1 2 3 4 5 6 7 8 
    
— Я ее потом подновил.
    
Он пошел за лимоном, и я пригляделся повнимательнее к погребцу. На крышке виднелась марка Аспри. Джонс вернулся и перехватил мой взгляд.
    
— Вы поймали меня с поличным, старик. Погребец действительно от Аспри. Мне просто не хотелось, чтобы вы думали, будто я задаюсь. Собственно говоря, у этого погребца длинная история.
    
— Расскажите.
    
— Попробуйте сперва коктейль.
    
— То, что надо.
    
— Я его выиграл на пари у ребят из нашего отряда. У генерала был точно такой же, и я, признаюсь, ему завидовал. В разведке я, бывало, мечтал о таком погребце... Слышал, как в смесителе позвякивает лед. Со мной служили два молодых парня из Лондона, до этого они нигде дальше Бонд-стрит не бывали. Богатенькие оба. Дразнили меня этим генеральским погребцом. Раз, когда у нас вышла почти вся вода, они предложили мне на пари найти еще до темноты ручей. Если найду, получу такой же погребец, как только кто-нибудь из них съездит на побывку домой. Не помню, говорил я вам или нет, что умею чутьем находить издалека воду...
    
— Это было в тот раз, когда вы потеряли весь взвод? — спросил я.
    
Он взглянул на меня поверх стакана и явно почувствовал сарказм.
    
— Нет, в другой раз, — сказал он и круто перевел разговор: — Как поживают Смиты?
    
— Видели, что произошло у почтамта?
    
— Да.
    
— Это был последний взнос американской помощи. Сегодня вечером они улетели. Просили вам кланяться.
    
— Жаль, что я с ними так мало виделся. Есть в нем что-то... — сказал Джонс и, к моему удивлению, добавил: — Он напоминает мне отца. Я хочу сказать, не внешне, а... в общем, какой-то своей добротой.
    
— Понимаю. Я своего отца не помню.
    
— По правде говоря, и я своего не очень-то хорошо помню.
    
— Скажем, он напоминает отца, которого нам обоим хотелось бы иметь.
    
— Вот, вот, старик, совершенно верно. Пейте, не то мартини станет теплым. Я всегда чувствовал, что у нас с мистером Смитом есть что-то общее. Мы — одного поля ягоды.
    
Я слушал его с изумлением. Что общего может быть у человека не от мира сего с проходимцем? Джонс бережно закрыл погребец и, взяв со стола салфетку, стал его протирать с такой же нежностью, с какой миссис Смит гладила мужа по голове; и я подумал: простодушие, вот что, пожалуй, их роднит.
    
— Я очень сожалею, что у вас вышла такая неприятность с Конкассером, — сказал Джонс. — Но я ему заявил, что, если он еще хоть пальцем тронет кого-нибудь из моих друзей, я их всех пошлю к черту.
    
— Будьте с ними поосторожнее. Они опасные люди.
    
— Я их не боюсь. Им без меня не обойтись, старина. Вы знаете, что ко мне приходил молодой Филипо?
    
— Да.
    
— Вы только представьте себе, что я мог бы сделать для него. Они это понимают.
    
— Вы можете продать ему пулемет?
    
— Я могу продаться сам, старик. А это почище пулемета. Мятежникам не хватает только одного — опытного человека. Не забывайте, в ясный день Порт-о-Пренс виден с доминиканской границы невооруженным глазом.
    
— Доминиканцы никогда не выстудят.
    
— Они нам не нужны. Дайте мне месяц — я обучу пятьдесят гаитян военному делу, и Папа-Док удерет на самолете в Кингстон. Я ведь не зря воевал в Бирме. У меня уже все продумано. Я изучил карту. Разве так надо было проводить эти налеты у Кап-Аитьена? Я знаю совершенно точно, где я предпринял бы ложную атаку, а где ударил бы всерьез.
    
— Почему же вы не пошли с Филипо?
    
— Было у меня такое искушение, и серьезное искушение, но тут подвернулось одно дельце, какое бывает только раз в жизни. Это пахнет большими деньгами. Если оно не сорвется, я далеко пойду.
    
— Куда?
    
— Что — куда?
    
— Куда вы пойдете?
    
Он весело рассмеялся.
    
— Куда глаза глядят, старик. Однажды мне чуть было не удалось провернуть такое дельце в Стэнливиле, но там я связался с дикарями, а на них вдруг напали всякие сомнения.
    
— А здесь у них нет сомнений?
    
— Это же образованные люди! А образованного всегда легче обойти.
    
Пока он разливал мартини, я пытался разгадать, что за аферу он затеял. Одно было ясно — ему жилось лучше, чем в тюрьме. Он даже слегка располнел. Я спросил его напрямик:
    
— Что вы затеяли, Джонс?
    
— Закладываю основу своего состояния, старик. Почему бы вам не войти со мной в долю? Дело можно быстро обтяпать. По-моему, я вот-вот поймаю лису за хвост, но партнер мне бы не повредил, об этом я и хотел с вами потолковать, но вы все не приходили. Ей-богу, можно заработать четверть миллиона долларов. А то и больше, если иметь выдержку.
    
— А каковы обязанности партнера?
    
— Чтобы завершить сделку, мне придется кое-куда съездить; нужен человек, на которого я могу положиться, — приглядеть за делами в мое отсутствие.
    
— Вы не доверяете Конкассеру?
    
— Я никому тут не доверяю. И дело не в цвете кожи, старик. На карту поставлен барыш в четверть миллиона. Нельзя рисковать. Отсюда придется, конечно, вычесть кое-что на расходы — десять тысяч долларов, наверно, покроют все, — а остальное мы поделим. В гостинице ведь дела идут не блестяще, а? Подумайте, чего только не сделаешь на такие деньги! Тут в Карибском море есть острова, за которые давно пора взяться... Пляж, гостиница, небольшой аэродром — словом, сами понимаете. Да вы будете миллионером, старик!
    
Наверно, тут виновато мое воспитание у иезуитов, но мне сразу вспомнилось, как с высокой горы над пустыней дьявол хвастался всеми царствами земными. Я не знаю, действительно ли дьявол ими владел или все это было одно надувательство. Я оглядел комнату на Вилле Креоль, не валяются ли тут скипетры и державы. Но тут был только патефон, который Джонс, наверно, купил у Хамита — вряд ли он стал бы везти такую дешевку из Америки на «Медее», — и рядом с ним пластинка Эдит Пиаф с вполне подходящим названием: «Je ne regrette rien» [«Я ни о чем не жалею» (фр.)]; никакой другой личной собственности не было видно. Джонсу вряд ли удалось заполучить вперед что-нибудь из тех богатств, которые ему сулило свершение его планов... Но каких планов?
    
— Ну, старик?
    
— Вы же мне не объяснили, что я должен делать.
    
— Я не могу раскрыть перед вами карты, пока не уверен, что вы со мной заодно.
    
— Как я могу быть с вами заодно, если ничего не знаю?
    
Он смотрел на меня поверх разбросанных карт. Счастливый туз пик лежал лицом вверх.
    
— В конце концов, это вопрос доверия, правда?
    
— Разумеется.
    
— Эх, если бы мы служили в одной части, старик! Война учит доверять...
    
Я спросил:
    
— В какой вы служили дивизии?
    
И он без запинки ответил:
    
— Пятый корпус, — и даже слегка уточнил: — 77 бригада. — Ответы были правильные. Я проверил их в тот же вечер в «Трианоне», заглянув в книжку о бирманской кампании, позабытую одним постояльцем; однако у меня закралось подозрение, что у него может быть такая же книга и он черпает сведения из нее. Но я был к нему несправедлив. Он действительно побывал в Имфале.
    
— На гостиницу ведь вам рассчитывать нечего?
    
— Да, пожалуй.
    
— Вы не найдете покупателя, как бы ни старались. В любой день ее могут конфисковать. Скажут, что не используете имущество как следует, и заберут.
    
— Вполне возможно.
    
— Так в чем же дело, старик? Баба?
    
Глаза меня, кажется, выдали.
    
— Вы слишком стары, чтобы цепляться за одну юбку, старик. Подумайте, ведь тут можно заработать сто пятьдесят тысяч долларов. (Я заметил, что моя доля росла.) Вам не обязательно сидеть на Карибском побережье. Знаете Бора-Бора? Там нет ничего, кроме посадочной площадки и пансиона, но, имея небольшой капитал... А девочки! Таких девочек вы не видели. Туземки прижили их от американцев лет двадцать назад; не хуже, чем у матушки Катрин...
    
