1 2 3 4 5 6 7 8 9 

Настузя пожала плечами.

– И я не знаю…

Через четыре года нашей французской жизни моя чернокожая нянька влюбилась в огромного негра по имени Бимбо и два раза в неделю отпрашивалась у меня по своим делам, объясняя, что всем девушкам ее возраста нужно иногда по вечерам выходить под ночное небо.

– Иначе девушки начинают очень быстро стариться! – пояснила Настузя.

Конечно же я следил за ней и украдкой разглядывал, как в свете газового фонаря африканец давит в объятиях мою няньку, всасывая своим мясным ртом ее кондитерские губки. Настузя корябала негру спину руками и шептала жарко, когда ухажер трогал лапищей ее живот:

– Мой дорогой Бимбо! Мой могучий Бимбо!

Негр рычал от удовольствия и укладывал няньку в темную зелень. То, что они делали под покровом акации, походило на драку двух не равных по силе зверей, в которой и не обязательно побеждает сильнейший. Взвизгивающая Настузя оседлывала негра и, заложив руки за откинувшуюся голову, скакала на черном жеребце ипподромным жокеем. В свою очередь разогнавшийся Бимбо, видевший перед собою близкий финиш, таращил на наездницу глаза с красным подбоем и скрипел сахарными зубами, белой костью светящимися в ночи.

– А-а-а-а! – кричали любовники слаженно, и срывались с деревьев спящие птицы. – А-а-а!

После этого безумного крика обычно все заканчивалось, и выбравшаяся из кустов пара, обнявшись, неторопливо шла в какое-нибудь дешевое кафе, где Бимбо угощал Настузю паштетом из гусиной печенки…

– Ты больше не будешь ходить на улицу по вечерам! – сказал я в один из вечеров, когда нянька моя пришла особенно поздно, лучась счастьем, как будто сто франков нашла. – Никогда!

Настузя осеклась. Улыбка сползла с ее лица, а глаза удивленно смотрели, как я обгладываю куриную ногу, оставшуюся от вчерашнего обеда.

– Почему? – спросила девушка.

– Потому что ты ходишь на свидания, – ответил я.

– А разве это плохо?

– Совсем нет.

– Тогда в чем дело? – не понимала Настузя.

– Дело в том, что ты моя, – пояснил я и ловко бросил косточку через всю кухню, так что она попала в мусорное ведро. – Ты принадлежишь мне, и я не хочу, чтобы ты ходила обниматься с этим жирным негром. Его, кажется, Бимбо зовут?

– Да.

– Так вот, забудь про него и получше приглядывай за мною. А то мне приходится есть холодную курятину, а это вредно для желудка!

Вторая косточка не попала в ведро, а ошметки мяса разлетелись по всей кухне.

– Поняла?

– Да.

Ночью я пришел к ней в комнату и забрался под одеяло. Она обняла меня, как ребенка, и, нежась ее горячим боком, засыпая, я объяснил:

– Когда ты к нему ходишь, я плохо себя чувствую. Мне кажется, что когда-нибудь ты не вернешься и сбежишь с этим Бимбо, бросив меня одного. А я к тебе очень привык и очень люблю тебя!

Настузя растрогалась от моих слов и принялась меня целовать, покрывая лицо мокрыми пятнышками.

– Конечно же, я не брошу тебя! – в умилении шептала нянька. – Я не буду с ним встречаться!

Она обслюнявила мои глаза и нос, а один из стремительных поцелуев, не разбирающих дороги, пришелся в самые губы. Что-то произошло с моим телом, неожиданно придав ему твердости, и я, застеснявшись, попытался увернуться от Настузиных ласк, но в неловкости задел ее бедро. Девушка перестала зацеловывать меня и с удивлением уставилась на мои ноги, закрытые одеялом.

– Ты уже совсем взрослый! – хлопнула она в ладоши. – А я и не заметила! Ну-ка брысь в свою кровать!

– Не пойду! – отказался я, стесняющийся самого себя и одновременно гордящийся.

– Кому сказала – брысь!

– А ты не командуй тут! Забыла, кто чей хозяин!

– Давай-давай, хозяин! – резвилась Настузя. – Пока что я содержу тебя, а не ты меня! Вот когда ты будешь платить мне жалованье, тогда и станешь моим хозяином.

– Мы живем на деньги моего отца, Русского Императора! – возмутился я бунтом. – И ты будешь подчиняться мне!

– Денежки твоего отца кончились еще два года назад!

– Как кончились?

– А вот так! – Настузя уселась в кровати. – Ты что, думаешь, он дал нам мешок денег?.. А на что ты одеваешься, а на что учишься в школе, а на что мы снимаем эту квартиру? Думал ли ты когда-нибудь об этом?!.

– А на что мы живем? – спросил я, потрясенный сказанным.

– Мы живем на деньги, которые дает мне Бимбо, – ответила нянька. – Но это не имеет значения. Я его, как обещала, брошу!

– А на что мы тогда будем жить?

– Я пойду работать.

– Куда?

– Не знаю, – честно призналась девушка.

– Тогда встречайся с Бимбо, пока не найдешь работу.

Она засмеялась так громко, что сосед сверху застучал по трубе и с потолка в кровать посыпалась штукатурка.

– Чего смеешься?! – почему-то злился я. Твердость оставила мое тело, и я уставился на лучезарную Настузю избалованным воспитанником. – Чего скалишь зубы, спрашиваю?

Отсмеявшись, девушка потрепала меня за волосы и сказала, что разберется в ситуации сама, и, даст Бог, мы не останемся голодными.

– А теперь иди в свою кровать!..

Настузя, как и обещала, перестала встречаться с Бимбо. Еще полгода брошенный любовник приходил вечерами под наши окна и, воздев к четвертому. этажу мощные руки, жалобно плакал, моля подругу спуститься к нему. В такие минуты нянька запиралась в своей комнате и, как я думал, тоже плакала.

Но время лечит, и негр исчез в истории, растворившись в воспоминаниях Настузи солнечным всплеском, лишь изредка напоминающим о себе в сновидениях.

Девушке удалось устроиться в одно из модельных агентств помощником дизайнера по проектированию купальных костюмов; нам было чем заплатить за квартиру и еще оставалось достаточно для того, чтобы я лакомился свежими устрицами в баре "Рамазан".

Как я их любил! Как наслаждался их скользкой плотью с выжатым на нее лимоном с зеленой цедрой! В такие гастрономические моменты, поглощая устрицы дюжинами, отыскивая в них крохотные жемчужины, я был счастлив…

Теперь у нас по всей квартире висели лифчики и трусы – заготовки купальных костюмов для парижских модниц, с ленцой ожидающих лета. Настузя непрерывно что-то кроила и, прострочив вырезанную геометрию оверлоком, примеряла бикини на себя.

Выполняя домашнее задание, решая геометрические задачки, я краем глаза наблюдал за работой девушки. Она то и дело оголяла свою черную попку, чтобы тотчас примерить на нее новую модель. Повзрослевший, я более не напрягался на наготу няньки, привыкнув за пять лет к ней как к родственнице, и лишь давал советы дилетанта:

– Слишком много ткани оставила! Подрежь еще!

– А ты не подглядывай! – отвечала Настузя и закрывала дверь, которая, впрочем, тут же открывалась, омерзительно скрипя.

– Отрежь еще! – требовал я. – Ведь ты хочешь, чтобы твои купальники выглядели сексуальными.

– Сексуальность не в том, что открыто, – возражала девушка, – а в том, что открыто не до конца!

Я вынужден был согласиться с этим утверждением, так как, посещая с приятелями дешевый стриптиз "Ко-ко", где подвизалась одна-единственная стриптизерка, я оставался равнодушным к зрелищу до тех пор, пока как-то случайно не увидел ту же танцовщицу в гримерной, переодевающуюся в свое обычное белье. Неожиданно для себя я взволновался ее прикрытостью, а она, заметив меня, улыбнулась в ответ жирно накрашенными губами и оттянула краешек трусов, отчего возбуждение испарилось тут же, и меня чуть не вырвало в угол.

