1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Каноль   вздрогнул и старался разгадать, где правда – в словах или в мыслях Клары.      

Он   понял, что настала минута, когда следовало рисковать всем.      

– Виконтесса, –   сказал он, – слова, которые вы сейчас произнесли таким искренним голосом,   что нельзя обмануться в истинном их значении, разрешают все мои сомнения. Вы   будете плакать! Вы в неволе! Я буду удерживать женщину, которая не любит меня,   даже ненавидит меня! О, нет, нет! Успокойтесь, ничего этого не будет! Чувствуя   невыразимое счастье при свиданиях с вами, я вообразил, что вам опасно мое   присутствие, я надеялся, что за потерю спокойствия совести, будущности и, может   быть, чести, вы вознаградите меня, подарив мне хоть несколько часов, которые,   быть может, никогда не повторятся. Все это было возможно, если бы вы любили   меня… если бы даже были равнодушны ко мне, ведь вы добры и сделали бы из   сострадания то, что другая сделала бы из любви. Но я имею дело не с   равнодушием, а с ненавистью, ну, это совсем другое дело, и вы совершенно правы.   Простите только, виконтесса, мне то, что я не понял, как можно заслужить   ненависть, когда безумно любишь! Вы должны остаться повелительницей и свободной   в этом замке, как и везде, я должен удалиться и удаляюсь. Через десять минут вы   будете совершенно свободны. Прощайте, виконтесса, прощайте навсегда!      

И Каноль   с отчаянием, которое сначала казалось притворным, а потом превратилось в настоящее   и болезненное, поклонился Кларе, повернулся, искал дверь, которую никак не мог   найти, и повторял «Прощайте! Прощайте!» таким жалобным голосом, что слова его,   выходившие из души, трогали душу Клары. Истинное горе имеет свой голос, как и   буря.      

Клара   вовсе не ожидала, что Каноль будет так послушен, она собрала силы для борьбы, а   не для победы и была поражена этою покорностью, смешанною с такою искреннею   любовью. Когда барон брался за замок двери, он почувствовал, что рука легла на   его плечо. Она останавливала его.      

Он   обернулся.      

Клара   стояла перед ним. Ее рука, грациозно протянутая, покоилась на его плече, и ее   гордое выражение лица перешло в прелестную улыбку.      

– Так   вот каким образом вы служите королеве? – сказала она. – Вы уехали бы,   хотя вам приказано оставаться здесь, предатель?      

Каноль   вскрикнул, упал на колени и положил горячую голову на ее руки.      

– О,   теперь можно умереть от радости! – прошептал он.      

– Ах,   не радуйтесь еще! – сказала виконтесса. – Знаете ли, зачем я вас   остановила? Чтобы мы не расстались в ссоре, чтобы вы не думали, что я   неблагодарна… возвратили мне добровольно мое честное слово… чтобы вы видели во   мне по крайней мере преданную вам женщину, если уж политические распри мешают   мне быть для вас чем-нибудь другим.      

– Боже   мой! – закричал Каноль. – Так я опять ошибся: вы не любите меня!      

– Не   будем говорить об этом, барон. Поговорим лучше об опасности, которая грозит нам   обоим, если мы здесь останемся. Уезжайте или позвольте мне ехать, это   непременно нужно.      

– Что   вы говорите?      

– Я   говорю правду. Оставьте меня здесь, поезжайте в Париж, скажите Мазарини,   скажите королеве, что здесь случилось. Я помогу вам, сколько мне будет   возможно, но уезжайте, уезжайте!      

– Но   я опять должен повторить вам: расстаться с вами – для меня умереть!      

– Нет,   нет, вы не умрете, у вас останется надежда, что в другое время, посчастливее,   мы встретимся.      

– Случай   бросил меня на вашу дорогу, или, лучше сказать, виконтесса, случай приводил вас   на мою дорогу уже два раза. Случай устанет помогать мне, и если я с вами   расстанусь, то мы никогда не встретимся.      

– Так   я найду вас.      

– О,   виконтесса, позвольте умереть за вас! Что смерть? Одна минута страдания, не   более! Но не просите, чтобы я опять расстался с вами. При одной мысли о разлуке   сердце мое разрывается. Подумайте, я едва успел видеть вас, едва успел   поговорить с вами…      

– Хорошо!   Если я позволю вам остаться здесь еще сегодня, если весь день вы будете видеть   меня и говорить со мною, будете ли вы довольны?      

– Я   ничего не обещаю.      

– В   таком случае и я ничего не обещаю. Я обещала вам только сказать, когда я уеду.   Извольте, я еду из замка через час.      

– Так   надобно делать все, что вам угодно? Так надобно слушаться вас во всем? Надобно   отказаться от самого себя и слепо идти за вашею волею? Ну, если все это нужно,   извольте! Перед вами раб, приказывайте, он исполнит. Приказывайте!      

Клара   подала барону руку и сказала самым ласковым, самым нежным голосом:      

– Возвратите   мне мое честное слово, и сделаем новое условие: если с этой минуты до девяти   часов вечера я не расстанусь с вами ни на секунду, уедете ли вы в девять часов?      

– Клянусь,   что уеду.      

– Так   пойдемте! Посмотрите: небо голубое! Оно обещает нам ясный день. Роса на лугах,   благоухание в рощах! Пойдемте!.. Помпей!      

Достопочтенный   управляющий, получивший, вероятно, приказание стоять у дверей, тотчас вошел.      

– Лошадей   для прогулки! – сказала виконтесса гордо, разыгрывая прежнюю роль. –   Я теперь поеду на пруды, а ворочусь через ферму, где буду завтракать… Вы   поедете со мною, барон, – прибавила она, – провожать меня –   обязанность ваша, потому что королева приказала вам не выпускать меня из виду.      

Барон   едва дышал от радости, он позволил вести себя, не будучи в состоянии ни думать,   ни управлять собою. Он был упоен, похож на сумасшедшего. Скоро посреди   прохладной рощи, где в таинственных аллеях зеленые ветви задевали за его   непокрытую голову, он опять пришел в себя. Он шел пешком, сердце его сжималось   от радости так же больно, как оно сжимается от печали. Он вел под руку   виконтессу де Канб.      

Она была   бледна, молчалива и, вероятно, столько же счастлива, сколько и он.      

Помпей   шел сзади, так близко, что все мог видеть, и так далеко, что ничего не мог   слышать.      

 IV      

       

Конец   этого очаровательного дня наступил, как приходит всегда конец всякого   сновидения, для счастливого барона часы летели, как секунды. Однако же ему   показалось, что он в один этот день собрал столько воспоминаний, сколько их   нужно на три обыкновенные жизни. В каждой из аллей парка виконтесса оставила   или слово, или воспоминание, взгляд, движение руки, палец, приложенный к губам –   все имело свой смысл… Садясь в лодку, она пожала ему руку; выходя на берег, она   опиралась на его руку; обходя стену парка, она устала и села отдыхать, и барон   помнил все эти подробности, все эти места, освещенные фантастическим светом.      

