1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
В лесу  он отыскал свою лошадь, оседлал ее и поскакал во весь опор по направлению к  Оврэ. Он был доволен: теперь мертвый Мартен-Герр больше не внушал ему страха.    

Спустя  полчаса, когда слабый луч солнца возвестил рассвет, проходивший мимо дровосек  увидел на дороге обрезанную веревку и повешенного, лежащего на земле. Он со  страхом приблизился к мертвецу. Его мучало любопытство: почему тело рухнуло на  землю? Под своей тяжестью или какой-то запоздалый друг перерезал веревку?  Дровосек даже рискнул прикоснуться к повешенному, чтобы убедиться,  действительно ли он мертв.    

И тогда,  к его величайшему ужасу, повешенный вдруг пошевелился и встал на колени. Тут  ошеломленный дровосек бросился со всех ног в лес, то и дело крестясь на ходу и  призывая на помощь бога и всех святых.    

 III.    

БУКОЛИЧЕСКИЕ МЕЧТЫ АРНО  ДЮ ТИЛЯ    

     

Коннетабль  де Монморанси, выкупленный королем из плена, только накануне вернулся в Париж и  первым делом отправился в Лувр, дабы разведать, не пошатнулось ли его прежнее  могущество. Но Генрих II принял его холодно и строго и тут же, в его  присутствии, воздал хвалу способностям герцога де Гиза, который, как он сказал,  если не спас, то, во всяком случае, приостановил утраты государства.    

Коннетабль,  бледный от гнева и зависти, надеялся найти хоть какое-нибудь утешение у Дианы  де Пуатье, но и она приняла его с холодком. Тогда Монморанси пожаловался на  такой прием и сказал, что его отсутствие, вероятно, пошло на пользу некоторым  господам.    

– Помилуйте, –  скривила рот в злобной усмешке госпожа де Пуатье, – вы, наверно, уже  слышали последнюю парижскую прибаутку?    

– Я  только что прибыл, сударыня, и ничего еще не слышал, – пробормотал  коннетабль.    

– Так  вот что твердит на все лады эта подлая чернь: «В день святого Лорана не вернешь  то, что выпало из кармана!»    

Коннетабль  позеленел, откланялся герцогине и, не помня себя от бешенства, вышел из Лувра.    

Придя в  свой кабинет, он швырнул на пол шляпу и взревел:    

– О,  эти короли, эти женщины! Неблагодарные свиньи! Им подавай только успехи!    

– Ваша  светлость, – доложил слуга, – там какой-то человек хочет с вами  поговорить.    

– Пошлите  его к черту! – откликнулся коннетабль. – Мне не до приемов! Пошлите  его к господину де Гизу!    

– Ваша  светлость, он только просил меня, чтоб я назвал вам его имя. А зовут его Арно  дю Тиль.    

– Арно  дю Тиль? – вскричал коннетабль. – Это другое дело! Впустить!    

Слуга  поклонился и ушел.    

«Этот  Арно, – подумал коннетабль, – ловок, хитер и жаден, а помимо прочего,  лишен всякой совести и щепетильности. О! Вот если бы он мне помог отомстить  всем этим мерзавцам! А впрочем, какая от мести выгода? Нет, он должен мне  вернуть милость короля! Он знает много! Я уж хотел было пустить в ход тайну  Монтгомери, но если Арно придумает что-нибудь похлестче, тем лучше для меня».    

В этот  момент ввели Арно дю Тиля. В лице плута отразились и радость и наглость. Он поклонился  коннетаблю чуть не до земли.    

– А  я-то думал, что ты попал в плен, – сказал ему Монморанси.    

– Так  оно и было, ваша светлость, – ответил Арно.    

– Однако  же ты улизнул, как я вижу.    

– Да,  ваша светлость, я им уплатил, но только особым способом – обезьяньей  монетой. Вы прибегли к своему золоту, а я – к своей хитрости. Вот мы и оба  теперь на свободе.    

– Ну  и наглец ты, братец! – заметил коннетабль.    

– Никак  нет, ваша светлость. Все это дело житейское, я просто хотел сказать, что  человек я бедный, вот и все.    

– Гм!.. –  проворчал Монморанси. – Чего же ты от меня хочешь?    

– Деньжонок…  А то я совсем поистратился.    

– А  почему это я должен снабжать тебя деньгами? – снова спросил коннетабль.    

– Придется  уж вам раскошелиться, заплатить мне, ваша светлость.    

– Платить?  А за что?    

– За  новости, которые я вам принес.    

– Еще  посмотрим, какие новости…    

– И  мы посмотрим, какая будет оплата…    

– Наглец!  А если я тебя повешу?    

– Малоприятная  мера, которая заставит меня высунуть язык, но уж никак его не развяжет.    

«Мерзавец  отменный, что и говорить, но пусть уж он считает себя незаменимым», –  подумал Монморанси, а вслух сказал:    

– Ладно,  я согласен.    

– Монсеньер  очень добр, – ответил Арно, – и я позволю себе напомнить вам ваше  благородное обещание, когда вы будете расплачиваться за понесенные мною  расходы.    

– Какие  расходы? – удивился коннетабль.    

– Вот  мой счет, ваша светлость, – поклонился Арно, подавая ему тот самый  знаменитый документ, который разрастался у нас на глазах.    

Анн де  Монморанси бегло просмотрел.    

– Верно, –  согласился он, – тут, помимо нелепых и вымышленных услуг, есть и такие,  что были действительно полезны в свое время, но теперь я могу вспоминать о них  только с досадой.    

– Ба,  ваша светлость, а не преувеличиваете ли вы свою опалу? – невинно спросил  Арно.    

– Что? –  подскочил коннетабль. – Разве ты знаешь… разве уже стало известно, что я в  опале?    

– Все –  и я в том числе – сомневаются в этом.    

– Если  так, – с горечью покачал головой коннетабль, – то можешь сомневаться  и в том, что сен-кантенская разлука виконта д'Эксмеса и Дианы де Кастро ничем  не помогла, ибо и по сю пору король не желает выдать свою дочь за моего сына.    

– Не  убивайтесь так, ваша светлость, – едко усмехнулся Арно. – Я полагаю,  король охотно отдаст вам свою дочь, коли вы сумеете ему вернуть ее.    

– Что  ты хочешь этим сказать?    

– Я  хочу сказать, что наш государь печалится ныне не только об утрате Сен-Кантена и  о сен-лоранском поражении, но и об утрате своей нежно любимой дочери Дианы де  Кастро, которая после осады Сен-Кантена исчезла, и никто не может с точностью  определить, что с ней сталось. Десятки противоречивых слухов о ее исчезновении  носятся по столице. Вы только вчера прибыли, монсеньер, и ничего не знаете, да  и я сам узнал об этом лишь нынче утром.    

– У  меня были другие заботы, – заметил коннетабль, – и мне нужно думать  не о минувшей моей славе, а о теперешнем моем бесславии.    

– Совершенно  верно, ваша светлость. Но не расцветет ли ваша слава вновь, если вы скажете  королю примерно так: государь, вы оплакиваете вашу дочь, вы ищете ее повсюду,  расспрашиваете всех о ней, но только я один знаю, где она находится,  государь!..    

– А  ты это знаешь, Арно? – живо спросил коннетабль.    

– Все  знать – таково мое ремесло, – отвечал шпион. – Я сказал, что у  меня есть новости для продажи, и, как видите, мой товар отменного качества. Вы  об этом подумали? Подумайте, монсеньер!    

– Я  вот думаю, что короли всегда хранят в памяти ошибки своих слуг, но не подвиги.  Когда я верну Генриху Второму его дочь, он поначалу придет в восторг и  вознаградит меня всем, чем только можно. Но потом Диана поплачет, Диана скажет,  что ей лучше умереть, чем выйти за кого другого, кроме виконта д'Эксмеса, и  король по ее настоянию и по проискам моих врагов станет больше думать о  проигранной мною битве, нежели об отысканной мною дочери. Таким образом, все  мои труды пойдут только на благо виконту д'Эксмесу.    

– Так  вот и надо бы, – подхватил Арно с гаденькой улыбкой, – надо бы,  чтобы, когда герцогиня де Кастро объявится, виконт д'Эксмес тут же бы и сгинул!  Вот бы здорово получилось!    

– Но  для этого нужны крайние меры, к которым прибегать опасно. Я знаю, у тебя  хваткая рука, да и язык ты держишь за зубами. Однако…    

– Ваша  светлость, вы не поняли моих намерений, – вскричал Арно, разыгрывая  негодование, – вы меня просто-напросто очернили! Вы изволили подумать, что  я хочу нас избавить от юноши каким-нибудь этаким… – он сделал  выразительный жест, – манером! Нет, тысячу раз нет! Есть совсем иной,  лучший путь…    

– Какой  же?.. – вырвалось у коннетабля.    

– Сначала  давайте договоримся, ваша светлость, – отозвался Арно. – Извольте, я  вам укажу, где находится заблудшая овечка. Затем расскажу, каким образом я  избавлю вас хотя бы на время, нужное для бракосочетания герцога Франциска, от  опасного соперника. Вот вам уже две блестящие заслуги, монсеньер! Что же вы со  своей стороны можете мне предложить?    

– А  что ты просишь?    

– Вы  рассудительны, я тоже. Ведь вы платите не торгуясь, верно? Так как же будет с  тем скромным счетом, который я имел честь только что вам представить?    

– Счет  будет оплачен.    

– Я  так и знал! В этом пункте мы с вами столкуемся. Да и сумма-то, впрочем,  мизерная. Но золото все-таки не самая ценная вещь на свете.    

– Что  такое? – удивился и даже испугался коннетабль. – Неужто от Арно дю  Тиля слышу я, что золото не самая ценная вещь на свете?    

– От  него самого, от Арно дю Тиля, ваша светлость, но не от того Арно дю Тиля,  которого вы изволили знать как нищего прощелыгу, а от другого Арно дю Тиля,  вполне довольного той судьбой, которая выпала ему на долю. Теперь этот Арно дю  Тиль спит и видит, как бы тихо и мирно провести остаток своих дней в отчем  краю, среди друзей своей юности и близких… Вот о чем я мечтал, ваша светлость,  вот какова тихая и безмятежная цель моей… бурной жизни.    

– Что  ж, – хмыкнул Монморанси, – если можно через бурю прийти к покою, так  быть тебе счастливым, Арно. Значит, ты разбогател?    

– Немного  есть, ваша светлость, немного есть. Десять тысяч экю для такого бедняка, как  я, – это целое состояние, особенно в маленькой деревеньке, в скромном  семейном кругу.    

– Семейный  круг? Деревенька? А я всегда полагал, что у тебя ни кола ни двора, платье с чужого  плеча и плутовская кличка.    

– Арно  дю Тиль – это действительно мой псевдоним, ваша светлость. Мое же  настоящее имя Мартен-Герр, и родом я из деревни Артиг, где я оставил жену с  детьми!    

