    

– Что же касается до того, что тебе это не нравится,  то, извини меня, – это наша русская лень и барство, а я уверен, что у тебя  это временное заблуждение, и пройдет.    

Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех  сторон, но он чувствовал вместе с тем, что то, что он хотел сказать, было не  понято его братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что  он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или  потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не  возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.    

– Ну, однако, поедем.    

Сергей Иванович замотал последнюю удочку, Константин отвязал  лошадь, и они поехали.    

 IV    

     

Личное дело, занимавшее Левина во время разговора его с  братом, было следующее: в прошлом году, приехав однажды на покос и  рассердившись на приказчика, Левин употребил свое средство успокоения – взял у  мужика косу и стал косить.    

Работа эта так понравилась ему, что он несколько раз  принимался косить; выкосил весь луг пред домом и нынешний год с самой весны  составил себе план – косить с мужиками целые дни. Со времени приезда брата он  был в раздумье: косить или нет? Ему совестно было оставлять брата одного по  целым дням, и он боялся, чтобы брат не посмеялся над ним за это. Но, пройдясь  по лугу, вспомнив впечатления косьбы, он уже почти решил, что будет косить.  После же раздражительного разговора с братом он опять вспомнил это намерение.    

«Нужно физическое движенье, а то мой характер решительно  портится», – подумал он и решился косить, как ни неловко это будет ему  перед братом и народом.    

С вечера Константин Левин пошел в контору, сделал  распоряжение о работах и послал по деревням вызывать на завтра косцов, с тем  чтобы косить Калиновый луг, самый большой и лучший.    

– Да мою косу пошлите, пожалуйста, к Титу, чтоб он  отбил и вынес завтра; я, может быть, буду сам косить тоже, – сказал он,  стараясь не конфузиться.    

Приказчик улыбнулся и сказал:    

– Слушаю-с.    

Вечером за чаем Левин сказал и брату.    

– Кажется, погода установилась, – сказал  он. – Завтра я начинаю косить.    

– Я очень люблю эту работу, – сказал Сергей  Иванович.    

– Я ужасно люблю. Я сам косил иногда с мужиками и  завтра хочу целый день косить.    

Сергей Иванович поднял голову и с любопытством посмотрел на  брата.    

– То есть как? Наравне с мужиками, целый день?    

– Да, это очень приятно, – сказал Левин.    

– Это прекрасно, как физическое упражнение, только едва  ли можешь это выдержать, – без всякой насмешки сказал Сергей Иванович.    

– Я пробовал. Сначала тяжело, потом втягиваешься. Я  думаю, что не отстану…    

– Вот как! Но скажи, как мужики смотрят на это? Должно  быть, посмеиваются, что чудит барин.    

– Нет, не думаю; но это такая вместе и веселая и  трудная работа, что некогда думать.    

– Ну, а как же ты обедать с ними будешь? Туда лафиту  тебе прислать и индюшку жареную уж неловко.    

– Нет, я только в одно время с их отдыхом приеду домой.    

На другое утро Константин Левин встал раньше обыкновенного,  но хозяйственные распоряжения задержали его, и когда он приехал на покос, косцы  шли уже по второму ряду.    

Еще с горы открылась ему под горою тенистая, уже скошенная  часть луга, с сереющими рядами и черными кучками кафтанов, снятых косцами на  том месте, откуда они зашли первый ряд.    

По мере того как он подъезжал, ему открывались шедшие друг  за другом растянутою вереницей и различно махавшие косами мужики, кто в  кафтанах, кто в одних рубахах. Он насчитал их сорок два человека.    

Они медленно двигались по неровному низу луга, где была  старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут был старик Ермил в очень  длинной белой рубахе, согнувшись махавший косой; тут был молодой малый Васька,  бывший у Левина в кучерах, с размаха бравший каждый ряд. Тут был и Тит, по  косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он, не сгибаясь, шел  передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.    

Левин слез с лошади и, привязав ее у дороги, сошелся с  Титом, который, достав из куста вторую косу, подал ее.    

– Готова, барин; бреет, сама косит, – сказал Тит,  с улыбкой снимая шапку и подавая ему косу.    

Левин взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды,  потные и веселые косцы выходили один за другим на дорогу и, посмеиваясь,  здоровались с барином. Они все глядели на него, но никто ничего не говорил до  тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым  лицом, в овчинной куртке, не обратился к нему.    

– Смотри, барин, взялся за гуж, не отставать! –  сказал он, и Левин услыхал сдержанный смех между косцами.    

– Постараюсь не отстать, – сказал он, становясь за  Титом и выжидая времени начинать.    

– Мотри, – повторил старик.    

Тит освободил место, и Левин пошел за ним. Трава была  низкая, придорожная, и Левин, давно не косивший и смущенный обращенными на себя  взглядами, в первые минуты косил дурно, хотя и махал сильно. Сзади его  послышались голоса:    

– Насажена неладно, рукоятка высока, вишь, ему  сгибаться как, – сказал один.    

– Пяткой больше налягай, – сказал другой.    

– Ничего, ладно, настрыкается, – продолжал  старик. – Вишь, пошел… Широк ряд берешь, умаешься… Хозяин, нельзя, для  себя старается! А вишь, подрядье-то! За это нашего брата по горбу, бывало.    

Трава пошла мягче, и Левин, слушая, но не отвечая и стараясь  косить как можно лучше, шел за Титом. Они прошли шагов сто. Тит все шел, не  останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно  становилось, что он не выдержит: так он устал.    

Он чувствовал, что махает из последних сил, и решился  просить Тита остановиться. Но в это самое время Тит сам остановился и,  нагнувшись, взял травы, отер косу и стал точить. Левин расправился и, вздохнув,  оглянулся. Сзади его шел мужик и, очевидно, также устал, потому что сейчас же,  не доходя Левина, остановился и принялся точить. Тит наточил свою косу и косу  Левина, и они пошли дальше.    

На втором приеме было то же. Тит шел мах за махом, не  останавливаясь и не уставая. Левин шел за ним, стараясь не отставать, и ему  становилось все труднее и труднее: наступала минута, когда, он чувствовал, у  него не остается более сил, но в это самое время Тит останавливался и точил.    

Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался  особенно труден Левину; но зато, когда ряд был дойден и Тит, вскинув на плечо  косу, медленными шагами пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по  прокосу, и Левин точно так же пошел по своему прокосу, – несмотря на то,  что пот катил градом по его лицу и капал с носа и вся спина его была мокра, как  вымоченная в воде, – ему было очень хорошо. В особенности радовало его то,  что он знал теперь, что выдержит.    

Его удовольствие отравилось только тем, что ряд его был  нехорош. «Буду меньше махать рукой, больше всем туловищем», – думал он,  сравнивая как по нитке обрезанный ряд Тита со своим раскиданным и неровно  лежащим рядом.    

Первый ряд, как заметил Левин, Тит шел особенно быстро, вероятно  желая попытать барина, и ряд попался длинен. Следующие ряды были уже легче, но  Левин все-таки должен был напрягать все свои силы, чтобы не отставать от  мужиков.    

Он ничего не думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не  отстать от мужиков и как можно лучше сработать. Он слышал только лязг кос и  видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса,  медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы  и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.    

Не понимая, что это и откуда, в середине работы он вдруг  испытал приятное ощущение холода по жарким вспотевшим плечам. Он взглянул на  небо во время натачиванья косы. Набежала низкая, тяжелая туча, и шел крупный  дождь. Одни мужики пошли к кафтанам и надели их; другие, точно так же как  Левин, только радостно пожимали плечами под приятным освежением.    

Прошли еще и еще ряд. Проходили длинные, короткие, с  хорошею, с дурною травой ряды. Левин потерял всякое сознание времени и  решительно не знал, поздно или рано теперь. В его работе стала происходить  теперь перемена, доставлявшая ему огромное наслаждение. В середине его работы  на него находили минуты, во время которых он забывал то, что делал, ему  становилось легко, и в эти же самые минуты ряд его выходил почти так же ровен и  хорош, как и у Тита. Но только что он вспоминал о том, что он делает, и начинал  стараться сделать лучше, тотчас же он испытывал всю тяжесть труда и ряд выходил  дурен.    

Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит  остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на  солнце. «О чем это они говорят и отчего он не заходит ряд?» – подумал Левин, не  догадываясь, что мужики не переставая косили уже не менее четырех часов и им  пора завтракать.    

– Завтракать, барин, – сказал старик.    

– Разве пора? Ну, завтракать.    

Левин отдал косу Титу и с мужиками, пошедшими к кафтанам за  хлебом, чрез слегка побрызганные дождем ряды длинного скошенного пространства  пошел к лошади. Тут только он понял, что не угадал погоду и дождь мочил его сено.    

– Испортит сено, – сказал он.    

– Ничего, барин, в дождь коси, в погоду греби! –  сказал старик.    

Левин отвязал лошадь и поехал домой пить кофе.    

Сергей Иванович только что встал. Напившись кофею, Левин  уехал опять на покос, прежде чем Сергей Иванович успел одеться и выйти в  столовую.    

 V    

     

После завтрака Левин попал в ряд уже не на прежнее место, а  между шутником-стариком, который пригласил его в соседи, и молодым мужиком, с  осени только женатым и пошедшим косить первое лето.    

Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко  передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движеньем, не стоившим ему,  по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя,  откладывал одинаковый, высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса сама  вжикала по сочной траве.    

Сзади Левина шел молодой Мишка. Миловидное молодое лицо его,  обвязанное по волосам жгутом свежей травы, все работало от усилий; но как  только взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов был умереть скорее,  чем признаться, что ему трудно.    

Левин шел между ними. В самый жар косьба показалась ему не  так трудна. Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жегшее спину, голову и  засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще  и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не  думать о том, что делаешь. Коса резала сама собой. Это были счастливые минуты.  Еще радостнее были минуты, когда, подходя к реке, в которую утыкались ряды,  старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал ее сталь в свежей воде реки,  зачерпывал брусницу и угощал Левина.    

– Ну-ка, кваску моего! А, хорош! – говорил он,  подмигивая.    

И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как  эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И  тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во  время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть  всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.    

Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты  забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все  сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней,  работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные  минуты.    

Трудно было только тогда, когда надо было прекращать это  сделавшееся бессознательным движенье и думать, когда надо было окашивать кочку  или невыполонный щавельник. Старик делал это легко. Приходила кочка, он изменял  движенье и где пяткой, где концом косы подбивал кочку с обеих сторон  коротенькими ударами. И, делая это, он все рассматривал и наблюдал, что  открывалось пред ним, то он срывал кочеток, съедал его или угощал Левина, то  отбрасывал носком косы ветку, то оглядывал гнездышко перепелиное, с которого  из-под самой косы вылетала самка, то ловил козюлю, попавшуюся на пути, и, как  вилкой подняв ее косой, показывал Левину и отбрасывал.    

И Левину и молодому малому сзади его эти перемены движений  были трудны. Они оба, наладив одно напряженное движение, находились в азарте  работы и не в силах были изменять движение и в то же время наблюдать, что было  пред ними.    

Левин не замечал, как проходило время. Если бы спросили его,  сколько времени он косил, он сказал бы, что полчаса, – а уж время подошло  к обеду. Заходя ряд, старик обратил внимание Левина на девочек и мальчиков,  которые с разных сторон, чуть видные, по высокой траве и по дороге шли к  косцам, неся оттягивавшие им ручонки узелки с хлебом и заткнутые тряпками  кувшинчики с квасом.    

