1 2 3 4 5 6 7 
– Тогда объясни, что ты имел в виду, говоря, что это произошло случайно, – настойчиво попросил я.
– Не знаю… Могу объяснить, а могу и нет. Я и так за эти несколько минут сказал больше, чем за многие годы. Рассказ об этой случайности может оказаться таким же мифом, как и те, которые постоянно пересказывают. Люди всегда предпочитают мифы. Именно этого хочешь и ты, не так ли? – Он повысил голос и легко поднялся из-за стола, словно проснувшийся в нем гнев заставил его вскочить на ноги.
– Ты желаешь услышать историю нашего возникновения, нечто похожее на историю происхождения иудеев, на поэмы Гомера или беспомощный лепет ваших Овидия и Вергилия? Огромное сверкающее море символов, из которых будто бы возникла сама жизнь? – Он опустил на стол сжатую в кулак руку и едва не кричал, под гладкой кожей на лбу выступили вены. – Такого рода сказками заполнены все документы, лежащие в этих комнатах, их фрагменты можно найти в гимнах и песнопениях. Хочешь их услышать? Они так же правдивы, как и все остальное!
– Расскажи мне то, что захочешь, – ответил я, стараясь оставаться спокойным.
От его голоса было больно ушам. Я ощутил какое-то движение в соседних комнатах. Такие же слабые, высохшие существа, как и то, которое привело меня сюда, крадучись бродили вокруг.
– А начать ты можешь с объяснения, – ехидно продолжал я, – зачем ты приходил ко мне в комнату здесь, в Александрии. Это ты указал мне дорогу сюда. Почему ты это сделал? Чтобы наброситься на меня с упреками? Чтобы осыпать проклятиями в ответ на мою просьбу рассказать, как все началось?
– Успокойся.
– То же самое я могу сказать тебе.
Он молча взглянул на меня и вдруг улыбнулся. Потом, словно приветствуя, поднял обе руки кверху и пожал плечами.
– Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этой случайности. Я готов умолять тебя, если это поможет. Скажи, что я должен сделать, чтобы заставить тебя поведать всю историю?
Он несколько раз заметно изменился в лице. Я мог чувствовать проносящиеся в его голове мысли, хотя не мог их услышать. Я ощущал резкую смену его настроений. Когда он заговорил снова, голос его был хриплым, как будто он боролся с душившим его горем.
– Так слушай же нашу древнюю историю, – начал он. – За много веков до создания письменности наш добрый бог Осирис, первый фараон Египта, был убит злодеем. После того как его жена Исида собрала воедино все части его тела, он стал бессмертным и с тех пор управлял царством мертвых, царством луны и ночи. Ему и великой богине приносились кровавые жертвы, и он выпивал эту кровь. Однако жрецы стремились украсть секрет его бессмертия, и потому культ Осириса был окутан великой тайной, местонахождение его храмов было известно только тем немногим избранным почитателям, которые охраняли его от бога солнца, способного в любой момент отыскать Осириса и уничтожить горячими лучами. Теперь ты понимаешь, в чем состоит истинность легенды. Древний царь обнаружил нечто такое – а быть может, он просто стал жертвой ужасной случайности, – что сделало его обладателем великой силы, которая могла быть использована для совершения страшных зол теми, кто его окружал. Поэтому он сделал из своей великой силы объект для поклонения, стремясь окружить ее разного рода обязательствами и ритуалами, ограничить число имеющих доступ к Могущественной Крови теми, кто стал бы использовать ее только для белой магии и больше ни для чего. Вот так мы и появились.
– Значит, Отец и Мать – это Осирис и Исида?
– И да и нет. Они были первыми двумя. Имена Осириса и Исиды использовались в мифах или в посвященных им обрядах поклонения.
– Так в чем же состояла случайность? Каким образом все раскрылось?
Он долго смотрел на меня, потом снова сел, отвернулся и застыл в молчании, как и прежде.
– А почему я должен тебе об этом рассказывать? – наконец заговорил он, но на этот раз его вопрос был окрашен совсем иными чувствами. Он искренне недоумевал и сам не мог найти ответ. – Почему я вообще должен что-то делать? Если сами Мать и Отец не поднимаются с песка, когда солнце появляется из-за горизонта, и не пытаются спасти себя, почему я должен что-то предпринимать? Или говорить? Или вообще продолжать свое существование?
Он снова повернулся ко мне.
– Так вот в чем дело! Мать и Отец вышли навстречу солнцу?
– Их оставили на солнце, мой дорогой Мариус, – ответил он, несказанно удивив меня тем, что ему известно мое имя. – Их оставили на солнце. Ни Мать, ни Отец не совершают ни одного движения по собственной воле, за исключением тех редких случаев, когда хотят что-то сказать друг другу или нанести сокрушительный удар по тем из нас, кто осмелится приблизиться к ним, чтобы отведать их целительной крови. Если бы они позволили нам напиться своей исцеляющей крови, то могли бы вернуть прежний облик и силы всем, кто был сожжен. Отец и Мать существуют уже четыре тысячи лет, а наша кровь с каждым временем года становится сильнее, набирает силу даже в периоды голода и жажды, чтобы затем, когда трудные времена заканчиваются, мы насладились новообретенными возможностями. Но Отец и Мать не заботятся о своих детях. А сейчас, похоже, они перестали заботиться даже о себе. Возможно, после стольких прожитых ими ночей им просто захотелось взглянуть на солнце?!
После того как в Египет пришли греки, после того как было извращено и утрачено древнее искусство, они ни разу не заговорили с нами. Они ни разу не удостоили нас взглядом. А что такое Египет сейчас, как не плодородная житница Рима? Когда Мать и Отец отрывали нас от вен на своей шее и отбрасывали в сторону, они были сильны, как железо, и с легкостью могли переломать нам кости. И если теперь им ни до чего нет дела, почему что-то должно волновать меня?
Я долго и пристально смотрел на него.
– Ты хочешь сказать, что именно это послужило причиной сожжения остальных? То, что Мать и Отец были оставлены под палящими лучами солнца?
Он утвердительно кивнул.
– В наших жилах течет их кровь. Мы получили ее от них. А потому существует прямая связь: то, что происходит с ними, происходит и со всеми нами. Если сгорают они, сгораем и мы.
– Мы так тесно связаны?! – удивленно выдохнул я.
– Вот именно, мой дорогой Мариус, – ответил он, глядя на меня и, очевидно, забавляясь моим страхом. – Именно поэтому их оберегали в течение четырех тысяч лет, именно поэтому им приносились жертвы, именно поэтому мы поклонялись культу Матери и Отца. Их судьба – это наша судьба.
– Кто это сделал? Кто оставил их под лучами солнца?
Он беззвучно расхохотался:
– Тот, кому поручено было оберегать их, тот, кто больше не в силах был это вынести, тот, кто слишком долго исполнял сию мрачную обязанность. Он не смог никого уговорить сменить его, освободить от столь тяжкого бремени и переложить обязанность на свои плечи. В конце концов, плача и дрожа с головы до ног, он вынес Мать и Отца на песчаную поверхность пустыни и оставил там лежать подобно двум статуям.
– И моя судьба тесно связана со всем этим… – пробормотал я.
– Да. Но, наверное, он просто уже не верил в нашу преемственность. Я говорю о том, кому поручено было их оберегать. Это просто древняя легенда, считал он. Ведь все мы им поклонялись, почитали их так же, как смертные почитают нас. Никто не осмеливался причинить им вред, никто не смел прикоснуться к ним горящим факелом, чтобы проверить, испытаем ли мы что-нибудь. Нет, он в это не верил. Он оставил их в пустыне, а ночью, когда проснулся и обнаружил, что сожжен и изуродован до неузнаваемости, он кричал не переставая.
– Вы перенесли их обратно под землю?
– Да.
– И они почернели так же, как вы?
– Нет, – он покачал головой, – только потемнели до золотисто-бронзового цвета. Как поворачиваемое на вертеле мясо, не больше. И они остались такими же красивыми, как и прежде, словно красота была неотъемлемой частью их существа. Та красота, носителями и частью которой им суждено было быть. Они, как и прежде, смотрят прямо перед собой, но их головы больше не склоняются друг к другу, они не напевают свои гимны и не позволяют нам пить их кровь. Они отказываются принимать наши жертвы – лишь изредка они вкушают кровь, и то только тогда, когда никого нет рядом. Никто не знает, будут они пить кровь или нет.
Я покачал головой. Опустив голову, я ходил взад и вперед, свеча в моей руке дрожала. Я не знал, что сказать, мне необходимо было обдумать услышанное.
Он жестом предложил мне сесть на стул по другую сторону стола, и я не задумываясь последовал приглашению.
– Не кажется ли тебе, римлянин, что так и должно было случиться? – спросил он. – Не сами ли они решили встретить свою смерть среди песков, лежа молча и неподвижно, как статуи, брошенные там, после того как город был осажден и захвачен вражеской армией? Может, все мы должны были умереть? Посмотри на Египет! Повторяю, что такое сейчас Египет, как не плодородная житница Рима? Не намеревались ли они день за днем сгорать под палящими лучами солнца до тех пор, пока, подобно звездам на небе, не сгорим все мы?
– Где они сейчас? – выдавил я.
– А зачем тебе это знать? – насмешливо поинтересовался он. – Почему ты считаешь, что я должен открыть тебе эту тайну? Их невозможно разрубить на части – для этого они достаточно сильны. Нож способен лишь скользнуть по поверхности их кожи. К тому же, если ты расчленишь их, то расчленишь и нас. Если сожжешь их, то сожжешь и нас. Что бы они ни заставили нас испытать, сами они испытывают только малую часть этого, потому что их защищает возраст. Даже если ты уничтожишь всех нас до единого, ты доставишь им только небольшое беспокойство. Такое впечатление, что они не нуждаются даже в крови. Может, их разум находится в соединении с нашими мыслями? Возможно, та печаль, которую мы испытываем, то отчаяние и ужас перед судьбами мира, которые мучают нас, исходят от них, переносятся к нам из их снов? Нет, я не могу сказать тебе, где они. Во всяком случае до тех пор, пока не буду уверен в том, что мне все безразлично и что пришло нам время умереть.
– Где они? – повторил я.
– А почему ты думаешь, что я не утопил их глубоко в море? – вместо ответа спросил в свою очередь он. – Где они будут лежать, пока сама земля на гребне огромной волны не вознесет их к солнцу.
Я не ответил. Я молча наблюдал за ним, удивляясь его возбуждению, понимая его причину и одновременно опасаясь его.
– Почему ты думаешь, что я не спрятал их в самых глубинах земли, там, куда не долетают даже слабые отголоски жизни? Почему бы мне не оставить их лежать там в полной тишине и во мраке, совершенно не заботясь о том, что они сами об этом думают и что при этом испытывают?
Что я мог ему ответить? Я только молча продолжал смотреть на него. Он наконец успокоился, и на лице его появилось вдруг едва ли не доверчивое выражение.
– Расскажи мне, как они стали Матерью и Отцом? – попросил я.
– Зачем тебе?
– Тебе отлично известно зачем! Затем, что я хочу знать! Почему ты пришел в мою спальню, если не собирался ничего мне рассказывать?
– Ну и что из того, что я пришел? – с горечью вопросил он. – А что, если мне просто захотелось своими глазами увидеть римлянина? Мы умрем, и ты умрешь вместе с нами. Я просто любопытствовал, какие новые формы приобрела наша древняя магия и кто в конце концов нам теперь поклоняется. Светловолосые воины, живущие в северных лесах? Или древние египтяне, обитающие в расположенных глубоко под слоем песка склепах? Ведь мы не живем в греческих и римских храмах. И никогда не жили. И тем не менее они продолжают воспевать наш миф – единственный из всех мифов – и называют имена наших Отца и Матери…
– Меня все это совершенно не интересует, – сказал я, – и ты знаешь это. Мы с тобой очень похожи, ты и я. Я не собираюсь возвращаться обратно в северные леса и создавать для их обитателей расу новых богов. Но я пришел сюда, чтобы все узнать, и ты обязан рассказать мне!
– Хорошо. Ради того, чтобы ты понял всю тщетность и бесполезность расспросов, чтобы понял причину молчания Матери и Отца, я расскажу тебе все. Но запомни мои слова. Я могу погубить всех нас. Могу спалить в жарком пламени печи Отца и Мать. Однако мы обойдемся без долгих предисловий и высокопарных фраз. Мы наконец покончим с мифами, которые погибли в песках в тот день, когда Мать и Отец оказались беззащитными под лучами солнца. Я расскажу тебе обо всем, о чем говорится в свитках, оставленных нам Отцом и Матерью. Поставь свою свечу. И слушай.

Глава 10

Если бы ты смог прочесть написанное в этих свитках, то узнал бы, что в этом мире есть два существа – Акаша и Энкил, давным-давно пришедшие в Египет из другой, еще более древней, земли. Это произошло задолго до появления письменности, задолго до строительства первых пирамид, когда египтяне были еще каннибалами и поедали тела убитых врагов.
Акаша и Энкил отучили людей от страшных обычаев. Они поклонялись Великой Матери-земле и научили египтян сеять зерна в ее плодородное чрево и выращивать скот, чтобы получать от него мясо, молоко и шкуры.
Конечно же, они не были единственными учителями, скорее их можно назвать вождями тех людей, которые пришли вместе с ними из древних городов, названия которых давно забыты, а памятники навсегда исчезли в песках ливанских пустынь.
Как бы то ни было, они были щедрыми и благодетельными правителями, которыми руководило одно лишь стремление: делать людям добро, как желает того Великая Мать, Мать-кормилица, а потому во всех своих землях они всегда творили справедливый суд.
Возможно, со временем благодаря своей щедрости и добродетели они стали бы героями мифов, если бы не случилось то ужасное происшествие в доме царского управляющего. Все началось с проделок какого-то демона, учинившего в доме погром.
Это был самый обыкновенный демон, о каких во все времена и во всех землях ходит множество рассказов. Эти дьяволы поселяются в определенных местах и обитают там какое-то время. Иногда они проникают в тела невинных людей и заставляют их кричать и вопить ужасными голосами. Они могут заставить невинную девушку изрыгать проклятия и оскорбления и делать непристойные предложения тем, кто ее окружает. Тебе известны такого рода рассказы?
– Да, – кивнул я, – подобные истории можно услышать повсюду.
Я рассказал ему о том, как однажды такой демон овладел в Риме одной из весталок. С багровым от похотливого желания лицом она делала непристойные предложения стоявшим поблизости мужчинам, а потом потеряла сознание. Однако демона удалось каким-то образом изгнать.
– Мне кажется, – добавил я, – девушка просто была безумна. Она, если можно так выразиться, не подходила на роль весталки.
– Естественно, – с иронией откликнулся он. – Я и сам сделал бы такой же вывод, как, впрочем, и любой другой образованный и умный житель Александрии. Однако такие истории время от времени возникают, потом забываются, и на смену им приходят другие. Если они чем-то и замечательны, то только тем, что не оказывают никакого воздействия на ход событий человеческой жизни. Эти демоны нарушают порядок вещей в том или ином доме, доставляют беспокойство отдельным людям, а потом исчезают, о них забывают, и все вновь возвращается на круги своя.
– Да, именно так и происходит, – согласно кивнул я.
– Однако, как ты понимаешь, это происходило в Древнем Египте. В те времена люди в панике бежали от ударов грома и поедали тела мертвецов, чтобы завладеть их душами.
– Понимаю.
– И вот добрый царь Энкил решил, что сам вступит в переговоры с поселившимся в доме его управляющего демоном. Он сказал, что это существо находится вне гармонии с миром. Придворные маги умоляли его не делать этого, позволить им самим позаботиться обо всем и изгнать демона. Однако царь горел желанием творить добро. Он считал, что все в мире должно подчиняться добру и все силы должны следовать по одному божественному пути. Он хотел поговорить с демоном и попытаться направить его по пути, так сказать, всеобщего добра. И только в том случае, если ему не удастся сделать это, сказал Энкил, он даст согласие на изгнание демона.
И после этого вошел в дом своего управляющего, где вся мебель была перевернута, сосуды разбиты, а двери сорваны с петель. Он обратился к демону, предлагая ему побеседовать. Все остальные в ужасе убежали прочь.
Прошла целая ночь, прежде чем Энкил вышел из того дома. То, что он сказал, показалось всем очень странным.
«Эти демоны глупы и по-детски невинны, – говорил он своим магам, – однако я понаблюдал за их поведением и узнал, почему они неистовствуют. Их выводит из себя то, что они лишены тел и не могут чувствовать так, как мы. Они устраивают отвратительные оргии, потому что им неведомы пути любви и добра. Они способны управлять отдельными органами и частями тела, но не в силах завладеть человеком целиком, вот почему они стараются причинить зло плоти, которую не могут сделать своей. Пользуясь своими достаточно слабыми возможностями, они набрасываются на все, что им попадается, и заставляют людей дергаться и подпрыгивать. Страстное желание обрести плоть и служит причиной их гнева, являющегося лишь отражением их страданий».
Окончив свою благочестивую речь, он выразил желание вновь запереться в комнатах, где обитали демоны, чтобы узнать о них еще больше.
Однако на этот раз его решению воспротивилась его жена. Она заявила, что не позволит ему оставаться рядом с демонами. «Взгляни на себя в зеркало, – говорила она, – посмотри, как ты постарел всего за одну ночь, проведенную наедине с ними».
Однако ей не удалось переубедить царя, и тогда она осталась вместе с ним. Все, кто стоял снаружи, слышали в доме грохот падающих предметов и треск – они опасались, что вот-вот услышат, как вопят голосами злых духов царь и царица. Шум в доме был поистине страшным, и на стенах появились трещины.
В конце концов все обратились в бегство, за исключением нескольких особо заинтересованных. Надо сказать, что эти оставшиеся люди с самого начала царствования Энкила были его противниками. Это были старые воины, которые водили египтян в походы на врагов, чтобы добыть человеческое мясо. Им не по душе была добродетельность царя, они не желали поклоняться Великой Матери, не хотели становиться земледельцами. В происшествии со злыми духами они усматривали не только еще одно проявление бессмысленной доброты царя, но и предоставленную им замечательную возможность поквитаться.
Когда наступила ночь, они тайком пробрались в захваченный демонами дом. Они не боялись духов, как не боятся их воры, грабящие гробницы фараонов. Их вера оказалась недостаточно сильной, чтобы победить жадность и зависть.
Обнаружив, что Энкил и Акаша находятся в комнате в окружении множества летающих призраков, они набросились на правителей и принялись колоть царя ножом снова и снова, так же как ваши сенаторы закололи Цезаря. А потом они пронзили ножами и единственную свидетельницу страшного преступления – жену царя.
«Что вы делаете? – кричал царь. – Разве вы не понимаете, что открыли духам путь в мое тело?»
Однако злодеи уже убежали, оставив царя и царицу истекать кровью, льющейся из бесчисленного множества нанесенных им ран.
Затем заговорщики подняли на ноги все население, крича о том, что царя и царицу убили духи. Они твердили, что царю следовало позволить своим магам бороться с демонами, как сделал бы это любой другой на его месте. Схватив факелы, все бросились к захваченному призраками дому, в котором наступила вдруг полная тишина.
Заговорщики требовали, чтобы маги вошли в дом, но те боялись.
«Тогда мы сами войдем туда и посмотрим, что там случилось», – заявили злодеи и распахнули двери.
На пороге стояли царь и царица. Они спокойно смотрели на заговорщиков, а на телах их не осталось даже следов от ран. Глаза их горели мрачным огнем, белая кожа излучала сияние, густые волосы блестели. Заговорщики в страхе бросились прочь, а царь и царица отпустили всех своих подданных и жрецов и вернулись обратно во дворец.
Хотя они никому ничего не рассказали, сами они знали, что с ними случилось.
В тот момент, когда они были на самом пороге смерти, через отверстия ран в их тела забрался демон. Как раз перед тем, как их сердца готовы были остановиться, он проник в их кровь. Возможно, именно ее он всегда искал, из-за нее так неистовствовал, яростно набрасываясь на свои жертвы. Однако до сих пор ему не удавалось нанести достаточное количество ран и обосноваться в кровяных сосудах, прежде чем жертва умрет. Но теперь он стал частью их крови, и она перестала быть кровью демона или кровью царя и царицы – это была некая комбинация человеческого и демонического начала, результатом которой стало появление совершенно новых существ.
От царя и царицы осталось лишь то, что смогла оживить кровь, куда она проникла и что требовалось ей самой. Для всего другого их тела умерли. Однако кровь текла через их мозг, через сердца, растекалась по коже. А потому они сохранили разум. Можно даже сказать, что сохранились их души – в том виде, в каком они могли обитать в по-прежнему живых органах. Почему и как это произошло, мы, однако, не знаем. Сама по себе кровь демона не обладала ни разумом, ни характером, однако она, несомненно, оказала огромное воздействие на разумы и характеры царя и царицы, потому что поток ее охватывал именно те органы, от которых эти качества зависели. Кроме того, демоническая кровь сделала их обладателями новых духовных возможностей – теперь царь и царица могли слышать мысли смертных, ощутить и понять то, что не дано было ощутить и понять смертным.
Иными словами, демоны отняли у них многое и многое дали взамен. Царь и царица стали совершенно другими существами. Они больше не могли принимать обычную пищу, не могли расти, иметь детей, не могли умереть. Однако все их чувства были так обострены, что это приводило их в ужас. А демон получил то, к чему всегда стремился: тело, в котором он мог обитать, возможность жить в мире людей, способность чувствовать.
Вскоре, однако, им пришлось сделать еще одно ужасное открытие: чтобы сохранить жизнь в мертвых телах, они должны обеспечивать питанием свою кровь. А единственное, что могло пойти ей на пользу, было вещество с тем же названием и с той же сутью – кровь. Поселившийся в них демон требовал все больше и больше крови, растекающейся по всем сосудам, по всем клеточкам тела и доставляющей ему такие невероятные ощущения, что этой крови ему всегда было мало.
Но самые удивительные, восторженные чувства он испытывал в момент насыщения, в момент своего обновления и величия. Он чувствовал, как умирает его жертва в ту секунду, когда он высасывает из нее кровь, останавливая ее сердце.
Царь и царица полностью оказались во власти демона. Они стали Теми, Кто Пьет Кровь. Никто не ведает, знал или не знал об их существовании демон, а если знал, то что именно? Но царю и царице было известно, что они во власти демона и что они не в силах от него избавиться, ибо если они сделают это, то немедленно погибнут – ведь тела их давно мертвы. Также они быстро убедились в том, что их тела, оживающие только благодаря демонической крови, растекающейся по их жилам, не способны выдерживать жар огня или солнечных лучей. С одной стороны, они походили на нежные белые цветы, которые могут сгореть до черноты в песках пустыни под палящими лучами солнца. С другой стороны, казалось, что кровь их настолько живая и подвижная, что способна закипеть от малейшего жара и уничтожить все ткани, которые наполнены ею.
Говорят, в те далекие времена они не выносили яркого света – даже горящий поблизости костер заставлял их кожу дымиться.
Как бы то ни было, они перешли в совершенно иное состояние, полностью изменившее ход их мыслей, и теперь старались понять все, что по-иному видели и ощущали, уяснить для себя, что именно в этом новом для них состоянии может причинить им вред или как-то иначе повлиять на них.
Записи о том, что им удалось открыть, отсутствуют. Нет ни письменных источников, ни устных преданий о том, когда и как им впервые пришла в голову идея о передаче своей крови другим, или о том, каким образом можно это сделать. То есть нигде не сказано, что жертва должна находиться на грани жизни и смерти и что в противном случае переданная кровь не окажет своего действия.
Однако из устных рассказов нам известно, что царь и царица старались сохранить в тайне все, что с ними произошло, но их постоянные исчезновения в дневное время вызвали подозрения. Они не имели возможности присутствовать на религиозных церемониях.
Прежде чем принимать наиболее серьезные решения, они вынуждены были обращаться к народу с просьбой провести обряды поклонения Великой Матери при свете луны.
Только они не в силах были защитить себя от тех самых заговорщиков, которые по-прежнему не могли понять, каким образом царской чете удалось выжить, и искали новые пути, чтобы расправиться с царем и царицей. Несмотря на все предпринятые меры предосторожности, заговорщики все же напали на них и были потрясены той силой, с которой царь и царица дали им отпор, но еще больше были поражены тем, что раны, которые им все же удалось нанести, чудесным образом мгновенно исчезали. Они, например, отсекли царю руку, но он приставил ее обратно к плечу, и она приросла, как будто ничего не случилось. В конце концов злодеи в страхе убежали.
В результате всех этих событий тайна царя и царицы стала известна не только заговорщикам, но и жрецам.
Теперь уже никто не хотел убивать царя и царицу; напротив, их хотели пленить и выведать секрет бессмертия. Злодеи даже пытались напиться их крови, но поначалу им это никак не удавалось сделать.
Те же, кто все-таки испил их крови, не будучи на грани жизни и смерти, стали своего рода гибридами – наполовину людьми, наполовину богами, – и в конце концов всех их ждала ужасная смерть. Однако некоторые все же добились успеха. Возможно, они сначала опустошали свои сосуды. Никаких письменных свидетельств об этом не существует, однако в последующие века такой способ добывания божественной крови всегда оправдывал себя.
Кроме того, Мать и Отец, по-видимому, тоже создавали себе последователей. Быть может, от ощущения одиночества или из страха они открывали свой секрет тем, кто обладал добрым нравом и завоевал их доверие. Достоверно опять же мы этого не знаем. Как бы то ни было, появились Те, Кто Пьет Кровь, и стал известен способ их создания.
Древние папирусы говорят нам, что Мать и Отец в конце концов нашли утешение в своем несчастье. Они предпочли считать, что в случившемся с ними есть определенный смысл, и верили, что обретенные ими необыкновенные качества могут послужить добродетели. Ведь сама Великая Мать позволила этому произойти.
Следовательно, думали они, необходимо освятить и сохранить то, что было свершено магией, в противном случае Египет превратится в страну демонов-кровососов, которые разделят мир на Тех, Кто Пьет Кровь, и тех, кто рожден лишь затем, чтобы ее давать. Появится тирания, с которой не смогут справиться смертные.
И тогда царь и царица избрали путь священных ритуалов и мифов. Они провозгласили себя воплощением растущей и убывающей луны, а то, что они пили кровь, по их словам, было предписано богом, который через них получал жертвенную кровь. Они использовали божественные способности лишь для того, чтобы предугадывать события, предсказывать ход вещей и вершить суд, и заявляли, что пьют жертвенную кровь во имя бога, ибо в противном случае она без всякой пользы будет стекать с алтаря. Они облекали себя властью и окружали символикой, священными обрядами, которые не должны были становиться общеизвестными. А потому они перестали являться народу и скрылись в храмах, где поклоняться им было позволено только тем, кто приносил им кровь. Они принимали лишь самые щедрые жертвы, которые обычно приносились во имя плодородия земли и всеобщего блага.
Именно царь и царица распространили легенду об Осирисе, которая частично включала в себя историю их собственных страданий – нападение заговорщиков, чудесное исцеление, необходимость жить в царстве Тьмы, в загробном мире, невозможность появляться при свете солнца. Они соединили эти мифы с теми, которые уже существовали там, откуда они пришли, – с мифами о богах, которые из любви к Великой Матери умирают и возрождаются вновь.
Эти легенды и мифы вышли за пределы тайных святилищ, в которых поклонялись Матери и Отцу и где прятались те, кого они создали с помощью своей крови, и дошли до нас.
Они были древними уже тогда, когда первый фараон построил в Египте первую пирамиду. И даже в самых ранних текстах Мать и Отец описываются в очень странном виде.
В Египте, как и в любой другой стране, правили сотни богов, но культ Матери и Отца, культ Тех, Кто Пьет Кровь, оставался окутанным величайшей тайной. Им приписывались могущество и сила, и те, кто поклонялся им, приходили в святилища, чтобы услышать безмолвные голоса богов и увидеть их священные сны.
Нам неизвестно, кто были первые создания Матери и Отца. Мы знаем только, что они перенесли этот культ на острова Великого моря, в Междуречье и далекие северные леса. Мы знаем, что повсюду в храмах обитали и правили боги луны, которые пили кровь жертв и пользовались своими возможностями, чтобы заглядывать в сердца и души смертных. Между жертвоприношениями, в периоды жажды, разум бога мог покидать тело и странствовать в поднебесье, узнавая за это время очень многое. А те из смертных, кто обладал чистотой сердца, могли прийти в святилище и услышать голос бога. А бог, в свою очередь, мог услышать их.
Но еще до моего появления – а это произошло тысячу лет назад – эти рассказы уже были древними, непоследовательными и малодостоверными. Боги луны правили Египтом, наверное, три тысячи лет. Культ их постоянно подвергался нападкам и преследованиям.
Когда египетские жрецы стали поклоняться богу солнца Амон-Ра, они открыли древние склепы лунного бога и позволили солнцу сжечь его, превратить в пепел. Многие нам подобные были уничтожены. То же самое случилось, когда первые свирепые воины напали на Грецию, разрушили святилища и уничтожили то, что не в силах были понять.
Там, где когда-то правили мы, теперь правит болтливый дельфийский оракул. Последние наши истинные почитатели остались лишь в непроходимых северных лесах, откуда пришел ты и где культ наш сохранился среди тех, кто проливает на наши алтари кровь злодеев, – там да в небольших египетских поселениях, где от силы один или два жреца еще продолжают охранять склепы богов и позволяют оставшимся искренним почитателям приносить в жертву злодеев. Они не могут позволить себе убивать невинных, потому что это вызовет подозрения, а бродяг и разбойников достаточно везде. Нам поклоняются также в джунглях Африки, на развалинах древних и давно всеми забытых городов.
Кроме того, наша история изобилует легендами о так называемых отшельниках – Тех, Кто Пьет Кровь, но при этом не поклоняется и не подчиняется никаким богам, используя собственные возможности и власть по своему усмотрению.
Тех, кто не признает законов добра и зла и пользуется своим могуществом только в собственных интересах, можно найти и в Афинах, и в Риме, и в любом городе Европы.
Многие, очень многие из них, так же как и боги в священных рощах и тайных обителях, погибли самым ужасным образом в жаре или в пламени, а те, кому посчастливилось выжить, скорее всего, даже не подозревают, почему им было суждено умереть в огне, не знают о том, как Мать и Отец были оставлены под палящими лучами солнца.
Он замолчал, внимательно следя за моей реакцией. В библиотеке стояла абсолютная тишина, и, если те, кто был за ее стенами, продолжали бродить, я не слышал их шагов.
– Я не верю ни единому твоему слову, – сказал я.
С минуту он молча и потрясенно смотрел на меня, а потом разразился смехом.
Я в ярости выбежал из библиотеки, промчался по комнатам храма, затем по проходу и выскочил на улицу.

