1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Чтоб дух усталый стал вдвойне усталым,
       
И, путь слезам готовя исподволь,
       
С презреньем деланным в улыбке прятать боль.
      
     
     98
     
      
       
Что в старости быстрее всяких бед
       
Нам сеть морщин врезает в лоб надменный?
       
Сознание, что близких больше нет,
       
Что ты, как я, один во всей вселенной.
       
Склоняюсь пред Карающим, смиренный, —
       
Дворцы Надежды сожжены дотла.
       
Катитесь, дни, пустой, бесплодной сменой!
       
Все жизнь без сожаленья отняла,
       
И молодость моя, как старость, тяжела.
      
     
    
   
   
    
     
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ[121]
    
    
    
     
      
      
Afin que cette application vous forçât de penser à autre chose; il n'y a en vérité de remède que celui-là et le temps.
      Lettre du Roi de Prusse à D'Alembert, Sept. 7, 1776.[122]
     
     1
     
      
       
Дочь сердца моего, малютка Ада![123]
       
Похожа ль ты на мать? В последний раз.
       
Когда была мне суждена отрада
       
Улыбку видеть синих детских глаз,
       
Я отплывал — то был Надежды час.
       
И вновь плыву,[124] но все переменилось.
       
Куда плыву я? Шторм встречает нас.
       
Сон обманул… И сердце не забилось,
       
Когда знакомых скал гряда в тумане скрылась.
      
     
     2
     
      
       
Как славный конь, узнавший седока,
       
Играя, пляшут волны подо мною.
       
Бушуйте, вихри! Мчитесь, облака!
       
Я рад кипенью, грохоту и вою.
       
Пускай дрожат натянутой струною
       
И гнутся мачты в космах парусов!
       
Покорный волнам, ветру и прибою,
       
Как смытый куст по прихоти валов,
       
Куда угодно плыть отныне я готов.
      
     
     3
     
      
       
В дни молодости пел я об изгое,
       
Бежавшем от себя же самого,
       
И снова принимаюсь за былое,
       
Ношу с собой героя своего,
       
Как ветер тучи носит, — для чего?
       
Следы минувших слез и размышлений
       
Отливом стерты, прошлое мертво,
       
И дни влекутся к той, к последней смене
       
Глухой пустынею, где ни цветка, ни тени.
      
     
     4
     
      
       
С уходом милой юности моей
       
Каких-то струн в моей душе не стало,
       
И лиры звук фальшивей и тусклей.
       
Но если и не петь мне, как бывало,
       
Пою, чтоб лира сон мой разогнала,
       
Себялюбивых чувств бесплодный сон.
       
И я от мира требую так мало:
       
Чтоб автора забвенью предал он,
       
Хотя б его герой был всеми осужден.
      
     
     5
     
      
       
Кто жизнь в ее деяниях постиг,
       
Кем долгий срок в земной юдоли прожит,
       
Кто ждать чудес и верить в них отвык,
       
Чье сердце жажда славы не тревожит,
       
И ни любовь, ни ненависть не гложет,
       
Тому остался только мир теней,
       
Где мысль уйти в страну забвенья может,
       
Где ей, гонимой, легче и вольней
       
Меж зыбких образов, любимых с давних дней.
      
     
     6
     
      
       
Их удержать, облечь их в плоть живую,
       
Чтоб тень была живее нас самих,
       
Чтоб в слове жить, над смертью торжествуя, —
       
Таким увидеть я хочу мой стих.
       
Пусть я ничтожен — на крылах твоих,
       
О мысль, твоим рожденьем ослепленный,
       
Но, вдруг прозрев незримо для других,
       
Лечу я ввысь, тобой освобожденный,
       
От снов бесчувственных для чувства пробужденный.
      
     
     7
     
      
       
Безумству мысли надобна узда.
       
Я мрачен был, душой печаль владела.
       
Теперь не то! В минувшие года
       
Ни в чем не ставил сердцу я предела.
       
Фантазия виденьями кипела.
       
И ядом стал весны моей приход.
       