– Вишь, козявки ползут! – сказал он, указывая на  них, и из-под руки поглядел на солнце.    

Прошли еще два ряда, старик остановился.    

– Ну, барин, обедать! – сказал он решительно. И,  дойдя до реки, косцы направились через ряды к кафтанам, у которых, дожидаясь  их, сидели дети, принесшие обеды. Мужики собрались – дальние под телеги,  ближние – под ракитовый куст, на который накидали травы.    

Левин подсел к ним; ему не хотелось уезжать.    

Всякое стеснение пред барином уже давно исчезло. Мужики  приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие  прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки с хлебом и оттыкали  кувшинчики с квасом. Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки,  налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на восток  молиться.    

– Ну-ка, барин, моей тюрьки, – сказал он,  присаживаясь на колени перед чашкой.    

Тюрька была так вкусна, что Левин раздумал ехать домой  обедать. Он пообедал со стариком и разговорился с ним о его домашних делах,  принимая в них живейшее участие, и сообщил ему все свои дела и все  обстоятельства, которые могли интересовать старика. Он чувствовал себя более  близким к нему, чем к брату, и невольно улыбался от нежности, которую он  испытывал к этому человеку. Когда старик опять встал, помолился и лег тут же  под кустом, положив себе под изголовье травы, Левин сделал то же и, несмотря на  липких, упорных на солнце мух и козявок, щекотавших его потное лицо и тело,  заснул тотчас же и проснулся, только когда солнце зашло на другую сторону куста  и стало доставать его. Старик давно не спал и сидел, отбивая косы молодых  ребят.    

Левин оглянулся вокруг себя и не узнал места: так все  переменилось. Огромное пространство луга было скошено и блестело особенным,  новым блеском, со своими уже пахнущими рядами, на вечерних косых лучах солнца.  И окошенные кусты у реки, и сама река, прежде не видная, а теперь блестящая  сталью в своих извивах, и движущийся и поднимающийся народ, и крутая стена  травы недокошенного места луга, и ястреба, вившиеся над оголенным лугом, –  все это было совершенно новое. Очнувшись, Левин стал соображать, сколько  скошено и сколько еще можно сделать нынче.    

Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь  большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже  скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как  можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро  спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще  поскорее и как можно больше сработать.    

– А что, еще скосим, как думаешь, Машкин Верх? –  сказал он старику.    

– Как Бог даст, солнце не высоко. Нечто водочки  ребятам?    

Во время полдника, когда опять сели и курящие закурили,  старик объявил ребятам, что «Машкин Верх скосить – водка будет».    

– Эка, не скосить! Заходи, Тит! Живо смахнем! Наешься  ночью. Заходи! – послышались голоса, и, доедая хлеб, косцы пошли заходить.    

– Ну, ребята, держись! – сказал Тит и почти рысью  пошел передом.    

– Иди, иди! – говорил старик, спея за ним и легко  догоняя его, – срежу! Берегись!    

И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни  торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и  отчетливо. Остававшийся в углу уголок был смахнут в пять минут. Еще последние  косцы доходили ряды, как передние захватили кафтаны на плечи и пошли через  дорогу к Машкину Верху.    

Солнце уже спускалось к деревьям, когда они, побрякивая  брусницами, вошли в лесной овражек Машкина Верха. Трава была по пояс в середине  лощины, и нежная и мягкая, лопушистая, кое-где по лесу пестреющая иваном-да-марьей.    

После короткого совещания – вдоль ли ходить или поперек –  Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный черноватый мужик, пошел передом.  Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за  ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за  лес. Роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по  которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени. Работа  кипела.    

Подрезаемая с сочным звуком и пряно пахнущая трава ложилась  высокими рядами. Теснившиеся по коротким рядам косцы со всех сторон, побрякивая  брусницами и звуча то столкнувшимися косами, то свистом бруска по оттачиваемой  косе, то веселыми криками, подгоняли друг друга.    

Левин шел все так же между молодым малым и стариком. Старик,  надевший свою овчинную куртку, был так же весел, шутлив и свободен в движениях.  В лесу беспрестанно попадались березовые, разбухшие в сочной траве грибы,  которые резались косами. Но старик, встречая гриб, каждый раз сгибался,  подбирал и клал за пазуху. «Еще старухе гостинцу», – приговаривал он.    

Как ни было легко косить мокрую и слабую траву, но трудно  было спускаться и подниматься по крутым косогорам оврага. Но старика это не  стесняло. Махая все так же косой, он маленьким, твердым шажком своих обутых в  большие лапти ног влезал медленно на кручь и, хоть и трясся всем телом и  отвисшими ниже рубахи портками, не пропускал на пути ни одной травинки, ни  одного гриба и так же шутил с мужиками и Левиным. Левин шел за ним и часто думал,  что он непременно упадет, поднимаясь с косою на такой крутой бугор, куда и без  косы трудно влезть; но он взлезал и делал что надо. Он чувствовал, что какая-то  внешняя сила двигала им.    

 VI    

     

Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны  и весело пошли к дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с  мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся  из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук  сталкивающихся кос.    

Сергей Иванович давно уже отобедал и пил воду с лимоном и  льдом в своей комнате, просматривая только что полученные с почты газеты и  журналы, когда Левин, с прилипшими от пота ко лбу спутанными волосами и  почерневшею, мокрою спиной и грудью, с веселым говором ворвался к нему в  комнату.    

– А мы сработали весь луг! Ах, как хорошо, удивительно!  А ты как поживал? – говорил Левин, совершенно забыв вчерашний неприятный  разговор.    

– Батюшки! на что ты похож! – сказал Сергей  Иванович, в первую минуту недовольно оглядываясь на брата. – Да дверь-то,  дверь-то затворяй! – вскрикнул он. – Непременно впустил десяток  целый.    

Сергей Иванович терпеть не мог мух и в своей комнате отворял  окна только ночью и старательно затворял двери.    

– Ей-богу, ни одной. А если впустил, я поймаю. Ты не  поверишь, какое наслаждение! Ты как провел день?    

– Я хорошо. Но неужели ты целый день косил? Ты, я  думаю, голоден, как волк. Кузьма тебе все приготовил.    

– Нет, мне и есть не хочется. Я там поел. А вот пойду  умоюсь.    

– Ну, иди, иди, и я сейчас приду к тебе, – сказал Сергей  Иванович, покачивая головой, глядя на брата. – Иди же, иди скорей, –  прибавил он, улыбаясь, и, собрав свои книги, приготовился идти. Ему самому  вдруг стало весело и не хотелось расставаться с братом. – Ну, а во время  дождя где ты был?    

– Какой же дождь? Чуть покрапал. Так я сейчас приду.  Так ты хорошо провел день? Ну, и отлично. – И Левин ушел одеваться.    

Через пять минут братья сошлись в столовой. Хотя Левину и  казалось, что не хочется есть, и он сел за обед, только чтобы не обидеть  Кузьму, но когда начал есть, то обед показался ему чрезвычайно вкусен. Сергей  Иванович, улыбаясь, глядел на него.    

– Ах да, тебе письмо, – сказал он. – Кузьма,  принеси, пожалуйста, снизу. Да смотри, дверь затворяй.    

Письмо было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский  писал из Петербурга: «Я получил письмо от Долли, она в Ергушове, и у ней что-то  все не ладится. Съезди, пожалуйста, к ней, помоги советом, ты все знаешь. Она  так рада будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще за  границей».    

– Вот отлично! Непременно съезжу к ним, – сказал  Левин. – А то поедем вместе. Она такая славная. Не правда ли?    

– А они недалеко тут?    

– Верст тридцать. Пожалуй, и сорок будет. Но отличная  дорога. Отлично съездим.    

– Очень рад, – все улыбаясь, сказал Сергей  Иванович.    

Вид меньшого брата непосредственно располагал его к  веселости.    

– Ну, аппетит у тебя! – сказал он, глядя на его  склоненное над тарелкой буро-красно-загорелое лицо и шею.    

– Отлично! Ты не поверишь, какой это режим полезный  против всякой дури. Я хочу обогатить медицину новым термином: Arbeitscur.[79]    

– Ну, тебе-то это не нужно, кажется.    

– Да, но разным нервным больным.    

– Да, это надо испытать. А я ведь хотел было прийти на  покос посмотреть на тебя, но жара была такая невыносимая, что я не пошел дальше  леса. Я посидел и лесом прошел на слободу, встретил твою кормилицу и сондировал  ее насчет взгляда мужиков на тебя. Как я понял, они не одобряют этого. Она  сказала: «Не господское дело». Вообще мне кажется, что в понятии народном очень  твердо определены требования на известную, как они называют, «господскую»  деятельность. И они не допускают, чтобы господа выходили из определившейся в их  понятии рамки.    

– Может быть; но ведь это такое удовольствие, какого я  в жизнь свою не испытывал. И дурного ведь ничего нет. Не правда ли? –  отвечал Левин. – Что же делать, если им не нравится. А впрочем, я думаю,  что ничего. А?    

– Вообще, – продолжал Сергей Иванович, – ты,  как я вижу, доволен своим днем.    

– Очень доволен. Мы скосили весь луг. И с каким  стариком я там подружился! Это ты не можешь себе представить, что за прелесть!    

– Ну, так доволен своим днем. И я тоже. Во-первых, я  решил две шахматные задачи, и одна очень мила, – открывается пешкой. Я  тебе покажу. А потом думал о нашем вчерашнем разговоре.    

– Что? о вчерашнем разговоре? – сказал Левин,  блаженно щурясь и отдуваясь после оконченного обеда и решительно не в силах  вспомнить, какой это был вчерашний разговор.    

– Я нахожу, что ты прав отчасти. Разногласие наше  заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что  интерес общего блага должен быть у всякого человека, стоящего на известной  степени образования. Может быть, ты и прав, что желательнее была бы  заинтересованная материально деятельность. Вообще ты натура слишком  prime-sautiére,[80] как  говорят французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.    

Левин слушал брата и решительно ничего не понимал и не хотел  понимать. Он только боялся, как бы брат не спросил его такой вопрос, по  которому будет видно, что он ничего не слышал.    

– Так-то, дружок, – сказал Сергей Иванович, трогая  его по плечу.    

– Да, разумеется. Да что же! Я не стою за свое, –  отвечал Левин с детскою, виноватою улыбкой. «О чем бишь я спорил? – думал  он. – Разумеется, и я прав, и он прав, и все прекрасно. Надо только пойти  в контору распорядиться». Он встал, потягиваясь и улыбаясь.    

Сергей Иванович тоже улыбнулся.    

– Хочешь пройтись, пойдем вместе, – сказал он, не  желая расставаться с братом, от которого так и веяло свежестью и  бодростью. – Пойдем, зайдем и в контору, если тебе нужно.    

– Ах, батюшки! – вскрикнул Левин так громко, что  Сергей Иванович испугался.    

– Что, что ты?    

– Что рука Агафьи Михайловны? – сказал Левин,  ударяя себя по голове. – Я и забыл про нее.    

– Лучше гораздо.    

– Ну, все-таки я сбегаю к ней. Ты не успеешь шляпы  надеть, я вернусь.    

