1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   
    
     
57. Письма августа 1944 года
    
    
     
«Дорогая мамочка!
     
Извини, что не писал целый месяц, – совсем не было времени. Зато уж сейчас постараюсь.
     
Мы ушли далеко на запад и находимся сейчас на территории бывшей Польши. Таким образом, я попал за границу.
     
Население здесь поляки и белорусы, но все они так называемые «западники», люди забитые, отсталые, не по-нашему односторонние. За месяц ни в одной деревне не встретили человека, который бы окончил больше трех-четырех классов. Наш русский народ куда культурнее.
     
А внешне: одеваются в основном лучше нас. В хатах обстановка городская, вместо лавок обычно стулья. Девушки щеголяют в шелковых платьях по колено и в цветастых, из хорошей материи блузках. Мужчины, даже крестьяне, носят шевиотовые костюмы, сорочки с отложными воротничками и «гапки», что по-польски означает фуражки. На груди обязательно крестик, возле каждой деревни – огромное распятье с Исусом Христом, а в хатах – блохи, клопы, тараканы. Стараемся там не ночевать.
     
Неравенство. Один дом – двухэтажная каменная вилла с остекленными террасами, мягкой мебелью, коврами, паркетом и картинами в позолоченных рамах. И тут же рядом – жалкая хатенка, выбитый земляной пол, низкий потолок, затянутый паутиной, голые стены. В деревянном корытце – люльке – грязный, чахлый ребенок. Полно мух, не говоря уже о других насекомых.
     
Люди здесь в основном прижимистые, как и все, наверно, собственники. На все один ответ: «Вот если бы вы приехали на три дня раньше, мы бы вас угостили!» Самое ходовое слово – «кепско», что означает «плохо».
     
Леса здесь красивые, густые, так называемые пущи, много птиц. А поля забавные – узкими полосками, наверно, как у нас до революции. В садах полно яблок и груш, но поесть просто нет времени, да и просить неохота.
     
Середина августа, а жара будто в июле. Здесь не бывает морозов, как у нас. Говорят, зимой тоже слякоть. Так что и люди, и природа, и климат любопытные, но какие-то чужие. У нас лучше. Вы себе даже не представляете, как хочется чего-нибудь нашего, московского, довоенного: гречневой каши с маслом, или окрошки с квасом, или мороженого «эскимо». Не хватает даже трамвайной ругани.
     
В новой части я немного освоился, и настроение стало получше. Правда, спать удается очень мало, и подчиненных поубавилось, так что приходится много бегать самому. Зато люди меня окружают замечательные, а командир наш вообще необыкновенный человек.
     
Зря ты, мама, волнуешься. Чувствую я себя превосходно, о ранении и контузии вспоминаю, только когда получаю твои письма.
     
Хорошо было бы, если бы прислали пару книг или какие-нибудь журналы. Выпадет свободная минута, а почитать абсолютно нечего.
     
Привет всем. Будьте здоровы.
     
Целую тебя и бабушку.
     
Направление нашего движения – Восточная Пруссия!
     Ваш Андрей.
    
    
     
Если цела коробочка с леденцами, о которой ты раньше писала, тоже пришли».
    
    * * *
    
     
«Дорогой сыночек, Андрюшенька!
     
Пишем тебе с бабушкой каждую неделю и как камушки в море бросаем – ни привета, ни ответа. Почему ты молчишь, почему так редко отвечаешь? Когда у тебя будут свои дети, ты поймешь, что это просто жестоко.
     
Каждый вечер отмечаем на карте продвижение наших войск и стараемся угадать, где же ты сейчас.
     
В пятый, наверно, раз просим тебя сообщить о состоянии твоего здоровья. Как, сынок, себя чувствуешь? Не мучают ли тебя головные боли, меньше ли теперь заикаешься, как пораненная нога?
     
Кормят ли вас регулярно? Анна Петровна сказала, что, когда идет наступление, кухни отстают и бойцам приходится туго. Так ли это? Может, нужно срочно собрать тебе посылочку с продуктами? У нас сейчас достаточно овощей, и мы вполне можем обойтись без того, что получаем по карточкам. Напиши обязательно, не стесняйся.
     
Затемнение еще не сняли, но настроение у всех приподнятое: ведь вы вышли на границу, до Германии – рукой подать. В Москве каждый день салюты, на днях было три, а как-то еще раньше – целых пять.
     
И рядом горе… Вчера встретила у Белорусского вокзала Машу Терехову, стояли с ней на площади и плакали. В вашем классе еще две похоронные: под Севастополем погиб Сережа Кузнецов, а в Белоруссии убили Милочку Панину.
     
Сережу я знала мало, а Милочку помню еще первоклашкой, когда она жаловалась мне, что ты дергаешь ее за косички и вообще обижаешь. Я еще тогда посмеялась, что ты к ней неравнодушен, и попросила вас рассадить. А когда тебя пересадили, ты страшно расстроился, и я поняла, что мое шутливое предположение небезосновательно. Оказывается, она была на одном с тобой фронте. Это девятая по счету смерть в вашем классе – бедные ребята, несчастные матери!
     
Бабушка связала тебе длинные теплые чулки специально на раненую ножку. И вот забота – зима на носу, а не знаем, как переслать, боимся, затеряются. Если будет от вас какая-нибудь оказия, может, кто поедет в Москву или через Москву, обязательно дай наш адрес, чтобы зашли и взяли. Заодно можно послать и продуктов. С оказией надежнее.
     
Сыночек дорогой, Андрюшенька! Настоятельно тебя прошу: не бравируй все же без нужды. Помни, что ты у нас с бабушкой остался один, больше никого у нас нет… Береги себя. И чаще пиши.
     
Целую
     Мама».
    
    * * *
    
     
«Уважаемая Екатерина Ивановна!
     
Ваше письмо получил.
     
Ваш сын гвардии лейтенант Блинов Андрей Степанович действительно с июня с.г. проходит службу в вверенной мне части. Сообщаю, что при медицинском освидетельствовании 30 мая с.г. врачебной комиссией военгоспиталя № 1135, где перед тем он находился на излечении по поводу ранения и контузии, Ваш сын признан годным к строевой службе без каких-либо ограничений.
     
Я сочувствую Вашему горю и с пониманием отношусь к Вашей просьбе. К сожалению, в условиях Действующей армии создание Вашему сыну «щадящего режима для сохранения его жизни», как Вы просите в своем письме, не всегда представляется возможным.
     
О Вашем письме, адресованном мне как командиру части, ни Ваш сын, ни окружающие его лица, разумеется, ничего знать не будут.
     
Присланные Вами копии трех извещений о гибели на фронте Вашего мужа, дочери и брата возвращаю.
     
С уважением
     Командир в/ч полевая почта 19360
     Егоров».
    
   
   
    
     
58. Таманцев
    
    
Светало, когда я уловил какое-то движение в хате, затем послышался тонкий, уже ставший знакомым скрип двери, и в реденькой белесоватой дымке я увидел Юлию Антонюк.
    
Интуиция – великая вещь: я продрог за ночь до кишок, до болезненности во всех мышцах и какой-то слабости, но, увидев Юлию, вдруг взбодрился и почувствовал себя в боевой готовности для сшибки – полным силы и энергии.
    
Она была в ночной ситцевой рубашке до колен, с распущенными волосами, босая. Стоя на земляной приступке крыльца, она некоторое время прислушивалась, потом пошла вокруг хаты, вглядываясь в рассветный туман, словно кого-то высматривала, ожидала. Заглянула в стодолу и опять двинулась по двору, шаря глазами по сторонам и время от времени останавливаясь и прислушиваясь.
    
Затем вернулась на крыльцо, легонько приоткрыла скрипучую дверь в сенцы и что-то сказала. Тотчас в дверном проеме появился военный – мужчина в пилотке и плащ-палатке, с автоматом в руке.
    
Я мгновенно напрягся. Я разглядел его лицо и отчасти фигуру и узнал не столько по фотографии, сколько по словесному портрету: Павловский!
    
Как он попал в хату?! Как же мы, придурки, просмотрели или прослушали его приход?! Если этой ночью – наверняка из-за шума ветра!
    
Где-то неподалеку его, по-видимому, ожидали сообщники (близ хаты их не было, иначе бы Юлия не выскочила в одной сорочке), но брать его с неизбежной перестрелкой здесь, на ее глазах, – эту психологически довольно благоприятную для меня возможность я сразу отбросил.
    
Они простились у изгороди; обнялись, она поцеловала его несколько раз, а он ее, потом высвободился и, не оглядываясь, пошел. А она осталась у столба, трижды перекрестила его вслед и беззвучно, совершенно беззвучно заплакала. И, посмотрев их вместе, увидев, как они прощались, я подумал, что насчет фрицев – все чистая брехня, пацанка у нее наверняка от этого самого Павловского.
    
И тут я мельком отметил, что Паша – мозга, нечего сказать. Он опять оказался прав, мысленно я ему аплодировал.
    
В момент появления Павловского из хаты я по привычке взглянул на часы – для рапорта. Было ровно пять ноль-ноль, и я подумал – не пойдет… Начальство не любит приблизительности, не любит в донесениях круглых цифр, и, если напишешь потом «пять ноль-ноль», оно поморщится, решит, что время это взято на авось, с потолка. И для рапорта я зафиксировал – четыре пятьдесят восемь…
    
Павловский направился не к лесу, а как бы вдоль, двигаясь от хаты строго по прямой, параллельно опушке, и прошел мимо меня в каких-нибудь десяти метрах.
    
Я хорошо разглядел его сильное, властное лицо и, хотя ничуть не сомневался, что это Павловский и что он от меня уже не уйдет – я слеплю его как глинку! – все же по обыкновению прикинул его словесный портрет:
    
«Рост – высокий; фигура – средняя; волосы – русые; лоб – широкий; глаза – темно-серые; лицо – овальное; брови – дугообразные, широкие; нос – толстый, прямой, с горизонтальным основанием; рот – средний, с опущенными углами; ухо – треугольное, малое, с выпуклым противокозелком. Броских примет не имеет».
    
Цвет глаз и мелкие детали я, естественно, не различил. В целом же все вроде сходилось.
    
Крепенький, с развитой мускулатурой и очень уверенный в себе мужик, нечего сказать. Такие нравятся женщинам. И на мужчин производят впечатление… Павловский, он же Волков, он же Трофименко, он же Грибовский, Казимир, он же Иван, он же Владимир, он же Казимеж, по отчеству Георгиевич, а также Иосифович… Возможны и другие фамилии, имена и отчества… Девять успешных перебросок и четыре железки от немцев… Особо опасен при задержании…
    
Я помнил все, что было в розыскной ориентировке, а также и скрип начальства, что он отличный стрелок, владеет всеми системами защиты и нападения и будет сопротивляться до последнего. Что же, посмотрим… И, не видя его в глаза, я не сомневался, что такой легко не дастся, придется его дырявить по-настоящему, и я подумал еще, что у меня с собой всего один индивидуальный пакет – чем же его перевязывать?
    
Экипирован он был безупречно в наше армейское обмундирование, не новое, но и не старое. Офицерская пилотка с полевой, защитного цвета звездочкой, плащ-палатка, вороненый, ухоженный автомат «ППШ» с рожковым магазином и наши хорошие яловые сапоги.
    
