1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Вы,  кажется, все еще сердитесь на бедного парня, монсеньер? – спросил Ла Раме  с громким смехом.    

– Ах,  это вы, Ла Раме? – воскликнул герцог. – Давно пора! Я уже лег на  кровать и повернулся носом к стене, чтобы не поддаться искушению выполнить свое  обещание и не свернуть шею этому негодяю Гримо.    

– Не  думаю, однако, чтобы он сказал что-нибудь неприятное вашему высочеству? –  спросил Ла Раме, тонко намекая на молчаливость своего помощника.    

– Еще  бы, черт возьми! Немой эфиоп! Ей-богу, вы вернулись как раз вовремя, Ла Раме.  Мне не терпелось вас увидеть!    

– Вы  слишком добры ко мне, монсеньер, – сказал Ла Раме, польщенный его словами.    

– Нисколько.  Кстати, я сегодня чувствую себя очень неловким, что, конечно, будет вам на  руку.    

– Разве  мы будем играть в мяч? – вырвалось у Ла Раме.    

– Если  вы ничего не имеете против.    

– Я  всегда к услугам вашего высочества.    

– Поистине  вы очаровательный человек, Ла Раме, и я охотно остался бы в Венсене на всю  жизнь, лишь бы не расставаться с вами.    

– Во  всяком случае, ваше высочество, – сказал Ла Раме, – не кардинал будет  виноват, если ваше желание не исполнится.    

– Как  так? Вы виделись с ним?    

– Он  присылал за мной сегодня утром.    

– Вот  как! Чтобы потолковать обо мне?    

– О  чем же ему больше и говорить со мной? Вы мучите его, как кошмар, ваше  высочество.    

Герцог  горько улыбнулся.    

– Ах,  если бы вы согласились на мое предложение, Ла Раме! – сказал он.    

– Полноте,  полноте, ваше высочество. Вот вы опять заговариваете об этом. Видите, как вы  неблагоразумны.    

– Я  уже говорил вам, – продолжал герцог, – и опять повторяю, что озолочу  вас.    

– Каким  образом? Не успеете вы выйти из крепости, как все ваше имущество конфискуют.    

– Не  успею я выйти отсюда, как стану владыкой Парижа.    

– Тише,  тише! Ну, можно ли мне слушать подобные речи? Хорош разговор для королевского  чиновника! Вижу, монсеньер, что придется мне запастись вторым Гримо.    

– Ну,  хорошо, оставим это. Значит, ты толковал обо мне с кардиналом?    

В  следующий раз, как он пришлет за тобой, позволь мне переодеться в твое платье,  Ла Раме. Я отправлюсь к нему вместо тебя, сверну ему шею и, честное слово, если  ты поставишь это условием, вернусь назад в крепость.    

– Видно,  придется мне позвать Гримо, монсеньер, – сказал Ла Раме.    

– Ну,  не сердись. Так что же говорила тебе эта гнусная рожа?    

– Я  спущу вам это словечко, – сказал Ла Раме с хитрым видом, – потому что  оно рифмуется со словом вельможа. Что он мне говорил? Велел мне хорошенько  стеречь вас.    

– А  почему надо сторожить меня? – с беспокойством спросил герцог.    

– Потому  что какой-то звездочет предсказал, что вы удерете.    

– А,  так звездочет предсказал это! – сказал герцог, невольно вздрогнув.    

– Да,  честное слово! Эти проклятые колдуны сами не знают, что выдумать, лишь бы  пугать добрых людей.    

– Что  же отвечал ты светлейшему кардиналу?    

– Что  если этот звездочет составляет календари, то я не посоветовал бы его  высокопреосвященству покупать их.    

– Почему?    

– Потому  что спастись отсюда вам удастся только в том случае, если вы обратитесь в зяблика  или королька.    

– К  несчастью, ты прав, Ла Раме. Ну, пойдем играть в мяч.    

– Прошу  извинения у вашего высочества, но мне бы хотелось отложить нашу игру на полчаса.    

– А  почему?    

– Потому  что Мазарини держит себя не так просто, как ваше высочество, хоть он и не такого  знатного происхождения. Он позабыл пригласить меня к завтраку.    

– Хочешь,  я прикажу подать тебе завтрак сюда?    

– Нет,  не надо, монсеньер. Дело в том, что пирожник, живший напротив замка, по имени  Марто…    

– Ну?    

