1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым  гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide>, [Бедная девушка, она  дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.      

M‑lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на  высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая  девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины  не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему  книг и дружбе к княжне Марье. M‑lle Bourienne давно ждала того русского  князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными,  дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот  русский князь, наконец, приехал. У m‑lle Bourienne была история,  слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в  своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке  представлялась ее бедная мать, sa pauvre mère, и упрекала ее за то, что  она без брака отдалась мужчине. M‑lle Bourienne часто трогалась до слез,  в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь  этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma  pauvre mère, и он женится на ней. Так складывалась в голове m‑lle  Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним  о Париже. Не расчеты руководили m‑lle Bourienne (она даже ни минуты не  обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и  теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и  старалась, как можно больше, нравиться.      

Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук  трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу  кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным  весельем.      

Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя  обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он  чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин.  Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то  страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой  и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.      

Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили  поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m‑lle  Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна  Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд.  Любимая соната переносила ее в самый задушевно‑поэтический мир, а  чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд  же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям  ножки m‑lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под  фортепиано. M‑lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных  глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.      

«Как она меня любит! - думала княжна Марья. - Как  я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем!  Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же  взгляд, устремленный на себя.      

Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль  поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она  прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После  княжны он подошел к руке m‑lle Bourienne (это было неприлично, но он  делал всё так уверенно и просто), и m‑lle Bourienne вспыхнула и испуганно  взглянула на княжну.      

«Quelle délicatesse> [Какая деликатность,] - подумала  княжна. - Неужели Amé (так звали m‑lle Bourienne) думает, что  я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. -  Она подошла к m‑lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к  руке маленькой княгини.      

- Non, non, non! Quand votre père  m'écrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main  à baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы  себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] - И, подняв  пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.V      

       

Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же,  как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.      

«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый  мужчина; главное - добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда  не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто‑то  стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто‑то был он - дьявол, и он  - этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.      

Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.      

M‑lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему  саду, тщетно ожидая кого‑то и то улыбаясь кому‑то, то до слез  трогаясь воображаемыми словами рauvre mère, упрекающей ее за ее падение.      

Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель  была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и  неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда‑нибудь, именно  нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда  этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на  кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала  тяжелую перину, что‑то приговаривая.      

- Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, -  твердила маленькая княгиня, - я бы сама рада была заснуть, стало быть, я  не виновата, - и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.      

Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он  сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за  свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к  другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он  передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но  вместо того он только больше раздражал себя.      

«Первый встречный показался - и отец и всё забыто, и бежит  кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить  отца! И знала, что я замечу. Фр: фр: фр: И разве я не вижу, что этот дурень  смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет,  чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней  мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на  Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»:      

Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен  ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны  Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому  успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.      

«И чорт их принес! - думал он в то время, как Тихон  накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми  волосами. - Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее  осталось».      

- К чорту! - проговорил он в то время, как голова  его еще была покрыта рубашкой.      

Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли,  а потому с неизменным лицом встретил вопросительно‑сердитый взгляд лица,  появившегося из‑под рубашки.      

- Легли? - спросил князь.      

Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление  мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.      

- Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.      

- Не за чем, не за чем: - быстро проговорил князь и,  всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.      

Несмотря на то, что между Анатолем и m‑lle Bourienne  ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой  части романа, до появления pauvre mère, поняли, что им нужно много  сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине.  В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m‑lle Bourienne  сошлась с Анатолем в зимнем саду.      

Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к  двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится  решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это  выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей  водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.      

Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен  в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна  Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда  сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала  арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял  несколько раз одни и те же слова.      

Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».      

- Мне сделали пропозицию насчет вас, - сказал он,  неестественно улыбаясь. - Вы, я думаю, догадались, - продолжал  он, - что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника  (почему‑то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для  моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы  знаете мои правила, я отнесся к вам.      

- Как мне вас понимать, mon père? -  проговорила княжна, бледнея и краснея.      

- Как понимать! - сердито крикнул отец. -  Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе  пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!: А я у тебя  спрашиваю.      

- Я не знаю, как вы, mon père, - шопотом  проговорила княжна.      

- Я? я? что ж я‑то? меня‑то оставьте в  стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.      

Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это  дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба  ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого  она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться,  и сказала:      

- Я желаю только одного - исполнить вашу волю, -  сказала она, - но ежели бы мое желание нужно было выразить:      

Она не успела договорить. Князь перебил ее.      

- И прекрасно, - закричал он. - Он тебя  возьмет с приданным, да кстати захватит m‑lle Bourienne. Та будет женой,  а ты:      

Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное  этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.      

- Ну, ну, шучу, шучу, - сказал он. - Помни  одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И  даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей.  Обо мне нечего говорить.      

- Да я не знаю: mon père.      

- Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на  ком хочешь женится; а ты свободна выбирать: Поди к себе, обдумай и через  час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну,  пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или  нет! - кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже  вышла из кабинета.      

Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал  о m‑lle Bourienne, - этот намек был ужасен. Неправда, положим, но  всё‑таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо  перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый  шопот m‑lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от  себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что‑то шептал ей.  Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не  выпустил в первую секунду талию m‑lle Bourienne, которая не видала ее.      

«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо  Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец,  m‑lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой  поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным  случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.      

Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к  князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как  пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях  плачущую m‑llå Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове.  Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью,  смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m‑lle  Bourienne.      

- Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans  votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] - говорила m‑lle  Bourienne.      

- Pourquoi? Je vous aime plus, que  jamais, - говорила княжна Марья, - et je  tâcherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему  же? Я вас люблю больше, чем когда‑либо, и постараюсь сделать для вашего  счастия всё, что в моей власти.]      

- Mais vous me méprisez, vous  si pure, vous ne comprendrez jamais cet égarement de la passion. Ah,  ce n'est que ma pauvre mère: [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы  никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать:]      

- Je comprends tout, [Я всё понимаю,] - отвечала княжна  Марья, грустно улыбаясь. - Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, -  сказала она и вышла.      

Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и  как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей  чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья.  Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.      

- Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] - сказал  он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: -  Le sort de mon fils est en vos mains. Décidez, ma bonne, ma  chère, ma douée Marieie qui j'ai toujours aimée, comme ma  fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая,  моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]      

Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.      

- Фр: фр: - фыркал князь Николай Андреич.      

- Князь от имени своего воспитанника: сына, тебе делает  пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори:  да или нет! - закричал он, - а потом я удерживаю за собой право  сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, - прибавил  князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. -  Да или нет?      