— А что вы сделаете со своими деньгами?
    
Никогда бы не подумал, что тусклые карие глаза Джонса, похожие на медяки, могут быть такими мечтательными, но сейчас они увлажнились от обуревавших его чувств.
    
— Эх, старик, есть у меня на примете одно местечко неподалеку отсюда: коралловый риф и белый песочек, настоящий белый песочек, из которого дети строят замки, а позади зеленые склоны, такие бархатистые, как настоящий газон, и богом созданные препятствия — идеальная площадка для гольфа. Я построю там здание клуба, коттеджи с душами — словом, самый лучший, самый роскошный клуб для гольфа на всем Карибском море, для самой избранной публики. Знаете, как я его назову?.. «Дом Сагиба».
    
— И тут вы мне не предлагаете быть вашим компаньоном?
    
— Мечту не делят с компаньонами, старик. У нас возникли бы трения. У меня все продумано до мельчайших деталей, и не хотелось бы ничего менять в моих планах. (Интересно, не чертежи ли клуба видел Филипо?) Я долго, ужасно долго добивался этого, старик, но теперь цель близка, я уже ясно вижу каждую лунку на поле для гольфа.
    
— Вы так любите гольф?
    
— Сам-то я не играю. Всегда было как-то недосуг. Мне нравится идея. Подыщу подходящую даму, чтобы принимала гостей. Красивую, из хорошей семьи. Сперва я подумывал, не нанять ли девочек, но потом понял, что в первоклассном гольф-клубе они будут не к месту.
    
— Вы придумали все это еще в Стэнливиле?
    
— Я мечтаю об этом уже двадцать лет, старик, а теперь желанный миг близок. Выпьете еще мартини?
    
— Нет, мне пора.
    
— У меня будет длинный бар из коралла, я его назову Бар Необитаемого Острова. Бармена себе возьму из Ритца. Кресла сделаю из выброшенного морем дерева... конечно, для удобства на них будут подушки. Попугаи на занавесках и большой медный телескоп у окна, направленный на восемнадцатую лунку.
    
— Мы об этом еще поговорим.
    
— Я никогда ни с кем об этом не говорил... точнее, ни с кем, кто мог бы меня понять. Только с мальчишкой-слугой в Стэнливиле — я тогда разрабатывал план, — но бедняга в таких делах ничего не смыслил.
    
— Спасибо за мартини.
    
— Рад, что вам понравился мой погребец.
    
Оглянувшись, я увидел, что он взял салфетку и снова стал его протирать. Он мне крикнул вдогонку:
    
— Давайте еще вернемся к этому разговору. Если вы хотя бы в принципе согласны...
    
    
Мне не хотелось возвращаться в опустевший «Трианон», от Марты целый день не было вестей, и меня снова потянуло в казино — оно хоть как-то заменяло мне дом. Но до чего переменилось казино с той ночи, когда я встретил тут Марту! Туристы исчезли, а из жителей Порт-о-Пренса мало кто рисковал выйти на улицу после наступления темноты. Только за одним столом играли в рулетку, и единственным игроком был итальянский инженер по имени Луиджи, я был с ним немного знаком; он работал на нашей припадочной электростанции. Ни одна частная компания не смогла бы держать казино в таких условиях, и правительство его национализировало; каждый вечер казино терпело убытки, правда, убытки эти выражались в гурдах, а их правительство могло напечатать сколько угодно.
    
Крупье сидел насупившись — может быть, гадал, заплатят ли ему жалованье. Как бы ни шла игра, в банке много не останется. При таком малом количестве игроков один или два проигрыша en plein, и банк на сегодня будет сорван.
    
— Выигрываете? — спросил я Луиджи.
    
— Выиграл сто пятьдесят гурдов, — ответил он. — Душа болит. Не могу бросить этого горемыку одного, — и тут же выиграл еще пятнадцать гурдов.
    
— Помните, как тут играли в старые времена?
    
— Нет, меня тогда здесь не было.
    
Они пытались экономить хотя бы на освещении, и мы играли в полутьме, как в подземелье. Я ставил фишки как попало, без всякого азарта, на ближайшие цифры и тоже выигрывал. Крупье еще больше помрачнел.
    
— Я хочу поставить весь свой выигрыш на красное и дать ему возможность отыграться, — сказал Луиджи.
    
— Но вы можете выиграть.
    
— Придется пойти в бар. Они, наверно, неплохо наживаются на выпивке.
    
Мы заказали виски — было бы слишком жестоко заказывать здесь ром, хотя мне вряд ли стоило после мартини пить виски. Я уже почувствовал его действие...
    
— Да не может быть! Мистер Джонс! — воскликнул кто-то в другом конце зала, и, обернувшись, я увидел, что ко мне приближается, протягивая влажную руку, казначей «Медеи».
    
— Вы перепутали, — сказал я, — я Браун, а не Джонс.
    
— Срываете банк? — весело спросил он.
    
— Там нечего срывать. Вот не думал, что вы заберетесь так далеко в город.
    
— Сам я не всегда соблюдаю то, что советую другим, — сказал он и подмигнул мне. — Я было пошел к матушке Катрин, но у моей девушки семейные неприятности, ее до завтра не будет.
    
— А другие вас не устраивают?
    
— Привычка — вторая натура. Как поживают мистер и миссис Смит?
    
— Сегодня улетели. Им тут не понравилось.
    
— Надо было им плыть с нами. У них были неприятности с выездной визой?
    
— Мы получили ее за три часа. Никогда не видел, чтобы иммиграционный отдел и полиция работали так проворно. Им, наверно, очень хотелось от нее избавиться.
    
— Политические разногласия?
    
— Кажется, они разошлись во взглядах с министерством социального благоденствия.
    
Мы выпили еще и еще и посмотрели, как Луиджи для очистки совести проиграл несколько гурдов.
    
— Как капитан?
    
— Мечтает скорей выйти в море. Не выносит этого места. Сам не свой, пока не снимется с якоря.
    
— А тот тип, в каске? Вы благополучно доставили его в Санто-Доминго?
    
Я испытывал непонятную тоску, вспоминая моих попутчиков, — может быть, потому что там, на море, я в последний раз чувствовал под ногами почву и в последний раз питал какие-то надежды: я возвращался к Марте и верил, что все еще может перемениться.
    
— В каске?
    
— Неужели не помните? Он еще декламировал на концерте.
    
— Ах, тот бедняга. Мы и в самом деле доставили его благополучно, но только на кладбище. У него случился сердечный припадок перед тем, как мы вошли в порт.
    
Мы почтили память Бэкстера минутным молчанием, а шарик прыгал и щелкал для Луиджи персонально. Он выиграл еще несколько гурдов и поднялся, безнадежно махнув рукой.
    
— А Фернандес? — спросил я. — Тот черный, который плакал?
    
— Оказалось, что это сущий клад, — сказал казначей. — Знал все ходы и выходы. Взял на себя похороны. Ведь он, как выяснилось, хозяин похоронного бюро. Беспокоило его только одно: он не знал, какой мистер Бэкстер веры. В конце концов он похоронил его на протестантском кладбище, потому что нашел у него в кармане календарь с предсказаниями на будущее. «Альманах»... не помню, как там дальше.
    
— «Альманах Старого Мура»?
    
— Вот-вот.
    
— Любопытно, какое предсказание там было для Бэкстера.
    
— Я посмотрел. Ничего лично для него там не было. Ураган, который вызовет большие опустошения. Серьезная болезнь королевской семьи. Подъем цен акций сталелитейных концессий на несколько пунктов.
    
— Пошли, — сказал я. — Пустое казино хуже пустой могилы.
    
Луиджи уже обменивал свои фишки на деньги, и я сделал то же самое. На улице воздух был тяжелый. Как всегда, собиралась гроза.
    
— Вас ждет такси? — спросил я судового казначея.
    
— Нет. Шофер потребовал, чтобы я с ним расплатился.
    
— Они не любят стоять здесь по вечерам. Я отвезу вас на корабль.
    
Огни по ту сторону спортивной площадки загорались, гасли и загорались снова. «Je suis Ie Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. Francois Duvalier». (Буква «F» перегорела, так что читалось «rancois Duvalier».) Мы миновали статую Колумба и приехали в порт, к «Медее». Лампочка освещала сходни и полицейского, стоявшего внизу. Свет из каюты капитана падал на капитанский мостик. Я посмотрел на палубу, где сидел когда-то, разглядывая пассажиров, которые, несмотря на качку, совершали свой утренний моцион. В порту «Медея» (а она была единственным здесь судном) выглядела совсем незначительной. Очевидно, морской простор придавал маленькому суденышку достоинство и величие. Под ногами у нас скрипела угольная пыль, на зубах хрустел песок.
    