– С  неделю тому назад продал свое заведение парижскому кондитеру, которому доктора,  кажется, посоветовали жить в деревне.    

– Мне-то  что за дело?    

– Разрешите  досказать, ваше высочество. У этого нового пирожника выставлены в окнах такие  вкусные вещи, что просто слюнки текут.    

– Ах  ты, обжора!    

– Боже  мой, монсеньер! Человек, который любит хорошо поесть, еще не обжора. По самой  своей природе человек ищет совершенства во всем, даже в пирожках. Так вот этот  плут-кондитер, увидав, что я остановился около его выставки, вышел ко мне, весь  в муке, и говорит: «У меня к вам просьба, господин Ла Раме: доставьте мне,  пожалуйста, покупателей из заключенных в крепости. Мой предшественник, Марто,  уверял меня, что он был поставщиком всего замка, потому я и купил его  заведение. А между тем я водворился здесь уже неделю назад, и, честное слово,  господин Шавиньи не купил у меня до сих пор ни одного пирожка». – «Должно  быть, господин Шавиньи думает, что у вас пирожки невкусные», – сказал  я. – «Невкусные? Мои пирожки! – воскликнул он. – Будьте же сами  судьей, господин Ла Раме. Зачем откладывать?» – «Не могу, – сказал  я, – мне необходимо вернуться в крепость». – «Хорошо, идите по вашим  делам, вы, кажется, и впрямь торопитесь, но приходите через полчаса». –  «Через полчаса?» – «Да. Вы уже завтракали?» – «И не думал». –  «Так я приготовлю вам пирог и бутылку старого бургундского», – сказал он.  Вы понимаете, монсеньер, я выехал натощак и, с позволения вашего высочества, я  хотел… – Ла Раме поклонился.    

– Ну  ступай, скотина, – сказал герцог, – но помни, что я даю тебе только  полчаса.    

– А  могу я обещать преемнику дядюшки Марто, что вы станете его покупателем?    

– Да,  но с условием, чтобы он не присылал мне пирожков с грибами. Ты знаешь ведь, что  грибы Венсенского леса смертельны для нашей семьи.    

Ла Раме  сделал вид, что не понял намека, и вышел из комнаты. А пять минут спустя после  его ухода явился караульный офицер, будто для того, чтобы не дать герцогу  соскучиться, а на самом деле для того, чтобы согласно приказанию кардинала, не  терять из виду заключенного.    

Но за  пять минут, проведенных в одиночестве, герцог успел еще раз перечесть письмо  г-жи де Монбазон, свидетельствовавшее, что друзья не забыли его и стараются его  освободить. Каким образом? Он еще не знал этого и решил, несмотря на  молчаливость Гримо, заставить его разговориться.    

Доверие,  которое герцог чувствовал к нему, еще возросло, ибо он понял, почему тот вел  себя так странно вначале. Очевидно, Гримо изобретал мелкие придирки с целью  заглушить в тюремном начальстве всякое подозрение о возможности сговора между  ним и заключенным.    

Такая  хитрая уловка создала у герцога высокое мнение об уме Гримо, и он решил вполне  довериться ему.    

 Глава 21. КАКАЯ БЫЛА  НАЧИНКА В ПИРОГАХ ПРЕЕМНИКА ДЯДЮШКИ МАРТО    

     

Ла Раме  вернулся через полчаса, оживленный и веселый, как человек, который хорошо поел,  а главное, хорошо выпил. Пирожки оказались великолепными, вино превосходным.    

День был  ясный, и предполагаемая партия в мяч могла состояться. В Венсенской крепости  играли на открытом воздухе, и герцогу, исполняя совет Гримо, нетрудно было  забросить несколько мячей в ров.    

Впрочем,  до двух часов – условленного срока – он играл еще довольно сносно. Но  все же он проигрывал все партии, под этим предлогом прикинулся рассерженным,  начал горячиться и, как всегда бывает в таких случаях, делал промах за  промахом.    

Как  только пробило два часа, мячи посыпались в ров, к великой радости Ла Раме,  который насчитывал себе по пятнадцати очков за каждый промах герцога.    

Наконец  промахи так участились, что стало не хватать мячей. Ла Раме предложил послать  кого-нибудь за ними. Герцог весьма основательно заметил, что это будет лишняя  трата времени, и, подойдя к краю стены, которая, как верно говорил кардиналу Ла  Раме, имела не менее шестидесяти футов высоты, увидел какого-то человека,  работавшего в одном из тех крошечных огородов, какие разводят крестьяне по краю  рвов.    