И он, как трещотка, загремел каблуками, сбегая с лестницы.    

 VII    

     

В то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для  исполнения самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для  неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, –  напомнить о себе в министерстве, – и при исполнении этой обязанности, взяв  почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на  дачах, Долли с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно  расходы. Она переехала в свою приданую деревню Ергушово, ту самую, где весной  был продан лес и которая была в пятидесяти верстах от Покровского Левина.    

В Ергушове большой старый дом был давно сломан, и еще князем  был отделан и увеличен флигель. Флигель лет двадцать тому назад, когда Долли  была ребенком, был поместителен и удобен, хоть и стоял, как все флигеля, боком  к выездной аллее и к югу. Но теперь флигель этот был стар и гнил. Когда еще  Степан Аркадьич ездил весной продавать лес, Долли просила его осмотреть дом и  велеть поправить что нужно. Степан Аркадьич, как и все виноватые мужья, очень  заботившийся об удобствах жены, сам осмотрел дом и сделал распоряжения обо  всем, по его понятию, нужном. По его понятию, надо было перебить кретоном всю  мебель, повесить гардины, расчистить сад, сделать мостик у пруда и посадить  цветы; но он забыл много других необходимых вещей, недостаток которых потом  измучал Дарью Александровну.    

Как ни старался Степан Аркадьич быть заботливым отцом и  мужем, он никак не мог помнить, что у него есть жена и дети. У него были  холостые вкусы, и только с ними он соображался. Вернувшись в Москву, он с  гордостью объявил жене, что все приготовлено, что дом будет игрушечка и что он  ей очень советует ехать. Степану Аркадьичу отъезд жены в деревню был очень  приятен во всех отношениях: и детям здорово, и расходов меньше, и ему  свободнее. Дарья же Александровна считала переезд в деревню на лето необходимым  для детей, в особенности для девочки, которая не могла поправиться после  скарлатины, и, наконец, чтоб избавиться от мелких унижений, мелких долгов  дровянику, рыбнику, башмачнику, которые измучали ее. Сверх того, отъезд был ей  приятен еще и потому, что она мечтала залучить к себе в деревню сестру Кити,  которая должна была возвратиться из-за границы в середине лета, и ей предписано  было купанье. Кити писала с вод, что ничто ей так не улыбается, как провести  лето с Долли в Ергушове, полном детских воспоминаний для них обеих.    

Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное.  Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть  спасение от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с  этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: все есть, все дешево, все  можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она  увидела, что это все совсем не так, как она думала.    

На другой день по их приезде пошел проливной дождь, и ночью  потекло в коридоре и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную. Кухарки  людской не было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные,  другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока  даже детям недоставало. Яиц не было. Курицу нельзя было достать; жарили и  варили старых, лиловых, жилистых петухов. Нельзя было достать баб, чтобы вымыть  полы, – все были на картошках. Кататься нельзя было, потому что одна  лошадь заминалась и рвала в дышле. Купаться было негде, – весь берег реки  был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому  что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык,  который ревел и потому, должно быть, бодался. Шкафов для платья не было. Какие  были, те не закрывались и сами открывались, когда проходили мимо их. Чугунов и  корчаг не было; котла для прачечной и даже гладильной доски для девичьей не  было.    

Первое время, вместо спокойствия и отдыха попав на эти  страшные, с ее точки зрения, бедствия, Дарья Александровна была в отчаянии:  хлопотала изо всех сил, чувствовала безвыходность положения и каждую минуту  удерживала слезы, навертывавшиеся ей на глаза. Управляющий, бывший вахмистр,  которого Степан Аркадьич полюбил и определил из швейцаров за его красивую и  почтительную наружность, не принимал никакого участия в бедствиях Дарьи  Александровны, говорил почтительно: «Никак невозможно, такой народ скверный», и  ни в чем не помогал.    

Положение казалось безвыходным. Но в доме Облонских, как и  во всех семейных домах, было одно незаметное, но важнейшее и полезнейшее лицо –  Матрена Филимоновна. Она успокоивала барыню, уверяла ее, что все образуется   (это было ее слово, и от нее перенял его Матвей), и сама, не торопясь и не  волнуясь, действовала.    

Она тотчас же сошлась с приказчицей и в первый же день пила  с нею и с приказчиком чай под акациями и обсуждала все дела. Скоро под акациями  учредился клуб Матрены Филимоновны, и тут, через этот клуб, состоявший из  приказчицы, старосты и конторщика, стали понемногу уравниваться трудности  жизни, и через неделю действительно все образовалось . Крышу починили,  кухарку, куму старостину, достали, кур купили, молока стало доставать, и  загородили жердями сад, каток сделал плотник, к шкафам приделали крючки, и они  стали отворяться не произвольно, и гладильная доска, обернутая солдатским  сукном, легла с ручки кресла на комод, и в девичьей запахло утюгом.    

– Ну вот! а всё отчаивались, – сказала  Матрена Филимоновна, указывая на доску.    

Даже построили из соломенных щитов купальню. Лили стала  купаться, и для Дарьи Александровны сбылись хотя отчасти ее ожидания хотя не  спокойной, но удобной деревенской жизни. Спокойною с шестью детьми Дарья  Александровна не могла быть. Один заболевал, другой мог заболеть, третьему  недоставало чего-нибудь, четвертый выказывал признаки дурного характера, и  т. д. и т. д. Редко, редко выдавались короткие спокойные  периоды. Но хлопоты и беспокойства эти были для Дарьи Александровны единственно  возможным счастьем. Если бы не было этого, она бы оставалась одна со своими  мыслями о муже, который не любит ее. Но кроме того, как ни тяжелы были для  матери страх болезней, самые болезни и горе в виду признаков дурных  наклонностей в детях, – сами дети выплачивали ей уж теперь мелкими  радостями за ее горести. Радости эти были так мелки, что они незаметны были,  как золото в песке, и в дурные минуты она видела одни горести, один песок; но были  и хорошие минуты, когда она видела одни радости, одно золото.    

Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать  эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить  себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям;  все-таки она не могла не говорить себе, что у нее прелестные дети, все шестеро,  все в разных родах, но такие, какие редко бывают, – и была счастлива ими и  гордилась ими.    

 VIII    

     

В конце мая, когда уже все более или менее устроилось, она  получила от мужа ответ на свои жалобы о деревенских неустройствах. Он писал ей,  прося прощения в том, что не обдумал всего, и обещал приехать при первой  возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья  Александровна жила одна в деревне.    

Петровками, в воскресенье, Дарья Александровна ездила к  обедне причащать всех своих детей. Дарья Александровна в своих задушевных,  философских разговорах с сестрой, матерью, друзьями очень часто удивляла их  своим вольнодумством относительно религии. У ней была своя странная религия  метемпсихозы[81], в которую она твердо  верила, мало заботясь о догматах церкви. Но в семье она – и не для того только,  чтобы показывать пример, а от всей души – строго исполняла все церковные  требования, и то, что дети около года не были у причастия, очень беспокоило ее,  и, с полным одобрением и сочувствием Матрены Филимоновны, она решила совершить  это теперь летом.    

Дарья Александровна за несколько дней вперед обдумала, как  одеть всех детей. Были сшиты, переделаны и вымыты платья, выпущены рубцы и  оборки, пришиты пуговки и приготовлены ленты. Одно платье на Таню, которое  взялась шить англичанка, испортило много крови Дарье Александровне. Англичанка,  перешивая, сделала вытачки не на месте, слишком вынула рукава и совсем было  испортила платье. Тане подхватило плечи так, что видеть было больно. Но Матрена  Филимоновна догадалась вставить клинья и сделать пелеринку. Дело поправилось,  но с англичанкой произошла было почти ссора. Наутро, однако, все устроилось, и  к девяти часам – срок, до которого просили батюшку подождать с обедней, –  сияющие радостью, разодетые дети стояли у крыльца пред коляской, дожидаясь  матери.    

В коляску, вместо заминающегося Ворона, запрягли, по  протекции Матрены Филимоновны, приказчикова Бурого, и Дарья Александровна, задержанная  заботами о своем туалете, одетая в белое кисейное платье, вышла садиться.    

Дарья Александровна причесывалась и одевалась с заботой и  волнением. Прежде она одевалась для себя, чтобы быть красивой и нравиться;  потом, чем больше она старелась, тем неприятнее ей становилось одеваться; она  видела, как она подурнела. Но теперь она опять одевалась с удовольствием и  волнением. Теперь она одевалась не для себя, не для своей красоты, а для того,  чтоб она, как мать этих прелестей, не испортила общего впечатления. И,  посмотревшись в последний раз в зеркало, она осталась собой довольна. Она была  хороша. Не так хороша, как она, бывало, хотела быть хороша на бале, но хороша  для той цели, которую она теперь имела в виду.    

В церкви никого, кроме мужиков и дворников и их баб, не  было. Но Дарья Александровна видела, или ей казалось, что видела, восхищение,  возбуждаемое ее детьми и ею. Дети не только были прекрасны собой в своих  нарядных платьицах, но они были милы тем, как хорошо они себя держали. Алеша,  правда, стоял не совсем хорошо: он все поворачивался и хотел видеть сзади свою  курточку; но все-таки он был необыкновенно мил. Таня стояла как большая и  смотрела за маленькими. Но меньшая, Лили, была прелестна своим наивным  удивлением пред всем, и трудно было не улыбнуться, когда, причастившись, она  сказала: «Please, some more».[82]    

Возвращаясь домой, дети чувствовали, что что-то  торжественное совершилось, и были очень смирны.    

Все шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать  и, что было хуже всего, не послушался англичанки и был оставлен без сладкого  пирога. Дарья Александровна не допустила бы в такой день до наказания, если б  она была тут; но надо было поддержать распоряжение англичанки, и она  подтвердила ее решение, что Грише не будет сладкого пирога. Это испортило  немного общую радость.    

Гриша плакал, говоря, что и Николенька свистал, но что вот  его не наказали, и что он не от пирога плачет, – ему все равно, – но  о том, что несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна  решилась, переговорив с англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут,  проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что  слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.    

Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла  Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у англичанки  позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее  брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел  принесенный пирог и сквозь рыдания говорил: «Ешь сама, вместе будем есть…  вместе».    

На Таню сначала подействовала жалость за Гришу, потом  сознание своего добродетельного поступка, и слезы у ней тоже стояли в глазах;  но она, не отказываясь, ела свою долю.    

Увидав мать, они испугались, но, вглядевшись в ее лицо,  поняли, что они делают хорошо, засмеялись и с полными пирогом ртами стали  обтирать улыбающиеся губы руками и измазали все свои сияющие лица слезами и  вареньем.    

– Матушки!! Новое белое платье! Таня! Гриша! –  говорила мать, стараясь спасти платье, но со слезами на глазах улыбаясь  блаженною, восторженною улыбкой.    

Новые платья сняли, велели надеть девочкам блузки, а  мальчикам старые курточки и велели закладывать линейку – опять, к огорчению  приказчика, – Бурого в дышло, чтоб ехать за грибами и на купальню. Стон  восторженного визга поднялся в детской и не умолкал до самого отъезда на  купальню.    

Грибов набрали целую корзинку, даже Лили нашла березовый  гриб. Прежде бывало так, что мисс Гуль найдет и покажет ей; но теперь она сама  нашла большой березовый шлюпик, и был общий восторженный крик: «Лили нашла  шлюпик!»    