Достигнув конца полянки, он обернулся и помахал Юлии рукой – обхватив столб, она рыдала, широко и некрасиво открывая рот, однако слышны были лишь сдавленные всхлипы. Безусловно, она знала, кто он и что в случае поимки его ожидает.
    
Понятно, я уже прикинул Павловского для всего, что нам предстояло. В беге я его достану, он от меня не уйдет, это было ясно, и в рукопашной, наверно, одолею. Что же касается перестрелки, то тут мне следовало бы дать фору: он сделает все, чтобы меня убить, я же обязан взять его живым. Даже если он и не радист, а старший группы. Для функельшпиля желателен и старший. Главное – функельшпиль!.. Третьего в крайности можно и не беречь. Если бы только знать, кто из них радист, кто – старший, а кто – третий.
    
Я снова взглянул туда, где в орешнике находились Лужнов и Фомченко. Они должны были, заложив дрючок, чуть раздвинуть видные мне отсюда две верхние ветви, но этого знака там не было. Уснули они, что ли?.. Я не сомневался: он проник в хату с их стороны – я бы его не прозевал. Помощнички, едрена вошь, нечего сказать!
    
Я мог манком подать им условленный сигнал, но не стал. И не потому, что хотел все проделать сам, а оттого, что в скоротечной схватке при задержании решает умение, а отнюдь не число. В себе я был совершенно уверен, а они могли наломать дров – запросто.
    
Павловский уже скрылся в кустарнике. Он направлялся, как я определил, к дубовой роще, мыском выступавшей на опушке леса. Оставив в кустах свою плащ-палатку и вещмешок, я со «шмайссером» в руке, стараясь не произвести и малейшего шума, следовал за ним метрах в пятидесяти параллельным курсом. И все время охолаживал себя – уж очень мне не терпелось посмотреть его в деле.
    
Вести за ним наблюдение в глухом, чащобном Шиловичском лесу было практически невозможно, и более всего я желал, чтобы где-то здесь, в кустарнике, он встретился со своими сообщниками, вот тут, используя внезапность, я бы их и атаковал. И если судьба не закапризничает, не подведет, считай, они у меня в кармане.
    
Высокий орешник сменился мелким, с проплешинами чапыжником, а впереди туманной росой серебрилось поле. Павловский шел туда, прямо к дубовой рощице, шел быстро и не оглядываясь; однако следовать за ним по открытому месту я, разумеется, не мог. Да, не талан: ни второго, ни третьего, очевидно, не будет – приходилось брать его одного.
    
Наметив подходящее место, я выпрямился в низкорослом чапыжнике – он доходил мне до бедер – и, держа «шмайс» внизу, у колена, поднял в левой руке пистолет – «вальтер» карманной носки – и крикнул:
    
– Стой! Не двигаться! Стрелять буду!
    
Он мгновенно обернулся и с похвальной быстротой направил на меня автомат, успев при этом окинуть взглядом местность, – нас разделяло каких-нибудь пятьдесят – сорок пять метров.
    
– Кто вы?! Документы! – делая шаг ему навстречу, крикнул я, стараясь выразить в лице и в голосе волнение.
    
Мой вопрос и требование предъявить документы выглядели в данной ситуации, на таком расстоянии нелепо и наивно – к этому я и стремился.
    
Я фиксировал его лицо и видел, как, положив палец на спуск, он спокойно прицелился в меня. Он не торопился и рассматривал меня с явным интересом. Ему, вооруженному автоматом и весьма уверенному в себе, я со своей игрушечной пушчонкой представлялся, очевидно, не более чем придурком из начинающих, живой мишенью.
    
Уверен, ему и в голову не могло прийти, что даже из этой пукалки я успеваю посадить две, а то и три пули в подброшенную вверх консервную банку и что за годы войны я взял живьем более сотни агентов-парашютистов, а они-то хорошо знают, что их ожидает в случае поимки, и потому сопротивляются с ожесточением смертников.
    
Я упредил его, может, на какую-то долю секунды и рухнул в чапыжник одновременно с очередью из его автомата. Меня осыпало листвой и обожгло бок – все-таки задел! Пули прошли впритирку, он чуть меня не убил, молодчик, – с таким не каждый день встречаешься; мысленно я ему аплодировал.
    
Упав и громко застонав, я стремительно отполз метров на десять влево, за плотный куст орешины. И, притаясь в мокрой траве за кустом, с автоматом наизготове снова застонал, направляя ладонью звук вниз и в ту сторону, где я упал.
    
Этот трюк я проделывал уже множество раз и не сомневался, что Павловский решит, что я тяжело ранен, и обязательно вернется, чтобы добить меня и забрать документы. Он подойдет к тому месту, где я упал, при этом окажется ко мне боком, и я двумя очередями из-за куста внезапно обезручу его. Лишь бы он хоть на мгновение оказался ко мне боком, а не грудью.
    
Но тут произошло неожиданное.
    
– Бросай оружие!.. Руки вверх!.. – услышал я громкие возгласы и, выглянув, увидел Лужнова и Фомченко: с автоматами навскидку они выскочили из кустов метрах в семидесяти от меня. Значит, они не спали – просто забыли подать знак, но сейчас-то, без моего сигнала, зачем они вылезли?!
    
Павловский без промедления ответил им очередями из автомата – они быстро присели, но в Лужнова он вроде попал, или мне показалось, и тут мне пришлось отдать должное сообразительности Павловского.
    
Он, конечно, понял, что это засада, и, не желая, видимо, рисковать – все-таки один против троих, – стремглав бросился бежать, но не к лесу, а назад, в орешник. Причем как раз посредине между мною и Лужновым с Фомченко, так что на какое-то время мы, оказываясь на одной с ним прямой, вообще бы не смогли стрелять, а он сумел бы достичь кустов.
    
Его следовало немедля стреножить! – я вскинул «шмайс» и, метя ему по коленям, нажал спуск и чуть повел автоматом. В то же мгновение он дернулся, словно споткнулся о невидимое препятствие, и упал в чапыжник. И по тому, как он грохнулся, я понял, что не просто попал ему в ноги, а сделал, что и требовалось: раздробил коленные суставы.
    
Я бросился к нему. Как я определил на слух, он расстрелял двадцать семь – тридцать патронов, и теперь прежде всего ему необходимо перезарядить автомат. С другой стороны бежали Лужнов и Фомченко, на плече у Лужнова расползалось темное пятно. Я не ошибся – он был ранен, но мне вдруг стало смешно. Они бежали короткими зигзагами, как я учил, но зачем сейчас было все это?! Ведь в них никто не целился и никто не стрелял – умора!
    
Я увидел Павловского первым. Лежа на спине, с напряженным лицом он лихорадочно вставлял в автомат новый магазин. Я рванулся к нему – оставались какие-то метры, – и тут случилось самое страшное, чего я не предвидел и никак от Павловского не ожидал: прежде чем я в броске достал его, он внезапно ткнул стволом автомата себе под челюсть и нажал спуск…
   
   
    
     
59. Оперативные документы
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Весьма срочно!
     
Егорову
     
В течение ближайших пяти часов для участия в мероприятиях по делу «Неман» на аэродромы Вильнюса и Лиды четырьмя специальными рейсами будут доставлены 102 офицера Главного Управления Контрразведки, в том числе 19 розыскников.
     
Оповещение по системе ВНОС[41] до аэродромов прибытия отделом перелетов произведено.
     
Под Вашу личную ответственность все прибывшие должны быть немедленно задействованы в качестве старших оперативно-розыскных групп смешанного состава на путях вероятного передвижения разыскиваемых. Особое внимание обратите на рокадные направления.
     
Исполнение донесите.
     Колыбанов».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Весьма срочно!
     
Егорову
     
В связи с мероприятиями, проводимыми по делу «Неман», сегодня, 19 августа, с 7.00 вам оперативно переподчиняются с немедленной передислокацией в полосу вашего фронта все подвижные пеленгаторные установки радиоразведывательных групп 1-го и 2-го Белорусских фронтов, а также НКГБ Белоруссии и Литвы.
     
Необходимые приказания уже отданы.
     
Срочно свяжитесь с Управлениями контрразведки обоих фронтов и наркоматами госбезопасности республик для указания старшим групп маршрутов следования в определенные вами районы выжидания.
     
На инженер-полковника Никольского возлагается ответственность за оптимальное размещение прибывающих установок в треугольнике Лида – Гродно – Вильнюс и за согласованность всех их последующих действий при слежении за эфиром.
     
ГУКР обращает ваше внимание на необходимость самой тщательной маскировки установок как при передвижении в полосе вашего и соседнего фронтов, так и на местах стоянок.
     
Прибытие каждой радиоразведывательной группы с указанием точного района выжидания докладывайте без промедления.
     
Одновременно вам оперативно переподчиняется 131-й радиодивизион специального назначения[42].
     
В настоящий момент нами совместно с руководством Главного управления связи Красной Армии экстренно изучается возможность привлечения большого количества армейских коротковолновых передатчиков для создания эффективных радиопомех и глушения рабочих диапазонов «Немана» в случае выхода разыскиваемой рации в эфир. До принятия окончательного решения по этому вопросу под вашу личную ответственность предлагается в течение ближайших 4–5 часов обеспечить оснащение всех коротковолновых радиостанций в частях и соединениях фронта усиленными антеннами и замену в каждом передатчике пользованных элементов питания новыми. Соответствующее распоряжение Главным управлением связи Красной Армии уже отдано.
     Колыбанов».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Весьма срочно!
     
Егорову
     
В связи с чрезвычайными обстоятельствами, создавшимися в результате действий группы «Неман», под Вашу личную ответственность с целью обнаружения рации и других вещественных улик в дополнение к поголовной проверке документов надлежит немедленно организовать осмотр личных вещей у всех лиц, передвигающихся в тылах фронта, как гражданских, так и военных, независимо от званий и занимаемых должностей.
     
К проведению этого ответственного мероприятия, помимо органов контрразведки и частей по охране тылов фронта, привлеките личный состав комендатур и комендантских подразделений, а также лучших, наиболее толковых офицеров и сержантов из частей и соединений армии.
     
Каждый привлекаемый должен быть строго проинструктирован о порядке проверки, в том числе и о необходимости соблюдения при досмотре вещей максимального такта и вежливости.
     
Особенно тщательно следует осматривать весь автотранспорт и передвигающихся на нем лиц.
     
Сообщаю, что проверка личных вещей (независимо от званий и должностей, занимаемых их владельцами) санкционирована Главным военным прокурором Красной Армии шифротелеграммой ОВ/10059 от 19.08.44 г., передаваемой в настоящий момент всем военным прокурорам 3-го Белорусского и 1-го Прибалтийского фронтов.
     Колыбанов».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Срочно!
     
Егорову
     
Для координации всех усилий по делу «Неман» и руководства розыском к Вам в 10.00 специальным самолетом («Дуглас», бортовой номер 9; истребители охранения «Ла-5ФН», бортовые номера 26 и 34) вылетает начальник Главного Управления Контрразведки с группой генералов и старших офицеров.
     
Оповещение по системе ВНОС до аэродрома прибытия отделом перелетов произведено.
     