Каноль   не должен был расставаться с виконтессой весь день: за завтраком она пригласила   его к обеду, за обедом она пригласила его к ужину.      

Посреди   великолепия, которое ложная принцесса должна была показать для достойного приема   посланника короля, Каноль умел отличить внимание любящей женщины. Он забыл   лакеев, этикет, весь свет, он даже забыл обещание свое уехать и думал, что   навсегда останется в таком блаженстве.      

Но когда   наступил вечер, когда кончился ужин, как кончились все прочие части этого дня;   когда за десертом придворная дама увела Пьерро, который все еще был переодет   принцем, пользовался обстоятельствами и ел за четырех настоящих принцев; когда   часы начали бить и виконтесса де Канб взглянула на них, убедилась, что они бьют   десять, она сказала со вздохом:      

– Ну,   теперь пора!      

– Что   такое? – спросил Каноль, стараясь улыбнуться и отразить злое несчастие   шуткой.      

– Пора   сдержать ваше слово.      

– Ах,   виконтесса! – возразил Каноль печально. – Так вы ничего не забываете?      

– Может   быть, и я забыла, как вы, но вот что возвратило мне память.      

Она   вынула из кармана письмо, которое получила в ту минуту, как садилась ужинать.      

– От   кого это? – спросил Каноль.      

– От   принцессы. Она зовет меня к себе.      

– По   крайней мере, это хороший предлог! Благодарю вас, что вы хоть щадите меня.      

– Не   обманывайте сами себя, – сказала виконтесса с печалью, которую не   старалась даже скрывать. – Если бы я даже не получила этого письма, то   все-таки в условленный час напомнила бы вам об отъезде, как теперь напоминаю.   Неужели вы думаете, что люди, окружающие нас, могут еще прожить здесь день и не   догадаться, что мы действуем заодно? Наши отношения, признайтесь сами, вовсе не   похожи на отношения гонимой принцессы с ее гонителем. Но если эта разлука вам   так тягостна, как вы говорите, то позвольте сказать вам, барон, что от вас   зависит никогда не разлучаться со мною.      

– Говорите!   Говорите!      

– Разве   вы не догадываетесь?      

– Разумеется!   Очень догадываюсь! Вы хотите, чтобы я ехал с вами к принцессе?      

– Она   сама пишет мне про это в письме своем, – живо сказала виконтесса.      

– Благодарю,   что мысль эта пришла не вам в голову, благодарю за смущение, с которым вы   сказали мне про это предложение. Совесть моя нимало не мешает мне служить той   или другой партии, у меня нет никаких убеждений. Когда вынимаю шпагу из ножен,   мне все равно, откуда посыплются на меня удары, справа или слева. Я не знаю   королевы, не знаю и принцев, я независим по богатству, не честолюбив и ничего не   жду ни от нее, ни от них. Я просто служу, вот и все.      

– Так   вы поедете за мною?      

– Нет!      

– Но   почему же нет?      

– Потому   что вы перестанете уважать меня.      

– Так   это только останавливает вас?      

– Только   это, клянусь вам.      

– О,   так не бойтесь!      

– Вы   сами не верите тому, что теперь говорите, – сказал Каноль, грозя пальцем и   улыбаясь. – Беглец во всяком случае предатель, первое из этих двух слов   несколько поучтивее, но оба они значат одно и то же.      

– Да,   вы правы, – отвечала виконтесса, – и я не хочу настаивать в своей просьбе.   Если бы вы не были посланы королем, я постаралась бы привлечь вас на сторону   принцев, но вы доверенное лицо королевы и кардинала Мазарини, отличены   благосклонностью герцога д'Эпернона, который, несмотря на мои бывшие   безрассудные подозрения, особенно покровительствует вам…      

Каноль   покраснел.      

– Не   бойтесь, я не проговорюсь. Но выслушайте меня, барон. Мы расстанемся не   навсегда, поверьте мне. Когда-нибудь мы увидимся, так шепчет мне предчувствие.      

– Где   же? – спросил Каноль.      

– Я   и сама не знаю, но мы верно увидимся.      

Каноль   печально покачал головою.      

– На   это я не надеюсь, – сказал он, – война разделяет нас, да кроме войны,   еще любовь.      

– А   нынешний день? – спросила виконтесса очаровательным голосом. – Вы   считаете его за ничто?      

– Только   сегодня, в первый раз в моей жизни, я уверен, что я жил.      

– Так   видите, вы неблагодарны.      

– Позвольте   мне пожить еще один день.      

– Нельзя,   я должна ехать сегодня вечером.      

– Я   не прошу этого дня завтра или даже послезавтра, я прошу его у вас когда-нибудь,   в будущем. Возьмите сроку, сколько вам угодно, выберите место, где вам угодно,   но позвольте мне жить с уверенностью. Я буду слишком несчастлив, если буду жить   только с одной надеждой.      

– Куда   вы теперь поедете?      

– В   Париж. Надобно отдать отчет…      

– А   потом?      

– Может   быть, в Бастилию.      

– Но   если вы не попадете туда?      

– Так   вернусь в Либурн, где стоит мой полк.      

– А   я поеду в Бордо, где должна быть принцесса. Не знаете ли вы какого-нибудь очень   уединенного селения на дороге в Бордо и в Либурне?      

– Знаю,   оно мне почти так же дорого, как Шантильи.      

– Верно,   Жоне, – сказала она с улыбкой.      

– Жоне, –   повторил Каноль.      

– До   Жоне надобно ехать четыре дня. Сегодня у нас вторник. Я пробуду там все   воскресенье.      

– О,   благодарю! Благодарю! – сказал Каноль, целуя руку, которую виконтесса не   имела сил отнять.      

Потом,   через минуту, она сказала:      

– Теперь   нам остается доиграть комедию.      

– Да,   правда, ту комедию, которая должна покрыть меня стыдом в глазах целой Франции.   Но не смею ничего сказать против этого: я сам выбрал если не роль, которую   играл в комедии, то, по крайней мере, развязку.      

Виконтесса   потупила глаза.      

– Извольте,   скажите, что остается делать, – продолжал Каноль хладнокровно, – жду   ваших приказаний и готов на все.      

Клара   была в таком волнении, что Каноль мог видеть, как поднимается бархат платья на   ее груди.      

– Вы   приносите мне неизмеримую жертву, я это знаю, но верьте мне, я вечно буду вам   за нее благодарна. Да, вы попадете в немилость из-за меня, вас будут из-за меня   судить очень строго. Милостивый государь, прошу вас, презирайте все это, если   вам приятно думать, что вы доставили мне счастие!      