Глава 11

Мне было не свойственно подобное поведение – без каких бы то ни было объяснений и извинений резко прерывать разговор и уходить. За свою смертную жизнь я никогда не позволял себе ничего подобного. Но, как я уже говорил, я находился на грани безумия, первого из тех приступов, которые испытывает каждый из нас.
Я возвратился в свой маленький дом возле огромной Александрийской библиотеки и улегся на кровать, словно и вправду мог позволить себе уснуть и таким образом забыть обо всем, что мне пришлось услышать и пережить.
– Полнейшая глупость и ерунда, – пробормотал я себе под нос.
Однако чем больше я думал над его рассказом, тем больший смысл усматривал в нем. Действительно, ведь нечто внутри меня требует, чтобы я пил все больше и больше крови. Смысл был и в том, что это нечто невероятно усиливает все мои чувства и ощущения и поддерживает жизнь в моем теле, которое на самом деле не более чем имитация тела человеческого. Нечто заставляет его функционировать, в то время как оно давно должно было умереть.
Можно было предположить и то, что все мы тесно связаны с Матерью и Отцом, потому что они были существами сугубо духовными, не ограниченными телесными оболочками. Существо, которое жило в нас, можно было уподобить виноградной лозе, а всех нас – цветам, разбросанным по миру на огромные расстояния и связанным между собой простирающимися во все стороны отростками этой лозы.
Именно поэтому мы, боги, способны так хорошо слышать друг друга даже издалека; именно поэтому я знал, что в Александрии есть боги, еще до того, как они позвали меня к себе. По этой же причине они смогли найти меня и прийти за мной в мой дом, а потом привести меня к тайной двери.
Хорошо, пусть все это правда. Допустим, что объединение неведомой силы с человеческим телом и создание в результате совершенно нового существа действительно произошло случайно, как сказал Старейший.
И тем не менее меня не устраивало такое объяснение.
Все во мне протестовало против этого, потому что сам я считал себя прежде всего личностью, особенным существом, обладавшим собственной индивидуальностью, сознанием своих прав и полномочий. Я не в силах был смириться с тем, что являюсь лишь вместилищем совершенно чуждого мне существа. Что бы со мной ни произошло, я оставался МАРИУСОМ.
В конце концов я пришел к единственно устраивавшему меня выводу: если я действительно так тесно связан с Матерью и Отцом, мне необходимо самому увидеть их и убедиться в том, что они находятся в полной безопасности. Мне невыносимо было думать, что в любой момент я могу погибнуть по вине таинственной силы, которую не могу ни понять, ни удержать под своим контролем.
Однако я не вернулся в подземный храм. Следующие несколько ночей я наслаждался кровью до тех пор, пока не топил в ее изобилии все свои печальные мысли, а под утро направлялся в Александрийскую библиотеку, где предавался своему любимому занятию – чтению.
Мое безумие отчасти прошло. Я уже перестал оплакивать свою семью, не так сильно сердился на отвратительное существо из подземного храма и все больше и больше думал о новых возможностях, которыми теперь обладал. Я буду жить еще много веков, а это означает, что я смогу узнать ответы на великое множество самых разнообразных вопросов. Со временем я превращусь в носителя вечного и бесконечного знания! И до тех пор пока я буду убивать только злодеев, я смогу мириться со своей постоянной жаждой крови и получать наслаждение в минуты насыщения ею. Когда же наступит подходящий момент, я создам тех, кто станет моими спутниками, и я сделаю это как положено.
Что же мне необходимо теперь сделать? Прежде всего пойти к Старейшему и узнать у него, куда он спрятал Мать и Отца. А потом я сам позабочусь о них. Сделаю именно то, что грозил сделать Старейший: спрячу их так глубоко под землю, что ни один смертный никогда не сможет найти их и вытащить на свет.
Как приятно строить подобные планы и думать о том, что все можно решить так легко.
С тех пор как я убежал от Старейшего, прошло пять ночей. За это время я успел все хорошо обдумать и разработать план действий. Я снова лежал на своей кровати, сквозь прозрачный полог которой пробивался ко мне свет от ламп. Купаясь в неярком золотистом свете, я прислушивался к звукам ночной Александрии и грезил наяву. Интересно, думал я, придет ли ко мне снова Старейший, обеспокоенный и разочарованный тем, что я не вернулся к нему? И в ту же секунду, как эта мысль пришла мне в голову, я осознал, что кто-то стоит в проеме двери.
Кто-то наблюдал за мной. Я это отчетливо ощущал. Чтобы увидеть, кто это, мне нужно только повернуть голову. И тогда я наконец одержу верх над Старейшим. Я скажу ему: «Итак, ты покончил с одиночеством и разочарованием и пришел сюда, чтобы рассказать мне что-то еще? Почему бы тебе не вернуться обратно и не погрузиться в молчание и одиночество, которые так пугают твоих ужасных спутников, это братство праха?» Конечно же, я не стану говорить все это, но я не мог отказать себе в удовольствии подумать так и позволить ему– если, конечно, это он стоит там, возле двери, – услышать мои мысли.
Существо не двигалось с места.
Неторопливо скосив глаза в ту сторону, я увидел, что это женщина. И не просто женщина, а величественная египтянка с бронзовой кожей, одетая и украшенная как древняя царица. На ней было великолепно сделанное полотняное одеяние с множеством складок, а в спускавшиеся до плеч густые черные волосы вплетены золотые нити. От нее исходила поистине невероятная сила, я всем существом ощущал ее властное присутствие, и казалось, что она заполняет собой все пространство маленькой и очень скромной комнаты.
Когда я сел и резко откинул полог кровати, все лампы вокруг мгновенно погасли, и в наступившей темноте я ясно увидел кольцами и змейками поднимающийся к потолку сизый дымок, который вскоре исчез. Она по-прежнему оставалась на месте. Я отчетливо различал ее лишенное какого бы то ни было выражения лицо, поблескивающие на шее драгоценные камни ожерелий и огромные миндалевидные глаза. И тут я услышал ее безмолвный голос:
– Увези нас из Египта, Мариус.
И она исчезла.
Сердце мое готово было вот-вот выскочить из груди. Я бросился в сад и стал повсюду искать ее, потом перепрыгнул через ограду и долго стоял, прислушиваясь, на совершенно пустой немощеной улице.
Наконец я очнулся и помчался в старую часть города, туда, где я недавно обнаружил тайный ход. Я намеревался вновь проникнуть в подземный храм, найти Старейшего и потребовать, чтобы он немедленно проводил меня к ней. Ведь я видел ее своими глазами, она двигалась, говорила со мной! Она пришла именно ко мне! Я был словно в бреду. Однако когда я добежал до заветной двери, то понял, что не должен спускаться под землю. Я знал, что если выйду сейчас из города и направлюсь в глубь песчаной пустыни, то найду ее именно там. Она сама направляла меня к тому месту, где сейчас находилась.
В течение всего следующего часа я мчался так, как не бегал со времен своих скитаний по галльским лесам. С тех пор мне не приходилось пользоваться этой своей способностью. Город остался позади, и над моей головой в темном небе сияли звезды. Наконец я очутился возле развалин какого-то древнего храма и принялся лихорадочно раскапывать песок. Потребовалось бы несколько часов, чтобы целая команда смертных добралась до тайного люка, однако я нашел его очень быстро, и у меня хватило сил поднять крышку – смертные никогда не смогли бы это сделать.
Винтовая лестница и извилистые коридоры, по которым мне пришлось бежать, не были освещены. Я ругал себя за то, что не захватил свечу. При виде явившейся мне девы я настолько потерял голову, что, ни о чем не задумываясь, словно влюбленный, бросился следом.
– Помоги мне, Акаша, – шептал я.
Вытянув руки, я продвигался вперед, стараясь избавиться от самого обыкновенного, свойственного всем смертным страха перед тьмой, в которой я, как самый обыкновенный человек, совершенно ничего не видел.
Руки мои уперлись во что-то твердое. Я остановился, стараясь перевести дыхание и собраться с мыслями. Потом осторожно ощупал то, что встало преградой на моем пути, и почувствовал, что это нечто похожее на человеческую грудь, на плечи и руки. Однако это не была статуя, руками я ощущал нечто более упругое, чем камень. Когда же пальцы мои коснулись лица, а точнее, мягких губ, я отпрянул.
Я слышал биение собственного сердца. Меня охватило унизительное чувство страха, я позорно трусил. Однако не осмеливался произнести вслух имя Акаши. Ибо тот, на кого я наткнулся, несомненно был мужчиной – это был Энкил.
Стараясь прийти в себя и решить, что делать дальше, я закрыл глаза. Я, конечно же, не собирался в страхе убегать. Послышался какой-то треск, и сквозь прикрытые веки я ощутил, что где-то зажегся огонь.
Открыв глаза, я увидел возвышающийся передо мной гигантский темный силуэт, а на стене за его спиной – горящий факел. Мужчина смотрел на меня совершенно равнодушно, в черных зрачках его оживших глаз отражался тусклый свет. Во всем остальном его фигура с безвольно опущенными по бокам руками казалась безжизненной. На нем были такие же украшения, как у Акаши, парадная одежда египетского фараона, а в волосы точно так же были вплетены золотые нити. Его кожа имела такой же бронзовый цвет, быть может чуть темнее. В своей неподвижности он казался воплощением угрозы.
В пустой комнате позади него я увидел Акашу. Она сидела на каменной скамье у стены, чуть повернув в сторону голову и безвольно свесив руки, и выглядела совершенно безжизненным существом. Полотняные одежды были испачканы песком, налипшим также на обутые в сандалии ноги. Пустые глаза смотрели прямо перед собой. Она казалась олицетворением смерти.
А он, словно каменный страж у входа в царскую гробницу, преграждал мне путь.
Так же как и ты, я не услышал от них ни звука. Я думал, что вот-вот умру на месте от страха.
И все же на ее ногах и одежде был песок! Она приходила ко мне! Приходила!
В проходе за моей спиной кто-то появился. Кто-то шаркающей походкой приближался ко мне сзади. Когда я обернулся, то увидел одного из тех, кто выжил после сожжения, – это был самый настоящий скелет с черными деснами и торчащими клыками, которые врезались в сморщенную и блестящую черную кожу нижней губы.
При виде костлявого тела с кривыми ногами и трясущимися при каждом шаге руками я едва не задохнулся от отвращения. Он с трудом двигался в нашу сторону, но, похоже, не видел меня. Воздев руки, он стал наступать на Энкила, толкая его обратно в комнату.
– Нет, нет, – не переставая повторял он тихим, скрипучим голосом, – иди обратно. Нельзя, нет…
Было такое ощущение, что каждое произносимое слово требует от него невероятных усилий. Иссохшими руками он продолжал безуспешно толкать Энкила, но тот не двигался с места.
– Помоги мне, – обернулся он в мою сторону. – Видишь, они сошли со своих мест. Зачем им это понадобилось? Заставь их вернуться. Чем дальше они уйдут, тем труднее будет вернуть их обратно.
Я посмотрел на Энкила, и меня охватил ужас при виде ожившей статуи, которая явно не хочет или не в силах пошевелиться. Обстоятельства тем временем принимали все более жуткий оборот: черный призрак с воплями цеплялся за Энкила, безуспешно пытаясь заставить его двигаться, но ничего не мог с ним поделать. Невыносимо было видеть это беснующееся существо, настолько изможденное, что, казалось, оно давно должно было умереть, рядом с истинным воплощением совершенства, больше походящим на бога и при этом стоящим совершенно неподвижно.
– Помоги мне, – вновь обратился он ко мне, – заставь его вернуться обратно в комнату. Заставь их вернуться туда, где им следует оставаться.
Но как я мог это сделать? Как мог позволить себе прикоснуться к этому существу? Разве смел я силой толкать его туда, куда он не хочет идти?
– Если ты мне поможешь, с ними все будет в порядке, – сказал черный призрак. – Они будут вместе и пребудут в мире. Толкай его! Ну же, толкай! Посмотри на нее! Что это с ней? Смотри!
– Ладно, будь ты проклят! – прошептал я и, сгорая от стыда, попытался ему помочь. Я уперся руками в грудь Энкила и попробовал сдвинуть его с места, однако это оказалось невозможным. От моей силы не было никакой пользы, а обожженное существо своей шумной суетой раздражало меня все больше и больше.
Вдруг он вскрикнул, забормотал что-то и попятился, вскинув руки.
– Что с тобой?! – воскликнул я, с трудом удерживаясь от испуганного вопля. Однако почти сразу я понял причину его страха.
За спиной Энкила возникла фигура Акаши. Она стояла прямо за мужем и смотрела на меня из-за его плеча. Я увидел, как пальцы ее обхватили сильные руки Энкила. Ее прекрасные застывшие глаза были по-прежнему пусты. И тем не менее она заставила его сдвинуться с места. Глазам моим предстала поистине удивительная картина: эти два существа возвращались к себе по своей воле, при этом Энкил медленно пятился, почти не отрывая ступни от пола и прикрывая телом Акашу, так что я мог видеть только кисти ее рук, макушку головы и прекрасные глаза.
Я мог лишь молча стоять, моргая и пытаясь взять себя в руки.
А они уже снова очутились на скамье возле стены, застыв в тех самых позах, в каких ты сегодня вечером видел их здесь, внизу.
Обожженное существо было на грани обморока. Вампир упал на колени, и причину его ужаса я понимал без всяких объяснений. Много раз, приходя сюда, он заставал их в разных позах, однако ему никогда не приходилось быть свидетелем их передвижений. Никогда ему не приходилось видеть Акашу в таком состоянии.
Меня буквально распирало от гордости, ибо я знал, что было причиной ее пробуждения. Она приходила ко мне! Однако гордость и возбуждение тут же уступили место всепоглощающему чувству благоговения, сменившемуся вскоре печалью и сожалением.
Я заплакал. Я плакал так безутешно, как не приходилось мне плакать с того самого дня, когда я оказался наедине с древним богом в священной роще, со дня моей смерти и того момента, когда на меня было наложено великое и могущественное проклятие. Точно так же плакал ты, когда увидел их впервые. Я оплакивал их вечное одиночество, неподвижность и то, что им приходится сидеть в полной темноте в этой убогой комнате, глядя в никуда, в то время как над их головами погибает Египет.
Богиня, мать, существо – не знаю даже, как ее назвать, – лишенная разума и безмолвная прародительница смотрела прямо на меня. Мне это отнюдь не мерещилось. Ее великолепные глаза, окруженные черными щеточками ресниц, были устремлены на меня. И тут я вновь услышал ее безмолвный голос, лишенный, однако, прежней силы, – скорее он походил на промелькнувшую в моей голове мысль:
– Увези нас из Египта, Мариус! Старейший хочет уничтожить нас. Защити нас, Мариус! Или мы погибнем!
– Может быть, они хотят крови? – рыдая спрашивал черный призрак. – Может быть, они сошли со своих мест, потому что им требуется жертва?
– Так иди и добудь им кого-нибудь, – ответил я.
– Я не могу. У меня не хватит на это сил. А они не хотят подарить мне даже каплю своей исцеляющей крови. Если бы они дали мне хоть несколько капель, обожженная плоть вновь обрела бы прежнюю форму, а моя кровь потоком помчалась бы по сосудам. И тогда я смог бы принести им самые щедрые и великолепные жертвы…
Разумеется, в его речах присутствовала значительная доля неискренности, ибо им уже не нужны были щедрые жертвы.
– Попробуй еще раз, может быть, сейчас тебе удастся напиться их крови, – предложил я, хотя это было верхом эгоизма с моей стороны.
На самом деле мне хотелось посмотреть, что произойдет.
К стыду моему, он действительно приблизился к ним, поклонился и принялся со слезами умолять дать ему хоть несколько капель Божественной Крови, такой древней и могущественной, для того чтобы он смог быстрее излечиться. Он уверял их в своей невиновности, в том, что не по его вине они оказались погребенными под слоем песка, что таков был приказ Старейшего… Пожалуйста, молил он, пусть они позволят ему испить из первородного источника!
И вдруг его обуяла и лишила разума невыносимая жажда. Вытянув руки, словно когтистые звериные лапы, и обнажив клыки, он коброй бросился на шею Энкилу.
Все произошло точно так, как описывал мне Старейший: Энкил поднял руку, и черный демон отлетел в дальний конец комнаты, ударившись спиной о пол. А рука Энкила тут же вернулась в прежнее положение.
Увидев, что несчастный плачет, я испытал еще более жгучий стыд. Он был слишком слаб, чтобы добыть жертву для себя или своих подопечных. А я подговорил его на этот поступок из чистого любопытства. Мрачность и убогость, которые нас окружали, скрипящий под ногами песок, отвратительный запах горящего факела и вид спаленного солнцем бедняги, всхлипывающего в углу, совершенно выбили меня из равновесия.
– Что ж, тогда напейся моей крови, – сказал я, содрогаясь при одном виде его торчащих клыков и протянутых ко мне рук.
Однако ничем другим помочь ему я не мог.

Глава 12

После того как все закончилось, я приказал черному демону никого не пускать в склеп. Хотя я не представлял себе, каким образом он может удержать кого-нибудь и не позволить войти, я отдал ему свои распоряжения с самым важным видом и поспешил прочь.
Вернувшись обратно в Александрию, я направился в магазин, торгующий предметами древности, и украл два великолепно расписанных и украшенных золотыми пластинами саркофага, а вдобавок прихватил значительное количество полотняных бинтов, в какие заворачивали мумии. Со всем этим я снова помчался в пустыню и спустился в склеп.
Трудно сказать, чего в тот момент было во мне больше – смелости или страха.
Как это часто бывает, когда мы отдаем свою кровь или берем ее от нам подобных, пока обожженный демон насыщался, перед моими глазами возникали разного рода видения. То, что я мысленно видел, было связано с Египтом, с его историей, и свидетельствовало о том, что за четыре тысячи лет в языке, религии и искусстве Египта почти не произошло изменений. Впервые мне было понятно все, что я видел, и я проникся огромной симпатией и любовью к Матери и Отцу– как к реликвиям этой страны, не менее значительным, чем ее пирамиды. Эти видения еще больше разожгли мой интерес и превратили его в нечто сродни преданности и благоговению.
Должен признаться все же, что я в любом случае похитил бы Мать и Отца – только ради того, чтобы выжить.
Под впечатлением от приобретенных мною новых знаний и неведомого мне прежде чувства возвышенной любви к Акаше и Энкилу я приблизился к ним, чтобы уложить обоих в саркофаги. Я был уверен, что Акаша позволит мне сделать это, и в то же время сознавал, что Энкил способен одним ударом размозжить мне голову.
Однако Энкил, так же как и Акаша, подчинился мне без какого бы то ни было сопротивления. Они позволили мне обернуть их бинтами и уложить в деревянные саркофаги, имеющие форму тел и украшенные изображениями совершенно других лиц и длинными иероглифическими надписями, обращенными к мертвым. Они позволили мне взять их с собой в Александрию.
Держа под каждой рукой по саркофагу, я вышел из склепа, оставив там обеспокоенного и взволнованного демона.
Из чувства уважения и желания сделать все, как подобает, едва добравшись до города, я нанял людей и велел им со всей осторожностью доставить саркофаги в мой дом. Потом я спрятал их в саду глубоко под землей, все время объясняя вслух Акаше и Энкилу, что им не придется провести в земле много времени.
Когда настала следующая ночь, мысль о том, что мне придется оставить их одних, привела меня в ужас. Поэтому я охотился совсем рядом с домом, в нескольких ярдах от калитки сада. Потом я послал рабов, приказав им нанять для меня лошадей и повозку и готовиться к путешествию вдоль берега до Антиохии, города на реке Оронт – этот город я хорошо знал и любил, к тому же мне казалось, что там все мы будем в полной безопасности.
Как я и опасался, вскоре в моем доме появился Старейший. Я ждал его, сидя в полутемной комнате на кушетке в позе истинного римлянина. Возле меня горела лампа, а рядом лежала копия какой-то поэмы на латинском языке. Я боялся, что он почувствует близкое присутствие Акаши и Энкила, а потому намеренно мысленно посылал ему лживые видения – как будто я спрятал их в самой большой пирамиде.
Перед глазами все еще вставали картины Древнего Египта, пришедшие ко мне от обожженного демона. Я видел перед собой страну, в которой законы и верования почти не изменялись с давних времен, страну, которая имела рисуночное письмо, пирамиды и мифы об Осирисе и Исиде еще в те далекие века, когда Греция пребывала во тьме, а Рим даже не существовал. Я видел великие разливы Нила, горы по обоим берегам реки, ограждавшие долину. Теперь я воспринимал ту эпоху совсем по-другому и смотрел на все иными глазами. И дело было не только в том, что образы были навеяны мне древним существом, но и в том, что я успел увидеть в Египте и узнать о нем за последнее время, в моем ощущении, что именно здесь лежит начало всех начал, возникшем у меня после множества прочитанных книг задолго до того, как я стал одним из сыновей Матери и Отца, которых намеревался сейчас увезти отсюда.
– Почему ты решил, что мы доверим их тебе? – с порога задал вопрос Старейший.
Одетый в короткую полотняную юбку, он обошел мою маленькую комнату. Блестящая кожа его лысого черепа и округлого лица и глаза навыкате отражали свет лампы.
– Как ты осмелился похитить Мать и Отца?! – продолжал он. – Что ты с ними сделал?!
– Это ты оставил их под палящими лучами солнца, – ответил я. – Это ты пытался их уничтожить. Ты был тем, кто не верил древним легендам. Тебе было поручено заботиться о Матери и Отце, оберегать их, и ты мне солгал. Ты стал виновником смерти множества нам подобных по всему миру, и ты мне солгал.
Он был совершенно ошеломлен. Он считал меня зазнавшимся гордецом и наглецом. Ну и что из этого? Да, он обладал возможностью превратить меня в пепел, точно так же как пытался сделать это с Матерью и Отцом. Но ведь она пришла ко мне! Именно ко мне!
– Я не знал, что может произойти, – заговорил он, крепко сцепив пальцы. От напряжения на лбу его вздулись вены. Он старался запугать меня и выглядел сейчас как огромный нубиец с голым черепом. – Клянусь тебе всем, что для меня свято, я понятия не имел, что может случиться. Тебе не понять, каково это – год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком охранять их, заботиться о них и знать, что они могут говорить, могут двигаться, но не делают ни того ни другого!
Я не испытывал к нему симпатии. Для меня он был не более чем загадочной фигурой, стоящей посреди комнаты и обрушивающей на меня жалобы на свои немыслимые муки. О каком сострадании могла идти речь?
– Они достались мне по наследству, – продолжал он. – Их просто передали под мою опеку! Что я мог поделать? И я вынужден был терпеть их изнуряющее молчание, их отказ править племенем, которое они сами же и породили! А почему, спрашиваю я тебя, они молчали? Такова была их месть, уверяю тебя, именно месть всем нам! Но за что? Существует ли сейчас хоть кто-нибудь, кто может вспомнить события тысячелетней давности? Нет! Никого не осталось! Кто сейчас может понять и объяснить? Древние боги подставляют себя лучам солнца, идут в огонь, насильственным образом исчезают в забвении или уходят глубоко под землю, чтобы никогда не подняться вновь! Но Мать и Отец продолжают жить вечно и при этом отказываются говорить. Почему они не хотят скрыться в таких глубинах, где никто и никогда не сможет причинить им вред? Почему они только наблюдают и слушают, но ничего не говорят? Только когда кто-нибудь пытается разлучить Энкила с Акашей, Отец приходит в движение и наносит сокрушительный удар, уничтожая своих врагов, словно оживший каменный колосс. Говорю же тебе: когда я оставил их на поверхности песка, они даже не попытались спастись! Они просто стояли и смотрели на реку, а я убежал!
– Ты сделал это, чтобы увидеть, что произойдет дальше? Ты хотел увидеть, заставит ли их хоть это сдвинуться с места?
– Я поступил так, чтобы освободиться от них, чтобы сказать им: «Я не буду больше вас оберегать! Двигайтесь! Говорите!» Я хотел знать, насколько правдива древняя легенда. А если она отражает истину, думал я, то пусть все мы погибнем в пламени.
Он совершенно выдохся и слабым голосом добавил:
– Ты не можешь увезти отсюда Мать и Отца. Неужели ты думаешь, что я позволю тебе сделать это? Тебе, который, возможно, не проживет и века, тебе, сбежавшему от своих обязательств перед обитателями священной рощи! Ты понятия не имеешь, кто такие на самом деле Мать и Отец. То, что поведал тебе я, – сплошная ложь.
– Вот что я скажу тебе, – ответил я. – Теперь ты действительно свободен. Ты знаешь, что мы отнюдь не боги. И в то же время мы и не люди тоже. Мы не поклоняемся и не служим Матери-земле, потому что не пользуемся ее плодами и не возвращаемся должным образом в ее объятия. Мы не принадлежим ей. И теперь я покидаю Египет, не имея перед тобой никаких обязательств, и забираю их с собой, потому что они попросили меня об этом и потому что я не желаю, чтобы все мы погибли.
Мои слова снова ошеломили его. Каким образом они попросили меня о чем-то? Однако он не находил слов от гнева и охватившей его внезапно ненависти. Его буквально переполняли ужасные тайны, суть которых я не в силах был уловить. Я был не меньше его образованным человеком, однако он знал о наших возможностях то, о чем я и не догадывался. В своей смертной жизни я никого не убивал. Я не знал, как можно лишить жизни живое существо, за исключением тех случаев, когда того требует безжалостная и невыносимая жажда крови.
Ему, однако, были прекрасно известны наши сверхъестественные способности. Я увидел, что тело его напряглось, а глаза превратились в узкие щелочки. Я отчетливо ощущал исходящую от него опасность.
Он приблизился ко мне, и не успел я опомниться, как уже оказался поднятым с кушетки и безуспешно пытающимся отражать сыплющиеся на меня удары. Схватив меня за горло, он с такой силой швырнул меня к противоположной стене, что я почувствовал, как от удара хрустнули кости плеча и руки. Я понимал, что еще немного – и он размозжит о камень мою голову, переломает мне все кости, а потом обольет меня маслом и подожжет. И тогда я навсегда исчезну из его вечной жизни, как будто меня и не было, как будто я не знал его страшную тайну и не пытался в нее проникнуть.
Я боролся так, как мне никогда еще не приходилось бороться. Но моя сломанная рука нестерпимо болела, а его сила в сравнении с моей была примерно такой же, как моя сила в сравнении с твоей. Вместо того чтобы схватить его за вцепившиеся в мое горло руки, что было бы вполне естественно, я воткнул пальцы прямо ему в глаза. Несмотря на то что руки буквально раздирало от боли, я употребил всю имеющуюся у меня в запасе силу, чтобы вдавить ему глаза прямо в череп.
Он взвыл и выпустил меня. Лицо его заливала кровь. Проскочив мимо него, я бросился к двери в сад. Я никак не мог отдышаться, после того как он с такой силой сдавил мое горло, и остановился, прижимая к себе сломанную руку. И тут уголком глаза я увидел нечто такое, что буквально потрясло меня: в саду взметнулся к небу огромный фонтан земли и воздух вокруг стал непрозрачным и густым, как дым. Сметенный с ног порывом ветра, я потерял равновесие и ударился о дверной косяк. Оглянувшись назад, я заметил, что демон снова приближается ко мне и глаза его по-прежнему горят от ярости, только уже глубоко внутри черепа. Он выкрикивал какие-то египетские проклятия, что-то вроде того, что я уйду в небытие вместе с демонами и что никто не станет меня оплакивать.
Вдруг лицо его застыло и превратилось в маску ужаса. Он резко остановился и выглядел в своем испуге едва ли не смешно.
И тогда я увидел то, что он увидел раньше меня: фигуру Акаши, прошедшую справа от меня. Полотняные бинты с ее головы и рук были сорваны, и вся она была покрыта слоем песка. Глаза ее по-прежнему оставались неподвижными. Медленными шагами она надвигалась на него, а он словно прирос к месту, не в силах даже убежать, чтобы спастись.
Опустившись на колени, он стал бормотать что-то по-египетски. Сначала в тоне его голоса слышалось удивление, но потом оно сменилось непреодолимым страхом. Она все приближалась к нему, оставляя за собой следы на песке, с каждым медленным скользящим шагом все с большей яростью срывая с себя опоясывавшие тело бинты. Он повернулся, упал на четвереньки и пополз, как будто неведомая сила не позволяла ему вскочить на ноги. Я не сомневался, что эта сила исходила именно от нее. В конце концов он так и застыл, распластавшись по земле, с торчавшими вверх локтями, не способный даже пошевелиться.
Спокойно и очень медленно она сначала наступила на его правое колено, расплющив плоть в лепешку. Кровь из-под ее ступни брызнула во все стороны. Следующий ее шаг пришелся ему в область таза, отчего демон взревел, словно раненый зверь, и кровь потекла уже рекой. Потом она наступила на его плечо, а последний ее шаг раздавил ему голову, которая треснула под ее ступней, как перезревший желудь. Вопли и рев прекратились, но из подрагивающих и подергивающихся останков все еще текла кровь.
Она обернулась ко мне, и я увидел, что выражение ее лица нисколько не изменилось – оно оставалось таким же бесстрастным, словно она даже не заметила, что произошло с этим несчастным, как не замечала и единственного оставшегося свидетеля всего случившегося, который в ужасе прижался к стене. Медленно она продолжала топтать кровавые останки, пока окончательно не превратила их в бесформенное месиво.
Теперь даже представить себе было невозможно, что эти пузырящиеся, переливающиеся и пульсирующие куски чего-то, в которых до сих пор сохранялась жизнь, когда-то имели форму человеческого тела.
При мысли о том, что там действительно может еще теплиться жизнь и что это и есть настоящее бессмертие, я буквально остолбенел.
Наконец она остановилась и повернулась влево – так медленно, что больше походила на поворачивающуюся на цепях статую. Рука ее поднялась, и в ту же секунду лампа, стоявшая возле кушетки, повисла в воздухе, а потом упала на кровавое месиво. Пламя тут же охватило разлившееся масло.
Огненные языки заплясали по останкам Старейшего; казалось, что кровь заставляет огонь разгораться еще сильнее, выбрасывая вверх черные клубы дыма, однако никакого запаха, кроме запаха горящего масла, я не чувствовал.
Я стоял на коленях, прислонившись головой к косяку двери. Еще немного, и я бы потерял сознание от ужаса. Я видел, как он сгорел и превратился в прах. Я видел, как она стояла, освещенная пламенем, и на лице ее абсолютно ничего не отражалось – ни мыслей, ни желаний, ни ощущения триумфа.
Затаив дыхание, я ждал, когда она обратит свой взгляд на меня. Но этого не случилось. Через некоторое время огонь начал затухать, и я понял, что она вновь лишилась способности двигаться. Она снова вернулась в состояние полного покоя и неподвижности.
В комнате стало совсем темно. Огонь погас. Меня мутило от запаха горелого масла. С остатками бинтов на теле Акаша походила на египетскую статую, стоящую на фоне сияния догорающих углей и блеска позолоты на мебели, отражающей падающий с неба свет звезд. Несмотря на изысканность искусства римских мастеров, убранство комнаты в какой-то степени напоминало убранство царских гробниц.
Я с трудом поднялся на ноги, чувствуя сильнейшую пульсирующую боль в плече. Я ощущал, как бросилась к тому месту кровь, чтобы излечить сломанную руку, но повреждение было весьма существенным. Я не знал, сколько времени мне понадобится, чтобы оправиться окончательно.
Конечно же, я понимал, что процесс излечения потребовал бы гораздо меньше времени, если бы я мог напиться ее крови. Возможно, она излечила бы меня мгновенно. И тогда уже сегодня ночью мы уехали бы из Александрии. Я увез бы ее как можно дальше от Египта.
И вдруг до меня дошло, что эти мысли внушает мне она. Откуда-то издалека, словно не произнесенные, а выраженные на уровне чувств, доносились до меня ее слова.
Я ответил ей точно так же:
– Я много путешествовал по миру и потому могу увезти тебя в наиболее безопасные места.
Возможно, однако, что наш диалог происходил только в моем воображении. Так же как и то всеобъемлющее чувство любви к ней, которое я испытывал. Меня буквально сводила с ума мысль о том, что этот кошмар не кончится никогда, что естественная старость или смерть никогда не успокоит мои страхи и не избавит меня от боли, как я когда-то надеялся.
Однако теперь это уже не имело значения. Гораздо важнее было сознавать, что я сейчас наедине с ней и что в темноте ее можно принять за обыкновенную женщину, стоящую передо мной юную богиню, полную жизни, мыслящую, мечтающую и разговаривающую со мной нежным голосом.
Я подошел к ней ближе, и мне показалось, что она и есть именно такое нежное и мягкое существо, что в глубине своей души я знаю ее и нужно только вспомнить и насладиться этими воспоминаниями. И все же я не мог избавиться от страха. Она с легкостью могла сделать со мной то же, что и со Старейшим. Однако эта мысль тут же показалась мне абсурдной. Нет, она не поступит так со мной. Отныне я стану охранять и оберегать ее, буду о ней заботиться. И она в свою очередь никому не позволит причинить мне даже малейший вред. Мне следует понять это. Я подходил к ней все ближе и ближе, и вот уже мои полуоткрытые губы почти коснулись ее шеи. Все решилось в тот момент, когда я почувствовал прикосновение к своему затылку ее холодной и твердой руки…