- Мое желание, mon père, никогда не покидать  вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, -  сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и  на отца.      

- Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! - нахмурившись,  закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не  поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал  руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.      

Князь Василий встал.      

- Ma chère, je vous dirai, que c'est un moment  que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est‑ce que vous ne nous  donnerez pas un peu d'espérance de toucher ce coeur si bon, si  généreux. Dites, que peut‑être:  L'avenir est si grand. Dites: peut‑être. [Моя милая, я вам  скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть  малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное.  Скажите: может быть: Будущность так велика. Скажите: может быть.]      

- Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем  сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.      

- Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть,  очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, - говорил старый  князь. - Очень, очень рад тебя видеть, - повторял он, обнимая князя  Василья.      

«Мое призвание другое, - думала про себя княжна Марья,  мое призвание - быть счастливой другим счастием, счастием любви и  самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной  Amé. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все  сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я  попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его  женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как  страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы  то же!:» думала княжна Марья.VI      

       

Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в  середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку  сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным,  на‑цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна  Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении  письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и  вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала  жить у Ростовых.      

- Mon bon ami? - вопросительно‑грустно и с  готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.      

Граф зарыдал еще больше. «Николушка: письмо: ранен: бы: был:  ma сhère: ранен: голубчик мой: графинюшка: в офицеры произведен: слава  Богу: Графинюшке как сказать?:»      

Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с  его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила  графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю  объявит всё, коли Бог ей поможет.      

Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о  Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя  знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится  письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и  тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым  незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из  всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки  интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала,  что что‑нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что‑нибудь  касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою  смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось  известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от  беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний  своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну  и в диванной с разбега бросилась ей на шею.      

- Тетенька, голубушка, скажите, что такое?      

- Ничего, мой друг.      

- Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy,  я знаю, что вы знаете.      

Анна Михайловна покачала головой.      

- Voua êtes une fine mouche, mon enfant, [Ты  вострушка, дитя мое.] - сказала она.      

- От Николеньки письмо? Наверно! - вскрикнула  Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.      

- Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это  может поразить твою maman.      

- Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я  сейчас пойду скажу.      

Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе  содержание письма с условием не говорить никому.      

Честное, благородное слово, - крестясь, говорила  Наташа, - никому не скажу, - и тотчас же побежала к Соне.      

- Николенька:ранен:письмо: - проговорила она  торжественно и радостно.      

- Nicolas! - только выговорила Соня, мгновенно  бледнея.      

Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием  о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.      

Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. - Немножко  ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, - говорила  она сквозь слезы.      

- Вот видно, что все вы, женщины, - плаксы, -  сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. - Я так  очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не  понимаете. - Наташа улыбнулась сквозь слезы.      

- Ты не читала письма? - спрашивала Соня.      

- Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он  уже офицер:      

- Слава Богу, - сказала Соня, крестясь. - Но,  может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.      

Петя молча ходил по комнате.      

- Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих  французов убил, - сказал он, - такие они мерзкие! Я бы их побил  столько, что кучу из них сделали бы, - продолжал Петя.      

- Молчи, Петя, какой ты дурак!:      

- Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, -  сказал Петя.      

- Ты его помнишь? - после минутного молчания вдруг  спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»      

- Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо  помнить, чтобы всё помнить, - с старательным жестом сказала Наташа,  видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. - И я помню  Николеньку, я помню, - сказала она. - А Бориса не помню. Совсем не  помню:      

- Как? Не помнишь Бориса? - спросила Соня с  удивлением.      

- Не то, что не помню, - я знаю, какой он, но не  так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она  закрыла глаза), так, нет - ничего!      

- Ах, Наташа, - сказала Соня, восторженно и  серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать  то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому‑то  другому, с кем нельзя шутить. - Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни  случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.      

Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и  молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была  такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не  испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.      

- Ты напишешь ему? - спросила она.      

Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно  ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже  офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как  будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.      

- Не знаю; я думаю, коли он пишет, - и я  напишу, - краснея, сказала она.      

- И тебе не стыдно будет писать ему?      

Соня улыбнулась.      

- Нет.      

- А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.      

- Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко,  стыдно.      

- А я знаю, отчего ей стыдно будет, - сказал Петя,  обиженный первым замечанием Наташи, - оттого, что она была влюблена в  этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого);  теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья):  вот ей и стыдно.      

- Петя, ты глуп, - сказала Наташа.      

- Не глупее тебя, матушка, - сказал девятилетний  Петя, точно как будто он был старый бригадир.      

Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время  обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного  портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна  Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.      

- Не входите, - сказала она старому графу, шедшему  за ней, - после, - и затворила за собой дверь.      

Граф приложил ухо к замку и стал слушать.      

Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук  голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание,  потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги,  и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое  выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для  того, чтоб она могла оценить его искусство.      

- C'est fait! [Дело сделано!] - сказала она графу,  торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке  табакерку с портретом, в другой - письмо и прижимала губы то к тому, то к  другому.      

Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую  голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для  того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа,  Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан  поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и  сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует  Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m‑r Шелингу, и m‑mе Шос  и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же  любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что  слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее  взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном  платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.      

- О чем же вы плачете, maman? - сказала  Вера. - По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.      

Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и  Наташа - все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала  графиня.      

Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые  считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не  выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые,  и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз  открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно,  необычайно, радостно ей было, что сын ее - тот сын, который чуть заметно  крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за  которого она ссорилась с баловником‑графом, тот сын, который выучился  говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой  земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает  там какое‑то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий  на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал  для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же  необычайно, как бы и не было никогда миллионов‑миллионов людей, точно так  же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо,  которое жило где‑то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать  грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо  могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он  был теперь, судя по этому письму.      

- Что за штиль, как он описывает мило! - говорила  она, читая описательную часть письма. - И что за душа! Об себе ничего:  ничего! О каком‑то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не  пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех!  Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я  всегда говорила:      

Более недели готовились, писались брульоны и переписывались  набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и  заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и  обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая  женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для  переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину  Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская  гвардия за границей , есть совершенно‑определительный адрес, и что  ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины,  чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же  поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого  князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от  старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6  000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.VII      

       

12‑го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая  лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров -  русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в  15‑ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10‑ти  часам утра, вступала на ольмюцкое поле.      

Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку,  извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15‑ти верстах не доходя  Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были  особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились  под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая  всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами,  празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей  туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов  недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина,  лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса,  Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один  поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не  успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским  крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком  сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака;  гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю  Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей‑гвардейцев  своим обстреленным боевым гусарским видом.      

Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей  чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам  австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки  вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились  гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на  своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным  командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и  аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои  экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми,  которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное  им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он  надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и  аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой  отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал  между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми  тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо  своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем  он был занят.      

- Ну‑ка, как вы из этого выйдете? - сказал  он.      

- Будем стараться, - отвечал Берг, дотрогиваясь до  пешки и опять опуская руку.      

В это время дверь отворилась.      

- Вот он, наконец, - закричал Ростов. - И  Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться  спать,] - закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда‑то  вместе с Борисом.      

- Батюшки! как ты переменился! - Борис встал  навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место  падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него.  С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не  подражая другим, по‑новому, по‑своему выражать свои чувства, только  бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что‑нибудь  особенное сделать при свидании с другом: он хотел как‑нибудь ущипнуть,  толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же,  напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.      

Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда  молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные  перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои  первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба  хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.      

- Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие,  точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, - говорил Ростов с  новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая  на свои забрызганные грязью рейтузы.      

Хозяйка‑немка высунулась из двери на громкий голос  Ростова.      

- Что, хорошенькая? - сказал он, подмигнув.      

- Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, - сказал  Борис. - А я тебя не ждал нынче, - прибавил он. - Я вчера,  только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского -  Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит: Ну, что ты, как? Уже  обстрелен? - спросил Борис.      

Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому  кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку,  улыбаясь, взглянул на Берга.      

- Как видишь, - сказал он.      

- Вот как, да, да! - улыбаясь, сказал  Борис, - а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество  постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В  Польше что за приемы были, что за обеды, балы - я не могу тебе рассказать. И цесаревич  очень милостив был ко всем нашим офицерам.      

И оба приятеля рассказывали друг другу - один о своих  гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под  командою высокопоставленных лиц и т. п.      

- О гвардия! - сказал Ростов. - А вот что,  пошли‑ка за вином.      

Борис поморщился.      

- Ежели непременно хочешь, - сказал он.      

И, подойдя к кровати, из‑под чистых подушек достал  кошелек и велел принести вина.      

- Да, и тебе отдать деньги и письмо, - прибавил  он.      

Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился  обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно  взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.      

- Однако денег вам порядочно прислали, - сказал  Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. - Вот мы так и  жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя:      

- Вот что, Берг милый мой, - сказал Ростов, -  когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого  вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать  вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда‑нибудь, куда‑нибудь: к  чорту! - крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в  его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: - вы знаете,  не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.      

- Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, - сказал  Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.      

- Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, - прибавил  Борис.      

Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок,  взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и,  убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой  вышел из комнаты.      

- Ах, какая я скотина, однако! - проговорил  Ростов, читая письмо.      

- А что?      

- Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и  так напугал их. Ах, какая я свинья, - повторил он, вдруг покраснев. -  Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! - сказал он:      

В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к  князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала  старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им  воспользоваться.      

- Вот глупости! Очень мне нужно, - сказал Ростов,  бросая письмо под стол.      

- Зачем ты это бросил? - спросил Борис.      

- Письмо какое‑то рекомендательное, чорта ли мне  в письме!      

- Как чорта ли в письме? - поднимая и читая  надпись, сказал Борис. - Письмо это очень нужное для тебя.      

- Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не  пойду.      

- Отчего же? - спросил Борис.      

- Лакейская должность!      

- Ты всё такой же мечтатель, я вижу, - покачивая  головой, сказал Борис.      

- А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело: Ну,  ты что? - спросил Ростов.      

- Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но  признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.      

- Зачем?      

- Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы,  надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.      

- Да, вот как! - сказал Ростов, видимо думая о  другом.      

Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу,  видимо тщетно отыскивая разрешение какого‑то вопроса.      

Старик Гаврило принес вино.      

- Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? -  сказал Борис. - Он выпьет с тобою, а я не могу.      

- Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? - сказал  Ростов с презрительной улыбкой.      

- Он очень, очень хороший, честный и приятный  человек, - сказал Борис.      

Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и  вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами  оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их  чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их  командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и  обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о  вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему  удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за  неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь,  очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты - была  любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного  командира.      

- Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что  я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по  полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех .  Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я  явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился.  Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и  самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на  живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, -  говорил Берг, проницательно улыбаясь. - Я знаю, что я прав, и потому  молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что  ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не  потеряться. Так‑то, граф, - говорил Берг, закуривая трубку и пуская  колечки.      

- Да, это славно, - улыбаясь, сказал Ростов.      

Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над  Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и  где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во  время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое  Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения  участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как  они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но  совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за  что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением  рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя  перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как  и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе  определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же  рассказа, - или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы,  что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается  обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так  просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил  побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было,  надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было.  Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они  ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря,  налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля  отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им  всё это.      

В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не  можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время  атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь  Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем,  что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который  умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека.  Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку,  надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные  похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей),  он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка  поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в  дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был  чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за  армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея,  несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел  Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и  вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис  спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших  предположениях?      

- Вероятно, пойдут вперед, - видимо, не желая при  посторонних говорить более, отвечал Болконский.      

Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию,  будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным  командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о  столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.      

- Об вашем деле, - обратился князь Андрей опять к  Борису, - мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. - Вы  приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.      

И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого  положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не  удостоивал заметить, и сказал:      

- Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы  были там?      

- Я был там, - с озлоблением сказал Ростов, как  будто бы этим желая оскорбить адъютанта.      

Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось  забавно. Он слегка‑презрительно улыбнулся.      

- Да! много теперь рассказов про это дело!      

- Да, рассказов, - громко заговорил Ростов, вдруг  сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, - да,  рассказов много, но наши рассказы - рассказы тех, которые были в самом огне  неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков,  которые получают награды, ничего не делая.      

- К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? -  спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.      

Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к  спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.      

- Я говорю не про вас, - сказал он, - я вас  не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.      

- А я вам вот что скажу, - с спокойною властию в  голосе перебил его князь Андрей. - Вы хотите оскорбить меня, и я готов  согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь  достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма  дурно для этого выбраны. На‑днях всем нам придется быть на большой, более  серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый  приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не  понравиться. Впрочем, - сказал он, вставая, - вы знаете мою фамилию и  знаете, где найти меня; но не забудьте, - прибавил он, - что я не  считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше  вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас,  Друбецкой; до свидания, - заключил князь Андрей и вышел, поклонившись  обоим.      

Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только  тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать  это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом,  поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого  ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос,  который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы  удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под  его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он  знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого  им адъютантика.VIII      

       

На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр  австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех,  которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником  цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80‑титысячной  армии.      

С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и  убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног  и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались,  заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в  других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в  синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на  вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком  подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом  пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на  назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми  донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками,  шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры,  но каждый солдат, - с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности  блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас,  светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, -  все чувствовали, что совершается что‑то нешуточное, значительное и  торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая  себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество,  сознавая себя частью этого огромного целого.      

С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10  часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся  была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади  пехота.      

Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись  одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом  фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и  гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним  начальством и в одинаковом порядке.      

Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут!  едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты  последних приготовлений.      

Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это  же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и  чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки.  Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при  приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на  заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.      

В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была  свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей  первого кавалерийского полка, игравшие генерал‑марш. Казалось, не трубачи  это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала  эти звуки. Из‑за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый  голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул:  Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись  численности и силе той громады, которую они составляли.      

Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к  первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый  человек этой армии, - чувство самозабвения, гордого сознания могущества и  страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.      

Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело  то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, - ничтожная песчинка)  пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее  геройство, и потому‑то он не мог не трепетать и не замирать при виде  этого приближающегося слова.      

- Урра! Урра! Урра! - гремело со всех сторон, и  один полк за другим принимал государя звуками генерал‑марша; потом Урра!:  генерал‑марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и  прибывая, сливались в оглушительный гул.      

Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей  безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с  ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии,  которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов,  посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках,  небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и  впереди их два человека - императоры. На них‑то безраздельно было  сосредоточено сдержанно‑страстное внимание всей этой массы людей.      

Красивый, молодой император Александр, в конно‑гвардейском  мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным,  негромким голосом привлекал всю силу внимания.      

Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими  глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился  на расстояние 20‑ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей,  рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство  нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё - всякая  черта, всякое движение - казалось ему прелестно в государе.      

Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал  что‑то по‑французски австрийскому императору и улыбнулся.      

Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и  почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось  выказать чем‑нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно,  и ему хотелось плакать.      

Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько  слов.      

«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился  государь! - думал Ростов: - я бы умер от счастия».      

Государь обратился и к офицерам:      

- Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как  звук с неба), благодарю от всей души.      

Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за  своего царя!      

- Вы заслужили георгиевские знамена и будете их  достойны.      

«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.      

Государь еще сказал что‑то, чего не расслышал Ростов,  и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже,  пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только  чтобы выразить вполне свой восторг к государю.      

Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он  был в нерешимости.      

«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а  потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной,  как и всё, что делал государь.      

Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога  государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до  паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой  перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно‑заколыхавшимся  морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков,  и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из‑за свиты,  окружавшей императоров.      

В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и  распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и  представился вопрос, следует - или не следует вызывать его. «Разумеется, не  следует, - подумал теперь Ростов: - И стоит ли думать и говорить про это в  такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и  самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю  теперь», думал Ростов.      

Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить  мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине  проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед  государем.      

Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил  шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси,  которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив  хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко  вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя,  прошел превосходно.      

Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя  себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом ,  как говорил Денисов, проехал мимо государя.      

- Молодцы павлоградцы! - проговорил государь.      

«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне  сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.      

Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и  Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об  австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо  придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет  нашу сторону.      

Но более всего во всех кружках говорили о государе  Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.      

Все только одного желали: под предводительством государя  скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не  победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство  офицеров.      

Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли  быть после двух выигранных сражений.IX      

       

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир  и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к  Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее  положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему  особенно‑заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по  10‑ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к  кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо  сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».      

В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид  Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба  императора с своими свитами - придворных, приближенных, только больше усилил  его желание принадлежать к этому верховному миру.      

Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский  мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах,  плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так  неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не  могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где  он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так,  как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда  шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие  этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя  в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и  Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь  стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один  адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой,  красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и  смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс,  четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто  из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который  писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что  Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно  видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек  десять офицеров и генералов.      

В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно  прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит,  что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать),  выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на  вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что‑то  докладывал князю Андрею.      

- Очень хорошо, извольте подождать, - сказал он  генералу тем французским выговором по‑русски, которым он говорил, когда  хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу  (который с мольбою бегал за ним, прося еще что‑то выслушать), князь  Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.      

Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел  прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая  была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более  существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым  лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для  своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком  Друбецким. Больше чем когда‑нибудь Борис решился служить впредь не по той  писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что  только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу  выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его,  гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.      

- Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый  день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся  за аккуратность - конца нет!      

Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об  общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию  Вейротера и даже слово диспозиция.      

- Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас  подумал за это время.      

- Да, я думал, - невольно отчего‑то краснея,  сказал Борис, - просить главнокомандующего; к нему было письмо обо  мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, - прибавил он,  как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.      

- Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, -  сказал князь Андрей, - только дайте доложить про этого господина, и я  принадлежу вам.      

В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового  генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах  неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего  ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с  нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета  главнокомандующего.      

- Вот что, мой милый, я думал о вас, - сказал  князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. - К  главнокомандующему вам ходить нечего, - говорил князь Андрей, - он  наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это  было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из  этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет  батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал‑адъютант  и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать,  но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим:  всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте‑ка к  Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и  посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где‑нибудь  там, поближе .к солнцу.      

Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему  приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под  предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для  себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала  его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю  Долгорукову.      

Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий  дворец, занимаемый императорами и их приближенными.      

В этот самый день был военный совет, на котором участвовали  все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения  стариков - Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и  дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда  князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя  Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием  сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса  медлителей, советовавших ожидать еще чего‑то не наступая, так единодушно  были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод  наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без  сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на  нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были  стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались  в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до  малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему  войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в  прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло  сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на  картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не  предпринимал.      

Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления,  только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый  одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но  князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и,  очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее  всего занимали его в эту минуту, по‑французски обратился к князю Андрею.      

- Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог  только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно.  Однако, мой милый, - говорил он отрывочно и оживленно, - я должен  признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за  точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех  возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый,  выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать.  Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию - чего ж вы хотите  еще?      

- Так наступление окончательно решено? - сказал  Болконский.      

- И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно  Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к  императору. - Долгоруков улыбнулся значительно.      

- Вот как! Что ж он пишет? - спросил Болконский.      

- Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только  с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что  забавнее всего, - сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, - это то,  что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само  собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.      

- Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем,  чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, - сказал Болконский.      