А через год, закончив школу, приготовляясь к поступлению в университет на отделение инженеров-строителей, я возвращался как-то днем с занятий и познакомился с новой консьержкой Бертран, приехавшей в Париж из-под Льежа и сейчас сидящей на солнышке в старом кресле возле нашего подъезда. Это была здоровая молодая девушка с абсолютно белыми волосами, собранными в пучок, и розовой кожей. Она улыбалась во весь рот, дружелюбно встречая каждого жильца протянутой для пожатия ладошкой.

– Вас как зовут? – спросила она, тряся мою руку.

– Аджип, – ответил я, и девушка почему-то засмеялась.

– Чему ты смеешься? – поинтересовался я.

– Имя у вас необычное. Да и вообще я хохотушка. Над всем хохочу, уж природа такая! – И, отпустив мою руку, она опять засмеялась, заливисто и негромко.

– Ты новенькая?

– Ага. Ха-ха-ха!

– Из деревни?

– Ага. Ха-ха!

– На заработки?

– Ага. Ха!

– Тебе сколько лет?

– Двадцать, – ответила она, перестав хохотать на мгновение.

– А вам?

– Шестнадцать.

Она опять засмеялась, на сей раз тыкая в меня пальцем.

– Что сейчас смешного?

– Вы выглядите старше.

– Да?

– На шестнадцать с половиной! – пошутила она. – Ха-ха-ха! Вы не очень сильный с виду. Занимаетесь ли вы каким-нибудь спортом?

– Я стреляю из лука по воскресеньям.

– Ха-ха-ха! Вот уж смешной спорт!

Я пожал плечами и хотел было уже идти своей дорогой, как неожиданно девушка дернула меня за рукав и сказала без смеха:

– Меня зовут Бертран. Если вам что-нибудь понадобится этакое… – Она подмигнула хитрым глазом. – То я готова… конечно, за отдельную плату!..

Я отдернул рукав и, ничего не ответив, шагнул в подъезд.

– Ха-а-а-а-а! – услышал я вслед.

Весь вечер, сидя за учебниками, я то и дело слышал ее хохот из-за окна, и сразу же мне вспоминались ее слова – "я готова за отдельную плату!". От этого воспоминания меня почему-то бросало в жар, и я никак не мог сосредоточиться на чтении.

Шлюшка! – повторял я про себя. – Деревенская шлюшка! И чего смеется!..

Ночью мне приснилось ее лицо – с белыми ресницами, курносым носом и редкими веснушками по розовой коже. Лицо было хитрым и соблазнительным. Я проснулся и прошептал в ночь странные слова:

– Я бы с удовольствием потрепал ее за зад!

На следующий день Бертран не работала, смененная старым солдатом Жаком, а я весь день просидел на занятиях горячий, как печеная картошка, ничего не соображая и удивляясь такому своему состоянию.

– Не заболел ли ты? – заволновалась Настузя, когда я вечером, поковыряв для вида вилкой в тарелке, отодвинул ее от себя с нетронутым говяжьим сердцем и закрылся в своей комнате. – Нет ли у тебя температуры?

– Все в порядке, – ответил я из-за двери.

Всю ночь я не мог заснуть, фантазируя себе Бертран и мучимый вопросом, что могло меня, императорского сына, привлечь в этой простецкой деревенской девчонке с хитрыми и глупыми глазами. Ответа я не находил, зато тело обдавало потом и во рту становилось сухо…

Я проснулся от ее хохота ранним солнечным утром.

– Доброе утро, мадам Десак! – смеялась девушка внизу. – Как дела, месье Фриак?

Ее голос бубенчиком закатывался ко мне в ухо и щекотал весенней пылью ноздри. Я чихнул и тем самым встревожил Настузю совершенно. Нянька уже была одета и, опаздывая в контору, забежала ко мне лишь на минуту. Отставив тубус с чертежами, она нашла мое лицо красным, а тело жарким и настрого велела оставаться дома.

– Погода весенняя, – предупредила она. – Самая коварная!

Я согласно кивнул и через несколько лестничных пролетов, преодоленных Настузей, услышал веселое:

– Доброе утро, мадмуазель Маклай! Ха-ха-ха!

– Шлюшка! – прошипел я, вскочил с кровати и, наскоро покончив со своим туалетом, через двадцать минут был уже внизу, держа под мышкой папку с учебниками.

Я прошел мимо девушки, рассеянно не замечая, и обернулся лишь на смешливое приветствие.

– Доброе утро, месье Аджип! – поздоровалась она.

– Ах, это ты! Здравствуй!

– Как вам спалось?

– Превосходно.

Она опять засмеялась и, сощурив лукаво глаза, сказала:

– У молодых людей в вашем возрасте такие беспокойные ночи!..

– Что ты имеешь в виду? – хрипло спросил я и увидел, как она, будто невзначай, потянулась всем телом так сладко, что груди под ее платьем обрисовались отчетливо и нагло.

– А то вы сами не знаете, что я имею в виду! – кокетничала Бертран. – Вам сколько денег выделяют на карманные нужды?

– А твое какое дело!

– Фу, какой вы грубый!

Она засмеялась, чуть выставив изо рта остренький язычок, и, приблизившись ко мне вплотную, шепнула на ухо, что если я обладаю двадцатью франками, то она в обмен на деньги научит меня кое-чему такому, что юноши моего возраста уже обязаны знать наверное.

– Ну же, соглашайтесь скорее, пока у меня есть время! – шептала она, касаясь моего уха губами. – Не пожалеете!

Я еле заметно кивнул головой, и она, ухватив меня за руку, увлекла в дом.

– Идите первым! – заговорщически шепнула она в подъезде. – А я следом, чтобы комар носа не подточил!..

Когда Бертран вошла в квартиру и увидела меня сидящим на застеленной кровати, сомкнувшим ноги коленка к коленке, она захихикала, тыкая пальцем, и с деланным удивлением сказала: "Ну что же вы, у нас так мало времени!" И тут же затрогала маленькие белые пуговички, расстегивая свое просторное платье и щебеча, чтобы я не медлил, а сбрасывал покрывало вон, не на нем же в самом деле!

Через минуту я оказался совершенно голым, сидящим с ногами на кровати перед такой же раздетой, болтающей что-то незначащее консьержкой и, разглядывая ее молодое крепкое тело, вдруг расслабился и засмеялся отчаянно, трогая пальцем розовую грудь Бертран.

– Чегой-то вы! – удивилась девушка, но тут же махнула рукой, захохотала и, крепко обняв меня, повалила на подушки…

В этот день я узнал про девушек то, что знают или скоро узнают все мои сверстники. Мне стало известно, что девушки очень нежные и бесстыдные существа с розовой кожей и быстрым язычком, которые стоят того, чтобы отдавать за их проказы по двадцати франков враз. А еще я понял, что девушки устроены так же, как и устрицы, с лимонной кислинкой на вкус, с крохотной жемчужиной посредине.

А потом я стал встречаться с Бертран два раза в неделю, меняя обеды на ее смешливые ласки. А через полгода ее кто-то сбросил с моста в Сену. Поговаривали, что это она сама свела счеты с жизнью, что у нее якобы был возлюбленный, страдающий какой-то болезнью и нуждающийся в хирургической операции, и что она копила деньги на больницу, а жених не дождался и умер, вот она вслед за ним и устремилась на небеса.

Я, конечно, не верил в такое, подозревая в смертоубийстве какого-то маньяка, и, давая следователю откровенные показания, чуть было не навлек подозрения на себя. Но лейтенант был пожилым и опытным человеком, а в силу того разобрался правильно.

– Это была несчастная девушка, – сказал седой лейтенант мне на прощание. – Она жила не для себя, а для другого. Но ее жизнь не понадобилась никому, а потому она рассталась с нею безжалостно!

– Ее жизнь была нужна мне! – вскричал я.

– Ах, молодой человек, – покачал седой головой следователь. – Вы бы сделали ее жизнь еще несчастнее!

– Почему?

– А потому, что есть в ваших глазах, во взгляде вашем, нечто пугающее и отталкивающее! Уж не знаю, прав ли я или мистифицирую, но сдается мне, что все женщины, встретившиеся вам на пути, закончат жизнь несчастно, подобно бедной Бертран!

Тогда я не особо задумался над словами пожилого следователя, вовлеченный в беспечную молодость. Но Господи! Его слова оказались поистине пророческими, и на протяжении жизни мне еще часто приходилось вспоминать седого лейтенанта…

– Дайте же мне перекиси! – надрывно потребовал Hiprotomus, прервав свой рассказ. – Иначе мое сердце не выдержит!

– Вот уж нет! – отказался я. – А потом вы меня обвините в том, что я вас травлю, превращая в наркомана! У меня и так, по вашей милости, кроме глаз, ничего не двигается!

В тот же самый момент мне была возвращена подвижность верхней части тела и, сев, я принялся растирать затекшие руки.

– Ну же! – требовал жук. – Я проявил акт доброй воли, теперь и вы покажите свое милосердие! Ведь несчастие мое столь велико, что временами мне требуется забываться!

– Даете ли вы слово, что избавите меня от своих нападок впредь? – спросил я, разминая плечи.

– Честное слово!

– Все равно не верю.

– На коленях молю!

– У вас нет колен.

– Это я образно!

– Как хотите, – развел я руками. – Желаете становиться наркоманом, становитесь им!

Я открыл склянку с перекисью водорода и, набрав в пипетку жидкости, капнул ею на шишку. Hiprotomus слегка шевельнулся под кожей и блаженно вздохнул.

– Кстати, – вспомнил я. – Вы говорили, что по воскресеньям, будучи Аджип Сандалом, стреляли из лука?

Но пары водорода унесли Hiprotomus'a Viktotolamus'a в чудесную страну химических грез, покачивая исстрадавшуюся душу насекомого на волнах наслаждений, а потому мой вопрос остался без ответа.

К вечеру у меня в квартире появился Бычков.

Мой товарищ представлял собою жалкое зрелище. С недельной щетиной на полном лице, с отросшими нечистыми ногтями, он был взнервлен совершенно и не мог найти себе места, то и дело переходя из кухни в комнату.

– Не нашел? – спросил я.

– Нет.

На его глаза навернулись слезы, и он стал похож на несчастного бегемота.

– И никаких следов?

– Следы были. – Он утер слезы ладонью. – Ее фоторобот как бы сработал.

– Каким образом?

– На вокзале ее, кажется, узнал один проводник.

– Куда она ехала?

– В Санкт-Петербург.

– Одна?

– Нет. С каким-то мужчиной, лет сорока пяти. Но они ни разу за всю поездку не вышли из купе, а как сходили с поезда, проводник не помнит.

– Фоторобот мужчины составили?

– Не получилось. Проводник все время твердил, что только раз видел пассажира и что помнит лишь холод, исходящий от него.

– Что значит холод?

– Ну, мол, неприятный тип, – пояснил Бычков. – Очень неприятный… Может быть, это тот самый Эдерато, о котором она говорила?

– Что дальше?

– Ну я, соответственно, вылетел в Санкт-Петербург, стал опрашивать привокзальных таксистов, и вроде даже один опознал ее, но засомневался потом.

– А куда вез?

– В том-то и дело, что не помнит.

– А одна она была или с мужчиной?

Бычков пожал плечами.

– Тоже не помнит.

– Да, – посетовал я. – Дело дрянь!

Бычков опять чуть было не заплакал, но взял себя в руки, шумно втягивая носом воздух.

– Ты-то как?

– Нормально, – махнул я рукой. – У меня ничего в жизни не меняется. Телевизором развлекаюсь да питу с курицей иногда ем на Арбате.

– Мне кажется, что еще немного, и я не выдержу! – не слушал меня товарищ. – Я все равно не смогу без нее! Если не найду – умру!

– Перестань!

– Нет, правда, смысла жить нету!

– Тогда ищи ее! – разозлился я. – А не хнычь здесь, как сопливый мальчишка!

Бычков от неожиданности икнул и посмотрел| на меня широко раскрытыми глазами.

– Ты думаешь, найду?

– Уверен! – соврал я.

– Буду прочесывать Санкт-Петербургскую область! – ободрился он. – Вершок за вершком!

– Вот-вот!..

Бычков ушел слегка порозовевшим, и я очень надеюсь, что ему повезет…

Моя дорогая!

Совершенно не стоит ревновать к Зое. Она – прошлое, давнее прошлое. Я не видел и не слышал о ней вот уже несколько лет… Я думаю только о вас, моя единственная!..

Нежно обнимаю

Ваш Евгений Молокан

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

Отправлено 29-го января

по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.

Евгению Молокану.

Как вы думаете, дорогой Евгений, сколько может исписать одна рука, причем окончательно дряхлая, за одну неделю?.. Будьте смелее!.. Триста листов?.. Четыреста?.. Ваши самые безумные предположения окажутся, впрочем, далеки от истины. Горький исписал четыре полновесных пачки мелованной бумаги, не испортив ни одной страницы. А это ни много ни мало две тысячи листов! Четыре романа в подлинной рукописи классика довелось мне созерцать на своем письменном столе. Я была счастлива!..

К великому сожалению, все четыре романа давно известны широкой общественности, но так же, как и роман "Отчаяние", переписаны от первого лица… Все время думаю, что толкает писателя писать от первого лица?.. Вероятно, гений переписывается таким образом со всем человечеством!.. А мы с вами отличаемся от гениев тем, что просто пишем друг другу!.. Ну и ладно!..

Как жаль, что рука Горького не написала нового романа!.. Но ничего не поделаешь! Ждать частых чудес не приходится, нужно довольствоваться тем, что имеешь!..

Несмотря на весь ваш скепсис по поводу признания Институтом Мировой Литературы подлинности предыдущей рукописи, я взяла коробку из-под обуви и, уложив в нее новые тома, надписала адрес все того же Института.

Вечером появилась почтальонша Соня и принесла ценную бандероль на мое имя.

– Из Института Мировой Литературы, – пояснила она и вытащила из сумки папиросы "Азия". – Уж очень много курит ваш друг! Двадцать пачек в неделю! – ухмыльнулась почтальонша и собралась было уже уходить, как я указала ей на коробку.

– Еще одна посылка.

– В Институт? – спросила Соня.

Я кивнула.

Она забрала бандероль и пошла по дорожке мимо моего дома.

Вытащив из блока пачку, я бросила папиросы на стол, где отдыхала от ночного писания рука Горького.

– Курите.

Рука выбралась из-под полотенца, поддев склейки желтым ногтем, вскрыла пачку и, выудив из нее папиросу, подожгла хозяйственной спичкой кончик. Потянулся к потолку крученый дымок.

Папироса тлела медленно, а я, морщась от запаха табака, рассматривала принесенную Соней бандероль.

"Санкт-Петербургская область, поселок Шавыринский, 133, Анне Веллер", было написано на ней. "Институт Мировой Литературы".

На мгновение что-то показалось мне странным в посылке, но я не обратила на внутренний голос внимания и потянула за тесьму, перетягивающую бандероль.

В ту же самую секунду рука Горького отбросила папиросу в сторону, с необычайной резвостью рванулась со стола и, преодолев в два прыжка расстояние до моей коляски, мощным ударом отшвырнула от меня ящик с посылкой. Что-то зашипело в бандероли, щелкнуло адской машинкой, и раздался взрыв.

Он был вовсе не сильным, вернее не особо сильным, как от гранаты, но достаточным, чтобы сдвинуть с места тяжеленный шкаф и наполнить комнату едким дымом, от которого я закашлялась и зашлась слезами.

Крутанув колесами, я толкнула входную дверь, впуская свежий воздух в дом, и сама дышала отчаянно, стараясь выдышать горькую гадость, осевшую в легких.

Господи, какая дура! – ругала я себя, подставляя лицо свежему ветру. – Посылка не могла быть из Института Мировой Литературы! Ведь я же не писала им своего обратного адреса!

Владимир Викторович, – внезапно поняла я. – Это Владимир Викторович!.. Соня отнесла ему мою бандероль, а он написал новый адрес и нашпиговал ее взрывчаткой! Ах ты, сукин сын! Ведь он же во время войны сапером был! А где сапер, там и минер! Запросто мог бомбу соорудить!

Кипя ненавистью к соседу, я вкатилась обратно в комнату. Дым рассеялся, и я увидела руку Горького. Она лежала в углу, истекающая кровью. В ней уже не было жизни, так как осколок от бомбы перерезал ей все сухожилия. Длинные узловатые пальцы были уставлены в небо, как будто через них рука выпустила в бесконечность свою душу…

Возле мертвого Горького стоял на пальчиках Лучший Друг. Он балансировал, еще перевязанный бинтами, и было во всем его облике что-то очень печальное, как будто сын прощался с умирающим отцом.

Я тоже не выдержала и заплакала, уткнув лицо в ладони. Я плакала обо всем. О своем прошлом и о будущем, плакала по спасшему меня Горькому, лежащему возле стены мертвым. Я лила слезы по Лучшему Другу, который тоже когда-то спас меня от смерти, но сейчас живет со мною, являясь вашей, Евгений, рукой, вашей душой, стремящейся мне навстречу…

Я подняла Горького с пола, холодного и изломанного, и уложила в маленький чемодан, с которым когда-то ездила ребенком в лагерь, и рядом с надписью "Аня Веллер, третий отряд" написала фломастером: "Здесь покоится рука великого русского писателя Максима Горького, человека величайшей души, рука, отдавшая свою жизнь за женщину!"

Я щелкнула никелированными замочками, закрывая чемодан навеки…

Под покровом ночи, закутанная в теплые вещи до макушки, вооружившись лопатой, я выехала в зимний огород. Два часа мне понадобилось, чтобы выдолбить в мерзлом грунте нечто вроде могилы, и, уложив в нее необычный гроб, я засыпала его землей и снегом.

– Прощайте! – сказала я шепотом. – И спасибо за все!..

Всю ночь меня тошнило. Выворачивало наизнанку, как будто кто-то неизвестный хотел вырваться из желудка наружу. Никакие средства не помогали. Я пила крепкий чай, подсоленную воду, сидела в кровати, но позывы тошноты повторялись каждые полчаса, так что все мои попытки уснуть оказались тщетными.

Наверное, отравление, – решила я, но, перебрав все, что было съедено мною накануне, не отыскала в рационе ничего, что могло бы привести к таким последствиям.

И тогда я поняла, что наглоталась дыма от взрывчатки. А оттого и тошнит! Надо бы молока попить, но перебираться с кровати на коляску очень не хотелось, и я посчитала, что перетерпится.

Под самое утро ко мне на подушки взобрался Лучший Друг и, сострадая, гладил меня по волосам самым нежным образом. Я была рада, что кости его срастаются успешно и что через какие-нибудь пару дней он освободится от повязок и примется так же весело, как и прежде, исполнять свои хозяйственные обязанности полностью и напоминать мне о вас, милый Евгений!..

Ах, бедный Горький! – вспомнила я со слезой и заснула.

Утро следующего дня выдалось вялым и безжизненным, как, впрочем, и мой организм. Аппетит отсутствовал совершенно, и даже взошедший дважды кофе, сваренный Лучшим Другом, не возбуждал своим ароматом моего обоняния. А когда я глянула на бутерброд с телячьей колбасой, какой-то поршень в желудке пришел в движение, и я чудом удержала свои внутренности от сокращения.

В самом деле я сильно отравилась! Вот же сволочь какая! – обругала я про себя соседа. – Подонок!

Стараясь отвлечься, я смотрела по телевизору комедийные передачи, но в те моменты, когда надо было смеяться, все мои силы затрачивались на предотвращение желудочных конвульсий.

Надо идти к врачу, – решила я. – Иначе окочурюсь.

Я переоделась, чувствуя, как силы покидают меня, но вместе с тем понимала, что расклеиваться ни в коем случае нельзя, ведь предстоит еще докрутить колеса коляски до поселковой больницы…

Не хочу пересказывать, как я преодолела полторы версты заснеженной и обледенелой дороги, но когда я въехала в кабинет Ангелины Войцеховны, врачиха всплеснула руками и устремилась ко мне навстречу.

– Да что с вами, милочка, приключилось?!. – испугалась она, растирая мои побелевшие щеки своими почти мужскими ладонями. – Вы что, всю ночь провели на морозе?!.

И я рассказала ей об отравлении. Конечно, я умолчала о взрывчатке, придумав историю о сжигании во дворе резиновых отходов, мол, именно дым от них отравил меня, и Ангелина Войцеховна, покачав головой, забралась в мое горло металлической палочкой.

– Скажите, милочка, "а"! – попросила врачиха.

– А-а-а… – протянула я.

– Шире ротик!.. Вот так…

Она полазила у меня в глотке, потом велела ложиться на кушетку и долго мяла живот правой рукой, левую уложив почти на грудь.

– В горле чисто, – сказала Ангелина Войцеховна. – В животе мягко… А давайте-ка, милочка, посмотрим вас на предмет женских дел.

– Это не особенно нужно сейчас, – мягко отказалась я. – У меня ведь отравление.

– И все же! – настаивала врачиха. – Когда вы последний раз сидели у меня в креслице?

– Не помню, – призналась я. – Года два назад, может быть…

– Вот-вот, – укоризненно покачала головой Ангелина Войцеховна, помогая мне забраться в гинекологическое кресло. – А в вашем положении надо минимум раз в полгода это делать!

– А какое у меня положение?

– А такое, что вы не ведете половой жизни, – и по-вороньи блеснула глазами.

Она затолкала в мою муши зеркало и долго смотрела нутро, обжигая его металлическим холодом.

А черт с нею! – плюнула я. – Пусть наслаждается!

Наконец врачиха закончила осмотр и, бросив в таз использованные инструменты, сказала:

– Я была о вас другого мнения.

– А что такое?

– Да ничего особенного, – ответила она холодно. – Вы беременны.

– Что?!!

– Наверное, уже с месяц!

– От кого?!! – изумленно вырвалось у меня.

– Вам лучше знать.

– Этого не может быть!

– Хотите, еще один тест проведем? – предложила Ангелина Войцеховна и протянула мне пробирку. – Помочитесь сюда.

Когда я вернулась из туалета, врачиха сунула в пробирку какую-то палочку, и когда шкала на ней наполовину закрасилась в зеленое, удовлетворенно кивнула головой и произнесла:

– Что и требовалось доказать.

Я сидела с открытым ртом и очумело пялилась на анализ.

– А что вы удивляетесь? – пожала плечами Ангелина Войцеховна, – У вас там все в порядке. Только вот как вы рожать будете, без упора!

– Да уж как-нибудь, – ответила я.

– Только не вздумайте ничего предпринимать! А то я тут недавно была на выезде с уголовкой. Там одна сама себе аборт пыталась сделать. Так истекла кровью и померла!

Ошеломленная, я покатилась к дверям.

– Раз в две недели ко мне! – услышала я за спиной властный голос.

Такое удивление я испытала разве что когда Бутиеро схватил меня в объятия и шагнул с крыши. Да и то тогда удивление было кратким, всего лишь в пять секунд полета, а сейчас я попросту не в силах прийти в себя. Обалдело таращусь на весь мир, как будто он перекрасился в другой цвет.

Весь день я просидела возле окна, уставившись внутрь себя. Глаза как бы развернулись на сто восемьдесят градусов, опустились на лифте в низ живота и исследовали его содержимое.

Мне уже отчетливо представлялся зародыш, почему-то девочка с остреньким носиком и голубыми глазенками. В иные секунды казалось, что она уже шевелится, толкая ножками стенки живота, но я брала себя в руки, убеждая, что это лишь психологический обман, что там всего-то несколько сот клеток, которые еще не сформировались даже в рыбку.

От внутреннего созерцания меня отвлек Лучший Друг, взобравшийся на колени и поглаживающий мой живот.

– Ты мой дорогой! – сказала я ему с огромной нежностью. – Ты мой славный и прекрасный!

От этой речевой ласки он весь задрожал и завибрировал и было забрался пальцами ниже, но я легонько оттолкнула его и сказала:

– Теперь нельзя! Теперь можно спугнуть зародыш! Надо потерпеть некоторое время, пока он не привыкнет там существовать. А потом уже, потом и видно будет.

Лучший Друг не стал настаивать, а спустился с моих колен и принялся об угол стола сдирать с себя бинты.

Срослись кости, – поняла я, и на душе мне стало так легко и покойно, что я заблагодарила вдруг небеса быстрой-быстрой молитвой, которая сама срывалась с губ моих и очень красивыми словами уносилась ввысь.

Ах, – молилась я. – Спасибо за все, что дадено неожиданно и сладко. Спасибо за то, что сладко, но не приторно, что неожиданно, но не больно. Спасибо за белый день и безмятежное существование в нем порою. Спасибо за муки, без которых непонятна безмятежность. Спасибо за нежданный плод, зреющий во мне всеми существами, живущими на земле. Спасибо за то, что я беременна всем мирозданием, а разрожусь лишь частичкой его!..

Я поклонилась небесам и радостно произнесла:

– Хочу обедать!

В ту же самую секунду Лучший Друг, освободившийся от бинтов, взвился чуть ли не под самый потолок и понесся в кухню, где загремел всяческими кастрюльками и сковородками, жаря в них и паря что-то питательное и вкусное.

А потом я ела картошку с чесночным соусом и тефтелями, запивая эту чудесную еду компотом из мороженой брусники. Лучший Друг подносил к моему рту кусочек черного хлеба, и я осторожно откусывала от него краешки.

У меня три руки! – осознавала я с восторгом.

И тут я вспомнила, что в шкафу, в черном футляре лежит, до времени оставленная, еще одна рука.

А воспользуюсь-ка я ею! Ведь наступило время заиметь Лучшую Подругу! В моем положении лишняя женская рука отнюдь не помешает!..

Я вытащила из шкафа ящик, открыла и достала ее, затянутую в полиэтилен. Аккуратно срезав пленку, я положила руку ладонью вниз и нажала на костяшку.

Лучшая Подруга ожила сразу. Она пошевелила тонкими пальчиками, разминая их, поднялась на ладошке и потянулась к настольной лампе, обогреваясь о ее свет нежной кожей.

– Интересно, что ты умеешь? – спросила я и вспомнила:

– Ах да, ты ведь массажистка!

Я откинула спинку каталки и приказала:

– Сделай мне массаж плечей и шеи.

Лучшая Подруга отреагировала с опозданием, словно ей не хотелось расставаться с теплым светом, но затем она, грациозно вышагивая на пальчиках, спустилась со стола и взобралась ко мне на кресло.

Она действительно соответствовала своему названию "массажистка" и, вероятно, когда-то принадлежала женщине, знающей свое дело в совершенстве. Ее пальцы нажимали именно туда, куда следовало. Не сильно и не слабо, а именно так, как нужно…

Через минуту я блаженствовала, испытывая доселе неизвестные ощущения. Как будто моя голова отделилась от туловища и стала такой легкой, словно могла взлететь воздушным шариком под потолок. По телу разлилась истома, и я сама не заметила, как глаза мои закрылись и я заснула…

Проснулась я ночью, лежа в своей кровати. Я не помнила, когда перебралась на подушки, но забеспокоилась от того, что не обнаружила рядом с собою Лучшего Друга. Обычно он спит всегда возле, запутавшись пальцами в моих волосах, а сейчас его не было.

Я села в кровати, прислонившись спиной к стене, протерла рукой сонные глаза и увидела поистине фантастическую картину. В потоке лунного света, проливающегося с небес в мое окно, в его мертвенной красоте переплелись руки. Это было похоже на какой-то странный танец, так как конечности ритмично покачивались, поглаживая друг друга нежно и осторожно, как будто впервые ластились, прежде чем стать любовниками.

Я не знаю, что со мною произошло, но я смотрела на эту странную картину, и волна злости накрывала меня неизбежно и бесконтрольно, так что лицо мое искривилось, и я, схватив подушку, швырнула ею в танцующих, разбрасывая их в разные стороны.

– Ах ты, негодяйка! – закричала я в бешенстве. – Я тебя оживила, а ты, дрянь такая!.. Да как ты смеешь!..

Утерев с губ слюнную пенку, я бросила вдогонку вторую подушку и закричала еще более истерично:

– Лучший Друг! Немедленно иди сюда!

Он неохотно пополз по полу к кровати, то и дело останавливаясь, как бы проверяя, как там Лучшая Подруга, жива ли, не зашибло ли ее невзначай подушкой.

Когда он взобрался ко мне на постель, я схватила его и принялась с остервенением колотить по пальцам, словно пощечинами била.

– Мерзавец! Кобелина!

А он терпел и не вырывался, лиши вздрагивал от ударов, пока я не истратила всех сил и не задышала собакой.

– Дрянь!.. – шипела я пересохшими губами, а Лучший Друг вдруг принялся меня гладить по щекам, плечам, животу, успокаивая мои вздрагивающие мускулы, и как будто извинялся тем самым.

– Все равно ненавижу! – сказала я почти беззлобно. – Где она, эта твоя партнерша? Зови ее сюда!

Лучший Друг приподнялся в кровати и замер, словно ужасом охваченный.

– Не бойся, – успокоила я. – Не трону ее.

Тогда он спустился на пол и помчался в темноту, где по его разумению должна была находиться Лучшая Подруга. С минуту я слышала какие-то шебуршения, словно Лучший Друг уговаривал ее повиноваться, успокаивая, что ничего страшного не случится, что я уже спустила злобные пары, а потом руки появились вместе. Он подсадил ее, как истинный джентльмен, и она, вся трясущаяся от страха, предстала передо мною, переминаясь с пальчика на пальчик.

– Ну, моя дорогая, – спросила я строго голосом помещицы, отчитывающей провинившуюся крепостную, – как же ты могла поступить так со мною? Ведь не подобает совершать такое в приличном обществе.

Лучшая Подруга стояла, опустив плечо, словно виноватый ребенок голову.

– Что же ты молчишь? – продолжала я, как будто не знала, что ей никогда не будет суждено ответить на мои вопросы. – Ты очень передо мною виновата, и я должна тебя наказать. Надеюсь, ты понимаешь это?

Рука опустила плечо еще ниже, но тут перед моими глазами засуетился Лучший Друг, тряся указательным пальцем, мол, я же обещала не трогать ее.

Меня раздражало его мельтешение, я отодвинула его и сказала:

– Бить я ее не буду! Я свои обещания выполняю! Но наказание последует!

Я задумалась над тем, какое средство избрать для экзекуции провинившейся, но ничего путного нафантазировать не могла, к тому же и злость моя совершеннейшим образом испарилась, оставив место лишь легкой досаде.

– Уже поздно, – отступила я. – Позаботимся о наказании завтра! А теперь спать!

Обрадованные руки чуть было не слетели с кровати птицами, но я пресекла полет Лучшего Друга окриком:

– А ты останься!

Он покорно улегся рядом, но уже не гладил меня по волосам, как обычно, а просто лежал устало, и казалось мне, что вздыхает он тяжело, как переживающий горе человек.

И тут я придумала!

Вы знаете, дорогой Евгений, какая чудесная мысль пришла мне в голову?.. Ай-яй-яй, какая прекрасная мысль!.. Я пришлю Лучшую Подругу вам! Пусть она живет, мой милый, с вами и станет моей рукой на вашей груди, как Лучший Друг является вашим продолжением и успокаивает мое сердце!.. Теперь, мой родной, когда мы оба готовимся стать родителями голубоглазой девочки, нам обоим необходимо больше тепла и ласки, которые, как мне кажется, смогут обеспечить руки!..

Счастливая своей придумкой, я заснула сном праведницы, а на следующее утро собралась в дорогу. Прежде всего я нажала на костяшку пальца Лучшей Подруги, отключая ее от реального мира, а потом принялась успокаивать Лучшего Друга, объясняя, что это вовсе не наказание, а мера, необходимая для транспортировки руки в Москву на новое место жительства.

От моих объяснений Лучший Друг пришел в еще большее исступление, закрутился волчком по комнате, затем взметнулся на письменный стол, где попытался перерезать себе вены о ножичек для вскрытия писем, бывшую пилочку для ногтей, укрепив ее в щели. Но оружие оказалось окончательно тупым и особого вреда не принесло, лишь слегка покорябало кожу.

Дабы Лучший Друг не учинил над собою более серьезных предприятий, я привязала его за кисть к ножке стола и, погладив бицепс, попыталась объяснить, что так надо, иначе ничего хорошего не выйдет, и чтобы он по возможности не обижался на меня.

Обмотав Лучшую Подругу шерстяным платком, я перевязала его бечевкой, а затем уложила в спортивную сумку с теннисной ракеткой, нарисованной на боку.

Мне необходимо было успеть на четырехчасовой автобус, идущий в город, а потому я, застегивая на ходу пальто, выкатилась во двор. Я, конечно, знала, во что превратятся мои руки после этого путешествия, ведь до автобусной станции предстояло преодолеть почти три версты, а в городе один Бог знает сколько нужно сделать пересадок, пока я доберусь до вокзала.

Вежливые и сердобольные люди внесли коляску вместе со мною в автобус, который тут же отправился по снежной дороге в Санкт-Петербург. Пот тек с меня ручьем, и какая-то пожилая женщина, укутанная в пуховый платок, запричитала на весь автобус:

– Ой, бедненькая! Что же с ножками твоими приключилось, у такой молоденькой?

Она порылась в своей кошелке и, выудив из нее монетку, протянула мне.

– На-ка, болезная, копеечку!

– Да что вы, в самом деле! – разозлилась я. – Что я, нищенка какая-нибудь!

Старушка обиделась и забубнила себе под нос о человеческой неблагодарности, а со всех сторон ее поддержали попутчики, совестя меня, что бабушка делала все от чистого сердца, а я не поняла ее благородных устремлений и не приняла подарка с открытым сердцем.

В конце концов, чтобы не напрягать обстановки, я извинилась перед старушкой, а та в ответ поджала обиженно бесцветные губки и процедила:

– А копеечку я тебе теперь не дам!

И тут я увидела его!.. Он сидел на переднем сиденье, втянув голову в плечи, прикрываясь большим медвежьим воротником. На черном драпе пальто таяли снежинки, он то и дело поводил шеей, и капли скатывались куда-то под ноги.

Господи! – взмолилась я про себя. – Не дай, Господи, чтобы он меня заметил!

Не успела я договорить молитву, как Владимира Викторовича что-то насторожило, он заворочал головой, бросая на попутчиков подозрительные взгляды и посекундно вскашливая в тепле после морозной погоды.

Я сидела в своей коляске на задней площадке, сокрытая многочисленными пассажирами, и потому он все же меня не заметил и принялся наблюдать в окно природу, подсматривая в мокрый кружочек, который кто-то проделал теплым пятаком на замороженном стекле.

– Хочешь хлебушка? – спросила старуха в пуховом платке громко и неожиданно.

Меня всю передернуло от ее мерзкого голоса, и, вероятно, я так взглянула в ее морщинистое лицо, что она тотчас захлопнула беззубый рот и стала резво протискиваться в середину салона.

До Санкт-Петербурга автобус прошел экспрессом и затормозил на окраине города, возле большого универсального магазина, где все и сошли. Я же умышленно задержалась в душном салоне, чтобы не столкнуться с сапером, который, напротив, постарался сойти в числе первых, прокладывая себе дорогу плечом.

Я видела через окно, как Владимир Викторович сел в такси и покатил в сторону центра, и только после этого свободно вздохнула.

– Болезную в автобусе забыли! – услышала я старушкин голос, но уже не рассердилась на него, а, наоборот, обрадовалась его безопасности и подкатила к самым ступенькам автобуса.

Мою коляску подхватили чьи-то руки и опустили резиновыми колесами в городскую слякоть, по которой я и покатила к следующему маршруту…

Мне невозможно пользоваться метро, в этом вся проблема спинальников на колясках, а потому я добиралась до вокзала еще двумя автобусами и одним трамваем.

Я поспела к перрону вовремя, а если быть точнее, чуть раньше, минут за пятнадцать до подачи состава, и решила перекусить под навесом парой сосисок, но тут разглядела в меню на прилавке название "Пита с курицей" и сразу вспомнила ваше пристрастие к этой еде, мой дорогой Евгений.

Ах, это оказалось достаточно вкусно, но на мое усмотрение слишком жирно; я даже капнула маслом на пальто и припорошила пятно солью, надеясь, что она съест жир…

Наконец поезд затормозил у платформы, и многие тут же поспешили занять свои места.

Я была выдержанна и дождалась, пока основная волна пассажиров рассядется по своим полкам, и только после этого покатилась вдоль состава.

– Не возьмете сумочку до Москвы? – спрашивала я у проводников. – За пятьдесят копеек, а?

– Мало, – отказывались проводники.

– А семьдесят?

До головы поезда осталось лишь три вагона, и я испугалась, что сумку так и не приспособят, а потому предложила за услугу целый рубль.

– Давай сюда, – согласился повар из вагона-ресторана и, засунув целковый под накрахмаленный колпак, взял у меня сумку. – Кому?

– Евгению Молокану, – ответила я. – В собственные руки.

– Ага, – согласно крякнул повар и скрылся в вагоне.

Ну и хорошо, порадовалась я и неторопливо покатилась по перрону к вокзалу, морщась от боли в натруженных руках.

Какие будут некрасивые мозоли. Неожиданно я почувствовала, как коляска моя покатилась быстрее, словно под горку, хотя уклона вовсе не было.

Что за странность такая? – удивилась, затем обернулась и увидела над собою криво ухмыляющуюся физиономию Владимира Викторовича,

Он толкал мою коляску перед собою и, деланно лыбясь, цедил сквозь зубы:

– Где сумка твоя, сука? Отвечай!..

От ужаса я не могла вымолвить и слова, а тем временем дикторша проговорила в микрофон, что поезд Санкт-Петербург – Москва отправляется с шестого пути.

– Говори, падла! – сапер тряхнул коляской так, что я чуть было не вывалилась из нее в грязь.

Поезд тронулся, Владимир Викторович прихватил меня за горло жесткими пальцами и развернул коляску лицом к двинувшемуся составу.

– Не скажешь, брошу под поезд! Ну?!. Кому сумку сдала?!!

– В ресторане, – прохрипела я. – В вагоне-ресторане…

Он тотчас оттолкнул меня и побежал по ходу поезда, тыркаясь в запертые двери, показывая что-то проводникам знаками. Но те на призывы реагировать не хотели, состав набирал ход, а сапер бежал все быстрее и быстрее, стучась кулаком во все окна. Потом его нога неожиданно скользнула по снежной жиже, поехала резиновой подошвой по дряблому льду; Владимир Викторович взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но тело по инерции неслось вперед, а потому он ударился о стенку набравшего ход состава, был отброшен ею в сторону, перелетел через голову и рухнул на рельсы пятого пути, который находился в это время на ремонте. Упав на шпалы, тело его закорчилось от боли, а я услышала за спиной крики: "Человека поездом убило! Человек на рельсах!"

Я не стала дожидаться разбора ситуации и что есть силы покатила к зданию вокзала. Навстречу мне бежали полицейские, врачи с саквояжами и просто зеваки, желающие поглазеть на катастрофу.

В здании вокзала я отыскала почту, где отбила вам, Евгений, срочную телеграмму:

"Встречайте поезд Санкт-Петербурга зпт отбывший восемнадцать сорок тчк Высылаю посылку вагоне-ресторане тчк Подробности письмом тчк Ваша Анна Веллер тчк"

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

Отправлено 9-го февраля

по адресу: Санкт-Петербургская область,

поселок Шавыринский, д. 133.

Анне Веллер.

Милая моя, дорогая, единственная Анна!

Мне трудно передать количество изумлений, постигших меня в последние дни и связанных непосредственно с вами!

Начну хотя бы с вашей посылки. Я же совершенно не знал, что находится в сумке, а потому, когда получил ее из рук поездного повара, то не мог сдержать любопытства и тотчас погрузился в изучение содержимого. Представляете, я сделал это прямо на вокзале, при стечении сотен человек!.. Я развязал веревку и обнаружил под платком женскую руку!

Другой бы на моем месте, не привыкший ко всяческим ужасам, отбросил отчлененную конечность прочь, но я не был напуган, а озаботился лишь тем, не заметил ли кто сей криминальный предмет… Слава Богу, волнение было напрасным. Вокзальным людям нет дела до того, что и у кого в сумках, а потому я без осложнений добрался до дома, где и разобрал посылку.

Вначале я подумал, что ваш повар засунул в дороге сумку под какой-нибудь котел, так как на руке виднелись синяки. Уже позже из письма я узнал о вспышке вашей ревности и отнес синяки на этот счет.

Порывшись в предыдущих посланиях, я отыскал письмо, в котором говорилось о том, как приводить руки в действие, и сию минуту последовал инструкции.

Лучшая Подруга сразу же ожила и как будто огляделась по сторонам, осматривая свое новое жилище. Потом, удовлетворившись увиденным, оборотила внимание на меня, сидящего за столом и наблюдающего за ней, забалансировала на локте и ощупала мое лицо.

Я отметил, что у Лучшей Подруги красивые пальцы, и сказал вслух громко:

– Хочу, чтобы ты поджарила яичницу с беконом и заварила свежий чай!

Рука нехотя, но отреагировала неспешным поиском кухни, обследуя помещения на двух пальчиках, как будто слегка брезговала моим грязным полом. Затем она исследовала содержимое холодильника и приступила к приготовлению еды.

В это время я тщательно прочитывал те ваши письма, в которых речь шла о действии рук, стараясь познать больше и не делать ненужных ошибок.

– Уберите ее! – услышал я истошный крик. – Уберите ее немедленно! – кричал Hiprotomus из моего нутра.

– Кого? – не понял я, оторвавшись от чтения.

– Да вон же она! В окне!

Я посмотрел на окно и увидел сидящую в форточке маленькую цветную птичку, наклонившую головку и смотрящую на меня стеклянными глазами.

– Чернильным прибором в нее! – надрывался жук. – В лепешку!

Казалось, что птичка, приподнявшая крылья, готова к своему хищному нападению, а потому я немедля скомкал лист бумаги и швырнул им в форточку. Птичка отбила бросок, выпятив свою грудку, и открыла клюв, показывая острый, как жало, язычок. Это меня разозлило, – а потому я взял со стола банку со скрепками и метнул ею в обнаглевшую тварь. Бросок пришелся точно в цель и сорвал птицу с форточки.

– А-а-а! – торжествующе кричал Hiprotomus. – Так ей, гадине!

Я подкатил к окну и посмотрел вниз. Цветная птичка валялась на снегу, казалось, замертво, но от дуновения ветра она ожила и, поднявшись на ножки, захромала в сторону от дома, волоча следом сломанное крыло.

– Убили вы ее? Убили? – не унимался жук.

– Нет. Только ранил.

Какая-то девочка лет двенадцати подобрала птичку и, засунув находку себе под шубу, отправилась куда-то в свои края.

– Ах как жаль! – сокрушался Hiprotomus. – Ее надо было всмятку, чтобы мокрого места не осталось!

Увлеченный войной с птицей, я совершенно забыл о Лучшей Подруге и вспомнил о ней лишь из-за запаха горелого, тянущегося с сизым дымом из кухни.

Немедленно я отправился туда и обнаружил на пылающей жиром сковородке мелкие угольки, оставшиеся от яичницы с беконом. Лучшая Подруга, в саже до локтя, активно помешивала остатки пожара ножом, то и дело подливая в огонь оливковое масло.

– Готово! – закричал я, поворачивая до отказа ручку плиты. – Яичница готова!..

Позже, ликвидируя несостоявшийся завтрак, я подумал, что Лучшая Подруга вовсе не создана для хозяйственных нужд, а потому ее не следует этим затруднять…

Когда я получил ваше последнее письмо, Анечка, догнавшее посылку, то из него узнал, что Лучшая Подруга великолепная массажистка, а потому решил использовать ее строго по назначению…

Милая моя!

Строки, в которых вы сообщаете, что у нас будет ребенок, вызвали во мне счастливую лавину эмоций! Я безумно счастлив получить от вас и от Бога это великолепное известие! Я целую вам ноги за ту драгоценность, дорожающую с каждым мгновением, которая хранится и живет под вашим сердцем, заставляя мое сердце рваться навстречу вам! Если бы я мог, то сорвал бы свою душу с насиженного места и тотчас прилетел бы к вашему ушку ангелом и нашептал в него всяческих радостей и признаний!.. Но я не летаю ангелом, я даже не летаю самолетами, а потому грущу и гадаю бессмысленно о возможности нашей встречи… Может быть, снова в санатории!.. А может быть, в ночи?..

Она пришла ко мне ночью, когда я, засыпая, думал о вас. Она была робка и стеснительна. Легонько тронула меня за плечо и замерла в ожидании реакции. В этом ее прикосновении я почувствовал вас, моя драгоценная, а потому задрожал, словно от электрического разряда, под вашими пальцами, ласкающими мою грудь, проверяющими крепость мускулов, плоскость живота и твердость бедер.

– Hiprotomus, помоги! – попросил я про себя. – Наполни меня сталью!

В вашей руке столько страсти, столько энергии исходит из пальцев, что, кажется, искры гуляют между волосами у меня на груди и кадык, словно пинг-понговый шарик, летает вверх-вниз.

Я весь словно из стали. Как и в прежние времена, я силен, точно истребитель, набирающий высоту… Вы ощущаете в своей руке мою сталь, Икаром взмывающую в поднебесье. Устремление металла ввысь подобно влечению всего живого в небытие. Лишь ваши пальцы удерживают его своими ласками от преждевременного обрыва в бесконечность. Из горла моего вырывается стон. Он несет в себе муку сладострастия и безумия… Я лечу!.. Я лечу!.. Лечу!..

Но за взлетом Икара неизбежно следует падение. Падение всегда слаще, чем взлет, так как несет в себе смерть!.. Я падаю!.. Я падаю!.. Падаю!..

Я умирал в этот раз долго и по-звериному, с хрипотой и конвульсиями во всех членах…

Она легла рядом, сжав уставшие пальцы в кулачок. Она устала так же, как я. Каждая клеточка излила из себя то, что накопила за все времена, и сон, самый крепкий в жизни сон, победил мое сознание.

Когда я проснулся следующим утром, то меня приветствовал Hiprotomus, ворочающийся в шишке, как будто ему было там мало места.

– Ну вы и разоспались! – протянул он с завистью. – А у меня вот бессонница!

– Что так? – поинтересовался я, зевая во весь рот.

– Все прошлое мучает.

– Какое? Человеческое или жуковое?

– Попрошу, кстати, купить мне видеокассету с записью про жизнь насекомых! Между прочим, у меня тоже должна быть личная жизнь!

– Непременно, – согласился я, поглаживая локоть Лучшей Подруги. – Из жизни навозных жуков хотите? – пошутил.

– Навозных? – Он задумался, а потом ответил:

– Ну что ж, это должно быть весьма эротично.

После завтрака я попросил ее сделать мне массаж. Она тут же отреагировала и знаками заставила меня раздеться догола.

– Только пусть мою шишку не трогает! – напомнил Hiprotomus. – А то парализую!

Лучшая Подруга нашла в ванной крем и, прежде чем начать процедуру, тщательно натерла меня им от шеи и до самых пят.

– Я ниже пояса ничего не чувствую, – напомнил я.

Она легонько шлепнула меня по ягодице и принялась за дело.

Ах как она это делала! В этой руке скрываются великолепная сила и огромный талант. С первого прикосновения душа рискует расстаться с телом!

– Мои ноги стали тонкими потому, – объяснял я ей, – потому, что я ими не пользуюсь, и мышцы атрофируются за ненадобностью. Раньше у меня были очень сильные ноги. Я мог пробежать марафонскую дистанцию и вытоптать дюжину полей.

– Продолжим? – спросил Hiprotomus, отрывая меня от наслаждений.

– Что? – не понял я.

– Ознакомление с моей жизнью.

– Почему это нужно делать прямо сейчас! – возмутился я. – Когда я занят!

– Сочетание приятного и полезного!

– Не вижу ничего полезного!

– Вы эгоист! – обиделся жук. – Когда вы о чем-нибудь меня просите, я непременно это исполняю! А стоит мне о чем-нибудь заикнуться, так у вас всегда найдется отговорка!

– Ну вы нахал! – в свою очередь обиделся я. – А как я вас давеча от птицы спасал! Не будь меня, вас бы склевали вместе с вашими рогами!

Hiprotomus всхлипнул.

– Ну что такое?

– Я старый.

– А при чем здесь возраст?

– Потому что мне уже три года, и я скоро умру, а вы меня все время обижаете!..

– А что, жуки так мало живут?

– Да. Наша жизнь коротка, – тяжело вздохнул Hiprotomus. – Если мой возраст переводить на человеческий, то получится, что сегодня мне исполнилось шестьдесят три года.

– У вас сегодня день рождения?

– Ага.

– Так я вас поздравляю!

– Спасибо, – поблагодарил жук. – Скорее, надо высказывать соболезнования.

– Что же мне вам подарить? – задумался я. – Хотите склянку с перекисью водорода? Или… Знаете, я видел в антикварной лавке коллекцию жуков. Ну, знаете, в такой коробочке, под стеклом… Это здорово дорого стоит, но вам понравится. Должно быть, это эротично для насекомых, как эротический журнал для людей!

– Вам бы понравилось, если бы вам подарили засушенную женщину?

– Нет, – честно ответил я.

– Так-то вот… Послушайте лучше мою историю.

– Ну, хорошо, – согласился я, окончательно расслабляясь под рукой Лучшей Подруги. – Только потому, что у вас день рождения…

– Несколько лет после трагической гибели Бертран я не мог расслабить свою душу и полюбить. Конечно же, я увлекался красивыми девицами, коих в Париже превеликое множество, но увлечения мои носили поверхностный и мимолетный характер, впрочем, как это свойственно всем студентам – подальше припрятать свою холостую жизнь от цепких ручек дочерей каких-нибудь замшелых полковников.

А закончив университет и устроившись инженером на гидроэлектростанцию, я познакомился с девушкой Полин, особой двумя годами старше меня, работающей секретаршей директора станции.

Она поразила меня своими стремительными руками, тонкими бровками вразлет, карими глазками и крошечной грудкой вразлет без бюстгальтера под шелковой блузкой.

Придя с чертежами к директору и ожидая, пока он освободится от посетителя, я не мог оторвать своего взгляда от этой пленительной грудки с ягодками сосков, трущимися изнутри о нежную ткань.

Девушка не обращала на меня внимания совсем, перепечатывая какие-то бумаги, стопкой лежащие на столе. Она делала это так ловко и быстро, что ее тонкие, словно ветки, руки то и дело взметались над пишущей машинкой, вытаскивая из нее использованный лист и вставляя в каретку новый.

– Вжик! – гуляла каретка по рельсам. – Вжик!

Я был зачарован ее стремительными руками с тонкими пальцами и обрезанными ногтями, закрашенными в красное.

– Вы кто? – спросила она, не отрываясь от работы.

– Меня зовут Аджип Сандал, – представился я. – Я ваш новый инженер.

– Я Полин Готье, старая секретарша. Работаю здесь уже шесть лет.

– Очень приятно.

Только теперь она оторвала свой взгляд от клавиатуры и посмотрела на меня более тщательно.

У нее оказался нос с горбинкой и глаза с легкой мутинкой, как будто она была слегка простужена или покурила марихуаны. Эта мутинка делала выражение ее лица почти безразличным к окружающему миру, а оттого воспламеняла интерес у окружающего мира к ней и к ее грудке вразлет.

– По какому вопросу? – поинтересовалась секретарша, найдя мой взгляд на своей грудке чем-то обыденным и давно привычным.

– Мы переоборудуем топливные отсеки, и я принес чертежи.

– Хорошо, – сказала девушка и тряхнула короткими крашенными в черное волосами. Они были уложены на висках в вопросительные знаки вниз загогулиной и подчеркивали маленькие бледные уши с дырочками в мочках. – Директор освободится через пять минут. Вы – араб?

– Почему? – удивился я ее вопросу.

– Мне кажется, что Аджип Сандал – мусульманское имя. Правильно я произношу? Аджип Сандал?

Кивнув, я сказал, что я – русский и что произошли некие обстоятельства, при которых мне дали этакое имя.

Она безразлично пожала плечами, мол, всякое бывает, и попрощалась с посетителем, вышедшим из кабинета директора.

– Можете войти, – кивнула мне.

А потом я использовал любой предлог, чтобы зайти к директору, а по дороге посидеть минуту-две в его приемной напротив Полин, которая реагировала на меня равнодушно, впрочем, как и на всех остальных.

– Дорогой мой! – сказал мне директор, когда я в очередной раз пришел к нему с каким-то пустячным делом. – Решайте сии простые вещи сами! А иначе для чего вы инженер?..

Он вытер платком лоб с огромными залысинами на бесцветной голове и посмотрел на меня прозрачными глазами скучного человека.

– Или вам Полин приглянулась?

Я покраснел от неожиданности вопроса и тут же признался во всем опущенными плечами и потупленным в паркет взглядом.

– Ах, вот в чем дело, дорогой, – понял директор. – Не повезло вам.

– Почему? – спросил я его проникновенно, как отца.

– Потому что Полин живет со мной.

– Давно?

– Шесть лет.

– Вы же старше ее лет на тридцать.

– На тридцать два года.

– Вы используете служебное положение.

– И это правда.

– Она, наверное, вас не любит.

– И это может быть.

– Тогда отпустите ее.

– Не хочет, – развел руками директор.

– Что не хочет? – не понял я.

– Она не хочет от меня уходить. Вероятно, у нее есть на это причины.

– Какие?

– Идите, мой дорогой, работайте. И забудьте о Полин, мой вам совет. У вас еще много случится девушек в жизни.

Тогда я вышел из его кабинета и посмотрел на Полин таким пронзительным взглядом, наполненным страданием всех мучеников любви, что девушка не выдержала призывного магнетизма и, посмотрев на меня в ответ, обнаружив слезы в моих глазах, спросила:

– Вы говорили с ним обо мне?

Я кивнул.

– Что он сказал?

– Что вам нравится с ним жить.

– Это правда, – согласилась она.

– Попробуйте жить со мной. Вам, вероятно, больше понравится.

– Почему вы так уверены?

– Потому что я моложе.

Она щелкнула пальцем по клавише пишущей машинки и посмотрела на меня серьезно.

– Это самый глупый аргумент, который я когда-либо слышала.

– У меня их еще куча, – ответил я. – Если вы посидите со мною после работы в сквере, я расскажу вам про свои остальные аргументы.

Вероятно, в моем лице было столько искренней мольбы к ее карим и равнодушным глазам, что она пожала худыми плечами нерешительно, а потом все же кивнула головой в знак согласия и чуть улыбнулась, показывая зубы.

– Купите немного хлеба, – попросила Полин. – Мы покормим лебедей…