– Эй,  приятель! – крикнул герцог.    

Человек  поднял голову, и герцог чуть не вскрикнул от удивления. Этот человек, этот  крестьянин, этот огородник – был Рошфор, который, по мнению герцога, сидел  в Бастилии.    

– Ну,  чего нужно? – спросил человек.    

– Будьте  любезны, перебросьте нам мячи.    

Огородник  кивнул головою и стал кидать мячи, которые затем подобрали сторожа и Ла Раме.    

Один из  этих мячей упал прямо к ногам герцога, и так как он, очевидно, предназначался  ему, то он поднял его и положил в карман.    

Потом,  поблагодарив крестьянина, герцог продолжал игру.    

Бофору в  этот день решительно не везло. Мячи летали как попало и два или три из них  снова упали в ров. Но так как огородник уже ушел и некому было перебрасывать их  обратно, то они так и остались во рву. Герцог заявил, что ему стыдно за свою  неловкость, и, прекратил игру.    

Ла Раме  был в полном восторге: ему удалось обыграть принца королевской крови!    

Вернувшись  к себе, герцог лег в постель. Он пролеживал почти целые дни напролет с тех пор,  как у него отобрали книги.    

Ла Раме  взял платье герцога под тем предлогом, что оно запылилось и его нужно  вычистить; на самом же деле он хотел быть уверенным, что заключенный не тронется  с места. Вот до чего предусмотрителен был Ла Раме!    

К  счастью, герцог еще раньше вынул из кармана мяч и спрятал его под подушку.    

Как  только Ла Раме вышел и затворил за собою дверь, герцог разорвал покрышку мяча  зубами: ему нечем было ее разрезать. Ему даже к столу подавали серебряные ножи,  которые гнулись и ничего не резали.    

В мяче  оказалась записка следующего содержания:    

     

     

«Ваше  высочество!    

Друзья  ваши бодрствуют, и час вашего освобождения близится. Прикажите доставить вам  послезавтра пирог от нового кондитера, купившего заведение у прежнего пирожника  Марто. Этот новый кондитер – не кто иной, как ваш дворецкий Нуармон.  Разрежьте пирог, когда будете одни. Надеюсь, что вы останетесь довольны его  начинкой.    

Глубоко  преданный слуга вашего высочества как в Бастилии, так и повсюду,    

граф  Рошфор.    

     

     

Вы  можете вполне довериться Гримо, ваше высочество: это очень смышленый и  преданный нам человек».    

     

     

Герцог,  у которого стали топить печь с тех пор, как он отказался от упражнений в  живописи, сжег письмо Рошфора, как раньше, хотя с гораздо большим сожалением,  сжег записку г-жи де Монбазон. Он хотел было бросить в печку и мяч, но потом  ему пришло в голову, что он еще может пригодиться для передачи ответа Рошфору.    

Герцога  стерегли на совесть: подслушав, что он двигается у себя, в комнату вошел Ла  Раме.    

– Что  угодно вашему высочеству? – спросил Ла Раме.    

– Я  озяб и помешал дрова, чтобы они хорошенько разгорелись, – сказал  герцог. – Вы знаете, мой милый, что камеры Венсенского замка славятся  своей сыростью. Здесь очень удобно сохранять лед и добывать селитру. А те  камеры, в которых умерли Пюилоранс, маршал Орнано и мой дядя, великий приор,  справедливо ценятся на вес мышьяка, как выразилась госпожа де Рамбулье.    

И герцог  снова лег в постель, засунув мяч еще глубже под подушку. Ла Раме усмехнулся. Он  был, в сущности, неплохой и добрый человек. Он горячо привязался к своему  знатному узнику и был бы в отчаянии, если бы с тем приключилась какая-нибудь  беда. А то, что говорил герцог про своего дядю и двух других заключенных, была  истинная правда.    

– Не  следует предаваться мрачным мыслям, ваше высочество, – сказал Ла  Раме. – Такие мысли убивают скорее селитры.    

– Вам  хорошо говорить так, Ла Раме. Если бы я мог ходить по кондитерским, есть  пирожки у преемника дядюшки Марто и запивать их бургундским, как вы, я бы тоже  не скучал.    

– Да  уж, что правда, то правда, ваше высочество: пироги у него превосходные, да и  вино прекрасное.    

– Во  всяком случае, его кухня и погреб должны быть получше, чем у господина де Шавиньи.    