Обеспечьте подачу автомашин к моменту посадки самолета на Лидском аэродроме. Прибытие немедленно донесите.
     Колыбанов».
    
    
     СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
     
«Чрезвычайно срочно!
     
Особой важности!
     
Ковалеву, Ткаченко
     
Под вашу личную ответственность следующие в Прибалтику, подлежащие особому контролю отдела оперативных перевозок литерные эшелоны серии «К» (танковая техника россыпью) №№ 2741, 2742, 2743, 2755, 2756, вышедшие из Челябинска 17 и 18 августа, а также №№ 1365, 1369, 1783 и 1786, вышедшие из Горького и Свердловска 18 августа, впредь до особого указания должны быть задержаны на Московском железнодорожном узле.
     
Исполнение проконтролируйте лично и немедленно доложите.
     
Основание: Распоряжение Ставки ВГК.
     Карпоносов».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Срочно!
     
Егорову
     
В дополнение к №… от 18.08.44 г. сообщаю, что распоряжение Начальника тыла Красной Армии об усиленном питании военнослужащих, участвующих в розыскных и контрольно-проверочных мероприятиях по делу «Неман», с сего дня распространяется также на всех военнослужащих, привлекаемых к войсковой операции «Кольцо», независимо от их ведомственной принадлежности, с обеспечением продовольствием по линии НКО. (Основание: распоряжение Нач. тыла Красной Армии №… от 19.08.44 года.)
     
Выполнение проконтролируйте лично.
     Артемьев».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Весьма срочно!
     
Егорову
     
В течение ближайших 3–5 часов для участия в мероприятиях по делу «Неман» Управлениями контрразведки 1-го и 2-го Белорусских, Ленинградского, 1-го, 2-го и 3-го Украинских фронтов на аэродромы Лиды, Гродно и Вильнюса…[43] специальными рейсами будут доставлены… офицеров контрразведки, в том числе… розыскника.
     
Под Вашу личную ответственность все прибывшие должны быть немедленно задействованы в качестве старших оперативно-розыскных групп смешанного состава в районах наиболее вероятного появления разыскиваемых.
     
Исполнение донесите.
     
Доставившие офицеров транспортные самолеты других фронтов, так же как и прибывающие из Москвы, поступают в ваше распоряжение для обеспечения усилий по делу «Неман».
     
Срочно обсудите с Моховым, Поляковым и Никольским и немедленно доложите, какая еще помощь людьми или техникой может быть вам оказана.
     Колыбанов».
    
   
   
    
     
60. Таманцев
    
    
Я мгновенно осознал: очередью из автомата он снес себе половину черепа.
    
Я был зол как черт, как миллион чертей, мне хотелось ругаться последними словами, когда, подбежав, Фомченко и Лужнов уставились на его труп.
    
– Чего смотреть – холодный! – еле сдерживаясь, в бешенстве сплюнул я. – Кому сказал – пять раз сказал! – если он будет один, вы не понадобитесь! А вы?!
    
– Мы думали… он вас убил… – зажимая рукой рану на плече и морщась от боли, проговорил Лужнов.
    
«Думали!..» Детский сад!.. Помощнички, едрена вошь! Ввек бы их не видеть!.. Я нисколько не сомневался, что, если бы они не вылезли и Павловский считал, что он со мной один на один, он и с перебитыми ногами ни за что бы не застрелился и я бы взял его живым. Мне хотелось отлаять их так, чтобы уши у них распухли, но теперь надо было действовать, не теряя ни секунды.
    
Вспоров ножом рукав гимнастерки Лужнову, я поспешно перевязал ему плечо индивидуальным пакетом и перетянул выше ремнем, чтобы остановить кровь.
    
– Задета только мышца… кость цела… Не морщься – тебе не три годика!
    
Мне следовало хотя бы предварительно оценить вещественные доказательства. Прежде всего я оглядел сапоги Павловского. По виду – сверху – советские, яловые, офицерские, они имели подошвы немецких армейских сапог, подбитых гвоздями с широкими шляпками, каблуки были охвачены металлическими подковками. Такого гибрида за три года войны я еще не встречал – век живи, век учись – и сразу подумал о следах у родника, обнаруженных Блиновым: их оставил Павловский, и был он там в этих самых сапогах.
    
Затем я обшарил карманы гимнастерки и офицерских шаровар Павловского, вынул документы и переложил к себе. Просмотрел бегло только командировочное предписание; оно было выписано на одного Павловского, причем в отпечатанном типографском тексте, к моему удивлению, имелся задействованный с 1 августа условный секретный знак – точка вместо запятой посреди фразы. Второго предписания среди его бумаг не оказалось, и я подумал, что он, очевидно, не старший группы или же по легенде может действовать и в одиночку.
    
Без особых усилий я стянул с него сапоги – это надо было сделать теперь же, пока труп не окоченел.
    
Из хаты Свиридов никто не выходил, но я не сомневался, что они – горбун-то во всяком случае – в окно смотрят сюда. Интересно, какие чувства он сейчас испытывает?
    
– Будь здесь!.. Накрой его плащ-накидкой и никого не подпускай! – велел я Лужнову. – А вы – за мной!
    
С автоматами в руках мы с Фомченко бросились к дубовой рощице, куда всего минут десять назад направлялся Павловский.
    
– Будьте наготове!.. Наверно, там его кто-нибудь ждал… Держитесь правее… Если начнут стрелять – ложитесь! – на бегу инструктировал я Фомченко и, вспомнив, строго спросил: – Почему вы сигнал не подали?
    
– Сигнал?.. Забыли… От волнения… Совсем забыли…
    
«Забыли!.. От волнения!..» Детский сад, да и только! Каждому за тридцать, а они волнуются! Потому и не люблю прикомандированных – балласт, и толку от них на грош!
    
Фомченко бежал старательно, изо всех сил, однако постепенно отставал. Рассвело еще больше, и нас было видно издалека. Я держался настороже, каждое мгновение ожидая выстрелов, но стояла полная тишина. Мы уже почти достигли рощицы, когда в этой тишине далеко сзади нас послышался негромкий возглас.
    
Я обернулся: Юлия в той же ночной ситцевой рубашке шла от кустов на Лужнова. Только этого нам не хватало! Он бросился навстречу и пытался ее остановить – что-то говорил, потом схватил невредимой рукой за локоть, но она вырвалась, побежала как раз туда, куда он ее не пускал, и тут же раздался дикий крик – она увидела Павловского…
    
Я уже оценил обстановку и приказал подбежавшему Фомченко:
    
– Возвращайтесь!.. Пусть Лужнов отнесет девочку к Свиридам, а Юлию возьмите в ее хату и не выпускайте!.. В темпе!.. И никакого шума!
    
– Надо ей объяснить, что он – сам!
    
– Ничего ей сейчас не объяснишь! Надо немедля прекратить этот крик! Если будет сопротивляться – примените силу!.. А Свиридов предупредите, чтобы никуда не отлучались и помалкивали! Бегом!
    
Оттуда, где лежал труп Павловского, доносились надрывные рыдания, но я, не оглядываясь, вскочил в рощицу. С автоматом наизготове я бежал вдоль края дубняка, скользил между деревьями, нырял под нижние ветви. Каждую секунду я ожидал встречи с теми, кто его здесь, очевидно, ждал. И, стараясь унять злость, все время охолаживал себя. Одного упустил, но остальных надо взять живьем во что бы то ни стало.
    
На ходу я посовещался сам с собой и был вынужден оценить ситуацию как весьма хреновую.
    
Так я обежал одну сторону мыска, затем срезал у основания и вернулся, замыкая треугольник. Нигде никого и никаких сегодняшних следов – темных полос на серебристой от росы траве. Выходит, в рощице его никто не ждал.
    
Когда я выскочил из дубняка, там, где в чапыжнике лежал труп Павловского, никого не было, однако плач и вскрики Юлии отдаленно слышались – Фомченко все еще не смог затащить ее в хату.
    
Теперь следовало осмотреть опушку леса на два-три километра по обе стороны от дубового мыска.
    
Это заняло около часа. Я бежал краем леса, напряженно выглядывая следы, осмотрел на расстоянии ста-двухсот метров все пять тропинок и две неторные дороги – нигде ни одного свежего следа. Я был весь как взмыленная лошадь, зато мог теперь сказать определенно: на этом участке шириной километров шесть его никто не ждал, и вообще после позавчерашнего дождя здесь никто не проходил.
    
Во весь дух я помчался назад. Лужнов, придерживая раненую руку, сидел на траве возле трупа Павловского бледный и печальный. Перевязал я его качественно: по бинту было видно, что кровотечение приостановилось.
    
– Ты Свиридов предупредил, чтобы никуда не отлучались и держали язык за зубами?
    
– Да, сказал.
    
– До Лиды доедешь?
    
– Да.
    
– Выходи на шоссе, – я показал рукой, – и голосуй… Передашь в отдел контрразведки авиакорпуса – Алехину или начальнику отдела, чтобы немедленно приехали. Скажешь, что Павловский при задержании застрелился. Запомни: он был один и пришел не со стороны леса… Никаких мнений и оценок – только факты! Давай!
    
Я заметил, что его знобит, и, когда он уже пошел, сказал вдогон:
    
– Попроси у Свирида… или потребуй… словом, хлебни для бодрости самогона… Полстакана – не больше!.. И жми! В темпе!
    
Мне хотелось, чтобы приехал кто-нибудь из начальства и все было бы зафиксировано не только в моем рапорте. Когда на счету у тебя более сотни парашютистов, взятых живьем, дать застрелиться хоть одному не есть здорово. Тут могут возникнуть слухи о недосмотре или оплошке, каждому глотку не заткнешь, а я не желал потом никаких кривотолков.
    
Гимнастерку и нательную рубаху с Павловского я стягивать не стал, только расстегнул ворот и, развязав тесемки, снял погоны. Затем стащил с него брюки. В заднем кармане в носовом платке оказался самоделковый дюралевый портсигар; технари в тыловых частях плодят такие во множестве – из фюзеляжей сбитых самолетов. Я открыл крышку с выгравированной поверху надписью «Смерть немецким захватчикам!». Портсигар был наполнен «индийской смесью» – махоркой, густо пересыпанной мельчайшими крупинками кайенского перца. Маленькая щепоть такого курева, брошенная в лицо, выведет из строя любого, да и следы присыпать – если преследуют с собаками – отличное средство, лучше, пожалуй, не придумаешь.
    
Тут же в углу портсигара лежала плоская пластмассовая коробочка с таблетками, и среди них я сразу увидел два прозрачных камушка…
    
Мне стало не по себе. Конечно, запасные кварцы для передатчика могли находиться не только у радиста. Но у кого?.. У старшего группы?.. От этого нам было бы не намного легче. Я представил себе гневное лицо генерала и как он будет растирать шрамы на затылке и даже услышал его грозный голос: «Меня не интересуют трупы!.. Нам нужны живые агенты, способные давать показания и участвовать в радиоигре!»
    
Скрипа теперь не оберешься. Мне-то он наверняка еще скажет: «От кого, от кого, а от тебя я этого не ожидал!.. Не стыдно?..»
    