Потом подъехали к реке, поставили лошадей под березками и  пошли в купальню. Кучер Терентий, привязав к дереву отмахивающихся от оводов  лошадей, лег, приминая траву, в тени березы и курил тютюн, а из купальни  доносился до него неумолкавший детский веселый визг.    

Хотя и хлопотливо было смотреть за всеми детьми и  останавливать их шалости, хотя и трудно было вспомнить и не перепутать все эти  чулочки, панталончики, башмачки с разных ног и развязывать, расстегивать и  завязывать тесемочки и пуговки, Дарья Александровна, сама для себя любившая  всегда купанье, считавшая его полезным для детей, ничем так не наслаждалась,  как этим купаньем со всеми детьми. Перебирать все эти пухленькие ножки, натягивая  на них чулочки, брать в руки и окунать эти голенькие тельца и слышать то  радостные, то испуганные визги; видеть эти задыхающиеся, с открытыми,  испуганными и веселыми глазами лица, этих брызгающихся своих херувимчиков было  для нее большое наслаждение.    

Когда уже половина детей были одеты, к купальне подошли и  робко остановились нарядные бабы, ходившие за сныткой и молочником. Матрена  Филимоновна кликнула одну, чтобы дать ей высушить уроненную в воду простыню и  рубашку, и Дарья Александровна разговорилась с бабами. Бабы, сначала смеявшиеся  в руку и не понимавшие вопроса, скоро осмелились и разговорились, тотчас же  подкупив Дарью Александровну искренним любованием детьми, которое они  выказывали.    

– Ишь ты красавица, беленькая, как сахар, –  говорила одна, любуясь на Танечку и покачивая головой. – А худая….    

– Да, больна была.    

– Вишь ты, знать, тоже купали, – говорила другая  на грудного.    

– Нет, ему только три месяца, – отвечала с  гордостью Дарья Александровна.    

– Ишь ты!    

– А у тебя есть дети?    

– Было четверо, двое осталось: мальчик и девочка. Вот в  прошлый мясоед отняла.    

– А сколько ей?    

– Да другой годок.    

– Что же ты так долго кормила?    

– Наше обыкновение: три поста…    

И разговор стал самый интересный для Дарьи Александровны:  как рожала? чем был болен? где муж? часто ли бывает?    

Дарье Александровне не хотелось уходить от баб, так  интересен ей был разговор с ними, так совершенно одни и те же были их интересы.  Приятнее же всего Дарье Александровне было то, что она ясно видела, как все эти  женщины любовались более всего тем, как много было у нее детей и как они  хороши. Бабы и насмешили Дарью Александровну и обидели англичанку тем, что она  была причиной этого непонятного для нее смеха. Одна из молодых баб  приглядывалась к англичанке, одевавшейся после всех, и когда она надела на себя  третью юбку, то не могла удержаться от замечания: «Ишь ты, крутила, крутила,  все не накрутит!» – сказала она, и все разразились хохотом.    

 IX    

     

Окруженная всеми выкупанными, с мокрыми головами, детьми,  Дарья Александровна, с платком на голове, уже подъезжала к дому, когда кучер  сказал:    

– Барин какой-то идет, кажется, покровский.    

Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав  в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она  и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей  ее славе. Никто лучше Левина не мог понять ее величия и в чем оно состояло.    

Увидав ее, он очутился пред одною из картин своего когда-то  воображаемого семейного быта.    

– Вы точно наседка, Дарья Александровна.    

– Ах, как я рада! – сказала она, протягивая ему  руку.    

– Рады, а не дали знать. У меня брат живет. Уж я от  Стивы получил записочку, что вы тут.    

– От Стивы? – с удивлением спросила Дарья  Александровна.    

– Да, он пишет, что вы переехали, и думает, что вы  позволите мне помочь вам чем-нибудь, – сказал Левин и, сказав это, вдруг  смутился и, прервав речь, молча продолжал идти подле линейки, срывая липовые  побеги и перекусывая их. Он смутился вследствие предположения, что Дарье  Александровне будет неприятна помощь постороннего человека в том деле, которое  должно было быть сделано ее мужем. Дарье Александровне действительно не  нравилась эта манера Степана Аркадьича навязывать свои семейные дела чужим. И  она тотчас же поняла, что Левин понимает это. За эту-то тонкость понимания, за  эту деликатность и любила Левина Дарья Александровна.    

– Я понял, разумеется, – сказал Левин, – что  это только значит то, что вы хотите меня видеть, и очень рад. Разумеется, я  воображаю, что вам, городской хозяйке, здесь дико, и, если что нужно, я весь к  вашим услугам.    

– О нет! – сказала Долли. – Первое время было  неудобно, а теперь все прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, –  сказала она, указывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и  весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это хороший  жених барышне, и желала, чтобы дело сладилось.    

– Извольте садиться, мы сюда потеснимся, – сказала  она ему.    

– Нет, я пройдусь. Дети, кто со мной наперегонки с  лошадьми?    

Дети знали Левина очень мало, не помнили, когда видали его,  но не высказывали в отношении к нему того странного чувства застенчивости и  отвращения, которое испытывают дети так часто к взрослым притворяющимся людям и  за которое им так часто и больно достается. Притворство в чем бы то ни было  может обмануть самого умного, проницательного человека; но самый ограниченный  ребенок, как бы оно ни было искусно скрываемо, узнáет его и отвращается. Какие  бы ни были недостатки в Левине, притворства не было в нем и признака, и потому  дети высказали ему дружелюбие такое же, какое они нашли на лице матери. На  приглашение его два старшие тотчас же соскочили к нему и побежали с ним так же  просто, как бы они побежали с няней, с мисс Гуль или с матерью. Лили тоже стала  проситься к нему, и мать передала ее ему, он посадил ее на плечо и побежал с  ней.    

– Не бойтесь, не бойтесь, Дарья Александровна! –  говорил он, весело улыбаясь матери, – невозможно, чтоб я ушиб или уронил.    

И, глядя на его ловкие, сильные, осторожно заботливые и  слишком напряженные движения, мать успокоилась и весело и одобрительно  улыбалась, глядя на него.    

Здесь, в деревне, с детьми и с симпатичною ему Дарьей  Александровной, Левин пришел в то, часто находившее на него детски-веселое  расположение духа, которое Дарья Александровна особенно любила в нем. Бегая с  детьми, он учил их гимнастике, смешил мисс Гуль своим дурным английским языком  и рассказывал Дарье Александровне свои занятия в деревне.    

После обеда Дарья Александровна, сидя с ним одна на балконе,  заговорила о Кити.    

– Вы знаете? Кити приедет сюда и проведет со мною лето.    

– Право? – сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы  переменить разговор, сказал: – Так прислать вам двух коров? Если вы хотите  считаться, то извольте заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам не  совестно.    

– Нет, благодарствуйте. У нас устроилось.    

– Ну, так я ваших коров посмотрю, и, если позволите, я  распоряжусь, как их кормить. Все дело в корме.    

И Левин, чтобы только отвлечь разговор, изложил Дарье  Александровне теорию молочного хозяйства, состоявшую в том, что корова есть  только машина для переработки корма в молоко, и т. д.    

Он говорил это и страстно желал услыхать подробности о Кити  и вместе боялся этого. Ему страшно было, что расстроится приобретенное им с  таким трудом спокойствие.    

– Да, но, впрочем, за всем этим надо следить, а кто же  будет? – неохотно отвечала Дарья Александровна.    

Она так теперь наладила свое хозяйство через Матрену  Филимоновну, что ей не хотелось ничего менять в нем; да она и не верила знанию  Левина в сельском хозяйстве. Рассуждения о том, что корова есть машина для  деланья молока, были ей подозрительны. Ей казалось, что такого рода рассуждения  могут только мешать хозяйству. Ей казалось все это гораздо проще: что надо  только, как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой больше  корму и пойла и чтобы повар не уносил помои из кухни для прачкиной коровы. Это  было ясно. А рассуждения о мучном и травяном корме были сомнительны и неясны.  Главное же, ей хотелось говорить о Кити.    

 X    

     

– Кити пишет мне, что ничего так не желает, как  уединения и спокойствия, – сказала Долли после наступившего молчания.    

– А что, здоровье ее лучше? – с волнением спросил  Левин.    

– Слава Богу, она совсем поправилась. Я никогда не  верила, чтоб у нее была грудная болезнь.    

– Ах, я очень рад! – сказал Левин, и что-то  трогательное, беспомощное показалось Долли в его лице в то время, как он сказал  это и молча смотрел на нее.    

– Послушайте, Константин Дмитрич, – сказала Дарья  Александровна, улыбаясь своею доброю и несколько насмешливою улыбкой, – за  что вы сердитесь на Кити?    

– Я? Я не сержусь, – сказал Левин.    

– Нет, вы сердитесь. Отчего вы не заехали ни к нам, ни  к ним, когда были в Москве?    

– Дарья Александровна, – сказал он, краснея до  корней волос, – я удивляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете  этого. Как вам просто не жалко меня, когда вы знаете…    

– Что я знаю?    

– Знаете, что я делал предложение и что мне  отказано, – проговорил Левин, и вся та нежность, которую минуту тому назад  он чувствовал к Кити, заменилась в душе его чувством злобы за оскорбление.    

– Почему же вы думаете, что я знаю?    

– Потому что все это знают.    

– Вот уж в этом вы ошибаетесь; я не знала этого,  хотя и догадывалась.    

– А! ну так вы теперь знаете.    

– Я знала только то, что что-то было, но что, я никогда  не могла узнать от Кити. Я видела только, что было что-то, что ее ужасно  мучало, и что она просила меня никогда не говорить об этом. А если она не  сказала мне, то она никому не говорила. Но что же у вас было? Скажите мне.    

– Я вам сказал, что было.    

– Когда?    

– Когда я был в последний раз у вас.    

– А знаете, что я вам скажу, – сказала Дарья  Александровна, – мне ее ужасно, ужасно жалко. Вы страдаете только от  гордости…    

– Может быть, – сказал Левин, – но…    

Она перебила его:    

– Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я  все понимаю.    

– Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, –  сказал он, вставая. – Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.    

– Нет, постойте, – сказала она, схватывая его за  рукав. – Постойте, садитесь.    

– Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об  этом, – сказал он, садясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его  поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.    

– Если б я вас не любила, – сказала Дарья  Александровна, и слезы выступили ей на глаза, – если б я вас не знала, как  я вас знаю…    

Казавшееся мертвым чувство оживало все более и более,  поднималось и завладевало сердцем Левина.    

– Да, я теперь все поняла, – продолжала Дарья  Александровна. – Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и  выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания с этим  женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека,  принимает все на слово, – у девушки бывает и может быть такое чувство, что  она не знает, кого она любит, и не знает, что сказать.    

– Да, если сердце не говорит…    

– Нет, сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины,  имеете виды на девушку, вы ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете,  выжидаете, найдете ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что  любите, вы делаете предложение…    

– Ну, это не совсем так.    

– Все равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь  созрела или когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку  не спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать и только  отвечает: да и нет.    

«Да, выбор между мной и Вронским», – подумал Левин, и  оживавший в душе его мертвец опять умер и только мучительно давил его сердце.    