— Давайте поднимемся на борт и выпьем на прощание.
    
— Нет. Если я поднимусь, мне, пожалуй, захочется остаться, что вы тогда со мной сделаете?
    
— Капитан потребует у вас выездную визу.
    
— Сперва ее потребует вот этот тип, — сказал я, кивнув на полицейского у сходен.
    
— Ну, с ним-то мы приятели.
    
Казначей жестом показал, как он опрокидывает стакан, и ткнул в меня пальцем. В ответ полицейский ухмыльнулся.
    
— Видите, он не против.
    
— Все равно не поднимусь. Я и так уже сегодня пил что попало, — сказал я. Но все же медлил у сходен.
    
— А мистер Джонс, — спросил казначей, — что с мистером Джонсом?
    
— Процветает.
    
— Мне он понравился, — признался казначей.
    
Эта темная личность, майор Джонс, которому никто не доверял, обладал удивительным талантом завоевывать друзей.
    
— Он мне сказал, что родился под созвездием Весов, значит, в октябре, и я посмотрел, что там про него.
    
— Где? У «Старого Мура»? Ну и что там было сказано?
    
— Артистическая натура. Честолюбив. Преуспеет на литературном поприще. Что касается будущего, я там нашел только важную пресс-конференцию генерала де Голля и электромагнитные бури в Южном Уэльсе.
    
— Он мне сказал, что вот-вот сорвет куш в четверть миллиона долларов.
    
— На литературном поприще?
    
— Вряд ли. Предложил мне пойти к нему в компаньоны.
    
— Значит, и вы разбогатеете?
    
— Нет. Я отказался. У меня тоже была мечта, как разбогатеть. Может, когда-нибудь я вам расскажу о передвижной выставке картин — это была самая удачная затея в моей жизни, но мне пришлось смыться, и вот я приехал сюда и получил свою гостиницу. Неужели вы думаете, что я так легко откажусь от верного дохода?
    
— Вы считаете, что гостиница — это верный доход?
    
— Самый верный из всех, какие у меня когда-либо были.
    
— Когда мистер Джонс разбогатеет, вы пожалеете, что не отказались от этого верного дохода.
    
— Может, он мне даст взаймы и я как-нибудь перебьюсь, пока не вернутся туристы.
    
— Да, он по-своему, натура широкая. Он щедро дал мне на чай, правда конголезскими бумажками, и банк отказался их обменять. Мы выйдем в море только завтра вечером, а то и позже. Приведите мистера Джонса к нам.
    
На склонах Петионвиля заиграли молнии; временами их лезвия сверкали так долго, что высекали из тьмы очертания пальмы или угол крыши. В воздухе пахло близким дождем, и глухое бормотание грома напоминало о школьниках, хором повторяющих ответы учителю. Мы пожелали друг другу спокойной ночи.
   
  
  
   
    
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
    
   
   
    
     
1
    
    
Я никак не мог заснуть. Молнии вспыхивали и гасли с таким же постоянством, как самореклама Папы-Дока в парке, и, когда дождь ненадолго стихал, сквозь москитные сетки просачивалось немного воздуха. Обещанное Джонсом богатство не выходило у меня из головы. Бросит ли Марта мужа, если я получу свою долю? Но ведь ее удерживали не деньги, а Анхел. Я мысленно уговаривал ее, что Анхел будет доволен, если я откуплюсь от него регулярным пайком головоломок и печенья. Я заснул, и мне приснилось, что я еще маленький и стою на коленях у алтаря школьной часовни в Монте-Карло. Священник ходит по рядам и кладет каждому в рот французское печенье, но, дойдя до меня, проходит не останавливаясь. Мимо меня с двух сторон приходят и уходят причащающиеся, а я упрямо не встаю с колен. Священник снова раздает печенье и снова обходит меня. Тогда я встаю и угрюмо иду по приделу, который превращается в огромный птичник с рядами попугаев, прикованных цепочками к крестам. Кто-то пронзительно меня окликает: «Браун, Браун!», но я не уверен, что это мое имя, и не оборачиваюсь. «Браун!» На этот раз я проснулся — кто-то звал меня с веранды, расположенной прямо под моей комнатой.
    
Я встал и подошел к окну, но сквозь москитную сетку ничего не увидел. Внизу зашаркали подошвы, и кто-то, удаляясь, снова настойчиво позвал: «Браун!». С трудом расслышав свое имя сквозь молитвенное бормотание дождя, я отыскал фонарик и спустился вниз. В кабинете я захватил единственное имевшееся у меня оружие: медный гроб с буквами R.I.Р. Потом я отпер боковую дверь и посветил фонариком, чтобы показать, где я. Свет упал на дорожку, ведущую к бассейну. И сразу же из-за угла дома в круг света вышел Джонс.
    
Он промок до костей, и лицо его было выпачкано в в грязи. Он нес какой-то сверток, укрывая его пиджаком от дождя.
    
— Погасите свет, — сказал он. — Впустите меня, скорей.
    
Он прошел за мной в кабинет и вынул из-под мокрого пиджака сверток. Это был погребец для коктейлей. Джонс бережно положил его на стол и погладил, как любимую собачку.
    
— Все пропало, — сказал он. — Кончено. Продулся по всем статьям.
    
Я протянул руку, чтобы зажечь свет.
    
— Не надо, — сказал он, — нас могут увидеть с дороги.
    
— Не могут, — сказал я и нашел выключатель.
    
— Лучше не надо, старик... Мне спокойнее в темноте, если вы не против. — Он снова погасил электричество. — Что это у вас в руке, старик?
    
— Гроб.
    
Он тяжело дышал, я почувствовал запах джина.
    
— Мне надо поскорее отсюда мотать, — сказал он. — Любым способом.
    
— Что случилось?
    
— Они стали про меня разнюхивать. В полночь позвонил Конкассер, я даже не знал, что проклятый телефон работает. Я просто оторопел, когда он задребезжал мне в самое ухо. Никогда раньше он не звонил.
    
— Наверно, они починили телефон, когда поселили там поляков. Вы живете в правительственной гостинице для В.В.П. — весьма важных персон.
    
— В Имфале мы их звали весьма важными птицами, — сказал Джонс со слабой потугой на шутку.
    
— Если вы позволите зажечь свет, я смогу дать вам выпить.
    
— Времени нет, старик. Мне надо убираться отсюда подобру-поздорову. Конкассер говорил из Майами. Они послали его про меня разнюхать. Он еще ничего не подозревает, просто удивляется. Но утром, когда они обнаружат, что я удрал...
    
— Куда удрал?
    
— Да в том-то и вопрос, старик, так сказать, вопрос вопросов.
    
— В порту стоит «Медея».
    
— Лучше и не придумаешь...
    
— Мне надо одеться.
    
Он ходил за мной по пятам, как собака, оставляя на полу лужи. Мне бы очень хотелось посоветоваться с миссис Смит, ведь она была такого высокого мнения о Джонсе. Пока я одевался — ему пришлось разрешить мне зажечь ночник, — он нервно бродил из угла в угол, держась, однако, подальше от окна.
    
— Не знаю, что за дело вы затеяли, — сказал я, — но если на карту поставлено четверть миллиона долларов, можно было не сомневаться, что рано или поздно они станут про вас разнюхивать.
    
— Ну, это я предвидел. Я бы сам поехал в Майами вместе с их человеком.
    
— Они бы вас не выпустили.
    
— Выпустили бы, если бы я оставил здесь компаньона. Я не знал, что времени в обрез, думал, у меня есть еще неделя, иначе я попытался бы уговорить вас раньше.
    
Я так и застыл, просунув ногу в штанину, и спросил его с изумлением:
    
— И вы мне говорите прямо в лицо, что хотели сделать меня козлом отпущения?
    
— Ну, ну, старик, не сгущайте краски. Будьте покойны, я бы вовремя дал вам знак укрыться в британском посольстве. Если бы до этого дошло. Но до этого бы не дошло. Их человек протелеграфировал бы, что все в порядке, и получил бы свою долю, а потом вы бы к нам присоединились.
    
— Какая же доля предназначалась ему? Я понимаю — это представляет сейчас чисто академический интерес.
    
— Все было учтено. То, что я вам обещал, вы получили бы нетто, а не брутто. Все было бы ваше.
    
— Если бы я выпутался.
    
— В конце концов, всегда как-то выпутываешься, старик. — По мере того, как он обсыхал, к нему возвращалась самоуверенность. — У меня и раньше бывали промашки. В Стэнливиле я был так же близок к grand coup [решающий выигрыш — карточный термин (фр.)] и к финишу.
    