– А  кто мешает вам попробовать его стряпню, ваше высочество? – сказал Ла Раме,  попадаясь в ловушку. – Кстати, я обещал ему, что вы станете его  покупателем.    

– Хорошо, –  согласился герцог. – Если уж мне суждено просидеть в заключении до самой  смерти, как позаботился довести до моего сведения милейший Мазарини, то нужно  же мне придумать какое-нибудь развлечение под старость. Постараюсь к тому  времени сделаться лакомкой.    

– Послушайтесь  доброго совета, ваше высочество, не откладывайте этого до старости.    

«Каждого  человека, как видно, на погибель души и тела небо наделило хоть одним из семи  смертных грехов, если не двумя сразу, – подумал герцог. –  Чревоугодие – слабость Ла Раме. Что ж, воспользуемся этим».    

– Послезавтра,  кажется, праздник, милый Ла Рамс? – спросил он.    

– Да,  ваше высочество, троицын день.    

– Не  желаете ли дать мне послезавтра урок?    

– Чего?    

– Гастрономии.    

– С  большим удовольствием, ваше высочество.    

– Но  для этого мы должны остаться вдвоем. Отошлем сторожей обедать в столовую господина  де Шавиньи и устроим себе ужин, заказать который я попрошу вас.    

– Гм! –  сказал Ла Раме.    

Предложение  было очень соблазнительно, но Ла Раме, несмотря на невыгодное мнение о нем  Мазарини, был все-таки человек бывалый и знал все ловушки, которые умеют  подстраивать узники своим надзирателям. Герцог хвастал не раз, что у него  имеется сорок способов побега из крепости. Уж нет ли тут какой хитрости?    

Ла Раме  задумался на минуту, но затем рассудил, что раз обед он закажет сам, значит,  ничего не будет подсыпано в кушанья или подлито в вино.    

А  напоить его пьяным герцогу, конечно, нечего и надеяться; Ла Раме даже  рассмеялся при таком предположении. Наконец ему пришла на ум еще одна мысль,  решившая вопрос.    

Герцог  следил с тревогой за отражением этого внутреннего монолога на физиономии Ла Раме.  Наконец лицо надзирателя просияло.    

– Ну  что ж, идет? – спросил герцог.    

– Идет,  ваше высочество, но с одним условием.    

– С  каким?    

– Гримо  будет нам прислуживать за столом.    

Это было  как нельзя более кстати для герцога.    

Однако у  него хватило сил скрыть свою радость, и он недовольно нахмурился.    

– К  черту вашего Гримо! – воскликнул он. – Он испортит мне весь праздник.    

– Я  прикажу ему стоять за вашим стулом, ваше высочество, а так как он обычно не  говорит ни слова, то вы его не будете ни видеть, ни слышать. И при желании  можете воображать, что он находится за сто миль от вас.    

– А  знаете, мой милый, что я заключаю из всего этого? – сказал герцог. –  Вы мне не доверяете.    

– Ведь  послезавтра троицын день, ваше высочество.    

– Так  что ж из того? Какое мне дело до троицы? Или вы боитесь, что святой дух сойдет  на землю в виде огненных языков, чтобы отворить мне двери тюрьмы?    

– Конечно,  нет, ваша светлость. Но я ведь говорил вам, что предсказал этот проклятый звездочет.    

– А  что такое?    

– Что  вы убежите из крепости прежде, чем пройдет троицын день.    

– Так  ты веришь колдунам? Глупец!    

– Мне  их предсказания не страшней вот этого, – сказал Ла Раме, щелкнув  пальцами. – Но монсеньер Джулио и в самом деле побаивается. Он итальянец  и, значит, суеверен.    

Герцог  пожал плечами.    

– Ну,  так и быть, согласен, – сказал он с прекрасно разыгранным  добродушием. – Тащите вашего Гримо, если уж без этого нельзя обойтись, но  кроме него – ни одной души, заботьтесь обо всем сами. Закажите ужин какой  хотите, я же ставлю только одно условие: чтоб был пирог, о котором вы мне  столько наговорили. Закажите его для меня, и пусть преемник Марто постарается.  Пообещайте ему, что я сделаю его своим поставщиком не только на все время,  которое просижу в крепости, но и после того, как выйду отсюда.    

– Вы  все еще надеетесь выйти? – спросил Ла Раме.    