– Дарья Александровна, – сказал он, – так  выбирают платье или не знаю какую покупку, а не любовь. Выбор сделан, и тем  лучше… И повторенья быть не может.    

– Ах, гордость и гордость! – сказала Дарья  Александровна, как будто презирая его за низость этого чувства в сравнении с  тем, другим чувством, которое знают одни женщины. – В то время как вы  делали предложение Кити, она именно была в том положении, когда она не могла  отвечать. В ней было колебание. Колебание: вы или Вронский. Его она видела  каждый день, вас давно не видала. Положим, если б она была старше, – для  меня, например, на ее месте не могло бы быть колебанья. Он мне всегда противен  был, и так и кончилось.    

Левин вспомнил ответ Кити. Она сказала: Нет, это не может  быть  …    

– Дарья Александровна, – сказал он сухо, – я  ценю вашу доверенность ко мне; я думаю, что вы ошибаетесь. Но, прав я или  не прав, эта гордость, которую вы так презираете, делает то, что для меня  всякая мысль о Катерине Александровне невозможна, – вы понимаете,  совершенно невозможна.    

– Я только одно еще скажу, вы понимаете, что я говорю о  сестре, которую я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но  я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.    

– Я не знаю! – вскакивая, сказал Левин. –  Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Все равно, как у вас бы умер  ребенок, а вам бы говорили: а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы  бы на него радовались. А он умер, умер, умер…    

– Как вы смешны, – сказала Дарья Александровна с  грустною усмешкой, несмотря на волнение Левина. – Да, я теперь все  понимаю, – продолжала она задумчиво. – Так вы не приедете к нам,  когда Кити будет?    

– Нет, не приеду. Разумеется, я не буду избегать Катерины  Александровны, но, где могу, постараюсь избавить ее от неприятности моего  присутствия.    

– Очень, очень вы смешны, – повторила Дарья  Александровна, с нежностью вглядываясь в его лицо. – Ну, хорошо, так как  будто мы ничего про это не говорили. Зачем ты пришла, Таня? – сказала  Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.    

– Где моя лопатка, мама?    

– Я говорю по-французски, и ты так же скажи.    

Девочка хотела сказать, но забыла, как лопатка, мать  подсказала ей и потом по-французски же сказала, где отыскать лопатку. И это  показалось Левину неприятным.    

Все теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны и в ее  детях совсем уже не так мило, как прежде.    

«И для чего она говорит по-французски с детьми? –  подумал он. – Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это.  Выучить по-французски и отучить от искренности», – думал он сам с собой,  не зная того, что Дарья Александровна все это двадцать раз уже передумала и  все-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих  детей.    

– Но куда же вам ехать? Посидите.    

Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было  неловко.    

     

После чая он вышел в переднюю велеть подавать лошадей и,  когда вернулся, застал Дарью Александровну взволнованную, с расстроенным лицом  и слезами на глазах. В то время как Левин выходил, случилось для Дарьи  Александровны ужасное событие, разрушившее вдруг все ее сегодняшнее счастье и  гордость детьми. Гриша и Таня подрались за мячик. Дарья Александровна, услышав  крик в детской, выбежала и застала их в ужасном виде. Таня держала Гришу за  волосы, а он, с изуродованным злобой лицом, бил ее кулаками куда попало. Что-то  оборвалось в сердце Дарьи Александровны, когда она увидала это. Как будто мрак  надвинулся на ее жизнь: она поняла, что те ее дети, которыми она так гордилась,  были не только самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные дети, с  грубыми, зверскими наклонностями, злые дети.    

Она ни о чем другом не могла говорить и думать и не могла не  рассказать Левину своего несчастья.    

Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее,  говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря  это, в душе своей Левин думал: «Нет, я не буду ломаться и говорить  по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети: надо только не портить,  не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут не такие дети».    

Он простился и уехал, и она не удерживала его.    

 XI    

     

В половине июля к Левину явился староста сестриной деревни,  находившейся за двадцать верст от Покровского, с отчетом о ходе дел и о покосе.  Главный доход с имения сестры получался за заливные луга. В прежние годы покосы  разбирались мужиками по двадцати рублей за десятину. Когда Левин взял именье в  управление, он, осмотрев покосы, нашел, что они стоят дороже, и назначил цену  за десятину двадцать пять рублей. Мужики не дали этой цены и, как подозревал  Левин, отбили других покупателей. Тогда Левин поехал туда сам и распорядился  убирать луга частию наймом, частию из доли. Свои мужики препятствовали всеми  средствами этому нововведению, но дело пошло, и в первый же год за луга было  выручено почти вдвое. В третьем и в прошлом году продолжалось то же  противодействие мужиков, и уборка шла тем же порядком. В нынешнем году мужики  взяли все покосы из третьей доли, и теперь староста приехал объявить, что  покосы убраны и что он, побоявшись дождя, пригласил конторщика, при нем  разделил и сметал уже одиннадцать господских стогов. По неопределенным ответам  на вопрос о том, сколько было сена на главном лугу, по поспешности старосты,  разделившего сено без спросу, по всему тону мужика Левин понял, что в этом  дележе сена что-то нечисто, и решился съездить сам поверить дело.    

Приехав в обед в деревню и оставив лошадь у  приятеля-старика, мужа братниной кормилицы, Левин вошел к старику на пчельник,  желая узнать от него подробности об уборке покоса. Говорливый благообразный  старик Парменыч радостно принял Левина, показал ему все свое хозяйство,  рассказал все подробности о своих пчелах и о роевщине нынешнего года; но на  вопросы Левина о покосе говорил неопределенно и неохотно. Это еще более  утвердило Левина в его предположениях. Он пошел на покос и осмотрел стога. В  стогах не могло быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел  сейчас же вызвать возившие сено подводы, поднять один стог и перевезти в сарай.  Из стога вышло только тридцать два воза. Несмотря на уверения старосты о  пухлявости сена и о том, как оно улеглось в стогах, и на его божбу о том, что  все было по-божески, Левин настаивал на своем, что сено делили без его приказа  и что он потому не принимает этого сена за пятьдесят возов в стогу. После  долгих споров дело решили тем, чтобы мужикам принять эти одиннадцать стогов,  считая по пятидесяти возов, на свою долю, а на господскую долю выделить вновь.  Переговоры эти и дележ копен продолжались до полдника. Когда последнее сено  было разделено, Левин, поручив остальное наблюдение конторщику, присел на  отмеченной тычинкой ракитника копне, любуясь на кипящий народом луг.    

Пред ним, в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими  голосами, двигалась пестрая вереница баб, и из растрясенного сена быстро  вытягивались по светло-зеленой отаве серые извилистые валы. Следом за бабами  шли мужики с вилами, и из валов вырастали широкие, высокие, пухлые копны. Слева  по убранному уже лугу гремели телеги, и одна за другою, подаваемые огромными  навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады лошадей  тяжелые воза душистого сена.    

– За погодку убрать! Сено же будет! – сказал  старик, присевший подле Левина. – Чай, не сено! Ровно утятам зерна  рассыпь, как подбирают! – прибавил он, указывая на навиваемые  копны. – С обеда половину добрую свезли.    

– Последнюю, что ль? – крикнул он на малого,  который, стоя на переду тележного ящика и помахивая концами пеньковых вожжей,  ехал мимо.    

– Последнюю, батюшка! – прокричал малый,  придерживая лошадь, и, улыбаясь, оглянулся на веселую, тоже улыбавшуюся румяную  бабу, сидевшую в тележном ящике, и погнал дальше.    

– Это кто же? Сын? – спросил Левин.    

– Мой меньшенький, – с ласковою улыбкой сказал  старик.    

– Какой молодец!    

– Ничего малый.    

– Уж женат?    

– Да, третий год пошел в Филипповки.    

– Что ж, и дети есть?    

– Какие дети! Год целый не понимал ничего, да и  стыдился, – отвечал старик. – Ну, сено! Чай настоящий! –  повторил он, желая переменить разговор.    

Левин внимательнее присмотрелся к Ваньке Парменову и его  жене. Они недалеко от него навивали копну. Иван Парменов стоял на возу,  принимая, разравнивая и отаптывая огромные навилины сена, которые сначала  охапками, а потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица хозяйка.  Молодая баба работала легко, весело и ловко. Крупное, слежавшееся сено не  бралось сразу на вилы. Она сначала расправляла его, всовывала вилы, потом  упругим и быстрым движением налегала на них всею тяжестью своего тела и тотчас  же, перегибая перетянутую красным кушаком спину, выпрямлялась и, выставляя  полные груди из-под белой занавески, с ловкою ухваткой перехватывала руками  вилы и вскидывала навилину высоко на воз. Иван поспешно, видимо стараясь  избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая руки,  подаваемую охапку и расправлял ее на возу. Подав последнее сено граблями, баба  отряхнула засыпавшуюся ей за шею труху и, оправив сбившийся над белым,  незагорелым лбом красный платок, полезла под телегу увязывать воз. Иван учил ее,  как цеплять за лисицу, и чему-то сказанному ею громко расхохотался. В  выражениях обоих лиц была видна сильная, молодая, недавно проснувшаяся любовь.    

 XII    

     

Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую  лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к  собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими  возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими,  веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул  песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз, опять с начала подхватили ту же  песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.    

Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что  туча с громом веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и  копна, на которой он лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним полем –  все заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с  вскриками, присвистами и ёканьями. Левину завидно стало за это здоровое веселье,  хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он ничего не мог  сделать и должен был лежать и смотреть и слушать. Когда народ с песнью скрылся  из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою телесную  праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина.    

Некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним  спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его,  эти самые мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к  нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том,  что они хотели обмануть его. Все это потонуло в море веселого общего труда. Бог  дал день, Бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда. А  для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и  ничтожные.    

Левин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство  зависти к людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый раз, в особенности под  впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой  жене, Левину в первый раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит  переменить ту столь тягостную праздную, искусственную и личную жизнь, которою  он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.    

Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ весь  разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу.  Левин, не замечаемый народом, продолжал лежать на копне и смотреть, слушать и  думать. Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю короткую летнюю  ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять песни  и смехи.    

Весь длинный трудовой день не оставил в них другого следа,  кроме веселости. Перед утреннею зарей все затихло. Слышались только ночные  звуки неумолкаемых в болоте лягушек и лошадей, фыркавших по лугу в поднявшемся  пред утром тумане. Очнувшись, Левин встал с копны и, оглядев звезды, понял, что  прошла ночь.    

«Ну, так что же я сделаю? Как я сделаю это?» – сказал он  себе, стараясь выразить для самого себя все то, что он передумал и  перечувствовал в эту короткую ночь. Все, что он передумал и перечувствовал,  разделялось на три отдельные хода мысли. Один – это было отречение от своей  старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного  образования. Это отреченье доставляло ему наслаждение и было для него легко и  просто. Другие мысли и представления касались той жизни, которою он желал жить  теперь. Простоту, чистоту, законность этой жизни он ясно чувствовал и был  убежден, что он найдет в ней то удовлетворение, успокоение и достоинство,  отсутствие которых он так болезненно чувствовал. Но третий ряд мыслей вертелся  на вопросе о том, как сделать этот переход от старой жизни к новой. И тут  ничего ясного ему не представлялось. «Иметь жену? Иметь работу и необходимость  работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество? Жениться на  крестьянке? Как же я сделаю это? – опять спрашивал он себя и не находил  ответа. – Впрочем, я не спал всю ночь, и я не могу дать себе ясного  отчета, – сказал он себе. – Я уясню после. Одно верно, что эта ночь  решила мою судьбу. Все мои прежние мечты семейной жизни вздор, не то, –  сказал он себе. – Все это гораздо проще и лучше…»    

«Как красиво! – подумал он, глядя на странную, точно  перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою  головой его на середине неба. – Как все прелестно в эту прелестную ночь! И  когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем  ничего не было – только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и  мои взгляды на жизнь!»    