– Постараюсь,   виконтесса.      

– Поверьте   мне, барон, – продолжала виконтесса, – видя вашу холодную грусть, я   терзаюсь угрызениями совести. Другая, может быть, придумала бы вам какую-нибудь   достойную награду…      

При этих   словах Клара стыдливо и со вздохом опустила глаза.      

– Вот   все, что вы хотели сказать мне? – спросил Каноль.      

– Вот, –   отвечала виконтесса, снимая портрет с груди и подавая Канолю, – вот мой   портрет. Когда с вами приключится новая неприятность по этому несчастному делу,   взгляните на этот портрет и подумайте, что вы страдаете за ту, которую он   изображает, что за каждое ваше страдание платят вам сожалениями.      

– Только?      

– Еще   уважением.      

– Только?      

– Воспоминанием.      

– Ах,   виконтесса, еще одно слово! – вскричал Каноль. – Что стоит вам вполне   осчастливить меня?      

Клара   бросилась к барону, подала ему руку и хотела сказать: «Любовью!» Но двери растворились,   и подставной начальник телохранителей явился в дверях в сопровождении   неизбежного Помпея.      

– В   Жоне я докончу, – сказала виконтесса.      

– Фразу   или мысль?      

– И   то, и другое: первая вполне выражает вторую.      

– Ваше   высочество, – сказал подставной начальник телохранителей, – лошади   готовы.      

– Удивляйтесь   же! – сказала Клара потихоньку Канолю.      

Барон   улыбнулся с состраданием к самому себе.      

– Куда   же вы едете? – спросил он.      

– Я   уезжаю.      

– Но   ваше высочество изволили забыть, что мне приказано не оставлять вас ни на   минуту?      

– Ваше   поручение кончено.      

– Что   это значит?      

– Это   значит, что я не принцесса Конде, но только виконтесса де Канб, ее старшая   придворная дама. Принцесса уехала вчера вечером, и я теперь отправляюсь к ее   высочеству.      

Каноль   оставался неподвижен, ему, очевидно, не хотелось продолжать играть эту комедию   при партере, состоявшем из лакеев.      

Виконтесса   де Канб, желая придать ему бодрости, обратила на него самый нежный взгляд. Он   внушил барону несколько отваги.      

– Так   меня обманули, – сказал он. – Где же его высочество герцог   Энгиенский?      

– Я   приказала маленькому Пьерро опять идти в огород, – сказал грубый голос   дамы, показавшейся в дверях.      

Это   говорила вдовствующая принцесса. Она стояла на пороге, ее поддерживали две   дамы.      

– Воротитесь   в Париж, в Мант, в Сен-Жермен, одним словом, воротитесь ко двору, потому что   обязанности ваши здесь кончились. Скажите королю, что те, кого преследуют,   обыкновенно прибегают к хитрости, которая уничтожает силу. Однако же вы можете   остаться в Шантильи, если хотите, и присматривать за мной. Но я не уехала и не   уеду из замка, потому что не имею намерения бежать. Прощайте, господин барон!      

Каноль   покраснел от стыда, едва имел силы поклониться, и, взглянув на Клару,   прошептал:      

– Ах,   виконтесса!      

Она   поняла его взгляд и восклицание.      

– Позвольте   мне, ваше высочество, – сказала она вдовствующей принцессе, –   заменить теперь отсутствующую дочь вашу. Я хочу именем уехавших знаменитых   владельцев замка Шантильи благодарить барона Каноля за уважение, которое он   показал нам, и за деликатность, с которою исполнил возложенное на него   поручение, – поручение весьма трудное. Смею надеяться, что ваше высочество   согласны со мною и изволите присоединить вашу благодарность к моей.      

Вдовствующая   принцесса, тронутая этими словами, догадалась, может быть, в чем заключается   тайна, и сказала ласковым голосом:      

– Забываю   все, что вы сделали против нас, милостивый государь, благодарю за все, что вы   сделали для моего семейства.      

Каноль   стал на колени, и принцесса подала ему руку, которую так часто целовал Генрих   IV.      

Этим   кончилось прощание. Канолю оставалось только уехать, как уезжала виконтесса де   Канб.      

Он   тотчас же пошел в свою комнату и написал Мазарини самую отчаянную депешу. Это   письмо должно было избавить его от первого гнева министра. Потом, не без   опасения быть оскорбленным, прошел он между рядами служителей замка на крыльцо,   перед которым стояла его лошадь.      

В ту   минуту, как он садился, повелительный голос произнес следующие слова:      

– Отдайте   почтение посланному короля!      

При этих   словах все присутствующие сняли шляпы. Каноль поклонился перед окном, в которое   смотрела принцесса, пришпорил лошадь и, гордо подняв голову, поскакал.      

Касторин,   потеряв место, предложенное ему Помпеем во время его ложного владычества в   замке Шантильи, покорно ехал за своим господином.      

 V      

       

Пора уже   нам вернуться к одному из главнейших наших действующих лиц, который на добром   коне скачет по большой дороге из Парижа в Бордо с пятью товарищами. Глаза их   блестят при каждом звоне мешка с золотом, которое лейтенант Фергюзон везет на   своем седле. Эта музыка веселит и радует путешественников, как звук барабанов и   военных инструментов ободряет солдата во время трудных переходов.      

– Все   равно, все равно, – говорил один из товарищей, – десять тысяч ливров –   славная штука!      

– То   есть, – прибавил Фергюзон, – это была бы бесподобная штука, если бы   не была в долгу. Но она должна поставить целую роту принцессе Конде. Nimium   satis est, как говорили древние, что значит почти: тут и многого мало. Но вот   беда, мой милый Барраба, у нас нет даже этого «малого», которое соответствует   «многому».      

– Как   дорого стоит казаться честным человеком! – сказал вдруг Ковиньяк. –   Все деньги королевского сборщика податей пошли на упряжь, на платье и на шитье!   Мы блестим, как вельможи, и простираем роскошь даже до того, что у нас есть   кошельки, правда, в них ровно ничего нет. О, наружность!      

– Говорите   за нас, капитан, а не за себя, – возразил Барраба, – у вас есть   кошелек и при нем кое-что, десять тысяч ливров!      