Понятно, я могу начать оправдываться. Я могу сказать: «Кого мне дали?.. Летчиков!.. Что они умеют?.. И я не виноват, что они вылезли!..» А он мне скажет: «Я не знаю никаких летчиков!.. Ты был старший, ты не новичок и отвечаешь за все!.. Вы валялись на чердаке двое суток! За это время медведя можно выучить плясать, а ты их даже толком не проинструктировал!»
    
«Не проинструктировал!» – ничего себе справедливость… Да я язык обмозолил, растолковывал все, как приготовишкам!.. Но не стану же я капать на Фомченко и Лужнова! Нет, я не буду оправдываться, я промолчу. Если Павловский застрелился, значит, я его «упустил». Иного толкования и не жди. Обидно, но ничего тут не поделаешь.
    
По форме, цвету и размеру таблеток я определил – фенамин. Каждая из них подбодрила бы Лужнова не хуже самогона, но он уже скрылся в кустарнике, и бежать за ним я не счел целесообразным – у меня самого неотложных дел было под завязку.
    
В моей голове вертелись два факта, которые я выделил, но не мог еще толком осмыслить. Первое: Павловский пять или шесть суток тому назад был в лесу у родника и, сорвавшись с коряги, нечаянно там наследил. Второе: он пришел сегодня ночью, но не со стороны леса, как я ожидал, то есть скорее всего он сюда откуда-то приехал. И я должен – вопрос чести! – отыскать его следы на подходах к хате Юлии Антонюк.
    
Теперь, понятно, не оставалось сомнений, что Павловский был действующий вражеский агент, а не какой-нибудь скрывающийся по лесам от наказания немецкий пособник.
    
Обмундирование и нательное белье на Павловском, судя по ярлыкам, было ивановской и московской фабрик, кальсоны и рубашка – чистенькие, вчера или сегодня надетые; ремень, портупея и компас – пользованные, отечественные, а вот часы – заграничные, очевидно швейцарские, водонепроницаемые, со светящимся циферблатом, такие, как у меня, и у Паши, и у многих армейских офицеров, – трофейные.
    
Подумав, что спать мне сегодня едва ли придется, я проглотил две фенаминовые таблетки и, хотя знал, что действие их наступает не сразу, тут же почувствовал заметный прилив сил.
    
Затем я осмотрел сапоги Павловского и в обоих под кожей, подшитой к яловым голенищам, обнаружил заложенные между листками целлулоида запасные бланки командировочных предписаний и продовольственных аттестатов, чистые, незаполненные, но со штампами и печатями воинских частей.
    
Все чин чином, все подтверждало, что он вражеский агент, однако никаких доказательств его принадлежности к разыскиваемой нами группе мне, как ни старался, обнаружить не удалось.
    
Собрав вещи Павловского, его оружие и документы, я поспешил в хату Юлии, где предстояла малоприятная, но обязательная процедура – обыск.
    
Фомченко караулил, стоя у печи. Мне от порога бросилось в глаза, что лицо у него оцарапано, разодрано с обеих сторон в кровь, а у ворота гимнастерки оторваны пуговицы. Видно, ему крепенько досталось, когда он тащил ее от трупа в хату.
    
Сама Юлия лежала не двигаясь на старенькой железной койке лицом к стене и время от времени тихонько обессиленно стонала, вроде как в забытьи.
    
Голые стены. Вместо стола – поставленный на попа ящик от мин, застеленный поверху розоватой тряпкой, рядом с ним – ветхая деревенская табуретка. И все – ни мебели, ни обычного «майонтка»[44]. Очень чистенькая нищета.
    
На запечке, покрытое белым вафельным полотенцем, что-то лежало, очевидно продукты.
    
Я велел Фомченко самым тщательным образом осмотреть хату внутри, а сам занялся сенцами и чердаком, все время помня, что не менее важно отыскать следы на подходах сюда от шоссе.
    
Единственно, что представляло интерес в сенцах, – пара нательного белья Павловского. Ее не надо было искать – выстиранная, должно быть ночью, еще влажная, она сушилась на веревке. Последовательный осмотр глинобитного пола, стен и сложенной в углу бросовой рухляди ничего не дал.
    
На чердаке висели запасенные веники, валялись два старых лукошка, проржавевший серп, а в углу я увидел армейскую малую саперную лопатку, почти новую и ничем не примечательную, если не считать небольшого среза на основании черенка.
    
Обычная история: оставив где-нибудь, утеряв свою лопатку, бойцы «заимствуют» себе другую в соседней роте, а личную метку бывшего владельца срезают – я это видел уже не раз.
    
Надо полагать, лопатка осталась с той поры, когда пять недель тому назад тут проходил фронт. Из-за короткой рукоятки ценности в хозяйстве она, вероятно, не представляла и потому попала на чердак, однако, судя по отсутствию даже тонкого слоя пыли, ею, так же как и серпом, недавно пользовались.
    
Я в темпе последовательно прокалывал финкой землю, засыпанную на чердаке, когда спохватился и взглянул на часы – без тринадцати минут семь! Через каких-то четверть часа мне требовалось быть на шоссе в условленном месте, куда должна была подъехать полуторка с Пашей или – если он не сможет – с продуктами и запиской.
    
Фомченко, как и следовало ожидать, ничего в хате не нашел, кроме разве лежавших на запечке продуктов: двух банок американской свиной тушенки, пяти пачек пшенного концентрата, двух буханок хлеба, кулька соли и сахара. Все это было получено Павловским на наших продовольственных пунктах по аттестатам, которыми его снабдили немцы, и, безусловно, подлежало изъятию. Но я решил оставить продукты Юлии, указав в рапорте наличие у нее голодного ребенка.
    
Фомченко я приказал еще раз осмотреть хату, в основном чтобы он не сидел без дела, а сам уложил все вещи Павловского, его оружие и документы в плащ-палатку, сунул туда же и пару белья, сушившегося на веревке, и увязал все в узел.
    
Полуторку в любом случае пришлось бы подгонять сюда, чтобы забрать труп Павловского, но я взял этот узел с собой, чтобы предстать перед Пашей не с пустыми руками. В последний момент прихватил и сброшенную с чердака саперную лопатку.
    
Полтора или два километра на фенаминовой заправке я пробежал за какие-то минуты, пролетел как на крыльях, вблизи шоссе перешел на шаг и, утишив дыхание, выглянул из орешника.
    
Полуторка уже стояла на обочине; в кузове виднелись двое незнакомых мне, без головных уборов. Хижняк расхаживал вдоль противоположного кювета, а Паша, болезненно похудевший, с автоматом на коленях, опустив голову, сидел на подножке. Вид у него был измученный, понурый, и я понял, что дела плохи. Очень плохи. Когда есть хоть какой-то результат, люди так не выглядят, это уж точно. А ведь он еще не знал, что Павловский застрелился…
    
– Вы Лужнова не встретили? – подходя, будто ни в чем не бывало, сказал я.
    
– Лужнова? – подняв голову, как-то встрепанно переспросил Паша; глаза у него, очевидно от недосыпания, были красные, как у кролика. – Нет. Что случилось? – разглядывая пятна крови на моей гимнастерке, поинтересовался он.
    
– Ничего.
    
Я опустил узел на землю и стал деловито его развязывать, а лопатку бросил рядом, но он поднял ее, повернул и, увидев срез на черенке, оживился:
    
– Откуда она? Где ты ее взял?
    
– У Юлии… На подловке.
    
«Подловкой» по-своему, по-деревенски, он называл чердак, и я сейчас намеренно так сказал.
    
Двое в кузове, привстав, смотрели на нас. Я их не знал, наверно, очередные прикомандированные, очередной детский садик.
    
Я уже развязал плащ-палатку, и Паша не мог не видеть всего, что в ней было. Из сапог Павловского я достал его личные документы и чистые резервные бланки и разложил тут же, как говорится – товар лицом. Но Паша сосредоточенно разглядывал черенок – далась ему эта лопатка! – и ничего больше, казалось, не замечал.
    
Внезапно он схватил один из листков бумаги – чистый бланк – и ножичком принялся выковыривать на него частицы земли, забившейся между черенком и шейкой лопатки. Остальное его будто и не интересовало.
    
– Супесь, – разминая крупицы, сказал Паша.
    
Терпеть не могу иностранных и деревенских слов – мне-то они ничего не говорят. Это я вроде даже слышал, но не мог сейчас вспомнить, сообразить, что оно означает: из-за этого скота, снесшего себе половину черепа, я все еще был в каком-то раздрызге.
    
– Супесь! – повторил Паша и блаженно улыбнулся. – Чистейшая супесь!
    
Я смотрел на него с опаской, как на чокнутого. Такое тоже может случиться. Когда стараешься вовсю, неделями уродуешься как бобик, а результата нет, а сверху жмут и не переставая кричат: «Давай! Давай!» – можно и чокнуться.
    
– Что это? – указывая на плащ-палатку и не замечая дюралевого портсигара, вынутого мною из кармана, наконец спросил он, присел на корточки и взял офицерские удостоверения личности.
    
Надо говорить, а у меня язык присох во рту. Даже фенамин не помогал. Я чувствовал себя как описавшийся пудель… Что называется, бледный вид и холодные ноги…
    
Раскрыв удостоверения, он вгляделся в фотокарточки и узнал:
    
– Павловский…
    
Теперь-то наверняка должно было последовать: «Как же ты его упустил?»
    
Эти двое вылезли из машины и смотрели на плащ-палатку, как малолетние детишки на новогоднюю елку. Прикомандированные, ввек бы их не видеть!..
   
   
    
     
61. Оперативные документы
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Весьма срочно!
     
Егорову
     
В течение ближайших трех часов на аэродром Вильнюса специальным рейсом из Москвы будут доставлены экипированные в форму офицеров Красной Армии 12 опознавателей из числа бывших немецких агентов, окончивших радиоотделения Варшавской и Кенигсбергской школ немецкой разведки, где, судя по радиопочеркам, обучались и радисты активно разыскиваемой нами группы «Неман».
     
Под вашу личную ответственность все прибывшие должны быть немедленно задействованы на рокадных коммуникациях Вильнюс – Шауляй, Вильнюс – Гродно и Вильнюс – Лида.
     
Работу опознавателей возьмите под свой личный контроль, обеспечив их наиболее интенсивное и рациональное использование.
     Колыбанов».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Срочно!
     
Егорову
     
В дополнение к нашему № И-19486 разъясняю, что все служебные собаки, привлекаемые к розыскным мероприятиям и войсковой операции по делу «Неман», должны обеспечиваться трехразовым котловым питанием, получая при этом ежедневно полторы суточные нормы продуктов по линии НКО независимо от ведомственной принадлежности. Основание: Распоряжение Нач. тыла Красной Армии № 7352 от 19.08.44 г.
     
В июле с.г. на 1-м Украинском фронте у нескольких собак в результате грубого недосмотра было заварено чутье, в связи с чем предлагается обращать внимание на температуру пищи при кормлении. Также необходимо предотвратить закладку некомпетентными поварами в котлы полевых кухонь различных специй, снижающих остроту нюха у собак.
     
ГУКР считает нужным еще раз напомнить, что при проведении войсковой операции в Шиловичском лесу собаки, обладающие верхним дальним чутьем и опытом отыскания тайников и схронов, должны быть использованы на самых перспективных участках.
     
Исполнение проконтролируйте лично.
     Артемьев».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Срочно!
     