- В том‑то и дело, - смеясь и перебивая,  быстро говорил Долгоруков. - Вы знаете Билибина, он очень умный человек,  он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».      

Долгоруков весело захохотал.      

- Не более того? - заметил Болконский.      

- Но всё‑таки Билибин нашел серьезный титул  адреса. И остроумный и умный человек.      

- Как же?      

- Главе французского правительства, au chef du  gouverienement français, - серьезно и с удовольствием сказал князь  Долгоруков. - Не правда ли, что хорошо?      

- Хорошо, но очень не понравится ему, - заметил  Болконский.      

- О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у  него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более  утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и  итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один  граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!      

И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к  князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего  посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него,  ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой  платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.      

- Charmant, [Очаровательно,] - сказал  Болконский, - но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого  молодого человека. Видите ли что?:      

Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел  адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.      

- Ах, какая досада! - сказал Долгоруков, поспешно  вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. - Вы знаете, я очень рад  сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого  человека. - Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного,  искреннего и оживленного легкомыслия. - Но вы видите: до другого раза!      

Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в  которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в  соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными  движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и  ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили  выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков)  невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной  вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и  изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему,  Долгорукому и пристально‑холодным взглядом стал вглядываться в князя  Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему  или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его  выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.      

- Кто это? - спросил Борис.      

- Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших  мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.      

- Вот эти люди, - сказал Болконский со вздохом,  который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, - вот  эти‑то люди решают судьбы народов.      

На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до  самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и  остался еще на время в Измайловском полку.X      

       

На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай  Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как  говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на  большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1‑й и 2‑й  эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион  и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал  перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот  страх; все его мечтания о том, как он по‑гусарски отличится в этом  деле, - пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай  Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9‑м часу утра он услыхал  пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было  немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд  французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно  небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о  блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского  эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и  веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не  только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат,  офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем  больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх,  предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.      

- Ростов, иди сюда, выпьем с горя! - крикнул  Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.      

Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около  погребца Денисова.      

- Вот еще одного ведут! - сказал один из офицеров,  указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.      

Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую  французскую лошадь.      

- Продай лошадь! - крикнул Денисов казаку.      

- Изволь, ваше благородие:      

Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза.  Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по‑французски  с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав  французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к  другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его  взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему  говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne  fasse pas de mal à mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и  ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится.  Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство,  выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой  в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так  чуждо было для нас.      

Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь,  получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.      

- Mais qu'on ne fasse pas de mal à mon petit  cheval, - добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была  гусару.      

Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.      

- Алё! Алё! - сказал казак, трогая за руку  пленного, чтобы он шел дальше.      

- Государь! Государь! - вдруг послышалось между  гусарами.      

Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге  несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту  все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до  своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в  деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно  исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия,  происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью  вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник,  дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не  оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал  это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он  чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и  значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось  это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и  величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он  слышит его голос - этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем  столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила  мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.      

- Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] -  вопросительно сказал он.      

- La réserve, sire! [Резерв, ваше величество!] -  отвечал чей‑то другой голос, столь человеческий после того  нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?      

Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо  Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло  такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало  ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё‑таки  лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя  встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на  них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он  всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова.  (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким  движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.      

Молодой император не мог воздержаться от желания  присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12  часов, отделившись от 3‑й колонны, при которой он следовал, поскакал к  авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с  известием о счастливом исходе дела.      

Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон  французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому  государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым  на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли.  Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев  потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз  увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя  довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых,  которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных,  был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись  на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на  лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый  был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю.  Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые  плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и  как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с  лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки.  Солдат застонал.      

- Тише, тише, разве нельзя тише? - видимо, более  страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.      

Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал,  как он, отъезжая, по‑французски сказал Чарторижскому:      

- Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!      

Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи  неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение  всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и  людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали  бивачные костры и раздавались солдатские песни.      

Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и  Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье  государя, но «не государя‑императора, как говорят на официальных  обедах, - сказал он, - а за здоровье государя, доброго,  обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу  над французами!»      

- Коли мы прежде дрались, - сказал он, - и не  давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он  впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть,  я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье  Александра первого! Урра!      

- Урра! - зазвучали воодушевленные голоса  офицеров.      

И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее  искренно, чем двадцатилетний Ростов.      

Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил  другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским  кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми  усами и белой грудью, видневшейся из‑за распахнувшейся рубашки,  остановился в свете костра.      

- Ребята, за здоровье государя‑императора, за  победу над врагами, урра! - крикнул он своим молодецким, старческим,  гусарским баритоном.      

Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.      

Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей  коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.      

- Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я  влюбился, - сказал он.      

- Денисов, ты этим не шути, - крикнул  Ростов, - это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое:      

- Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю:      

- Нет, не понимаешь!      

И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том,  какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать),  а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в  славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это  чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять  десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно,  в своего царя и в славу русского оружия.XI      

       

На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб‑медик  Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших  войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и  дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья  заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу  государя видом раненых и убитых.      

На заре 17‑го числа в Вишау был препровожден с  аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя  свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что  заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к  государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты  французской армии.      

Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении  свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и  гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков,  победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с  Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное  желание мира.      

Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго  пробыл у него наедине.      

18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и  неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах  армии с полдня 19‑го числа началось сильное хлопотливо‑возбужденное  движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20‑го ноября, в который  дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.      

До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня,  посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после  полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы  колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем  концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела  говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80‑титысячная  масса союзного войска.      

Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной  квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на  первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось  одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли  вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и  мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.      

Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так  же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно  неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не  дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты  вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно  сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент - зацепил  рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно  действие, результат и цель которого ему непонятны.      

Как в часах результат сложного движения бесчисленных  различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение  стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих  движений этих 1000 русских и французов - всех страстей, желаний, раскаяний,  унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей - был только  проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т.  е. медленное передвижение всемирно‑исторической стрелки на циферблате  истории человечества.      

Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при  главнокомандующем.      

В 6‑м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру  императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер‑гофмаршалу графу  Толстому.      

Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к  Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов  чем‑то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и  что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что‑то  такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с  Долгоруковым.      

- Ну, здравствуйте, mon cher, - сказал Долгоруков,  сидевший с Билибиным за чаем. - Праздник на завтра. Что ваш старик? не в  духе?      

- Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется,  хотелось бы, чтоб его выслушали.      

- Да его слушали на военном совете и будут слушать,  когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего‑то теперь, когда  Бонапарт боится более всего генерального сражения, - невозможно.      