– Черт  возьми! – воскликнул герцог. – В крайнем случае хоть после смерти  Мазарини. Ведь я на пятнадцать лет моложе его. Правда, – с усмешкой  добавил он, – в Венсене годы мчатся скорее.    

– Монсеньер! –  воскликнул Ла Раме. – Монсеньер!    

– Или  же здесь умирают раньше, – продолжал герцог, – что сводится к тому  же.    

– Так  я закажу ужин, ваше высочество, – сказал Ла Раме.    

– И  вы полагаете, что вам удастся добиться успехов от вашего ученика?    

– Очень  надеюсь, монсеньер, – ответил Ла Раме.    

– Если  только успеете, – пробормотал герцог.    

– Что  вы говорите, ваше высочество?    

– Мое  высочество просит вас не жалеть кошелька кардинала, который соблаговолил принять  на себя расходы по нашему содержанию.    

Ла Раме  остановился в дверях.    

– Кого  прикажете прислать к вам, монсеньер? – спросил он.    

– Кого  хотите, только не Гримо.    

– Караульного  офицера?    

– Да,  с шахматами.    

– Хорошо.    

И Ла  Раме ушел.    

Через  пять минут явился караульный офицер, и герцог де Бофор, казалось, совершенно погрузился  в глубокие расчеты шахов и матов.    

Странная  вещь человеческая мысль! Какие перевороты производит в ней иногда одно движение,  одно слово, один проблеск надежды!    

Герцог  пробыл в заключении пять лет, которые тянулись для него страшно медленно.  Теперь же, когда он вспоминал о прошлом, эти пять лет казались ему не такими  длинными, как те два дня, те сорок восемь часов, которые оставались до  освобождения.    

Но  больше всего хотел бы он узнать, каким образом состоится его освобождение. Ему  подали надежду, но от него скрыли, что же будет в таинственном пироге, что за друзья  будут ждать его? Значит, несмотря на пять лет, проведенные в тюрьме, у него еще  есть друзья? В таком случае он действительно был принцем с очень большими  привилегиями.    

Он  забыл, что в числе его друзей (что было уж вовсе необыкновенно) имелась женщина.  Быть может, она и не отличалась особенной верностью ему во время разлуки; но  она не забыла о нем, а это уже очень много.    

Тут было  над чем призадуматься. А потому при игре в шахматы вышло то же, что при игре в  мяч. Бофор делал промах за промахом и проигрывал офицеру вечером так же, как  утром проиграл Ла Раме.    

Однако  очередные поражения давали возможность герцогу дотянуть до восьми часов вечера  и кое-как убить три часа. Потом придет ночь, а с ней и сон.    

Так, по  крайней мере, полагал герцог. Но сон – очень капризное божество, которое  не приходит именно тогда когда его призывают. Герцог прождал его до полуночи,  ворочаясь с боку на бок на своей постели, как святой Лаврентий на раскаленной  решетке. Наконец он заснул.    

Но на  рассвете он проснулся. Всю ночь мучили его страшные сны. Ему снилось, что у  него выросли крылья. Вполне естественно, что он попробовал полететь, и сначала  крылья отлично его держали. Но поднявшись довольно высоко, он вдруг  почувствовал, что не может больше держаться в воздухе. Крылья его сломались, он  полетел вниз, в бездонную пропасть, и проснулся с холодным потом на лбу,  совершенно разбитый, словно и впрямь рухнул с высоты.    

Потом он  снова заснул и опять погрузился в лабиринт нелепых, бессвязных снов. Едва он закрыл  глаза, как его воображение, направленное к единой цели – бегству из  тюрьмы, снова стало рисовать попытки осуществить его. На этот раз все шло  по-другому. Бофору снилось, что он открыл подземный ход из Венсена. Он  спустился в этот ход, а Гримо шел впереди с фонарем в руках. Но мало-помалу  проход стал суживаться. Сначала еще все-таки можно было идти, но потом  подземный ход стал так узок, что беглец уже тщетно пытался продвинуться вперед.  Стены подземного хода все сближались, все сжимались, герцог делал неслыханные  усилия и все же не мог двинуться с места. А между тем вдали виднелся фонарь  Гримо, неуклонно шедшего вперед. И сколько герцог ни старался позвать его на  помощь, он не мог вымолвить ни слова, подземелье душило его. И вдруг, в начале  коридора, там, откуда он вошел, послышались поспешные шаги преследователей, они  все приближались; его заметили, надежда на спасенье пропала. А стены словно  сговорились с врагами, и чем настоятельней была необходимость бежать, тем  больше они теснили его. Наконец он услышал голос Ла Раме, увидал его. Ла Раме  протянул руку и, громко расхохотавшись, схватил герцога за плечо. Его потащили  назад, привели в низкую сводчатую камеру, где умерли маршал Орнано, Пюилоранс и  его дядя. Три холмика отмечали их могилы, четвертая зияла тут же, ожидая еще  один труп.    