– Друг   мой, – сказал Ковиньяк, – ты верно не слыхал или дурно понял то, что   сейчас сказал Фергюзон об обязанностях наших в отношении к принцессе Конде? Я   не принадлежу к числу тех людей, которые обещают одно, а делают совсем другое.   Лене отсчитал мне десять тысяч ливров с тем, чтобы я набрал ему целую роту, я   наберу ее или черт возьмет меня! Но он должен заплатить мне еще сорок тысяч в   тот день, как я представлю ему рекрутов. Тогда, если он не заплатит мне этих   сорока тысяч ливров, мы увидим…      

– На   десять тысяч! – закричали четыре голоса иронически, потому что из всего   отряда один Фергюзон, веривший в изумительную изобретательность капитана, был   убежден, что Ковиньяк достигнет предположенной цели. – На десять тысяч вы   соберете целую роту!      

– Да, –   сказал Ковиньяк, – если бы даже пришлось прибавить что-нибудь…      

– А   кто же прибавит что-нибудь?      

– Уж   верно, не я, – сказал Фергюзон.      

– Так   кто же? – спросил Барраба.      

– Кто?   Первый, кто нам встретится! Вот, кстати, я вижу человека там, на дороге. Вы   сейчас увидите…      

– Понимаю, –   сказал Фергюзон.      

– Только-то? –   спросил Ковиньяк.      

– И   удивляюсь.      

– Да, –   сказал один из всадников, подъезжая к Ковиньяку, – да, я очень хорошо   понимаю, что вы непременно хотите исполнить ваше обещание, капитан. Однако же   мы верно проиграем, если будем слишком честны. Теперь имеют в нас нужду, но   если завтра мы наберем роту, то ее отдадут доверенным офицерам, а нас   поблагодарят, нас, которые трудились и вербовали.      

– Ты   глуп, как пробка, друг мой Карротель, и это я говорю тебе не в первый   раз, – отвечал Ковиньяк. – Твое нелепое теперешнее рассуждение лишает   тебя этого звания, которое я назначал тебе в этой роте. Ведь очевидно, что мы   будем первые шесть офицеров в этой армии. Я назначил бы тебя прямо   подпоручиком, Карротель, но теперь ты будешь только сержантом. По милости этого   глупца и рассуждения, которое ты сейчас слышал, Барраба, ты, ничего не   говоривший, будешь подпоручиком, до тех пор, пока не повесят Фергюзона. Тогда я   произведу тебя в поручики по праву старшинства. Но смотрите, не терять из виду   моего первого солдата, вон он там!      

– Вы   знаете, кто он? – спросил Фергюзон.      

– Нет.      

– Он   должно быть горожанин, потому что на нем черный плащ.      

– Так   ли?      

– Посмотрите   сами, ветер поднимает его.      

– Если   на нем черный плащ, так он верно богатый горожанин. Тем лучше: мы вербуем людей   на службу принцев, и надобно, чтобы рота наша состояла из людей порядочных.   Если бы мы трудились для скряги Мазарини, так все бы годилось, но для принцев –   другое дело! Фергюзон, у меня есть предчувствие, что у меня будет удивительная   рота.      

Весь   отряд пустился рысью догонять прохожего, который спокойно держался середины дороги.      

Когда   почтенный горожанин, ехавший на добром лошаке, увидал скачущих красивых всадников,   он почтительно отъехал к боку дороги и поклонился Ковиньяку.      

– Он   учтив, – сказал Ковиньяк, – это уже очень хорошо. Но не умеет   кланяться по-военному. Впрочем, мы его выучим.      

Ковиньяк   отвечал на его поклон поклоном, подъехал к нему и спросил:      

– Милостивый   государь, скажите нам, любите ли вы короля?      

– Разумеется! –   отвечал путешественник.      

– Бесподобно! –   вскричал Ковиньяк в восторге. – А любите ли вы королеву?      

– Чрезвычайно   уважаю ее.      

– Чудо!   А кардинала Мазарини?      

– Кардинал   Мазарини великий человек, и я всегда удивляюсь ему!      

– Бесподобно!   В таком случае, – продолжал Ковиньяк, – мы имели счастие встретить   человека, совершенно преданного королю?      

– Разумеется.      

– И   готового показать усердие?      

– Во   всякое время.      

– Какая   счастливая встреча! Только на больших дорогах случаются такие встречи!      

– Что   хотите вы сказать? – спросил путешественник, поглядывая с беспокойством на   Ковиньяка.      

– Я   хочу сказать, сударь, что надобно ехать за нами.      

Путешественник   подскочил на седле от неожиданности, удивления и страха.      

– Ехать   за вами? Куда?      

– Да   я и сам не знаю. Туда, куда мы поедем.      

– Милостивый   государь, я езжу только с людьми знакомыми и известными мне.      

– Это   совершенно справедливо и очень благоразумно, и потому я скажу вам, кто я.      

Путешественник   показал рукою, что знает, кто они, но Ковиньяк продолжал, как бы не заметив его   телодвижения:      

– Я   Ролан де Ковиньяк, капитан несуществующей еще роты, это правда, но уже достойно   представляемой здесь моим поручиком Луи Габриелем Фергюзоном, подпоручиком Жоржем-Гильомом   Баррабой, сержантом моим Зефирином Карротелем и этими двумя господами, из которых   один у меня ефрейтором, а другой квартирмейстером. Теперь вы знаете нас,   милостивый государь, – прибавил Ковиньяк с приятною улыбкою, – и смею   надеяться, верно не чувствуете антипатии к нам.      

– Но,   милостивый государь, я уж служил королю в городской милиции и очень аккуратно   уплачиваю подати, налоги, пошлины и прочее, – отвечал озадаченный   путешественник.      

– Поэтому-то, –   возразил Ковиньяк, – я приглашаю вас на службу не к королю, а к принцам.   Вы видите здесь представителя их.      

– На   службу принцев, врагов короля! – вскричал горожанин, еще более   удивленный. – Так зачем же спрашивали вы меня, люблю ли я короля?      

– Потому   что я не посмел бы беспокоить вас, если бы вы не любили короля, порицали королеву,   ругали Мазарини. В таком случае я считал бы вас за брата…      

– Но,   позвольте, милостивый государь, ведь я не невольник, не пленный!      

– Точно   так, сударь, но вы солдат, то есть очень легко можете выбраться в капитаны, как   я, или в маршалы Франции, как Тюрен.      

– Милостивый   государь, мне часто приходилось судиться.      

– Тем   хуже, сударь, тем хуже. Привычка тягаться – самая дурная из всех привычек. У   меня никогда не было тяжб, может быть потому, что я учился и готовился в   адвокаты.      

– Но   тягаясь, я изучил законы Франции.      

– А   это дело нелегкое. Вы знаете, что между Юстиниановыми пандектами и последним парламентским   решением, постановившим по случаю смерти маршала д'Анкра, что иностранец никогда   не может быть министром во Франции, существуют восемнадцать тысяч семьсот   семьдесят законов, не считая королевских приказаний. Но, впрочем, бывают люди с   удивительною памятью, Пико де ла Мирандола говорил на двенадцати языках, когда   ему было только восемнадцать лет. А какую пользу извлекли вы из знания законов,   милостивый государь?      