Он вышел из луга и пошел по большой дороге к деревне.  Поднимался ветерок, и стало серо, мрачно. Наступила пасмурная минута,  предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе света над тьмой.    

Пожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на землю. «Это  что? кто-то едет», – подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову. В  сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой  он шел, ехала четверней карета с важами[83].  Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на  козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому.    

Только это заметил Левин и, не думая о том, кто это может  ехать, рассеянно взглянул в карету.    

В карете дремала в углу старушка, а у окна, видимо только  что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки  белого чепчика. Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной  внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.    

В то самое мгновение, как виденье это уж исчезало, правдивые  глаза взглянули на него. Она узнала его, и удивленная радость осветила ее лицо.    

Он не мог ошибиться. Только одни на свете были эти глаза.  Только одно было на свете существо, способное сосредоточивать для него весь  свет и смысл жизни. Это была она. Это была Кити. Он понял, что она ехала в  Ергушово со станции железной дороги. И все то, что волновало Левина в эту  бессонную ночь, все те решения, которые были взяты им, все вдруг исчезло. Он с  отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке. Там только, в этой  быстро удалявшейся и переехавшей на другую сторону дороги карете, там только  была возможность разрешения столь мучительно тяготившей его в последнее время  загадки его жизни.    

Она не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен,  чуть слышны стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и  деревню, – и остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам,  одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.    

Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою  он любовался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и чувств нынешней  ночи. На небе не было более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой  вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа раковины, и был  ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер все умельчающихся и  умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с  тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд.    

«Нет, – сказал он себе, – как ни хороша эта жизнь,  простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я люблю ее ».    

 XIII    

     

Никто, кроме самых близких людей к Алексею Александровичу,  не знал, что этот с виду самый холодный и рассудительный человек имел одну,  противоречившую общему складу своего характера, слабость. Алексей Александрович  не мог равнодушно слышать и видеть слезы ребенка или женщины. Вид слез приводил  его в растерянное состояние, и он терял совершенно способность соображения.  Правитель его канцелярии и секретарь знали это и предуведомляли просительниц,  чтоб отнюдь не плакали, если не хотят испортить свое дело. «Он рассердится и не  станет вас слушать», – говорили они. И действительно, в этих случаях  душевное расстройство, производимое на Алексея Александровича слезами,  выражалось торопливым гневом. «Я не могу, не могу ничего сделать. Извольте идти  вон!» – кричал он обыкновенно в этих случаях.    

Когда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему о своих  отношениях к Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками,  заплакала, Алексей Александрович, несмотря на вызванную в нем злобу к ней,  почувствовал в то же время прилив того душевного расстройства, которое на него  всегда производили слезы. Зная это и зная, что выражение в эту минуту его  чувств было бы несоответственно положению, он старался удержать в себе всякое  проявление жизни и потому не шевелился и не смотрел на нее. От этого-то и  происходило то странное выражение мертвенности на его лице, которое так  поразило Анну.    

Когда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и,  сделав усилие над собой, с привычною учтивостию простился с ней и произнес те  слова, которые ни к чему не обязывали его; он сказал, что завтра сообщит ей  свое решение.    

Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели  жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем  странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы.  Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и  радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших  его в последнее время сомнений и страданий ревности.    

Он испытывал чувство человека, выдернувшего долго болевший  зуб, когда после страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой  головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию,  чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь,  приковывало к себе все внимание, и что он опять может жить, думать и  интересоваться не одним своим зубом. Это чувство испытал Алексей Александрович.  Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; он чувствовал, что может  опять жить и думать не об одной жене.    

«Без чести, без сердца, без религии, испорченная женщина!  Это я всегда знал и всегда видел, хотя и старался, жалея ее, обманывать  себя», – сказал он себе. И ему действительно казалось, что он всегда это  видел; он припоминал подробности их прошедшей жизни, которые прежде не казались  ему чем-либо дурным, – теперь эти подробности ясно показывали, что она  всегда была испорченною. «Я ошибся, связав свою жизнь с нею; но в ошибке моей  нет ничего дурного, и потому я не могу быть несчастлив. Виноват не я, –  сказал он себе, – но она. Но мне нет дела до нее. Она не существует для  меня…»    

Все, что постигнет ее и сына, к которому, точно так же как и  к ней, переменились его чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его  теперь, это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для  себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она  забрызгала его в своем падении, и продолжать идти по своему пути деятельной,  честной и полезной жизни.    

«Я не могу быть несчастлив оттого, что презренная женщина  сделала преступление; я только должен найти наилучший выход из того  тяжелого положения, в которое она ставит меня. И я найду его, – говорил он  себе, хмурясь больше и больше. – Не я первый, не я последний». И, не  говоря об исторических примерах, начиная с освеженного в памяти всех Прекрасною  Еленою  Менелая[84],  целый ряд случаев современных неверностей жен мужьям высшего света возник в  воображении Алексея Александровича. «Дарьялов, Полтавский, князь Карибанов,  граф Паскудин, Драм… Да, и Драм… такой честный, дельный человек… Семенов,  Чагин, Сигонин, – вспоминал Алексей Александрович. – Положим,  какой-то неразумный ridicule[85] падает  на этих людей, но я никогда не видел в этом ничего, кроме несчастия, и всегда  сочувствовал ему», – сказал себе Алексей Александрович, хотя это и было  неправда, и он никогда не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил  себя, чем чаще были примеры жен, изменяющих своим мужьям. «Это несчастие,  которое может постигнуть всякого. И это несчастие постигло меня. Дело только в  том, как наилучшим образом перенести это положение». И он стал перебирать  подробности образа действий людей, находившихся в таком же, как и он, положении.    

«Дарьялов дрался на дуэли…»    

Дуэль в юности особенно привлекала мысли Алексея  Александровича именно потому, что он был физически робкий человек и хорошо знал  это. Алексей Александрович без ужаса не мог подумать о пистолете, на него  направленном, и никогда в жизни не употреблял никакого оружия. Этот ужас  смолоду часто заставлял его думать о дуэли и примеривать себя к положению, в  котором нужно было подвергать жизнь свою опасности. Достигнув успеха и твердого  положения в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла  свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей  Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли,  хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться.    

«Без сомнения, наше общество еще так дико (не то, что в  Англии), что очень многие, – и в числе этих многих были те, мнением  которых Алексей Александрович особенно дорожил, – посмотрят на дуэль с  хорошей стороны; но какой результат будет достигнут? Положим, я вызову на  дуэль, – продолжал про себя Алексей Александрович, и, живо представив себе  ночь, которую он проведет после вызова, и пистолет, на него направленный, он  содрогнулся и понял, что никогда он этого не сделает, – положим, я вызову  его на дуэль. Положим, меня научат, – продолжал он думать, –  поставят, я пожму гашетку, – говорил он себе, закрывая глаза, – и  окажется, что я убил его, – сказал себе Алексей Александрович и потряс  головой, чтоб отогнать эти глупые мысли. – Какой смысл имеет убийство  человека для того, чтоб определить свое отношение к преступной жене и сыну?  Точно так же я должен буду решать, что должен делать с ней. Но, что еще  вероятнее и что несомненно будет, – я буду убит или ранен. Я, невиноватый  человек, жертва, – убит или ранен. Еще бессмысленнее. Но мало этого; вызов  на дуэль с моей стороны будет поступок нечестный. Разве я не знаю вперед, что  мои друзья никогда не допустят меня до дуэли – не допустят того, чтобы жизнь  государственного человека, нужного России, подверглась опасности? Что же будет?  Будет то, что я, зная вперед то, что никогда дело не дойдет до опасности,  захотел только придать себе этим вызовом некоторый ложный блеск. Это нечестно,  это фальшиво, это обман других и самого себя. Дуэль немыслима, и никто не ждет  ее от меня. Цель моя состоит в том, чтоб обеспечить свою репутацию, нужную мне  для беспрепятственного продолжения своей деятельности». Служебная деятельность,  и прежде в глазах Алексея Александровича имевшая большое значение, теперь  представлялась ему особенно значительна.    

Обсудив и отвергнув дуэль, Алексей Александрович обратился к  разводу – другому выходу, избранному некоторыми из тех мужей, которых он  вспомнил. Перебирая в воспоминании все известные случаи разводов (их было очень  много в самом высшем, ему хорошо известном обществе), Алексей Александрович не  нашел ни одного, где бы цель развода была та, которую он имел в виду. Во всех  этих случаях муж уступал или продавал неверную жену, и та самая сторона,  которая за вину не имела права на вступление в брак, вступала в вымышленные,  мнимо узаконенные отношения с новым супругом. В своем же случае Алексей  Александрович видел, что достижение законного, то есть такого развода, где была  бы только отвергнута виновная жена, невозможно. Он видел, что сложные условия  жизни, в которых он находился, не допускали возможности тех грубых  доказательств, которых требовал закон для уличения преступности жены; видел то,  что известная утонченность этой жизни не допускала и применения этих  доказательств, если б они и были, что применение этих доказательств уронило бы  его в общественном мнении более, чем ее.    

Попытка развода могла привести только к скандальному  процессу, который был бы находкой для врагов, для клеветы и унижения его  высокого положения в свете. Главная же цель – определение положения с наименьшим  расстройством – не достигалась и чрез развод. Кроме того, при разводе, даже при  попытке развода, очевидно было, что жена разрывала сношения с мужем и  соединялась с своим любовником. А в душе Алексея Александровича, несмотря на  полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в  отношении к ней одно чувство – нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла  соединиться с Вронским, чтобы преступление ее было для нее выгодно. Одна мысль  эта так раздражала Алексея Александровича, что, только представив себе это, он  замычал от внутренней боли и приподнялся и переменил место в карете и долго  после того, нахмуренный, завертывал свои зябкие и костлявые ноги пушистым  пледом.    

«Кроме формального развода, можно было еще поступить, как  Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться с женой», –  продолжал он думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства  позора, как и при разводе, и главное – это, точно так же как и формальный  развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно,  невозможно! – опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил  он. – Я не могу быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы».    