Проснувшись,  герцог уже напрягал все силы, чтобы опять не заснуть, как раньше напрягал их,  чтобы заснуть. Он был так бледен, казался таким слабым, что Ла Раме, вошедший к  нему, спросил, не болен ли он.    

– Герцог  провел действительно очень тревожную ночь, – сказал один из сторожей, не  спавший все время, так как у него от сырости разболелись зубы. – Он бредил  и раза два-три звал на помощь.    

– Что  же это с вами, монсеньер? – спросил Ла Раме.    

– Это  все твоя вина, дурак! – сказал герцог. – Ты своими глупыми россказнями  о бегстве совсем вскружил мне голову, и мне всю ночь снилось, что я, пытаясь  бежать, ломаю себе шею.    

Ла Раме  расхохотался.    

– Вот  видите, ваше высочество, – сказал он. – Это предостережение свыше. Я  уверен, что вы не будете так неосмотрительны наяву, как во сне.    

– Ты  прав, любезный Ла Раме, – ответил герцог, отирая со лба холодный пот, все  еще струящийся, хоть он и давно проснулся. – Я не хочу больше думать ни о  чем, кроме еды и питья.    

– Т-с! –  сказал Ла Раме.    

И под  разными предлогами он поспешил удалить, одного за другим, сторожей.    

– Ну  что? – спросил герцог, когда они остались одни.    

– Ужин  заказан, – сказал Ла Раме.    

– Какие  же будут блюда, господин дворецкий?    

– Ведь  вы обещали положиться на меня, ваше высочество!    

– А  пирог будет?    

– Еще  бы. Как башня!    

– Изготовленный  преемником Марто?    

– Заказан  ему.    

– А  ты сказал, что это для меня?    

– Сказал.    

– Что  же он ответил?    

– Что  постарается угодить вашему высочеству.    

– Отлично, –  сказал герцог, весело потирая руки.    

– Черт  возьми! – воскликнул Ла Раме. – Какие, однако, успехи делаете вы по  части чревоугодия, ваше высочество! Ни разу за пять лет я не видал у вас такого  счастливого лица.    

Герцог  понял, что плохо владеет собой. Но в эту минуту Гримо, должно быть подслушав  разговор и сообразив, что надо чем-нибудь отвлечь внимание Ла Раме, вошел в  комнату и сделал знак своему начальнику, словно желая ему что-то сообщить.    

Тот  подошел к нему, и они заговорили вполголоса.    

Герцог  за это время опомнился.    

– Я,  однако, запретил этому человеку входить сюда без моего разрешения, – сказал  он.    

– Простите  его, ваше высочество, – сказал Ла Раме, – это я велел ему прийти.    

– А  зачем вы зовете его, зная, что он мне неприятен?    

– Но  ведь, как мы условились, ваше высочество, он будет прислуживать за нашим  славным ужином! Вы забыли про ужин, ваше высочество?    

– Нет,  но я забыл про господина Гримо.    

– Вашему  высочеству известно, что без Гримо не будет и ужина.    

– Ну  хорошо, делайте, как хотите.    

– Подойдите  сюда, любезный, – сказал Ла Раме, – и послушайте, что я скажу.    

Гримо,  смотревший еще угрюмее обыкновенного, подошел поближе.    

– Его  высочество, – продолжал Ла Раме, – оказал мне честь пригласить меня  завтра на ужин.    

Гримо  взглянул на него с недоумением, словно не понимая, каким образом это может касаться  его.    

– Да,  да, это касается и вас, – ответил Ла Раме на этот немой вопрос.    

– Вы  будете иметь честь прислуживать нам, а так как, несмотря на весь наш аппетит и  жажду, на блюдах и в бутылках все-таки кое-что останется, то хватит и на вашу  долю.    

Гримо  поклонился в знак благодарности.    

– А  теперь я попрошу у вас позволения удалиться, ваше высочество, – сказал Ла  Раме. – Господин де Шавиньи, кажется, уезжает на несколько дней и перед  отъездом желает отдать мне приказания.    