Теперь душа угасла, охладела.
       
Учусь терпеть неотвратимый гнет
       
И не корить судьбу, вкушая горький плод.
      
     
     8
     
      
       
На этом кончим! Слишком много строф
       
О той поре, уже невозвратимой.
       
Из дальних странствий под родимый кров
       
Гарольд вернулся, раною томимый,
       
Хоть не смертельной, но неисцелимой.
       
Лишь Временем он сильно тронут был.
       
Уносит бег его неумолимый
       
Огонь души, избыток чувств и сил,
       
И, смотришь, пуст бокал, который пеной бил.
      
     
     9
     
      
       
До срока чашу осушив свою
       
И ощущая только вкус полыни,
       
Он зачерпнул чистейшую струю,
       
Припав к земле, которой чтил святыни.
       
Он думал — ключ неистощим отныне,
       
Но вскоре снова стал грустней, мрачней
       
И понял вдруг в своем глубоком сплине,
       
Что нет ему спасенья от цепей,
       
Врезающихся в грудь все глубже, все больней.
      
     
     10
     
      
       
В скитаньях научившись хладнокровью,
       
Давно считая, что страстями сыт,
       
Что навсегда простился он с любовью,
       
И равнодушье, как надежный щит,
       
От горя и от радости хранит,
       
Чайльд ищет вновь средь вихря светской моды,
       
В толкучке зал, где суета кипит,
       
Для мысли пищу, как в былые годы
       
Под небом стран чужих, среди чудес природы.
      
     
     11
     
      
       
Но кто ж, прекрасный увидав цветок,
       
К нему с улыбкой руку не протянет?
       
Пред красотой румяных юных щек
       
Кто не поймет, что сердца жар не вянет?
       
Желанье славы чьей души не ранит,
       
Чьи мысли не пленит ее звезда?
       
И снова Чайльд пустым круженьем занят
       
И носится, как в прежние года,
       
Лишь цель его теперь достойней, чем тогда.
      
     
     12
     
      
       
Но видит он опять, что не рожден
       
Для светских зал, для чуждой их стихии,
       
Что подчинять свой ум не может он,
       
Что он не может мыслить, как другие.
       
И хоть сжигала сердце в дни былые
       
Язвительная мысль его, но ей
       
Он мненья не навязывал чужие.
       
И в гордости безрадостной своей
       
Он снова ищет путь — подальше от людей.
      
     
     13
     
      
       
Среди пустынных гор его друзья,
       
Средь волн морских его страна родная,
       
Где так лазурны знойные края,
       
Где пенятся буруны, набегая.
       
Пещеры, скалы, чаща вековая —
       
Вот чей язык в его душе поет.
       
И, свой родной для новых забывая,
       
Он книгам надоевшим предпочтет
       
Страницы влажные согретых солнцем вод.
      
     
     14
     
      
       
Он, как халдей, на звезды глядя ночью
       
И населяя жизнью небосвод,
       
Тельца, Дракона видеть мог воочью.
       
Тогда, далекий от людских забот,
       
Он был бы счастлив за мечтой в полет
       
И душу устремить. Но прах телесный
       
Пылать бессмертной искре не дает,
       
Как не дает из нашей кельи тесной,
       
Из тяжких пут земных взлететь в простор небесный.
      
     
     15
     
      
       
Среди людей молчит он, скучен, вял,
       
Но точно сокол, сын нагорной чащи,
       
Отторгнутый судьбой от вольных скал,
       
С подрезанными крыльями сидящий
       
И в яростном бессилии все чаще
       
Пытающийся проволочный свод
       
Ударами груди кровоточащей
       
Разбить и снова ринуться в полет —
       
Так мечется в нем страсть, не зная, где исход.
      
     
     16
     
      
       
И вновь берет он посох пилигрима,
       
Чтобы в скитаньях сердце отошло.
       
Пусть это рок, пусть жизнь проходит мимо,
       
Презренью и отчаянью назло
       
Он призовет улыбку на чело.
       