– У  тебя жена? – повторил Монморанси, все больше удивляясь. – У тебя  дети?    

– Да,  ваша светлость, – елейным тоном ответил Арно, – и я должен  предупредить вашу светлость, что в дальнейшем рассчитывать на мои услуги вам не  придется, ибо два нынешних поручения будут безусловно последними. Я отхожу от  дел и впрямь намереваюсь жить достойно, в окружении родных и близких.    

– В  добрый час, – ухмыльнулся коннетабль, – но если ты стал этаким  добродетельным пастушком, что и слышать не хочешь о деньгах, чего ты тогда  потребуешь за все свои секреты?    

– Мне  нужно то, что не дороже золота, но и не дешевле, монсеньер, – ответил Арно  на этот раз обычным своим тоном. – Я хочу чести! Нет, не почестей, а  просто чуточку чести.    

– Тогда  объяснись, – сказал Монморанси, – а то ты и в самом деле говоришь все  время какими-то загадками.    

– Очень  хорошо! Вот я, монсеньер, заранее заготовил бумагу, в которой значится, что я,  Мартен-Герр, пребывал у вас в услужении столько-то лет в качестве… ну, скажем,  в качестве… шталмейстера (надо же слегка приукрасить), что в течение этого  времени я проявил себя как преданный и честный слуга и что за эту преданность  вы желаете меня достойно наградить суммой, которая обеспечит мне безбедное  существование на закате моих дней. Скрепите такую бумагу вашей подписью и  печатью, и тогда у нас будет, ваша светлость, полный расчет.    

– Невозможно, –  возразил коннетабль. – Это будет фальшивка, я прослыву обманщиком,  лжесвидетелем, если подпишу такое вранье.    

– Это  никакое не вранье, монсеньер, – я как-никак верно вам служил… и я вас могу  заверить, – что если бы я экономил все золото, что вы мне доверяли, у меня  было бы побольше десяти тысяч. Вам не хочется врать, это верно… но ведь и мне,  по правде говоря, не так уж легко было подвести вас к этому счастливому итогу,  после которого вам останется только подбирать плоды…    

– Негодяй!  Ты смеешь равнять…    

– Совершенно  верно, монсеньер, – подхватил Арно. – Мы очень нужны друг другу.  Разве не так? Разве равенство – не дитя необходимости? Шпион поднимает ваш  кредит, поднимите же кредит вашего шпиона! Итак, нас никто не слышит, не нужно  ложного стыда! Заключаем сделку? Она выгодна для меня, но еще выгоднее для вас.  Подписывайте, ваша светлость!    

– Нет,  после, – сказал Монморанси. – Я хочу знать, чем ты располагаешь, если  сулишь такую двойную удачу. Я хочу знать, что случилось с Дианой де Кастро и  что должно случиться с виконтом д'Эксмесом.    

– Ну  что ж, монсеньер, теперь могу вас удовлетворить в этих двух вопросах.    

– Слушаю, –  сказал коннетабль.    

– Первым  долгом – о госпоже де Кастро, – доложил Арно. – Она не убита и  не похищена, она просто попала в плен в Сен-Кантене и была включена в число  пятидесяти достойных заложников, подлежащих выкупу. Теперь вопрос – почему  тот, кто держит ее в своих руках, не оповестил об этом короля? Почему сама  госпожа де Кастро не подает о себе вестей? Вот это мне совершенно неизвестно.  Признаться, я был уверен, что она уже на свободе, и только утром убедился, что  при дворе ничего не знают о ее судьбе. Вполне возможно, что при всеобщем  смятении гонцы Дианы вернулись обратно или заблудились, а может, не прибыли в Париж  по другой неизвестной причине… В конце концов, только одно несомненно: я могу  точно назвать, где находится госпожа де Кастро и чья она пленница.    

– Сведения  действительно весьма ценные, – сказал коннетабль, – но где же это и  что это за человек?    

– Погодите,  ваша светлость, – ответил Арно, – не угодно ли вам теперь  осведомиться и насчет виконта д'Эксмеса? Если важно знать, где находятся  друзья, то еще важнее знать, где враги!    

– Хватит  болтать! Где же этот д'Эксмес?    

– Он  тоже пленник, монсеньер. Кто только нынче не попадает в плен! Просто мода такая  пошла! Ну, и наш виконт последовал моде!    

– Но  тогда он сумеет дать о себе знать, – сказал коннетабль. – Он  наверняка откупится и вскорости свалится нам на голову.    

– Вы  проникли в самую суть его желаний, монсеньер. Конечно, у виконта д'Эксмеса есть  деньги, конечно, он страстно рвется из неволи и постарается внести свой выкуп  как можно скорее. Он даже снарядил кой-кого в Париж, чтобы побыстрее собрать и  привезти необходимую сумму.    

– Так  что же делать? – спросил коннетабль.    

– Однако,  к счастью для нас и к несчастью для него, – продолжал Арно, – этот  кое-кто, которого он отправил в Париж с таким важным поручением, был не кто  иной, как я, поскольку именно я под своим настоящим именем Мартен-Герра служил  у виконта д'Эксмеса в качестве оруженосца. Как видите, я могу быть и  оруженосцем, и даже шталмейстером и никто в этом не усомнится!    

– И  ты не выполнил поручения, несчастный? – нахмурился коннетабль. – Не  собрал выкуп для своего, так сказать, хозяина?    

– Собрал,  и весьма аккуратно, ваша светлость, такие вещи на земле не валяются. Учтите при  этом, что пренебречь такими деньгами – значит вызвать подозрение. Я собрал  все до мелочи… для блага нашего предприятия. Но только спокойствие! Я их не  повезу к нему даже без объяснения причин. Ведь это те самые десять тысяч экю,  которые я получил лишь благодаря вашему великодушию… Так, кстати, явствует из  той бумаги, что вы мне соизволили написать.    

– Я  не подпишу ее, мерзавец! – вскричал Монморанси. – Я не желаю  потворствовать явному воровству!    

– Ах,  монсеньер, – возразил Арно, – разве можно называть так грубо простую  необходимость, на которую я иду лишь для того, чтобы послужить вам? Я заглушаю  в себе голос совести, и вот благодарность!.. Что ж, будь по-вашему! Мы отсылаем  виконту д'Эксмесу указанную сумму, и он прибудет сюда в одно время с Дианой,  если только не опередит ее. А если он денег не получит…    

– А  если денег не получит? – машинально переспросил коннетабль.    

– Тогда,  монсеньер, мы выиграем время. Господин д'Эксмес ждет меня терпеливо пятнадцать  дней. Чтобы собрать десять тысяч экю, нужно время, и действительно, его  кормилица мне их отсчитала только нынче утром.    

– И  неужели эта несчастная женщина тебе доверяет?    

– И  мне, и кольцу, и почерку виконта, ваша светлость. И потом, она меня узнала в  лицо… Итак, мы говорили – пятнадцать дней ожидания нетерпеливого, затем  неделя ожидания беспокойного, и, наконец, неделя ожидания отчаянного. Так  пройдет месяц, а через полтора месяца отчаявшийся виконт д'Эксмес снаряжает  другого посланца на поиски первого. Но первого не найдут… Учтите еще одно  любопытное обстоятельство: если десять тысяч экю были собраны с трудом, то  новые десять тысяч найти почти невозможно. Вы, монсеньер, успеете двадцать раз  обженить вашего сына, ибо разъяренный виконт д'Эксмес вернется в Париж не  раньше чем через два месяца.    

– Но  все-таки вернется, – сказал Монморанси, – и в один прекрасный день  пожелает узнать: а что же сталось с его верным Мартен-Герром?    

– Увы,  ваша светлость, – понурился Арно, – ему скажут, что бедняга Мартен-Герр  вместе с выкупом был схвачен на пути испанцами и они, по всей вероятности,  обчистили его, выпотрошили и, чтобы обеспечить его молчание, повесили недалеко  от нуайонских ворот.    

– Как!  Тебя повесят?    

– Меня  уже повесили, монсеньер, – вот до чего дошло мое усердие! Возможно, что  сведения о том, в какой именно день меня повесили, будут противоречивыми. Но  кто поверит этим грабителям, которым выгодно скрыть истину? Итак,  монсеньер, – весело и решительно продолжал наглец, – учтите, что я  принял все меры предосторожности и что с таким бывалым человеком, как я, ваша  светлость никогда не попадет впросак. Я повторяю: в этой бумаге вы подтвердите  сущую истину! Я вам и в самом деле служил немалый срок, многие ваши люди могут  это засвидетельствовать… и вы мне пожаловали десять тысяч экю… – так  закончил Арно свою великолепную речь. – Угодно ли вам взять эту бумагу?    

Коннетабль  не удержался от улыбки.    

– Ладно,  плут, но в конце… Арно дю Тиль его перебил:    

– Монсеньер,  вас удерживает только формальность, но разве для высоких умов формальность  что-нибудь значит? Подписывайте без церемонии! – И он положил на стол  перед Монморанси бумагу, на которой не хватало только подписи и печати.    

– Но  все-таки, как же имя того, кто держит Диану де Кастро в плену? В каком же  городе?    

– Имя  за имя, монсеньер. Поставьте свою подпись внизу – и узнаете остальное.    

– Идет, –  согласился Монморанси и изобразил на бумаге размашистую каракулю, которая  заменяла ему подпись.    

– А  печать, монсеньер?    

– Вот  она. Теперь доволен?    

– Как  если бы получил от вас десять тысяч экю.    

– Ладно.  Где же Диана?    

– Она  в Кале, во власти лорда Уэнтуорса, – сказал Арно, протягивая руку за  пергаментом.    

– Погоди, –  сказал Монморанси, – а где виконт д'Эксмес?    

– В  Кале, во власти лорда Уэнтуорса.    

– Значит,  они встречаются?    

– Ничуть,  ваша светлость. Он живет у городского оружейника, а она – в губернаторском  особняке. Виконт д'Эксмес не имеет ни малейшего понятия – могу в том  поклясться, – что его любезная так близко от него!    

– Я  спешу в Лувр, – сказал коннетабль, вручая ему документ.    

– А  я – в Артиг, – ликующе вскричал Арно. – Желаю успеха, монсеньер,  постарайтесь быть коннетаблем уже не на шутку.    

– И  тебе успеха, плут! Постарайся, чтоб тебя не повесили всерьез!    

И они  разошлись, каждый в свою сторону.    

 IV.    