Глава 13

Я даже не стану пытаться описать тебе тот восторг, который я испытал. Тебе он известен. Ты сам наслаждался им в те минуты, когда пил кровь Магнуса. И когда я отдавал тебе свою кровь в Каире. Ты испытываешь нечто подобное всякий раз, когда убиваешь. А потому ты все поймешь, если я скажу тебе, что тот восторг был в тысячи раз сильнее.
Я ничего не видел и не слышал вокруг себя, не чувствовал ничего, кроме всепоглощающего счастья и полнейшего удовлетворения.
За это время я успел побывать во многих местах, во многих домах древних времен, я слышал голоса и проигрывал битвы. Кто-то рыдал от мучительной боли. Кто-то кричал на языке, который одновременно был и знаком мне, и незнаком: «Я не понимаю! Я ничего не понимаю!» Передо мной открылась черная бездна, и мне предложили упасть в нее, а потом я падал, и падал, и падал… пока не услышал ее со вздохом произнесенные слова: «Я больше не в силах бороться».
Когда я очнулся, то обнаружил, что лежу на своей кушетке. Акаша застыла в центре комнаты, как всегда спокойная и неподвижная. Стояла глубокая ночь, и за стенами дома спала Александрия.
Я узнал великое множество новых вещей. Я узнал столько, что мне потребовалось бы немало часов и даже ночей, чтобы узнать все это, будь оно рассказано мне обычными словами. Я не имел никакого представления о том, сколько в действительности прошло времени.
Теперь я знал, что тысячу лет тому назад между Теми, Кто Пьет Кровь, происходили великие сражения. Многие из них после своего рождения становились безжалостными и жестокими убийцами. В отличие от истинных почитателей Великой Матери, которые переносили мучительные периоды жажды, чтобы затем напиться жертвенной крови, существовали ангелы смерти, способные напасть на любую жертву в любое время. Их несказанно радовало сознание того, что они являются частью всеобщего хода вещей, в котором жизнь человеческая не имеет никакого значения, в котором жизнь и смерть равны между собой. Именно эти существа определяли меру страданий и несчастий, именно они поощряли злонамеренные убийства.
И у этих богов были преданные почитатели среди людей – смертные рабы, которые приносили им жертвы и тряслись от страха в ожидании того момента, когда сами могут стать жертвами прихоти богов.
Такие боги правили в древнем Вавилоне, в Ассирии, во многих давно забытых городах, в далекой Индии и в еще более отдаленных государствах, названия которых мне даже не вспомнить.
Пока я молча сидел, ошеломленный пронесшимися перед моими глазами видениями, я осознал, что эти боги стали неотъемлемой частью мира Востока, совершенно чуждого моей родине – Риму и его культуре. Они правили в таких государствах, как Персия, все жители которой были презренными и жалкими рабами своего царя, в то время как сражавшиеся с ними греки были свободными гражданами.
Несмотря на проявления подчас излишней жестокости и суровости законов, жизнь даже самого последнего земледельца представляла для нас великую ценность. Жизнь сама по себе обладала ценностью. А смерть воспринималась лишь как конец жизни, нечто такое, что следует мужественно принять, если гордость и честь не оставляют иного выбора. Смерть в наших глазах не имела никакого величия. Не думаю, что она вообще что-либо значила для нас.
Несмотря на то что в посланных мне Акашей видениях боги эти были показаны во всем их величии и таинственности, мне они показались ужасными. Я знал, что никогда не смогу относиться к ним с уважением, примириться с ними и что исповедуемая ими и их последователями философия не сможет послужить оправданием тому, что я вынужден убивать, не даст мне утешения и не примирит меня с моим положением – с необходимостью оставаться Тем, Кто Пьет Кровь. Смертный или бессмертный, я оставался сыном Запада. И именно культура и идеи Запада были близки мне. А потому я всегда буду испытывать вину за свои поступки.
И тем не менее я сознавал силу и власть этих богов, их несравненную красоту. Они наслаждались тем ощущением свободы, которого я не испытаю никогда. Я понимал, с каким презрением относились они ко всем, кто осуждал их и пытался бросить им вызов. Я видел их с золотыми коронами на головах в пантеонах, разбросанных по разным землям.
Я видел, как они приходили в Египет, чтобы напиться первозданной и могущественной крови Матери и Отца и убедиться в том, что Изначальные не подвергли себя сожжению и таким образом не обрекли на уничтожение всех темных и ужасных богов, которым обязаны были в конце концов подчиниться боги добрые.
Я увидел, как были пленены Мать и Отец, как их заключили в гробницу и в глубоком подземном склепе придавили глыбами диорита и гранита их тела, оставив свободными только головы и шеи. Таким образом нечестивые боги лишили их способности сопротивляться и получили возможность против воли Матери и Отца кормить их человеческой кровью и в свою очередь пить их Могущественную Кровь. И тогда темные боги из всех уголков мира стали приходить туда, чтобы напиться из древнейшего источника.
Отец и Мать испытывали страшные мучения, они кричали и молили об освобождении. Однако нечестивые боги оставались непреклонными. Страдания Матери и Отца доставляли им не меньшее наслаждение, чем насыщение человеческой кровью. Темные боги привязывали к своим поясам человеческие черепа, их одежды были испачканы кровью. Мать и Отец отказывались принимать жертвы, но от этого становились только еще беспомощнее. Они не принимали того, что единственное могло придать им силы, чтобы сдвинуть камни, и позволить мысленно воздействовать на окружающие предметы.
И тем не менее могущество их возрастало. Год за годом продолжались мучения. Не прекращались и войны между богами, между сектами приверженцев жизни и сектами приверженцев смерти.
В конце концов по прошествии неисчислимого количества лет Отец и Мать погрузились в молчание, и уже не осталось никого, кто бы вспомнил времена, когда они разговаривали, боролись и умоляли о милосердии. Настало время, когда никто не мог вспомнить, кто и зачем заточил в подземном склепе Мать и Отца и почему они не могут быть освобождены. Некоторые даже не верили в то, что Мать и Отец были прародителями всех и их гибель способна причинить кому-либо вред. Они считали это не более чем древней легендой.
А тем временем Египет продолжал существовать, и его религиозные верования, не подвергавшиеся воздействию извне, обратились к наличию у человека сознания и совести, к тому, что после смерти каждого, будь он богатым или бедным, ждет суд, к признанию необходимости быть добродетельным и существования жизни после смерти.
Однажды ночью Мать и Отец наконец освободились, и те, кто охранял их, поняли, что только они сами могли сдвинуть каменные глыбы. За время молчания их сила и могущество неизмеримо возросли. И тем не менее сидящие посреди темного и грязного зала, который долгие века оставался местом их заточения, они больше походили на статуи. Одежды их давно истлели, и теперь обнаженные тела излучали сияние.
Если они соглашались принять предлагаемую им жертву, то двигались при этом чрезвычайно медленно, словно впавшие в зимнюю спячку рептилии. Казалось, время изменило свои параметры, и теперь годы стали для них не более чем ночами, а века длились не дольше, чем годы.
Древняя религия была в Египте сильна как никогда. При этом она не принадлежала ни Востоку, ни Западу. Те, Кто Пьет Кровь, оставались божественными символами, светлым и возвышенным воплощением загробной жизни, насладиться которой может быть позволено даже самому бедному и жалкому египтянину.
В эти поздние времена разрешалось приносить в жертву только преступников и злодеев. Ибо таким образом боги избавляли людей от зла, защищали их и безмолвными голосами произносили слова утешения, помогая слабым, излагая те истины, которые удалось им постичь во время долгих периодов жажды. Они говорили о том, что мир наполнен величайшей красотой и никто в мире не одинок.
Мать и Отец обитали в самом великолепном из всех святилищ, и все боги приходили туда, чтобы с их разрешения обрести хотя бы несколько капель Могущественной Крови.
И вдруг произошло невероятное. Египет был близок к падению. Все, что так долго считалось незыблемым и вечным, должно было вот-вот измениться. На землю Египта пришел Александр, у власти встали Птолемеи, потом появились Цезарь и Антоний – все они были поборниками жестокости и главными действующими лицами величайшей драмы под названием КОНЕЦ ВСЕГО.
И тогда нечестивый и лишенный веры Старейший, озлобленный и разочарованный, оставил Мать и Отца под палящими лучами солнца.
Я поднялся с кушетки и посмотрел на стоящую в центре комнаты Акашу. Свисающие лохмотья испачканных песком бинтов показались мне оскорбительными для ее царственной фигуры. Сердце мое переполнилось древними поэтическими сказаниями. Меня буквально захлестнула любовь к ней.
Я больше не чувствовал никакой боли. Кости мои срослись. Опустившись на колени, я с благоговением поцеловал пальцы ее правой руки. Подняв взгляд, я увидел, что она смотрит прямо на меня, слегка склонив голову, и заметил промелькнувшее на ее лице странное выражение, в котором было столько же страдания, сколько во мне любви к ней. Потом голова ее медленно, очень медленно вернулась в прежнее положение, глаза снова устремили свой взгляд вперед, и в ту же минуту я понял, что мне довелось увидеть и узнать то, чего не дано было увидеть и узнать Старейшему.
К тому моменту, когда я закончил оборачивать ее тело бинтами, я пребывал в экстазе. Более, чем когда-либо, я чувствовал себя обязанным позаботиться о ней и Энкиле, перед моими глазами стояли ужасные картины гибели Старейшего, а кровь, которую она дала мне, не только придавала сил, но и многократно увеличила мое возбуждение.
Пока я готовился к отъезду из Александрии, меня преследовали мысли о том, что мне в конце концов удастся пробудить к жизни Акашу и Энкила, что по прошествии лет к ним вернутся украденные жизненные силы и тогда мы познаем друг друга так близко и в таких удивительных формах, что сны, посланные мне вместе с кровью Акаши, поблекнут.
Рабы мои давно вернулись домой вместе с лошадьми и повозками для нашего путешествия. Они привезли также два каменных саркофага, замки и цепи – все, что я велел им приготовить. И теперь они ожидали снаружи моих дальнейших указаний. Каменные саркофаги я поставил рядом в одну из повозок, потом уложил в них саркофаги поменьше, в которых находились Мать и Отец, обвязал цепями, запер на замки и накрыл большими тяжелыми одеялами. Наконец мы тронулись в путь и, прежде чем повернуть к городским воротам, сначала направились к тайной двери, ведущей в подземный храм.
Строго-настрого приказав рабам поднять тревогу, если кто-то вдруг приблизится к повозкам, я взял кожаный мешок и спустился в храм. Дойдя до библиотеки Старейшего, я собрал все имевшиеся там свитки папирусов и все до единого письменные источники, какие только смог найти, и сложил их в мешок. Жаль, что у меня не было возможности прихватить с собой еще и надписи со стен.
Я чувствовал, что в соседних комнатах кто-то есть, однако все остальные обитатели храма были так напуганы, что не осмелились показаться. Им, несомненно, было известно, что я похитил Мать и Отца. Вполне возможно, знали они и о гибели Старейшего.
Мне, однако, не было до них дела. Я покидал Египет, унося с собой источник могущества всех нас. Я был молод, глуп и горяч.
Добравшись наконец до Антиохии-на-Оронте – большого и прекрасного города, соперничавшего с Римом по численности населения и богатству, я прочел древние папирусы, и они рассказали мне обо всем, что позволила мне мысленно увидеть Акаша.
Акаша и Энкил обрели первый из множества храмов, которые я построил для них по всей Азии и Европе. Они не сомневались, что я стану заботиться о них всегда, а я был уверен в том, что они никому не позволят причинить мне зло.
Когда много веков спустя свора Детей Тьмы набросилась на меня в Венеции и сожгла, я был слишком далеко от Акаши. Если бы не это, она непременно пришла бы ко мне на помощь. Пока я добирался до святилища, я успел в полной мере испытать те муки, которые выпали на долю сожженным богам, а затем я пил ее кровь, пока не излечился окончательно.
Должен сказать, что к концу первого века заботы о Матери и Отце я уже не надеялся, что они когда-нибудь «возвратятся к жизни», и в отчаянии сознавал, что все останется по-прежнему навсегда. Так же как и сейчас, их неподвижность и молчание были практически непрерывными. Изменилась с годами только их кожа – от солнечных ожогов не осталось и следа, и она вновь стала алебастрово-белой.
Однако еще до того, как понять и осознать все это, я увлекся наблюдениями за происходящими вокруг меня событиями, за сменой времен. Я безумно влюбился в красивую греческую куртизанку с прекрасными каштановыми волосами и такими изящными руками, каких мне не приходилось видеть ни у одной смертной женщины. Ее звали Пандора. О том, кто я на самом деле, она догадалась с первого взгляда, в первый же миг нашего знакомства, и потом долго поджидала подходящего случая, поддразнивая и очаровывая меня, пока наконец я не почувствовал, что готов, и не согласился совершить над ней магический Обряд. После этого ей было позволено напиться крови Акаши, и она превратилась в одно из самых сильных и могущественных сверхъестественных существ, с которыми мне приходилось иметь дело. Двести лет я жил рядом с Пандорой, сражался с ней и любил ее. Но это уже другая повесть.
Я могу рассказать тебе миллион самых разных историй, произошедших за долгие века моей жизни, о своих путешествиях из Антиохии в Константинополь, снова в Александрию, в Индию, о возвращении в Италию, о переезде из Венеции в холодную и гористую Шотландию, а потом на этот остров в Эгейском море, на котором мы сейчас находимся.
Я мог бы рассказать тебе о едва заметных переменах, происходивших с Акашей и Энкилом, об их удивительных поступках и о тайнах, так и оставшихся нераскрытыми.
Возможно, однажды ночью, когда ты в отдаленном будущем вернешься ко мне, мы поговорим о других бессмертных, о тех, кого так же, как и меня, создали последние оставшиеся в живых боги в разных концах земли. Некоторые из них были почитателями Великой Матери, другие – ужасными богами Востока.
Я мог бы рассказать тебе, как Маэл, мой несчастный друид-жрец, однажды сам напился крови раненого бога и в одночасье утратил веру в древние религиозные устои, превратившись в едва ли не самого опасного и нечестивого бессмертного из всех нас. О том, как распространились по земле легенды о Тех, Кого Следует Оберегать. И о тех временах, когда другие бессмертные из гордости и тщеславия или из желания уничтожить богов и покончить со всеми нами раз и навсегда пытались отобрать их у меня.
Я расскажу тебе о своем одиночестве, о тех, кого я создал, и о том, какой их ждал конец. О том, как я скрывался под землей вместе с Теми, Кого Следует Оберегать, а после возрождался благодаря их крови, чтобы прожить несколько человеческих жизней и вновь уйти под землю. Я расскажу тебе о других поистине вечных, которых время от времени мне приходилось встречать. О том, как я в последний раз встретил в Дрездене Пандору в компании жестокого и могущественного вампира из Индии, о том, как мы поссорились с ней и расстались навсегда, а после я слишком поздно обнаружил ее письмо, в котором она умоляла меня встретиться с нею в Москве, – маленький клочок бумаги, исписанный ее почерком и завалявшийся на дне дорожного сундука. Я знаю слишком много и могу рассказать тебе великое множество разных историй – и поучительных, и не очень…
Однако о самом главном ты теперь знаешь – о том, как я стал хранителем Тех, Кого Следует Оберегать, и кто же мы такие на самом деле.
Прежде всего ты должен уяснить себе следующее. После падения Римской империи приверженцы христианской религии объявили всех древних языческих богов демонами. По прошествии веков бесполезно даже пытаться объяснить им, что их Христос не кто иной, как тот же бог лесов и рощ, умирающий и воскресающий, как это делали до него Дионис или Осирис. И что Богоматерь – это та же самая Великая Мать, которой поклонялись испокон веков. Настала новая эра, а с нею пришли новые убеждения и верования. Нас стали воспринимать как дьяволов, никак не связанных с тем, во что теперь верили люди. Древние знания были преданы забвению либо понимались совсем по-иному.
Однако рано или поздно это должно было произойти. Человеческие жертвоприношения приводили в ужас еще древних греков и римлян. Ведь я сам считал ужасным, что во имя божества рощи кельты сожгли вместе с плетеным колоссом великое множество преступников, о чем я уже рассказывал тебе. Точно так же воспринимали все и христиане. И разве могли они считать нас, богов, питающихся человеческой кровью, «добрыми»?
Окончательное извращение представлений о нас произошло тогда, когда Дети Тьмы вообразили себя служителями христианского дьявола. Подобно богам Востока, они попытались провозгласить ценность зла, поверили в то, что именно оно лежит в основе всего, и возжелали предоставить ему законное, по их мнению, место в этом мире.
Однако поверь мне: в западном мире зло никогда не имело своего законного места. И никогда на Западе не примирялись со смертью.
Несмотря на жестокость событий прошедших после падения Рима веков, несмотря на ужасные кровопролитные войны, преследования и гонения, несмотря на все несправедливости, творившиеся в мире, ценность человеческой жизни неуклонно возрастала.
Даже когда Церковь возводила памятники Христу и разного рода мученикам, распространяла повсюду их изображения, она утверждала, что смерть свою, которой столь хорошо пользовались верующие, святые приняли от рук врагов, но никогда не допускала даже мысли, что причиной этих смертей становились служившие тому же Богу священники.
Именно вера в ценность человеческой жизни стала в те времена причиной запрещения по всей Европе использования камер пыток, колов и многих других ужасных средств наказания и казни. Именно ценность человеческой жизни в наши дни заставила народы Америки и Франции отказаться от монархии и установить в государствах республиканский строй.
И вот теперь мы вновь оказались на самом пике атеистической эпохи, времени, когда христианство теряет свои позиции, так же как некогда утратило их язычество, и наступает иное время, в котором новый для человечества гуманизм все громче заявляет о своих правах, обретает все больше сторонников и влияния на умы людей.
Конечно же, мы не можем знать, что произойдет, когда окончательно отомрут старые религиозные устои. Христианство возникло из праха язычества только затем, чтобы придать древнейшим верованиям новые формы. Возможно, вскоре появится новая религия. Возможно, если этого не случится, человек погрязнет в цинизме и тщеславии, ибо в действительности он всегда нуждается в своих божествах.
А быть может, произойдет нечто гораздо более удивительное: мир будет идти вперед, не обращая внимания ни на каких богов и богинь, не нуждаясь ни в дьяволах, ни в ангелах.
И в этом мире, Лестат, для нас окажется места меньше, чем когда-либо прежде.
Все то, о чем я тебе рассказал, в конечном счете так же бесполезно, как бесполезны все древние знания – как для людей, так и для нас. Поэзия и образы древности могут быть очень красивыми, могут заставить нас вздрагивать в моменты узнавания того, о существовании чего мы только догадывались и что ощущали в своем воображении. Они способны увести нас назад, в те времена, когда человек только познавал землю и не переставал удивляться всему, что вокруг него происходит. Однако, хотим мы того или нет, мы вынуждены всегда возвращаться в то время, в котором находимся сейчас.
А в этом мире вампир всегда воспринимается как темное и нечестивое божество, все мы – Дети Тьмы. И никем другим вампир быть не может. Если ему и удается распространить свою власть на людские умы, то только потому, что душа человеческая служит тайным кладезем первобытных воспоминаний и неосознанных желаний. Разум каждого человека – это тот самый Сад Зла, о котором ты говорил и в котором все существа то поднимаются, то падают снова, в котором поются гимны множеству воображаемых вещей, а после те же самые вещи подвергаются проклятию и перестают быть предметами поклонения.
И тем не менее, познакомившись с нами, люди проникаются к нам любовью. Они любят нас даже сейчас. В Париже зрители приходят в восторг от того, что видят на сцене Театра вампиров. А те, кому приходится встречать в бальных залах дворцов тебя и тебе подобных – бледных и смертоносных лордов в бархатных плащах, – по-своему преклоняются перед вами и лежат у ваших ног.
Их приводит в трепет сама возможность бессмертия, возможность того, что величественное и прекрасное существо способно быть воплощением зла, что ему доступны любые знания и любые чувства, и тем не менее существо это предпочитает удовлетворять свои самые низменные аппетиты.
Возможно, люди с удовольствием сами стали бы такими преисполненными зла существами. Им все кажется таким простым! И эта простота – именно то, чего они хотят.
Однако стоит им только обрести Темный Дар, и из великого множества тех, кто им владеет, в лучшем случае найдется один, кто не почувствует себя столь же несчастным, как ты.
Мне нечего сказать тебе такого, что не подтвердило бы худшие твои опасения. Я прожил восемнадцать столетий и с уверенностью могу утверждать, что мир не нуждается в нас. Я никогда и ни в чем не добился настоящего успеха. Нам нет места в этом мире.