— Если вы хотели надуть их на оружии, — сказал я, — вы допустили грубую ошибку. Их уже раз надули...
    
— То есть как это надули?
    
— В прошлом году один человек уже устроил им партию оружия на полмиллиона долларов с оплатой в Майами. Но американские власти были вовремя извещены и оружие задержали. Доллары, конечно, остались в кармане у посредника. Никто до сих пор не знает, сколько там было на самом деле оружия. Второй раз они на ту же удочку не клюнут. Перед поездкой сюда вам следовало получше все разузнать.
    
— У меня был несколько другой замысел. В сущности, там не было никакого оружия. Да и откуда у меня может быть такой капитал?
    
— От кого вы получили рекомендательное письмо?
    
— От пишущей машинки. Как и большинство рекомендаций. Но вы правы, надо было получше все разнюхать. Я адресовал рекомендательное письмо не тому, кому надо. Впрочем, тут я сумел заговорить им зубы.
    
— Ну, я готов. — Я посмотрел, как он нервно покручивает в углу шнур от лампы. Карие глаза, неаккуратно подстриженные офицерские усики, серый, нездоровый цвет лица. — Не знаю, чего ради я иду для вас на такой риск. Опять хотите сделать меня козлом отпущения.
    
Я вывел машину на дорогу, не включая фар, и мы медленно двинулись к городу. Джонс сидел пригнувшись и для бодрости насвистывал. По-моему, это была популярная в 1940 году песенка «В среду после войны». Перед самой заставой я включил фары, понадеявшись, что милиционер заснул, но он не спал.
    
— Вы сегодня ночью здесь проходили? — спросил я у Джонса.
    
— Нет. Сделал крюк через чьи-то сады.
    
— Все равно теперь уж нам его не объехать.
    
Но милиционер засыпал на ходу и не стал нас задерживать: он проковылял через дорогу и поднял шлагбаум. Большой палец у него на ноге был перевязан грязным бинтом, и сквозь дыру в серых фланелевых штанах просвечивала задница. Он даже не стал искать у нас оружия. Мы миновали поворот к Марте, британское посольство и поехали дальше. У посольства я притормозил, там было тихо; тонтон-макуты, без сомнения, поставили бы у ворот часовых, если б знали о бегстве Джонса.
    
— А что, если попросить у них убежища? Тут вы будете в безопасности.
    
— Не хочется, старик. Я доставил им в свое время немало хлопот, вряд ли они встретят меня с распростертыми объятиями.
    
— Папа-Док устроит вам встречу похуже. Тут ваше спасение.
    
— У меня есть свои причины, старик... — Он запнулся, и я решил, что наконец-то он мне выложит все начистоту, но он сказал только: — Я забыл свой погребец. Оставил у вас в кабинете. На столе.
    
— Неужели это такая потеря?
    
— Люблю эту штуку, старик. Он был со мной повсюду. Это мой талисман.
    
— Я привезу его вам завтра, если вы им так дорожите. Значит, вы хотите попытать счастья на «Медее»?
    
— Если там не выйдет, мы всегда сможем сюда вернуться. — Он начал насвистывать другой мотив — кажется, это была «Соловьиная трель», — но тут же сбился. — Подумайте! Чего только мы вместе не пережили, а я его забыл...
    
— Неужели это единственное пари, которое вы выиграли?
    
— Пари? Почему пари?
    
— Вы же мне сказали, что выиграли погребец на парк.
    
— Разве? — Он погрузился в раздумье. — Старик, вы идете ради меня на большой риск, и я скажу вам все начистоту. Я немножко приврал. Я его спер.
    
— А как насчет Бирмы... вы тоже врали?
    
— Ну, в Бирме-то я был. На самом деле. Честное слово.
    
— Вы сперли погребец прямо у Аспри?
    
— Не так примитивно.
    
— Хитрый ход, как всегда?
    
— В то время я работал в одной конторе. Воспользовался фирменным чеком, но подписал его своим именем. Я не собирался садиться в тюрьму за подделку подписи. А так получилось, что я вроде как взял эту сумму взаймы. Знаете, как только увидел я этот погребец, он так мне напомнил генеральский, что я влюбился в него с первого взгляда.
    
— Значит, он не был с вами в Бирме?
    
— Ну, это я прибавил для красоты. Но зато он был со мной в Конго.
    
Оставив машину у статуи Колумба — полиция, наверно, уже привыкла к тому, что она там стоит по ночам, хоть и не пустая, — я отправился вперед на разведку. Все оказалось проще, чем я ожидал. У сходен — они все еще были спущены для загулявших у матушки Катрин матросов — полицейского почему-то не оказалось: может, он делал обход, а может, зашел за угол по нужде. На вахте стоял матрос, но, увидев, что это белые, дал нам пройти.
    
Мы поднялись на верхнюю палубу, и Джонс опять повеселел — после своего признания он молчал как рыба. Проходя мимо салона, он сказал:
    
— Помните концерт? Вот был вечерок, а? Бэкстера и его свисток помните? «Святой Павел выстоит, Лондон выстоит». Такого днем с огнем не найдешь, правда, старик?
    
— Теперь уже не найдешь. Он умер.
    
— Не повезло. Но это вроде даже придает ему солидность, а? — сказал он с некоторой завистью.
    
Мы поднялись по трапу к капитанской каюте. Я помнил, как капитан отнесся к Джонсу, получив запрос из Филадельфии, и предстоящая беседа мне не слишком улыбалась. До сих пор все шло гладко, но я не очень надеялся, что нам повезет и дальше. Я постучал в дверь, и почти сразу же раздался хриплый властный голос капитана, он приглашал нас войти.
    
Хорошо хоть, что я его не разбудил. Он сидел на койке, подперев спину подушкой, в белой ночной сорочке и в очках с очень толстыми стеклами, отчего его глаза были похожи на осколки кварца. В руках он держал книгу, свет настольной лампы падал на обложку — роман Сименона; это меня приободрило — все-таки в нем было что-то человеческое!
    
— Мистер Браун! — воскликнул он с удивлением, как старая дама, к которой ворвались в номер гостиницы, и, как старая дама, инстинктивно прикрыл левой рукой вырез сорочки.
    
— И майор Джонс, — развязно добавил Джонс, выглядывая из-за моего плеча.
    
— А, мистер Джонс, — сказал капитан с явным неудовольствием.
    
— Надеюсь, у вас найдется свободное местечко для пассажира? — спросил Джонс с наигранной веселостью. — И шнапс, надеюсь, тоже?
    
— Для пассажиров найдется. Но какой же вы пассажир? Где вы смогли посреди ночи купить билет?
    
— У меня есть деньги, чтобы его купить, капитан.
    
— А выездная виза?
    
— Пустая формальность для нас, иностранцев.
    
— Формальность, но тем не менее ее соблюдают все, кроме преступных элементов. По-моему, у вас неприятности, мистер Джонс.
    
— Да. Я, в сущности, политический беженец.
    
— Почему же вы не обратились в британское посольство?
    
— Мне будет уютнее на милой старой «Медее». — Слова прозвучали, как эстрадная реприза, и, может быть, поэтому он повторил: — На милой старой «Медее».
    
— Вы и раньше не были для нас желанным гостем, мистер Джонс. Меня о вас не раз запрашивали.
    
Джонс посмотрел на меня, но я не знал, чем ему помочь.
    
— Капитан, — сказал я, — вы же знаете, что они здесь творят с арестованными. Неужели вы не можете сделать исключение?..
    
Его белая ночная сорочка, вышитая, очевидно, его грозной женой вокруг шеи и на манжетах, сейчас до ужаса напоминала судейскую мантию; он смотрел на нас с высоты своей койки, как с судейского кресла.
    
— Мистер Браун, — сказал он, — я не могу пренебрегать своим положением. Мне приходится заходить в этот порт каждый месяц. Неужели вы думаете, что в моем возрасте компания доверит мне другое судно на другой линии? После того как я позволю себе такое нарушение правил, какого вы от меня требуете?
    
— Простите. Об этом я не подумал, — сказал Джонс с кротостью, которая, по-моему, удивила капитана не меньше, чем меня, и поэтому капитан заговорил снова, почти извиняющимся тоном:
    
— Не знаю, есть ли у вас семья, мистер Джонс. Но у меня она есть.
    