Чувство ревности, которое мучало его во время неизвестности,  прошло в ту минуту, когда ему с болью был выдернут зуб словами жены. Но чувство  это заменилось другим: желанием, чтоб она не только не торжествовала, но  получила возмездие за свое преступление. Он не признавал этого чувства, но в  глубине души ему хотелось, чтоб она пострадала за нарушение его спокойствия и  чести. И, вновь перебрав условия дуэли, развода, разлуки и вновь отвергнув их,  Алексей Александрович убедился, что выход был только один – удержать ее при  себе, скрыв от света случившееся и употребив все зависящие меры для прекращения  связи и главное – в чем самому себе он не признавался – для наказания ее. «Я  должен объявить свое решение, что, обдумав то тяжелое положение, в которое она  поставила семью, все другие выходы будут хуже для обеих сторон, чем внешнее status  quo,[86] и что таковое я согласен  соблюдать, но под строгим условием исполнения с ее стороны моей воли, то есть  прекращения отношений с любовником». В подтверждение этого решения, когда оно  уже было окончательно принято, Алексею Александровичу пришло еще одно важное  соображение. «Только при таком решении я поступаю и сообразно с  религией, – сказал он себе, – только при этом решении я не отвергаю  от себя преступную жену, а даю ей возможность исправления и даже – как ни  тяжело это мне будет – посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее».  Хотя Алексей Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного  влияния, что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи;  хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать  руководства в религии, – теперь, когда его решение совпадало с  требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения  давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение. Ему было радостно  думать, что и в столь важном жизненном деле никто не в состоянии будет сказать,  что он не поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда  держал высоко среди общего охлаждения и равнодушия. Обдумывая дальнейшие  подробности, Алексей Александрович не видел даже, почему его отношения к жене  не могли оставаться такие же почти, как и прежде. Без сомнения, он никогда не  будет в состоянии возвратить ей своего уважения; но не было и не могло быть  никаких причин ему расстроивать свою жизнь и страдать вследствие того, что она  была дурная и неверная жена. «Да, пройдет время, все устрояющее время, и  отношения восстановятся прежние, – сказал себе Алексей  Александрович, – то есть восстановятся в такой степени, что я не буду  чувствовать расстройства в течении своей жизни. Она должна быть несчастлива, но  я не виноват и потому не могу быть несчастлив».    

 XIV    

     

Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только  вполне остановился на этом решении, но и составил в своей голове письмо,  которое он напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на  письма и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой в  кабинет.    

– Отложить и никого не принимать, – сказал он на  вопрос швейцара, с некоторым удовольствием, служившим признаком его хорошего  расположения духа, ударяя на слове «не принимать».    

В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и  остановился у огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед  вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая  письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил набок голову,  подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал  без обращения к ней и по-французски, употребляя местоимение «вы», не имеющее  того характера холодности, который оно имеет на русском языке.    

     

«При последнем разговоре нашем я  выразил вам мое намерение сообщить свое решение относительно предмета этого  разговора. Внимательно обдумав все, я пишу теперь с целью исполнить это  обещание. Решение мое следующее: каковы бы ни были ваши поступки, я не считаю  себя вправе разрывать тех уз, которыми мы связаны властью свыше. Семья не может  быть разрушена по капризу, произволу или даже по преступлению одного из  супругов, и наша жизнь должна идти, как она шла прежде. Это необходимо для меня,  для вас, для нашего сына. Я вполне уверен, что вы раскаялись и раскаиваетесь в  том, что служит поводом настоящего письма, и что вы будете содействовать мне в  том, чтобы вырвать с корнем причину нашего раздора и забыть прошедшее. В  противном случае вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего сына.  Обо всем этом более подробно надеюсь переговорить при личном свидании. Так как  время дачного сезона кончается, я просил бы вас переехать в Петербург как можно  скорее, не позже вторника. Все нужные распоряжения для вашего переезда будут  сделаны. Прошу вас заметить, что я приписываю особенное значение исполнению  этой моей просьбы.     

А. Каренин.     

     

     

Р. S. При этом письме деньги,  которые могут понадобиться для ваших расходов».     

     

Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он  вспомнил приложить деньги; не было ни жестокого слова, ни упрека, но не было и  снисходительности. Главное же – был золотой мост для возвращения. Сложив письмо  и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с  деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением  со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.    

– Передашь курьеру, чтобы завтра доставил Анне  Аркадьевне на дачу, – сказал он и встал.    

– Слушаю, ваше превосходительство; чай в кабинет  прикажете?    

Алексей Александрович велел подать чай в кабинет и, играя  массивным ножом, пошел к креслу, у которого была приготовлена лампа и начатая  французская книга о евгюбических надписях[87].  Над креслом висел овальный, в золотой раме, прекрасно сделанный знаменитым  художником портрет Анны. Алексей Александрович взглянул на него. Непроницаемые  глаза насмешливо и нагло смотрели на него, как в тот последний вечер их  объяснения. Невыносимо нагло и вызывающе подействовал на Алексея Александровича  вид отлично сделанного художником черного кружева на голове, черных волос и  белой прекрасной руки с безымянным пальцем, покрытым перстнями. Поглядев на  портрет с минуту, Алексей Александрович вздрогнул так, что губы затряслись и  произвели звук «брр», и отвернулся. Поспешно сев в кресло, он раскрыл книгу. Он  попробовал читать, но никак не мог восстановить в себе весьма живого прежде  интереса к евгюбическим надписям. Он смотрел в книгу и думал о другом. Он думал  не о жене, но об одном возникшем в последнее время усложнении в его  государственной деятельности, которое в это время составляло главный интерес  его службы. Он чувствовал, что он глубже, чем когда-нибудь, вникал теперь в это  усложнение и что в голове его нарождалась – он без самообольщения мог сказать –  капитальная мысль, долженствующая распутать все это дело, возвысить его в  служебной карьере, уронить его врагов и потому принести величайшую пользу  государству. Как только человек, установив чай, вышел из комнаты, Алексей  Александрович встал и пошел к письменному столу. Подвинув на середину портфель  с текущими делами, он с чуть заметною улыбкой самодовольства вынул из стойки  карандаш и погрузился в чтение вытребованного им сложного дела, относившегося  до предстоящего усложнения. Усложнение было такое. Особенность Алексея  Александровича, как государственного человека, та, ему одному свойственная,  характерная черта, которую имеет каждый выдвигающийся чиновник, та, которая  вместе с его упорным честолюбием, сдержанностью, честностью и самоуверенностью  сделала его карьеру, состояла в пренебрежении к бумажной официальности, в  сокращении переписки, в прямом, насколько возможно, отношении к живому делу и в  экономности. Случилось же, что в знаменитой комиссии 2 июня было выставлено  дело об орошении[88] полей  Зарайской губернии, находившееся в министерстве Алексея Александровича и  представлявшее резкий пример неплодотворности расходов и бумажного отношения к  делу. Алексей Александрович знал, что это было справедливо. Дело орошения полей  Зарайской губернии было начато предшественником предшественника Алексея  Александровича. И действительно, на это дело было потрачено и тратилось очень  много денег и совершенно непроизводительно, и все дело это, очевидно, ни к чему  не могло привести. Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял  это и хотел было наложить руки на это дело; но в первое время, когда он  чувствовал себя еще нетвердо, он знал, что это затрогивало слишком много  интересов и было неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто  забыл про это дело. Оно, как и все дела, шло само собою, по силе инерции.  (Много людей кормилось этим делом, в особенности одно очень нравственное и  музыкальное семейство: все дочери играли на струнных инструментах. Алексей  Александрович знал это семейство и был посаженым отцом у одной из старших  дочерей.) Поднятие этого дела враждебным министерством было, по мнению Алексея  Александровича, нечестно, потому что в каждом министерстве были и не такие  дела, которых никто, по известным служебным приличиям, не поднимал. Теперь же,  если уже ему бросали эту перчатку, то он смело поднимал ее и требовал  назначения особой комиссии для изучения и поверки трудов комиссии орошения  полей Зарайской губернии; но зато уже он не давал никакого спуску и тем  господам. Он требовал и назначения еще особой комиссии по делу об устройстве  инородцев[89]. Дело об устройстве  инородцев было случайно поднято в комитете 2 июня и с энергиею поддерживаемо  Алексеем Александровичем как не терпящее отлагательства по плачевному состоянию  инородцев. В комитете дело это послужило поводом к пререканию нескольких  министерств. Министерство, враждебное Алексею Александровичу, доказывало, что  положение инородцев было весьма цветущее и что предполагаемое переустройство  может погубить их процветание, а если что есть дурного, то это вытекает только  из неисполнения министерством Алексея Александровича предписанных законом мер.  Теперь Алексей Александрович намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена  была новая комиссия, которой поручено бы было исследовать на месте состояние  инородцев; во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно  таково, каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных, то  чтобы была назначена еще другая, новая ученая комиссия для исследования причин  этого безотрадного положения инородцев с точек зрения: а) политической, б)  административной, в) экономической, г) этнографической, д) материальной и е)  религиозной; в-третьих, чтобы были затребованы от враждебного министерства  сведения о тех мерах, которые были в последнее десятилетие приняты этим  министерством для предотвращения тех невыгодных условий, в которых ныне  находятся инородцы, и, в-четвертых, наконец, чтобы было потребовано от  министерства объяснение о том, почему оно, как видно из доставленных в комитет  сведений за №№ 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года и 7 июня 1864,  действовало прямо противоположно смыслу коренного и органического закона, т…,  ст. 18, и примечание к статье 36. Краска оживления покрыла лицо Алексея  Александровича, когда он быстро писал себе конспект этих мыслей. Исписав лист  бумаги, он встал, позвонил и передал записочку к правителю канцелярии о  доставлении ему нужных справок. Встав и пройдясь по комнате, он опять взглянул  на портрет, нахмурился и презрительно улыбнулся. Почитав еще книгу о  евгюбических надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в  одиннадцать часов пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил о событии с  женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.    

 XV    

     

Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому,  когда он говорил ей, что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть все  мужу, в глубине души она считала свое положение ложным, нечестным и всею душой  желала изменить его. Возвращаясь с мужем со скачек, в минуту волнения она  высказала ему все; несмотря на боль, испытанную ею при этом, она была рада  этому. После того как муж оставил ее, она говорила себе, что она рада, что  теперь все определится, и по крайней мере не будет лжи и обмана. Ей казалось  несомненным, что теперь положение ее навсегда определится. Оно может быть  дурно, это новое положение, но оно будет определенно, в нем не будет неясности  и лжи. Та боль, которую она причинила себе и мужу, высказав эти слова, будет  вознаграждена теперь тем, что все определится, думала она. В этот же вечер она  увидалась с Вронским, но не сказала ему о том, что произошло между ею и мужем,  хотя, для того чтобы положение определилось, надо было сказать ему.    

Когда она проснулась на другое утро, первое, что  представилось ей, были слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей  показались так ужасны, что она не могла понять теперь, как она могла решиться  произнести эти странные грубые слова, и не могла представить себе того, что из  этого выйдет. Но слова были сказаны, и Алексей Александрович уехал, ничего не  сказав. «Я видела Вронского и не сказала ему. Еще в ту самую минуту, как он  уходил, я хотела воротить его и сказать ему, но раздумала, потому что было  странно, почему я не сказала ему в первую минуту. Отчего я хотела и не сказала  ему?» И в ответ на этот вопрос горячая краска стыда разлилась по ее лицу. Она  поняла то, что удерживало ее от этого; она поняла, что ей было стыдно. Ее  положение, которое казалось уясненным вчера вечером, вдруг представилось ей  теперь не только не уясненным, но безвыходным. Ей стало страшно за позор, о  котором она прежде и не думала. Когда она только думала о том, что сделает ее  муж, ей приходили самые страшные мысли. Ей приходило в голову, что сейчас  приедет управляющий выгонять ее из дома, что позор ее будет объявлен всему  миру. Она спрашивала себя, куда она поедет, когда ее выгонят из дома, и не  находила ответа.    

Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не  любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя,  и чувствовала враждебность к нему за это. Ей казалось, что те слова, которые  она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что  она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в  глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше  сойти вниз и увидать сына и гувернантку.    

Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к  ней в комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела.  Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она  принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что  нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими  поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. «Приезжайте  хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», – кончала она.    

Анна прочла записку и тяжело вздохнула.    

– Ничего, ничего не нужно, – сказала она Аннушке,  перестанавливавшей флаконы и щетки на уборном столике. – Поди, я сейчас оденусь  и выйду. Ничего, ничего не нужно.    

Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том же  положении, опустив голову и руки, и изредка содрогалась всем телом, желая как  бы сделать какой-то жест, сказать что-то и опять замирая. Она беспрестанно повторяла:  «Боже мой! Боже мой!» Но ни «Боже», ни «мой» не имели для нее никакого смысла.  Мысль искать своему положению помощи в религии была для нее, несмотря на то,  что она никогда не сомневалась в религии, в которой была воспитана, так же  чужда, как искать помощи у самого Алексея Александровича. Она знала вперед, что  помощь религии возможна только под условием отречения от того, что составляло  для нее весь смысл жизни. Ей не только было тяжело, но она начинала испытывать  страх пред новым, никогда не испытанным ею душевным состоянием. Она  чувствовала, что в душе ее все начинает двоиться, как двоятся иногда предметы в  усталых глазах. Она не знала иногда, чего она боится, чего желает. Боится ли  она и желает ли она того, что было, или того, что будет, и чего именно она  желает, она не знала.    

«Ах, что я делаю!» – сказала она себе, почувствовав вдруг  боль в обеих сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит  обеими руками свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и стала  ходить.    

– Кофей готов, и мамзель с Сережей ждут, – сказала  Аннушка, вернувшись опять и опять застав Анну в том же положении.    

– Сережа? Что Сережа? – оживляясь вдруг, спросила  Анна, вспомнив в первый раз за все утро о существовании своего сына.    

– Он провинился, кажется, – отвечала, улыбаясь,  Аннушка.    

– Как провинился?    

– Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они  потихонечку один скушали.    

Напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного  положения, в котором она находилась. Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя  и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на  себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в  котором она находилась, у ней есть держава, независимая от положения, в которое  она станет к мужу и к Вронскому. Эта держава – был сын. В какое бы положение  она ни стала, она не может покинуть сына. Пускай муж опозорит и выгонит ее,  пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести свою независимую жизнь (она  опять с желчью и упреком подумала о нем), она не может оставить сына. У ней  есть цель жизни. И ей надо действовать, действовать, чтоб обеспечить это  положение с сыном, чтобы его не отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее  надо действовать, пока его не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот одно,  что ей надо теперь делать. Ей нужно было успокоиться и выйти из этого  мучительного положения. Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том,  чтобы сейчас же уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.    

Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в  гостиную, где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа,  весь в белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с  выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был  похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.    

Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно,  как это часто бывало с ним, вскрикнул: «А, мама!» – и остановился в  нерешительности: идти ли к матери здороваться и бросить цветы, или доделать венок  и с цветами идти.    

Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно стала  рассказывать проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о  том, возьмет ли она ее с собою. «Нет, не возьму, – решила она. – Я  уеду одна, с сыном».    

– Да, это очень дурно, – сказала Анна и, взяв сына  за плечо, не строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика,  посмотрела на него и поцеловала. – Оставьте его со мной, – сказала  она удивленной гувернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с  кофеем стол.    

– Мама! Я… я… не… – сказал он, стараясь понять по  ее выражению, что ожидает его за персик.    

– Сережа, – сказала она, как только гувернантка  вышла из комнаты, – это дурно, но ты не будешь больше делать этого?.. Ты  любишь меня?    

Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я  могу не любить его? – говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе  обрадованный взгляд. – И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить  меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть  их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.    

После грозовых дождей последних дней наступила холодная,  ясная погода. При ярком солнце, сквозившем сквозь отмытые листья, в воздухе  было холодно.    

Она вздрогнула и от холода и от внутреннего ужаса, с новою  силою охвативших ее на чистом воздухе.    

– Поди, поди к Mariette, – сказала она Сереже,  вышедшему было за ней, и стала ходить по соломенному ковру террасы. «Неужели  они не простят меня, не поймут, как это все не могло быть иначе?» – сказала она  себе.    

Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины  осины с отмытыми, ярко блистающими на холодном солнце листьями, она поняла, что  они не простят, что всё и все к ней теперь будут безжалостны, как это небо, как  эта зелень. И опять она почувствовала, что в душе у ней начинало двоиться. «Не  надо, не надо думать, – сказала она себе. – Надо собираться. Куда?  Когда? Кого взять с собой? Да, в Москву, на вечернем поезде. Аннушка и Сережа,  и только самые необходимые вещи. Но прежде надо написать им обоим». Она быстро  пошла в дом, в свой кабинет, села к столу и написала мужу:    

«После того, что произошло, я не могу более оставаться в  вашем доме. Я уезжаю и беру с собою сына. Я не знаю законов и не знаю потому, с  кем из родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я  не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».    

До сих пор она писала быстро и естественно, но призыв к его  великодушию, которого она не признавала в нем, и необходимость заключить письмо  чем-нибудь трогательным остановили ее.    

«Говорить о своей вине и своем раскаянии я не могу, потому  что…»    

Опять она остановилась, не находя связи в своих мыслях.  «Нет, – сказала она себе, – ничего не надо», – и разорвав  письмо, переписала его, исключив упоминание о великодушии, и запечатала.    

Другое письмо надо было писать к Вронскому. «Я объявила  мужу», – писала она и долго сидела, не в силах будучи писать далее. Это  было так грубо, так неженственно. «И потом, что же могу я писать ему?» –  сказала она себе. Опять краска стыда покрыла ее лицо, вспомнилось его  спокойствие, и чувство досады к нему заставило ее разорвать на мелкие клочки  листок с написанной фразой. «Ничего не нужно», – сказала она себе и,  сложив бювар, пошла наверх, объявила гувернантке и людям, что она едет нынче в Москву,  и тотчас принялась за укладку вещей.    

 XVI    

     

По всем комнатам дачного дома ходили дворники, садовники и  лакеи, вынося вещи. Шкафы и комоды были раскрыты; два раза бегали в лавочку за  бечевками; по полу валялась газетная бумага. Два сундука, мешки и увязанные  пледы были снесены в переднюю. Карета и два извозчика стояли у крыльца. Анна,  забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладывала, стоя пред столом в  своем кабинете, свой дорожный мешок, когда Аннушка обратила ее внимание на стук  подъезжающего экипажа. Анна взглянула в окно и увидала у крыльца курьера  Алексея Александровича, который звонил у входной двери.    

– Поди узнай, что такое, – сказала она и с  спокойною готовностью на все, сложив руки на коленах, села на кресло. Лакей  принес толстый пакет, надписанный рукою Алексея Александровича.    

– Курьеру приказано привезти ответ, – сказал он.    

– Хорошо, – сказала она и, как только человек  вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке  неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с  конца. «Я делал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению  моей просьбы», – прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла все и еще  раз прочла письмо все сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей  холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не  ожидала.    

Она раскаивалась утром в том, чтó она сказала мужу, и желала  только одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это  признавало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это  письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.    

«Прав! прав! – проговорила она. – Разумеется, он  всегда прав, он христианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек! И этого  никто, кроме меня, не понимает и не поймет; и я не могу растолковать. Они  говорят: религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят,  что я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что  было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина,  которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял меня и  оставался доволен собой. Я ли не старалась, всеми силами старалась, найти  оправдание своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже  нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя  обманывать, что я живая, что я не виновата, что Бог меня сделал такою, что мне  нужно любить и жить. И теперь что же? Убил бы он меня, убил бы его, я все бы  перенесла, я все бы простила, но нет, он…»    

«Как я не угадала того, что он сделает? Он сделает то, что  свойственно его низкому характеру. Он останется прав, а меня, погибшую, еще  хуже, еще ниже погубит…» «Вы сами можете предположить то, что ожидает вас и  вашего сына», – вспомнила она слова из письма. «Это угроза, что он отнимет  сына, и, вероятно, по их глупому закону это можно. Но разве я не знаю, зачем он  говорит это? Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и  подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не  могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я  люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю, как самая позорная,  гадкая женщина, он знает это и знает, что я не в силах буду сделать этого».    

«Наша жизнь должна идти как прежде», – вспомнила она  другую фразу письма. «Эта жизнь была мучительна еще прежде, она была ужасна в  последнее время. Что же это будет теперь? И он знает все это, знает, что я не  могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю; знает, что, кроме лжи и  обмана, из этого ничего не будет; но ему нужно продолжать мучать меня. Я знаю  его! Я знаю, что он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи. Но нет, я  не доставлю ему этого наслаждения, я разорву эту его паутину лжи, в которой он  меня хочет опутать; пусть будет, что будет. Все лучше лжи и обмана!»    

«Но как? Боже мой! Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина  так несчастна, как я?..»    

– Нет, разорву, разорву! – вскрикнула она,  вскакивая и удерживая слезы. И она подошла к письменному столу, чтобы написать  ему другое письмо. Но она в глубине души своей уже чувствовала, что она не в  силах будет ничего разорвать, не в силах будет выйти из этого прежнего  положения, как оно ни ложно и ни бесчестно.    

Она села к письменному столу, но, вместо того чтобы писать,  сложив руки на стол, положила на них голову и заплакала, всхлипывая и колеблясь  всей грудью, как плачут дети. Она плакала о том, что мечта ее об уяснении,  определении своего положения разрушена навсегда. Она знала вперед, что все  останется по-старому, и даже гораздо хуже, чем по-старому. Она чувствовала, что  то положение в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей  столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах  променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и  соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет  сильнее самой себя. Она никогда не испытает свободы любви, а навсегда останется  преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа для  позорной связи с человеком чуждым, независимым, с которым она не может жить  одною жизнью. Она знала, что это так и будет, и вместе с тем это было так  ужасно, что она не могла представить себе даже, чем это кончится. И она плакала,  не удерживаясь, как плачут наказанные дети.    

Послышавшиеся шаги лакея заставили ее очнуться, и, скрыв от  него свое лицо, она притворилась, что пишет.    

– Курьер просит ответа, – доложил лакей.    

– Ответа? Да, – сказала Анна, – пускай  подождет. Я позвоню.    

«Что я могу писать? – думала она. – Что я могу  решить одна? Что я знаю? Чего я хочу? Что я люблю?» Опять она почувствовала,  что в душе ее начинает двоиться. Она испугалась опять этого чувства и  ухватилась за первый представившийся ей предлог деятельности, который мог бы  отвлечь ее от мыслей о себе. «Я должна видеть Алексея (так она мысленно  называла Вронского), он один может сказать мне, что я должна делать. Поеду к  Бетси: может быть, там я увижу его», – сказала она себе, совершенно забыв  о том, что вчера еще, когда она сказала ему, что не поедет к княгине Тверской,  он сказал, что поэтому и он тоже не поедет. Она подошла к столу, написала мужу:  «Я получила ваше письмо. А.» – и, позвонив, отдала лакею.    

– Мы не едем, – сказала она вошедшей Аннушке.