Герцог  вопросительно взглянул на Гримо, но тот равнодушно смотрел в сторону.    

– Хорошо,  ступайте, – сказал герцог, – только возвращайтесь поскорее.    

– Вероятно,  вашему высочеству угодно отыграться после вчерашней неудачи?    

Гримо  чуть заметно кивнул головой.    

– Разумеется,  угодно, – сказал герцог. – И берегитесь, Ла Раме, день на день не  приходится: сегодня я намерен разбить вас в пух и прах.    

Ла Раме  ушел. Гримо, не шелохнувшись, проводил его глазами, и, как только дверь затворилась,  вытащил из кармана карандаш и четвертушку бумаги.    

– Пишите,  монсеньер, – сказал он.    

– Что  писать? – спросил герцог.    

Гримо  подумал немного и продиктовал:    

– «Все  готово к завтрашнему вечеру. Ждите нас с семи до девяти часов с двумя оседланными  лошадьми. Мы спустимся из первого окна галереи».    

– Дальше? –  сказал герцог.    

– Дальше,  монсеньер? – удивленно повторил Гримо. – Дальше подпись.    

– И  все?    

– Чего  же больше, ваше высочество? – сказал Гримо, предпочитавший самый сжатый  слог.    

Герцог  подписался.    

– А  вы уничтожили мяч, ваше высочество?    

– Какой  мяч?    

– В  котором было письмо.    

– Нет,  я думал, что он еще может нам пригодиться. Вот он.    

И, вынув  из-под подушки мяч, герцог подал его Гримо.    

Тот  постарался улыбнуться как можно приятнее.    

– Ну? –  спросил герцог.    

– Я  зашью записку в мяч, ваше высочество, – сказал Гримо, – и вы во время  игры бросите его в ров.    

– А  если он потеряется?    

– Не  беспокойтесь. Там будет человек, который поднимет его.    

– Огородник? –  спросил герцог.    

Гримо  кивнул головою.    

– Тот  же, вчерашний?    

Гримо  снова кивнул.    

– Значит,  граф Рошфор?    

Гримо  трижды кивнул.    

– Объясни  же мне хоть вкратце план нашего бегства.    

– Мне  ведено молчать до последней минуты.    

– Кто  будет ждать меня по ту сторону рва?    

– Не  знаю, монсеньер.    

– Так  скажи мне, по крайней мере, что пришлют нам в пироге, если не хочешь свести  меня с ума.    

– В  нем будут, монсеньер, два кинжала, веревка с узлами и груша.    

– Хорошо,  понимаю.    

– Как  видите, ваше высочество, на всех хватит.    

– Кинжалы  и веревку мы возьмем себе, – сказал герцог.    

– А  грушу заставим съесть Ла Раме, – добавил Гримо.    

– Мой  милый Гримо, – сказал герцог, – нужно отдать тебе должное: ты  говоришь не часто, но уж если заговоришь, то слова твои – чистое золото.    

 Глава 22. ОДНО ИЗ  ПРИКЛЮЧЕНИЙ МАРИ МИШОН    

     

В то  самое время, как герцог Бофор и Гримо замышляли побег из Венсена, два всадника,  в сопровождении слуги, въезжали в Париж через предместье Сен-Марсель. Это были  граф де Ла Фер и виконт де Бражелон.    

Молодой  человек первый раз был в Париже, и, по правде сказать, Атос, въезжая с ним  через эту заставу, не позаботился о том, чтобы показать с самой лучшей стороны  город, с которым был когда-то в большой дружбе. Наверное, даже последняя  деревушка Турени была приятнее на вид, чем часть Парижа, обращенная в сторону  Блуа. И нужно сказать, к стыду этого столь прославленного города, что он  произвел весьма посредственное впечатление на юношу.    

Атос  казался, как всегда, спокойным и беззаботным.    

Доехав  до Сен-Медарского предместья, Атос, служивший в этом лабиринте проводником  своим спутникам, свернул на Почтовую улицу, потом на улицу Пыток, потом к рвам  Святого Михаила, потом на улицу Вожирар. Добравшись до улицы Фору, они поехали  по ней. На середине ее Атос с улыбкой взглянул на один из домов, с виду  купеческий, и показал на него Раулю.    

– Вот  в этом доме, Рауль, – сказал он, – я прожил семь самых счастливых и  самых жестоких лет моей жизни.    