- Да вы его видели? - сказал князь Андрей. -  Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?      

- Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения  более всего на свете, - повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим  выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. - Ежели бы он не  боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести  переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его  методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения,  его час настал. Это я вам говорю.      

- Но расскажите, как он, что? - еще спросил князь  Андрей.      

- Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я  ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня  никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, - отвечал  Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.      

- Несмотря на мое полное уважение к старому  Кутузову, - продолжал он, - хороши мы были бы все, ожидая чего‑то  и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших  руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в  положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых  людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.      

- Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на  аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными  силами, - сказал князь Андрей.      

Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им,  план атаки.      

- Ах, это совершенно всё равно, - быстро заговорил  Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. - Все случаи предвидены:  ежели он стоит у Брюнна:      

И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового  движения Вейротера.      

Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который  мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план  Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды  того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел  не на карту, а на лицо князя Андрея.      

- Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там  можете всё это высказать, - сказал Долгоруков.      

- Я это и сделаю, - сказал князь Андрей, отходя от  карты.      

- И о чем вы заботитесь, господа? - сказал  Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо,  собираясь пошутить. - Будет ли завтра победа или поражение, слава русского  оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника  колонн. Начальники: Неrr général Wimpfen, le comte de Langeron,  le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch: prsch: et  ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь  Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]      

- Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше  злоязычие.] - сказал Долгоруков. - Неправда, теперь уже два русских:  Милорадович и Дохтуров, и был бы 3‑й, граф Аракчеев, но у него нервы  слабы.      

- Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, -  сказал князь Андрей. - Желаю счастия и успеха, господа, - прибавил он  и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.      

Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не  спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о  завтрашнем сражении?      

Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав,  ответил:      

- Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал  графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты  думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher  général, je me mêle de riz et des et côtelettes,  mêlez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я  занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да: Вот что мне  отвечали!XII      

       

В 10‑м часу вечера Вейротер с своими планами переехал  на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн  были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона,  который отказался приехать, все явились к назначенному часу.      

Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого  сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую  противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль  председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя  во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная  лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал;  но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к  чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного  осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для  доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую  диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.      

Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть  почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не  глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан  грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный  и гордый.      

Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В  большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам  Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя  Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8‑м часу приехал  ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел  доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым  позволением присутствовать при совете, остался в комнате.      

- Так как князь Багратион не будет, то мы можем  начинать, - сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь  к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.      

Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы  освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском  кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти  спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.      

- Да, да, пожалуйста, а то поздно, - проговорил он  и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.      

Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов  притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего  чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо  важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то  ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой  потребности - .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека,  слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на  Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном  начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже  прочел:      

«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница  и Сокольница, 20 ноября 1805 года».      

Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции  значилось:      

Da der Feind mit seinerien linken Fluegel  an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel  laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir  im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist  es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir  die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind  zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und  dem Thuerassa‑Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von  Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu  dieserien Endzwecke ist es noethig: Die erste Kolonne Marieschirt: die zweite  Kolonne Marieschirt: die dritte Kolonne Marieschirt: [Так как неприятель  опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется  вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив,  превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие  последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и  Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и  преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с  тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт.  Для этой цели необходимо: Первая колонна марширует: вторая колонна марширует:  третья колонна марширует:] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось,  неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден  стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече,  казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против  Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе,  оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с  приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и  спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба  замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов.  Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он  согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к  Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не  покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие  за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов  он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною  учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что‑то;  но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал  локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте  смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением  недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив  значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и  опять принялся вертеть табакерку.      

- Une leçon de géographie, [Урок из  географии,] - проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его  слышали.      

Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью  пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием.  Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и  скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал  диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера  повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень.  Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.      

Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено,  Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого  особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где  положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может  быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения  Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений  состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь  самоуверенно, как школьникам‑ученикам, читавшему свою диспозицию, что он  имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в  военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл  глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука  мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто  говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже  опустил голову.      

Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его  авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может  атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю  эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал  твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого  возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.      

- Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это  сделал, - сказал он.      

- Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, -  сказал Ланжерон.      

- Много, если у него 40 тысяч войска, - отвечал  Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.      

- В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей  атаки, - с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением  оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.      

Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о  том, о чем спорили генералы.      

- Ma foi, [Ей Богу,] - сказал он, - завтра всё  увидим на поле сражения.      

Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что  ему  смешно и странно встречать возражения от русских генералов и  доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем  уверены были им государи‑императоры.      

- Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в  его лагере, - сказал он. - Что это значит? - Или он удаляется,  чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но  даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших  хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.      

- Каким же образом?.. - сказал князь Андрей, уже  давно выжидавший случая выразить свои сомнения.      

Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.      

- Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому  что уже первый час), не может быть изменена, - сказал он. - Вы ее  слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее: (он  помолчал) как выспаться хорошенько.      

Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и  удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.      

       

       

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать  свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление.  Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не  одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо  высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из‑за  придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей  жизнью?» думал он.      

«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг,  при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых  задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом  и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее  беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично‑размягченном  и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал  ходить перед домом.      

Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался  лунный свет. «Да, завтра, завтра! - думал он. - Завтра, может быть,  всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти  воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может  быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется,  наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение,  потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех  начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго  ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и  Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения,  но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает  условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию  к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит  другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои  успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание  дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение  выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он: Ну, а потом? говорит  опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен,  убит или обманут; ну, а потом что ж? - «Ну, а потом, - отвечает сам  себе князь Андрей, - я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать:  но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым  ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для  одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но,  Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь  людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни  милы мне многие люди - отец, сестра, жена, - самые дорогие мне люди, -  но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за  минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и  не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на  дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков;  один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого  знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»      

- Ну, - отвечал старик.      

- Тит, ступай молотить, - говорил шутник.      

- Тьфу, ну те к чорту, - раздавался голос,  покрываемый хохотом денщиков и слуг.      

«И все‑таки я люблю и дорожу только торжеством над  всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной  носится в этом тумане!»XIII      

       

Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи,  впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он  ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо‑клонивший  его. Назади его видно было огромное пространство неясно‑горевших в тумане  костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался  Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто  чернелось что‑то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель;  то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались,  и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские  воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел  голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он  в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же?  очень может быть, - думал Ростов, - что государь, встретив меня, даст  поручение, как и всякому офицеру: скажет: "Поезжай, узнай, что там". Много  рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого‑то офицера и  приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял  его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и  Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность  государю, представлял себе врага или обманщика‑немца, которого он с  наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний  крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.      