РУЖЬЯ ПЬЕРА ПЕКУА,  ВЕРЕВКИ ЖАНА ПЕКУА И СЛЕЗЫ БАБЕТТЫ ПЕКУА    

     

Прошел  уже месяц, а в Кале ничего не переменилось. Пьер Пекуа все так же изготовлял ружья;  Жан Пекуа вернулся к ткацкому ремеслу и от нечего делать плел веревки какой-то  невероятной длины; Бабетта Пекуа проливала слезы. Что же касается Габриэля, то  он переживал как раз те стадии, о которых говорил Арно дю Тиль коннетаблю.  Первые пятнадцать дней он действительно ждал терпеливо, но потом начал терять  терпение. Его визиты к лорду Уэнтуорсу стали редки и крайне коротки. Некогда  дружеские отношения резко охладились с того дня, когда Габриэль невзначай  вторгся в так называемые личные дела губернатора. Между тем сам губернатор становился  день ото дня все угрюмее. И беспокоило его вовсе не то, что после отъезда Арно  дю Тиля к нему приезжали один за другим целых три посланца от короля Франции.  Все трое (первый – учтиво, второй – с колкими намеками, третий –  с угрозами) требовали одного и того же: освобождения герцогини де Кастро,  заранее соглашаясь на тот выкуп, который назначит губернатор Кале. И всем троим  он давал один и тот же ответ: он намерен держать герцогиню как заложницу на  случай какого-нибудь особо важного обмена; если же будет установлен мир, он  вернет ее королю без всякого выкупа. Он твердо придерживался своих прав и за крепкими  стенами Кале пренебрегал гневом Генриха II. И все-таки не эта забота тяготила  его. Нет, больше всего удручало его возраставшее оскорбительное безразличие  прекрасной пленницы. Ни его покорность, ни предупредительность не могли  смягчить ее презрения и высокомерия. А если он осмеливался заикнуться о своей  любви, то в ответ встречал лишь скорбный, презрительный взгляд, который уязвлял  его в самое сердце. Он не дерзнул сказать ей ни о том письме, с которым она  обратилась к Габриэлю, ни о тех попытках, которые предпринимал король для ее  освобождения. Не дерзнул потому, что слишком боялся услышать горький упрек из  этих прекрасных и жестоких уст.    

Но  Диана, не встречая больше своей камеристки, которой она доверила письмо, поняла  наконец, что и эта отчаянная возможность ускользнула от нее. Однако она не  теряла мужества: она ждала и молилась. Она надеялась на бога, и в крайнем  случае – на смерть..    

В  последний день октября – крайний срок, который Габриэль назначил себе  самому, – он решил обратиться к лорду Уэнтуорсу с просьбой отправить в  Париж другого посланца.    

Около  двух часов он вышел из дома Пекуа и направился прямо к особняку губернатора.    

Лорд  Уэнтуорс был как раз в это время занят и попросил Габриэля немного подождать.  Зал, в котором находился Габриэль, выходил во внутренний двор. Габриэль подошел  к окну, взглянул во двор и машинально провел пальцем по оконному стеклу. И  вдруг его палец наткнулся на какие-то шероховатости на стекле». Видимо, кто-то  нацарапал бриллиантом из кольца несколько букв. Габриэль внимательно  пригляделся к ним и явственно разобрал написанные слова: Диана де Кастро.    

Вот она,  подпись, которой не хватало на том таинственном письме, что он получил в прошлом  месяце!.. Будто облако затянуло глаза Габриэлю. Чтобы не упасть, он прислонился  к стене. Значит, тайное предчувствие не обмануло его. Диана, его невеста или  его сестра, находится во власти бесчестного Уэнтуорса! Значит, именно этому  чистому и нежному созданию он твердит о своей страсти!    

В этот  момент вошел лорд Уэнтуорс.    

Как и в  тот раз, Габриэль, не говоря ни слова, подвел его к окну и указал на уличающую  подпись.    

Губернатор  сперва побледнел, но мгновенно овладел собой и спросил со всем присущим ему  самообладанием:    

– И  что же?    

– Не  это ли имя вашей безумной родственницы, той самой, которую вам приходится здесь  охранять? – задал вопрос Габриэль.    

– Вполне  возможно. А что дальше? – спросил высокомерно лорд Уэнтуорс.    

– Если  это так, милорд, то эта ваша дальняя родственница мне несколько знакома. Я  неоднократно встречал ее в Лувре. Я предан ей, как всякий французский дворянин  французской принцессе крови.    

– И  что еще? – повторил лорд Уэнтуорс.    

– А  то, что я требую у вас отчета о вашем поведении и вашем отношении к пленнице  столь высокого ранга.    

– А  если, сударь, я вам откажу так же, как уже отказал королю Франции?    

– Королю  Франции? – удивился Габриэль.    

– Совершенно  правильно, сударь, – все так же хладнокровно ответил Уэнтуорс. –  Подобает ли англичанину давать отчет чужеземному властителю, особенно тогда,  когда его страна в состоянии войны с этим властителем? Тогда, господин  д'Эксмес, не отказать ли мне заодно и вам?    

– Я  вас заставлю мне дать ответ! – воскликнул Габриэль.    

– И  вы, без сомнения, надеетесь поразить меня той шпагой, которую вы сохранили  благодаря моей любезности и которую я могу хоть сейчас потребовать у вас  обратно?    

– О,  милорд, – с бешенством выкрикнул Габриэль, – вы мне заплатите за это!    

– Пусть  так, сударь. Я не откажусь от своего долга, но не раньше, чем вы уплатите свой.    

– Черт  возьми, я бессилен! – в отчаянии воскликнул Габриэль, сжимая  кулаки. – Бессилен в тот миг, когда мне нужна сила Геркулеса!    

– Н-да,  вам, должно быть, и в самом деле досадно, что ваши руки скованы совестью и обычаем,  но сознайтесь, для вас, военнопленного и данника, неплохо было бы получить  свободу и избавиться от выкупа, перерезав горло своему противнику и кредитору.    

– Милорд, –  сказал Габриэль, стараясь успокоиться, – вам небезызвестно, что месяц  назад я отправил своего слугу в Париж за суммой, которая так вас интересует. Я  не знаю, ранен ли Мартен-Герр, убит ли в пути, несмотря на вашу охранную  грамоту, украли ли у него деньги, которые он вез… Я ничего толком не знаю. Ясно  только одно: его еще нет. И поскольку вы не доверяете слову дворянина и не  предлагаете мне самому ехать за выкупом, я пришел вас просить, чтобы вы  позволили мне отправить в Париж другого гонца. Но теперь, милорд, вы уже не  смеете мне отказать, ибо в ином случае я могу утверждать, что вы страшитесь  моей свободы!    

– Интересно  знать, кому вы это сможете сказать здесь, в английском городе, где моя власть  безгранична, а на вас все смотрят не иначе, как на пленника и врага?    

– Я  это скажу во всеуслышание, милорд, всем, кто мыслит и чувствует, всем, кто  благороден!.. Я скажу об этом вашим офицерам – они-то разбираются в делах  чести, вашим рабочим – и они поймут и согласятся со мной!..    

– Но  вы не подумали, сударь, – холодно возразил лорд Уэнтуорс, – о том,  что, перед тем как вы начнете сеять раздор, я могу одним жестом швырнуть вас в  темницу – и, увы, вам придется обличать меня лишь перед стенами!    

– О!  А ведь и верно, гром и молния! – прошептал Габриэль, стискивая зубы и  сжимая кулаки.    

Человек  страсти и вдохновения, он не мог преодолеть выдержки человека из стали.    

И вдруг  вырвавшееся ненароком слово круто изменило весь ход событий и сразу восстановило  равенство между Габриэлем и Уэнтуорсом.    

– Диана,  дорогая Диана! – едва слышно проронил молодой человек.    

– Что  вы сказали, сударь? – вспыхнул лорд Уэнтуорс. – Вы, кажется,  произнесли «дорогая Диана»! Вы так сказали или мне показалось? Неужели и вы  любите герцогиню де Кастро?    

– Да,  я люблю ее! – воскликнул Габриэль. – Но моя любовь столь чиста и  непорочна, сколь ваша жестока и недостойна!    

– Так  что же вы мне здесь болтали о принцессе крови и о заступничестве за  угнетенных! – закричал вне себя лорд Уэнтуорс. – Значит, вы ее  любите! И, конечно, вы тот, кого любит она! Вы тот, о ком она вспоминает, когда  желает меня уязвить! А, значит, это вы!    

И лорд  Уэнтуорс, только что столь презрительный и высокомерный, теперь с каким-то почтительным  трепетом взирал на того, кого любила Диана, а Габриэль при каждом слове  соперника все выше поднимал голову.    

– Ах,  значит, она любит меня! – ликующе выкрикнул Габриэль. – Она еще  думает обо мне, вы сами так сказали! Если она меня зовет, я пойду, я помогу ей,  я спасу ее! Что ж, милорд, возьмите мою шпагу, терзайте меня, свяжите, швырните  в тюрьму – я сумею назло всему миру, назло вам спасти и уберечь ее! О,  если только она меня любит, я не боюсь вас, я смеюсь над вами! Будьте во  всеоружии, я же, безоружный, смогу вас победить!..    

– Так  и есть, так и есть, я это знаю… – бормотал совершенно подавленный лорд  Уэнтуорс.    

– Зовите  стражу, прикажите бросить меня в темницу, если вам угодно. Быть в тюрьме рядом  с ней, в одно время с ней – это ли не блаженство!    

Наступило  долгое молчание.    

– Вы  обратились ко мне, – снова заговорил лорд Уэнтуорс после некоторого  колебания, – с просьбой снарядить второго посланца в Париж за вашим  выкупом?    

– Совершенно  верно, милорд, – ответил Габриэль, – с таким намерением я к вам и  явился.    

– И  вы меня, кажется, попрекали, – продолжал губернатор, – что я не  доверяю чести дворянина, поскольку не хочу отпустить вас на честное слово  поехать за выкупом?    

– Верно,  милорд.    

– В  таком случае, милостивый государь, – ухмыльнулся Уэнтуорс, – вы  можете сегодня же отправиться в путь.    

– Понимаю, –  сказал с горечью Габриэль, – вы хотите удалить меня от нее. А если я откажусь  покинуть Кале?    

– Здесь  я хозяин, милостивый государь, – ответил лорд Уэнтуорс. – Ни  принимать, ни отвергать мою волю вам не придется, вы будете повиноваться.    

– Пусть  так, милорд, но поверьте мне: я знаю цену вашему великодушию.    

– А  я, сударь, ни в какой мере не рассчитываю на вашу благодарность.    

– Я  уеду, – продолжал Габриэль, – но знайте: скоро я вернусь, милорд, и  уж тогда все мои долги вам будут оплачены. Тогда я не буду вашим пленником, а  вы – моим кредитором, и вам придется волей-неволей скрестить со мною  шпагу.    

– И  все-таки я откажусь от поединка, – печально вымолвил лорд Уэнтуорс, –  ибо наши шансы слишком неравны: если я вас убью, она меня возненавидит, если вы  меня убьете, она полюбит вас еще сильнее. Но все равно – если нужно будет  согласиться, я соглашусь! Но не думаете ли вы, – добавил он мрачно, –  что я дойду до крайности? Не пущу ли я в ход последнее, что у меня осталось?    