— Нет, у меня никого нет, — признался Джонс. — Ни души. Если не считать кое-каких бабенок. Вы правы, капитан, обо мне слез никто проливать не будет. Придется выкарабкиваться как-нибудь иначе. — Он задумался, и мы молча смотрели на него. Потом он вдруг предложил: — Я мог бы проехать зайцем, если вы посмотрели бы на это сквозь пальцы.
    
— Тогда мне пришлось бы передать вас полиции в Филадельфии. Устраивает вас это, мистер Джонс? Мне почему-то кажется, что у них в Филадельфии есть к вам кое-какие претензии.
    
— Чепуха. У меня там не заплачен маленький должок, вот и все.
    
— Ваш личный долг?
    
— Но по зрелом размышлении, пожалуй, скажу, что меня это не очень устроит.
    
Я восхищался самообладанием Джонса: он вел себя, как судья, который совещается с двумя экспертами по поводу запутанного дела.
    
— По-видимому, выбор у меня небольшой, — подытожил он.
    
— В таком случае советую вам все-таки обратиться в британское посольство, — холодно сказал капитан тоном человека, который заранее знает на все ответ и не потерпит возражений.
    
— Наверно, вы правы. Но, говоря честно, я не поладил с консулом в Леопольдвиле. Все они одного поля ягода — эти карьеристы из дипломатической лавочки. Боюсь, что и сюда поступил на меня какой-нибудь донос. Вот незадача, правда? Неужели вам так уж нужно передавать меня в Филадельфии фараонам?
    
— Необходимо.
    
— Куда ни кинь, все клин, а? — Он обратился ко мне. — А как насчет какого-нибудь другого посольства, где на меня еще нет доноса?..
    
— У посольств свои правила, — сказал я. — Иностранец не может претендовать на право убежища в чужом посольстве. Вы потом сидели бы у них на шее, пока будет держаться это правительство.
    
Вверх по трапу загремели шаги. В дверь постучали. Я увидел, что Джонс затаил дух. Он был далеко не так спокоен, как хотел казаться.
    
— Войдите.
    
Вошел старший помощник. Он взглянул на нас без всякого удивления, словно ожидал увидеть здесь посторонних, и обратился к капитану по-голландски, на что тот задал какой-то вопрос. Старший помощник в ответ указал глазами на Джонса. Капитан повернулся к нам. Он отложил книгу, словно отчаявшись встретиться сегодня с Мегрэ, и сказал:
    
— У сходен стоит полицейский офицер с тремя людьми. Они хотят подняться на борт.
    
Джонс тяжко вздохнул. Может быть, он увидел, как навеки исчезают Дом Сагиба, восемнадцатая лунка и Бар Необитаемого Острова.
    
Капитан отдал старшему помощнику по-голландски приказ, и тот вышел.
    
— Мне надо одеться, — сказал капитан.
    
Он застенчиво, как немецкая Hausfrau [мать семейства (нем.)], поерзал на краю койки, потом грузно спустился на пол.
    
— Вы позволите им войти на борт! — воскликнул Джонс. — Где ваша гордость? Эти же голландская территория!
    
— Мистер Джонс, пройдите, пожалуйста, в уборную и сидите там тихо, этим вы облегчите дело нам всем.
    
Я открыл дверь в глубине каюты и втолкнул туда Джонса. Он нехотя повиновался.
    
— Я попал в ловушку, как крыса, — сказал он и быстро поправился: — Я хотел сказать, как кролик, — и улыбнулся дрожащей улыбкой.
    
Я решительно посадил его, как ребенка, на стульчак.
    
Капитан натянул брюки и заправил ночную сорочку. Потом он снял с крючка форменный китель и надел, спрятав под ним вышитый воротник сорочки.
    
— Неужели вы разрешите им делать обыск? — возмутился я.
    
Он не успел ни ответить, ни обуться, в дверь постучали.
    
Я знал полицейского офицера, который вошел. Это был настоящий подонок, не лучше любого тонтон-макута; ростом он был с доктора Мажио и умел наносить страшные удары; о его силе свидетельствовало немало разбитых челюстей в Порт-о-Пренсе. Рот у него был полон золотых зубов, скорее всего, трофейных; он носил их напоказ, как индейские воины раньше носили скальпы. Он нагло оглядел нас обоих, пока старший помощник — прыщавый юнец — нервно вертелся у него за спиной. Полицейский бросил мне оскорбительным тоном:
    
— Вас-то я знаю.
    
Маленький тучный капитан — босиком он казался совсем беззащитным — храбро дал ему отпор:
    
— А вот вас я не знаю.
    
— Что вы делаете на борту так поздно? — спросил меня полицейский.
    
Капитан сказал старшему помощнику по-французски, чтобы все его поняли:
    
— Я же вам сказал, чтобы он не брал револьвер на борт?
    
— Он отказался, сэр. Он меня толкнул.
    
— Отказался? Толкнул? — Капитан выпрямился и дотянулся почти до плеча полицейского. — Я пригласил вас на борт, но только на определенных условиях. Кроме меня, на этом судне никому не разрешается носить оружие. Вы сейчас не в Гаити.
    
Эта фраза, произнесенная решительным тоном, привела офицера в замешательство. Она подействовала как магическое заклинание, он почувствовал себя неуверенно. Он обвел взглядом нас, оглядел каюту.
    
— Pas a Haiti? [Не в Гаити? (фр.)] — переспросил он и тут, наверно, заметил много незнакомых вещей: грамоту в рамке на стене за спасение жизни на водах, фотографию суровой белой женщины с волнистыми волосами стального цвета, керамическую бутыль с непонятной наклейкой «болс», снимок амстердамских каналов зимой, скованных льдом. Он растерянно повторил: — Pas a Haiti?
    
— Vous etes en Hollande [вы в Голландии (фр.)], — сказал капитан, по-хозяйски посмеиваясь и протягивая руку. — Дайте-ка мне ваш револьвер.
    
— У меня есть приказ, — жалобно сказал этот хам. — Я выполняю свой долг.
    
— Мой помощник вернет вам его, когда вы покинете судно.
    
— Но я ищу преступника.
    
— Только не на моем пароходе.
    
— Но он забрался на ваш пароход.
    
— Я за это не отвечаю. А теперь отдайте револьвер.
    
— Я должен произвести обыск.
    
— Вы можете производить какие угодно обыски на суше, а здесь нет. Здесь за порядок и закон отвечаю я. Если вы не отдадите мне револьвер, я прикажу команде разоружить вас и бросить в воду.
    
Полицейский признал свое поражение. Не сводя глаз с сурового лица жены капитана, он отстегнул кобуру. Капитан положил револьвер на стол, словно вручая его жене на хранение.
    
— Теперь, — сказал он, — я готов отвечать на любые разумные вопросы. — Что вам угодно выяснить?
    
— Мы хотим выяснить, есть ли у вас на борту один преступник. Вы его знаете. Это некий Джонс.
    
— Вот список пассажиров. Если вы умеете читать.
    
— В списке его не будет.
    
— Я десять лет служу капитаном на этой линии. Я строго придерживаюсь закона. И никогда не повезу пассажира, которого нет в списке. Или пассажира без выездной визы. У него есть выездная виза?
    
— Нет.
    
— Тогда могу твердо вам обещать, лейтенант, что ни при каких обстоятельствах он не будет моим пассажиром.
    
Обращение «лейтенант», кажется, несколько смягчило полицейского.
    
— Он мог спрятаться так, что вы об этом ничего и не знаете, — сказал он.
    
— Утром перед отплытием я прикажу обыскать судно, и, если Джонса найдут, я его высажу на берег.
    
Полицейский заколебался.
    
— Если его здесь нет, он, наверно, укрылся в британском посольстве.
    
— Это для него куда более подходящее убежище, чем пароходная компания королевства Нидерландов, — сказал капитан. Он отдал револьвер старшему помощнику. — Вручите ему оружие, когда он сойдет со сходен.
    
Он отвернулся, и черная рука полицейского замерла в воздухе, как рыба в аквариуме.
    
Мы молча ждали, пока не вернулся старший помощник и не сообщил, что полицейские уехали на своей машине; тогда я выпустил Джонса из уборной.
    
Он рассыпался в благодарностях.
    
— Вы были просто великолепны, капитан!
    
Капитан смотрел на него с презрением и неприязнью.
    
— Я сказал ему правду, — произнес он. — Если бы я обнаружил вас на судне, я высадил бы вас на берег. Я рад, что мне не пришлось лгать. Мне трудно было бы простить это себе или вам. Прошу вас, покиньте мое судно, как только минует опасность.
    
Он скинул китель, вытащил белую ночную сорочку из брюк, чтобы, снимая их, не нарушить приличий, и мы ушли.
    