– Какую?   А ту, что на большой дороге не забирают людей без особенного дозволения.      

– Оно   есть у меня. Посмотрите!      

– От   принцессы?      

– От   ее высочества.      

И   Ковиньяк почтительно поднял шляпу.      

– Стало   быть, во Франции два короля? – вскричал несчастный путешественник.      

– Точно   так, сударь. Вот почему я имел честь просить вас предпочесть моего и почитаю обязанностью   пригласить вас на его службу.      

– Милостивый   государь, я принесу жалобу парламенту!      

– Парламент   – третий король, это правда, и вам, вероятно, придется служить и ему. Наша   политика чрезвычайно обширна. Извольте идти, сударь!      

– Но   я не могу идти с вами, милостивый государь, меня ждут по делам.      

– Где?      

– В   Орлеане.      

– Кто   ждет?      

– Мой   прокурор.      

– Зачем?      

– По   денежному делу.      

– Первое   дело – служба Франции!      

– Но   разве нельзя обойтись без меня?      

– Мы   надеялись на вас! Неужели вы измените нам? Но если, как вы изволите говорить,   вы отправляетесь в Орлеан по денежному делу…      

– Да,   точно.      

– В   какую сумму дело?      

– В   четыре тысячи ливров.      

– Которые   вам следует получать?      

– Нет,   заплатить.      

– Вашему   прокурору?      

– Именно   ему.      

– За   выигранную тяжбу?      

– Нет,   за проигранную.      

– А,   это обстоятельство можно принять в уважение… Четыре тысячи ливров! Такую именно   сумму вы должны были бы заплатить, если бы принцы согласились взять вместо вас   подставного рекрута.      

– Вот   еще! Да я найду охотника за сто экю!      

– Такого   рекрута, как вы, который бы ездил на лошаке, как на лошади, как вы, который   знал бы восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов! Не может быть! За   обыкновенного человека, разумеется, очень довольно и ста экю, но если бы мы   довольствовались обыкновенными людьми, так не стоило бы вступать в   соперничество с кардиналом Мазарини. Нет, нам нужны люди вашего достоинства,   вашего звания, вашего роста. Черт возьми! Зачем вы так мало цените себя! Мне кажется,   вы очень стоите четырех тысяч ливров.      

– Вижу,   к чему вы подбираетесь! – вскричал путешественник. – Вы хотите   обокрасть меня с оружием в руках!      

– Милостивый   государь, вы оскорбляете нас, – возразил Ковиньяк, – и мы с вас   живого содрали бы кожу, если бы не боялись повредить доброй славе армии   принцев. Нет, милостивый государь, отдайте нам ваши четыре тысячи ливров, но не   думайте, чтобы это была взятка, нет, это необходимость.      

– Так   кто же заплатит моему прокурору?      

– Мы.      

– А   доставите ли мне квитанцию?      

– Как   следует, по форме.      

– Им   подписанную?      

– Разумеется.      

– Ну,   это другое дело.      

– Видите   ли! Что ж, согласны?      

– Поневоле   согласишься, когда нельзя сделать иначе.      

– Теперь   дайте мне адрес прокурора и кое-какие необходимые сведения.      

– Я   сказал, что уплачиваю деньги по судебному приговору.      

– Кому?      

– Трактирщику   Бискарро. Он взыскивал с меня эти деньги, как наследство после жены, которая   была из нашего Орлеана.      

– Осторожнее! –   прошептал Фергюзон.      

Ковиньяк   мигнул, что значило: не бойся, я уже все обдумал.      

– Бискарро! –   повторил Ковиньяк. – Кажется, гостиница его около Либурна?      

– Точно   так, между Либурном и Кюбзаком.      

– Под   вывескою «Золотого Тельца»?      

– Да,   да, вы знаете его?      

– Немножко.      

– Мерзавец!   Тянет с меня деньги…      

– Которых   вы ему не должны?      

– Должен…   Но надеялся не заплатить их.      

– Понимаю,   это очень неприятно.      

– О,   уверяю вас, что мне было бы гораздо приятнее видеть эти деньги в ваших руках,   чем в его.      

– Ну,   так вы будете довольны.      

– А   квитанция?      

– Поезжайте   с нами, так получите ее.      

– Но   как вы ее добудете?      

– Это   уж мое дело.      

Поехали   к Орлеану, куда и прибыли через два часа. Путешественник привел вербовщиков в   гостиницу, которая находилась поближе к прокурору. То была предрянная харчевня   под вывескою «Голубка».      

– Теперь, –   спросил путешественник, – что нам делать? Мне бы очень не хотелось   выдавать моих четырех тысяч прежде получения расписки.      

– Пожалуй,   извольте. Знаете ли вы руку прокурора?      

– Как   не знать!      

– Если   мы принесем расписку от него, вы без затруднения отдадите нам деньги?      

– Тотчас   отдам! Но без денег мой прокурор не даст расписки. Я его знаю.      

– Я   заплачу ему эту сумму, – сказал Ковиньяк.      

И в ту   же минуту вынул из мешка четыре тысячи ливров, две тысячи луидорами и две тысячи   полупистолями, и разложил их кучками перед глазами удивленного горожанина.      

– Как   зовут вашего прокурора? – спросил он.      

– Рабоден.      

– Возьмите   перо и пишите.      

Горожанин   взял перо.      

«Господин   Рабоден!      

Посылаю   вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику   Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте   одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменного квитанциею».      

– А   потом? – спросил путешественник.      

– Поставьте   число и подпишите.      

Тот   подписал.      

– Ну,   Фергюзон, – сказал Ковиньяк, – возьми это письмо и деньги,   переоденься мельником и ступай поскорей к прокурору.      

– Зачем?      

– Отдай   ему деньги и возьми с него расписку.      

– Только-то?      

– Да.      

– Я   что-то не понимаю.      

– Тем   лучше. Ты исправнее исполнишь поручение.      

Фергюзон   питал безграничное доверие к своему капитану и без возражений пошел к дверям.      

– Дайте   нам вина, самого лучшего, – сказал Ковиньяк, – нашему новому   товарищу, верно, хочется выпить.      

Фергюзон   поклонился и вышел. Через полчаса он воротился и застал капитана и путешественника   за столом. Оба они потягивали знаменитое орлеанское винцо, которое услаждало гасконский   вкус Генриха IV.      

– Что? –   спросил Ковиньяк.      

– Вот   квитанция.      

– Так   ли?      

И   Ковиньяк передал путешественнику гербовую бумагу.      

– Именно   то!      

– Квитанция   писана по форме?      

– Совершенно.      