Глава 14

Мариус замолчал. Впервые за все время нашего разговора он отвернулся от меня и посмотрел на темнеющее за окнами небо, словно прислушиваясь к недоступным моему восприятию голосам ночного острова.
– Я должен сказать тебе еще нечто очень важное, – заговорил он снова, – хотя в данном случае речь идет о совершенно практических… – Он вновь замолк, словно что-то отвлекло его внимание. – И ты должен пообещать мне кое-что…
Он снова прислушался к чему-то и погрузился в молчание. В эти мгновения лицо его стало почти таким же, как у Акаши и Энкила.
Мне хотелось задать ему тысячи вопросов. Но куда важнее для меня было вновь услышать некоторые из его высказываний, как будто, для того чтобы окончательно осознать их, мне требовалось многократно произнести слова вслух.
Сложив руки домиком, я откинулся в кресле и прислонился к прохладной обивке высокой спинки, глядя прямо перед собой. Перед моим мысленным взором проносились картины услышанного, я думал о том, насколько справедливы суждения Мариуса о добре и зле, и о том, какой ужас и разочарование испытал бы я, попытайся он убедить меня в истинности и правоте философии древних богов Востока, утверждающей, что мы можем гордиться тем, что совершаем.
Я тоже был дитя Запада и всегда сражался с истинно западной неспособностью смириться со злом или смертью.
Однако за всеми этими рассуждениями стояла страшная правда о том, что Мариус мог отправить в небытие всех нас до единого, если бы ему пришлось сжечь Акашу и Энкила и таким образом избавиться от дряхлой и бесполезной оболочки древнего зла. Или мне это только казалось?
А ужас, заключенный в Акаше и Энкиле?.. Мне нечего было сказать о них, кроме того, что я и сам в какой-то мере начинал испытывать то же самое ощущение, которое когда-то испытывал он. Мне казалось, что я могу возродить их к жизни и заставить двигаться. Точнее говоря, глядя на них, я чувствовал, что кто-то может и должен сделать это. Кто-то способен прервать их сон с открытыми глазами.
Но кем они станут, если снова начнут двигаться и говорить? Древними египетскими монстрами? Что будут они делать?
Внезапно мне показались одинаково заманчивыми и соблазнительными две возможности: возродить их либо уничтожить. Обе возможности искушали разум. Я хотел проникнуть в их мысли и поговорить с ними и в то же время не в силах был устоять перед безумной идеей их уничтожения. Перед желанием погибнуть вместе с ними в ярком пламени, которое поглотит и унесет в небытие всех нас – проклятых и обреченных.
– Неужели ты никогда не испытывал искушения сделать это? – с болью в голосе спросил я, подумав вдруг о том, слышат ли мои слова обитатели подземного святилища.
Он встрепенулся и перестал прислушиваться, а потом повернулся ко мне и отрицательно покачал головой.
– Нет.
– Даже несмотря на то, что тебе лучше, чем кому-либо другому, известно, что нам нет места на земле?
– Нет. – Он снова покачал головой. – Я бессмертен. Я действительно бессмертен. По правде говоря, я даже не знаю, что в настоящее время способно меня уничтожить. Думаю, ничто. Однако дело не в этом. Я хочу продолжать свое существование. Я даже думать об этом не желаю. Сам для себя я превратился в источник вечного знания, в тот разум, о котором в своей смертной жизни мечтал долгие годы, и сейчас я, как всегда, испытываю чувство величайшей любви к тому прогрессу, которого удалось достичь человечеству. И я хочу знать, что произойдет теперь, когда мир вновь поставил под сомнение своих богов. А потому в настоящее время нет такой причины, которая заставила бы меня закрыть глаза.
Я понимающе кивнул.
– Однако я не испытываю таких страданий, какие выпали на долю тебе, – продолжал он. – Когда я был обращен в священной роще на севере Франции, я не был молод. С тех пор я страдал от одиночества, испытывал ужасные мучения и находился на грани безумия, но я никогда не был бессмертным и при этом юным. Я много раз совершал то, что тебе только предстоит совершить, – то, что вскоре заставит тебя покинуть меня.
– Покинуть тебя?! Но я не хочу…
– Тебе придется уйти, Лестат. И, как я уже сказал, очень скоро. Ты еще не готов к тому, чтобы остаться здесь, со мной. Это одна из наиболее важных вещей, о которых я еще не говорил с тобой. И ты должен выслушать меня так же внимательно, как и прежде.
– Мариус! Я даже представить себе не могу, что должен вскоре уехать! Я не…
Меня вдруг охватил гнев. Неужели он привез меня сюда только затем, чтобы вновь заставить уйти? Я вспомнил предостережения Армана. Мы можем найти общий язык только с теми, кто старше нас, но не с созданными нами. И я нашел Мариуса. Однако все это были не более чем слова. Они даже приблизительно не способны были выразить то, что я чувствовал: внезапное отчаяние и страх перед разлукой.
– Послушай меня, – мягко продолжал он. – Прежде чем меня захватили в плен галлы, я успел прожить достаточно долгую жизнь. А после того как похитил из Египта Тех, Кого Следует Оберегать, я снова долго жил в Антиохии как богатый римский ученый. У меня были дом и рабы, была любовь Пандоры. Мы прожили целую жизнь в Антиохии и были свидетелями всех происходящих событий. И то, что у меня в прошлом остались эти жизни, дало мне силы и позволило прожить множество веков. Как тебе известно, у меня хватило сил, чтобы стать частью реальной жизни в Венеции, а теперь мне хватает их, чтобы править на этих островах так, как я это делаю. У тебя же, как и у многих из тех, кто слишком рано идет в огонь или подставляет себя палящим лучам солнца, опыт реальной жизни отсутствует вовсе.
В юности тебе довелось прожить в реальной жизни не более шести месяцев, которые ты провел в Париже. А в качестве вампира ты постоянно путешествуешь – ты одинок и, передвигаясь с места на место, вторгаешься в чужие дома и чужие жизни.
Если ты хочешь выжить, тебе необходимо прожить полностью хотя бы одну реальную жизнь и сделать это как можно скорее. В противном случае ты можешь потерять все, впасть в отчаяние и навсегда скрыться под землей, чтобы уже никогда не подняться, или и того хуже…
– Да, я понимаю. И хочу этого. Но когда там, в Париже, мне предложили остаться в Театре вампиров, я не смог.
– Это было не слишком подходящее для тебя место. К тому же Театр вампиров – это общество. И он не больше похож на реальный мир, чем мое уединенное убежище на острове. Кроме того, слишком много ужасных воспоминаний связано у тебя с этим театром.
Однако в диком и необузданном Новом Свете, куда ты направляешься, в этом поистине варварском маленьком городке под названием Новый Орлеан ты сможешь успешно начать новую для тебя реальную жизнь. У тебя появится возможность жить в собственном доме, подобно простому смертному, – так, как ты много раз пытался жить во время своих странствий с Габриэль. Там тебя не станут беспокоить члены старых обществ, там не будет вампиров-отшельников, способных убить тебя только из страха. А когда ты будешь создавать новых вампиров – а ты непременно сделаешь это, чтобы попытаться избавиться от одиночества, – постарайся сделать и сохранить их как можно более человечными. Старайся всегда держать их возле себя, но как членов своей семьи, а не как членов общества. И постарайся понять то время, в котором тебе придется прожить несколько десятилетий. Сделай так, чтобы этому времени соответствовал стиль одежды, которую ты станешь носить, стиль убранства дома, где ты будешь проводить часы своего досуга. Постарайся понять особенности тех мест, где тебе придется охотиться. Ты должен осознать, что такое течение времени.
– Да, и в полной мере испытать боль при виде того, как все умирает и гибнет…
Это было все то, против чего предостерегал меня Арман.
– Конечно. Ты создан, чтобы победить время, а не для того, чтобы от него убегать. Ты будешь страдать от необходимости держать в тайне секрет своей чудовищной сущности и от необходимости убивать. Возможно, ради успокоения совести ты даже попытаешься выбирать в жертву только преступников и злодеев и преуспеешь в этом… или потерпишь поражение. Но если хочешь сохранить свою тайну, ты должен быть как можно ближе к реальной жизни. Однажды ты совершенно справедливо заявил членам древнего парижского общества, что ты создан именно для такой жизни. Ты действительно чрезвычайно похож на обыкновенного человека.
– Я хочу этого. Я искренне этого хочу…
– В таком случае последуй моему совету. Ты должен понять еще одно. По сути своей вечность есть не что иное, как способность проживать одну человеческую жизнь за другой. Безусловно, бывают долгие периоды отхода от жизни, периоды сна или просто стороннего наблюдения. Но снова и снова мы бросаемся в поток и плывем, пока у нас есть силы, до тех пор пока нас не губит время или какая-либо трагедия, – точно так же, как случается это со всеми смертными.
– И сам ты тоже будешь жить, уходить в сторону и вновь бросаться в жизненный поток?
– Да, несомненно. Когда наступит подходящий момент. Когда мир вновь станет для меня настолько интересным, что я не смогу удержаться от этого. Тогда я вновь пойду по улицам городов. Я придумаю себе имя и найду для себя занятие.
– Тогда пойдем вместе, сейчас!
Я произнес эти слова и подумал о том, что они звучат болезненным эхом обращенной ко мне мольбы Армана. Или тщетных уговоров Габриэль десять лет спустя.
– Твое приглашение звучит для меня гораздо более соблазнительно, чем ты можешь себе представить, – ответил он. – Однако если я пойду с тобой, то причиню тебе огромный вред. Потому что я буду всегда стоять между тобой и остальным миром. И изменить что-либо не в моих силах.
Я покачал головой и отвернулся. Меня переполняли печаль и горечь.
– Скажи мне, хочешь ли ты продолжить свое существование? Или ты хочешь, чтобы сбылись предсказания Габриэль?
– Я хочу продолжить.
– В таком случае ты должен уехать. Лет через сто, а быть может меньше, мы встретимся вновь. Меня уже не будет на этом острове. Я должен буду перевезти Тех, Кого Следует Оберегать, куда-нибудь в другое место. Но где бы я ни был и где бы ни был ты, я найду тебя. И тогда я буду тем, кто не захочет с тобой расставаться. Тогда уже я буду умолять тебя остаться со мной. Я полюблю твое общество и беседы с тобой, мне будет приятно просто смотреть на тебя, я стану восхищаться твоей выносливостью и жизненной силой, безрассудностью и отсутствием веры – словом, я буду любить все то, что так сильно люблю в тебе уже сейчас.
Я больше не в силах был слушать его, мне казалось, что я сейчас потеряю сознание. Я готов был умолять его, чтобы он позволил мне остаться.
– Неужели сейчас это совершенно невозможно? – спросил я. – Мариус, пожалуйста, подари мне только одну человеческую жизнь! Неужели ты не можешь это сделать?
– Нет, – покачал головой он. – Я могу до бесконечности рассказывать тебе разного рода истории, но они никогда не заменят опыт реальной жизни. Поверь мне, я уже пытался избавить других от необходимости прожить реальную жизнь, однако ничего хорошего из этого не вышло. Я не в силах научить тому, чему учит жизнь. Я не должен был в столь раннем возрасте брать к себе Армана, и века, проведенные им в безумии и страданиях, до сих пор служат мне укором. Заставив его выйти и жить в современном Париже, ты сделал ему величайшее одолжение, но я боюсь, что для него это уже слишком поздно. Поверь мне, Лестат, это непременно должно случиться. Ты просто обязан прожить этот период человеческой жизни, ибо те, кто лишается его, чувствуют себя неудовлетворенными до тех пор, пока все-таки не получают возможность его прожить. Либо они погибают.
– А как же Габриэль?
– Габриэль успела прожить жизнь и даже почти умереть. У нее хватит сил, чтобы снова вернуться в этот мир тогда, когда она посчитает нужным сделать это. Либо она всегда будет ходить по его краю.
– Ты думаешь, она когда-нибудь вернется?
– Не знаю, – промолвил он. – Я недостаточно хорошо понимаю Габриэль. Однако у меня уже есть некоторый опыт – она слишком похожа на Пандору. А Пандору я никогда не мог понять до конца. Суть в том, что большинство женщин, будь они смертными или бессмертными, – существа слабые. Но уж если они наделены силой, то становятся совершенно непредсказуемыми.
Я покачал головой и на минуту прикрыл глаза. Я не хотел думать о Габриэль. Что бы мы здесь ни говорили, Габриэль больше нет.
К тому же я никак не мог смириться с мыслью о том, что должен уехать. Я был здесь как в раю. Однако я не стал продолжать спор. Я знал, что его решение окончательно, но был уверен, что Мариус не будет принуждать меня к отъезду силой. Он подождет, пока я начну всерьез беспокоиться о своем отце и в конце концов явлюсь сам, чтобы сообщить о своем отъезде. Значит, впереди у меня есть еще несколько ночей.
– Да, именно так, – подтвердил он мягко. – К тому же мне необходимо рассказать тебе еще кое-что.
Я открыл глаза и увидел, что он смотрит на меня с выражением терпения и симпатии на лице. Меня вдруг охватило болезненное чувство любви к нему, такой же сильной, какую я испытывал только по отношению к Габриэль. К глазам подступили слезы, и мне стоило больших усилий сдержать их.
– Ты многое узнал от Армана, – произнес он твердым голосом, словно пытаясь помочь мне в моей внутренней борьбе с самим собой. – Еще большему ты научился самостоятельно. И тем не менее есть нечто такое, чему могу научить тебя я.
– Я слушаю.
– Прежде всего я должен сказать, – продолжал он, – что ты обладаешь поистине выдающимися способностями. Однако в ближайшие пятьдесят лет тебе едва ли удастся создать кого-либо равного по силе тебе или Габриэль. Твое второе создание не обладало и половиной возможностей Габриэль, а последующие будут еще слабее. Та кровь, которую ты получил от меня, окажет на тебя влияние. Если ты… если ты получишь кровь Акаши и Энкила – а решать предстоит тебе, – их кровь тоже изменит тебя. Но это не повлияет на твою способность создавать себе подобных, каждое новое твое создание будет слабым. Однако нельзя однозначно утверждать, что это плохо. В законах старых обществ, гласивших, что могущество и сила должны приходить с возрастом, была своя мудрость. Кроме того, существует и другая древняя истина: никто не знает, почему в одних случаях мы создаем титанов, а в других – слабоумных идиотов.
Так или иначе, случится то, что должно случиться, но тебе следует тщательно отбирать своих будущих спутников. Отдавай предпочтение тем, на кого тебе приятно смотреть, чей голос тебе нравится слушать, тем, кто обладает душевными глубинами, которые тебе хотелось бы познать. Словом, ты должен любить тех, кого выбираешь. В противном случае ты не сможешь долго находиться в их обществе.
– Понимаю, – ответил я. – Следует создавать их с любовью.
– Именно так, создавай их в любви. А главное, будь уверен в том, что до момента своего перерождения они успели прожить достаточно долго. Никогда, слышишь, никогда не имей дело с такими юными существами, как Арман. Это самое страшное преступление, какое я совершал против себе подобных, – проведение Обряда над совсем еще мальчиком, Арманом.
– Но разве мог ты предвидеть, что Дети Тьмы придут именно тогда и разлучат тебя с ним?!
– Нет, конечно. И все же мне следовало подождать. Только одиночество заставило меня втянуть Армана во все это. И еще, пожалуй, его полная беспомощность, сознание того, что его жизнь зависит от меня во всем. Помни, ты должен остерегаться этой власти и власти над теми, кто умирает. Все мы в душе очень одиноки, и стремление к власти может оказаться не менее сильным, чем приступы жажды. Если бы не было Энкила, могло бы не быть Акаши, а если бы не было Акаши, не было бы и Энкила.
– Наверное. Из твоего рассказа я могу сделать вывод, что Энкил страстно любит и удерживает при себе Акашу. Что именно Акаша время от времени…
– Ты прав. – Лицо его стало вдруг очень серьезным, и в глазах загорелся огонек таинственности, точно он опасался, что кто-нибудь может подслушать наш разговор. Он еще немного помолчал, словно подыскивая слова. – Кто знает, что бы могла сделать Акаша, если бы Энкил не сдерживал ее? – шепотом заговорил он. – И почему я не хочу, чтобы он услышал меня или прочел мои мысли? Почему я говорю с тобой шепотом? Да потому, что он может уничтожить меня в любой момент. Возможно, только Акаша не позволяет ему это сделать. Но если он покончит со мной, что станет тогда с ними?!
– Почему они допустили, чтобы их оставили под лучами солнца? – спросил я.
– Откуда нам знать? Может, они знали, что солнце не причинит им большого вреда. Оно могло спалить тех, кто сделал это с ними. А быть может, пребывая в состоянии полусна, они плохо понимали, что происходит вокруг. А времени на то, чтобы проснуться, собраться с силами и защитить себя, у них просто не было. Я допускаю, что именно солнце заставило их в конце концов двигаться, – я имею в виду те передвижения Акаши, свидетелем которых был сам. А теперь они снова спят с открытыми глазами. И снова видят сны. И больше не пьют кровь.
– А что ты имел в виду… когда говорил о том, что мне предстоит решить… пить или не пить их кровь? – промолвил я. – Разве я смогу отказаться?
– Над этим нам еще предстоит подумать, – ответил он. – К тому же всегда существует вероятность, что они не позволят тебе пить их кровь.
Представив себе, как мне наносит удар одна из этих рук, как она отшвыривает меня через всю комнату, пробивает мною каменный пол, я невольно вздрогнул.
– Она назвала тебе свое имя, Лестат, – сказал он. – Мне кажется, она позволит тебе напиться ее крови. Однако, если ты примешь ее, ты станешь еще более стойким и выносливым, чем сейчас. Даже несколько капель ее крови способны многократно увеличить твои силы, но она позволит тебе взять гораздо больше, испить полную чашу, и тогда едва ли найдется в мире сила, способная тебя уничтожить. А потому ты должен быть уверен, что хочешь именно этого.
– Но почему бы мне этого не хотеть?
– Хочешь ли ты оказаться сожженным дотла и при этом продолжать мучительное существование? Хочешь ли быть пронзенным ножами или изрешеченным пулями и продолжать жить? Походить на дырявую скорлупу, не способную даже позаботиться о себе! Поверь мне, Лестат, это может оказаться поистине ужасным. Тебя могут до неузнаваемости спалить лучи солнца, но тем не менее ты выживешь и, подобно тем древним богам в Египте, будешь испытывать только одно желание – умереть.
– Но разве я не смогу излечиться?
– Совсем не обязательно. Для этого необходимо, чтобы ты мог напиться ее крови после того, как тебе будет причинен вред. Нас излечивает время в сочетании с кровью человеческих жертв и кровью древних вампиров. Подумай об этом, пока у тебя еще есть время.
– А как бы поступил ты на моем месте?
– Конечно же, я насытился бы кровью Тех, Кого Следует Оберегать, чтобы стать сильнее, чтобы приблизиться к истинному бессмертию. Я стал бы на коленях молить Акашу, чтобы она позволила мне сделать это, а потом бросился бы в ее объятия. Но мне легко говорить об этом. Акаша ни разу не ударила меня, она никогда не запрещала мне пить ее кровь, и к тому же я уверен в том, что хочу жить вечно. Я готов снова вынести огонь. Готов вынести жар солнечных лучей. Ради того чтобы продолжать свое существование, я перенесу любые муки и любые пытки. Вполне возможно, что ты не убежден в своем желании жить вечно.
– Но я действительно этого хочу! – воскликнул я. – Я могу, конечно, сделать вид, что обдумываю твои слова, притвориться мудрым и рассудительным, взвешивающим все «за» и «против», однако не вижу в этом никакого смысла. Зачем мне тебя обманывать? Тебе и без того известен мой ответ.
Он улыбнулся.
– В таком случае, прежде чем ты уедешь отсюда, мы снова спустимся в святилище и смиренно попросим у нее разрешения. И тогда мы узнаем ответ.
– А сейчас могу я задать тебе еще несколько вопросов? – спросил я.
Он жестом предложил мне начинать.
– Я видел призраков, – сказал я, – видел несносных демонов, о которых ты говорил. Я видел одержимых ими смертных и те дома, в которых они обитали.
– Мне известно о них не больше, чем тебе. Множество призраков кажутся всего лишь видениями, не подозревающими о том, что за ними наблюдают. Мне ни разу не приходилось заговаривать с призраком, и ни один из них не обращался ко мне. А что касается несносности и озлобленности, то мне, пожалуй, нечего добавить к тому объяснению, которое дал еще в глубокой древности Энкил: они беснуются потому, что лишены тел. Однако существуют другие бессмертные, представляющие гораздо больший интерес.
– Кто они?
– В Европе есть по меньшей мере двое таких, которые не пьют и никогда не пили кровь. Они могут ходить по земле как при дневном свете, так и ночью, обладают телами и очень сильны. Внешне они ничем не отличаются от людей. Был еще один в Египте, известный при царском дворе под именем Рамзеса Проклятого, хотя, насколько я могу судить, его едва ли можно было считать проклятым. После его исчезновения имя его было убрано со всех царских памятников. Тебе известно, что египтяне, желая кому-либо смерти, обрекали его имя на забвение. Я не знаю, что произошло с ним. В свитках папирусов об этом ничего не говорится.
– Мне рассказывал о нем Арман. Он говорил, что в древних легендах утверждается, будто Рамзес был одним из старых вампиров.
– Нет, это не так. Я не верил тому, что читал о нем, пока своими глазами не увидел существ, отличных от нас. Однако поговорить с ними мне не удалось. Едва завидев меня, они в ужасе убегали. Я боюсь их, потому что они могут находиться под лучами солнца. Они очень сильны и лишены крови, и кто знает, на что они способны. Но можно прожить много веков и ни разу не встретиться с ними.
– Но сколько же им лет? Как давно произошло их обращение?
– Они очень старые, возможно, такие же древние, как и я. Точно не знаю. Они живут как богатые и могущественные люди. Вполне вероятно, их много и они способны каким-то образом размножаться. Пандора утверждала, что среди них даже была одна женщина. Однако во всем остальном мы с Пандорой полностью разошлись во мнениях. Она считала, что они такие же, как и мы, но они настолько древние, что, подобно Матери и Отцу, давно уже перестали пить кровь. Я же уверен, что они никогда не были тем, чем являемся мы. Они нечто совсем другое и лишены крови. Они не отражают свет, как делаем это мы, а, напротив, поглощают его. От смертных они отличаются лишь более темным оттенком кожи. Они очень мощные и крепкие. Возможно, тебе никогда не придется встретиться с ними, однако я рассказываю тебе все это, чтобы предупредить об их существовании. Ты не должен позволить им узнать местонахождение твоего убежища, ибо они могут быть опаснее смертных.
– Но разве смертные представляют для нас реальную опасность? – удивился я. – Мне всегда удавалось с легкостью их обманывать.
– Они, конечно же, очень опасны. Если люди поймут, кто мы такие, они смогут с легкостью уничтожить нас, стереть с лица земли. У них есть возможность охотиться на нас днем. Это преимущество нельзя недооценивать. Снова должен сказать тебе, что в законах и правилах древних обществ была своя мудрость. Они запрещают рассказывать о нас смертным. Никогда не следует открывать смертным, где находятся тайные убежища вампиров. Глупо даже думать, что поведение смертных можно держать под контролем.
Я кивнул, хотя мне было очень трудно осознать необходимость опасаться смертных. Я никогда не боялся их.
– Даже в Театре вампиров, – продолжал он, – не рассказывают ни грамма правды о нас. В сюжетах спектаклей используются народные легенды и всякого рода выдумки, чтобы вводить зрителей в заблуждение.
Я понимал, что это действительно так. Даже в письмах ко мне Элени всегда выражалась завуалированно и никогда не упоминала имен.
Эта секретность и необходимость хранить тайну всегда действовали на меня угнетающе.
Я усиленно напрягал память, стараясь вспомнить, приходилось ли мне встречаться с бескровными существами… Вполне возможно, я по ошибке принимал их за вампиров-отшельников.
– Я должен рассказать тебе кое-что еще о сверхъестественных существах, – вновь заговорил Мариус.
– Что именно?
– Я и сам не уверен в своей правоте, но поделюсь с тобой своими размышлениями. Мне кажется, что, когда нас уничтожают, когда сжигают дотла, мы можем вернуться, но уже в другом облике. Я сейчас говорю не о людях, не о реинкарнации, ибо мне неизвестно, что происходит с людскими душами. Я говорю о нас, о том, что мы живем вечно и, я уверен, возвращаемся обратно.
– Почему ты так думаешь? – спросил я и невольно подумал о Никола.
– Причины те же, которые заставляют и смертных говорить о реинкарнации. Некоторые утверждают, что помнят себя в другой жизни. Они приходят к нам будучи смертными, заявляют, что им все о нас известно, и просят о возвращении им Темного Дара. Одной из таких была Пандора. Необъяснимо, но ей было известно очень много. Разве что виной тому было ее богатое воображение, или каким-то образом ей неосознанно удалось прочесть мои мысли. Вполне возможно, что и другие смертные обладают невероятными способностями, позволяющими им улавливать импульсы нашего разума.
Как бы то ни было, их не слишком много. Если даже они вампиры, то, безусловно, это лишь единицы из тех, кто был уничтожен. Это может означать, что у остальных просто не хватило сил, чтобы вернуться. Либо они не захотели. Нам не дано узнать это. Пандора уверяла, что она погибла, когда Мать и Отец были оставлены под палящим солнцем.
– Боже милостивый! Она родилась вновь как смертная и захотела опять стать вампиром?
Мариус улыбнулся.
– Ты еще очень молод, Лестат, и противоречишь сам себе. Как ты представляешь себе возвращение в смертное состояние? Подумай об этом, когда встретишься со своим смертным отцом.
Признавая справедливость его доводов, я промолчал. Однако то, что в моем воображении было связано со смертной жизнью, я терять не хотел. Я предпочитал продолжать свое существование, оплакивая утраченную смертную сущность. Я был уверен, что моя любовь к смертным теснейшим образом связана с полным отсутствием страха перед ними.
И вновь что-то отвлекло внимание Мариуса. Он отвернулся и внимательно прислушался к чему-то. Потом снова обратился ко мне.
– Лестат, впереди у нас не более двух-трех ночей, – печально произнес он.
– Мариус! – только и смог прошептать я в ответ, проявив свои чувства несколько сильнее, чем мне бы хотелось.
Единственным утешением могло послужить выражение его лица, которое в эти мгновения было абсолютно человеческим.
– Ты даже представить себе не можешь, как страстно я хочу, чтобы ты остался со мной, – заговорил он. – Но настоящая жизнь там, а не здесь. Когда мы встретимся вновь, я расскажу тебе об очень многом, но и сейчас ты уже знаешь достаточно. Ты должен поехать в Луизиану и заботиться о своем отце до самой его смерти. Ты должен многому научиться. Я был свидетелем жизни и смерти великого множества людей, а ты еще этого не видел. Поверь мне, мой мальчик, я не хочу тебя отпускать. Мне трудно передать словами мое отчаяние при этой мысли. Но я обещаю тебе, что, когда придет время, я непременно отыщу тебя.
– Но почему я не могу вернуться к тебе? Зачем тебе уезжать отсюда?
– Пора, – ответил он. – Я слишком долго оставался правителем этих островов. Среди людей возникли подозрения. К тому же сюда стали заплывать европейцы. Прежде чем приехать сюда, я скрывался в погребенном под вулканической лавой городе Помпее. Но начавшиеся раскопки на его руинах заставили меня покинуть убежище. Теперь то же самое происходит и здесь. Я должен найти другое место, более отдаленное и уединенное, причем такое, которое еще долго останется безопасным. Откровенно говоря, я никогда не привез бы тебя на этот остров, если бы собирался остаться на нем.
– Почему?
– Ты сам знаешь. Я не могу позволить, чтобы тебе или кому-либо еще стало известно, где находятся Те, Кого Следует Оберегать. И теперь пришла пора поговорить нам о других очень важных вещах. О тех обещаниях, которые ты должен мне дать.
– Все, что угодно. Но какие обещания ты хочешь от меня получить?
– Очень простые. Ты никому и никогда не расскажешь о том, что узнал здесь от меня. Ты никому не должен рассказывать о Тех, Кого Следует Оберегать. Не должен рассказывать легенды о древних богах. Ты никому не скажешь, что видел меня.
Я мрачно кивнул. Я ожидал, что он потребует это от меня, и знал, как трудно мне будет сдержать данные ему обещания.
– Даже если ты расскажешь самую малость, – продолжал он, – все остальное тут же откроется. И с каждым новым рассказом о Тех, Кого Следует Оберегать, будет увеличиваться опасность, что их найдут.
– Хорошо, – ответил я. – Но что касается легенд… нашего происхождения… Разве не могу я рассказать об этом тем, кого создам?
– Нет, не можешь. Я уже сказал тебе, что если станет известна хотя бы часть, то неизбежно придется рассказать и все остальное. Кроме того, если твои новообращенные окажутся христианами, если их разум, как и разум Никола, будет отравлен христианскими понятиями первородного греха и вины, эти древние легенды сведут их с ума. Они воспримут их как нечто ужасное и никогда не смогут ни понять, ни принять. Случайности, языческие боги, непонятные, страшные обычаи и обряды… Какими бы ограниченными и скудными ни были эти знания, надо быть готовым к ним, чтобы понять их и усвоить. Будет лучше, если тебе станут задавать вопросы, а ты будешь рассказывать только то, что сможет удовлетворить их любопытство. Если же ты сочтешь невозможным для себя обманывать их, то не говори вообще ничего. Постарайся сделать своих преемников такими же сильными, как сильны сейчас люди, лишенные веры в Бога. Но запомни мои слова: никому не пересказывай древние легенды. Это могу делать только я.
– А что ты со мной сделаешь, если я все же расскажу их? – спросил я.
Мой вопрос настолько поразил его, что на какое-то мгновение он даже растерялся, но потом расхохотался.
– Ты поистине дьявольское существо, Лестат! – пробормотал он. – Дело в том, что, если ты все же проговоришься, я могу сделать с тобой все, что мне будет угодно. И тебе это, конечно же, отлично известно. Я могу растоптать тебя, как Акаша растоптала Старейшего. Одним усилием воли могу сжечь тебя в пламени. Но я не хочу тебе угрожать. Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне. Но я не допущу, чтобы тайна моя стала известна, не позволю своре бессмертных существ напасть на меня, как напали они в Венеции. Я не позволю, чтобы обо мне узнали другие мне подобные. И ты никогда – случайно или намеренно – не должен посылать кого-либо на поиски Тех, Кого Следует Оберегать, или Мариуса. Мое имя не должно произноситься в присутствии других.
– Я все понимаю, – ответил я.
– Ты говоришь искренне? Или мне все же следует припугнуть тебя? Должен ли я предупредить, что месть моя может быть ужасной? И что наказание коснется не только тебя, но и тех, кому ты доверишь эту тайну. Учти, Лестат, я уничтожил многих себе подобных, которые приходили, чтобы найти меня. И уничтожил их только потому, что они узнали древние легенды и мое имя. Потому что они не прекратили бы свои поиски.
– Я не в силах больше слушать это, – пробормотал я. – Клянусь, я никому ничего не расскажу. Но боюсь, что другие смогут прочесть мои мысли, похитить образы, хранящиеся в моей голове. Арману, например, это удавалось с легкостью. Что, если…
– В твоих силах скрыть эти образы. Ты знаешь, как это делается. Ты можешь послать им совсем другие видения и таким образом сбить их с толку. Ты можешь закрыть свой разум. Это ты тоже умеешь делать. Однако давай покончим с угрозами и предостережениями. На самом деле ничего, кроме любви, я к тебе не испытываю.
Некоторое время я сидел молча. В голове моей роились всякого рода запретные помыслы. В конце концов я не выдержал и высказал их вслух:
– Мариус, неужели тебе никогда не приходило в голову рассказать остальным обо всем, что тебе известно? Я имею в виду, что ты мог бы сделать свои знания достоянием нам подобных и таким образом собрать всех вместе.
– Боже милостивый! Конечно же нет, Лестат! Зачем бы я стал это делать? – Казалось, он был искренне озадачен.
– Да затем, чтобы мы смогли наконец обрести древние легенды, чтобы смогли все обдумать и разобраться в загадках нашей истории, как делают это смертные. Чтобы могли поведать друг другу собственные истории, поделиться силами и знаниями…
– И воспользоваться ими так же, как прибегли к ним Дети Тьмы в борьбе против людей?
– Нет… я имел в виду не это.
– Послушай меня, Лестат. В вечности общества встречаются достаточно редко. Большинство вампиров недоверчивы по натуре и стремятся к одиночеству, потому что не любят никого. Время от времени они обзаводятся одним или двумя тщательно отобранными и проверенными спутниками и охраняют места своей охоты и свою собственность так же ревностно, как делаю это я. Они не захотят объединяться. И даже если им удастся преодолеть ожесточение, подозрительность и злобу, которые всегда разделяли их, и создать нечто вроде союза, то очень скоро все закончится жесточайшей и непримиримой борьбой за превосходство и битвами за власть. Произойдет примерно то же самое, что позволила мне увидеть Акаша и что однажды уже случилось тысячу лет тому назад. Так или иначе, но мы воплощаем собой зло. Мы убиваем. А потому пусть лучше на этой земле создают свои союзы смертные, объединяясь во имя добра.
Стыдясь собственных возбуждения, слабостей и импульсивности, я согласился с его доводами. Однако передо мной открылся целый мир новых возможностей.
– А как быть со смертными, Мариус? Неужели ты никогда не испытывал желания раскрыть перед ними свою сущность, рассказать им все, что тебе известно?
И вновь мой вопрос ошеломил его.
– Неужели тебе не хотелось поведать о нас миру? – продолжал я. – А там будь что будет. Разве не казалось тебе, что это гораздо лучше, чем жить, скрываясь и окутывая себя тайной?
Он на минуту прикрыл глаза и опустил подбородок на сложенные руки. Впервые мне удалось мысленным взором увидеть вереницу исходящих от него образов, и я понял: он позволил мне проникнуть в его разум, потому что не был уверен в своем ответе. Его воспоминания обладали такой силой, что мои собственные возможности показались мне слабыми и хрупкими. А он между тем вспоминал далекие времена, когда Рим правил всем миром и когда сам Мариус находился в расцвете своей смертной жизни.
– Ты вспоминаешь о том, как собирался все рассказать? – спросил я. – Как хотел раскрыть свой чудовищный секрет?
– Возможно. Но только в самом начале, когда меня мучило отчаянное желание общаться с людьми и не терять с ними связи.
– Да, именно общаться, – повторил я, с удовольствием произнося это слово.
И мне вспомнился вечер, когда я стоял на сцене театра Рено, приводя в ужас собравшихся в зале парижан.
– Однако это было только в очень-очень далеком прошлом, – медленно произнес он, находясь под впечатлением от своих воспоминаний. Его прищуренные глаза были задумчивыми, словно он мысленно перенесся на множество веков назад. – На самом деле это безумие и глупость. Если бы люди получили хотя бы одно подтверждение, они немедленно уничтожили бы нас. А я не желаю погибать. Такого рода опасности и катастрофы меня не интересуют.
Я молчал.
– В действительности ты и сам не испытываешь потребности сделать рассказы о нас достоянием общественности, – примирительно и успокаивающе промолвил он.
Пальцы его коснулись моей руки.
«На самом деле мне так этого хочется», – думал я, глядя вдаль и вспоминая свое не такое уж далекое прошлое: театр, сказочные фантазии. Меня охватила невыразимая печаль.
– Тебя мучают одиночество и сознание своей чудовищной сущности, – снова заговорил он. – А ты по натуре импульсивен и несдержан.
– Ты прав.
– Какой смысл что-либо кому-то рассказывать? Никто ничего не простит. Никто не искупит своей вины. Думать иначе не более чем детские иллюзии. Откройся, позволь себя уничтожить – и чего ты этим добьешься? Сад Зла молча и с удовольствием поглотит твои останки. Так где, скажи мне, понимание и справедливость?
Я молча кивнул. Он сжал мою руку и медленно, словно неохотно и против воли, поднялся на ноги.
– Уже поздно, – сказал он, глядя на меня полным сочувствия и симпатии взглядом. – Мы и так проговорили достаточно долго. Я должен пойти к своим подданным. Как я и опасался, на одном из островов случилась беда. Чтобы разобраться, мне потребуется все оставшееся до рассвета время и, наверное, частично завтрашний вечер. Вполне вероятно, что завтра я смогу побеседовать с тобой только после полуночи…
Снова что-то отвлекло его внимание, и он, опустив голову, прислушался.
– Все, мне пора идти, – промолвил он.
Мы тепло обнялись на прощание.
Мне очень хотелось отправиться вместе с ним, чтобы узнать, что случилось в деревне, и посмотреть, как будет Мариус решать проблемы. Однако в то же время не терпелось как следует рассмотреть отведенные мне комнаты, полюбоваться морем и в конце концов лечь спать.
– Проснувшись, ты будешь голоден, поэтому я принесу для тебя жертву. Потерпи немного и дождись меня.
– Конечно, не беспокойся…
– Пока ты будешь ждать меня завтра вечером, весь дом в полном твоем распоряжении – можешь делать все, что вздумается. Футляры с древними свитками находятся в библиотеке. Можешь взглянуть на них. Заходи в любые комнаты. Только не приближайся к святилищу Тех, Кого Следует Оберегать. Ни в коем случае не спускайся туда один.
Я кивнул. Мне хотелось задать ему еще несколько вопросов.
Когда же он будет охотиться? Когда насытится кровью? Его кровь поддерживала мои силы в течение более чем двух ночей. Но чья кровь помогала сохранить силы ему? Убил ли он кого-то чуть раньше? Отправится ли на охоту сейчас? Во мне все больше крепло подозрение, что он уже не нуждается в крови в такой же степени, в какой нуждаюсь я. Что, подобно Тем, Кого Следует Оберегать, он пьет ее все меньше и меньше. Мне отчаянно хотелось узнать, прав ли я в своих предположениях.
Однако он уже уходил. Его ждали дела в деревне. Он вышел на террасу и… исчез. Я на секунду подумал, что он повернул налево или направо от двери. Однако, выглянув, нигде его не увидел. Терраса была пуста. Перегнувшись через перила, далеко внизу я заметил цветное пятно на фоне серых скал – его сюртук.
«Значит, рано или поздно это ждет всех нас, – подумал я, – мы будем все меньше и меньше нуждаться в крови, наши лица утратят человеческое выражение, мы сможем одним усилием воли передвигать любые предметы и вообще будем уметь делать все, разве что не летать. Неужели когда-нибудь, через примерно тысячу лет, мы застынем точно так же в неподвижном безмолвии, как сидят сейчас Те, Кого Следует Оберегать? Как часто этим вечером Мариус был похож на них! Как долго сидел он, не двигаясь и молча, когда рядом с ним никого не было?
И что значат для него каких-нибудь пятьдесят лет, которые мне предстоит прожить за океаном, изображая из себя простого смертного?!»
Я повернулся и направился в предоставленную мне спальню. До самого рассвета я просидел там, глядя на море и усеянное звездами небо. Открыв дверь в маленькое помещение, где находился саркофаг, я обнаружил свежие цветы. Надев золотой капюшон с маской и перчатки, я улегся внутрь саркофага и закрыл глаза. До меня по-прежнему доносился легкий аромат цветов.
Наступал самый пугающий момент – момент утраты сознания. Практически на границе сна я услышал вдруг женский смех. Она смеялась долго и весело, как будто разговаривая с кем-то. В тот момент, когда меня почти полностью поглотила темнота, перед моими глазами возникли ее откинутая назад голова и белоснежная шея.