– Бог  и все благородные люди осудят вас, милорд, если вы будете нагло мстить тем, кто  не в силах защищаться, тем, кого вы не смогли победить, – угрюмо ответил  Габриэль.    

– Что  бы ни случилось, – возразил Уэнтуорс, – вам судить меня не придется.  И, помолчав, добавил:    

– Сейчас  три часа. В семь закроют городские ворота. У вас еще есть время на сборы. Я распоряжусь,  чтоб вас беспрепятственно пропустили.    

– В  семь, милорд, меня не будет в Кале.    

– И  учтите, – заметил Уэнтуорс, – что вы никогда в жизни сюда не  вернетесь, и если даже мне суждено скрестить с вами шпагу, то поединок наш  состоится за городским валом! Я уж постараюсь, поверьте мне, чтобы вы больше  никогда не увидели госпожу де Кастро.    

Габриэль,  уже направившийся было к выходу, остановился у дверей и сказал:    

– То,  что вы говорите, милорд, несбыточно! Так уж суждено: днем раньше, днем позже,  но я встречусь с Дианой.    

– И  все-таки так не будет, клянусь в этом!    

– Ошибаетесь,  так будет! Я сам не знаю как, но это будет. Я в это верю.    

– Для  этого, сударь, – пренебрежительно усмехнулся Уэнтуорс, – вам придется  приступом взять Кале. Габриэль задумался и тут же ответил:    

– Я  возьму Кале приступом. До свидания, милорд.    

Он  поклонился и вышел, оставив лорда Уэнтуорса в полном смятении. Тот так и не  понял, что ему делать: страшиться или смеяться.    

Габриэль  направился прямо к дому Пекуа. Он снова увидал Пьера, точившего клинок шпаги,  Жана, вязавшего узлы на веревке, и Бабетту, тяжко вздыхавшую.    

Он  рассказал им о своем разговоре с губернатором и объявил о предстоящем отъезде.  Он не скрыл от них и того дерзкого слова, которое он бросил на прощание лорду  Уэнтуорсу.    

Потом  сказал:    

– Теперь  пойду наверх собираться в дорогу. Он поднялся к себе и стал готовиться к  отъезду. Через полчаса, спускаясь вниз, он увидал на лестничной площадке  Бабетту.    

– Значит,  вы уезжаете, господин виконт? – спросила она. – И даже не спросили  меня, почему я все время плачу?    

– Не  спросил потому, что к моему возвращению вы, надеюсь, не будете больше плакать.    

– Я  тоже на это надеюсь, ваша милость, – ответила Бабетта. – Значит,  несмотря на все угрозы губернатора, вы собираетесь вернуться?    

– Ручаюсь  вам, Бабетта.    

– А  ваш слуга Мартен-Герр тоже вернется вместе с вами?    

– Безусловно.    

– Значит,  вы уверены, что найдете его в Париже? Он же не бесчестный человек, верно? Ведь  вы ему доверили такую сумму… Он не способен на… измену, да?    

– Я  за него ручаюсь, – сказал Габриэль, удивившись такому странному  вопросу. – Правда, у Мартена переменчивый характер, в нем будто завелось  два человека. Один простоват и добродушен, другой – плутоват и проказлив.  Но, кроме этих недостатков, он слуга преданный и честный.    

– Значит,  он не может обмануть женщину?    

– Ну,  это трудно сказать, – улыбнулся Габриэль. – Откровенно говоря, тут я  за него ручаться не могу.    

– Тогда, –  побледнела Бабетта, – сделайте милость: передайте ему вот это колечко! Он  уж сам догадается, от кого оно и что к чему    

– Непременно  передам, Бабетта, – согласился Габриэль, припоминая веселый ужин в день  отъезда оруженосца. – Я передам, но пусть владелица этого колечка знает…  что Мартен-Герр женат… насколько мне известно.    

– Женат! –  вскричала Бабетта. – Тогда оставьте себе это кольцо, ваша милость… Нет, выбросьте  его, но не передавайте ему!    

– Но,  Бабетта…    

– Спасибо,  ваша милость, и… прощайте, – прошептала потрясенная девушка.    

Она  бросилась к себе в комнату и там рухнула на стул… Габриэль, обеспокоенный мелькнувшим  у него подозрением, задумчиво спустился по лестнице. Внизу к нему подошел с таинственным  видом Жан Пекуа.    

– Господин  виконт, – тихо проговорил ткач, – вот вы у меня все спрашивали,  почему я сучу такие длинные веревки. Вот я и хотел на прощание раскрыть вам эту  тайну. Если эти длинные веревки перевязать между собою короткими поперечными,  то получится длиннющая лестница. Такую лестницу можно вдвоем привесить к любому  выступу на кровле Восьмиконечной башни, а другой конец ее швырнуть вниз прямо в  море, где случайно – по недосмотру – очутится какая-нибудь шалая  лодка…    

– Но,  Жан… – прервал его Габриэль.    

– И  довольно об этом, господин виконт, – не дал ему договорить ткач. – И  я еще хотел бы перед расставанием подарить вам на память о преданном вашем  слуге Пекуа одну любопытную штучку. Вот вам схема стен и укреплений Кале. Этот  рисунок я сделал во время своих бесцельных блужданий по городу, которые так вас  удивляли. Спрячьте его под плащом, а когда будете в Париже, кое-когда  поглядывайте на него…    

И Жан,  не дав Габриэлю опомниться, тут же пожал ему руку и ушел, сказав напоследок:    

– До  свидания, господин д'Эксмес, у ворот вас ждет Пьер. Он дополнит мои сведения.    

Действительно,  Пьер стоял перед домом, держа за повод коня Габриэля.    

– Спасибо,  хозяин, за доброе гостеприимство, – сказал ему виконт д'Эксмес. –  Скоро я вам пришлю или вручу собственноручно те деньги, которые вы мне любезно  предложили. А пока – будьте добры передать от меня вот этот небольшой  алмаз вашей милой сестричке.    

– Для  нее я возьму, – ответил оружейник, – но при одном условии: что и вы  от меня примете вещицу моей выделки. Вот вам рог – я сделал его своими  руками и звук его различу в любую минуту даже сквозь рев морского прибоя, а  особенно по пятым числам каждого месяца, когда я обычно стою на посту от  четырех до шести часов ночи на верхушке Восьмигранной башни, которая  возвышается над самым морем.    

– Спасибо! –  сказал Габриэль и так пожал ему руку, что оружейник сразу смекнул: его намек  понят.    

– Что  же касается запасов оружия, которым вы так удивлялись, – продолжал  Пьер, – то должен сказать: если Кале будет когда-нибудь осажден, мы  раздадим это оружие патриотам-горожанам, и эти люди поднимут мятеж в самом  городе.    

– Вот  как! – воскликнул Габриэль, еще сильнее пожимая руку оружейника.    

– А  теперь, господин д'Эксмес, я пожелаю вам доброго пути и доброй удачи! –  сказал Пьер. – Прощайте – и до встречи!    

– До  встречи! – ответил Габриэль.    

Он  обернулся в последний раз, помахал рукой Пьеру, стоявшему у порога, Жану, высунувшемуся  из окошка, и, наконец, Бабетте, выглядывавшей из-за занавески.    

Потом он  пришпорил коня и помчался галопом.    

У  городских ворот пленника пропустили беспрепятственно, и вскоре он очутился на  дороге в Париж один на один со своими тревогами и надеждами.    

Удастся  ли ему освободить отца, приехав в Париж?    

Удастся  ли, вернувшись в Кале, освободить Диану?    

 V.    

ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ  МАРТЕН-ГЕРРА    

     

Мчась по  дорогам Франции, Габриэлю де Монтгомери не раз приходилось проявлять всю свою  изобретательность, чтобы обойти всевозможные помехи и препятствия, стоявшие на  пути к столице. Но как он ни спешил, в Париж он прибыл только на четвертый день  после отъезда из Кале.    

Париж  еще спал. Бледные отблески рассвета едва озаряли город. Габриэль миновал городские  ворота и углубился в лабиринт улиц, примыкавших к Лувру.    

Вот они,  чертоги короля, неприступные, погруженные в глубокий сон. Габриэль остановился  перед ними и задумался: подождать или проехать мимо? Наконец решил немедленно  направиться домой, на улицу Садов святого Павла, и там разузнать все последние  новости.    

Путь его  лежал мимо зловещих башен Шатле. Перед роковыми воротами он приостановил бег  коня. Холодный пот выступил на лбу Габриэля. Его прошлое и его будущее –  все было там, за этими сырыми и угрюмыми стенами.    

Но Габриэль  был человеком действия. Поэтому он отбросил прочь мрачные мысли и двинулся в  путь, сказав себе: «Вперед!»    

Подъехав  к своему особняку, он увидел, что окна нижней столовой освещены. Значит, недремлющая  Алоиза на ногах. Габриэль постучал, назвал себя, и через минуту бывшая  кормилица уже обнимала его.    

– Вот  и вы, ваша светлость! Вот и ты, дитя мое!.. – только и могла вымолвить  Алоиза.    

Габриэль,  расцеловавшись, отступил на шаг и поглядел на нее. В его взгляде стоял немой  вопрос. Алоиза сразу поняла и, поникнув головой, ничего не сказала.    

– Значит,  никаких вестей? – спросил Габриэль, словно само молчание ее было  недостаточно красноречивым.    

– Никаких  вестей, монсеньер, – отвечала кормилица.    

– О,  я и не сомневался! Что бы ни случилось – доброе или худое, – ты бы  сразу мне сказала. Итак, ничего…    

– Увы,  ничего!    

– Понимаю, –  вздохнул молодой человек. – Я был в плену. Пленникам долги не платят, а покойникам  и подавно. Но все-таки я жив и на свободе, черт возьми, и теперь уж им придется  со мной считаться! Волей или неволей – а придется!    

– Будьте  осторожны, монсеньер, – заметила Алоиза.    

– Не  бойся, кормилица. Адмирал в Париже?    

– Да,  монсеньер. Он приехал и раз десять присылал справляться о вашем приезде.    

– Хорошо.  А герцог де Гиз?    

– Тоже  прибыл… Что касается Дианы де Кастро, которую считали без вести  пропавшей, – продолжала Алоиза в замешательстве, – то господин  коннетабль узнал, что она в плену в Кале, и теперь все думают, что ее вскорости  вызволят оттуда.    

– Это  мне известно… Но, – добавил он, – почему ты ничего не говоришь о  Мартен-Герре? Что же с ним случилось?    

– Он  здесь, ваша милость! Этот бездельник и сумасброд здесь!    

– Как  здесь? И давно? Что он делает?    

– Спит  наверху. Он, видите ли, заявил, что его будто бы повесили, и поэтому сказался  больным.    

– Повесили? –  воскликнул Габриэль. – Должно быть, для того чтобы похитить у него деньги  за мой выкуп.    