– Так   вы можете, основываясь на этой квитанции, отдать мне ваши деньги.      

– Могу.      

– Так   пожалуйте.      

Путешественник   отсчитал четыре тысячи ливров. Ковиньяк положил их в свой мешок, заменив ими   отсутствовавшие деньги.      

– И   этими деньгами я откупился? – спросил гость.      

– Да,   разумеется, если вы не набиваетесь в службу.      

– Не   то, но…      

– Что   же? Говорите! У меня есть предчувствие, что мы не разойдемся, не устроив   другого дела.      

– Очень   может быть, – отвечал гость, совершенно успокоившийся после получения   квитанции. – Видите ли, у меня есть племянник…      

– Ага,   вот что!      

– Малый   грубый и беспокойный.      

– И   вы хотели бы избавиться от него?      

– Нет,   нет… но думаю, что из него вышел бы превосходный солдат.      

– Пришлите   мне его, я сделаю из него героя.      

– Так   вы примете его?      

– С   величайшей радостью.      

– У   меня также есть и крестник, за воспитание которого я плачу очень значительную   сумму.      

– Вы   хотите и ему дать в руки мушкет? Дело! Пришлите мне крестника с племянником,   это будет стоить вам только пятьсот ливров за обоих, не больше.      

– Пятьсот   ливров! Я вас не понимаю.      

– Да   ведь платят при вступлении.      

– Так   как же вы хотите заставить меня заплатить за то, чтобы не вступать на службу?      

– Это   совсем другое дело! Ваш племянник и ваш крестник заплатят каждый по двести пятидесяти   ливров и вы о них уже никогда не услышите.      

– Черт   возьми! Ваше обещание очень соблазнительно! А им будет хорошо?      

– То   есть, если они попробуют послужить под моим начальством, то не захотят быть   китайскими мандаринами. Спросите у этих господ, как я их кормлю. Отвечайте,   Барраба, Карротель.      

– Действительно, –   сказал Барраба, – мы живем, как вельможи.      

– А   как они одеты! Посмотрите.      

Карротель   повернулся и показал свое великолепное платье со всех сторон.      

– Да, –   сказал путешественник, – платья нельзя похаять.      

– Так   вы пришлете мне ваших молодцов?      

– Да,   хочется! Вы долго пробудете здесь?      

– Нет,   недолго, уедем завтра утром, но поедем шагом, чтобы они могли догнать нас.   Дайте нам пятьсот ливров, и дело будет покончено.      

– Со   мною только двести пятьдесят.      

– Вы   отдадите им остальные двести пятьдесят, и под предлогом доставки этой суммы пришлите   их ко мне. А иначе, если у вас не будет предлога, они, пожалуй, догадаются.      

– Но, –   сказал гость, – они, может быть, возразят мне, что одного человека   достаточно на исполнение такого поручения.      

– Скажите   им, что на дорогах грабят и дайте каждому из них двадцать пять ливров в счет   жалованья.      

Гость   смотрел на Ковиньяка с изумлением.      

– Право, –   сказал он, – только военных людей не останавливают никакие препятствия.      

И   отсчитав двести пятьдесят ливров Ковиньяку, он вышел, в восторге, что за такую   малую сумму мог пристроить племянника и крестника, которых содержание стоило   ему более ста пистолей в год.      

 VI      

       

– Теперь,   Барраба, – сказал Ковиньяк, – нет ли у тебя в чемодане какого-нибудь   платья попроще, в котором ты был бы похож на фискала?      

– У   меня осталось платье того сборщика податей, которого мы, вы знаете…      

– Хорошо,   очень хорошо, и у тебя, верно, его бумаги?      

– Лейтенант   Фергюзон приказал мне беречь их, и я берег их, как глаз свой.      

– Лейтенант   Фергюзон удивительный человек! Оденься сборщиком и захвати его бумаги.      

Барраба   вышел и через десять минут явился совершенно переодетым.      

Он   увидал Ковиньяка в черном платье, похожего как две капли воды на приказного.      

Оба они   отправились к дому прокурора. Господин Рабоден жил в третьем этаже. Квартира   его состояла из кабинета, рабочей комнаты и передней. Вероятно, были и еще   комнаты, но они не открывались для клиентов, и потому мы не говорим о них.      

Ковиньяк   прошел переднюю, оставил Баррабу в рабочей комнате, бросив внимательный взгляд   на двух писцов, которые делали вид, что пишут, а между тем играли, и вошел в   кабинет.      

Рабоден   сидел перед столом, до того заваленный делами, что действительно исчезал в отношениях,   копиях и приговорах. То был человек высокого роста, сухой и желтый, в черном   узком платье. Услышав шум шагов Ковиньяка, он выпрямился, поднял голову, и она   показалась из-за груды бумаг.      

Ковиньяк   думал, что встретил василиска, создание, считаемое новейшими писателями баснословным:   так маленькие глаза прокурора блистали огнем скупости и жадности.      

– Милостивый   государь, – сказал Ковиньяк, – извините, что я вошел к вам без   доклада, но – прибавил он, улыбаясь как можно приятнее, – это привилегия   моей должности.      

– Привилегия   вашей должности? – спросил Рабоден. – А что это за должность?   Позвольте узнать.      

– Я   уголовный пристав.      

– Вы   пристав?      

– Точно   так, сударь.      

– Я   вас не понимаю.      

– Сейчас   изволите понять. Вы знаете господина Бискарро?      

– Знаю,   он мой клиент.      

– Что   вы о нем думаете?      

– Что   я думаю?      

– Да-с.      

– Думаю…   думаю, что он хороший человек.      

– Так   вы ошибаетесь.      

– Как   ошибаюсь?      

– Ваш   хороший человек – преступник.      

– Преступник!      

– Да,   милостивый государь, преступник. Он воспользовался уединенным положением своей   гостиницы и давал приют злонамеренным людям.      

– Не   может быть!      

– Он   взялся извести короля, королеву и кардинала Мазарини, если они случайно   остановятся в гостинице.      

– Возможно   ли!      

– Я   арестовал его и отвез в Либурнскую тюрьму. Его обвиняют в измене отечеству.      

– Милостивый   государь, вы поразили меня! – вскричал прокурор, опускаясь в кресло.      

– Но   вот что еще хуже, – продолжал ложный пристав, – вы замешаны в это   дело.      

– Я! –   вскричал прокурор, и лицо его из желтого стало зеленоватым.      

– Я   замешан! Как так?      

– У   вас в руках сумма, которую преступник Бискарро назначал на содержание армии бунтовщиков.      

– Правда,   я получил для передачи ему…      

– Четыре   тысячи ливров. Его пытали посредством башмаков, и при восьмом ударе трус сознался,   что деньги хранятся у вас.      