Глава 15

К тому моменту, когда я открыл глаза, в голове у меня созрела идея. Она приняла такие отчетливые формы и настолько захватила меня, что я почти забыл о мучающей меня жажде и натянутых от напряжения венах.
– Пустое тщеславие, – прошептал я. Однако идея казалась мне такой заманчивой!
Нет, нельзя даже думать об этом. Мариус велел мне держаться подальше от святилища, к тому же он должен вернуться к полуночи, тогда я и расскажу ему о своей идее. И он… а что он? Он только печально покачает головой.
Я пошел бродить по дому и увидел, что все в нем точно так же, как и прошлым вечером: повсюду горят свечи, а в распахнутые окна льется мягкий свет угасающего дня. Мысль о том, что я вскоре должен буду уехать отсюда, казалась мне невозможной. Еще менее вероятным казалось то, что я никогда не вернусь сюда и сам Мариус покинет этот восхитительный дом.
Я почувствовал себя совершенно несчастным. И вновь в голову мне пришла прежняя идея.
Нет, пожалуй, я не осмелюсь на это в его присутствии. Я сделаю это один, тайно, чтобы он ничего не узнал и я не почувствовал себя дураком.
Нет, я не должен так поступать. Ничего хорошего не получится. И все останется по-прежнему.
Но если так, то почему бы не сделать это? Почему бы не сделать это прямо сейчас?
Я продолжал ходить кругами по всему дому – через библиотеку и галерею, через комнату, заполненную клетками с обезьянами и птицами, через другие залы и комнаты, которых прежде не видел.
Однако идея прочно засела в моей голове. А раздирающая мне внутренности жажда только усиливала мою импульсивность, делала меня менее терпеливым, лишала способности трезво мыслить и правильно оценивать все то, что рассказал мне Мариус, и то, чем может грозить мне неповиновение его приказу.
Его не было в доме. В этом я был совершенно уверен, ибо досконально осмотрел все до единого помещения. Свое предназначенное для сна убежище он сохранял в тайне. К тому же я знал, что существуют тайные, известные только ему ходы, через которые он мог в любое время попасть в дом или выйти из него.
Дверь, ведущую на лестницу, по которой мы спускались в святилище Тех, Кого Следует Оберегать, я нашел легко. И она оказалась незапертой…
Я стоял в гостиной с оклеенными бумажными обоями стенами и прекрасной мебелью из полированного дерева и не отрываясь смотрел на часы. Еще только семь часов вечера! До возвращения Мариуса еще целых пять часов! Пять часов сжигающей мучительной жажды! И эта идея… Эта идея!
Еще не сознавая, решился я или нет, я повернулся спиной к часам и пошел обратно в свою комнату. Я понимал, что сотни таких, как я, мучились подобными идеями прежде. А как хорошо он описал гордость, которую испытывал при мысли о том, что ему, возможно, удастся пробудить их к жизни. О том, что он сумеет заставить их двигаться.
Нет, я непременно должен сделать то, что задумал, даже если из этого вообще ничего не выйдет, что, скорее всего, и случится. Но я непременно хотел спуститься туда один и сделать это. Возможно, в какой-то степени мое желание было связано с Ники. Не знаю… Не знаю!..
Я вошел в свою комнату, освещенную поднимающимся от поверхности моря сиянием, и открыл футляр скрипки. Потом долго смотрел на лежащий передо мной шедевр Страдивари.
Я не умел играть на скрипке, однако мы поистине непревзойденные мастера подражания. Как сказал Мариус, я отличаюсь умением наблюдать и выдающимися способностями. А я так часто наблюдал за Ники, когда он играл!
Я подтянул смычок и протер струны из конского волоса маленьким кусочком смолы – именно так всегда делал Ники.
Всего пару ночей назад сама мысль о том, чтобы притронуться к этой вещи, была мне невыносима. А голос скрипки причинял мне невыносимую боль.
И вот теперь я вынул ее из футляра и понес через дом точно так же, как когда-то нес ее за кулисами Театра вампиров, собираясь вложить в руки Ники. И даже не помышляя в тот момент ни о каком тщеславии, я направился к лестнице, ведущей в подземное святилище, все ускоряя и ускоряя шаги.
У меня было такое впечатление, что именно Мать и Отец манили меня к себе, в то время как сам я был напрочь лишен собственной воли. Я больше не вспоминал о Мариусе. Для меня вообще перестало иметь значение что-либо, кроме того, что я должен как можно быстрее спускаться по узким и сырым каменным ступеням, мимо окон, в которые залетали соленые морские брызги и проникал тусклый вечерний свет.
Моя одержимость становилась настолько сильной и всеохватывающей, что я даже приостановился, засомневавшись вдруг, исходит ли идея действительно от меня. Однако глупо было даже думать об этом. Кто еще мог внушить ее мне? Те, Кого Следует Оберегать? Вот это уже истинное тщеславие! Да и откуда им знать, что за хрупкий и удивительный маленький деревянный инструмент держу я сейчас в руках?
Он способен издавать звуки, которых никогда не слышал древний мир, такие человеческие и так трогающие души людей, что некоторые даже считают скрипку творением сатаны, а скрипачей объявляют одержимыми дьяволом.
Я пребывал в полнейшем замешательстве, голова у меня кружилась.
Как мог я, спустившись так глубоко, даже не вспомнить о том, что дверь, ведущая в святилище, заперта на засов изнутри?! Если бы у меня в запасе было еще лет пятьсот, я, возможно, и смог бы ее открыть. Но сейчас для меня это совершенно невозможно.
И тем не менее я продолжал спускаться. Только что пришедшие мне в голову мысли почти мгновенно испарились. Я вновь летел как на крыльях, а нестерпимая жажда только усиливала мое возбуждение. Хотя жажда не имела никакого отношения к происходящему.
Наконец я повернул в последний раз и увидел перед собой распахнутые настежь двери в святилище. Свет горевших там ламп проникал и на лестницу. От наполняющего святилище чересчур сильного запаха цветов у меня комок подступил к горлу.
Прижимая обеими руками к груди скрипку, я подошел ближе. Двери шатра тоже были открыты. Они по-прежнему сидели рядом, все в той же позе.
Кто-то принес им свежие цветы, положил брикетики благовоний на золотые тарелки.
Я вошел в святилище и остановился. Подняв голову и взглянув на их лица, я увидел, что они смотрят, как и в прошлый раз, прямо на меня.
Кожа их была такой белой, что я даже представить себе не мог, что когда-то она могла иметь бронзовый оттенок, и боги казались такими же твердыми, как драгоценные камни в их украшениях. На ее руке был браслет в виде змеи, а грудь украшало накладное ожерелье. Над краем чистого полотняного одеяния, которое было на нем, виднелась крохотная складка тела.
Ее лицо было тоньше, чем его, а нос немного длиннее. Разрез его глаз был чуточку более удлиненным, а веки чуть более тяжелыми. Их густые черные волосы почти не отличались.
Мне вдруг стало трудно дышать. Почувствовав внезапную слабость, я попытался полной грудью вдохнуть запах цветов и благовоний.
Отблески света плясали на стенах в тысячах золотых вкраплений живописных фресок.
Опустив взгляд, я увидел в своих руках скрипку и попытался припомнить, зачем пришел сюда. Потом провел пальцами по деревянному корпусу, думая о том, как должен выглядеть в их глазах этот миниатюрный инструмент.
Сдавленным от волнения голосом я тихо объяснил, что это такое, потом сказал, что прошу их послушать, как она звучит, и что я никогда раньше не играл на ней, но теперь хочу попробовать. Я говорил так тихо, что не слышал собственного голоса, но понимал, что они его услышат, если, конечно, захотят.
Я поднял к плечу скрипку, прижался к ней подбородком и приготовил смычок. Закрыв глаза, я увидел перед собой Ники, услышал его музыку, вспомнил, как раскачивалось взад и вперед его тело в такт звукам, как сильно прижимались к струнам пальцы, словно сама душа заставляла скрипку звучать.
Я сильно ударил смычком по струнам, и звуки мелодии резко взлетели сначала вверх, а потом опустились и заполнили помещение, подчиняясь бешеной пляске моих пальцев. Да, это была настоящая мелодия, и мне удалось ее сыграть! Чистые, наполненные чувством звуки резонирующим эхом отдавались от ближайших стен. Такие звуки могла издавать только скрипка, только у нее мог быть такой пронзительный голос. Я как безумный продолжал играть, раскачиваясь всем телом, забыв в эти мгновения и о Ники, и обо всем остальном. Я чувствовал только свои вонзающиеся в гриф инструмента пальцы и осознавал, что это от меня исходит заполнившая все уголки святилища музыка, которая, повинуясь неистовым движениям смычка, становилась все громче и громче – то взлетала вверх, то расстилалась по поверхности пола, подчиняя себе все вокруг.
И тогда я тоже запел вместе со скрипкой. Сначала тихо, а потом во весь голос. Вокруг меня разлилось золотое сияние. И вдруг мне показалось, что мой голос стал звучать намного громче, я услышал такие невероятно высокие и чистые звуки, которые сам никак не мог издавать. И тем не менее они звучали – прекрасные и возвышенные; точнее, звучала лишь одна нота, она не меняла своей высоты и в то же время раздавалась все громче и громче, пока наконец я не почувствовал страшную боль в ушах. Смычок в моих руках заплясал еще неистовее, я едва не задыхался… И вдруг отчетливо понял, что эти невероятно высокие звуки исходят не от меня!
Я понимал, что, если звуки немедленно не затихнут, у меня из ушей брызнет кровь. Нет, не я пел на этой восхитительно высокой ноте! Не прекращая играть и преодолевая ужасную боль в ушах, от которой голова моя готова была расколоться, я поднял глаза и увидел, что Акаша стоит с широко распахнутыми глазами и рот ее открыт в виде правильной буквы «О». Этот звук исходил от нее, и сейчас она спускалась по ступеням шатра, протягивая вперед руки и не прекращая петь все на той же высочайшей ноте, которая стальным клинком рассекала мне барабанные перепонки.
В глазах у меня потемнело. Я услышал стук упавшей на каменный пол скрипки. Я сознавал, что изо всех сил сжимаю руками голову. Я кричал, но крик мой тонул в ее пении.
– Перестань! Перестань! – вопил я. В то же мгновение перед моими глазами вновь вспыхнул свет, и я увидел ее прямо над собой – она протягивала ко мне руки.
– Великий Боже! Мариус!
Я с криком повернулся и бросился к двери. Но створки ее захлопнулись прямо перед моим носом и с такой силой ударили меня по лицу, что я рухнул на колени и заплакал под аккомпанемент непрекращающегося пронзительного пения.
– Мариус! Мариус!! Мариус!!! – только и мог вымолвить я.
Я обернулся, чтобы увидеть, что меня ожидает. Акаша наступила на скрипку, и под ее ногой инструмент подпрыгнул и развалился на куски. И вдруг пение ее начало стихать, пронзительные звуки смолкли.
Оглушенный, не способный услышать даже собственный голос, непрестанно зовущий Мариуса, я с трудом поднялся на ноги.
Вокруг меня стояла звенящая тишина. Я увидел ее прямо перед собой. Брови ее сошлись на переносице, но на лице не появилось ни единой морщинки. Вопросительный взгляд был полон муки, а бледно-розовые губы приоткрылись, обнажив похожие на клыки зубы.
– Помоги мне, Мариус, помоги… – бормотал я, не слыша своего голоса, но осознавая, что без конца повторяю эти слова. И вдруг она обняла меня и прижала к себе. Я почувствовал, как ее руки – точно такие, как описывал мне их Мариус, – нежно и бережно обхватили мою голову, а потом ощутил, как зубы мои прижимаются к ее шее.
Я не колебался ни секунды. Забыв о том, что руки ее сомкнуты вокруг моего тела и в любой момент способны раздавить меня и уничтожить, я вонзил клыки в ее тело, ощутив похожую на тонкую ледяную корку кожу, и почувствовал, как в рот мне полилась ее кровь.
О да! Да, да, да… Обхватив рукой ее левое плечо, я всем телом прижимался к этой ожившей статуе, и для меня не имело никакого значения, что она холодна как мрамор. Она была само совершенство – моя Мать, моя возлюбленная, моя могущественная царица, – и ее кровь, словно горячие нити паутины, проникала в каждую клеточку моего дрожащего тела. И тут ее губы коснулись моего горла. Она целовала меня, она тронула поцелуем ту самую артерию, по которой бурным потоком текла ее пульсирующая кровь. Губы ее приоткрылись, и, в то время как я продолжал изо всех сил вытягивать из нее кровь, снова и снова восторженно ощущая вкус каждого глотка, я безошибочно почувствовал, как ее клыки пронзают на моей шее кожу.
Из каждого звенящего от напряжения сосуда хлынула в нее моя кровь, а ее кровь продолжала потоком вливаться в меня.
Я отчетливо видел мерцание этой циркуляции, и оно казалось мне поистине божественным, ибо все вокруг перестало существовать. Остались лишь наши губы и неустанно пульсирующий поток крови. Не было ни снов, ни видений… Было только это – волшебное, незабываемое и волнующее горячее ощущение. Больше ничто не имело значения, ничто, кроме желания, чтобы это никогда не кончалось. Мир перестал для меня существовать.
Однако я вдруг услышал какие-то ужасные звуки. Они вызывали неприятные ощущения, словно где-то крошился и трескался камень или что-то каменное со скрежетом тащили по полу. Это пришел Мариус! Нет, Мариус, не подходи, не приближайся, не прикасайся к нам! Не разлучай нас друг с другом!
Но это был не Мариус! Этими ужасными звуками, этим вторжением, внезапным лишением абсолютно всего я был обязан не ему. Существом, вцепившимся мне в волосы и оторвавшим меня от нее так резко, что последний глоток крови выплеснулся у меня изо рта, был Энкил! И теперь он своими мощными руками сдавил мне голову.
Кровь стекала у меня по подбородку. Я видел потрясенное выражение ее лица, протянутые к нему руки. Глаза горели гневом, светящиеся руки ожили и вцепились в его ладони, сжимающие мою голову. И тогда я вновь услышал ее голос – она кричала и визжала еще громче, чем недавно пела. Из уголка ее рта текла струйка крови.
Звук ее голоса лишил меня способности видеть и слышать. Тьма, возникшая перед глазами, взорвалась миллионами крохотных искр. Казалось, голова моя вот-вот лопнет.
Он поставил меня на колени и наклонился надо мной. Неожиданно я увидел его лицо – оно было таким же бесстрастным, как всегда, и только напрягшиеся мышцы рук свидетельствовали о том, что передо мной живое существо.
В эту минуту даже сквозь ее оглушительные вопли я расслышал грохот – дверь сотрясалась под мощными ударами кулаков Мариуса, и до меня донесся его голос, казалось, не менее громкий, чем ее крик.
Я мог лишь беззвучно шевелить губами, а из ушей у меня текла кровь.
Каменные тиски, сжимающие мою голову, неожиданно ослабли. Я с грохотом рухнул на пол и растянулся на нем во весь рост. На грудь мою опустилась огромная холодная нога. Еще мгновение – и он просто раздавит меня. С пронзительным криком она бросилась ему на спину и обхватила его рукой за шею. Мне хорошо были видны ее сдвинутые брови и развевающиеся черные волосы.
И тут до меня донесся голос Мариуса, который обращался к Энкилу из-за закрытой двери:
– Только попробуй убить его, Энкил, и я уведу ее от тебя навсегда! А она поможет мне сделать это! Клянусь!
Внезапно наступившая тишина была поистине оглушительной. По шее у меня стекали теплые струйки крови.
Она отступила в сторону и посмотрела прямо перед собой, и в тот же миг створки дверей распахнулись с такой силой, что с грохотом ударились о стены узкого прохода. Надо мной внезапно возник Мариус. Он обеими руками сжимал плечи Энкила, который, казалось, вновь утратил способность двигаться.
Нога соскользнула с моего живота, оцарапав кожу, и исчезла. До меня донеслись слова Мариуса, точнее даже не слова, а мысли:
– Уходи, Лестат! Беги!
Я с огромным трудом сел и увидел, что он заставляет их обоих медленно пятиться к шатру. Глаза их были устремлены прямо на него. Акаша крепко вцепилась в руку Энкила, и лица их вновь были спокойными. Впервые в этом спокойствии я увидел апатию и безразличие, мне показалось, что лица их лишены выражения заинтересованности, любопытства и напоминают скорее маски смерти.
– Беги, Лестат! – не оборачиваясь, повторил Мариус. И я повиновался.

Глава 16

Когда Мариус наконец вернулся в ярко освещенную гостиную, я стоял в дальнем углу террасы. Я все еще ощущал жар в своих венах, мне казалось, что мои сосуды дышат и живут сами по себе. Далеко внизу я видел темные силуэты окутанных туманом островов и слышал, как вдоль дальнего берега движется какой-то корабль. Но в голове у меня была только одна мысль: если Энкил нападет на меня снова, я могу просто перепрыгнуть через ограждение террасы. Могу броситься в море и уплыть. Я ощущал его руки, сжимающие мою голову, и холод его ступни на своей груди.
Дрожа с головы до ног, я стоял, прижавшись к каменному парапету. Царапины на лице давно зажили, но на руках осталась засохшая кровь.
Едва Мариус показался на террасе, я принялся просить у него прощения.
– Прости меня, прости за то, что я посмел так поступить, – молил я. – Я и сам не знаю, почему я это сделал. Мне не следовало… прости… Клянусь, Мариус, мне очень жаль. Никогда больше я не сделаю ничего против твоей воли!
Сложив на груди руки и пылая от ярости, он смотрел прямо на меня.
– Ты помнишь, Лестат, что я говорил тебе прошлой ночью? – спросил он. – Ты поистине дьявольское отродье!
– Прости меня, Мариус! Пожалуйста, прости меня! Я не думал, что произойдет что-либо подобное. Я был уверен, что ничего не случится…
Он жестом приказал мне успокоиться и следовать за ним вниз, на скалы, потом скользнул через парапет и пошел первым. Я направился следом, ощущая смутный восторг от той легкости, с которой мы двигались. Однако я еще не настолько пришел в себя, чтобы думать о такого рода вещах. Я по-прежнему ощущал ее неуловимое присутствие, чувствовал ее аромат, хотя сама по себе Акаша не имела запаха, – разве что аромат цветов и благовоний, наполнявший святилище, мог каким-то образом впитаться в ее упругую белую кожу. Какой хрупкой казалась мне она, несмотря на всю ее твердость и холодность.
По скользким камням мы спустились до покрытого светлым песком берега. Мы молча шли рядом, вглядываясь в открытое пространство моря за белыми шапками пены на гребнях волн, разбивающихся о прибрежные скалы или накатывающихся на плоский песчаный пляж. В ушах у меня свистел ветер, и меня вновь охватило чувство одиночества, которое я всегда испытывал в подобных ситуациях, – рев ветра заглушает не только все окружающие звуки, но все наши ощущения.
Я постепенно успокаивался и в то же время все больше возбуждался, чувствовал себя все более несчастным.
Мариус обнял меня точно так же, как это делала Габриэль, и меня совершенно не интересовало, куда мы направляемся, а потому я был очень удивлен, когда увидел перед собой небольшую бухту, в которой покачивалась на якоре лодка с одной парой весел.
Мы остановились, и я вновь стал просить Мариуса простить меня.
– Мне действительно очень жаль, что все так получилось! Клянусь тебе! Я не верил…
– Только не говори мне, что ты жалеешь, – спокойно ответил Мариус. – На самом деле теперь, когда ты чувствуешь себя в безопасности, а не валяешься, как раздавленная яичная скорлупа, на полу святилища, ты ни капельки не жалеешь о случившемся.
– Но ведь дело совсем не в этом, – ответил я и разрыдался.
Достав носовой платок – непременную принадлежность джентльмена восемнадцатого века, – я вытер кровь с лица. Меня по-прежнему не покидало ощущение ее объятий, вкуса ее крови. Я заново переживал все происшедшее. Если бы Мариус не появился так вовремя…
– Но что все-таки произошло, Мариус? Что ты увидел?
– Мне очень хотелось бы оказаться там, где он не сможет нас услышать, – устало ответил он. – Сейчас просто безумие говорить или думать о том, что может возбудить его еще больше. Я должен подождать и позволить ему впасть в прежнее состояние.
Он повернулся ко мне спиной, кипя от ярости.
Но разве мог я заставить себя не думать об этом? Как бы мне хотелось выбросить из головы все мысли! Но они так же, как и ее кровь, стали неотъемлемой частью моего существа. Внутри ее холодного тела был по-прежнему заключен разум, у нее сохранился аппетит, и ее пылающая душа горячими волнами разливалась сейчас по моим венам. Я не сомневался, что именно Энкил мертвой хваткой сдерживает ее. Я возненавидел его! Возжаждал уничтожить его! В голову мне одна за другой приходили самые безумные идеи, я строил невероятные планы относительно того, каким образом можно убить его, не подвергая опасности нас и сохранив Акашу.
Однако мечты мои не имели никакого смысла. Ведь сначала демоны проникли в его тело… А что, если все произошло совсем не так?..
– Мальчишка! И думать об этом не смей! – вспылил Мариус.
Я опять заплакал. Я ощущал прикосновение ее губ к своей шее, а на моих губах оставался вкус ее крови. Я взглянул на разбросанные по ночному небу звезды, и в эти минуты даже они, грандиозные и вечные в своем величии, показались мне бессмысленными и заключающими в себе угрозу. Я едва сдерживался, чтобы не закричать, комок подступил к горлу.
Воздействие ее крови постепенно уменьшалось. Прояснившееся зрение вновь затуманилось, я снова ощущал свое тело. Наверное, я в чем-то стал сильнее, но волшебство и магия исчезли.
– Что с тобой, Мариус? – стараясь перекричать вой ветра, окликнул я. – Не сердись на меня! Не бросай меня! Я не могу…
– Тс-с-с, Лестат, – сказал он, вернувшись и беря меня за руку, – пусть тебя не беспокоит мой гнев. Он не имеет к тебе никакого отношения. Дай мне немного времени, чтобы прийти в себя.
– Только скажи мне, ты видел, что произошло между нами?
Он какое-то время смотрел на море, где на фоне совершенно черной воды белели пенные гребни.
– Да, видел, – наконец ответил он.
– Я взял скрипку и хотел поиграть на ней для них. Я не думал…
– Да, конечно, я понимаю…
– Я не думал, что музыка так на них подействует, особенно такая музыка, столь странная и чужая для них… ты же знаешь, как скрипка…
– Да, я понимаю…
– Мариус, она… она дала мне… и она взяла…
– Знаю.
– А он держит ее там! Она его пленница!
– Лестат, умоляю… – Он улыбнулся, и улыбка его была усталой и печальной.
– Запри его в темницу, Мариус, так же как это сделали они! И освободи ее!
– Ты бредишь, мой мальчик, ты просто бредишь.
Он повернулся и пошел прочь, жестом приказав мне оставить его в покое. Он спустился к самому морю и ходил взад и вперед по песчаному пляжу, не обращая внимания на лижущие его ноги волны.
Я вновь попытался взять себя в руки. Мне казалось, что, кроме этого острова, я вообще нигде и никогда не был, казалось нереальным, что где-то существует мир смертных и что невероятная трагедия Тех, Кого Следует Оберегать, и исходящая от них угроза неведомы никому по ту сторону этих мокрых, блестящих скал.
Наконец Мариус снова подошел ко мне.
– Послушай меня, Лестат, – сказал он. – К западу отсюда есть остров, который не находится под моей защитой. На его северной оконечности расположен греческий город со множеством прибрежных таверн, открытых для моряков всю ночь. Садись в лодку и отправляйся туда. Займись охотой и забудь обо всем, что здесь произошло. Уясни для себя те новые возможности, которые ты получил вместе с ее кровью. Но постарайся не думать ни о ней, ни о нем. А самое главное, постарайся ничего не замышлять против него. Перед рассветом возвращайся обратно в дом. Это не составит для тебя труда. Ты найдешь дюжину открытых дверей и окон. Сделай так, как я прошу. Ради меня.
Я опустил голову. Во всем поднебесном мире существовало только одно, что могло отвлечь меня и выветрить из моей головы все мысли – и благородные, и тревожные. Человеческая кровь, человеческое сопротивление и человеческая смерть.
Я без возражений направился по мелководью к лодке.
Почти на заре я взглянул на свое отражение в металлическом зеркале, висящем на стене грязного жилища моряка в одной из прибрежных гостиниц. Я увидел джентльмена в парчовом сюртуке и отделанной кружевами рубашке, с порозовевшим от недавно выпитой крови убитого мною человека лицом. За моей спиной распластался на столе мертвый человек. В руках он все еще сжимал нож, которым чуть раньше пытался перерезать мне горло. Там же стояла бутылка вина, в которое была подсыпана отрава и которое я упорно отказывался пить, придумывая разного рода шутливые отговорки, пока наконец он не потерял терпение и не решился использовать последнее средство. Его мертвый товарищ валялся на кровати.
Я продолжал смотреть в зеркало на молодого повесу с копной светлых волос.
– Что ж, не будь я вампир Лестат… – произнес я вслух.
Однако вся кровь мира не могла избавить меня от ужасных видений, возникших перед моими глазами, едва я вернулся к себе и лег отдыхать.
Я не мог перестать думать о ней и о том, ее ли смех я слышал во сне в прошлый раз. Я не мог понять, почему вместе со своей кровью она не послала мне никаких видений. Но не успел я закрыть глаза, как перед моим мысленным взором стали проноситься навеянные магией и потому находящиеся за пределами сознания картины одна восхитительнее другой. Мы вместе шли по огромному залу дворца – не этого, но тем не менее знакомого мне. Кажется, это был дворец в Германии, где сочинял свою музыку Гайдн. И она говорила со мной так спокойно и обыденно, словно делала это уже тысячи раз: «Расскажи мне обо всем – о том, во что теперь верят люди, о том, что ими движет, обо всех изобретениях и чудесных открытиях…» На ее голове была сделанная по последней моде шляпа с белым пером, прикрепленным к широким полям, и с белой вуалью, повязанной поверх шляпы и заканчивающейся бантом под подбородком. А ее лицо было таким юным…

Когда я открыл глаза, то сразу понял, что Мариус уже ждет меня. Действительно, я застал его в своей комнате. Он стоял возле пустого футляра от скрипки, повернувшись спиной к окну, за которым шумело море.
– Тебе придется уехать немедленно, малыш, – грустно сказал он. – Я надеялся, что у нас будет больше времени, но увы… Лодка уже готова и ждет тебя.
– Это из-за моего поступка? – в отчаянии от того, что меня прогоняют, спросил я.
– Он устроил погром в святилище, – ответил Мариус, но тон его голоса призывал меня сохранять спокойствие. Одной рукой он обнял меня за плечи, а в другую взял мою дорожную сумку, и мы направились к двери. – Я прошу тебя уехать, потому что только так мне удастся утихомирить его. Но я прошу тебя помнить не его гнев, а все то, что я рассказал тебе, и не сомневаться, что мы встретимся вновь.
– Ты боишься его, Мариус?
– Нет, что ты, Лестат. Ты можешь быть спокоен. Он уже не раз вытворял нечто подобное. Поверь, он сам не ведает, что творит. В этом я совершенно уверен. Он знает лишь одно: кто-то посмел встать между ним и Акашей. Необходимо только время, чтобы он впал в прежнее состояние.
Он снова использовал то же самое выражение: «впал в прежнее состояние».
– А она продолжает сидеть, словно не сходила с места?
– Я хочу, чтобы ты немедленно уехал, только потому, что не желаю провоцировать его, – сказал Мариус, выходя вместе со мной из дома и направляясь к выбитым в склоне горы ступеням. – Какой бы великой ни была наша способность одним усилием воли заставлять двигаться предметы, воспламенять их или причинять какой-либо иной вред, она не распространяется на большие расстояния. Вот почему я хочу, чтобы этой же ночью ты уехал и отправился в Америку. Так ты сможешь скорее вернуться ко мне, когда его возбуждение пройдет и он обо всем позабудет. А я не забуду ничего и буду тебя ждать.
Когда мы подошли к краю скалы, я увидел внизу стоящую в бухте галеру. Мне казалось невероятным, что я должен покинуть Мариуса и уехать с острова прямо сейчас.
– Тебе нет нужды спускаться со мной, – промолвил я, беря у него из рук сумку и стараясь не казаться чересчур удрученным. В конце концов, я сам во всем виноват. – Я не хочу лить слезы в присутствии посторонних. Попрощаемся здесь.
– Если бы только мы могли побыть вместе хоть еще несколько ночей! – воскликнул он. – Мы могли бы спокойно обдумать все, что произошло. Но моя любовь останется с тобой навсегда. И постарайся не забывать то, что я говорил тебе. Когда мы встретимся вновь, у нас будет множество тем для разговоров… – Он вдруг замолчал.
– В чем дело, Мариус?
– Скажи мне правду: ты жалеешь о том, что я нашел тебя в Каире и привез сюда?
– Как ты мог подумать об этом? Я жалею только об одном: о том, что уезжаю. А вдруг я не смогу найти тебя снова или ты не найдешь меня?
– Когда придет время, я непременно тебя найду. И помни: у тебя всегда есть возможность позвать меня так же, как ты звал меня прежде. Когда я услышу твой зов, то ради того, чтобы на него ответить, преодолею такие расстояния, какие никогда не стал бы преодолевать по собственной воле. В нужный момент я непременно откликнусь на твой зов. В этом можешь не сомневаться.
Я лишь молча кивнул. Мне хотелось сказать ему так много, но я не в силах был вымолвить ни слова.
Мы долго стояли обнявшись. Потом я повернулся и начал медленно спускаться к морю. Я ни разу не оглянулся и думаю, что Мариус понял почему.

Глава 17

Я сам не представлял себе, как сильно я нуждаюсь в «мире», пока мой корабль не вошел наконец в мрачный и темный залив Сен-Жан и я не увидел на фоне ясного неба черную рваную линию заболоченного берега.
Сознание того, что никто из мне подобных никогда не появлялся в этих первозданных краях, одновременно и возбуждало, и пугало меня.
Еще до того, как наступило мое первое в Америке утро и взошло солнце, я успел полюбить эту равнинную и болотистую страну в не меньшей степени, чем любил сухой и жаркий Египет. Впоследствии я стал восхищаться ею больше, чем любым другим местом на земле.
Волшебный запах сырой травы, свежей зелени листьев, розовых и желтых цветов невиданной красоты был здесь на удивление силен. А красота огромной реки, мчащей буро-коричневые воды мимо жалкой и убогой Пляс-д’Арме с ее маленьким собором, затмила великолепие всех других рек, на которых я когда-либо бывал.
Невидимый, я беспрепятственно осматривал и изучал маленькую колонию с ее ветхими домами, грязными улочками и проулками, спускающимися к морю, и испанскими солдатами, слоняющимися у каталажки. Я подолгу бродил среди прибрежных лачуг и кабачков, забитых вечно ссорящимися и дерущимися матросами, все свое свободное время проводящими за игрой и развлекающимися с очаровательными смуглокожими карибскими женщинами. Мне нравилось выходить за пределы колонии, чтобы полюбоваться бесшумными вспышками молний, услышать далекие глухие раскаты грома, ощутить на своем теле теплые и нежные струи летнего дождя.
Низко нависающие над землей крыши маленьких коттеджей блестели в лунном свете. Отблески света играли на железных прутьях ворот возле красивых городских домов в испанском стиле. Свет проникал сквозь кружево занавесей и чисто вымытые стекла дверей и окон. Я бродил среди наспех построенных бунгало, беспорядочно разбросанных по окраинам до самого защитного вала, заглядывал в окна и рассматривал отделанную позолотой мебель, украшенные эмалью предметы обихода – словом, все те свидетельства цивилизации, которые в столь варварски-диком месте казались поистине бесценными и чересчур утонченными.
Время от времени я встречал видение: пробирающегося по грязи истинного французского джентльмена в белоснежном парике и изящном, сшитом по последней моде сюртуке. Рядом с джентльменом шла жена в кринолине, а сопровождающий их черный раб в высоко поднятых руках нес для них чистую обувь.
Мне казалось, что я оказался на всеми покинутой сторожевой заставе у входа в Сад Зла, что моя родина и я сумеем сохраниться в Новом Орлеане, если, конечно, сохранится сам Новый Орлеан. В этих первозданных, не знающих законов местах мои страдания должны стихнуть, а исполнение заветных желаний доставит мне несравненное удовольствие.
В ту первую ночь, проведенную в зловонном и грязном рае, были минуты, когда я страстно молился, чтобы, несмотря на все тайные возможности, каким-то образом стать близким всем смертным. Быть может, я вовсе не чуждый людям изгой, а только неясное воплощение совершенства человеческой души?
Древние истины и древняя магия, революции и новые изобретения – все вместе служат лишь для того, чтобы отвлечь нас от страстей, которые так или иначе овладевают всеми нами.
И в конце концов, устав от сложностей жизни, мы с нежностью вспоминаем далекие времена, когда сидели на коленях у матери и каждый ее поцелуй в полной мере удовлетворял все наши желания. Что же нам остается теперь, как не броситься в объятия того, что заключает в себе одновременно и рай небесный, и ад, – в объятия собственной судьбы.

Эпилог
Интервью с вампиром

Глава 1

Вот наконец и завершился мой рассказ о юности, воспитании и приключениях вампира Лестата – история, которую я намеревался вам поведать. Теперь вы имеете представление о легендах и магии древнего мира, тайну коих я раскрыл вам, несмотря на все запреты и приказы.
Но это еще не конец моего повествования, хотя продолжать мне его совсем не по душе. Но я должен хотя бы коротко рассказать вам о тех болезненных и неприятных для меня событиях, которые в конце концов привели к тому, что в 1929 году я принял решение скрыться глубоко под землей.
Это случилось через сто сорок лет после того, как я покинул остров Мариуса. И с тех пор мы с Мариусом ни разу не встречались. Габриэль тоже была для меня потеряна – казалось, навсегда. С тех пор как она исчезла в ту ночь в Каире, я ничего не слышал о ней ни от смертных, ни от бессмертных, которых мне когда-либо приходилось встречать.
В двадцатом веке я приготовил для себя могилу, тело и душа мои были изранены, я был совершенно одинок и очень устал.
Я прожил свою «смертную жизнь», как советовал мне Мариус. Однако я не имею права винить его в том, что я совершил множество ужасных ошибок, и в том, как я прожил эту «смертную жизнь».
Все мои поступки были обусловлены только проявлениями моего своеволия. Я не желал прислушиваться ни к советам, ни к предостережениям и приносил с собой повсюду трагедии и несчастья. И все же не могу отрицать, что были у меня и счастливые мгновения. Без малого семьдесят лет рядом со мной были мои создания – Луи и Клодия, двое самых чудесных и великолепных бессмертных, которые когда-либо существовали на земле. И у нас с ними были самые тесные отношения.
Вскоре после приезда в колонию я страстно полюбил Луи – юного плантатора с темными волосами, утонченной речью и изящными манерами, который своим цинизмом и склонностью к саморазрушению так напоминал мне моего дорогого Никола.
Так же как и Ники, он обладал мрачной силой, мятежным духом, мучительной способностью и верить, и не верить, и в конце концов впадать в беспредельное отчаяние.
Однако та власть, которую имел надо мной Луи, ни в какое сравнение не шла с моей привязанностью к Ники. Даже в те моменты, когда Луи поступал со мной чрезвычайно жестоко, он вызывал в глубине моей души нежность. Меня покоряла его поразительная зависимость, подкупало его восхищение каждым моим словом и жестом.
Он приводил меня в восторг своей наивностью, странной, свойственной буржуа верой в то, что Бог всегда остается Богом, даже если этот Бог напрочь отвернулся от людей, что границы этого маленького, лишенного всех надежд мира лежат между проклятием и спасением.
Луи был натурой страдающей, он любил смертных еще сильнее, чем я. Иногда я думал о том, что воспринимаю Луи и необходимость заботиться о нем как кару за все, что произошло с Ники. Может, я создал Луи, чтобы он стал моей совестью и год за годом определял ту меру наказания и раскаяния, которую я заслуживал?
Но я любил его всей душой. В самые тяжелые минуты я в отчаянии прижимал его к себе, старался постоянно держать рядом, и это были, пожалуй, наиболее эгоистичные и импульсивные мои поступки за всю бессмертную жизнь. Создав сначала Луи, а потом для него и ради него Клодию – этого вечного и невыразимо прекрасного ребенка-вампира, – я совершил одно из самых непозволительных преступлений.
К тому моменту, когда я ее создал, она успела прожить не более шести лет своей коротенькой смертной жизни. И хотя она все равно бы умерла, не сделай я того, что сделал, – так же как умер бы Луи, если бы я не взял его к себе, – с моей стороны это был дерзкий вызов богам, за который впоследствии нам с Клодией пришлось расплатиться сполна.
Однако обо всем этом рассказал Луи в своем «Интервью с вампиром». Несмотря на все противоречия и абсолютное непонимание многих событий и явлений, ему удалось точно передать те обстоятельства, при которых Клодия, Луи и я встретились, и атмосферу, в которой мы прожили вместе шестьдесят пять лет.
В течение всего этого времени мы были самыми совершенными воплощениями нам подобных – трое приносящих смерть охотников, одетых в шелк и бархат, наслаждающихся таинственностью собственного существования в таком великолепном городе, каким был Новый Орлеан. Этот город позволял нам буквально купаться в роскоши и беспрерывно поставлял нам новых жертв.
И хотя Луи не знал этого, когда создавал свою летопись, шестьдесят пять лет – это поистине феноменальный срок для любых связей и отношений в нашей среде.
Что же касается той лжи, которую он напридумывал, то я прощаю его, потому что причиной тому послужили его богатое воображение, горечь и ожесточение, которые он носил в своем сердце, и его тщеславие, в конечном счете не столь уж сильное. Я намеренно не проявлял при нем и половины своих возможностей, ибо он мучился сознанием неизгладимой вины и испытывал отвращение к превращенному себе.
Даже его необыкновенная красота и бесконечное очарование оставались для него тайной. Мне кажется, заявление о том, что я стремился завладеть им ради плантаций, можно объяснить скорее его скромностью, чем глупостью.
Я вполне понимаю и его убеждение в том, что я был простым крестьянином. В конце концов, он был одновременно утонченным и ограниченным сыном среднего класса, претендующим, как и все колонисты-плантаторы, на истинный аристократизм, хотя он понятия не имел о настоящих аристократах, а я происходил из древнего рода феодалов-землевладельцев, и мои предки имели обыкновение облизывать пальцы во время обеда и швырять через плечо кости собакам.
Когда он заявляет, что я издевался над невинными людьми, сначала заводя с ними дружбу, а потом убивая их, откуда ему знать, что я охотился почти исключительно на жуликов, воров и убийц, храня верность данной себе в душе клятве убивать только всякого рода злодеев. Я и сам не ожидал от себя столь твердого соблюдения собственного обета. Молодой француз-плантатор, например, которого Луи так идеализирует в своем рассказе, на самом деле был распутником, убийцей и карточным шулером. В тот момент, когда я убил его, он был готов уже подписать документы и отдать принадлежащую его семье плантацию в уплату карточного долга. А те две проститутки, которых я убил на глазах у Луи только ради того, чтобы досадить ему, напоили и ограбили многих матросов, которых после этого уже никто не видел в живых.
Впрочем, все это действительно незначительные мелочи. Он рассказал обо всем так, как сам воспринимал и оценивал события.
По сути своей Луи был поистине кладезем пороков и изъянов, демоном, который как никто другой умел произвести обманчивое впечатление и показаться вполне человечным. Даже Мариус не смог бы вообразить себе столь сострадательное и склонное к размышлениям существо, джентльмена до мозга костей, додумавшегося учить Клодию пользоваться столовыми приборами, притом что она, благослови, Господи, ее черную душу, совершенно не нуждалась ни в ложке, ни в вилке.
Его полная слепота в отношении порывов и переживаний других была неотъемлемой частью его очарования наряду с беспорядочной гривой черных волос и вечно трагическим выражением, застывшим в его зеленых глазах.
Стоит ли мне рассказывать вам о том, как, несчастный и охваченный беспокойством, он не раз приходил ко мне и умолял никогда его не покидать, о наших с ним разговорах, о том, как мы разыгрывали перед Клодией сценки из пьес Шекспира, чтобы хоть немного развлечь ее, или рука об руку отправлялись в прибрежные кабачки или на респектабельные балы, чтобы потанцевать с очаровательными смуглокожими квартеронками?
Все это вы можете прочесть между строк и обо всем догадаться.
Важно лишь то, что, сделав его вампиром, я обманул и предал его. Так же как и Клодию. И я прощаю ему глупости, которые он написал, потому что он рассказал правду о мрачном удовлетворении, которое получали все мы и на которое совсем не имели права в те прекрасные десятилетия девятнадцатого века, когда исчезли вычурность и чванливое позерство прежних времен и чудесная музыка Моцарта и Гайдна уступила место величественной музыке Бетховена, иногда казавшейся мне удивительно похожей на мои воображаемые колокола ада.
У меня было все, что я хотел, что я всегда жаждал иметь. У меня были они.
Это позволяло мне хотя бы на время забыть о Габриэль, о Ники, даже о Мариусе и пустых глазах и бесстрастных лицах Тех, Кого Следует Оберегать, о ледяном прикосновении руки Акаши и жаре, которым была наполнена ее кровь.
Однако я всегда хотел узнать еще очень многое. Чем можно объяснить столь продолжительную жизнь, описанную им в «Интервью с вампиром»? Почему нам удалось просуществовать столь долго?
В течение всего девятнадцатого века писатели «раскрывали секреты» вампиров. Создание доктора Полидори лорд Рутвен уступил место сэру Френсису Варнею, герою дешевых ужастиков, а после появилась восхитительная и чувственная графиня Кармилла Карнштейн Шеридана Ле Фану.
И наконец – величайшая пародия на вампиров косматый славянин граф Дракула, который, несмотря на умение превращаться в летучую мышь и дематериализоваться, когда ему вздумается, как улитка ползает по стенам собственного замка – видимо, ради собственного развлечения. Все эти выдуманные создания в определенной мере удовлетворяли ненасытный аппетит любителей «средневековых и фантастических романов».
Мы трое воплощали в себе самую сущность распространенных в девятнадцатом веке представлений о нам подобных – мы были холодны и надменны, как истинные аристократы, всегда элегантны и совершенно безжалостны, мы были преданы друг другу и всегда готовы защищать свои владения. Правда, никто из нам подобных нас не тревожил.
Возможно, нам удалось поймать тот самый подходящий момент в истории и найти необходимый баланс между чудовищным и человеческим. Уловить время, когда рожденная моим воображением «романтика вампиров» должна была обрести свое очарование и воплотиться в развевающемся черном плаще, черном цилиндре и в выбивающихся из-под лиловой ленты сверкающих локонах маленькой девочки, волнами падающих на пышные рукава ее полупрозрачного шелкового платья.
Но что же я сделал с Клодией? И когда должен был наступить для меня момент расплаты? Сколько еще времени могла она мириться с ролью нашей музы, нашего ночного вдохновения, единственного общего для нас с Луи объекта поклонения и вечной тайны, навсегда связавшей нас крепкими узами?
Можно ли воспринимать как нечто неизбежное то, что она, девочка, которой никогда не суждено было стать женщиной, нанесет столь сокрушительный удар своему демону-создателю, который обрек ее на вечное обладание миниатюрным кукольным телом?
Мне следовало бы прислушаться к предостережению Мариуса. Прежде чем проводить рискованный эксперимент и создавать вампира из «столь неподходящего материала», я должен был как следует все обдумать.
Однако со мной произошло примерно то же, что и тогда, когда я осмелился играть на скрипке для Акаши. Я просто-напросто пожелал сделать это. Мне захотелось посмотреть, что из этого выйдет – что произойдет с прекрасной маленькой девочкой.
Ах, Лестат, Лестат, ты заслужил все, что случилось с тобой! Тебе ни в коем случае нельзя умирать, ибо ты обречен вечно быть заточенным в аду.
Ну почему, хотя бы из эгоизма, я не прислушался к советам, которые мне давали? Почему я ничему не научился ни у одного из моих наставников – ни у Габриэль, ни у Армана, ни у Мариуса? Впрочем, я никогда никого не слушал. По тем или иным причинам я не мог это делать.
Должен признаться, что даже сейчас я не жалею о том, что встретил Клодию, о том, что провел с нею рядом столько времени, доверяя ей все свои тайны. Я не могу сказать, что хотел бы никогда не слышать ее чудесный смех, эхом разносившийся по полутемным, освещенным газовыми лампами комнатам нашего дома, столь похожего на дом обыкновенных смертных с его покрытой лаком мебелью, потемневшими от времени картинами и латунными цветочными горшками. Клодия была моим испорченным ребенком, моей возлюбленной, квинтэссенцией моего зла. Клодия разбила мне сердце.
И однажды душной весенней ночью 1860 года она решила свести со мной счеты. Она обманула меня, заманила в ловушку, напоила отравой, а потом множество раз проткнула ножом мое тело, пока почти вся до последней капли кровь не покинула мои истерзанные сосуды. У меня не оказалось даже нескольких бесценных секунд, позволивших бы исцелить мои раны.
Я не виню ее за это. Вполне возможно, что на ее месте я поступил бы точно так же.
Мне никогда не забыть тех безумных мгновений! Они не изгладятся из моей памяти, пока я жив. Ее коварство причинило мне не меньшую боль, чем лезвие ножа, перерезавшее мне горло и рассекшее мое сердце. Не проходит и ночи, чтобы я не вспомнил ту пропасть, которая разверзлась подо мной в те минуты, и свое стремительное погружение в состояние, близкое к человеческой смерти. И всем этим я обязан Клодии.
Однако, по мере того как кровь покидала мое тело, унося с собой последние силы, я мысленно переносился во времена гораздо более далекие, чем те, когда была создана обреченная на гибель семья вампиров, обитающая в райском уголке с обоями на стенах и кружевными занавесями. Я увидел таинственные земли и окутанные туманом леса, где древний бог Дионис снова и снова испытывал мучения, когда плоть его разрывалась и кровь покидала тело.
Даже если все это не имело значения, присутствовал определенный налет соответствия, поразительное повторение прежней темы.
Вновь бог умирает. И вновь воскресает. Только на этот раз нет ни спасения, ни искупления.
Мариус говорил мне, что благодаря крови Акаши я смогу пережить такие катастрофы и бедствия, которые способны уничтожить большинство нам подобных.
Позже, когда, всеми покинутый, я лежал в зловонном болоте, я чувствовал, как жажда заставляет мое тело восстанавливать прежнюю форму, как жажда приводит в движение мои члены. Ощущал, как челюсти мои раскрываются в протухшей воде и зубы ищут теплокровных существ, способных восстановить мои силы и помочь мне пройти долгий путь возвращения.
А три ночи спустя, когда мои детки вновь нанесли мне поражение и оставили навеки в ослепительном пламени, охватившем наш дом, именно древняя кровь Акаши, Магнуса и Мариуса поддерживала меня, пока я с величайшим трудом выбирался из адского огня.
Однако без нового глотка этой целительной крови я был обречен уповать лишь на милосердие времени и долго, очень долго вынужден был залечивать свои раны.
То, что случилось со мной потом, Луи не мог описать в своем романе. Ему не могло быть известно, как, многие годы оставаясь искалеченным, изуродованным чудовищем, я вынужден был скрываться от людей и охотиться только на слабых или совсем еще юных. Мне постоянно угрожала опасность со стороны моих же жертв, и я превратился в полную противоположность тому романтическому демону, каким был прежде. Теперь я скорее наводил ужас, чем доставлял наслаждение, и больше всего походил на грязных и одетых в лохмотья древних призраков с кладбища Невинных мучеников.
Нанесенные раны оказали влияние и на мой дух и на мой разум. А если я осмеливался взглянуть на себя в зеркало, то, что я видел там, приводило меня в дрожь.
Однако ни разу за все это время я не позвал Мариуса, не попытался докричаться до него. Я не в силах был просить у него хоть каплю его целительной крови. Уж лучше целый век провести в чистилище, чем испытать на себе презрение Мариуса. Лучше страдать от одиночества и отвращения к самому себе, чем узнать, что ему известно все, что я натворил, и что он давно отвернулся от меня.
Что же касается Габриэль, которая, несомненно, простила бы мне все, что угодно, и кровь которой была достаточно сильна, чтобы ускорить мое выздоровление, то я не имел ни малейшего понятия о том, где ее искать.
Когда наконец я достаточно окреп, чтобы перенести путешествие в Европу, я отправился к единственному существу, к которому мог обратиться за помощью. Я поехал к Арману – он по-прежнему жил на подаренной мною ему земле, в той самой башне, в которой Магнус сделал меня вампиром. Арман все еще руководил процветающей труппой Театра вампиров на бульваре Тамплиеров. Театр принадлежал мне до сих пор. В конце концов, я не обязан ничего объяснять Арману. А вот Арман мне кое-чем обязан.
Когда он вышел на мой стук, чтобы открыть дверь, я был буквально потрясен его видом.
В строгом, великолепно сшитом черном сюртуке, с коротко остриженными волосами вместо прежних кудрей эпохи Возрождения, он словно сошел со страниц романов Диккенса. Его вечно юное лицо было невинным, как у Дэвида Копперфильда, и гордым, как у Стирфорта. Ни то ни другое совершенно не соответствовало его внутренней сущности.
При виде меня лицо его на мгновение вспыхнуло искренней радостью, но потом он медленным взглядом обвел мою фигуру, взглянул на покрывающие лицо и руки шрамы и тихо, едва ли не сочувственно, произнес:
– Входи, Лестат.
Он взял меня за руку, и мы вместе прошли по дому, построенному им у подножия башни Магнуса, мрачному и унылому, выдержанному в духе байронических ужасов странного нынешнего века.
– Ты знаешь, что ходили слухи, будто ты пропал или погиб где-то в Египте или на Дальнем Востоке? – скороговоркой и на вполне современном французском спросил он. Таким оживленным я никогда его не видел. Он вполне овладел умением притворяться обыкновенным живым человеком. – Ты исчез вместе со старым веком, и с тех пор никто о тебе ничего не слышал.
– А о Габриэль? – тут же спросил я, сам удивляясь тому, что не задал ему этот вопрос прямо с порога.
– Никто ее не встречал и ничего о ней не слышал с того момента, когда вы вместе уехали из Парижа, – ответил он.
И снова он с нежностью обвел меня взглядом. Он старался скрыть свое возбуждение, но я отчетливо ощущал его лихорадочное состояние, словно огонь, горящий поблизости. Я знал, что он пытается прочесть мои мысли.
– Что произошло с тобой? – поинтересовался он.
Его явно озадачили мои шрамы. Их было чересчур много, и они были слишком серьезными, а это свидетельствовало об угрожавшей мне смертельной опасности. Я вдруг испугался, что в смущении и растерянности позволю ему увидеть всю правду, все то, что много лет назад Мариус строго запретил мне открывать кому-либо.
Однако из меня вдруг потоком хлынули образы, рассказывающие историю моих отношений с Луи и Клодией. Я опустил только одну весьма важную деталь: что Клодия была еще ребенком.
Я вкратце рассказал ему о годах, проведенных в Луизиане, о том, как в конце концов они, как он когда-то предсказывал, восстали против меня. Без обмана и гордости я признался ему во всем и объяснил, что сейчас очень нуждаюсь в его крови. Я испытывал неутихающую, бесконечную боль, сначала раскрывая перед ним свою жизнь, а потом чувствуя, как он обдумывает все мною сказанное. Боль от того, что я вынужден признать его правоту. Да, я рассказал ему не все. Но в главном он не ошибся.
Не стану утверждать, но мне показалось, что лицо его сделалось вдруг печальным. Во всяком случае, я не увидел на нем выражения торжества. Когда я жестикулировал, он исподволь наблюдал за моими дрожащими руками. А если я запинался, он терпеливо ждал, давая мне возможность найти нужные слова.
Несколько капель его крови, шепотом говорил я, ускорят мое выздоровление, прояснят мысли. Стараясь, чтобы слова мои не прозвучали высокомерно или требовательно, я все же напомнил ему о том, что именно я отдал в его полное распоряжение эту башню и подарил ему золото, на которое он смог построить себе дом, что я все еще остаюсь владельцем Театра вампиров, и сказал, что он, конечно же, в силах оказать мне столь небольшую личную услугу. Я был настолько слаб, беспомощен и испуган, что мои слова могли показаться на редкость наивными. Я испытывал невыносимую жажду. Пылающий в камине огонь будил в моей душе тревогу. Отблески света, играющие на рисунке дерева, из которого была сделана стоящая вокруг мебель, превращались в то появляющиеся перед моими глазами, то вновь исчезающие лица.
– Я не хочу оставаться в Париже, – говорил я. – Не хочу беспокоить ни тебя, ни общество в театре. Я только прошу тебя об этом маленьком одолжении. Прошу… – Вся моя храбрость куда-то улетучилась, и я замолчал.
Молчание длилось довольно долго.
– Расскажи мне побольше об этом Луи, – наконец попросил он.
Непрошеные слезы навернулись мне на глаза. Я вновь начал твердить что-то о неистребимой человечности Луи, о его способности воспринимать и понимать то, что не в силах понять другие бессмертные. Забыв об осторожности, я проболтался о том, о чем собирался промолчать, – о том, что напал на меня вовсе не Луи. Это была Клодия…
Я заметил, что он несколько оживился и щеки его вспыхнули.
– Их видели здесь, в Париже, – мягко произнес он. – И она вовсе не женщина. Это вампир-дитя.
Я плохо помню, что говорил потом. Возможно, пытался объяснить свою ошибку. Может, признавал, что мне нет оправдания в этом поступке. А быть может, я вновь попытался вернуться к разговору о цели моего прихода, о том, в чем я так нуждался и что жаждал получить… Помню только, что чувствовал себя чрезвычайно униженным, когда он вновь провел меня по дому и усадил в ожидавший снаружи экипаж, объяснив, что я должен немедленно поехать вместе с ним в Театр вампиров.
– Ну как ты не понимаешь, – сопротивлялся я, – я не могу туда ехать. Я не хочу встречаться в таком виде с остальными. Ты должен остановить экипаж. Должен сделать то, о чем я прошу.
– Нет, это ты получишь позже, – очень мягко и почти нежно ответил он.
Мы уже ехали по шумным и заполненным толпами народа улицам Парижа. Я не узнавал его, это был совсем не тот город, который я знал и помнил. Огромный город словно возник из какого-то кошмара – по широким заасфальтированным бульварам с грохотом катились странные паровые поезда. Никогда еще дым и грязь индустриального века не казались мне столь ужасными, как здесь, в этом Городе Света.
Я смутно помню, как почти насильно он вытащил меня из экипажа, как, подталкиваемый им, я, спотыкаясь, пересек широкий тротуар и оказался перед дверью театра. Что же это за место? Что это за огромное здание? Неужели я стою на бульваре Тамплиеров? Потом мы спустились в ужасное подземелье, на стенах которого я увидел безобразные копии самых кровавых полотен Гойи, Брейгеля и Босха.
В конце концов я очутился на полу камеры с кирпичными стенами – умирающий от жажды, не в силах даже выкрикнуть проклятия в его адрес. Царящая вокруг непроглядная тьма вибрировала от грохота проезжающих наверху омнибусов и трамваев, время от времени до моих ушей доносился пронзительный скрежет железных колес.
В какой-то момент я почувствовал, что рядом в темноте находится человек. Но человек этот был мертв. Холодная, вызывающая тошноту кровь. Нет ничего ужаснее, чем питаться такой кровью, лежать на липком трупе и пытаться высосать из него жалкие остатки.
Потом вновь появился Арман. Он стоял совершенно неподвижно и в своей белоснежной рубашке и черном сюртуке казался таким чистым, таким неземным… Едва слышно он шептал мне что-то о Луи и о Клодии, о том, что должен состояться своего рода суд. Он опустился возле меня на колени, словно на минуту забыв о том, что смертный юноша в его положении, истинный джентльмен, никогда бы не стал сидеть вот так в столь грязном и сыром месте.
– Ты должен при всех заявить, что это сделала именно она, – сказал он.
И тут я увидел остальных – молодых, новых и незнакомых мне, которые по очереди подходили к двери, чтобы взглянуть на меня.
– Раздобудьте для него одежду, – приказал им Арман, положив руку мне на плечо. – Наш потерянный, потерпевший поражение господин должен выглядеть вполне презентабельно. Так, как он привык выглядеть всегда.
Я стал умолять дать мне возможность поговорить с Элени, Феликсом или Лораном, но они только смеялись. Они никогда даже не слышали таких имен. И имя Габриэль ровным счетом ничего для них не значило.
Где же сейчас Мариус?! Сколько стран, рек и гор лежит между нами?! Слышит ли он все, что здесь творится?
Наверху, в театре, согнанные сюда, как овцы в загон, смертные зрители оглушительно топали по деревянным лестницам и полам.
Я мечтал вырваться отсюда и вернуться обратно в Луизиану, а там пусть время делает свою неизбежную работу. Мечтал снова скрыться под землей, вновь ощутить ее прохладные объятия, как это уже было однажды в Каире. Я думал о Луи и Клодии, мечтал о том, чтобы мы вновь оказались вместе.
В моих видениях Клодия каким-то чудесным образом выросла и превратилась в очаровательную молодую женщину, которая говорила мне со смехом: «Видишь? Вот зачем я приехала в Париж – чтобы узнать, как это делается!»
Я опасался, что совершил роковую ошибку, боялся, что мне никогда уже не удастся выйти отсюда, что я буду погребен здесь и обречен на вечную жажду, как те несчастные за стенами склепа кладбища Невинных мучеников. Я заикался и плакал, пытаясь поговорить с Арманом. И вдруг я понял, что Армана уже нет. Если даже он и приходил, то ушел очень быстро. Или у меня уже начались галлюцинации?
Я так мечтал о жертве, о теплой и еще живой жертве.
– Умоляю! Дайте ее мне! – кричал я и слышал голос Армана:
– Ты получишь ее только тогда, когда скажешь то, что я тебе велел.
Это был суд толпы монстров, трибунал белолицых демонов, извергающих поток обвинений. Отчаянные мольбы Луи… Клодия, в немом молчании не сводящая с меня взгляда… И мой собственный голос, подтверждающий, что именно она это сделала, а потом выкрикивающий ругательства в адрес Армана, который с невинным, как всегда, выражением сияющего лица вновь увел меня в темноту.
– Ты сделал все как надо, Лестат. Ты поступил правильно.
Что я сделал? Свидетельствовал против них и подтвердил, что они нарушили древние законы? Что осмелились восстать против предводителя общества? Да что они знают о древних законах! Я кричал и звал Луи. А потом в темноте я пил кровь, кровь еще живой жертвы. Но это не была исцеляющая кровь. Это была просто кровь.
Мы снова ехали в экипаже. Шел дождь. Мы мчались через поля. Потом мы долго поднимались по лестнице, пока не оказались на крыше башни. В руках я держал испачканное кровью желтое платьице Клодии. Я видел то ужасное место, где лучи солнца испепелили ее.
– Развейте прах, – попросил я, но никто не сдвинулся с места.
Разорванное и окровавленное желтое платьице лежало на полу камеры. Теперь оно было у меня в руках.
– Надеюсь, ее прах развеют? – спросил я.
– Разве ты сам не хотел справедливости? – откликнулся Арман.
Черный шерстяной плащ был плотно запахнут, чтобы защитить его от ветра. После недавней охоты лицо его казалось темным.
Что общего имело все происшедшее со справедливостью? И зачем я сжимал сейчас в кулаке эту вещицу, это крохотное платьице?
Бросив взгляд с зубчатой стены башни Магнуса на город, я увидел, что тот подступил совсем близко. Он уже протягивал свои длинные руки, чтобы заключить в объятия и башню, куда долетал теперь отвратительный запах фабричного дыма.
Стоя возле железных перил, Арман пристально смотрел на меня, и в эти минуты он показался мне таким же юным, как и Клодия. «А главное, будь уверен в том, что до момента перерождения они успели прожить достаточно долго. Никогда, слышишь, никогда не имей дело с такими юными существами, как Арман». Перед смертью она не сказала ни слова. Она смотрела на тех, кто ее окружал, как на великанов, болтающих между собой на непонятном ей языке.
Глаза у Армана были красные.
– А Луи? Где он? – спросил я. – Его ведь не убили? Я его видел. Он вышел на улицу, под дождь.
– За ним выслали погоню, – ответил он. – И уничтожили его.
Лжец с лицом мальчика из церковного хора.
– Останови их! Ты должен их остановить, пока еще есть время!..
Он покачал головой.
– Почему? Почему ты не можешь их остановить? Зачем ты вообще все это устроил – суд и все остальное? Какое тебе дело до того, что они со мной сделали?
– С ним все кончено.
Сквозь вой ветра до меня донесся звук парового свистка. Отходит поезд мыслей… отходит… И не хочет возвращаться обратно… Вернись, Луи, вернись…
– И ты не собираешься помогать мне? – в отчаянии воскликнул я.
Он подался вперед, и лицо его мгновенно изменилось, как менялось много-много лет назад, как будто кипящий внутри гнев растопил и исказил его черты.
– Тебе, который уничтожил всех нас? Кто отнял у нас все? А почему ты решил, что я стану тебе помогать? – С неузнаваемо искаженным лицом он подошел ближе. – Тебе, который заставил нас писать свои имена на отвратительных афишах, кто сделал нас героями дешевых романов и предметом обсуждения в парижских гостиных!
– Но ведь это не я! Ты же знаешь, что это не я! Клянусь!.. Это не я!..
– Тебе, который раскрыл все наши секреты! Щеголю и франту, маркизу в белых перчатках, демону в бархатном плаще!
– Просто безумие – обвинять меня во всем этом! Ты не имеешь права!
Я упорно защищался, но язык у меня так заплетался, что я сам с трудом понимал, что говорю.
– В подземельях древнего кладбища мы жили почти как в раю. – Голос его стал вдруг пронзительным и резким. – У нас была вера и была цель! И это ты, ты пришел к нам и разом лишил нас всего! Что у нас теперь осталось? Ответь! Ничего, кроме любви друг к другу! А что такое любовь для таких, как мы?!
– Неправда, это началось намного раньше. Ты не понимаешь. Ты никогда ничего не понимал.
Но он меня не слушал. Впрочем, это уже не имело никакого значения. Он подошел еще ближе, и рука его темной молнией метнулась ко мне. Голова у меня резко запрокинулась, и я увидел над головой небо, а чуть вдалеке – перевернутый вверх ногами Париж.
Я летел в пространстве.
Летел вниз мимо окон башни, пока наконец прямо передо мной не выросла выложенная камнем дорога, принявшая меня в свои жесткие объятия. В моем бессмертном теле не осталось ни одной целой косточки.

Глава 2

Прошло два года, прежде чем я окреп достаточно, чтобы сесть на корабль и отправиться в Луизиану. Я все еще оставался серьезно искалеченным, не зажили и глубокие шрамы. Однако мне необходимо было покинуть Европу, где я не смог ничего узнать ни о потерянной Габриэль, ни о Мариусе, который, конечно же, осудил меня и вынес свой приговор.
Мне хотелось домой. А дом мой был в Новом Орлеане, где было тепло, где круглый год цвели прекрасные цветы и где благодаря неиссякаемому источнику богатства, оставленному мне Магнусом, я по-прежнему оставался владельцем дюжины пустующих особняков с разрушающимися белыми колоннами и покосившимися галереями, вокруг которых я мог бродить.
Последние годы девятнадцатого века я провел затворником в одном из самых красивых своих домов, который стоял в окружении вековых дубов всего в нескольких минутах ходьбы от кладбища Лафайет в старом Садовом квартале.
При свете свечи или масляной лампы я читал подряд все книги, какие мне только удавалось раздобыть. Точно так же когда-то сидела, запершись в спальне старинного замка, Габриэль – с той только разницей, что в моих комнатах не было мебели. Повсюду от пола до потолка возвышались стопки книг. Время от времени я собирался с силами и отправлялся в библиотеку или книжный магазин, чтобы пополнить запасы для чтения, однако мои походы становились все реже и реже. Я подписывался на периодические журналы и запасался свечами, а также бутылями и оловянными канистрами с маслом.
Я не помню момент наступления двадцатого века, помню только, что все вокруг стало еще более мрачным и уродливым, а красота, которую я знал и которой любовался в далеком восемнадцатом веке, чем дальше, тем все больше казалась восхитительной сказочной фантазией. Буржуазия строго придерживалась своих унылых и мрачных принципов, не доверяя ни чувствам, ни порывам, так свойственным прошлым поколениям.
Мои зрение и мысли все плотнее окутывал туман. Я больше не охотился на людей. А вампир не может выжить без человеческой крови и человеческих смертей. Я продолжал существовать только благодаря домашним животным, которых отлавливал по соседству, благодаря изнеженным и избалованным собакам и кошкам. Если же и их не удавалось поймать, оставались толстые серые длиннохвостые крысы, которых я еще умел, подобно сказочному Крысолову, подманивать к себе.
Однажды вечером я заставил себя совершить долгую прогулку по тихим и темным улочкам к старому обшарпанному театру под названием «Счастливый час», расположенному в квартале прибрежных трущоб. Мне хотелось взглянуть на новинку – немые движущиеся картинки. Я завернулся в длинное пальто, шарф почти полностью скрывал мое изможденное лицо, а костлявые руки прятались под перчатками. Меня привело в ужас хоть и несовершенное, но все же изображение светлого дневного неба, появившееся на экране. Однако я подумал, что унылые черно-белые тона вполне соответствуют духу бесцветного и скучного двадцатого века.
О других бессмертных я даже не вспоминал. Однако время от времени возле моего дома все же появлялись другие вампиры. Иногда это был какой-нибудь одинокий неопытный юнец, случайно наткнувшийся на мое убежище, иногда – любознательный путешественник, разыскивающий легендарного Лестата, чтобы умолять его поделиться своими возможностями и властью. Подобные посещения для меня были поистине ужасны.
Даже тембр голоса бессмертного приводил меня в дрожь и заставлял забиваться в самый дальний угол. Однако я тщательно исследовал разум каждого вновь прибывшего в надежде получить хоть какие-нибудь вести о моей Габриэль. Впрочем, мои попытки не увенчались успехом – никто о ней ничего не знал. После этого мне не оставалось ничего другого, кроме как игнорировать несчастного представителя рода человеческого, которого приносили демоны, тщетно рассчитывая таким образом расшевелить меня.
Однако все заканчивалось довольно быстро. Испуганный, разъяренный непрошеный гость, выкрикивая в мой адрес проклятия, покидал дом и оставлял меня в тишине и покое.
Лежа в темноте, я старался ни о чем не думать.
Теперь я даже почти не читал. А если и читал, то главным образом журнал под названием «Черная маска» с рассказами о бессовестных, ни во что не верящих людях нового века – о ворах и жуликах, о грабителях банков, о детективах. Я старался хоть что-нибудь запомнить, но я был слишком слаб. Я слишком устал.
Наконец однажды ранним вечером ко мне пришел Арман.
В первый момент мне показалось, что у меня галлюцинации. Он стоял совершенно неподвижно у двери моей обшарпанной гостиной и казался еще более юным, чем всегда. Шапка коротко остриженных золотистых волос и темный облегающий костюм еще больше усиливали это впечатление.
Я лежал на спине прямо на полу возле разбитого окна и при свете луны читал о приключениях Сэма Спейда. Приближающаяся ко мне и пристально вглядывающаяся в меня фигура, должно быть, была всего лишь плодом моего воображения. Хотя… Если бы я и захотел представить себе воображаемого посетителя, то уж никак не Армана.
Я снова взглянул на него и вдруг устыдился собственного уродства. Со стороны я, наверное, выглядел ужасным скелетом с выпученными глазами. Я вновь углубился в чтение, шевеля губами, как будто вслух повторяя то, что читал.
Когда я вновь оторвал взгляд от книги, Арман стоял на прежнем месте. Возможно, это была все та же ночь, а быть может, уже наступила следующая.
Он что-то говорил мне о Луи. И говорил уже довольно давно.
Я вдруг понял, что тогда, в Париже, он солгал мне, сказав, что Луи больше нет. Все эти годы Луи был рядом с Арманом. И Луи искал меня. Луи побывал в старой части города, возле того дома, в котором мы прожили столько лет вместе. Но там меня не оказалось. Он продолжал поиски, пока наконец не добрался сюда и не увидел меня в окно.
Подумать только! Я не мог даже представить себе, что Луи жив! Что он здесь, совсем рядом, а я понятия не имел об этом!
Кажется, я даже засмеялся. Мне было трудно осознать, что Луи не погиб. Луи жив! Нет, это поистине чудесно! Прекрасно, что по-прежнему существует его очаровательное и в то же время всегда ироничное и язвительное лицо, его нежный и чуть умоляющий голос. Вместо того чтобы исчезнуть вместе с Клодией и Ники, мой красавец Луи выжил!
Но что, если он все же погиб? Почему я должен верить Арману? Я вновь обратился к чтению при лунном свете, сожалея о том, что парк за окнами так разросся и деревья стали такими высокими. Хорошо было бы, сказал я Арману, чтобы он вышел в парк и сломал там несколько самых больших веток, ведь он такой сильный. Глицинии и виноградные лозы, заполонившие все вокруг и плотной стеной спускающиеся с верхних балконов, закрывали от меня лунный свет, так же как и ветви древних черных дубов, которые росли здесь уже тогда, когда вокруг не было ничего, кроме болот.
Однако, мне кажется, я произнес все это мысленно и на самом деле ни о чем не попросил Армана.
Смутно припоминаю, Арман говорил мне о том, что Луи покидает его и что он, Арман, не хочет больше жить. Он казался опустошенным, каким-то высохшим душой. Однако голос его не утратил прежнего тембра, глубины и отчетливо звучащей в нем боли.
Бедный Арман. И ты обманывал меня, говоря, что Луи погиб. Так иди же и выкопай себе глубокую могилу в земле кладбища Лафайет – оно совсем недалеко отсюда.
Вслух мы не произнесли ни слова. Не было слышно и моего смеха – он звучал только у меня внутри. Я и сейчас вижу Армана словно наяву, как он напряженно стоит посреди грязной и пустой комнаты, пристально глядя на стопки книг, сложенные вдоль стен. Сырость и дождь, струи которого проникали сюда сквозь дырявую крышу, сделали свое дело – плотно склеили между собой книги, превратив их в некое подобие блоков из папье-маше. Заметив, что он их рассматривает, я обратил внимание, в каком все они состоянии. То же самое произошло, наверное, и с остальными книгами, разложенными по всему дому, – не знаю, я давно уже не заходил в другие комнаты.
После этого Арман, кажется, приходил еще несколько раз.
Я не видел его, но слышал шаги в парке и ощущал, как он мысленно ищет меня, направляя во все стороны импульсы разума, словно невидимые лучи света.
Луи уехал на запад.
Однажды, когда я лежал в каменном склепе глубоко под фундаментом, Арман подошел к решетке и уставился на меня сквозь прутья. Заметив, что я смотрю на него, он с присвистом зашипел и назвал меня крысоловом:
– Ты сошел с ума! Ты, который знал все и насмехался над нами! Ты утратил разум и теперь питаешься крысами. Знаешь, как в старину во Франции называли таких, как ты, всех вас, сельских аристократов и феодалов? Вас называли зайцеловами! Потому что вы охотились на зайцев и вам никогда не приходилось голодать. А теперь посмотри, в кого ты превратился! Ты просто жалкий призрак, крысолов! Ты такой же сумасшедший, как и те древние, которые перестают разговаривать, утрачивают все чувства и способны только бормотать что-то невразумительное. А кроме того, ты ловишь крыс, как и было тебе написано на роду!
Меня вновь охватил неудержимый смех. Я вспомнил волков и никак не мог остановиться.
– Ты вечно смешишь меня, – сказал я. – Я с удовольствием посмеялся бы над тобой еще тогда, в склепе кладбища Невинных мучеников, если бы не испытывал к тебе жалость. Мне было смешно даже тогда, когда ты обрушился на меня с проклятиями, обвинил в раскрытии наших тайн и в том, что именно по моей вине появились все эти бредовые истории о нас. И если бы ты не сбросил меня с башни, я непременно расхохотался бы. Ты постоянно вызываешь у меня смех.
Вражда между нами почему-то доставляла мне удовольствие. Или мне так только казалось? Приятно было насмехаться над ним и демонстрировать ему свое презрение.
Однако все вокруг меня неожиданно изменилось. Я уже не лежал в каменном мешке, а бродил по комнатам своего дома. И на мне были не грязные лохмотья, столько лет едва прикрывавшие мое тело, а прекрасно сшитый черный фрак и плащ на атласной подкладке. А дом… дом выглядел великолепно. И все книги в аккуратном порядке стояли на полках. Повсюду горели люстры, паркетный пол сверкал, отовсюду звучала музыка. Это был «Венский вальс», и гармоничное звучание скрипок казалось удивительно красивым. Каждый шаг давался мне поразительно легко, я чувствовал себя сильным и могущественным. Я мог взбежать по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Мог летать в темноте с развевающимся за спиной, словно крылья, плащом.
Потом я в полной темноте поднимался наверх, и мы с Арманом стояли на крыше. В старомодном вечернем костюме он был просто великолепен. Перед нами расстилался сплошной ковер чуть шевелящихся на ветру густых крон деревьев, за которыми серебристой змейкой текла вдалеке река, а совсем низко над нашими головами простиралось бескрайнее небо, и на нем сквозь перламутрово-серые облака просвечивали звезды.
Пропитанный сыростью воздух, легкий ветерок, ласкающий мое лицо, и открывающаяся перед глазами картина заставили меня прослезиться. А Арман стоял рядом и обнимал меня за плечи. Он говорил мне о прощении и грусти, о мудрости и обо всем том, чему его научили бесконечные годы страданий.
– Я люблю тебя, мой печальный и мрачный брат, – прошептал он мне в ухо.
И его слова прокатились по мне, как волна крови по венам.
– Дело совсем не в том, что я жаждал мести, – шептал он. – Это совсем другое. Но ты пришел ко мне только затем, чтобы исцелиться, а сам я не был нужен тебе.
Я понял, как, впрочем, понимал все это время, что в действительности моего возрождения не было, что это лишь иллюзия. Я оставался все тем же одетым в лохмотья скелетом и по-прежнему лежал в каменном склепе. А тот, кто стоял рядом со мной, обладал сверхъестественной силой, и в его власти было вернуть меня к жизни, позволить мне вновь увидеть небо и ощутить на лице нежность ветра.
– Люби меня, и тогда моя кровь станет твоей, – говорил он. – Та кровь, которой я еще не делился ни с кем. – Я почувствовал на своей щеке прикосновение его губ.
– Я не хочу обманывать тебя, – ответил я. – Я не могу тебя полюбить. Кто ты мне и почему я должен тебя любить? Мертвое существо, стремящееся завладеть силой и страстью других. Само воплощение жажды.
И, обретя невероятную силу, на этот раз уже я ударил его и сбросил с крыши. Его легкая, практически невесомая фигурка растворилась в темноте ночи.
Но кто же все-таки потерпел поражение? Кто продолжал падать и падать сквозь гибкие ветви деревьев, чтобы в конце концов рухнуть на ту землю, которой и принадлежал? Обратно в лохмотья и грязь подвала под старым домом. Кто же в конце концов оказался лежащим в каменном склепе, уткнувшись лицом и вцепившись руками в мягкую холодную землю?
Да, память иногда играет с нами злые шутки. Возможно, наш последний разговор, сделанное мне предложение и последующая мучительная боль были не более чем плодом моего воображения. Слезы… бесконечные слезы… Но я твердо знал, что впоследствии он приходил еще не один раз. Время от времени я слышал его шаги за стенами дома, слышал, как он бродил по улочкам старого Садового квартала. Мне хотелось позвать его, сказать ему, что все мои слова – ложь, что на самом деле я люблю его… люблю…
Однако пришло время примириться. Пора наступить долгому периоду голода. Пора уйти глубоко под землю, чтобы спать там и видеть сны богов. Но разве мог я рассказать Арману о божественных снах?
У меня больше не осталось ни свечей, ни масла для ламп. Где-то в надежном месте мною был оставлен сейф, наполненный деньгами и драгоценностями, в котором также находились письма к моим адвокатам и банкирам с указаниями, каким образом им следует в дальнейшем вести мои дела и распоряжаться моим имуществом.
А потому я мог теперь спокойно скрыться под землей, зная, что меня никто не потревожит, во всяком случае здесь, в этом старом городе с его постепенно разрушающимися памятниками прежних эпох. Жизнь вокруг будет продолжать идти своим ходом.
При свете, льющемся с небес, я продолжал читать о Сэме Спейде. Взглянув на обложку журнала, я увидел год издания – 1929-й. Мне это показалось невероятным. Я поймал еще нескольких крыс, чтобы напиться их крови и подкрепить силы, необходимые для того, чтобы зарыться поглубже.
Земля приняла меня в свои объятия. В ее сырой глубине ползали какие-то живые существа, иногда касавшиеся и моей высохшей плоти. Я думал о том, что, если мне суждено когда-нибудь возродиться, если суждено увидеть хотя бы клочок ночного звездного неба, я никогда больше не совершу ни одного дурного поступка. Не стану убивать невинных. Клянусь, даже когда мне приходилось убивать слабых, это были лишь те, кому не на что было надеяться, и те, кто так или иначе был обречен на смерть. Я никогда больше не совершу Темный Обряд. Я лишь… я лишь хочу быть тем самым «вечным знанием», только и всего.
ЖАЖДА… БОЛЬ… СИЛЬНАЯ, ОСЛЕПЛЯЮЩАЯ КАК МОЛНИЯ…
Перед моими глазами возник Мариус. Я видел его так отчетливо, что это не могло быть сном. У меня даже защемило сердце. Как великолепно он выглядел! Он был одет во вполне современный костюм, сшитый, однако, из красного бархата. Светлые волосы были коротко острижены и зачесаны назад, оставляя открытым лоб. Этот новый, современный Мариус обладал обаянием и очарованием, в нем чувствовались жизнерадостность и энергия, которые прежде оставались для всех скрытыми – возможно, виной тому была его манера одеваться в те времена.
Он находился в каком-то ярко освещенном зале и делал поистине удивительные вещи. На треноге перед ним был укреплен черный аппарат, и правой рукой он крутил его ручку. Он снимал фильм, роли в котором исполняли смертные. При виде того, как он двигается, разговаривает с ними, объясняя, как следует держаться, как обнимать друг друга, как танцевать, сердце мое часто забилось и готово было выскочить из груди. Вокруг стояли нарисованные декорации. А за окнами студии виднелись высокие кирпичные дома и слышался шум проезжающих мимо автомобилей.
Нет, это не сон, говорил я себе. Он действительно там, и все происходит на самом деле. Если бы только я мог увидеть, что это за город, узнать, где он находится! Если бы только мог услышать его слова и понять, на каком языке он разговаривает с молодыми актерами! «Мариус!» – хотел крикнуть я, но плотный слой земли заглушил мой крик.
Теперь перед моим мысленным взором возникла иная картина.
Мариус спускался в просторной кабине лифта куда-то глубоко под землю. Взвизгнули и лязгнули металлические двери. Мариус вошел в огромное святилище Тех, Кого Следует Оберегать. Как же отличалось оно от прежних! Не было ни египетских надписей и рисунков, ни аромата цветов, ни блеска золота.
Высокие стены покрывала живопись в стиле импрессионистов, мириады разноцветных пятен и фрагментов создавали картину современного мира – неспокойного, непостоянного мира двадцатого века.
Самолеты летели над залитыми солнечным светом городами, высокие башни поднимались над металлическими арками мостов, стальные корабли бороздили серебристые воды морей. Это была поистине картина вселенной, уничтожающая те стены, на которых была изображена, и расширяющая пространство зала, в котором находились по-прежнему безмолвные и неподвижные, совершенно не изменившиеся за прошедшие века Акаша и Энкил.
Мариус ходил по залу мимо темных, непонятно что изображающих скульптур, мимо телефонных аппаратов и пишущих машинок, стоящих на деревянных подставках. Он поставил перед Теми, Кого Следует Оберегать, огромный и величественный граммофон. Потом осторожно опустил иглу на вращающийся диск пластинки. Из металлической трубы полились волшебные звуки «Венского вальса».
Мне вдруг стало смешно. Это чудесное изобретение словно предлагалось им в качестве подарка, своего рода жертвы. Возможно, звуки прекрасного вальса теперь пропитывают воздух вместо благовоний?
Однако это было еще не все. На стене Мариус развернул большой белый экран. А затем с возвышения за спинами богов начал показывать им фильмы с участием смертных. Не произнося ни звука, Те, Кого Следует Оберегать, наблюдали за мелькающим на экране изображением. Блики электрического света отражались от их белой кожи, а сами они больше походили на статуи в музее.
А потом произошло самое удивительное. Дергающиеся на экране фигурки заговорили. Их голоса слышны были даже сквозь громкие звуки «Венского вальса», несущиеся из трубы граммофона.
Я буквально застыл от возбуждения и радости, охвативших меня. И вдруг мною овладело горькое чувство, я понял, что все это только сон. Потому что на самом деле эти маленькие фигурки на экране не могли разговаривать.
Зал и все чудеса, которые в нем находились, постепенно растаяли, скрылись в мутном тумане.
Ах, как глупо с моей стороны позволять себе воображать все это. А все потому, что я насмотрелся немых фильмов в маленьком театрике под названием «Счастливый час», все из-за того, что из окрестных домов до меня доносились звуки граммофонов. Мой сон был навеян реалиями жизни.
А «Венский вальс» возник из тех видений, которые посылал мне Арман. И воспоминания разрывали мне сердце.
Ну почему в попытках обмануть самого себя я не проявил чуть больше изобретательности и ума, почему не заставил остаться немыми эти движущиеся картинки? Тогда я смог бы и дальше воспринимать свой сон как реальность.
Было, однако, еще одно доказательство того, что все это было не более чем плодом моего воображения, – дерзкая и безумная фантазия: моя возлюбленная Акаша говорила со мной!
Акаша стояла в проеме дверей в конце подземного коридора, ведущего к лифту, который унес наверх Мариуса. Тяжелые волны густых черных волос покрывали ее белые плечи. Подняв холодную белую руку, она поманила меня к себе. Губы ее были ярко-алыми.
– Лестат, – прошептала она, – подойди ближе.
Поток ее мыслей устремился ко мне, и я услышал от нее те же слова, которые когда-то сказала мне королева вампиров в склепе под кладбищем Невинных мучеников:
«Лежа на своем каменном ложе, я видела сны о том, что представляет собой мир смертных, существующий над моей головой. Из могилы я прислушивалась к их голосам, к новой для меня музыке, и она звучала для меня как колыбельная песня. Я представляла себе фантастические перемены, произошедшие в этом мире, смелость и отвагу его обитателей. И хотя его ослепительный блеск навсегда от меня закрыт, я мечтала о том, что появится кто-то, у кого хватит сил, чтобы путешествовать по этому миру без страха, кто не побоится пройти Путем Дьявола через самое его сердце».
– Лестат, – вновь позвала меня Акаша, и лицо ее заметно оживилось, – иди же ко мне!
– О, моя дорогая, – ответил я, чувствуя горький привкус земли на губах, – если бы я мог, если бы я только мог!
Лестат де Лионкур в год своего Воскрешения,1984
Дионис в Сан-Франциско
1985

Глава 1

Примерно за неделю до выхода нашего первого аудио-альбома появились они. Сначала нам только угрожали по телефону.
Таинственность, которой была окружена рок-группа под названием «Вампир Лестат», стоила мне отнюдь не дешево, но проникнуть к нам было практически невозможно. Даже издатели моей автобиографии не проронили ни единого лишнего слова. И в течение долгих месяцев, пока мы записывали свои пластинки и снимали видеофильмы в Новом Орлеане, я ни разу не видел их и не ощущал их близкого присутствия.
И все же им каким-то образом удалось раздобыть не указанный в телефонном справочнике номер. Они бесновались в трубке, выкрикивая ругательства и угрозы:
– Отступник! Нам известны все твои дела! Мы приказываем тебе немедленно прекратить! Выходи из своего укрытия! Посмотрим, осмелишься ли ты появиться и встретиться с нами!
Я спрятал свою группу в доме на живописной старой плантации к северу от Нового Орлеана. Там они могли спокойно потягивать свои сигареты с гашишем и пить «Дом Периньон». Хотя все мы ужасно устали от бесконечных репетиций и подготовки к первому появлению перед аудиторией, мы с нетерпением ждали концерта в Сан-Франциско, жаждали наконец добиться признания публики и почувствовать вкус славы.
Потом мой адвокат Кристина позвонила нам, чтобы передать послание, записанное на автоответчике. До сих пор не понимаю, каким образом аппарат смог уловить эти призрачные голоса. Той же ночью я усадил музыкантов в самолет, и мы полетели на запад.
Теперь и Кристине не было известно, где мы находимся. Этого толком не знали даже сами музыканты. На шикарном ранчо в Кармел-вэлли мы впервые услышали по радио свои записи. Когда наши видеофильмы появились в программах национального кабельного телевидения, мы просто плясали от радости.
Каждый вечер я в одиночку отправлялся в прибрежный городок Монтерей, чтобы связаться с Кристиной и узнать последние новости. Потом уходил на север и там охотился.
Всю дорогу до Сан-Франциско я сам вел свой мощный и ухоженный «порше», на бешеной скорости проходя самые головокружительные повороты шоссе, бегущего по берегу моря.
В желтоватом тумане, окутывающем городские окраины и местные притоны, я гонялся за своими жертвами чуть более осмотрительно и обходился с ними более жестоко.
Напряжение росло с каждым днем.
И все же я пока не встречал тех, других, и ничего о них не слышал. Были лишь телефонные послания от неизвестных мне бессмертных созданий:
– Мы предупреждаем тебя. Прекрати это безумие. Ты сам не понимаешь, какую опасную игру затеял.
И следом – уже знакомый мне шепот, который не в силах уловить человеческое ухо:
– Предатель! Отступник! Покажись, Лестат!
Даже если они и охотились в Сан-Франциско, мне ни разу не приходилось сталкиваться с ними. Но Сан-Франциско – такой большой и густонаселенный город. А я, как всегда, был очень ловок, осторожен и действовал совершенно бесшумно.
И вот наконец на почту в Монтерее полетели телеграммы. Мы сделали это! По количеству проданных альбомов побили все рекорды не только здесь, но и в Европе. После Сан-Франциско мы можем выступить в любом городе, в каком захотим. По всей стране в каждом книжном магазине на полках стояла моя автобиография. «Вампир Лестат» занимал верхнюю позицию во всех рейтингах.
После ночной охоты в Сан-Франциско я поехал в своем «порше» по бесконечной Дивисадеро-стрит. Снизив скорость, я медленно прополз мимо ветхих домов, построенных в викторианском стиле, гадая, в каком из них мог рассказывать Луи свою историю тому смертному мальчику – где он дал знаменитое «Интервью с вампиром», если, конечно, это вообще происходило где-то здесь. Я не переставая думал о Луи и Габриэль. Вспоминал я и Армана. И Мариуса. Мариуса, которого предал, рассказав в своей книге обо всем.
Сумел ли «Вампир Лестат» протянуть свои электронные щупальца достаточно далеко, чтобы достичь их ушей? Видели ли они наши видеофильмы – «Наследство Магнуса», «Дети Тьмы», «Те, Кого Следует Оберегать»? Я думал и о других древних вампирах, чьи имена были названы мной, – о Маэле, Пандоре, Рамзесе Проклятом.
Я был уверен в том, что, несмотря на все принятые меры предосторожности, Мариус легко сумел бы до меня добраться. Его могущества и силы вполне достаточно, чтобы преодолеть даже необъятные просторы американского континента. Если бы только он захотел найти меня… если бы он услышал…
Ко мне вновь вернулось давнее видение: Мариус, крутящий ручку киноаппарата и проецирующий на огромный экран движущееся изображение, фигурки, мелькающие на стене святилища Тех, Кого Следует Оберегать. Даже сейчас этот сон показался мне настолько ясным и близким к реальности, что сердце у меня подпрыгнуло.
И постепенно я начал осознавать, что обладаю отныне совершенно новым представлением об одиночестве и новым подходом к определению степени безмолвия, простирающегося до самого края света.
Единственным, что нарушало спокойствие, были угрожающие голоса сверхъестественных существ, которые, несмотря на все возрастающую в них злобу, не несли с собой никаких образов и видений.
– Не смей появляться на сцене в Сан-Франциско. Предупреждаем тебя. Ты ведешь себя слишком вызывающе, слишком нагло. Ради того чтобы наказать тебя, мы пойдем на все, даже на публичный скандал.
Мне было смешно слышать, как они мешают архаичные слова и обороты с вполне современной американской лексикой. Интересно, как выглядят современные вампиры? Отразилась ли как-то на их воспитании и поведении принадлежность к сонму бессмертных? Есть ли у них определенный стиль и манеры? Живут ли они в общинах или носятся по всему миру на огромных черных мотоциклах, как это нравится делать мне?
Возбуждение во мне продолжало расти, и я никак не мог с ним справиться. Пока я ехал сквозь ночь под вырывающиеся из радиоприемника звуки нашей собственной музыки, я чувствовал, как в душе у меня поднимается вполне человеческий восторг.
Я мечтал о предстоящем выступлении и с нетерпением ожидал его, ничуть не отличаясь от моих смертных друзей – Таф Куки, Алекса и Ларри.
После невыносимо тяжелой и утомительной работы над пластинками и фильмами я хотел, чтобы нас увидели и наши голоса зазвучали перед ликующей и беснующейся от восторга толпой. Иногда, когда мне было особенно грустно, я отчетливо вспоминал уже давно прошедшие вечера в театре Рено. И на память мне приходили, казалось бы, странные детали: запах белого грима, который я тщательно накладывал на лицо, аромат пудры, а иногда самый волнующий, наверное, момент – последний миг, перед тем как переступить черту, отделяющую меня от ярко освещенной огнями рампы сцены.
Да, все возвращается на круги своя, и, если мои поступки вызовут гнев Мариуса, если приведут его в ярость, что ж, я это вполне заслужил.
Сан-Франциско очаровал и покорил меня. Мне было нетрудно представить живущего здесь Луи. Этот город с мрачноватыми, выкрашенными в разные цвета особняками и многоквартирными домами, тесно стоящими бок о бок вдоль узких и темных улиц, чем-то напоминал мне Венецию. Трудно было устоять перед прелестью вспыхивающих над вершинами холмов и долиной огней, перед красотой и величественной дикостью небоскребов, словно невиданный, сказочный лес вырастающих из моря тумана.
Каждый раз, возвращаясь на исходе ночи в Кармел-вэлли, я вытаскивал из машины целый мешок почты, которую нам пересылали из Нового Орлеана в Монтерей. И каждый раз я тщательно просматривал ее в поисках каких-нибудь посланий от вампиров, пытаясь обнаружить характерное для них старомодное написание букв, которое иногда, если они были в ярости и не пытались скрыть свои сверхъестественные способности, могло произвести впечатление готического шрифта. Однако ничего, кроме восторженных посланий наших преданных смертных поклонников, мне не попадалось.
«Дорогой Лестат! Мы с моей подругой Шерил очень любим тебя, но никак не можем достать билеты на твой концерт в Сан-Франциско. А ведь мы отстояли в очереди целых шесть часов! Пожалуйста, пришли нам два билета. Мы согласны стать твоими жертвами и отдать тебе свою кровь».
Наступила наша последняя перед концертом в Сан-Франциско ночь. Было около трех часов.
Прохладный зеленый рай под названием Кармел-вэлли погрузился в сон. Я дремал в своей просторной «берлоге» со стеклянной стеной и предавался мыслям и мечтам о Мариусе. Мариус разговаривал со мной во сне:
– Почему ты пошел на такой риск? Ведь он грозит тебе местью с моей стороны.
– Потому что ты отвернулся от меня, – отвечал я.
– Это еще не достаточная причина. Ты поступаешь необдуманно. Тебе захотелось все разрушить?
– Я хочу повлиять на ход событий, хочу, чтобы хоть что-нибудь произошло!
Я так громко выкрикнул эти слова во сне, что даже проснулся и вспомнил, что нахожусь в своем доме в Кармел-вэлли. Да, это был лишь сон, зыбкий и непрочный сон, как у смертных.
И все же что-то… что-то еще… какая-то «трансмиссия», как будто заблудившаяся радиоволна попала не на свою частоту… и голос… голос, обращенный ко мне:
– Опасность! Опасность грозит всем нам!
И потом буквально на доли секунды перед моими глазами возникло видение. Снег. Лед. Завывание ветра. Осколки стекла на каменном полу.
– Опасность, Лестат! Опасность!
Я проснулся.
И обнаружил, что уже не лежу на кушетке, а стою перед стеклянными дверями. Я больше ничего не слышал, ничего не видел, кроме туманных силуэтов холмов и черной громады вертолета, гигантской мухой парящего над квадратной бетонной площадкой.
Я прислушивался изо всех сил – так напряженно, что даже вспотел. Однако никаких «трансмиссий» больше не уловил. Исчезли и видения.
И вдруг меня как током поразило внезапно возникшее ощущение чьего-то присутствия. Я услышал едва уловимые звуки.
Кто-то бесшумно двигался снаружи. Никакого намека на человеческий запах.
Там, за стеной, один из них! Кому-то, несмотря на все меры предосторожности, удалось проникнуть сюда, и теперь он приближается, идет через открытое, заросшее высокой травой пространство, начинающееся за вертолетной площадкой.
Я снова прислушался, но не услышал ничего, что свидетельствовало бы о приближении опасности. Хотя, должен признаться, разум неизвестного был полностью закрыт от меня. Я ощущал только сигналы того, что неизвестное существо приближается.
В увитом лианами доме под низкой крышей все спали глубоким сном – и дом с выкрашенными в белый цвет пустыми стенами и голубым огоньком работающего без звука телевизора показался мне вдруг гигантским аквариумом. Таф Куки и Алекс, держа друг друга в объятиях, лежали на ковре перед пустым камином. Ларри дрых в своей маленькой, похожей на келью комнате с чувственной и неутомимой подружкой по имени Саламандра, которую они «откопали» перед самым отъездом из Нового Орлеана. Спали и охранники, одни в комнатах, в этих современных камерах с низкими потолками, другие в коттедже, за похожим на раковину устрицы бассейном с голубой водой.
А в это время со стороны шоссе пешком через поле, над которым сияло звездами чистое небо, к нам приближалось неведомое существо. Я теперь был уверен, что неизвестный совершенно один. Я отчетливо слышал в темноте биение его сверхъестественного сердца. Горы в отдалении были похожи на призраков, а желтые цветы акаций, освещенные звездами, казались совершенно белыми.
Похоже было, что это существо ничего не опасается и упорно приближается к дому. Мне не удавалось проникнуть в его мысли. Это могло означать только одно: ко мне явился кто-то из древних и очень опытных вампиров. Но опытные вампиры ходят по траве совершенно бесшумно… А это существо передвигалось почти по-человечески. Этот вампир был создан мной!
Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Я бросил взгляд на едва заметные огоньки охранного устройства, полускрытого в углу складками штор. Оно должно было включить сирену, если кто-то смертный или бессмертный попробует проникнуть в дом.
И вот наконец высокая и стройная фигура появилась на краю белой бетонной площадки. У него были короткие темные волосы. И вдруг он резко остановился, как будто в голубоватом электрическом свете смог разглядеть меня за тонкой тюлевой занавеской.
Да, он меня увидел. И направился прямо ко мне, к свету.
Живой и подвижный, он шел с не свойственной смертным легкостью. Черные волосы, зеленые глаза и гибкое тело, скрытое под бесформенным, изрядно потрепанным свитером, тонкие, как спицы, стройные ноги.
К горлу у меня подступил комок. Я дрожал с головы до ног. Я старался помнить о том, что было самым важным, о том, что я должен охранять остальных, что должен быть очень осторожен. «Опасность!»
Потом рука моя потянулась к кнопке сигнала тревоги и отключила его. Я распахнул стеклянные двери, и в комнату ворвался свежий ночной воздух.
Он был возле вертолета – то подпрыгивал, то отходил, словно танцуя, и задирал голову, чтобы получше рассмотреть машину. Руки его были небрежно засунуты в задние карманы черных джинсов. Он обернулся, и тогда я отчетливо увидел его лицо. Он улыбался.
Даже наши воспоминания порой бывают обманчивы. И он был неопровержимым доказательством этого. Он подошел ближе – изящный и ослепительный, как лазерный луч, и все прошлые образы рассеялись как дым.
Я снова включил сигнализацию тревоги, плотно запер стеклянную дверь и повернул ключ в замке, чтобы мои подопечные смертные могли спать в безопасности. На секунду мне показалось, что я не смогу это вынести. А ведь это было только началом. Если он здесь, всего в нескольких шагах от меня, значит, скоро появятся и остальные. Они все придут сюда.
Я повернулся и пошел к нему, внимательно изучая его в падающем из окна голубоватом свете. Когда я заговорил, голос мой звучал напряженно, и весь я был натянут как струна.
– А где же черный плащ, великолепно сшитый фрак, шелковый галстук и все остальное в том же духе? – спросил я.
Глаза наши встретились, и мы буквально впились взглядами друг в друга.
И вдруг он беззвучно расхохотался. Однако он продолжал изучать меня, и в глазах его было восхищение, что в глубине души доставляло мне несказанную радость. С поистине детской непосредственностью он протянул руку и погладил лацкан моего серого бархатного пиджака.
– Невозможно вечно оставаться живой легендой, – шепотом произнес он, хотя на самом деле это был вовсе не шепот. Я явственно слышал его французский акцент, хотя никогда не имел возможности услышать свой собственный.
Мне невыносимо было воспринимать его такой знакомый и близкий голос, его речь.
Забыв все ядовитые и резкие слова, которые собирался ему сказать, я заключил его в объятия.
Мы обнялись так, как никогда не делали это в прошлом. Скорее это походило на наши с Габриэль объятия. Потом я гладил руками его волосы и лицо, как будто желая убедить себя в том, что это действительно он и что он рядом. Он делал то же самое. Мы как будто разговаривали и в то же время молчали. Наша поистине безмолвная беседа не нуждалась в произнесенных вслух словах. Только едва заметные кивки головами. Я видел, что он буквально светится от любви ко мне и испытывает такое же лихорадочное возбуждение и удовлетворение, как я.
Однако он вдруг замолчал, и лицо его слегка вытянулось.
– Знаешь, – произнес он теперь уже вслух, – я думал, ты давным-давно умер, исчез.
– А как же тебе удалось найти меня здесь? – вместо ответа спросил я.
– Но ты же сам этого хотел, – сказал он, вдруг вспыхнув от смущения и пожав плечами.
Все, что он делал, каждое его движение оказывало на меня магнетическое, завораживающее воздействие. То же самое происходило со мной больше века тому назад. Я взглянул на его тонкие пальцы и удивительно сильные руки.
– Ты сам разрешил мне увидеть тебя, а потом позволил следовать за тобой. Ведь ты постоянно ездил взад и вперед по Дивисадеро-стрит, искал меня.
– Все это время ты жил там?
– Для меня это самое безопасное место во всем мире. Я никогда не покидал его. Меня искали там, но не смогли найти. Теперь я могу спокойно ходить рядом с бессмертными, быть среди них, когда мне вздумается, они все равно не узнают меня. Они же не имеют представления, как именно я выгляжу.
– Но если узнают, то обязательно постараются тебя уничтожить, – предупредил я.
– Конечно, – кивнул он. – Но они пытались сделать это еще со времен Театра вампиров и тех событий, которые там произошли. «Интервью с вампиром» вновь дало им веский повод для этого. А для того чтобы играть в свои игры, бессмертным непременно нужен повод. Им нужен толчок, стимул для возбуждения. Для них это все равно что кровь. – Голос его на секунду показался мне усталым и измученным.
Он глубоко вздохнул. Я заметил, что ему нелегко говорить об этом. Мне хотелось вновь крепко обнять его, однако я сдержался.
– Впрочем, сейчас, по-моему, они собираются уничтожить тебя, – снова заговорил он. – А уж как выглядишь ты, им прекрасно известно. – Он едва заметно улыбнулся. – Ваша внешность известна абсолютно всем, месье рок-звезда.
Улыбка его стала шире. Однако голос его, как всегда, был тихим, а тон – вежливым и благовоспитанным. От избытка чувств лицо его слегка порозовело. Однако оно ничуть не изменилось. И наверное, не изменится никогда.
Я обнял его за плечи, и мы направились в сторону от дома, подальше от льющегося из него света. Пройдя мимо огромного серого скелета вертолета, мы двинулись через выложенное солнцем поле в сторону холмов.
Мне казалось, что переполняющее меня счастье причиняет мне мучительную боль и что от избытка его я буквально горю как в огне.
– Ты все-таки не собираешься отказываться от своих намерений? – спросил он. – Я говорю о завтрашнем концерте.
Опасность для всех нас! Что это было? Предупреждение или угроза?
– Нет конечно! Ничто в мире не сможет остановить меня и помешать сделать так, как я задумал.
– Мне очень хотелось бы тебя остановить. Мне следовало прийти к тебе раньше. Я заметил тебя еще неделю назад, но потом потерял из виду.
– А почему ты хочешь воспрепятствовать мне?
– Сам знаешь почему, – ответил он. – Мне необходимо поговорить с тобой.
В этих таких простых на первый взгляд словах был заключен огромный смысл.
– У нас еще будет для этого время, – сказал я. – У нас будет много времени. Ничего не случится. Вот увидишь.
Я то смотрел на него, то отводил взгляд в сторону, как будто его зеленые глаза причиняли мне боль. Говоря современным языком, он действительно был как лазерный луч. Одновременно и нежный, и поистине смертоносный. Его жертвы всегда влюблялись в него.
Я и сам любил его. Несмотря ни на что. Можно себе представить, какой великой способна стать любовь, если у тебя в распоряжении целая вечность, чтобы лелеять и оберегать ее. Мне понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы она вспыхнула во мне с новой силой, чтобы ощутить ее опаляющий жар.
– Как можешь ты утверждать это с такой уверенностью, Лестат? – спросил он.
Услышав, как он произнес мое имя, я испытал странное, почти чувственное волнение. Но я не мог заставить себя столь же естественно произнести его имя – Луи.
Мы медленно шли без всякой цели. Его рука спокойно и нежно обнимала меня, а моя, в свою очередь, свободно обвилась вокруг его тела.
– Нас охраняет целая армия смертных, – говорил я. – Телохранители будут рядом с моими ребятами и в вертолете, и в лимузине. А сам я от аэропорта до места поеду один на своем «порше», что значительно облегчит мне задачу и позволит защитить себя в случае необходимости. Кроме того, нас будет сопровождать самый настоящий почетный эскорт мотоциклистов. Да и что может сделать мне горстка ослепленных ненавистью юнцов, этих произведений нынешнего, двадцатого, века? Эти идиоты пользуются телефоном, чтобы выкрикивать свои угрозы.
– Их вовсе не горстка, а гораздо больше, – промолвил он. – А как быть с Мариусом? Твои враги только и заняты обсуждением вопроса о том, правду ли ты рассказал о Мариусе и существуют ли в действительности Те, Кого Следует Оберегать…
– Это вполне естественно. А ты? Ты веришь, что все это правда?
– Да. Я понял это, как только прочитал твою книгу, – ответил он.
Мы оба замолчали, и, возможно, каждый из нас в эти минуты вспомнил то любознательное бессмертное создание, которое много-много лет назад задавало мне один и тот же вопрос: как и откуда все это началось?
Слишком больно вспоминать. Это все равно что доставать из архива старые фотографии и, стерев с них пыль, видеть, что изображение и краски по-прежнему сохранились. Это фотографии наших давно ушедших предков, а значит, и нас самих.
Я нервно откинул со лба волосы и подставил лицо прохладному ветерку. Жест, свойственный главным образом смертным и не слишком характерный для нас.
– Почему ты так уверен, – поинтересовался он, – что Мариус не покончит с твоим экспериментом и с тобой, едва ты ступишь на сцену?
– А ты считаешь, что кто-либо из древних способен на это?
Он надолго задумался и, как всегда в таких случаях, углубился в свои мысли, забыв обо всем на свете и о моем присутствии в том числе. Мне вдруг показалось, что мы с ним вновь в нашем старом доме, тускло освещенном газовыми лампами, я даже услышал звуки и ощутил запахи прежних времен. Мы вновь сидим в гостиной нашего дома в Новом Орлеане перед камином, в котором горят угли, и все вокруг постепенно стареет и ветшает. Все, кроме нас.
Но он стоял здесь, рядом со мной, – дитя нового века в бесформенном свитере и поношенных джинсах – и задумчиво смотрел вдаль, на смутно вырисовывающиеся во тьме холмы. В его затуманившихся глазах проскакивали искорки внутреннего огня, волосы растрепались. Очнувшись от долгого сна, он медленно выпрямился.
– Не знаю, но мне кажется, что, если твое поведение выведет из себя древних, они постараются разделаться с тобой.
– А тебя это волнует?
– Ты же знаешь, что да.
Его лицо слегка порозовело. И стало еще больше походить на лицо обычного человека. По правде говоря, он меньше, чем кто-либо другой из известных мне бессмертных, отличался от обычных людей.
– Ведь я же здесь, – тихо добавил он.
Я почувствовал в его голосе боль, которая словно рудничный пласт пронизывала его тело, и этот пласт способен был доносить чувства до самых глубин души.
Я кивнул. Потом глубоко вздохнул и отвернулся. Как бы мне хотелось сказать ему все, что я чувствовал и должен был сказать. Я обязан был признаться, что люблю его. Но я не в силах был сделать это – меня переполняли эмоции.
– Что бы ни случилось, я ни о чем не пожалею… – сказал я. – Оно стоит того, если таким образом мне хотя бы на короткое время удастся собрать вас вместе – тебя, Габриэль, Армана и… и Мариуса. А вдруг появится и Пандора? И Маэл. И кто знает, сколько еще. Что, если все древние соберутся вместе? Ведь оно стоит того! А все остальное меня не волнует.
– Неправда, волнует, – с улыбкой возразил он. Я чувствовал, что мои слова произвели на него впечатление. – Ты просто уверен, что это будет захватывающее приключение и что в любом случае ты выйдешь из битвы победителем.
Я опустил голову, чтобы скрыть смех. Совсем по-человечески сунув руки в карманы брюк – в последнее время это стало весьма распространенным жестом, – я пошел по траве вперед. Даже в эту холодную калифорнийскую ночь трава по-прежнему пахла солнцем. Я не стал рассказывать ему о своих чисто человеческих чувствах – о желании выступать на сцене, о той безумной радости, которая охватывает меня всякий раз, когда я вижу себя на экране телевизора или на конвертах наших альбомов, выставленных в витринах магазинов по всему Северному побережью.
Он шел рядом со мной.
– Не кажется ли тебе, что, если бы древние хотели уничтожить меня, они бы давно это сделали?
– Нет, – ответил он. – Я видел тебя и следил за тобой. Но до этого я очень долго не мог тебя разыскать. А ведь я пытался найти тебя с того момента, как услышал о твоем возвращении.
– А где ты об этом услышал?
– Во всех крупных городах существуют места встреч вампиров. Уверен, что ты и сам уже знаешь об этом.
– Не знаю. Расскажи мне о них.
– Это в основном бары, которые мы называем явками вампиров, – с иронической улыбкой начал объяснять он. – Конечно же, их постоянными посетителями являются прежде всего смертные, а мы узнаем эти заведения по вывескам. В Лондоне это «Доктор Полидори», в Париже – «Ламия». Есть еще «Бела Лугоши» в Лос-Анджелесе, «Кармилла» и «Лорд Рутвен» в Нью-Йорке. Здесь, в Сан-Франциско, пожалуй, самое красивое и лучшее место из всех – кабаре «Дочь Дракулы» на Кастро-стрит.
Я невольно расхохотался и увидел, что и сам он едва сдерживает смех.
– А почему среди них нет имен из «Интервью с вампиром»? – с насмешливым возмущением спросил я.
– Исключено и строжайше запрещено, – ответил он, чуть приподняв брови. – Они же не вымышленные. Настоящие. Однако я должен поставить тебя в известность, что на Кастро-стрит постоянно крутят видеокассеты с вашими клипами. Этого требуют смертные посетители. Они провозглашают тосты в вашу честь и пьют за вас «Кровавую Мэри». От вашего «Танца Невинных мучеников» сотрясаются стены.
У меня едва не начался приступ истерического смеха. Сдерживаясь из последних сил, я затряс головой.
– Хочу также сказать, что вы произвели своего рода революцию в лексике посетителей задней комнаты, – добавил он с насмешливой торжественностью, не в силах, однако, сохранить совершенно серьезное выражение лица.
– Что ты имеешь в виду?
– Темный Обряд, Темный Дар, Путь Дьявола – эти недоделанные существа, которые никогда не были настоящими вампирами, только и повторяют эти выражения. Несмотря на то что они совершенно не желают признавать твою книгу и обвиняют тебя во всех грехах, они тем не менее пользуются ею как примером для подражания. Навешивают на себя тонны египетских украшений. Черный бархат снова вошел в моду.
– Потрясающе! – воскликнул я. – А как выглядят эти места встреч?
– Они напичканы разного рода снаряжением и символикой вампиров. Постеры фильмов о вампирах украшают все стены, а сами фильмы постоянно крутят там на больших экранах. Чтобы посмотреть регулярно демонстрируемое там идиотское шоу, приходят толпы смертных. В основном это люди с артистическими натурами – актеры, юнцы-панки, художники. Они вставляют себе пластиковые клыки и наряжаются в черные плащи. Нас они даже не замечают. В сравнении с ними мы кажемся серыми и скучными. В полумраке среди бархатных нарядов и египетских драгоценностей на нас просто не обращают внимания. Мы практически невидимы. Конечно же, нам нет никакого дела до смертных завсегдатаев. Мы приходим в бары вампиров за новостями. Во всем христианском мире бары вампиров – наиболее безопасные места для смертных. Убивать их в таких барах запрещено.
– Странно, что никто не подумал об этом прежде, – сказал я.
– Почему же? Эта идея приходила кое-кому в голову и раньше, – возразил он. – В Париже таким местом был Театр вампиров.
– Да, правда.
– Примерно месяц назад по явкам вампиров прошел слух о твоем возвращении. Сначала говорили о том, что ты охотишься в Новом Орлеане, а потом стали известны твои намерения. Бессмертные раздобыли самые первые экземпляры твоей автобиографии. Кроме того, постоянно слышались разговоры о ваших видеофильмах.
– Но почему я никогда не встречал вампиров в Новом Орлеане?
– Потому что вот уже около полувека Новый Орлеан является территорией Армана. Никто не осмеливается охотиться там. Вампиры узнали о тебе от смертных, новости пришли из Лос-Анджелеса и Нью-Йорка.
– Я не видел Армана в Новом Орлеане.
– Знаю, – ответил он, и я почувствовал его беспокойство и смущение, ощутил, как сжалось его сердце. – Никто не знает, где сейчас Арман, – несколько вялым голосом продолжал он. – Но когда он еще жил там, он убил нескольких из молодых. А потому Новый Орлеан оставили в полном распоряжении Армана. Говорят, что многие старые вампиры так поступают – уничтожают молодых. Даже обо мне говорят то же самое. Но это неправда. Охотясь в Сан-Франциско, я веду себя как призрак. Я не беспокою никого, кроме, конечно, моих несчастных жертв.
Должен признаться, что его слова ничуть меня не удивили.
– Нас слишком много, – сказал он. – Нас всегда было слишком много. И часто между нами происходят войны. Общество, существующее в том или ином городе, дает возможность троим-четверым наиболее могущественным из нас договориться между собой о том, чтобы не уничтожать друг друга, и распределить территории в соответствии с законами.
– Законы всегда были одними и теми же.
– Теперь они во многом изменились. Стали более строгими. Нельзя, например, оставлять следы. Ни один труп не должен быть найден.