– Деньги  за ваш выкуп? Скажите-ка болвану про эти деньги, и вы поразитесь тому, что он  вам ответит. Он даже не будет знать, о чем идет речь. Представьте себе,  монсеньер: когда он явился сюда и предъявил мне ваше письмо, я сама  заторопилась и тут же собрала ему десять тысяч экю звонкой монетой. Не тратя ни  минуты, он уезжает, а через несколько дней вдруг возвращается в самом  непотребном виде. Он утверждает, будто от меня не получал и ломаного гроша,  твердит, будто сам попал в плен еще до взятия Сен-Кантена, и теперь, по его  словам, по прошествии трех месяцев, он совершенно не знает, что сталось с вами…  Вы, видите ли, никакого поручения ему и не давали! Он был бит, повешен! Потом  ухитрился вырваться и явился в Париж! Вот россказни, которые долбит Мартен-Герр  с утра до вечера, когда ему задают вопрос о вашем выкупе.    

– Объясни  мне толком, кормилица, – сказал Габриэль. – Мартен-Герр не мог  присвоить эти деньги. Он ведь честен и всемерно предан мне, разве не так?    

– Ваша  светлость, он хоть и честный, однако же сумасброд… Сумасброд без мысли, без памяти,  его связать нужно, уж вы мне поверьте. Я боюсь его. Может, он не так зол, да  зато опасен… Он же действительно получил от меня десять тысяч экю. Мэтр Элио не  без труда собрал их для меня в такой короткий срок.    

– Возможно, –  заметил Габриэль, – что ему придется собрать еще скорее такую же сумму,  если не большую. Но сейчас не об этом речь… Однако день наступил. Я иду в Лувр,  я должен поговорить с королем.    

– Как,  даже не отдохнув? – спросила Алоиза. – И потом вы не учли, что  придете к закрытым дверям, ведь их открывают там только в девять часов.    

– Верно…  Еще два часа ждать! – простонал Габриэль. – О боже правый, дай мне  терпения еще два часа, если уж я терпел два месяца! Но тем временем я могу  повидать адмирала Колиньи и герцога де Гиза.    

– Но  ведь они тоже, по всей вероятности, в Лувре, – ответила Алоиза. –  Вообще король раньше полудня не принимает…    

В это  самое время, словно для того чтобы развеять тревожное ожидание, в комнату  ворвался бледный, обрадованный Мартен-Герр, проведавший о приезде хозяина.    

– Вы?  Это вы!.. Вот и вы, ваша светлость! – кричал он. – О, какое счастье!    

Но  Габриэль сдержанно принял излияния своего бедного оруженосца.    

– Если  я и вернулся, Мартен, – сказал он, – считай, что это не по твоей  милости и что ты сделал все, чтобы навеки оставить меня пленником!    

– Что  такое? И вы тоже? – растерянно переспросил Мартен. – И вы тоже,  вместо того чтоб меня обелить с первого слова, обвиняете меня, будто я присвоил  эти десять тысяч экю! Может, вы еще скажете, что сами мне приказали получить их  и привезти к вам?..    

– Несомненно  так, – сказал с недоумением Габриэль.    

– Значит,  вы считаете, что я, Мартен-Герр, способен прикарманить чужие деньги, предназначенные  для выкупа моего господина из неволи?    

– Нет,  Мартен, нет, – живо ответил Габриэль, тронутый скорбным тоном верного  слуги, – я никогда не сомневался в твоей честности. Но у тебя могли  украсть эти деньги, ты мог их потерять в дороге, когда ехал ко мне.    

– Когда  ехал к вам? – повторил Мартен. – Но куда, ваша светлость? После того  как мы вышли из Сен-Кантена, разрази меня бог, если я знаю, где вы были! Куда  же я мог ехать?    

– В  Кале, Мартен! Как ни пуста, как ни легка твоя голова, но про Кале ты ведь  позабыть не мог!    

– Как  же мне позабыть то, чего я никогда не знал, – спокойно возразил Мартен.    

– Несчастный,  неужели ты и в этом запираешься? – вскричал Габриэль.    

– Посудите,  монсеньер, тут все твердят, будто я помешался, и раз я вынужден все выслушивать,  то и в самом деле скоро свихнусь, клянусь святым Мартеном!    

Однако и  рассудок, и память пока еще при мне, черт подери!.. И если уж так нужно, берусь  рассказать вам досконально все, что со мной случилось за эти три месяца… Так  вот, ваша светлость, когда мы выехали из Сен-Кантена за подмогой к барону  Вольпергу, то мы отправились, если вы изволите помнить, разными дорогами, и тут  я попал в руки противника. Я пытался, по вашему совету, проявить  изворотливость, но странное дело, меня сразу опознали…    

– Ну  вот, – прервал его Габриэль, – вот ты и путаешь.    

– О,  ваша светлость, – отвечал Мартен, – заклинаю вас, дайте мне досказать  все, что знаю! Я и сам в самом себе с трудом разбираюсь… В тот самый момент,  как меня опознали, я тут же и примирился. Я знаю сам, что иногда я раздваиваюсь  и что тот, другой Мартен, не предупреждая меня, обделывает в моем лице свои  темные делишки… Ну ладно, я ускользнул от них, но по глупости попался. Пустяки!  Я и еще раз улизнул и опять попался. А попавшись, я с отчаяния стал от них  отбиваться, да что толку-то?.. Все равно они схватили меня и всю ночь колотили  и варварски мучили, а под утро повесили.    

– Повесили? –  вскричал Габриэль, окончательно удостоверившись в безумии оруженосца. –  Они тебя повесили, Мартен? Что ты под этим подразумеваешь?    

– Я  подразумеваю, сударь, то, что меня оставили висеть между небом и землей,  привязав за горло пеньковой веревкой к перекладине, которая иначе именуется  виселицей. Ясно?    

– Не  совсем, Мартен. Как-никак для повешенного…    

– Для  повешенного я неплохо выгляжу? Совершенно верно! Но послушайте, чем кончилось  дело. Когда меня повесили, от горя и досады я потерял сознание. А когда пришел  в себя, вижу – лежу я на траве с перерезанной веревкой на шее. Может,  какой-нибудь путник пожалел меня, беднягу, и решил освободить это дерево от  человеческого плода? Но нет, я слишком знаю людей, чтобы в это поверить. Я  скорее допускаю, что какой-нибудь жулик задумал меня ограбить и обрубил  веревку, а потом порылся в моих карманах. Вот в этом я уверен, ибо у меня  действительно исчезли и обручальное кольцо, и все мои документы. Однако все это  неважно… Главное – что я сумел убежать в четвертый раз и, то и дело меняя  направление, через пятнадцать дней приплелся в Париж, в этот дом, где меня  встретили не ахти как приветливо. Вот и вся моя история, ваша светлость.    

– Ладно, –  сказал Габриэль, – но в ответ на эту историю я мог бы рассказать другую,  ничем не похожую на твою.    

– Историю  моего второго «я»? – спокойно спросил Мартен. – Если в ней нет ничего  непристойного и у вас, ваша светлость, есть желание коротенько мне пересказать  ее, я бы с интересом послушал.    

– Ты  смеешься, негодяй? – возмутился Габриэль.    

– О,  ваша светлость, я ли вас не уважаю! Но странное дело, этот другой «я» причинил  мне столько неприятностей, вверг меня в такие страшнейшие переделки, что теперь  я невольно интересуюсь им! Иногда мне кажется, что я даже люблю этого  мошенника!    

– Он  и впрямь мошенник, – сказал Габриэль.    

Он уже  был готов поверить рассказу Мартен-Герра, когда в комнату вошла кормилица, а за  ней какой-то крестьянин.    

– Что  же это, в конце концов, означает? – спросила Алоиза. – Вот этот  человек приехал к нам с известием, что ты, Мартен-Герр, умер!    

 VI.    

ДОБРОЕ ИМЯ МАРТЕН-ГЕРРА  ПОНЕМНОГУ ВОССТАНАВЛИВАЕТСЯ    

     

– Что  я умер? – ужаснулся Мартен-Герр, услыхав слова Алоизы.    

– Господи  Иисусе! – завопил, в свою очередь, крестьянин, взглянув на лицо  оруженосца.    

– Значит,  «я», который не «я», помер! Силы небесные! – продолжал Мартен. –  Значит, хватит с меня двойной жизни! Это не так уж плохо, я доволен. Говори же,  дружище, говори, – прибавил он, обращаясь к пораженному крестьянину.    

– Ах,  сударь, – едва выговорил посланец, оглядев и ощупав Мартена, – как  это вас угораздило приехать раньше меня? Я ведь торопился изо всех сил, чтобы  выполнить ваше поручение и заполучить от вас десять экю!    

– Вот  оно что! Но, голубчик ты мой, я тебя никогда не видел, – сказал  Мартен-Герр, – а ты со мной говоришь, будто век меня знаешь…    

– Мне  ли вас не знать? – изумился крестьянин. – Разве не вы поручили мне  прийти сюда и объявить, что Мартен-Герра повесили?    

– Как-как?  Да ведь Мартен-Герр – это я!    

– Вы?  Не может быть! Значит, вы сами объявили о том, что вас повесили? – спросил  крестьянин.    

– Да  где же и когда я говорил про такое зверство? – допытывался Мартен.    

– Значит,  все вам сейчас и выложить?    

– Да,  все!    

– Несмотря  на то, что вы же предупредили – «молчок»?    

– Несмотря  на «молчок».    

– Ну,  ежели у вас такая плохая память, так и быть, расскажу. Тем хуже для вас, если  сами велите! Шесть дней назад поутру я полол сорняки на своем поле…    

– А  где оно, твое поле? – перебил Мартен.    

– И  мне в самом деле нужно вам отвечать? – спросил крестьянин.    

– Конечно,  дубина!    

– Так  вот, поле мое за Монтаржи, вот оно где!.. И вот, пока я трудился, вы проехали  мимо. За плечами у вас был дорожный мешок. «Эй, друг, что ты там  делаешь?» – это вы так спросили. «Сорняки полю, сударь мой», –  ответил я. «И сколько тебе дает такая работа?» – «На круг по четыре су в  день». – «А не хочешь заработать сразу двадцать экю за две недели?» –  «Ого-го-го!» – «Да или нет?» – «Еще бы!» – «Так вот. Немедленно  отправляйся в Париж. Если ты ходишь бойко, то через пять или шесть суток будешь  там. Спросишь, где находится улица Садов святого Павла и где там живет виконт  д'Эксмес. В его особняк ты и направишься. Его самого на месте не будет, но ты  там найдешь почтенную даму Алоизу, его кормилицу, и скажешь ей… Слушай  внимательно. Ты скажешь ей: „Я приехал из Нуайона“. Понимаешь? Не из Монтаржи,  а из Нуайона. „Я приехал из Нуайона, где две недели назад повесили одну вам  знакомую личность, по имени Мартен-Герр“. Запомни хорошенько: Мартен-Герр. „У  него отняли все деньги, и, чтоб он не проговорился, его повесили… Но когда его  волокли на виселицу, он улучил минутку и на ходу шепнул мне, чтоб я сообщил вам  про эту беду. Он мне обещал, что за это вы отсчитаете мне десять экю. Я сам  видел, как его повесили, вот я и пришел…“ Вот так ты должен сказать той доброй  женщине. Понял?» – «Хорошо, сударь, – ответил я, – но сначала вы  говорили мне про двадцать экю, а теперь говорите только про десять». –  «Дурачина! Вот тебе задаток – первые десять». – «Тогда в добрый  час, – говорю я. – Ну, а если добрая дама Алоиза спросит меня, каков  из себя этот Мартен-Герр, которого я никогда не видал?» – «Гляди на  меня». – «Гляжу». – «Так вот, ты опишешь ей Мартен-Герра, как будто  он – это я!»    

– Удивительное  дело! – прошептал Габриэль, внимательно слушая этот странный рассказ.    

– Значит, –  продолжал крестьянин, – я, сударь, и явился объявить все, о чем вы мне  говорили. А оказалось, вы попали сюда раньше меня! Оно, конечно, я заглядывал  на пути в трактиры… однако поспел вовремя. Вы дали мне шесть дней, а сегодня  как раз шестой день, как я вышел из Монтаржи.    

– Шесть  дней, – печально и задумчиво промолвил Мартен-Герр. – Шесть дней  назад я прошел через Монтаржи! Н-да… Думается мне, дружище, что рассказ  твой – сущая правда.    

– Да  нет же, – стремительно вмешалась Алоиза, – напротив, этот человек  просто обманщик! Ведь он уверяет, будто говорил с вами в Монтаржи шесть дней  назад, а вы вот уже двенадцать дней никуда не выходили из дома!    

– Так-то  оно так, – отвечал Мартен, – но мой двойник…    

– И  потом, – перебила его кормилица, – нет еще и двух недель, как вас  повесили в Нуайоне, а раньше вы говорили, что повесили вас месяц назад!..    

– Конечно, –  согласился оруженосец, – сегодня как раз месяц… Но между тем мой двойник…    

– Пустая  болтовня! – вскричала кормилица.    

– Ничуть, –  вмешался Габриэль, – я полагаю, что этот человек указал нам дорогу истины!    

– О,  господин, вы не ошиблись! – радостно закивал головой крестьянин. – А  как мои десять экю?    

– Можешь  не беспокоиться, – сказал Габриэль, – но ты сообщишь нам свои имя и  местожительство. Возможно, со временем ты понадобишься как свидетель. Я,  кажется, начинаю распутывать клубок многих преступлений…    

– Но,  ваша светлость… – пытался возражать Мартен.    

– А  сейчас довольно об этом, – оборвал Габриэль. – Ты, Алоиза, последи,  чтоб этот добрый человек ушел, ни на что не жалуясь. В свое время дело это  разрешится… Однако уже восемь часов. Пора идти в Лувр. Если король даже не  примет меня до полудня, я, по крайней мере, поговорю с адмиралом и герцогом де  Гизом.    

– После  свидания с королем вы сразу же вернетесь домой?    

– Сразу  же. Не волнуйся, кормилица. Я предчувствую, что, несмотря ни на что, выйду победителем.    

– Да,  так оно и будет, если господь бог услышит мою горячую молитву! –  прошептала Алоиза.    

– А  тебя, Мартен, мы тоже оправдаем и восстановим в своих правах… но не раньше, чем  добьемся другого оправдания и другого освобождения. А пока будь здоров, Мартен.  До свидания, кормилица.    

Они оба  поцеловали руку, которую им протянул молодой человек. Потом он, строгий и суровый,  набросил на себя широкий плащ, вышел из дома и направился к Лувру.    

«Вот так  же много лет назад ушел его отец и больше не вернулся…» – подумала  кормилица.    

Когда  Габриэль миновал мост Менял и оказался на Гревской площади, он заметил ненароком  какого-то человека, тщательно закутанного в грубый плащ. Видно было, что  незнакомец старается скрыть свое лицо под широкополой шляпой. Габриэлю  почудилось что-то знакомое в его фигуре, однако он не остановился и прошел  мимо.    

Незнакомец  же, увидав виконта д'Эксмеса, рванулся было к нему, но сдержался и только тихо  окликнул его:    

– Габриэль,  друг мой!    

Он  приподнял свою шляпу, и Габриэль понял, что он не ошибся.    

– Господин  де Колиньи! Вот это да! Но что вы делаете в этом месте и в эту пору?    

– Не  так громко, – произнес адмирал. – Признаться, мне бы не хотелось,  чтоб меня узнали. Но при виде вас, друг мой, я не удержался и окликнул вас.  Когда же вы прибыли в Париж?    

– Нынче  утром, – ответил Габриэль, – и шел я как раз в Лувр, чтобы повидаться  с вами.    

– Вот  и хорошо! Если вы не слишком торопитесь, пройдемся вместе. А по дороге расскажете,  что же с вами приключилось.    

– Я  расскажу вам все, что только можно рассказать самому преданному другу, –  отвечал Габриэль, – но сначала, господин адмирал, разрешите задать вам  вопрос об одном исключительно важном для меня деле.    

– Я  предвижу ваш вопрос, – ответил адмирал, – но и вам, друг мой, совсем  не трудно предвидеть мой ответ. Вы, наверно, хотите знать, сдержал ли я  обещание, данное вам? Поведал ли я королю о той доблести, которую вы проявили  при обороне Сен-Кантена?    

– Нет,  адмирал, – возразил Габриэль, – не об этом, поверьте мне, я хотел вас  спросить. Я вас знаю и поэтому не сомневаюсь, что по возвращении вы исполнили  свое обещание и рассказали королю о моих заслугах. Возможно, вы даже  преувеличили их перед его величеством. Да, я это знаю наперед. Но я не знаю и с  нетерпением жажду узнать: что ответил Генрих Второй на ваши слова?    

– Н-да… –  вздохнул адмирал. – В ответ на мои слова Генрих Второй спросил меня, что  же с вами, в конце концов, стало. Мне было трудно дать ему точный ответ. В  письме, которое вы написали мне, покидая Сен-Кантен, не было никаких сведений,  вы только напоминали мне о моем обещании. Я сказал королю, что в бою вы не  пали, но, по всей вероятности, попали в плен и постеснялись поставить меня об  этом в известность.    

– И  что же король?    

– Король,  друг мой, сказал: «Хорошо!» – и слегка улыбнулся. Когда же я вновь  заговорил о ваших боевых заслугах, он прервал меня: «Однако об этом  хватит» – и переменил тему разговора.    

– Я  так и знал, – с горечью заметил Габриэль.    

– Мужайтесь,  друг! – произнес адмирал. – Вспомните, еще в Сен-Кантене я советовал  вам не слишком-то рассчитывать на признательность сильных мира сего.    

Габриэль  гневно выпалил:    

– Король  постарался позабыть обо мне, полагая, что я покойник или пленник! Но если я  предстану перед ним и предъявлю свои права, ему придется все вспомнить!    

– А  если память его все-таки не прояснится? – спросил адмирал.    

– Адмирал, –  сказал Габриэль, – каждый оскорбленный может обратиться к королю, и он  рассудит. Но когда оскорбитель сам король, нужно обращаться лишь к богу –  и он отомстит.    

– Тогда,  насколько я понимаю, вы сами готовы стать оружием высшей справедливости?    

– Вы  не ошиблись, адмирал.    

– Хорошо, –  сказал Колиньи, – может быть, сейчас самое время вспомнить разговор о религии  угнетенных, который мы имели однажды. Я вам тогда говорил о верном способе  карать королей, служа истине.    

– О,  я как раз тоже вспоминал об этой беседе, – ответил Габриэль. – Как  видите, память мне ничуть не изменила. И, возможно, что я прибегну к вашему  способу…    

– Если  так, не сможете ли вы мне уделить всего один час?    

– Король  принимает лишь после полудня. До этого я в вашем распоряжении.    

– Тогда  идемте со мной. Вы настоящий рыцарь, и поэтому я не беру с вас никакой клятвы.  Дайте мне только слово хранить в тайне все, что вам придется услышать и  увидеть.    

– Обещаю  вам, я буду глух и нем.    

– Тогда  следуйте за мною, – произнес адмирал, – и если в Лувре вам была  нанесена обида, то вы, по крайней мере, узнаете, как можно за нее расплатиться.  Следуйте за мной.    

Колиньи  и Габриэль прошли мост Менял, Сите и зашагали по извилистым, тесным улочкам,  одна из которых именовалась в те давние времена улицей Святого Якова.    

 VII.    

ФИЛОСОФ И СОЛДАТ    

     

Колиньи[45] остановился  перед низкой дверью невзрачного домика, приютившегося в самом начале улицы  Святого Якова. Он ударил молотком. Сначала приоткрылась ставня, затем невидимый  привратник распахнул дверь. Вслед за адмиралом Габриэль прошел по тенистой  аллее, поднялся по ветхой лестнице на второй этаж и очутился на чердаке перед  запертой дверью. Адмирал трижды постучал в дверь, но не рукою, а ногой. Им  открыли, и они вошли в довольно большую, но мрачную и пустую комнату. Из двух  окон лился тусклый свет. Вся обстановка состояла из четырех табуреток и  дубового колченогого стола.    

Адмирала,  видимо, уже ждали. При его появлении двое мужчин двинулись ему навстречу,  третий, стоявший у оконной ниши, ограничился почтительным поклоном. –  Теодор и вы, капитан, – обратился адмирал к обоим мужчинам, – я  привел сюда и представлю вам человека, который, полагаю, будет нам другом.    

Два  незнакомца молча поклонились виконту д'Эксмесу. Потом тот, что помоложе, –  видимо, это и был Теодор, – стал что-то вполголоса говорить Колиньи.  Габриэль отошел немного в сторону, чтобы не мешать их беседе, и принялся  внимательно разглядывать всех троих.    

У  капитана были резкие черты лица и быстрые уверенные движения. Он был высок,  смугл и подвижен. Не нужно было быть слишком наблюдательным, чтобы заметить необузданную  отвагу в его брызжущих задором глазах и неукротимую волю в складке упрямых губ.    

В  Теодоре сразу же угадывался придворный. Это был галантный кавалер с лицом  круглым и приятным; взгляд его был проницателен, движения легки и изящны.  Костюм, сшитый по последней моде, разительно отличался от аскетически суровой  одежды капитана.    

Что  касается третьего, то в нем поражало прежде всего властное и какое-то  вдохновенное лицо. По высокому лбу, по ясному и глубокому взгляду в нем можно  было без труда опознать человека мыслящего, отмеченного – скажем от  себя – печатью гениальности.    

Тем  временем Колиньи, перебросившись со своим другом несколькими словами, подошел к  Габриэлю:    

– Прошу  прощения, но я здесь не один, и мне необходимо было посоветоваться с моими братьями,  прежде чем открыть вам, где и в чьем обществе вы находитесь.    

– А  теперь я могу это узнать? – спросил Габриэль.    

– Можете,  друг мой.    

– Где  же я нахожусь?    

– В  комнате, в которой сын нуайонского бочара Жан Кальвин[46] проводил впервые тайные  собрания протестантов и откуда его собирались отправить на костер. Но, избежав  ловушки, он ныне в Женеве, в чести и могуществе. Теперь сильные мира сего  поневоле с ним считаются.    

Габриэль,  услыхав имя Кальвина, обнажил голову. Хотя наш пылкий юноша до сего времени не  слишком-то увлекался вопросами теологии, он тем не менее не был бы сыном своего  века, если бы не отдавал должное суровой, подвижнической жизни основоположника  Реформации.    

Затем он  спросил тем же спокойным тоном:    

– А  что это за люди?    

– Его  ученики, – отвечал адмирал. – Теодор де Без[47]– его перо, и Ла  Реноди – его шпага.    

Габриэль  поклонился щеголю-писателю, которому предстояло стать историком Реформации, и  лихому капитану, которому предстояло стать виновником Амбуазской смуты[48].    

Теодор  де Без ответил на поклон Габриэля с присущим ему изяществом и сказал с улыбкой:    

– Господин  д'Эксмес, хотя вас доставили сюда и с некоторыми предосторожностями, не принимайте  нас за неких опасных и таинственных заговорщиков. Могу вас уверить, что если мы  и собираемся изредка в этом доме, то лишь для того, чтобы обменяться последними  новостями или принять в свои ряды новообращенных, разделяющих наши убеждения.  Мы благодарны адмиралу за то, что он привел вас сюда, виконт, ибо вы безусловно  относитесь к тем, кого мы из уважения к личным заслугам хотим приобщить к  нашему делу.    

– А  я, господа, из иного разряда, – скромно и просто проговорил незнакомец,  стоявший у окна. – Я из тех смиренных мечтателей, перед которыми засиял  светильник вашей мысли, и мне захотелось подойти к нему поближе.    

– Вы,  Амбруаз, непременно займете место среди достойнейших наших братьев, –  ответил ему Ла Реноди. – Да, господа, – продолжал он, обращаясь к  Колиньи и к де Безу, – представляю вам пока еще безвестного врача. Он  молод, но обладает редким умом и удивительным трудолюбием. И скоро мы будем  гордиться тем, что в наших рядах – хирург Амбруаз Парэ![49]    

– О,  господин капитан! – с укором воскликнул Амбруаз.    

– Вы  уже принесли торжественную присягу? – спросил Теодор де Без.    

– Нет  еще, – ответил хирург. – Я хочу быть искренним и решусь лишь тогда,  когда во всем разберусь. Да, у меня, признаться, еще есть кое-какие сомнения. И  чтобы внести ясность, я решил познакомиться с вождями Реформации, а если будет  нужно, я пойду к самому Кальвину! Свобода и вера – вот мой девиз!    

– Хорошо  сказано! – воскликнул адмирал. Тогда Габриэль, взволнованный всем  увиденным и услышанным, тоже решил высказаться:    

– Позвольте  и мне сказать свое слово: я уже понял, где нахожусь, и догадался, почему мой  благородный друг господин де Колиньи привел меня в этот дом, где собираются те,  кого король Генрих Второй величает еретиками и считает своими смертельными  врагами. Но я нуждаюсь в наставлениях, господа. И метр Амбруаз Парэ, человек  образованный, окажет мне услугу, разъяснив, какую пользу он извлечет для себя,  если примкнет к протестантам.    

– О  пользе здесь не может быть и речи, – возразил Амбруаз Парэ. – Если бы  я захотел преуспеть в качестве хирурга, я бы исповедовал религию двора и высшей  знати. Нет, господин виконт, дело не в расчете, я руководствуюсь при этом иными  соображениями. И если господа мне разрешат, я берусь изложить вам эти  соображения в двух словах.    

– Говорите,  говорите! – в один голос отозвались все трое.    

– Я  буду краток, – начал Амбруаз, – ибо не располагаю временем… Власть  духовная и светская, церковь и государство, до сего времени любыми способами  подавляли волю и сознание личности. Священник каждому говорит: «Веруй так», а  повелитель: «Делай так». Такой порядок вещей мог существовать лишь до той поры,  пока умы были наивны и искали в этом учении опоры на своем жизненном пути.  Сейчас же мы сознаем свою силу, ибо мы стали сильны. Но в то же время  повелитель и священник, король и церковь, не желают отказаться от своей власти,  они слишком к ней привыкли. Вот против этого пережитка несправедливости, на мой  взгляд, и протестует Реформация. Не ошибаюсь ли я, господа?    

– Нет,  но вы слишком прямолинейны и заходите слишком далеко, – заметил Теодор де  Без.    

– В  ваших словах заложено семя мятежа, – задумчиво произнес Колиньи.    

– Мятежа? –  спокойно возразил Амбруаз. – Ничуть. Я просто говорил о революции.    

Три  протестанта удивленно переглянулись. «Какой, однако, могучий  человечище», – казалось, говорили их взгляды.    

– Необходимо,  чтоб вы стали нашим, – живо откликнулся Теодор де Без. – Что вы  хотите?    

– Ничего,  кроме чести изредка беседовать с вами, дабы ваш светильник озарил кое-какие  преграды на моем пути.    

– Но  вы получите больше, – сказал Теодор де Без, – если обратитесь  непосредственно к Кальвину.    

– Мне –  такая честь? – воскликнул, покраснев от радости, Амбруаз Парэ. –  Благодарю вас, тысячу раз благодарю!.. Но как это ни досадно, я должен с вами  расстаться, меня ждут человеческие страдания.    

– Идите,  идите, – сказал Теодор де Без, – такая причина слишком священна,  чтобы мы посмели вас удерживать. Идите и творите благо людям.    

– Но,  расставаясь с нами, – добавил Колиньи, – помните, что вы расстаетесь  с друзьями. И они дружески распрощались.    

– Вот  истинно избранная душа! – воскликнул Теодор де Без, когда Амбруаз Парэ  ушел.    

– И  какая ненависть ко всему недостойному! – подтвердил Ла Реноди.    

– И  какая беззаветная, бескорыстная преданность делу человечности! – заключил  Колиньи.    

– Увы, –  молвил Габриэль, – при таком самоотвержении как мелочны могут показаться  всем мои побуждения, адмирал! Реформация, да будет вам известно, для меня не  цель, а лишь средство. В вашей бескорыстной великой битве я приму участие  только из личных побуждений… Вместе с тем я сам сознаю, что, стоя на подобных  позициях, нельзя бороться за столь священное дело, и вам лучше отвергнуть меня  как человека, недостойного быть в ваших рядах.    

– Вы  несомненно на себя клевещете, господин д'Эксмес, – отозвался Теодор де  Без. – Возможно, вы преследуете не столь возвышенные цели, как Амбруаз  Парэ, но ведь к истине можно идти разными путями.    

– Это  верно, – подтвердил Ла Реноди, – всех, кто хочет примкнуть к нам, мы  прежде всего спрашиваем: чего вы хотите? И не каждый нам открывает душу так,  как только что сделали вы.    

– Ну  что ж, – грустно улыбнулся Габриэль, – тогда ответьте мне на такой  вопрос: уверены ли вы, что обладаете достаточной силой и влиянием, необходимыми  если не для победы, то, по крайней мере, для борьбы?    

И снова  три протестанта удивленно и на сей раз оторопело переглянулись.    

Габриэль  в задумчивости смотрел на них.    

Наконец  Теодор де Без прервал затянувшееся молчание:    

– С  какой бы целью вы ни спрашивали, я обещаю ответить вам по совести и слово свое  сдержу. Извольте: на нашей стороне не только здравый смысл, но и сила; успехи  веры стремительны и неоспоримы. Ныне за нас не меньше пятой части населения. Мы  без оговорок можем считать себя партией силы и, как я полагаю, можем внушать  доверие нашим друзьям и страх – нашим врагам.    

– Если  так, – сдержанно произнес Габриэль, – я мог бы примкнуть к первым, с  тем чтобы помочь вам бороться со вторыми.    

– А  если бы мы были слабее? – спросил Ла Реноди.    

– Тогда,  признаюсь, я бы искал других союзников, – откровенно заявил Габриэль.    

Ла  Реноди и Теодор де Без не смогли скрыть своего удивления.    

– Друзья, –  вмешался Колиньи, – не судите о нем слишком поспешно и строго. Я видел его  в деле во время осады Сен-Кантена, видел, как он рисковал своею жизнью, и  поверьте: тот, кто так рискует, не может быть бесчестным. Я знаю, что на нем  лежит долг, страшный и священный, но во имя этого долга он не может ничем  поступиться.    

– И  по этой-то причине я не могу быть с вами откровенным до конца, – сказал  Габриэль. – Если сложившаяся обстановка приведет меня в ваш стан, то я  отдам вам свое сердце и руку. Но отдаться беззаветно я не могу, ибо посвятил  себя делу опасному и неотвратимому, и пока я его не завершил, я не господин  своей судьбы. Всегда и везде моя участь зависит от участи другого.    

– В  таком случае, – подтвердил Колиньи, – мы рады будем вам помочь.    

– Наши  пожелания будут сопутствовать вам, а если потребуется, мы готовы вам  помочь, – продолжил Ла Реноди.    

– Спасибо,  господа, вы истинные друзья! Однако я должен заранее оговориться: если я и  приду к вам, то буду лишь солдатом, а не командиром. Я буду вашей рукой, вот и  все. Рука, смею уверить, смелая и честная… Отвергнете ли вы ее?    

– Нет, –  сказал Колиньи, – мы ее принимаем, друг.    

– Благодарю  вас, господа, – слегка поклонился Габриэль, – благодарю вас за  доверие. Оно мне необходимо как воздух, ибо трудное дело выпало мне на долю… А  теперь, господа, я должен вас покинуть – спешу в Лувр, – но я не говорю  вам «прощайте», а только «до свидания». Думается мне, что семена, зароненные  сегодня в мою душу, прорастут.    

– Это  было бы превосходно, – отозвался Теодор де Без.    

– Я  пойду с вами, – сказал Колиньи. – Хочу повторить в вашем присутствии  Генриху Второму то, что уже однажды говорил. А то ведь у королей память  короткая, а этот может ухитриться вообще все позабыть или отречься. Я с вами.    

– Я  не смел просить вас об этой услуге, адмирал, – ответил Габриэль, – но  с благодарностью принимаю ваше предложение.    

– Тогда  идемте, – молвил Колиньи.    

Когда  они вышли, Теодор де Без вынул из кармана записную книжку и вписал в нее два имени:    

     

Амбруаз  Парэ.    

Габриэль,  виконт д'Эксмес.    

     

– Не  слишком ли торопитесь? – спросил его Ла Реноди.    

– Эти  двое – наши, – уверенно ответил Теодор де Без. – Один стремится  к истине, другой бежит от бесчестья. Я утверждаю: они наши.    

– Тогда  утро не пропало даром, – промолвил Ла Реноди.    

– Безусловно! –  подтвердил Теодор. – Мы заполучили глубокого мыслителя и храброго воина,  могучий ум и сильную руку. Вы совершенно правы, Ла Реноди, – утро не  прошло для нас даром!    

 VIII.    

МИМОЛЕТНАЯ МИЛОСТЬ  МАРИИ СТЮАРТ    

     

Придя  вместе с Колиньи в Лувр, Габриэль был ошеломлен: в этот день король не  принимал.    

Адмирал,  несмотря на свой чин и родство с Монморанси, был на подозрении в ереси и, понятно,  не мог пользоваться большим влиянием при дворе. Что же касается гвардии  капитана Габриэля д'Эксмеса, то стражи у королевских покоев уже успели накрепко  забыть его. Оба друга с большим трудом пробились через наружные ворота, но  дальше стало еще труднее. Битый час они потратили на уговоры, убеждения, вплоть  до угроз. Едва лишь удавалось отвести одну алебарду, как тут же другая  преграждала им дорогу. Казалось, что королевские стражи множились у них на  глазах. Но когда они всякими правдами и неправдами добрались наконец до дверей  кабинета Генриха II, оказалось, что последняя преграда была просто неодолима,  ибо король, уединившись с коннетаблем и с Дианой де Пуатье, дал наистрожайший  приказ: не беспокоить его ни по какому поводу.    

Итак,  нужно было ждать до вечера.    

Ждать,  снова ждать! А ведь цель так близка! И эти несколько часов непредвиденного ожидания  казались Габриэлю страшнее всех пережитых им опасностей и тревог.    

Слова  утешения и надежды, которыми напрасно успокаивал его адмирал, не доходили до сознания  Габриэля. Скорбным взглядом он смотрел в окно на моросящий, тягучий дождик, и  обуреваемый гневом и досадой, лихорадочно стискивал рукоять своей шпаги. Как  одолеть, как обойти этих тупых гвардейцев, которые преграждали путь к королю? В  это мгновение дверь королевских покоев приоткрылась, и убитому горем юноше  показалось, будто в сыром и сером сумраке дня засияло светлое, лучистое  видение: по галерее проходила молодая королева Мария Стюарт.    

Неожиданно  для себя Габриэль вскрикнул от радости и протянул к ней руки.    

– О  сударыня! – вырвалось у него. Мария Стюарт обернулась, узнала адмирала и  Габриэля и, улыбаясь, подошла к ним.    

– Наконец-то  вы возвратились, виконт д'Эксмес! Очень рада снова вас видеть! Я так много  слыхала о вас за последнее время! Но что привело вас в Лувр в столь ранний час?    

– Мне  нужно поговорить с королем, нужно… – выдавил из себя Габриэль.    

– Виконту, –  вступился, в свою очередь, адмирал, – действительно необходимо поговорить  с его величеством. Дело чрезвычайной важности как для него, так и для самого  короля, а гвардейцы его не пускают, уговаривая отложить визит до вечера.    

– Я  не в силах ждать до вечера! – вскричал Габриэль.    

– Король  отдает сейчас какие-то важные распоряжения коннетаблю, – сказала Мария Стюарт, –  и я впрямь боюсь, что…    

Но  умоляющий взгляд Габриэля оборвал ее речь на полуслове:    

– Тогда  погодите, я попробую!    

Она  своей маленькой ручкой махнула часовым, те с почтением склонились перед  нею – и Габриэль с адмиралом прошли беспрепятственно.    

– О,  благодарю вас, сударыня! – пылко проговорил молодой человек.    

– Путь  открыт, – улыбнулась Мария Стюарт, – а если его величество будет  слишком гневаться, то, по возможности, не выдавайте меня! – И, кивнув  Габриэлю и его спутнику, она исчезла.    

Габриэль  подошел было к двери кабинета, но в этот миг дверь распахнулась и на пороге показался  сам король, что-то говоривший коннетаблю.    

Решительность  не была отличительной чертой короля. При неожиданном появлении виконта  д'Эксмеса он попятился назад и даже не догадался разгневаться.    

Но  Габриэль не растерялся и склонился в низком поклоне.    

– Государь, –  произнес он, – разрешите мне выразить вам свою глубочайшую преданность…    

И,  обращаясь к подоспевшему адмиралу, он продолжил, желая облегчить ему трудное  вступление:    

– Подойдите,  адмирал, и во исполнение данного мне обещания соблаговолите напомнить королю о  том участии, которое я принял в защите Сен-Кантена.    

– Что  это значит, сударь? – вскричал Генрих, приходя в себя от  неожиданности. – Вы врываетесь к нам без приглашения, без доклада! И притом  еще в нашем присутствии смеете предоставлять слово адмиралу!    

Габриэль,  словно бросившись в гущу боя, понял, что сейчас не время колебаться, и потому  почтительно, но непреклонно возразил.    

– Я  полагал, государь, что вы в любое время можете оказать справедливость даже  самому ничтожному из ваших подданных.    

И,  воспользовавшись растерянностью короля, прошел вслед за ним в кабинет, где  побледневшая Диана де Пуатье, привстав в своем кресле, со страхом  прислушивалась к дерзким речам этого смельчака. Колиньи и Монморанси вошли  следом.    

Все  молчали. Генрих, повернувшись к Диане, вопрошающе смотрел на нее. Но прежде чем  она отыскала удобную лазейку, Габриэль, слишком хорошо знавший ее и прекрасно  понимавший, что в ход пошла последняя ставка, снова обратился к Колиньи:    

– Умоляю  вас, господин адмирал, говорите!    

Монморанси  незаметно качнул головой, как бы приказывая племяннику молчать, но тот рассудил  иначе и заявил:    

– Я  должен высказаться – таков мой долг. Государь, я кратко подтверждаю в  присутствии виконта д'Эксмеса то, что счел необходимым подробно вам изложить  еще до его возвращения. Ему, и только ему обязаны мы тем, что оборона  Сен-Кантена была продлена дольше срока, который вы сами назначили, ваше  величество!    

Коннетабль  снова многозначительно кивнул, но Колиньи, смотря ему прямо в глаза, продолжал  с тем же спокойствием:    

– Да,  государь, три раза виконт д'Эксмес спасал город, и без его помощи Франция не  нашла бы того пути к спасению, по которому, смею надеяться, она идет ныне.    

– Однако  не слишком ли много чести?! – вскричал взбешенный Монморанси.    

– Нет,  сударь, – отвечал Колиньи, – я лишь правдив и справедлив, только и  всего. – И, обернувшись к Габриэлю, он добавил: – Так ли я сказал,  друг мой? Вы довольны?    

– О,  благодарю вас, адмирал! – сказал растроганный Габриэль, пожимая руку  Колиньи. – Другого я от вас и не ждал. Считайте меня своим вечным  должником!    

Во время  этого разговора король, видимо крайне разгневанный, хмурил брови и, наклонив  голову, нетерпеливо постукивал ногой по паркету.    

Коннетабль  потихоньку приблизился к госпоже де Пуатье и вполголоса перебросился с нею  несколькими словами. Они, должно быть, пришли к какому-то решению, поскольку  Диана насмешливо улыбнулась. Случайно поймав эту улыбку, Габриэль вздрогнул и,  все-таки пересилив себя, сказал:    

– Теперь  я не смею вас задерживать, адмирал. Вы сделали для меня больше, чем требовал  долг, и если его величество соблаговолит уделить мне одну минуту для разговора…    

– После,  сударь, после, я не отказываю, – перебил его Генрих, – но сейчас это  совершенно невозможно!..    

– Невозможно? –  с отчаянием повторил Габриэль.    

– А  почему, государь, невозможно? – с полнейшим спокойствием спросила Диана, к  великому удивлению Габриэля и самого короля.    

– Как, –  запинаясь, спросил король, – вы полагаете…    

– Я  полагаю, государь, что долг короля – воздавать должное каждому из своих  подданных. Что же до вашего обязательства по отношению к виконту д'Эксмесу, так  оно, по моему мнению, одно из самых законных и священных.    

– Ну  конечно, конечно… – залепетал Генрих, пытаясь прочесть в глазах Дианы ее  тайный замысел, – и я желаю…    

–…немедленно  выслушать виконта д'Эксмеса, – договорила Диана. – Правильно,  государь, такова справедливость.    

– Но  ведь вашему величеству известно, – сказал пораженный Габриэль, – что  при этом разговоре не должно быть свидетелей?    

– Господин  де Монморанси все равно собирался уходить, – заметила госпожа де  Пуатье. – Что касается адмирала, то вы сами взяли на себя труд объявить  ему, что больше его не задерживаете… Остаюсь только я… Но поскольку я  присутствовала при заключении вашего соглашения и могу теперь в случае  надобности напомнить или уточнить какое-нибудь обстоятельство, вы, надеюсь,  разрешите мне остаться?    

– Еще  бы… еще бы… я прошу вас об этом, – пробормотал Габриэль.    

– Тогда  мы покидаем вас, ваше величество, и вас, сударыня, – сказал Монморанси.    

Поклонившись  Диане, он одобряюще кивнул ей. Впрочем, сейчас она вряд ли нуждалась в его  поддержке.    

Колиньи,  со своей стороны, не побоялся обменяться рукопожатием с Габриэлем и отправился  следом за своим дядюшкой.    

Король и  его фаворитка остались наедине с Габриэлем, все еще ломавшим себе голову над  этим неожиданным и непонятным благоволением, которым его удостоила мать Дианы  де Кастро.    

 IX.    

ДИАНА ИЗВОРАЧИВАЕТСЯ    

     

Хотя  Габриэль и умел владеть собой, лицо его было все-таки бледно и голос прерывался  от волнения, когда после долгого молчания он заговорил:    

– Государь!  С дрожью в сердце, но с полным доверием к королевскому слову я осмеливаюсь  напомнить вашему величеству торжественное обязательство, кое вы соблаговолили  взять на себя. Граф де Монтгомери жив еще, государь! Если бы было иначе, вы бы  прервали мою речь…    

Задохнувшись,  он остановился. Король, казалось, застыл в угрюмом молчании. Габриэль  продолжал:    

– Итак,  государь, граф де Монтгомери жив, а оборона Сен-Кантена, по свидетельству адмирала,  была продлена моими усилиями до последней возможности. Свое слово я сдержал,  государь, – сдержите ваше. Государь, верните мне моего отца!    

– Однако… –  заколебался Генрих II.    

Он  взглянул на Диану де Пуатье, но та была невозмутима и предельно спокойна.