На палубе я перегнулся через поручни и посмотрел на полицейского у сходен. Это был тот же полицейский, который стоял здесь вечером, лейтенанта и его людей не было видно.
    
— Теперь поздно ехать в британское посольство, — сказал я. — Его уже оцепили.
    
— Что же нам делать?
    
— Бог его знает, но прежде всего надо отсюда уйти. Если мы останемся здесь до утра, капитан сдержит слово.
    
Положение спас судовой казначей, который бодро восстал ото сна (когда мы вошли в его каюту, он лежал на спине с какой-то сальной улыбкой на губах). Он сказал:
    
— Мистеру Брауну уйти просто, полицейский его помнит. Но для мистера Джонса есть только один выход. Он должен переодеться женщиной.
    
— А где он возьмет женское платье? — спросил я.
    
— У нас стоит сундук с костюмами для любительских спектаклей. Там есть костюм испанской сеньориты и крестьянки из Воллендама.
    
— А мои усы? — жалобно спросил Джонс.
    
— Придется сбрить.
    
Но испанский костюм для исполнительницы цыганских плясок и сложный головной убор голландской крестьянки чересчур бросались в глаза. Мы постарались поскромнее скомбинировать оба, отказавшись от воллендамского головного убора и деревянных башмаков, от испанской мантильи и множества нижних юбок. Тем временем Джонс мрачно и мучительно брился — не было горячей воды. Как ни странно, без усов он внушал больше доверия, словно раньше носил чужой мундир. Теперь я даже мог поверить, что он был военным. Еще удивительнее было то, что, как только усы были принесены в жертву, он сразу же с азартом и большим знанием дела принял участие в маскараде.
    
— Нет ли у вас губной помады или румян? — спросил он казначея, но у того ничего не оказалось, и вместо косметики Джонсу пришлось воспользоваться мыльным порошком для бритья. По контрасту с черной воллендамской юбкой и испанской кофтой с блестками его напудренное лицо выглядело мертвенно-бледным. — Когда мы сойдем со сходен, не забудьте меня поцеловать, — сказал он казначею. — Тогда не будет видно моего лица.
    
— Почему бы вам не поцеловать мистера Брауна? — спросил тот.
    
— Он ведет меня к себе. Это было бы неестественно. Вы должны сделать вид, что мы провели вечер на славу втроем.
    
— Как же мы его провели?
    
— В буйном разгуле, — сказал Джонс.
    
— Вы не запутаетесь в юбке? — спросил я.
    
— Конечно нет, старик. — Он добавил загадочную фразу. — Мне не впервой. Конечно, это было при совсем других обстоятельствах...
    
Он спустился со сходен, держа меня под руку. Юбка была такая длинная, что ему пришлось подобрать ее рукой, как нашим бабкам, когда они переходили через лужи. Вахтенный матрос смотрел на нас, разинув рот: он не знал, что на судне есть женщина, да еще такая женщина. Проходя мимо вахтенного, Джонс игриво и с вызовом сверкнул на него своими карими глазами. Я заметил, как задорно и смело они блестят из-под платка; прежде их портили усы. Сойдя со сходен, он поцеловал казначея, измазав ему щеки мыльным порошком. Полицейский смотрел на нас с вялым любопытством, — видно, Джонс был не первой женщиной, покидавшей судно в такой поздний час, и к тому же он вряд ли мог привлечь кого-нибудь, знакомого с девушками матушки Катрин.
    
Мы медленно шли под руку к моей машине.
    
— Не задирайте так высоко юбку, — предостерег я Джонса.
    
— Я никогда не был скромницей, старик.
    
— Да, но flic [шпик (фр.)] может заметить ваши ботинки.
    
— Слишком темно.
    
Я никогда бы не поверил, что нам так легко удастся бежать. Нас никто не преследовал, машина стояла на месте, и возле нее не было ни души; вокруг царили покой и Колумб. Я сел за руль и задумался, пока Джонс расправлял свои юбки.
    
— Как-то раз я играл Боадицею, — сказал он. — В одном скетче. Надо было повеселить ребят. Среди зрителей был член королевской семья.
    
— Королевской семьи?
    
— Лорд Маунтбаттен. Вот было времечко! Будьте добры, поднимите левую ногу. Вы наступили мне на юбку.
    
— Куда нам теперь ехать? — спросил я.
    
— Почем я знаю. Человек, к которому я сочинил себе рекомендацию, окопался в посольстве Венесуэлы.
    
— Это посольство стерегут больше всего. Там прячется половина генерального штаба.
    
— Я удовольствуюсь чем-нибудь поскромнее.
    
— Вас могут еще и не пустить. Ведь вы же не политический беженец, правда?
    
— А разве обмануть Папу-Дока — это не все равно что участвовать в Сопротивлении?
    
— Может, они не захотят поселить вас у себя навсегда. Вы об этом подумали?
    
— Не выставят же меня, если я туда проберусь?
    
— Пожалуй, кое-кто не остановится и перед этим.
    
Я запустил мотор, и мы медленно поехали обратно в город. Мне не хотелось, чтобы подумали, будто мы от кого-то спасаемся. Перед каждым поворотом я оглядывался, не видно ли огней машины, но в Порт-о-Пренсе было пусто, как на кладбище.
    
— Куда вы меня везете?
    
— В единственное место, которое пришло мне в голову. Посол в отъезде.
    
Машина преодолевала подъем в гору, и я облегченно вздохнул. Я знал, что после поворота на знакомую улицу застав не будет. У ворот в машину мельком заглянул полицейский. Меня он знал в лицо, а Джонс в темноте легко сошел за женщину. Очевидно, общего сигнала тревоги еще не дали. Джонс был всего-навсего уголовником, а не патриотом. Наверно, они предупредили заставы и расставили вокруг британского посольства тонтон-макутов. Установив наблюдение за «Медеей» и, по всей вероятности, за моей гостиницей, они считали, что загнали его в угол.
    
Я не велел Джонсу выходить из машины и позвонил. В доме еще не спали: в одном из окон нижнего этажа горел свет. Все же мне пришлось позвонить снова; я с нетерпением прислушивался, как откуда-то, из глубины дома, не спеша приближаются чьи-то грузные, медленные шаги. Затявкала и заскулила собака — это меня удивило: я никогда не видел в доме собаки. Потом чей-то голос — я решил, что это голос ночного сторожа, — спросил, кто тут.
    
— Позовите сеньору Пинеда, — сказал я. — Скажите, что это мсье Браун. По срочному делу.
    
Замок отперли, засов отодвинули, цепочку сняли, но открыл дверь не сторож. На пороге стоял сам посол, всматриваясь в меня близорукими глазами. Он был без пиджака и без галстука; до сих пор я всегда видел его безукоризненно одетым. Рядом с ним, злобно оскалившись, стояла противная крошечная собачонка, вся в длинных седых волосах, похожая на сороконожку.
    
— Вам нужна моя жена? — спросил он. — Она спит.
    
Поймав его усталый и оскорбленный взгляд, я подумал: он знает, он все знает.
    
— Хотите, я ее разбужу? — спросил он. — Это так срочно? Она с моим сыном. Они спят.
    
Я сказал неловко и бестактно:
    
— А я и не знал, что вы вернулись.
    
— Я прилетел вечерним самолетом. — Он поднес руку к шее, к тому месту, где должен был быть галстук. — Накопилось столько работы. Срочные бумаги... знаете, как это бывает.
    
Можно было подумать, что он передо мной оправдывается и кротко предъявляет свой паспорт — национальность: человек. Особые приметы: рогоносец.
    
Мне стало стыдно.
    
— Нет, пожалуйста, не будите ее, — сказал я. — Собственно, мне нужны вы.
    
— Я? — На секунду я подумал, что он перепугается, спрячется за дверь и защелкнет замок. Он, вероятно, решил, что я хочу сказать ему то, что он боялся услышать. — Разве нельзя подождать до утра? — взмолился он. — Уже так поздно. У меня так много работы. — Он пошарил в кармане, отыскивая портсигар, но его не оказалось. Он, пожалуй, сунул бы мне в руки горсть сигар, как другой сунул бы деньги, только чтобы я ушел. Но сигар, как назло, не было. И, сдаваясь, он с горечью произнес: — Ну что ж, заходите, если это так срочно.
    
— Я не понравился вашей собаке, — сказал я.
    
— Дон-Жуану?
    
Он прикрикнул на жалкую тварь, и она принялась лизать его туфлю.
    
— Я не один, — сказал я и подал знак Джонсу.
    
Посол, не веря своим глазам, с ужасом смотрел на Джонса. Наверно, он еще думал, что я решил признаться ему во всем и, может быть, потребовать развода; но какую роль, спрашивал он себя, может играть в этом деле «она», что это — свидетельница, няня для Анхела, новая жена для него самого? В кошмаре случается все, даже самое жестокое и нелепое, а ему все это наверняка казалось кошмаром. Сначала из машины показались ботинки на толстой резиновой подошве, носки в алую и черную полоску, потом, волан за воланом, черно-синяя юбка и, наконец, голова и плечи, закутанные в шаль, белое, в мыльном порошке, лицо и дерзкие карие глаза. Джонс отряхнулся, как воробей, вывалявшийся в пыли, и поспешно направился к нам.
    
— Это мистер Джонс, — сказал я.
    
— Майор Джонс, — поправил он меня. — Рад с вами познакомиться, ваше превосходительство.
    
— Он просит у вас убежища. За ним гонятся тонтон-макуты. Пробраться в британское посольство нечего и думать. Оно окружено. Вот я и подумал, что, может быть, вы... хоть он и не латиноамериканец... Ему грозит большая опасность.
    
Не успел я это сказать, как лицо посла просветлело — он почувствовал громадное облегчение. Дело шло о политике. Тут он знал, что делать. Тут была его стихия.
    
— Входите, майор Джонс, входите. Добро пожаловать. Мой дом к вашим услугам. Я сейчас же разбужу мою жену. Вам приготовят одну из моих комнат.
    
Почувствовав облегчение, он расшвыривал это «мое», как конфетти. Потом он закрыл и запер дверь, задвинув засов, заложил цепочку и рассеянно предложил Джонсу руку, чтобы проводить его в комнаты. Джонс взял его под руку и величественно, как матрона, двинулся через переднюю. Противная серая шавка бежала рядом с ним, подметая пол своими космами и обнюхивая подол его юбки.
    
— Луис!
    
На площадке лестницы стояла Марта и с сонным удивлением смотрела вниз.
    
— Дорогая, — сказал посол, — позволь тебе представить мистера Джонса. Наш первый беженец.
    
— Мистер Джонс!
    
— Майор Джонс, — поправил их обоих Джонс, сдернув с головы шаль, как шляпу.
    
Марта перегнулась через перила и захохотала; она хохотала, пока слезы не выступили у нее на глазах. Сквозь ночную рубашку я мог разглядеть ее грудь и даже темный треугольник внизу; то же, подумал я, видит и Джонс. Он улыбнулся ей и сказал:
    
— Майор женской армии... — И я вспомнил питомицу матушки Катрин Тин-Тин. Когда я спросил ее, чем ей понравился Джонс, она ответила: «Он меня насмешил».
    
    
В эту ночь мне так и не пришлось поспать. Когда я возвращался в «Трианон», тот же полицейский офицер, который был на борту «Медеи», остановил меня у въезда в аллею и спросил, где я пропадал.
    
— Вы знаете это не хуже меня, — сказал я, и в отместку он — вот дурак — тщательно обыскал мою машину.
    
Я пошарил в баре, чего бы выпить, но в холодильнике не оказалось льда, а на полках осталась только одна бутылка «Семерки». Я разбавил ее основательной порцией рома и уселся на веранде в ожидании восхода солнца; москиты давно перестали меня беспокоить, мясо мое им, наверно, уже приелось. Гостиница за моей спиной казалась еще безлюднее, чем когда бы то ни было; я скучал по хромому Жозефу, как скучал бы по привычной боли, — ведь подсознательно я чуть-чуть страдал вместе с ним, когда он с трудом ковылял из бара на веранду и вверх и вниз по лестницам. Его шаги я по крайней мере сразу узнавал, и я спрашивал себя, в какой каменистой глуши отдаются они сейчас и не лежит ли он мертвый среди скалистых вершин гаитянского хребта. Его шаги были, по-моему, единственным звуком, к которому я за всю свою жизнь успел привыкнуть. Меня охватила жалость к самому себе, приторная, как любимое печенье Анхела. Интересно, сумею ли я отличить на слух шаги Марты от шагов других женщин? Пожалуй, нет; я ведь так и не научился различать шаги матери до того, как она меня бросила на отцов-иезуитов. А мой родной отец? Он не оставил по себе даже детских воспоминаний. Вероятно, он умер, но я не был в этом убежден: в нашем столетии старики живут дольше отпущенного им срока. Впрочем, я не испытывал к нему живого интереса, не было у меня и желания разыскивать его по свету или найти надгробную плиту, на которой, быть может, хоть я и не был в этом уверен, высечена фамилия Браун.
    
И все-таки это отсутствие интереса рождало в душе пустоту, там, где ее вроде и не должно было быть. Я так и не смог заполнить эту пустоту, как зубной врач заполняет дупло временной пломбой. Ни один священник не смог заменить мне отца, и ни одна страна на свете не заменила мне родину. Я был гражданином Монако, и все.
    
Пальмы стали выступать из безликой темноты; они напоминали мне пальмы у здания казино на лазурном искусственном берегу, где даже песок был привозным. Слабый ветерок шевелил длинные листья, зубчатые, как клавиатура рояля; ветер вдавливал клавиши по две и по три в ряд, словно по ним ударяла невидимая рука. Зачем я здесь? Я здесь потому, что получил открытку с пейзажем от матери, открытку, которая легко могла до меня не дойти, — на это было больше шансов, чем в любой азартной игре. Есть люди, которые в силу своего рождения неразрывно привязаны к какой-нибудь стране; даже покинув ее, они чувствуют с ней связь. Некоторые люди привязаны к своему краю, к округе, к деревне, но я не чувствовал никакой связи с той сотней квадратных километров вокруг садов и бульваров Монте-Карло, этого города временных жильцов. Более прочные узы связывали меня с этой нищенской страной террора, куда меня занес случай.
    
Первые краски осени тронули сад. Густая зелень сменилась багрянцем; а я вот меняю места, как природа краски; нигде мне не дано пустить корней, и никогда у меня не будет ни дома, ни постоянства в любви.  
   
   
    
     
2
    
    
В гостинице больше не оставалось постояльцев; когда уехали Смиты, повар, прославивший мою кухню своим суфле, совсем отчаялся и перешел в венесуэльское посольство, где можно было кормить хотя бы беженцев. Если мне хотелось есть, я варил яйцо, открывал банку консервов или делил гаитянскую трапезу с последней оставшейся у меня служанкой и садовником, а иногда отправлялся обедать к Пинеда — не очень часто, потому что присутствие Джонса меня раздражало. Анхел ходил теперь в школу, открытую женой испанского посла, и в послеобеденные часы Марта не прячась ездила в «Трианон» и ставила свою машину ко мне в гараж. Она больше не боялась, что про нашу связь узнают, а может быть, снисходительный муж предоставил нам кое-какую свободу. Мы проводили целые часы у меня в спальне, обнимаясь, разговаривая и чересчур часто ссорясь. Ссорились мы даже из-за собаки посла.
    
— Меня дрожь берет от одного ее вида, — сказал я. — Она похожа на крысу в шерстяной шали или огромную сороконожку. Чего ради он ее купил?
    
— Наверно, ему надоело быть одному.
    
— У него есть ты.
    
— Ты же знаешь, как редко он меня видит.
    
— Неужели я должен и его жалеть?
    
— Всем нам не вредно хоть кого-нибудь пожалеть, — сказала она.
    
Она была куда прозорливей меня и видела надвигающееся облако ссоры издали, когда оно еще было величиной с кулак; обычно она тут же принимала меры, чтобы ее пресечь, — ведь объятия сразу прекращали ссору, хотя бы на время. Однажды она заговорила о моей матери и об их дружбе.
    
— Странно, не правда ли? Мой отец был военный преступник, а она — героиня Сопротивления.
    
— Ты в самом деле в это веришь?.
    
— Да.
    
— Я нашел у нее в копилке медаль, но подумал, что это подарок какого-нибудь любовника. В копилке лежал и образок, но это ничего не значит, она совсем не была набожной. Иезуитам она отдала меня просто для того, чтобы развязать себе руки. Им можно было не платить, они могли себе это позволить.
    
— Ты жил у иезуитов?
    
— Да.
    
— Правда, ты мне говорил. Раньше я думала, что ты — никакой.
    
— Я и есть никакой.
    
— Да, но я думала, ты — никакой протестант, а не католик. Я сама — никакая протестантка.
    
Мне почудилось, что вокруг нас летают цветные шары: каждая вера имеет свой цвет... как и каждое неверие. Тут был и экзистенциалистский шар и логически-позитивистский шар.
    