«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль - дышло, Ольмюц. Экая  досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах: - подумал он. -  Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да,  теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и  попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать  своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий  освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена.  На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли  это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему  показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что‑то. «Должно  быть, снег - это пятно; пятно - une tache>, думал Ростов. «Вот тебе и не таш:»      

«Наташа, сестра, черные глаза. На: ташка (Вот удивится,  когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку: ташку возьми:» - «Поправей‑то,  ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая,  проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади,  и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да,  бишь, что я думал? - не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то -  это завтра. Да, да! На ташку, наступить: тупить нас - кого? Гусаров. А гусары в  усы: По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого  Гурьева дома: Старик Гурьев: Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки.  Главное теперь - государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что‑то  сказать, да он не смел: Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное - не  забывать, что я нужное‑то думал, да. На - ташку, нас - тупить, да, да,  да. Это хорошо». - И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему  показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!: Руби! Что?:» заговорил,  очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед  собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и  гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с  которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей  линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более  усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать.  Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!      

- Что это? Ты как думаешь? - обратился Ростов к  гусару, стоявшему подле него. - Ведь это у неприятеля?      

Гусар ничего не ответил.      

- Что ж, ты разве не слышишь? - довольно долго  подождав ответа, опять спросил Ростов.      

- А кто ё знает, ваше благородие, - неохотно  отвечал гусар.      

- По месту должно быть неприятель? - опять  повторил Ростов.      

- Може он, а може, и так, - проговорил  гусар, - дело ночное. Ну! шали! - крикнул он на свою лошадь,  шевелившуюся под ним.      

Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле,  прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и  усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько‑тысячная  армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского  лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в  неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur,  l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь  Ростову.      

- А недалеко, - должно быть, за ручьем? -  сказал он стоявшему подле него гусару.      

Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся  сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного  тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер‑офицера.      

- Ваше благородие, генералы! - сказал унтер‑офицер,  подъезжая к Ростову.      

Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с  унтер‑офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был  на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали  посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов,  подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам,  прислушиваясь к тому, что говорили генералы.      

- Поверьте, - говорил князь Долгоруков, обращаясь  к Багратиону, - что это больше ничего как хитрость: он отступил и в  арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.      

- Едва ли, - сказал Багратион, - с вечера я  их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, -  обратился князь Багратион к Ростову, - стоят там еще его фланкёры?      

- С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше  сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, - сказал Ростов.      

Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался  разглядеть лицо Ростова.      

- А что ж, посмотрите, - сказал он, помолчав  немного.      

- Слушаю‑с.      

Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер‑офицера  Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору  по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать  одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где  никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил  дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не  останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты  за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись  рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче,  яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что‑то вроде  реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу,  он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по  черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее,  потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он,  пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера  стоял французский пикет.      

- Ваше благородие, вот он! - проговорил сзади один  из гусар.      

И не успел еще Ростов разглядеть что‑то, вдруг  зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто  жалуясь на что‑то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое  ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и  галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на  разные тоны запели пули где‑то в тумане. Ростов придержал лошадь,  повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну‑ка еще, ну‑ка  еще!» говорил в его душе какой‑то веселый голос. Но выстрелов больше не  было.      

Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою  лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.      

Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы  отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.      

- Что же это доказывает? - говорил он в то время,  как Ростов подъехал к ним. - Они могли отступить и оставить пикеты.      

- Видно, еще не все ушли, князь, - сказал  Багратион. - До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.      

- На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был  с вечера, - доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в  силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное,  звуками пуль.      

- Хорошо, хорошо, - сказал Багратион, -  благодарю вас, г. офицер.      

- Ваше сиятельство, - сказал Ростов, -  позвольте вас просить.      

- Что такое?      

- Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас  просить прикомандировать меня к 1‑му эскадрону.      

- Как фамилия?      

- Граф Ростов.      

- А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.      

- Ильи Андреича сын? - сказал Долгоруков.      

Но Ростов не отвечал ему.      

- Так я буду надеяться, ваше сиятельство.      

- Я прикажу.      

«Завтра, очень может быть, пошлют с каким‑нибудь  приказанием к государю, - подумал он. - Слава Богу».      

       

       

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что  в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом  объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с  криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:      

«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить  за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне  и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые  мы занимаем, - могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня  справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими  баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной  храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа  будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора,  подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в  победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты,  которая так необходима для чести своей нации.      

Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да  будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии,  воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш  поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые  французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я  заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.      

Наполеон».XIV      

       

В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра,  резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге  колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот,  для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по  диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих  ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно  и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари,  отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова  остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было  увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и  служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер  около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались  от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и  строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая,  обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки.  Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились,  отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и  звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не  видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности,  из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.      

Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим  полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни  прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг  него - как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля  - всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та  же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты,  в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и  откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая  звучит приближением чего‑то решительного и торжественного и вызывает их  на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются  выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно  расспрашивают о том, что делается вокруг них.      

Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало,  не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями,  ровные места - обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было  столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в  том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой,  непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то  впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же  направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе  оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то‑есть неизвестно куда,  идет еще много, много наших.      

- Ишь ты, и курские прошли, - говорили в рядах.      

- Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось!  Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, - одно  слово!      

Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не  говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были  не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли  приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты  шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но,  пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была  остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося  беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, -  весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно‑верно  и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы  русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много  времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но  теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков  к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница,  которую наделали колбасники.      

- Что стали‑то? Аль загородили? Или уж на  француза наткнулись?      

- Нет не слыхать. А то палить бы стал.      

- То‑то торопили выступать, а выступили - стали  без толку посереди поля, - всё немцы проклятые путают. Эки черти  бестолковые!      

- То‑то я бы их и пустил наперед. А то, небось,  позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.      

- Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу  загородила, - говорил офицер.      

- Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, -  говорил другой.      

- Вы какой дивизии? - кричал, подъезжая, адъютант.      

- Осьмнадцатой.      

- Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно  быть, теперь до вечера не пройдете.      

- Вот распоряжения‑то дурацкие; сами не знают,  что делают, - говорил офицер и отъезжал.      

Потом проезжал генерал и сердито не по‑русски кричал  что‑то.      

- Тафа‑лафа, а что бормочет, ничего не  разберешь, - говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. -  Расстрелял бы я их, подлецов!      