Егорову
     
Для непосредственного руководства действиями войск НКВД по делу «Неман» в Лиду специальным рейсом в 7.45 вылетает первый заместитель Наркома внутренних дел с группой генералов и старших офицеров.
     
При отсутствии у местных органов потребного количества автомашин под Вашу личную ответственность предлагаю обеспечить всех прибывших необходимым автотранспортом.
     
Исполнение донесите.
     Колыбанов».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Срочно!
     
Егорову
     
Для обеспечения срочных перевозок по делу «Неман» в полосе Вашего фронта в дополнение к выделенным ранее самолетам с 8.00 сего дня Вам оперативно переподчиняется 142-й транспортно-авиационный полк.
     
Немедленно свяжитесь с командованием 1-й воздушной армии для возможного перебазирования части машин в соответствии с Вашими соображениями.
     Колыбанов».
    
    
     ШИФРОТЕЛЕГРАММА
     
«Срочно!
     
Мазанову
     
Задержанных вами по делу «Неман» ошибочно капитана Боричевского и младшего лейтенанта Кузнецова немедленно освободите.
     
Начальник Управления контрразведки фронта считает необходимым предупредить вас о неполном служебном соответствии.
     Поляков».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Срочно!
     
Егорову
     
Для непосредственного руководства розыскными мероприятиями органов НКГБ по делу «Неман» в Лиду специальным самолетом в 10.30 вылетает первый заместитель Наркома госбезопасности с группой высшего оперативного состава.
     
При отсутствии у местных органов потребного количества автомашин под Вашу личную ответственность предлагаю обеспечить всех прибывших необходимым автотранспортом и немедленно установить с ними тесный контакт для согласованности всех усилий по розыску.
     
Исполнение донесите.
     Колыбанов».
    
   
   
    
     
62. Капитан Алехин
    
    
С того предвоенного Первомая, когда умер отец, это был самый тяжелый день в его жизни.
    
Прибывшая утром из Управления машина привезла и почту – письма ему и Блинову, причем полученное Алехиным из родного села (он не сразу сообразил от кого) было удручающим.
    
Федосова, пожилая лаборантка, работавшая с ним до войны, писала, что на опытной станции все пришло в запустение. Тягла нет, рабочих рук тоже; заведует ныне пришедший с фронта по ранению бывший председатель Кичуйского сельпо Кошелев – Алехин пытался, но не мог его припомнить, – агрономического образования он не имеет, дела совсем не знает и к тому же с горя или от бессилия пьет.
    
Федосова сообщала, что в конце апреля всю суперэлитную уникальную пшеницу, выведенную с такими трудами Алехиным и его сотрудниками, плоды почти целого десятилетия упорной селекции, по ошибке или чьему-то нелепому распоряжению вывезли на элеватор, в хлебопоставку.
    
Не свои – прибывшие вместе с уполномоченным «девки из города» вычистили все под метелку. Федосова прибежала, когда они уже уехали, и единственно, что ей удалось, – собрать по зернышку, «не больше жмени», каждого сорта.
    
Еще она писала, что Лидаша, жена Алехина, работавшая младшим научным сотрудником той же опытной станции, с самого начала не поладила с этим новым заведующим и зимой он оставил ее без дров, из-за чего Настенька, четырехлетняя дочка Алехиных, заболела ревматизмом и мучается ножками по сей день.
    
Все это было совершенной неожиданностью, поскольку сама Лидаша почти в каждом письме просила за них не беспокоиться, мол, дома полный порядок. Выходит, просто не хотела огорчать, полагая, что, находясь вдалеке, на фронте, он все равно бессилен что-либо предпринять.
    
Федосова была безотказная работница, человек бесхитростный, немногословный, и Алехин понимал, что она нисколько не преувеличивает и, уж коль раздобыла его адрес и решилась ему написать, там действительно все дошло до ручки.
    
При мысли о дочери остро клешнило сердце. И как никогда было обидно, что его опыты – фактически девять лет его жизни – пошли насмарку. Он пытался как-то успокоиться, убеждал себя, что это, очевидно, объективная необходимость и ничего тут не поделаешь – война. С одной стороны, семена поистине бесценной пшеницы, с другой – возможно, где-нибудь люди умирают от голода, как два года назад в Ленинграде. Он силился, но не мог уговорить себя, что это не ошибка, а есть, очевидно, государственные, неизвестные или непонятные ему соображения.
    
Что же касается дров, то здесь приходилось винить жену. Напиши она ему вовремя, конечно, можно было бы помочь. Егоров в подобных случаях не стеснялся обращаться в любые организации и, несомненно, вмешался бы тут весомо и энергично.
    
Письмо Федосовой Алехину передали по возвращении из Вильнюса, куда в конце ночи он летал с Поляковым для инструктажа командиров специальных частей и подразделений, собранных там на случай проведения войсковой операции.
    
Напутствуя их перед вылетом, Егоров, в частности, напомнил:
    
– Главное – внезапность и надежность оцепления при создании оперативного кольца!.. И никакой огласки! Подразделения привлекаются для выполнения специального задания, но о том, что операция проводится контрразведкой, должны знать только командиры частей и офицерский состав комендатур! Проинструктируйте их лично, не упустив и малейших деталей. Вами должны быть предусмотрены и разъяснены необходимые действия во всех возможных случаях и ситуациях!..
    
В силу ряда обстоятельств генерал и Поляков по-прежнему считали войсковую операцию нецелесообразной, но уж коль ее надлежало провести, она должна была быть подготовлена самым тщательным образом.
    
Большое значение Поляков придавал синхронности оцепления Шиловичского леса. Двести девяносто шесть грузовиков двенадцатью отдельными автоколоннами должны были минута в минуту выйти к массиву в примерно равноудаленных друг от друга пунктах и, двигаясь затем по кругу с одинаковыми дистанциями между всеми машинами, замкнуть оперативное кольцо, создав так называемую карусель. Далее после получения условного сигнала – на каждой пятой машине имелась рация – надлежало окаймить массив по всему извилистому периметру надежной цепью скрытых заслонов и лишь затем ввести в дело группы прочесывания.
    
Точное соблюдение намеченного Поляковым графика и заданных дистанций, локтевая связь и взаимодействие между заслонами гарантировали надежность оцепления и невозможность кому-либо выйти, проскользнуть или прорваться за его пределы.
    
В конце своего недлинного выступления, записываемого всеми присутствующими, Поляков подчеркнул особую важность предстоящей операции и персональную ответственность каждого, кто будет в ней участвовать, – от командиров частей до рядовых.
    
Затем Алехин изложил особенности поисков в густом лесу, противоминные предосторожности и действия в случае обнаружения кого-либо и задержания.
    
Вопросов ему не задавали. Офицеры частей по охране тыла фронта и маневренных групп, в большинстве своем бывалые пограничники с немалым боевым опытом, наверняка неоднократно участвовали в различных войсковых операциях, и Алехин подумал, что для них, как и для него с Поляковым, в этот час полезнее было бы поспать. Однако в директиве, полученной вечером из Москвы, содержалось требование обязательного подробного инструктажа всех привлекаемых к розыскным мероприятиям и войсковой операции по делу «Неман», и Алехин добросовестно излагал то, что слушавшие его, судя по всему, и так знали.
    
В Лиду он и Поляков вернулись из Вильнюса, когда уже рассвело.
    
Такой концентрации усилий по розыску, такого массирования сил и средств Алехин за три года работы в контрразведке не видел, да и слышать ни о чем подобном ему не приходилось.
    
Со вчерашнего дня в полосе фронта от передовой и на всю глубину тыловых районов осуществлялся строжайший контрольно-проверочный режим. К утру было задействовано свыше семисот оперативных групп. Около пятидесяти радиопеленгационных установок круглые сутки сторожили эфир. От Восточной Пруссии и Польши до Вязьмы во всех населенных пунктах и при выезде из них, на станциях и пересечениях шоссейных дорог, в поездах и местах скопления военнослужащих проводилась усиленная проверка документов. На рассвете поступило небывалое распоряжение о досмотре личных вещей.
    
Ночью на Лидском аэродроме продолжали садиться самолеты с оперативным составом контрразведок других фронтов, служебно-розыскными собаками и сопровождавшими их проводниками. В район города по-прежнему стягивались люди и грузовики; проделав сотни километров пути, прибыло несколько автоколонн с 1-го и 2-го Белорусских фронтов – войска НКВД и радиоразведывательные группы.
    
Всего в течение суток к проведению розыскных и проверочных мероприятий по делу «Неман», считая личный состав частей по охране тыла фронтов и комендатур, а также поддержки, выделенные армией, было привлечено более двадцати тысяч человек.
    
Из Москвы звонили буквально каждые четверть часа не только высокое начальство, но и офицеры-розыскники. Требовали различные сведения, подтверждения прибытия людей и техники, и в первую очередь вновь добытые данные, словно они должны были поступать сюда, в Лиду, обильно и непрерывно. Сообщались дополнительные указания и версии, при этом высказывались советы и различные предположения, не обходилось и без того, что Поляков называл «вмешательством в детали» и «мелочной опекой».
    
К утру напряжение стало, казалось, предельным, бесконечные же звонки из Москвы вносили неизбежную в таких случаях нервозность. По настоянию Полякова аппарат «ВЧ» перенесли в соседний кабинет, где около него дежурили двое офицеров.
    
Письмо Федосовой ударило Алехина как обухом по голове. Некоторое время он находился в полной растерянности, и Поляков, искавший его, подойдя к нему на площадке, где стояли машины, заметил это и справился:
    
– Что с тобой?
    
Алехин неопределенно пожал плечами и, чтобы избежать дальнейших вопросов, сказал:
    
– Я вас слушаю.
    
– Возьми двух человек из резервных, – велел подполковник. – Надо сейчас же сменить Таманцева, чтобы группа была в сборе. И немедленно возвращайтесь!
    
В машине Алехин пытался переключиться, но не мог. Всю дорогу мысли о дочери и о вывезенной уникальной пшенице, точнее, о целом без малого десятилетии его довоенной жизни, угнетали и будоражили его.
    
Дочку он не видел четвертый год и представлял ее себе главным образом по фотографии, присланной ему женой прошлой осенью ко дню его рождения.
    
На этой карточке, хранившейся вместе с партийным билетом в сейфе у Полякова, в Управлении, Настенька крепкими полными ножками стояла на столе, застеленном праздничной скатертью, в короткой нарядной рубашке, толстощекая, радостная, с большим бантом в волосах.
    
Эта фотография не меньше, чем письма жены, внушала уверенность, что девочка здорова, сыта и дома все в порядке. А оказалось…
    
Вывозка в хлебопоставку селекционной пшеницы представлялась ему после размышлений никак не государственной необходимостью, а чистым головотяпством. Он припомнил газетное сообщение о том, как в осажденном Ленинграде ученые, умирая от голода, сохранили элитное семенное зерно; там, в тяжелейших условиях блокады, сохранили, а у него на родине, в глубоком тылу, – уничтожили.
    
Он видел мысленно станционное поле с тысячами аккуратных деляночек размером в квадратный метр каждая. В его сознании всплывали бесконечные, бесчисленные опыты, закладываемые тщательно, кропотливо, во многих повторностях, с различными вариантами посева и агрофонов. Возникли в его памяти и близкие ему люди, бывшие сотрудники станции, – как сообщала в письмах жена, за эти три года на семерых из них пришли похоронные…
    
Ему вспомнилось, как из гибридов, полученных в тридцать шестом году, было выделено всего одно растение, одно-единственное с девятисот шестидесяти делянок! Необычно крупные зерна этого колоса стали родоначальниками нового сорта, выведенного после еще пяти лет упорной селекции и жестокого отбора. Конечный результат был получен, когда Алехин находился уже на фронте.
    
И вот эту уникальную пшеницу, которой после государственных испытаний предстояло «прописаться» на многих миллионах гектаров земель, вывезли в хлебопоставку – на помол! Как же могли ее принять на элеваторе товарным зерном, если из документов наверняка было ясно, что это – суперэлита высших репродукций?..
    
Для завершающих селекцию государственных конкурсных испытаний и официального признания две жмени, собранные Федосовой, разумеется, не могли ничего дать. Он был отброшен назад как минимум на несколько лет и понимал, что после войны, если останется жив, придется повторять уже пройденное…
    
В мыслях о дочери самым ужасным было сознание своей беспомощности, сознание, что там, далеко в Заволжье, страдает маленькое, столь дорогое ему существо, а он не в силах, не в состоянии чем-либо ей помочь… Вычитанная где-то еще до войны фраза: «Ревматизм лижет суставы и кусает сердце» – все время вертелась в его голове. «Лижет суставы и кусает сердце!»
    
– Ну что… – сбавляя скорость, сказал Хижняк. – Станем здесь?..
    
Алехин быстро осмотрелся по сторонам. Оказывается, уже миновали Шиловичи и подъехали к тому месту, где трое суток назад останавливалась полуторка, когда привезла Фомченко и Лужнова. Здесь, у мостика через речушку, он договорился встретиться с Таманцевым.
    
– Хорош.
    
Взяв автомат, он вылез из машины.
    
Когда подошел Таманцев, по его виду, по пятнам крови на гимнастерке и принесенному им узлу Алехин сразу понял: что-то произошло. В то же мгновение он обратил внимание на лопатку, подняв ее, повернул, увидел срез и подумал, что это, должно быть, лопатка Гусева… Откуда она взялась?
    
Эта догадка, разумеется требовавшая подтверждения, вывела его из состояния, в каком он пребывал после получения письма. Он помнил, что Гусеву выписали лопатку со склада за день до поездки и пользоваться ею он не успел, а этой копали, и Алехин поспешно стал выковыривать частицы земли, забившейся между черенком и шейкой лопатки.
    
Супесь без примеси других почв. Удивительно чистая, легкая и очень светлая. Исчезновение из «доджа» малой саперной лопатки работало на версию Полякова о наличии в этом районе тайника, где пряталась разыскиваемая рация, и если это лопатка Гусева, то значит… Такая легкая, необычайно светлая супесь встретилась Алехину только в одном месте: на поросшем суборью, сравнительно небольшом участке Шиловичского леса – он еще отметил тогда железную зависимость растительности от почвы.
    
Если это лопатка Гусева, то, по всей вероятности, тайник можно будет отыскать сегодня же, в крайнем случае завтра… И если рация еще там…
    
Если это лопатка Гусева, то ее нахождение на подловке у Юлии свидетельствовало о принадлежности Павловского к разыскиваемой группе, что также было весьма существенно, и Алехин невольно подумал, как обрадуются в таком случае Поляков и генерал.
    
Разминая крохотные комочки земли, он краем глаза увидел разложенное Таманцевым на плащ-палатке, посмотрел и, связав все воедино, понял, что была попытка задержания, но неудачная, и, наверно, кроме того, что лежит перед ним, есть еще только труп… А если так, то более огорчительную оплошность и неприятность в данной ситуации трудно себе представить.
    
– Что это? – указывая на плащ-палатку и присаживаясь на корточки рядом с ней, спросил Алехин.
    
Молчание Таманцева, его виноватый вид и поведение подтверждали самое неприятное предположение.
    
Алехин взял с плащ-палатки офицерские удостоверения, раскрыл оба, вгляделся в фотографии и узнал:
    
– Павловский…
    
Таманцев молчал. Алехин поднял голову, увидел у него в руке дюралевый портсигар, выпрямляясь, быстро взял его и, осмотрев, сказал:
    
– Надо полагать, это – Гусева… И лопатка тоже, очевидно, Гусева…
    
– Какого Гусева? – тихо проговорил Таманцев.
    
И тут Алехин подумал, что, находясь третий день здесь в засаде, Таманцев не знает ни о Гусеве, ни о том, что дело «Неман» взято на контроль Ставкой, ни о том совершенно небывалом, что уже вторые сутки творится в тылах обоих фронтов.
    
«Лижет суставы и кусает сердце!» – внезапно снова всплыло в голове Алехина. И, посмотрев на Таманцева, он огорченно спросил:
    
– Как же вы его упустили?
    
Бросив неприязненный взгляд на прикомандированных, Таманцев отвернулся и, помедля секунды, с неожиданной злостью сказал:
    
– По халатности, Павел Васильевич… Исключительно по халатности! Я должен был подставить свою голову, но, извините, не успел!
   
   
    
     
63. Поляков и Никольский
    
    
В семь часов утра, по настоянию Полякова, Егоров и Мохов отправились позавтракать и немного отдохнуть. Поляков обещал разбудить их в девять, про себя решив сделать это часом позже. Он знал, что наибольшее напряжение возникнет во второй половине дня и что, когда прибудет начальство из Москвы, выкроить хотя бы малость для сна или отдыха станет невозможно. Сам он, приняв со вчерашнего вечера уже третью таблетку «кола», чувствовал себя превосходно и работал с увлечением, споро и производительно.
    
В девятом часу появился добиравшийся на попутных машинах Лужнов, бледный, с трудом державшийся на ногах от потери крови и тряской дороги. Он сообщил, что Павловский при задержании застрелился, что пришел он один, причем не со стороны леса – очевидно, откуда-то приехал.
    
Лужнова била дрожь, зубы у него стучали, и Поляков не стал его расспрашивать – вскоре должны были вернуться Алехин и Таманцев. Поляков напоил его крепким чаем из термоса, с тройной порцией сахара, и отправил в госпиталь.
    
В девять часов, захватив с собой папки с документами и чистой бумагой, он поспешил в соседний кабинет, чтобы доложить в Москву о ходе розыска.
    
Телефон «ВЧ» был занят инженер-полковником Никольским. Чтобы не терять времени на хождения взад и вперед, Поляков расположился за свободным столом, раскрыл папки и продолжал работать.
    
Поглощенный розыском и подготовкой войсковой операции, Поляков не вникал в подробности того, что называлось «радиотехническим обеспечением». Никольский с еще двумя пожилыми инженер-майорами, прибывшими поздно вечером из Москвы, помещались отдельно, в одном из кабинетов; они делали свое дело, а он, Поляков, – свое, и друг друга почти не касались: потребные для розыска точность и оперативность пеленгации и взаимодействие слежечных станций с мобильными поисковыми группами зависели непосредственно от сосредоточенных в районах выжидания «слухачей», а не от представителей Главного управления.
    
Теперь из разговора Никольского Полякову стало ясно, что проводятся крупнейшие приготовления по созданию активных радиопомех на случай выхода разыскиваемого передатчика в эфир.
    
Собственно, о возможности такого мероприятия он узнал мельком из разговора Егорова с Моховым еще на рассвете, но не придал тому значения и не стал, даже не пытался обдумывать. В это утро в Москве изучались и подрабатывались все возможные превентивные действия по делу «Неман», возникали и, как правило, тут же отвергались различные проекты и намерения, слыша о которых Поляков шутливо говорил: «Не надо представлять себе неприятности, которые еще не произошли!» Теперь же создание радиопомех становилось реальностью.
    
– Вы что, собираетесь их глушить? – спросил Поляков, когда Никольский положил трубку.
    
– Непременно!
    
– Соедините меня с генералом Колыбановым, – приказал Поляков высокому горбоносому капитану, дежурному по «ВЧ», и снова посмотрел на Никольского. – Если их станут глушить, они почти наверняка поймут, что запеленгованы, и тогда мы потеряем важнейшее преимущество. Они могут перейти на запасную волну, которая нам неизвестна… Если их спугнут, они могут скрыться из района передачи и на какое-то время уйти в радиомолчание. Да и немцы сообразят, что их рация запеленгована. Все эти возможные последствия предусмотрены?
    
– Вы не совсем правильно поняли, что мы собираемся делать, и плохо представляете наши возможности, – с улыбкой заметил Никольский. – Мы подготавливаем совершенно необычное мероприятие! Речь идет не о прицельных, а о массированных заградительных радиопомехах. Мы собираемся глушить не отдельные волны, мы забьем морзянкой, блокируем наглухо целые диапазоны! В нашем распоряжении на трех фронтах будет полторы тысячи коротковолновых радиостанций, – с гордостью сообщил он. – Все они оснащаются свежим питанием, они будут наготове, и когда по команде вывалятся в эфир – вплотную! – там не останется и щелочки!.. В этом хоре морзянки сравнительно слабые сигналы портативного передатчика с подработанным питанием не найдут и не уловят даже самые чувствительные приемники немцев! Поверьте: при заградительных радиопомехах такого масштаба предположение, что рация запеленгована, не должно и не может возникнуть. Так что ваши опасения безосновательны.
    
– Допустим, – осторожно сказал Поляков. – А чисто военные последствия этого мероприятия вы продумали, вы их себе представляете?
    
– Вполне! Более того, вопрос согласован с Генеральным штабом. Они, как и мы, полагают, что противник расценит столь интенсивный радиообмен не иначе как начало нашего нового большого наступления. Кроме временного переполоха в немецких штабах, никаких других последствий не ожидается и быть не может!
    
– Генерал Егоров обо всем этом знает?
    
– Пока только предположительно… О возможности проведения такого мероприятия мы с ним говорили, когда поступило предварительное распоряжение о подготовке радиостанций. Окончательно вопрос был решен только сейчас. Вас интересует отношение генерала Егорова?
    
– Да.
    
– Отрицательное! Но, товарищ подполковник, это же не чья-то прихоть! Приказом Ставки поставлены две конкретные задачи. Кроме первой – поймать! – есть еще и вторая, не менее важная и ответственная, – любыми усилиями предотвратить утечку секретных сведений. Любыми усилиями! – подчеркнул Никольский. – Какое другое решение вы можете предложить?
    
– Формально все правильно и все логично, а по существу?.. Приказы, без сомнения, надо выполнять! Но если станут глушить целые диапазоны, то как же будут пеленговать?.. Ведь выполнение второй задачи, по существу, препятствует выполнению первой!
    
– Что препятствует, это неверно, – не согласился Никольский. – Я бы сказал так: осложняет! Мы дадим им продержаться в эфире до глушения девяносто секунд, – пояснил он, – время, необходимое для пеленгации. И сейчас же сообщим вам координаты треугольника ошибок.
    
– Девяносто секунд – это примерно сто пятьдесят групп… – вслух прикинул Поляков. – Что в них окажется, что они успеют передать?.. За координаты заранее благодарю, но сегодня это не самое главное. Места наиболее вероятного появления разыскиваемых нами уже определены – именно там прежде всего будут прилагаться наши прицельные усилия… Оценить с ходу все возможные последствия массированных радиопомех я затрудняюсь. Как вы знаете, мы намереваемся взять их с поличным перед выходом рации в эфир или же сразу после него. Если первое, то все кажется ясно. А если второе? Как они будут реагировать на глушение?.. Что успеют передать и что принять?.. Каковы перспективы радиоигры после подобного мероприятия? Состоится ли приемка груза?.. Как прореагируют немцы?.. Без конкретной договоренности по радио они едва ли пошлют самолет, а успеют ли они условиться за девяносто секунд?.. Сомневаюсь!.. Тут возникает столько вопросов, столько неясного и неизвестного, что и после детального обдумывания многое просто невозможно предугадать. Допустим даже, что розыск сам по себе не пострадает. Но сегодня – не в сорок первом и даже не в сорок втором году – реализация такого дела без последующей радиоигры – это все равно что дом без крыши или автомобиль без мотора!.. Надеюсь, вы понимаете, что меня беспокоит?
    
– К сожалению, понимаю. – Никольский уже стоял у самой двери. – К сожалению потому, что конкретные последствия действительно невозможно предвидеть точно, а они могут быть для нас и со знаком минус. Поверьте, в Москве это тоже хорошо понимают, и уж коль решились, значит – необходимость!.. Что тут можно сказать?.. Чтобы нам не приходилось прибегать к глушению, чтобы все последующее происходило под нашим контролем, постарайтесь взять их до выхода рации в эфир!..
   
   
    
     
64. Оперативные документы
    
    
     ШИФРОТЕЛЕГРАММА
     
«Срочно!
     
Косолапову
     
Задержанных Вами по делу «Неман» ошибочно сотрудников Управления НКВД Барановичской области Мамыкина и Приходько немедленно освободите.
     
Напоминаю, что задействованный с 1 августа сего года условный секретный знак – типографская точка вместо запятой посреди фразы – содержится только в командировочных предписаниях, выдаваемых военнослужащим частей, соединений и учреждений Наркомата Обороны и войск НКВД по охране тыла Действующей армии. На документы территориальных органов НКВД и НКГБ эта мера не распространяется, что должно быть совершенно ясно из нашего №… от 30.07.44 года.
     
Нач. Управления контрразведки фронта считает необходимым указать Вам на недопустимую невнимательность к директиве, имеющей первостепенное значение при проведении чрезвычайных розыскных мероприятий.
     Поляков».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Весьма срочно!
     
Егорову
     
В течение ближайших 2–3 часов Управлениями контрразведки 1-го и 2-го Белорусских фронтов, Ленинградского и 1-го Украинского фронтов на аэродромы Вильнюса, Лиды и Гродно специальными самолетами к Вам будут доставлены экипированные в форму офицеров Красной Армии 37 опознавателей из числа бывших немецких агентов, окончивших радиоотделения Варшавской и Кенигсбергской школ абвера, где, судя по радиопочеркам, обучались и радисты активно разыскиваемой нами группы «Неман».
     
Под Вашу личную ответственность все прибывающие должны быть немедленно задействованы в районах наиболее вероятного появления разыскиваемых.
     
До сведения всех опознавателей должно быть обязательно доведено, что каждый, кто даст результат по делу, будет представлен к правительственной награде и освобожден от какой-либо уголовной ответственности за свое сотрудничество в прошлом с немцами как искупивший делом свою вину перед Родиной.
     
Работу опознавателей возьмите под свой личный контроль, обеспечив их наиболее интенсивное и рациональное использование.
     Колыбанов».
    
    
     ШИФРОТЕЛЕГРАММА
     
«Срочно!
     
Исаеву
     
Задержанных вами по делу «Неман» без достаточных оснований старшину Тимонина и сержанта Костенко немедленно освободите.
     
Начальник Управления контрразведки фронта считает необходимым предупредить вас о неполном служебном соответствии.
     Поляков».
    
    
     СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
     
«Чрезвычайно срочно!
     
Особой важности!
     
Ковалеву, Ткаченко
     
Под вашу личную ответственность следующие в Прибалтику, подлежащие особому контролю отдела оперативных перевозок литерные эшелоны серии «К» №№ 1906, 1907, 1954, 2318, 2319, 2346 и 2371 впредь до особого указания должны быть задержаны на станциях восточнее Московского железнодорожного узла.
     
Исполнение проконтролируйте лично и немедленно доложите.
     
Основание: Распоряжение Ставки ВГК.
     Карпоносов».
    
   
   
    
     
65. Алехин, Поляков и Таманцев
    
    
Уже в машине по дороге в Лиду Алехин обнаружил то, чего второпях не разглядел Таманцев, – едва заметные булавочные наколы на картах, извлеченных из тайников в голенищах сапог Павловского, и подумал, что это, наверно, самое ценное из всего добытого за время поисков. Если бы еще Павловского взяли живым…
    
На четырех листах было всего семь точечных наколов: три на изображении Шиловичского леса, два на квадрате, занимаемом северной частью Налибокской пущи, один – юго-восточнее Столбцов, где неделю назад велись поиски, и еще один – на месте Рудницкой пущи.
    
Что означали эти точечные пометы?.. Тайники?.. Но их было семь – многовато. Возможные места приемки груза?.. Скорее всего и то и другое. Алехин не хотел что-либо подсказывать Полякову, а тем более подсовывать свои умозаключения; пусть тот сам посмотрит и делает выводы – они интересовали Алехина несравнимо больше, чем его собственные.
    
Полякова он нашел в кабинете, куда был перенесен аппарат «ВЧ».
    
– Прибыли, товарищ подполковник, – переступив порог, доложил Алехин и, чуть помедля, спросил: – Лужнов у вас был?
    
– Да. – Поляков продолжал писать на листе бумаги с той необычайной быстротой, какая удивляла всех, кто впервые видел его скоропись.
    
– Значит, вы в курсе… – Алехин посмотрел на горбоносого капитана, сидевшего у аппарата «ВЧ», и попросил Полякова: – Можно вас на минуту?.. Надо, чтобы вы взглянули.
    
– Немного позже.
    
– Товарищ подполковник, – настаивал Алехин, – не исключено, что он имел отношение к «Неману».
    
Поляков поднял голову и секунды размышлял.
    
Минут десять назад его соединили с Колыбановым, и он начал докладывать, но там, в далеком московском кабинете, послышался еще чей-то голос, и тут же Колыбанов сказал:
    
– Николай Федорович, меня вызывает генерал-полковник. Я вам сейчас же перезвоню! Вы мне нужны по весьма срочному вопросу! Ждите!..
    
– Если позвонит Колыбанов, я сейчас… – сказал Поляков дежурному и вместе с Алехиным вышел из кабинета.
    
– Его стреножили, но он застрелился, – разумея Павловского, заметил Алехин.
    
– Я знаю.
    
– Полагаю, что ничьей вины в том нет.
    
Поляков промолчал.
    
Полуторка стояла позади отдела. Таманцев с сумрачно-виноватым и одновременно обиженным лицом сидел на борту. Вытянувшись, он молча поприветствовал подполковника и подхватил бережно под руку, когда тот взбирался в кузов.
    
Присев на корточки, Поляков быстро осматривал труп Павловского и нательное белье на нем. Алехин помогал: задрал к самой шее задубелую у ворота от запекшейся крови рубашку, стянул до щиколоток кальсоны, по команде подполковника перевернул успевшее окоченеть тело – на спине уже проступили красновато-синие трупные пятна. Все это время Таманцев безучастно стоял рядом: чувствуя себя без вины виноватым, но в какой-то степени и оплошным, он по-прежнему упорно старался не смотреть на самоубийцу.
    
– Сфотографируйте, – прокартавил Поляков, указывая на ноги Павловского, и, поднимаясь с корточек, пояснил: – Возможны упреки… Вы убеждены, что он был один?.. Там поблизости его никто не ждал?
    
– Один! Я осмотрел все вокруг в радиусе двух километров! – заверил Таманцев. – На росе след не спрячешь! Он прибыл где-нибудь около полуночи. Вероятно, попутной машиной… К хате подошел со стороны шоссе. У речушки отчетливая дорожка его следов – вот, капитан видел. Залез в окно совершенно без шума – она его ждала. А уходил он утром – к лесу!
    
Так же, как и там, на обочине, невдалеке от хутора, Таманцев уже разложил на плащ-палатке в задней части кузова вещи и документы Павловского и с нетерпением ожидал, когда, оставив злополучный труп, Поляков обратит на них внимание. Тут уж не обойтись без пояснений, а его буквально зудило, он испытывал острую потребность рассказать последовательно, с деталями, как все это произошло, и таким образом оправдаться.
    
Однако Поляков, памятуя о незаконченном разговоре с Колыбановым, спешил вернуться в отдел. Труп следовало без задержки отправить в морг городской больницы, и потому он счел необходимым отлучиться на минуты для его осмотра; с вещами же и документами можно было ознакомиться и позже.
    
– Свидетельства или соображения о его возможной принадлежности к «Неману»? – живо спросил он. – Вкратце!
    
– Прежде всего карты с точечными наколами и лопатка, которой, очевидно, пользовались в Шиловичском лесу, – сказал Алехин, нагибаясь. – Портсигар имеет несомненное сходство с похищенным у Гусева… Вот посмотрите…
    
Поляков не стал смотреть и в руки не взял ни карты и документы, ни портсигар и лопатку, проворно поднятые с плащ-палатки Алехиным и Таманцевым.
    
– Давайте все это в кабинет начальника отдела! – взглянув на часы, с недовольным видом распорядился он. – О попытке его задержания и обстоятельствах самоубийства напишите подробный рапорт. Если успеете, восстановите в документах и свои действия за предыдущие двенадцать суток. Для розыскного дела – в нем сегодня будут обнюхивать каждую запятую!.. Так не ходи, – он ткнул пальцем в пятно крови на гимнастерке Таманцева, – переоденься!
    
И торопливо полез через борт.
    
Он вернулся как раз вовремя. Горбоносый капитан выскочил прямо на него в коридор и сообщил:
    
– Товарищ подполковник, – Москва! Генерал-лейтенант… Скорее!..
   
   
    
     
66. Оперативные документы
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Срочно!
     
Егорову
     
Для поддержания круглосуточно высокой работоспособности личного состава оперативно-розыскных групп, действующих по делу «Неман», главным невропатологом Красной Армии рекомендовано применение тонизирующего препарата «кола» из расчета по одной полуграммовой таблетке каждые четыре часа.
     
Соответствующее распоряжение начальнику медико-санитарного управления фронта уже передано.
     
Под Вашу личную ответственность предлагается обеспечить немедленное получение 80 000 доз препарата с военно-медицинских складов фронта и снабжение им личного состава всех оперативно-розыскных групп.
     
Исполнение проконтролируйте и донесите.
     Колыбанов».
    
    
     ЗАПИСКА ПО «ВЧ»
     
«Весьма срочно!
     
Егорову
     
Вчера, 18 августа 1944 года, в 20.35 в расположение 2-го батальона 984-го полка, занимающего оборону северо-западнее Лазы на правом фланге 618-й стрелковой дивизии, прибыли трое офицеров – майор, капитан и старший лейтенант – с секретным предписанием Разведуправления фронта. За час до того командир батальона капитан Сипягин был предупрежден о их появлении по телефону начальником разведывательного отделения дивизии, и ему было предложено оказывать прибывшим содействие.
     
С наступлением темноты после ужина в землянке командира батальона майор, капитан и старший лейтенант надели привезенные с собой из штаба дивизии маскхалаты, взяли оружие и, сопровождаемые командиром разведвзвода Героем СССР[45] лейтенантом Верещака и отделенным сержантом Баркуновым, прошли по траншеям батальона, а затем ползком перебрались в окоп боевого охранения, предупредив, что пробудут там до смены, т. е. до 6.00. Ничего подозрительного в их поведении и разговорах не отмечалось.
     
В 5 часов 20 минут утра из окопа, в котором они находились, в сторону расположения противника были выпущены ракеты, последовательно красная, зеленая и белая, после чего дежурные наблюдатели в траншеях батальона заметили, что трое в маскхалатах ползут из окопа боевого охранения в направлении обороны противника. Открытый с промедлением автоматно-пулеметный огонь из-за недостаточной видимости результата не дал.
     
Однако метрах в трехстах от линии немецкой обороны двое из ползших попали на мины и были убиты, а третьего спустя несколько минут огнем из снайперской винтовки удалось тяжело ранить примерно в 150 метрах от немецких траншей. Около получаса он шевелился, а потом затих и никаких признаков жизни не подавал.
     
В последующие пять часов немцы трижды пытались вытащить его тело в свое расположение, однако все три попытки пулеметно-минометным огнем с нашей стороны были подавлены.
     
Командир разведвзвода Герой СССР лейтенант Верещака и сержант Баркунов обнаружены в окопе боевого охранения убитыми холодным оружием.
     
Нами и одновременно командованием проводится тщательное расследование. Выяснилось, что по прибытии в дивизию неизвестные предъявили зам. начальника штаба подполковнику Семашко и нач. разведотделения майору Цибульскому кроме командировочного предписания офицерские удостоверения личности, а также секретное письмо нач. Разведуправления фронта, которое осталось в штабе и, как установлено проверкой, оказалось фиктивным.
     
В землянке командира батальона они оставили вещмешок с продуктами, а также планшет, в котором обнаружены книга И. В. Сталина «О Великой Отечественной войне Советского Союза» (М., 1944 год) и брошюра А. Спекторова «Бдительность – железный закон войны» (М., 1943 год). Не исключено, что одно из этих изданий применялось при шифровании.
     
В планшете также находились три использованных билета в каунасский кинотеатр «Триумф» на сеанс 12.30 16 августа с.г. и форменное командировочное предписание от 17 августа с.г. на имя майора Полищук Н. Ф. «и с ним двое офицеров» с соответствующими действительным подделанными штампом и печатью полевой почты Разведуправления фронта, однако не имеющее введенного с 1 августа условного знака – точка вместо запятой посреди фразы.
     
Согласно показаниям Семашко, Цибульского и Сипягина, «майор» говорил с выраженным украинским акцентом и по признакам словесного портрета имел сходство с «капитаном», разыскиваемым по делу «Неман». Налицо и другие основания предполагать, что неизвестные, пытавшиеся осуществить «зеленую тропу»[46] на участке 984-го полка, являются разыскиваемыми по делу «Неман» агентами, которые после выполнения задания пытались таким образом вернуться к немцам.
     
Подполковник Семашко и майор Цибульский, как не проявившие должной бдительности, и капитан Сипягин, допустивший посторонних в окопы боевого охранения без ведома и сопровождения представителя контрразведки, командованием от занимаемых должностей отстранены. Во всех частях и подразделениях дивизии проводятся политбеседы о необходимости максимальной бдительности; весь офицерский состав подробно проинструктирован и строго предупрежден для предотвращения впредь подобных чрезвычайных происшествий.
     
В настоящий момент на участке 2-го батальона 984-го полка дополнительно скрытно сосредоточиваются станкопулеметная рота и две батареи 82 мм минометов. Под прикрытием их огня в 13.00 разведвзводом будет предпринята попытка вытащить с предполья вражеской обороны целый труп, а также останки двух других неизвестных для получения дополнительных улик и вещественных доказательств и возможной идентификации.
     
О результатах донесу незамедлительно.
     Ковбасюк».
    
   
   
    
     
67. Гвардии лейтенант Блинов
    
    
В двенадцать часов двадцать минут пополудни, выполняя приказание Алехина, Андрей вместе с одним из помощников коменданта города выехал в район Каменки.
    
Утро он провел бездеятельно, что в обстановке общей занятости и деловой суеты было удивительно и обидно.
    
Алехин, разбудив его спозаранок в кузове, передал письмо матери, доставленное из Управления с попутной машиной, и тотчас куда-то уехал, приказав Андрею не отлучаться и начальству на глаза не лезть. Андрей хотел уединиться и прочесть письмо, но везде были люди. Зайдя во взвод охраны, Андрей увидел только что освободившуюся койку, улегся на нее и уснул. Часа через два его разбудили – случайно, по ошибке, – и он поднялся.
    
Он завтракал в комнате-столовой, когда стоявший там у широкого окна молодой длинноногий майор с орденской планкой на сильной выпуклой груди, спортивно-молодцеватый, как и все московские «волкодавы», повернулся и негромко сказал другому офицеру:
    
– Никулин, ты спрашивал… Вон Таманцев.
    
При упоминании фамилии Таманцева еще двое офицеров, сидевших рядом с Андреем, подскочили к окну и стали смотреть. Андрей тоже поднялся.
    
Таманцев, небритый, в стоптанных хромовых сапожках и позаимствованной во взводе охраны старой солдатской гимнастерке с большими нелепыми заплатами на плече и на груди – свою, окровавленную, чтобы отстирать, он замочил в бочке с дождевой водой, – держа в руке пилотку, устало шел метрах в пятнадцати от дома.
    
У него был вид штрафника, искупившего свою вину и восстановленного в звании, но не получившего еще нового обмундирования и потому нацепившего офицерские погоны прямо на старое. Словно почувствовав на себе взгляды, он поднял голову и, сплюнув, посмотрел на стоявших у окна с таким презрением и свирепостью, что те сразу отвернулись или отвели глаза.
    
Андрей был польщен. В интересе московских «волкодавов» к Таманцеву он уловил не просто любопытство, а уважение профессионалов и еще раз подумал, с какими замечательными людьми – Алехиным, Таманцевым и подполковником Поляковым – свела его судьба.
    
То, что москвичи знали Таманцева в лицо, Андрея не удивило. Он слышал, что весной Таманцев ездил в Москву и показывал там свое искусство в стрельбе по-македонски[47] большой группе офицеров и генералов. Стрелял он так, что начальник Главного управления наградил его именным оружием – присланным вслед пистолетом с дарственной гравировкой.
    
Андрей заметил необычный, удрученно-усталый вид Таманцева и огорчился. А четверть часа спустя они сидели вместе в одном из кабинетов и задним числом писали рапорта о своих действиях за последние двенадцать суток – начиная с осмотра леса под Столбцами.
    
Как объяснил Таманцев, бумаги эти потребуются при проверке розыскной документации начальством из Москвы. Иначе у Эн Фэ и у самого генерала могут быть неприятности.
    
Тут Андрей и узнал, что дело, которым они занимались и занимаются, еще вчера взято на контроль Ставкой, и понял причину небывалого оживления, царившего здесь, в отделе, и на аэродроме. Ему стало обидно, что никто, даже Алехин, не сказал ему об этом ни слова, – единственным тому объяснением было, что он стажер, всего-навсего стажер…
    
От Таманцева Андрей услышал, что по настоянию Главного управления сегодня проводится крупнейшая войсковая операция, но в этой «ненужной затее» их группа участвовать не будет.
    
– Она – войсковая, пусть войска ею и занимаются. А мы – контрразведка, – с достоинством сказал Таманцев. – Мы будем действовать параллельно.
    
Настроен Таманцев был довольно мрачно. Он сразу сообщил Андрею, что у него неприятность: застрелился немецкий агент. Этого бы не случилось, если бы не помешали прикомандированные. Но какой с них спрос? Никакого!..
    
Перефразируя известное высказывание Верховного Главнокомандующего, он заметил, что прикомандированные приходят и уходят, а розыскники остаются и отвечать в данном случае придется ему, Таманцеву, и хуже того – Алехину и Полякову.
    
Он объяснил также, что из засады на хуторе его сняли, чтобы группа была в сборе. Мол, по соображениям Эн Фэ, проклюнулась возможность сегодня или завтра покончить с «Неманом» и якобы подполковник и генерал заинтересованы в том, чтобы сделала это именно их группа.
    
Более всего Таманцев верил в оперативное мышление Эн Фэ и прямо сказал, что если подполковнику и генералу не помешают, то сегодня, в крайнем случае завтра, все будет «тики-так».
    
Андрей ничего не мог понять. Если войсковая операция не нужна, то почему же из Москвы требуют ее проведения?.. И отчего, по какой причине Таманцев, и, видно, не только он, против нее? Кто и как может мешать ловить немецких шпионов? И почему Эн Фэ и генерал заинтересованы, чтобы с «Неманом» покончила именно их группа?
    
Эти и другие вопросы занимали Андрея, но единственно, о чем он решился спросить: что они должны сегодня будут делать?
    
Продолжая писать, Таманцев сказал, что, если ничего не изменится, им предстоит засада в лесу часов от трех дня и до семи вечера – в наилучшее время для коротковолновой радиосвязи. Но выехать туда придется несколько раньше – сразу после полудня.
    
Андрей уже знал, что засадой называется скрытое расположение на местности или в помещении оперативного состава, производящего поимку вражеских агентов. Месяц назад Андрей и сам участвовал в таком мероприятии: он и Алехин, нещадно истязаемые блохами, трое суток просидели в жаркой вонючей стодоле бок о бок со свиньями и коровой, лишь ночью по нужде вылезая на свежий воздух. Причем просидели впустую – никто не пришел, и у Андрея об этих трех сутках остались самые неважные воспоминания.
    
Таманцев, мечтавший о сложных оперативных комбинациях, о функельшпиле «стратегического значения», тем не менее к засадам относился с любовью и уважением.
    
– Это самый результативный способ поимки в полевых условиях, – говорил он. – Если поднапрячь извилины и все хорошенько организовать, даже из такого примитива можно сделать конфетку!
    
Первые рапорта он написал спокойно и довольно быстро, последний же, самый большой, о неудачной попытке задержания, вызвал у него настоящие переживания. Излагая происшедшее утром, он раздувал ноздри, дважды припомнив что-то неприятное, закрывал глаза и, наморщась, как от кислого, мотал головой, а потом, не выдержав, возбужденно вскричал:
    
– Ввек бы их не видеть!
    
– К-кого?
    
– Прикомандированных!
    
Ему страшно хотелось спать, и, посматривая на пол в углу у окна, он заявил, что, как только разделается с этой писаниной, запрется здесь, в кабинете, и на два-три часа пусть розыск и «Неман» катятся ко всем чертям! А потом Андрей его разбудит.