— Я даже думала, что ты коммунистический никакой.
    
Как весело, как забавно гонять цветные шары: вот только когда шар падает на землю, у тебя щемит сердце, как при виде задавленного пса на большой дороге.
    
— Доктор Мажио, коммунист, — сказала она.
    
— Кажется, да. Я ему завидую. Его счастье, что он верит. А я распростился со всеми абсолютными истинами в часовне св. Пришествия. Знаешь, они ведь когда-то думали, что у меня призвание к духовной карьере.
    
— Может, в тебе пропал священник.
    
— Во мне? Ты смеешься. Дай-ка сюда руку. Не очень благочестиво, правда?
    
Я издевался над собой, даже обнимая ее. Я кидался в наслаждение очертя голову, как самоубийца на мостовую.
    
Что заставило нас после короткого, но яростного приступа страсти снова заговорить о Джонсе? В памяти у меня смешались разные дни, разные объятия, разные споры, разные ссоры — все они были прологом к последней, решающей ссоре. Был такой день, когда она ушла раньше и на мой вопрос, почему — Анхел еще не скоро должен вернуться из школы, — ответила:
    
— Я обещала Джонсу, что поучусь у него играть в рамс.
    
Прошло всего десять дней с тех пор, как я поместил Джонса под одну с ней крышу, и, когда она мне это сказала, я вздрогнул от предчувствия ревности, как от озноба, предвещающего лихорадку.
    
— Это, должно быть, увлекательная игра. Ты предпочитаешь ее нашим свиданиям?
    
— Милый, сколько можно этим заниматься? Мне не хочется его обманывать. Он приятный гость, Анхел его любит. Он часто играет с ним.
    
В следующий раз, много позже, ссора началась с другого. Марта меня вдруг спросила — это были ее первые слова после того, как мы оторвались друг от друга:
    
— Скажи, мошка — это муха?
    
— Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь?
    
— Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла.
    
— Ты еще скажешь, что и собака любит Джонса.
    
— Она, правда, его любит — даже больше, чем Луиса. Луис всегда ее кормит, он не дает ее кормить даже Анхелу, но стоит Джонсу крикнуть: «Мошка»...
    
— А как Джонс зовет тебя?
    
— Что ты хочешь сказать?
    
— Ты тоже бежишь к нему, когда он тебя зовет. Спешишь поскорее уйти, чтобы сыграть с ним в рамс.
    
— Это было три недели назад. Один раз.
    
— Половину времени мы тратим на разговоры об этом проклятом жулике.
    
— Ты сам привел этого проклятого жулика к нам в дом.
    
— Я не думал, что он станет другом дома.
    
— Милый, он нас смешит, вот и все. — Вряд ли она могла выбрать довод, который уязвил бы меня сильнее. — Здесь так редко можно посмеяться.
    
— Здесь?
    
— Ты передергиваешь каждое слово. Я не имела в виду здесь, в постели. Я имела в виду здесь, в Порт-о-Пренсе.
    
— Вот что значит говорить на разных языках. Надо было мне брать уроки немецкого. А Джонс говорит по-немецки?
    
— Даже Луис не говорит по-немецки. Милый, когда ты меня хочешь, я для тебя женщина, а когда ты на меня сердишься, я всегда немка. Какая жалость, что Монако никогда не было могущественной державой.
    
— Было. Но англичане уничтожили флот принца Монакского в Ла-Манше. Там же, где авиацию Гитлера.
    
— Мне было десять лет, когда вы ее уничтожили.
    
— Я никого не уничтожал. Сидел себе в конторе и переводил на французский листовки против Виши.
    
— Джонс воевал интереснее.
    
— Вот как?
    
Почему она так часто упоминала его имя — по простоте душевной или чувствовала потребность без конца о нем говорить?
    
— Он был в Бирме, — сказала она, — дрался с японцами.
    
— Он тебе об этом рассказывал?
    
— Он очень интересно рассказывает о партизанской войне.
    
— Он мог бы пригодиться здесь Сопротивлению. Но предпочел тех, кто стоит у власти.
    
— Теперь он их раскусил.
    
— А может быть, они его раскусили? Он рассказывал тебе, как потерял взвод?.
    
— Да.
    
— И что он умеет чутьем находить воду издалека?
    
— Да.
    
— Иногда меня просто удивляет, как он не дослужился по крайней мере до генерала.
    
— Милый, что с тобой?
    
— Отелло покорил Дездемону рассказами о своих приключениях. Испытанный прием. Надо было мне рассказать тебе, как меня травил «Народ». Это вызвало бы у тебя сочувствие.
    
— Какой народ?
    
— Да так... Ладно.
    
— В посольстве любая новая тема для разговора — уже находка. Первый секретарь — большой знаток черепах. Сначала это было интересно с познавательной точки зрения, но потом надоело. А второй секретарь — поклонник Сервантеса, но только не «Дон-Кихота» — он, по его словам, написан в погоне за дешевой популярностью.
    
— Наверно, и бирманская война со временем должна приесться.
    
— По крайней мере он пока что не повторяется, как другие.
    
— Он рассказал тебе историю своего дорожного погребца?
    
— Да. Конечно, рассказал. Милый, ты его недооцениваешь. У него широкая натура. Ты ведь знаешь, как течет наш смеситель, и вот он подарил Луису свой, хотя у него и связаны с ним какие-то воспоминания. Это очень хорошая вещь — от Аспри, в Лондоне. Он сказал, что ему больше нечем отблагодарить нас за гостеприимство. Мы ответили, что возьмем погребец только на время, и знаешь, что он сделал? Он заплатил слуге, чтобы тот снес его к Хамиту, и велел выгравировать на нем надпись. Так что теперь мы не можем его вернуть. И надпись такая странная: «Луису и Марте от их благодарного гостя Джонса». И все. Ни имени. Ни инициалов.
    
— Зато тебя он назвал по имени.
    
— Луиса тоже. Ну, милый, мне пора.
    
— А ведь уйму времени мы опять убили на Джонса, правда?
    
— Ну и что ж, мы, наверно, будем говорить о нем еще не раз. Папа-Док не дает ему охранной грамоты. Даже на дорогу до британского посольства. Правительство присылает каждую неделю официальный протест. Они уверяют, что он просто уголовник, но это, конечно, глупости. Он хотел с ними сотрудничать, но молодой Филипо открыл ему глаза.
    
— Ах вот что он теперь говорит!
    
— Он пытался сорвать поставку оружия для тонтон-макутов.
    
— Ловко придумано.
    
— И это делает его политическим преступником.
    
— Он просто жулик.
    
— А разве все мы понемножку не жульничаем?
    
— Да ты за него просто горой стоишь.
    
И вдруг перед моими глазами возникло нелепое видение: они оба в постели — Марта раздета, как и сейчас, а Джонс в своем женском наряде, с лицом, пожелтевшим от мыльного порошка, задирает выше колен широченную юбку из черного бархата.
    
— Милый, ну что с тобой опять?
    
— Какая-то глупость. Подумать, что я сам привел к вам этого мошенника. А теперь он поселился у вас — и может, на всю жизнь. Или до тех пор, пока кто-нибудь не прикончит Папу-Дока серебряной пулей. Сколько лет живет Миндсенти в американском посольстве в Будапеште? Двенадцать? Джонс видит тебя целый день...
    
— Не так, как ты.
    
— Ну, Джонсу время от времени тоже нужна женщина — это я знаю. Я видел его в действии. Что же касается меня, я встречаюсь с тобой только за обедом или на второразрядных приемах.
    
— Сейчас ты не на приеме.
    
— Он уже перелез через забор. И забрался в самый огород.
    
— Тебе бы писателем быть, — сказала она, — тогда мы все стали бы героями твоих романов. И не могли бы тебе сказать, что мы совсем не такие, не могли бы с тобой спорить. Милый, разве ты не видишь, что ты нас выдумываешь?
    
— Я рад хотя бы тому, что выдумал эту постель.
    
— Ты даже не станешь нас слушать, если то, что мы говорим, не подходит к отведенной нам роли.
    
— Какая там роль? Ты женщина, которую я люблю. Вот и все.
    
— Ну да, на меня тоже наклеен ярлычок. Женщина, которую ты любишь.
    
Она вскочила с кровати и стала торопливо одеваться. Она выругалась — «merde» [дерьмо (фр.)], — когда не сразу застегнулась подвязка, запуталась в рукавах платья и вынуждена была надевать его снова, она так торопилась, будто в доме пожар. Потом она потеряла второй чулок.