Как в миг ужасный кораблекрушенья
       
Матросы хлещут спирт — куда ни шло!
       
И с буйным смехом ждут судеб свершенья,
       
Так улыбался Чайльд, не зная утешенья.
      
     
     17[125]
     
      
       
Ты топчешь прах Империи,[126] — смотри!
       
Тут Славу опозорила Беллона.
       
И не воздвигли статую цари?
       
Не встала Триумфальная колонна?
       
Нет! Но проснитесь, — Правда непреклонна:
       
Иль быть Земле и до скончанья дней
       
Все той же? Кровь удобрила ей лоно,
       
Но мир на самом страшном из полей
       
С победой получил лишь новых королей.[127]
      
     
     18
     
      
       
О Ватерлоо,[128] Франции могила!
       
Гарольд стоит над кладбищем твоим.
       
Он бил, твой час, — и где ж Величье, Сила?
       
Все — Власть и Слава — обратилось в дым.
       
В последний раз, еще непобедим,
       
Взлетел орел — и пал с небес, пронзенный,
       
И, пустотой бесплодных дней томим,
       
Влачит он цепь над бездною соленой,[129] —
       
Ту цепь, которой мир душил закабаленный.
      
     
     19
     
      
       
Урок достойный! Рвется пленный галл,
       
Грызет узду, но где триумф Свободы?
       
Иль кровь лилась, чтоб он один лишь пал,
       
Или, уча монархов чтить народы,
       
Изведал мир трагические годы,
       
Чтоб вновь попрать для рабства все права,
       
Забыть, что все равны мы от природы?
       
Как? Волку льстить, покончив с мощью Льва?
       
Вновь славить троны? Славь — но испытай сперва.
      
     
     20
     
      
       
То смерть не тирании — лишь тирана.
       
Напрасны были слезы нежных глаз
       
Над прахом тех, чей цвет увял так рано,
       
Чей смелый дух безвременно угас.
       
Напрасен был и страх, томивший нас,
       
Мильоны трупов у подножья трона,
       
Союз народов, что Свободу спас, —
       
Нет, в миртах меч — вот лучший страж Закона, —
       
Ты, меч Гармодия, меч Аристогитона![130]
      
     
     21
     
      
       
В ночи огнями весь Брюссель сиял,[131]
       
Красивейшие женщины столицы
       
И рыцари стеклись на шумный бал.
       
Сверкают смехом праздничные лица.
       
В такую ночь все жаждет веселиться,
       
На всем — как будто свадебный наряд,
       
Глаза в глазах готовы раствориться,
       
Смычки блаженство томное сулят.
       
Но что там? Странный звук! — Надгробный звон? Набат?
      
     
     22
     
      
       
Ты слышал? — Нет! А что? — Гремит карета,
       
Иль просто ветер ставнями трясет.
       
Танцуйте же! Сон изгнан до рассвета,
       
Настал любви и радости черед.
       
Они ускорят времени полет.
       
Но тот же звук! Как странно прогудело!
       
И словно вторит эхом небосвод.
       
Опять? Все ближе! А, так вот в чем дело!
       
К оружью! Пушки бьют! И все вдруг закипело.
      
     
     23
     
      
       
В одной из зал стоял перед окном
       
Брауншвейгский герцог.[132] Первый в шуме бала
       
Услышал он тот странный дальний гром,
       
И, хоть кругом веселье ликовало,
       
Он понял: Смерть беспечных вызывала,
       
И, вспомнив, как погиб его отец,
       
Вскочил, как от змеиного ужала, —
       
И на коня! И умер как храбрец!
       
Он, кровью мстя за кровь, нашел в бою конец.
      
     
     24
     
      
       
Все из дворца на улицу спешат,
       
И хмель слетает с тех, кто были пьяны.
       
И бледны щеки те, что час назад
       
От нежной лести были так румяны.
       
Сердцам наносят тягостные раны
       
Слова прощанья, страх глядит из глаз.
       
Кто угадает жребий свой туманный,
       
Когда в ночи был счастьем каждый час, —
       
Но ужасом рассвет пирующих потряс.
      