– Да,   деньги точно у меня, но я получил их назад тому с час, не более.      

– Тем   хуже, сударь, тем хуже!      

– Почему   же?      

– Потому   что я должен задержать вас.      

– Меня!      

– Разумеется:   в обвинительном акте вы означены в числе сообщников.      

Прокурор   совсем позеленел.      

– Если   бы вы не принимали этих денег, – продолжал Ковиньяк, – то было бы   совсем другое дело. Но вы приняли их, и они служат уликою, понимаете?      

– Но   если я отдам их вам, если отдам их сейчас, если объявлю, что не имею никаких   сношений с подлецом Бискарро, если откажусь от знакомства с ним…      

– Все-таки   вы останетесь в сильном подозрении. Однако же безостановочная выдача денег,   может быть…      

– Сию   секунду отдам их, – отвечал прокурор. – Деньги тут, и в том самом   мешке, в котором мне их принесли. Я только пересчитал их.      

– И   все тут?      

– Извольте   сами сосчитать, милостивый государь.      

– Это   не мое дело, сударь, я не имею права дотрагиваться до конфискованных сумм. Но   со мною Либурнский сборщик податей. Он прикомандирован ко мне для принятия   денег, которые несчастный Бискарро хранил в разных местах, чтобы потом собрать   их, если того потребует необходимость.      

– Правда,   он меня очень просил немедленно переслать ему деньги, тотчас по получении их.      

– Видите   ли, он уже верно знает, что принцесса Конде бежала из Шантильи и едет теперь в   Бордо. Он собирает все свои средства, чтобы составить себе партию. Мерзавец! А   вы ничего не знали?      

– Ничего,   ничего!      

– Никто   не предупреждал вас?      

– Никто!      

– Что   вы мне говорите! – сказал Ковиньяк, указывая пальцем на письмо   путешественника, которое лежало развернутое на столе между разными другими   бумагами. – Вы сами доставляете мне доказательство противного.      

– Какое   доказательство?      

– Прочтите   письмо.      

Прокурор   прочел дрожащим голосом:      

«Господин   Рабоден!      

Посылаю   вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику   Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте   одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменною квитанцией».      

– Видите,   тут говорится о преступных замыслах, – повторил Ковиньяк, – стало   быть, слухи о преступлении вашего клиента дошли даже сюда.      

– Я   погиб! – сказал прокурор.      

– Не   могу скрыть от вас, что мне даны самые строгие приказания, – сказал   Ковиньяк.      

– Клянусь   вам, что я невиновен!      

– Бискарро   говорил то же самое до тех пор, пока его не принялись пытать. Только при пятом   ударе он начал признаваться.      

– Говорю   вам, милостивый государь, что я готов вручить вам деньги. Вот они, возьмите их!      

– Надобно   действовать по форме, – сказал Ковиньяк. – Я уже сказал, что мне не   дано позволения получать деньги, следующие в королевскую казну.      

Он   подошел к двери и прибавил:      

– Войдите   сюда, господин сборщик податей, и принимайтесь за дело.      

Барраба   вошел.      

– Господин   прокурор во всем признался, – продолжал Ковиньяк.      

– Как!   Я во всем признался! Что такое?      

– Да,   вы признались, что вели переписку с трактирщиком Бискарро?      

– Помилуйте,   я всего-то получил от него два письма и написал ему одно.      

– Вы   сознались, что хранили его деньги.      

– Вот   они. Я получил для передачи ему только четыре тысячи ливров и готов отдать их   вам.      

– Господин   сборщик, – сказал Ковиньяк, – покажите ваш паспорт, сосчитайте деньги   и выдайте квитанцию.      

Барраба   подал ему паспорт сборщика податей, но прокурор, не желая оскорбить его, даже   не взглянул на бумагу.      

– Теперь, –   сказал Ковиньяк, пока Барраба пересчитывал деньги, – теперь вы должны идти   за мной.      

– За   вами!      

– Да,   ведь я вам уже сказал, что вас подозревают.      

– Но   клянусь вам, что я самый верный из всех подданных короля!      

– Да   ведь мало ли что можно говорить. И вы очень хорошо знаете, что в суде требуются   не слов, а доказательства.      

– Могу   дать и доказательства.      

– Какие?      

– Всю   мою прежнюю жизнь.      

– Этого   мало: надобно обеспечить будущее.      

– Скажите,   что я должен сделать? Я сделаю…      

– Вы   бы могли доказать вашу преданность королю самым неотразимым образом.      

– Как   же?      

– Теперь   здесь, в Орлеане, один капитан, короткий мой знакомый, набирает роту для его величества.      

– Так   что же?      

– Вступите   в эту роту.      

– Помилуйте!   Я приказный…      

– Королю   очень нужны приказные, потому что дела чрезвычайно запутаны.      

– Я   охотно пошел бы на службу, но мне мешает вот эта моя контора.      

– Поручите   ее вашим писцам.      

– Невозможно.   Кто же за меня будет подписывать?      

– Извините,   милостивые государи, если я вмешаюсь в разговор ваш, – сказал Барраба.      

– Помилуйте,   извольте говорить! – вскричал прокурор. – Сделайте одолжение,   говорите!      

– Мне   кажется, что вы будете преплохой солдат…      

– Да,   преплохой, – подтвердил прокурор.      

– Так   не лучше ли вам вместо себя отдать ваших писцов на службу…      

– Очень   рад! Чрезвычайно рад! – закричал прокурор. – Пусть друг ваш возьмет   их обоих, я охотно отдаю вам их, они премилые мальчики.      

– Один   из них показался мне ребенком.      

– Уж   ему пятнадцать лет, сударь, да, пятнадцать лет! И притом он удивительно хорошо   играет на барабане! Поди сюда, Фрикотин!      

Ковиньяк   махнул рукою, показывая, что желает оставить Фрикотина на прежнем его месте.      

– А   другой? – спросил он.      

– Другому   восемнадцать лет, сударь, рост пять футов шесть дюймов. Он хотел быть швейцаром   в капелле и, стало быть, умеет уже владеть алебардой. Поди сюда, Шалюмо.      

– Но   он страшно крив, кажется мне, – заметил Ковиньяк, повторяя прежний жест   рукою.      

– Тем   лучше, милостивый государь, тем лучше, вы будете ставить его на передовые посты   и он будет разом смотреть направо и налево, между тем как другие видят только   прямо.      

– Это   очень выгодно, согласен, но вы понимаете, теперь казна истощена, тяжба пушечная   стоит еще дороже, чем бумажная. Король не может принять на себя обмундировку   этих двух молодцов, довольно того, что казна их научит и будет содержать.      

– Милостивый   государь, – сказал прокурор, – если только это нужно для   доказательства моей преданности королю… Так я решусь на пожертвование.      