- В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины  не прошли. Вот так распоряжения! - повторялось с разных сторон.      

И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало  обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.      

Причина путаницы заключалась в том, что во время движения  австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш  центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти  на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и  пехота должна была ждать.      

Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым  и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была  конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска  между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска  двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на  горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в  тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках:  тратта: тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою  Гольдбахом.      

Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и  нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших  начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и,  главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и  медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять  останавливались, не получая во‑время приказаний от начальников и  адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих  частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые  спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла  на Праценских высотах.      

В низах, где началось дело, был всё еще густой туман,  наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило  впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от  нас или он был тут, в этой черте тумана, - никто не знал до девятого часа.      

Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу,  но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный  своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и  огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на  поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам  Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц  и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю  сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем  войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих  маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в  которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые  как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска,  и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не  шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на  одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже  спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты,  которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди  тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по  одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна  за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по  звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности  движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники  считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена,  составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того,  чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.      

Нынче был для него торжественный день - годовщина его  коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый,  свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и  всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на  виднеющиеся из‑за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый  оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице  влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели  развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее  из тумана солнце.      

Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим  блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала  дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал  приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в  разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской  армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими  войсками, спускавшимися налево в лощину.XV      

       

В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4‑й  Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского  и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и  отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту  колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного  количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь  Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно‑спокойным,  каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был  уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это  случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и  положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому‑нибудь  из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь  и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в  план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал  новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота  соображения и решительность.      

Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между  невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там  встретится препятствие, и «туда‑то я буду послан, - думал он, -  с бригадой или дивизией, и там‑то с знаменем в руке я пойду вперед и  сломлю всё, что будет предо мной».      

Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена  проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то  самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.      

Ночной туман к утру оставил на высотах только иней,  переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно‑белым  морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и  откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо  огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись  выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и  виднелось что‑то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом  и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы  кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась  пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска.  Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота  остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что‑нибудь  задержало ее.      

- Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные  колонны и шли в обход деревни, - сердито сказал Кутузов подъехавшему  генералу. - Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый  государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем  против неприятеля.      

- Я предполагал построиться за деревней, ваше  высокопревосходительство, - отвечал генерал.      

Кутузов желчно засмеялся.      

- Хороши вы будете, развертывая фронт в виду  неприятеля, очень хороши.      

- Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство.  По диспозиции:      

- Диспозиция! - желчно вскрикнул Кутузов, - а  это вам кто сказал?: Извольте делать, что вам приказывают.      

- Слушаю‑с.      

- Mon cher, - сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, - le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш  старик сильно не в духе.]      

К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем  на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело  четвертая колонна?      

Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно  попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов  смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не  был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он  обратился к Болконскому:      

- Allez voir, mon cher, si la troisième division  a dépassé le village. Dites‑lui de s'arrêter et  d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через  деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]      

Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.      

- Et demandez‑lui, si les  tirailleurs sont postés, - прибавил он. -  Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли  стрелки. - Что они делают, что они делают!] - проговорил он про себя, все  не отвечая австрийцу.      

Князь Андрей поскакал исполнять поручение.      

Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3‑ю  дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой  цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему  от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял  тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не  может быть ближе 10‑ти верст. Действительно, впереди ничего не было  видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым  туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей  поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на  седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не  двигались, а стояли ружья к ноге.      

- Хорошо, хорошо, - сказал он князю Андрею и  обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться,  так как все колонны с левого фланга уже спустились.      

- Еще успеем, ваше превосходительство, - сквозь  зевоту проговорил Кутузов. - Успеем! - повторил он.      

В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся  полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению  растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем  здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым  стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По  дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них  крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с  белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на  вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией  служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и,  салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он  принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией  почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра,  подъехал и салютовал ему.      

Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном  небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был,  после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в  первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение  величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах  та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение  благодушной, невинной молодости.      

На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и  энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и,  остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие  же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь  Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на  прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях,  переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц,  румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом  вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал  одного из своих белых адъютантов и спросил что‑то. «Верно, в котором часу  они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с  улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите  императоров были отобранные молодцы‑ординарцы, русские и австрийские,  гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых  попонах красивые запасные царские лошади.      

Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим  полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб  молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей  молодежи.      

- Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? -  поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув  на императора Франца.      

- Я поджидаю, ваше величество, - отвечал Кутузов,  почтительно наклоняясь вперед.      

Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он  не расслышал.      

- Поджидаю, ваше величество, - повторил Кутузов  (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то  время как он говорил это поджидаю  ). - Не все колонны еще  собрались, ваше величество.      

Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился  ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле,  как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.      

- Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где  не начинают парада, пока не придут все полки, - сказал государь, снова  взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять  участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая  оглядываться, не слушал.      

- Потому и не начинаю, государь, - сказал звучным  голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице  его еще раз что‑то дрогнуло. - Потому и не начинаю, государь, что мы  не на параде и не на Царицыном лугу, - выговорил он ясно и отчетливо.      

В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся  друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак  не должен бы говорить этак», выразили эти лица.      

Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза  Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны,  почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около  минуты.      

- Впрочем, если прикажете, ваше величество, -  сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого,  нерассуждающего, но повинующегося генерала.      

Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны  Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.      

Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского  полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.      

В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный  Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном,  надетой набекрень и с поля, марш‑марш выскакал вперед и, молодецки  салютуя, осадил лошадь перед государем.      

- С Богом, генерал, - сказал ему государь.      

- Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre  possibilité, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам  возможно сделать, ваше величество,] - отвечал он весело, тем не менее вызывая  насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.      

Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько  позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким,  бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.      

- Ребята! - крикнул громким, самоуверенным и  веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками  стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов‑апшеронцев, еще своих  суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о  присутствии государя. - Ребята, вам не первую деревню брать! -  крикнул он.      

- Рады стараться! - прокричали солдаты.      

Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь  эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле,  несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала  уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не  понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца  императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день  тот, кто ехал на ней.      

Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных,  указывая на молодцов‑апшеронцев, и что‑то сказал ему.XVI      

       

Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за  карабинерами.      

Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у  одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления  двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.      

Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух  расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных  возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился,  разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади,  вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к  нему.      

- Посмотрите, посмотрите, - говорил этот адъютант,  глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. - Это французы!