     
     25
     
      
       
Военные бегут со всех сторон,
       
Проносятся связные без оглядки,
       
Выходит в поле первый эскадрон,
       
Командой прерван сон пехоты краткий,
       
И боевые строятся порядки.
       
А барабан меж тем тревогу бьет,
       
Как будто гонит мужества остатки.
       
Толпа все гуще, в панике народ,
       
И губы бледные твердят: «Враг! Враг идет!»
      
     
     26
     
      
       
Но грянул голос: «Кемроны, за мной!»[133]
       
Клич Лохьела, что, кланы созывая,
       
Гнал гордых саксов с Элбина долой;
       
Подъемлет визг волынка боевая,
       
Тот ярый дух в шотландцах пробуждая,
       
Что всем врагам давать отпор умел, —
       
То кланов честь, их доблесть родовая,
       
Дух грозных предков и геройских дел,
       
Что славой Эвана и Дональда гремел.
      
     
     27
     
      
       
Вот принял их Арденн[134] зеленый кров,
       
От слез природы влажные дубравы.
       
Ей ведом жребий юных смельчаков:
       
Как смятые телами павших травы,
       
К сырой земле их склонит бой кровавый.
       
Но май придет — и травы расцвели,
       
А те, кто с честью пал на поле славы,
       
Хоть воплощенной доблестью пришли,
       
Истлеют без гробов в объятиях земли.
      
     
     
     28
     
      
       
День видел блеск их жизни молодой,
       
Их вечер видел среди гурий бала,
       
Их ночь видала собранными в строй,
       
И сильным войском утро увидало.
       
Но в небе туча огненная встала,
       
Извергла дым и смертоносный град,
       
И что цвело-кровавой грязью стало,
       
И в этом красном месиве лежат
       
Француз, германец, бритт — на брата вставший брат.
      
     
     29
     
      
       
Воспет их подвиг был и до меня,[135]
       
Их новое восславит поколенье,
       
Но есть один средь них — он мне родня, —
       
Его отцу нанес я оскорбленье.[136]
       
Теперь, моей ошибки в искупленье,
       
Почту обоих. Там он был в строю.
       
Он грудью встретил вражье наступленье
       
И отдал жизнь и молодость свою,
       
Мой благородный друг, мой Говард, пал в бою.
      
     
     30
     
      
       
Все плакали о нем, лишь я не мог,
       
А если б мог, так что бы изменилось?
       
Но, стоя там, где друг мой в землю слег,
       
Где — вслед за ним увядшая — склонилась
       
Акация, а поле колосилось,
       
Приветствуя и солнце и тепло, —
       
Я был печален: сердце устремилось
       
От жизни, от всего, что вновь цвело,
       
К тем, воскресить кого ничто уж не могло.
      
     
     31
     
      
       
Их тысячи — и тысячи пустот
       
Оставил сонм ушедших за собою.
       
Их не трубою Славы воззовет
       
Великий день, назначенный судьбою,
       
Но грозного архангела трубою.
       
О, если б дать забвение живым!
       
Но ведь и Слава не ведет к покою:
       
Она придет, уйдет, пленясь другим, —
       
А близким слезы лить о том, кто был любим.
      
     
     32
     
      
       
Но слезы льют с улыбкою сквозь слезы:
       
Дуб долго сохнет, прежде чем умрет.
       
В лохмотьях парус, киль разбили грозы,
       
И все же судно движется вперед.
       
Гниют подпоры, но незыблем свод,
       
Зубцы ломает вихрь, но крепки стены,
       
И сердце, хоть разбитое, живет
       
И борется в надежде перемены.
       
Так солнце застит мгла, но день прорвется пленный.
      
     
     33
     
      
       
Так — зеркало, где образ некий зрим:
       
Когда стеклу пора пришла разбиться,
       
В любом осколке, цел и невредим,
       
Он полностью, все тот же, отразится.
       
Он и в разбитом сердце не дробится,
       
Где память об утраченном жива.
       
Душа исходит кровью, и томится,
       
И сохнет, как измятая трава,
       
Но втайне, но без слов, — да и на что слова?
      
     
     34
     
      
       
В отчаянье есть жизнь — пусть это яд, —
       
Анчара корни только ядом жили.
       
Казалось бы, и смерти будешь рад,
       
Коль жизнь тяжка. Но, полный смрадной гнили,
       
Плод Горя всеми предпочтен могиле.
       
Так яблоки на Мертвом море есть,
       
В них пепла вкус, но там их полюбили.
       
Ах, если б каждый светлый час зачесть
       
Как целый год, — кто б жил хотя б десятков шесть?
      
     
     35
     
      
       
Псалмист измерил наших дней число,
       
И много их, — мы в жалобах не правы.
       
Но Ватерлоо тысячи смело,
       
Прервав ужасной эпопеи главы.
       
Его для поэтической забавы
       
Потомки звучно воспоют в стихах:
       
«Там взяли верх союзные державы,
       
Там были наши прадеды в войсках!» —
       
Вот все, чем этот день останется в веках.
      
     
     36
     
      
       
Сильнейший там, но нет, не худший пал.[137]
       
В противоречьях весь, как в паутине,
       
Он слишком был велик и слишком мал,
       
А ведь явись он чем-то посредине,
       
Его престол не дрогнул бы доныне
       
Иль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пыл
       
Вознес его и приковал к пучине,
       
И вновь ему корону возвратил,[138]
       
Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил.
      
     
     37
     
      
       
Державный пленник, бравший в плен державы,
       
Уже ничтожный, потерявший трон,
       
Ты мир пугаешь эхом прежней славы.
       
Ее капризом был ты вознесен,
       
И был ей люб свирепый твой закон.
       
Ты новым богом стал себе казаться,
       
И мир, охвачен страхом, потрясен,
       
Готов был заклеймить как святотатца
       
Любого, кто в тебе дерзнул бы сомневаться.
      
     
     38
     
      
       
Сверхчеловек, то низок, то велик,
       
Беглец, герой, смиритель усмиренный,
       
Шагавший вверх по головам владык,
       
Шатавший императорские троны,
       
Хоть знал людей ты, знал толпы законы,
       
Не знал себя, не знал ты, где беда,
       
И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны,
       
Забыл, что потухает и звезда
       
И что дразнить судьбу не надо никогда.
      
     
     39
     
      
       
Но, презирая счастья перемены,
       
Врожденным хладнокровием храним,
       
Ты был незыблем в гордости надменной
       
И, мудрость это иль искусный грим,
       
Бесил врагов достоинством своим.
       
Тебя хотела видеть эта свора
       
Просителем, униженным, смешным,
       
Но, не склонив ни головы, ни взора,
       
Ты ждал с улыбкою спокойной приговора.
      
     
     40
     
      
       
Мудрец в несчастье! В прежние года
       
Ты презирал толпы покорной мненье,
       
Весь род людской ты презирал тогда,
       
Но слишком явно выражал презренье.
       
Ты был в нем прав, но вызвал раздраженье
       
Тех, кто в борьбе возвысил жребий твой:
       
Твой меч нанес тебе же пораженье.
       
А мир — не стоит он игры с судьбой!
       
И это понял ты, как все, кто шел с тобой.
      
     
     41
     
      
       
Когда б стоял и пал ты одинок,
       
Как башня, с гор грозящая долинам,
       
Щитом презренье ты бы сделать мог,
       
Но средь мильонов стал ты властелином,
       
Ты меч обрел в восторге толп едином,
       
А Диогеном не был ты рожден,
       
Ты мог скорее быть Филиппа сыном,[139]
       
Но, циник, узурпировавший трон,
       
Забыл, что мир велик и что не бочка он.
      
     
     42
     
      
       
Спокойствие для сильных духом — ад.
       
Ты проклят был: ты жил дерзаньем смелым,
       
Огнем души, чьи крылья ввысь манят,
       
Ее презреньем к нормам закоснелым,