Ковиньяк   и Барраба перемигнулись.      

– Что   думаете вы? – спросил Ковиньяк у товарища.      

– Кажется   мне, что господин прокурор действует откровенно, – ответил подставной сборщик.      

– И,   стало быть, надобно поберечь его. Дайте ему квитанцию в пятьсот ливров.      

– Пятьсот   ливров!      

– Квитанцию   с объяснением, что эти деньги пожертвованы господином прокурором на обмундировку   двух солдат, которых он приносит в дар королю, чтобы показать их усердие и преданность.      

– По   крайней мере, после такого пожертвования, останусь ли я спокоен?      

– Думаю.      

– Меня   не станут беспокоить?      

– Надеюсь.      

– А   если потребуют меня к суду?      

– Тогда   вы сошлетесь на меня. Но ваши писцы согласятся ли идти в солдаты?      

– Будут   очень рады.      

– Вы   уверены?      

– Да.   Однако же лучше бы не говорить им…      

– О   чести, которая предстоит им?      

– Это   было бы благоразумнее.      

– Так   что же делать?      

– Дело   самое простое: я отошлю их к вашему другу. Как зовут его?      

– Капитан   Ковиньяк.      

– Я   отошлю их к вашему капитану Ковиньяку под каким-нибудь предлогом. Лучше было   бы, если бы я мог послать их за город, чтобы не случилось какого-нибудь шума.      

– Пожалуй,   дело!      

– Так   я вышлю их за город.      

– На   большую дорогу из Орлеана в Тур.      

– В   ближайшую гостиницу.      

– Хорошо.   Они встретят там капитана Ковиньяка, он предложит им по стакану вина, они согласятся,   он предложит выпить за здоровье короля, они выпьют, и вот они солдаты.      

– Бесподобно,   теперь надобно позвать их.      

Прокурор   позвал обоих писцов.      

Фрикотин   был прекрошечный человек, живой, ловкий и толстенький. Шалюмо был высокий   дурак, тонкий, как спаржа, и красный, как морковь.      

– Милостивые   государи, – сказал им Ковиньяк, – прокурор ваш дает вам тайное и   важное поручение: завтра утром вы поедете в первую гостиницу по дороге из   Орлеана в Блуа и возьмете там бумаги, относящиеся к тяжбе капитана Ковиньяка с   герцогом Ларошфуко. Прокурор даст каждому из вас по двадцати пяти ливров в   награду.      

Доверчивый   Фрикотин подпрыгнул от радости. Шалюмо, бывший поосторожнее товарища, взглянул   на прокурора и на Ковиньяка с выражением крайней недоверчивости.      

– Позвольте, –   сказал прокурор, – погодите, я еще не обещал этих пятидесяти ливров.      

– А   эту сумму, – продолжал Ковиньяк, – прокурор получит от процесса   капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко.      

Прокурор   опустил голову. Он был пойман, следовало или повиноваться, или идти в тюрьму.      

– Хорошо, –   сказал он, – я согласен, но надеюсь, что вы дадите мне квитанцию.      

– Вот   она, – отвечал сборщик податей, – изволите видеть, я предупредил ваше   желание.      

Он подал   ему бумагу, на которой были написаны следующие строки:      

«Получено   от господина Рабодена пятьсот ливров, добровольное приношение королю против   принцев».      

– Если   вы непременно хотите, так я внесу в квитанцию и обоих писцов.      

– Нет,   нет, она и так очень хороша.      

– Кстати, –   сказал Ковиньяк прокурору, – велите Фрикотину захватить барабан, а Шалюмо –   алебарду. Все-таки лучше, не надобно будет покупать этих вещей.      

– Но   под каким предлогом могу я дать им такое приказание?      

– Под   предлогом, чтоб им было веселее в дороге.      

Ложный   пристав и ложный сборщик податей ушли. Прокурор остался один. С ужасом вспоминал   он об угрожавшей опасности и радовался, что отделался от нее так дешево.      

На   другой день все случилось, как желал Ковиньяк. Племянник и крестник приехали на   одной лошади, за ними явились Фрикотин и Шалюмо, первый с барабаном, второй с алебардой.   Когда им сказали, что они имеют честь поступать на службу принцев, они   несколько поупрямились, но препятствия были устранены угрозами Ковиньяка,   обещаниями Фергюзона и убеждениями Баррабы.      

Лошадь   племянника и крестника назначили на перевозку багажа, а так как Ковиньяк   набирал пехотную роту, то они не могли возражать.      

Отправились   в путь. Шествие Ковиньяка походило на триумф. Оборотливый партизан нашел   средство увлечь самых упорных поклонников мира на войну. Иных он вербовал   именем короля, других именем принцев, иные думали, что служат парламенту, иные   воображали, что будут содействовать королю английскому, который намеревался   выйти на берег в Шотландии. Сначала существовало некоторое различие в мнениях и   требованиях, которые потом примирял лейтенант Фергюзон. Но при помощи   постоянной тайны (которая была, как уверял Ковиньяк, необходима для успеха   предприятия) все шли вперед, солдаты и офицеры, сами не зная, что будут делать.   В четыре дня, по выезде из Шантильи, Ковиньяк набрал двадцать пять человек, что   составляло уже препорядочный отряд.      

Ковиньяк   искал центра для своих действий. Приехал в сельцо между Шательро и Пуатье, и   ему показалось, что он нашел желаемое место. Сельцо называлось Жоне, Ковиньяк   вспомнил, что был тут один раз вечером, когда привез приказание герцога   д'Эпернона Канолю, и основал главную квартиру в гостинице, потому что тут   накормили его порядочно. Впрочем, и выбрать было не из чего: мы уже сказали,   что в Жоне только одна гостиница.      

Утвердившись   таким образом на большой дороге из Парижа в Бордо, Ковиньяк имел за собою   войска герцога Ларошфуко, осаждавшего Сомюр, а перед собою войска короля,   собиравшиеся в Гиенне. Он мог подать руку тем или другим, и до случая не хотел   приставать ни к той, ни к другой партии. А до тех пор ему нужно было набрать   человек сто, из которых он мог бы извлечь пользу. Набор шел удачно, и Ковиньяк   совершил уже почти половину подвига.      

Один раз   Ковиньяк, употребив все утро на охоту за людьми, сидел по обыкновению у ворот   гостиницы и разговаривал со своим лейтенантом. Вдруг увидел он на конце улицы   молоденькую даму верхом. За нею ехал конюх и два навьюченных лошака.      

Легкость,   с которою хорошенькая амазонка управляла своею лошадью, неподвижность и   гордость конюха напомнили что-то Ковиньяку. Он положил руку на плечо Фергюзона,   который в этот день был не в духе, и сказал ему, указывая на амазонку: