1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
И рой колдуний похотливый      

С толпой развратных стариков.      

       

       

       LXXI

   ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ГРАВЮРА[71]      

       

       

На оголенный лоб чудовища-скелета      

Корона страшная, как в карнавал,   надета;      

На остове-коне он мчится, горяча      

Коня свирепого без шпор и без бича,      

Растет, весь бешеной обрызганный   слюною,      

Апокалипсиса виденьем предо мною;      

Вот он проносится в пространствах без   конца;      

Безбрежность попрана пятою мертвеца,      

И молнией меча скелет грозит сердито      

Толпам, поверженным у конского   копыта;      

Как принц, обшаривший чертог со всех   сторон,      

Скача по кладбищу, несется мимо он;      

А вкруг – безбрежные и сумрачные   своды,      

Где спят все древние, все новые   народы.      

       

       

       LXXII

   ВЕСЕЛЫЙ МЕРТВЕЦ      

       

       

Я вырою себе глубокий, черный ров,      

Чтоб в недра тучные и полные улиток      

Упасть, на дне стихий найти последний   кров      

И кости простереть, изнывшие от   пыток.      

       

Я ни одной слезы у мира не просил,      

Я проклял кладбища, отвергнул   завещанья;      

И сам я воронов на тризну пригласил,      

Чтоб остов смрадный им предать на   растерзанье.      

       

О вы, безглазые, безухие друзья,      

О черви! К вам пришел мертвец   веселый, я;      

О вы, философы, сыны земного тленья!      

       

Ползите ж сквозь меня без муки   сожаленья;      

Иль пытки новые возможны для того,      

Кто – труп меж трупами, в ком все   давно мертво?      

       

       

       LXXIII

   БОЧКА НЕНАВИСТИ      

       

       

О злая Ненависть, ты – бочка Данаид[72],      

Куда могучими и красными руками      

Без счета ведрами всечасно Месть   спешит      

Влить кровь и реки слез, пролитых   мертвецами;      

       

Но тайно Демоном проделана дыра,      

Откуда льются кровь и пот   тысячелетий,      

И вновь живут тела, истлевшие вчера,      

И расточают вновь их кровь твои же   плети.      

       

Ты – горький пьяница под кровлей   кабака,      

Чья жажда лишь растет от каждого   глотка      

И множит головы свои, как гидра Лерны[73].      

       

– Но счастлив пьяница, его   сразит вино.      

Тебе же, Ненависть, о горе, не дано      

Забыться под столом в углу глухой   таверны.      

       

       

       LXXIV

   РАЗБИТЫЙ КОЛОКОЛ      

       

       

Как в ночи зимние и горько и отрадно      

В огонь мигающий впереть усталый   взгляд,      

Колоколов трезвон сквозь мглу внимая   жадно,      

Забытых призраков будя далекий ряд.      

       

Блажен ты, колокол, когда гортанью   грозной      

И неслабеющей сквозь сумрак и туман      

Далеко разнесен твой крик   религиозный,      

Когда ты бодрствуешь, как добрый   ветеран!      

       

И ты, мой дух, разбит; когда ж, изныв   от скуки,      

Ты в холод сумрака пошлешь ночные   звуки,      

Вдруг зычный голос твой слабеет,   изменив;      

       

Так в груде мертвых тел повергнутый в   сраженьи,      

Хрипя, бросает нам отчаянный призыв,      

Не в силах двинуться в безмерном   напряженьи.      

       

       

       LXXV

   СПЛИН      

       

       

Вот всякой жизни враг заклятый,   Плювиоз[74]      

На бледных жителей кладбища холод   черный      

Из урны щедро льет, и вот волной   тлетворной      

Уничтожение в предместьях разлилось.      

       

Неугомонный кот, весь тощий,   шелудивый,      

К подстилке тянется; под кровлей   чердака      

Поэта бродит дух забытый, сиротливый:      

Как зыбкой тени плач, тиха его тоска.      

       

Рыдает колокол, дымящие поленья      

Часам простуженным чуть вторят   фистулой[75];      

Весь день за картами, где слышен   запах тленья –      

       

Наследье жалкое давнишней водяной –      

Валет и дама пик с тоскою сожаленья      

О мертвой их любви болтают меж собой.      

       

       

       LXXVI

   СПЛИН      

       

       

Душа, тобою жизнь столетий прожита!      

       

Огромный шкаф, где спят забытые   счета,      

Где склад старинных дел, романсов   позабытых,      

Записок и кудрей, расписками обвитых,      

Скрывает меньше тайн, чем дух   печальный мой.      

Он – пирамида, склеп бездонный,   полный тьмой,      

Он больше трупов скрыл, чем братская   могила.      

Я – кладбище, чей сон луна давно   забыла,      

Где черви длинные, как угрызений   клуб,      

Влачатся, чтоб точить любезный сердцу   труп;      

Я – старый будуар, весь полный роз   поблеклых      

И позабытых мод, где в запыленных   стеклах      

Пастели грустные и бледные Буше      

Впивают аромат… И вот в моей душе      

Бредут хромые дни неверными шагами,      

И, вся оснежена погибших лет клоками,      

Тоска, унынья плод, тираня скорбный   дух,      

Размеры страшные бессмертья примет   вдруг.      

       

Кусок материи живой, ты будешь вечно      

Гранитом меж валов пучины   бесконечной,      

Вкушающим в песках Сахары мертвый   сон!      

Ты, как забытый сфинкс, на карты не   внесен, –      

Чья грудь свирепая, страшась тепла и   света,      

Лишь меркнущим лучам возносит гимн   привета!      

       

       

       LXXVII

   СПЛИН      

       

       

Я – сумрачный король страны всегда   дождливой,      

Бессильный юноша и старец   прозорливый,      

Давно презревший лесть советников   своих,      

Скучающий меж псов, как меж зверей   иных;      

Ни сокол лучший мой, ни гул   предсмертных стонов      

Народа, павшего в виду моих балконов,      

Ни песнь забавная любимого шута      

Не прояснят чело, не разомкнут уста;      

Моя постель в гербах цветет, как холм   могильный;      

Толпы изысканных придворных дам   бессильны      

Изобрести такой бесстыдный туалет,      

Чтоб улыбнулся им бесчувственный   скелет;      

Добывший золото, Алхимик мой ни разу      

Не мог исторгнуть прочь проклятую   заразу;      

Кровавых римских ванн целительный   бальзам,      

Желанный издавна дряхлеющим царям,      

Не может отогреть холодного скелета,      

Где льется медленно струей зеленой   Лета.      

       

       

       LXXVIII

   СПЛИН      

       

       

Когда небесный свод, как низкий   склеп, сжимает      

Мой дух стенающий и, мир обвив   кольцом,      

На землю черный день угрюмо проливает      

Суровый горизонт, нависнувший   свинцом;      

       

Когда весь этот мир – одна тюрьма   сырая,      

Где, словно нетопырь, во мгле чертя   излом,      

Надежда носится, пугливо ударяя      

В подгнивший потолок мятущимся   крылом;      

       

Когда, как бы пруты решетки   бесконечной,      

Свинцовые струи дождя туманят взор      

И стаи пауков в жестокости беспечной      

Ткут у меня в мозгу проклятый свой   узор:      

       

Вдруг грянет зычный хор колоколов   огромных,      

И страшен бешеный размах колоколов:      

То – сонмы грешных душ, погибших и   бездомных      

Возносят до небес неукротимый рев.      

       

Тогда без музыки, как траурные дроги,      

Безмолвно шествуют Надежды в вечный   мрак,      

И призрак Ужаса, и царственный и   строгий,      

Склонясь на череп мой, колеблет   черный стяг.      

       

       

       LXXIX

   НЕОТВЯЗНОЕ      

       

       

Леса дремучие, вы мрачны, как соборы,      

Печален, как орган, ваш грозный вопль   и шум      

В сердцах отверженных, где вечен   траур дум,      

Как эхо хриплое, чуть внятны ваши   хоры.      

       

Проклятый океан! В безбрежной глубине      

Мой дух нашел в себе твоих валов   скаканье;      

Твой хохот яростный и горькое рыданье      

Мой смех, мой скорбный вопль   напоминают мне.      

       

Я был бы твой, о Ночь! Но в сердце   льет волненье      

Твоих созвездий свет, как прежде, с   высоты, –      

А я ищу лишь тьмы, я жажду пустоты!      

       

Но тьма – лишь холст пустой, где,   полный умиленья,      

Я узнаю давно погибшие виденья –      

Их взгляды нежные, их милые черты!      

       

       

       LXXX

   ЖАЖДА НЕБЫТИЯ      

       

       

О скорбный, мрачный дух, что   вскормлен был борьбой,      

Язвимый шпорами Надежды, бурный,   властный,      

Бессильный без нее! Пади во мрак   ненастный,      

Ты, лошадь старая с хромающей ногой.      

       

Смирись же, дряхлый дух, и спи, как   зверь лесной!      

       

Как старый мародер, ты бродишь   безучастно!      

Ты не зовешь любви, как не стремишься   в бой;      

Прощайте, радости! Ты полон злобной   тьмой!      

Прощайте, флейты вздох и меди гром   согласный!      

       

Уж над тобой Весны бессилен запах   страстный!      

       

Как труп, захваченный лавиной   снеговой,      

Я в бездну Времени спускаюсь   ежечасно;      

В своей округлости весь мир мне виден   ясно,      

Но я не в нем ищу приют последний   свой!      

       

Обвал, рази меня и увлеки с собой!      

       

       

       LXXXI

   АЛХИМИЯ ГОРЯ      

       

       

Чужим огнем озарена,      

Чужих печалей отраженье,      

Природа, ты одним дана      

Как жизнь, другим – как погребенье!      

       

Ты мой Гермес, мой вечный сон;      

В Мидаса[76] я твоею силой      

Непостижимо превращен,      

Как он, алхимик я унылый;      

       

Тобою зачарован, взгляд      

В железо злато превращает      

И рай лучистый – в черный ад;      

       

Он саркофаги воздвигает      

Среди небесных берегов,      

Он видит труп меж облаков.      

       

       

       LXXXII

   МАНЯЩИЙ УЖАС      

       

       

«Какие помыслы гурьбой      

Со свода бледного сползают,      

Чем дух мятежный твой питают      

В твоей груди, давно пустой?»      

       

– Ненасытимый разум мой      

Давно лишь мрак благословляет;      

Он, как Овидий, не стенает,[77]      

Утратив рай латинский свой!      

       

Ты, свод торжественный и строгий,      

Разорванный, как брег морской,      

Где, словно траурные дроги,      

       

Влачится туч зловещий строй,      

И ты, зарница, отблеск Ада, –      

Одни душе пустой отрада!      

       

       

       LXXXIII

   САМОБИЧЕВАНИЕ[78]      

 К Ж.Ж.Ф.      

       

       

Я поражу тебя без злобы,      

Как Моисей твердыню скал,[79]      

Чтоб ты могла рыдать и чтобы      

Опять страданий ток сверкал,      

       

Чтоб он поил пески Сахары      

Соленой влагой горьких слез,      

Чтоб все мечты, желанья, чары      

Их бурный ток с собой унес      

       

В простор безбрежный океана;      

Чтоб скорбь на сердце улеглась,      

Чтоб в нем, как грохот барабана,      

Твоя печаль отозвалась.      

       

Я был фальшивою струной,      

С небес симфонией неслитной;      

Насмешкой злобы ненасытной      

Истерзан дух погибший мой.      

       

Она с моим слилася стоном,      

Вмешалась в кровь, как черный яд;      

Во мне, как в зеркале бездонном,      

Мегеры отразился взгляд!      

       

Я – нож, проливший кровь, и рана,      

Удар в лицо и боль щеки,      

Орудье пытки, тел куски;      

Я – жертвы стон и смех тирана!      

       

Отвергнут всеми навсегда,      

Я стал души своей вампиром,      

Всегда смеясь над целым миром,      

Не улыбаясь никогда!      

       

       

       LXXXIV

   НЕИСЦЕЛИМОЕ      

       

       

       I      

Идея, Форма, Существо,      

Слетев с лазури к жизни новой,      

Вдруг упадают в Стикс свинцовый,      

Где все и слепо и мертво:      

       

Вот Ангел, как пловец наивный,      

В уродстве ищет новых чар,      

Борясь с волною непрерывной,      

Нырнув в чудовищный кошмар;      

       

Пред ним встает во мгле унылой      

Кружащийся водоворот;      

Взметнувшись с бешеною силой,      

Он, как безумных хор, ревет.      

       

Вот, околдован чарой властной,      

Блуждает путник наугад,      

Но тщетно ловит луч неясный      

В аду, где к гаду липнет гад;      

       

Сходя без лампы в мрак бездонный      

Вниз по ступенькам без перил,      

В сырую бездну осужденный      

Свой взор трепещущий вперил;      

       

Под ним – чудовищ скользких стая;      

Вокруг от блеска их зрачков      

Еще чернее ночь густая,      

Невыносимей гнет оков.      

       

Корабль на полюсе далеком,      

Со всей вселенной разлучен,      

В тюрьме кристальной заключен      

И увлечен незримым током.      

       

Пускай же в них прочтут сердца      

Неисцелимого эмблемы:      

Лишь Дьявол, где бессильны все мы,      

Все довершает до конца!      

       

       II      

То дух, своим зерцалом ставший,      

Колодезь Правды, навсегда      

И свет и сумрак сочетавший,      

И где кровавится звезда,      

       

То – полный чары светоч ада,      

Маяк в мирах, где властна мгла,      

Покой, и слава, и отрада –      

Восторг сознанья в бездне зла!      

       

       

       LXXXV

   ЧАСЫ[80]      

       

       

Часы! Угрюмый   бог, ужасный и бесстрастный,      

Что шепчет: «Вспомни все!» – и нам   перстом грозит,      

И вот, как стрелы – цель, рой   Горестей пронзит      

Дрожащим острием своим тебя,   несчастный!      

       

Как в глубину кулис – волшебное   виденье,      

Вдруг Радость светлая умчится вдаль,   и вот      

За мигом новый миг безжалостно пожрет      

Все данные тебе судьбою наслажденья!      

       

Три тысячи шестьсот секунд, все   ежечасно:      

«Все вспомни!» – шепчут мне, как   насекомых рой;      

Вдруг Настоящее жужжит передо мной:      

«Я – прошлое твое; я жизнь сосу,   несчастный!»      

       

Все языки теперь гремят в моей   гортани:      

«Remember, esto memor»[81], –   говорят;      

О, бойся пропустить минут летящих ряд,      

С них не собрав, как с руд, всей   золотой их дани!      

       

О, вспомни: с Временем тягаться   бесполезно;      

Оно – играющий без промаха игрок.      

Ночная тень растет, и убывает срок;      

В часах иссяк песок, и вечно алчет   бездна.      

       

Вот, вот – ударит час, когда   воскликнут грозно      

Тобой презренная супруга, Чистота,      

Рок и Раскаянье (последняя мечта!):      

«Погибни, жалкий трус! О, поздно,   слишком поздно!»:      

       

       

       

 КАРТИНЫ ПАРИЖА[82]      

       LXXXVI

   ПЕЙЗАЖ      

       

       

О, если б мог и я, чтоб петь свои   эклоги,      

Спать ближе к небесам, как спали   астрологи;      

У колоколен жить, чтоб сердцем,   полным снов,      

Впивать торжественный трезвон   колоколов;      

Иль, подпершись рукой, с мансарды   одинокой      

Жизнь мастерской следить и слушать   гул далекий,      

И созерцать церквей и труб недвижный   лес, –      

Мечтать о вечности, взирая в глубь   небес.      

       

Как сладко сердцу там, в туманной   пелене,      

Ждать первую звезду и лампу на окне,      

Следить, как черный дым плывет в   простор клубами,      

Как бледная луна чарует мир лучами.      

Я жажду осени и лета и весны.      

Когда ж придет зима спугнуть уныньем   сны,      

Задернув шторами скорее мрак   холодный,      

Я чудные дворцы создам мечтой   свободной;      

Увижу голубой, широкий кругозор,      

Сады, фонтанов плач, причудливый узор      

Бассейнов; резвых птиц услышу   щебетанье      

И нежных, жарких уст согласное   слиянье…      

Опять идиллию мне греза воскресит;      

Пусть вьюга яростно в мое окно   стучит,      

Не подниму чела, охвачен сладкой   страстью –      

Опять вернуть к себе Весну своею   властью,      

Из сердца жаркого луч солнца источить      

И ласку теплую мечты кругом разлить.      

       

       

       LXXXVII

   СОЛНЦЕ      

       

       

В предместье, где висит на окнах   ставней ряд,      

Прикрыв таинственно-заманчивый   разврат,      

Лишь солнце высыплет безжалостные   стрелы      

На крыши города, поля, на колос   зрелый –      

Бреду, свободу дав причудливым   мечтам,      

И рифмы стройные срываю здесь и там;      

То, как скользящею ногой на мостовую,      

Наткнувшись на слова, сложу строфу   иную.      

       

О свет питательный, ты гонишь прочь   хлороз,      

Ты рифмы пышные растишь, как купы   роз,      

Ты испарить спешишь тоску в просторы   свода,      

Наполнить головы и ульи соком меда;      

Ты молодишь калек разбитых, без конца      

Сердца их радуя, как девушек сердца;      

Все нивы пышные тобой, о Солнце,   зреют,      

Твои лучи в сердцах бессмертных   всходы греют.      

       

Ты, Солнце, как поэт нисходишь в   города,      

Чтоб вещи низкие очистить навсегда;      

Бесшумно ты себе везде найдешь дорогу   –      

К больнице сумрачной и к царскому   чертогу!      

       

       

       LXXXVIII

   РЫЖЕЙ НИЩЕНКЕ[83]      

       

       

Белая девушка с рыжей головкой,      

Ты сквозь лохмотья лукавой уловкой      

Всем обнажаешь свою нищету