Рауль  тоже улыбнулся и, сняв шляпу, низко поклонился дому. Он благоговел перед  Атосом, и это проявлялось во всех его поступках.    

Что же  касается до самого Атоса, то, как мы уже говорили, Рауль был не только  средоточием его жизни, но, за исключением старых полковых воспоминаний, и его  единственной привязанностью. Из этого можно понять как глубоко и нежно любил  Рауля Атос.    

Путники  остановились в гостинице «Зеленая лисица», на улице Старой Голубятни. Атос хорошо  знал ее, так как сотни раз бывал здесь со своими друзьями. Но за двадцать лет  тут изменилось все, начиная с хозяев.    

Наши  путешественники прежде всего позаботились о своих лошадях. Поручая их слугам,  они приказали подостлать им соломы, дать овса и вытереть ноги и грудь теплым  вином, так как эти породистые лошади сделали за один день двадцать миль. Только  после этого, как надлежит хорошим ездокам, они спросили две комнаты для себя.    

– Вам  необходимо переодеться, Рауль, – сказал Атос. – Я хочу вас  представить кой-кому.    

– Сегодня? –  спросил юноша.    

– Да,  через полчаса.    

Рауль  поклонился.    

Не столь  неутомимый, как Атос, который был точно выкован из железа, Рауль гораздо охотнее  выкупался бы сейчас в Сене – он столько о ней наслышался, хоть и склонен  был заранее признать ее хуже Луары, – а потом лечь в постель. Но граф  сказал, и он повиновался.    

– Кстати,  оденьтесь получше, Рауль, – сказал Атос. – Мне хочется, чтобы вы  казались красивым.    

– Надеюсь,  граф, что дело идет не о сватовстве, – с улыбкой сказал Рауль, – ведь  вы знаете мои обязательства по отношению к Луизе.    

Атос  тоже улыбнулся.    

– Нет,  будьте покойны, хоть я и представлю вас женщине.    

– Женщине? –  переспросил Рауль.    

– Да,  и мне даже очень хотелось бы, чтобы вы полюбили ее.    

Рауль с  некоторой тревогой взглянул на графа, но, увидав, что тот улыбается,  успокоился.    

– А  сколько ей лет? – спросил он.    

– Милый  Рауль, запомните раз навсегда, – сказал Атос, – о таких вещах не  спрашивают. Если вы можете угадать по лицу женщины ее возраст – совершенно  лишнее спрашивать об этом, если же не можете – ваш вопрос нескромен.    

– Она  красива?    

– Шестнадцать  лет тому назад она считалась не только самой красивой, но и самой очаровательной  женщиной во Франции.    

Эти  слова совершенно успокоили Рауля. Невероятно было, чтобы Атос собирался женить  его на женщине, которая считалась красивой за год до того, как Рауль появился  на свет.    

Он  прошел в свою комнату и с кокетством, свойственным юности, исполняя просьбу  Атоса, постарался придать себе самый изящный вид. При его природной красоте это  было совсем не трудно.    

Когда он  вошел к Атосу, тот оглядел его с отеческой улыбкой, с которой в минувшие годы  встречал д'Артаньяна. Только в улыбке этой было теперь гораздо больше нежности.    

Прежде  всего Атос посмотрел на волосы Рауля и на его руки и ноги – они говорили о благородном  происхождении. Следуя тогдашней моде, Рауль причесался на прямой пробор, и  темные волосы локонами падали ему на плечи, обрамляя матово бледное лицо. Серые  замшевые перчатки, одного цвета со шляпой, обрисовывали его тонкие изящные  руки, а сапоги, тоже серые, как перчатки и шляпа, ловко обтягивали маленькие,  как у десятилетнего ребенка, ноги.    

«Если  она не будет гордиться им, – подумал Атос, – то на нее очень трудно  угодить».    

Было три  часа пополудни – самое подходящее время для визитов. Наши путешественники  отправились по улице Грепель, свернули на улицу Розы, вышли; на улицу Святого  Доминика и остановились у великолепного дома, расположенного против Якобинского  монастыря и украшенного гербами семьи де Люинь.    

– Здесь, –  сказал Атос.    

Он вошел  в дом твердым, уверенным шагом, который сразу дает понять привратнику, что  входящий имеет на это право, поднялся на крыльцо и, обратившись к лакею в  богатой ливрее, послал его узнать, может ли герцогиня де Шеврез принять графа  де Ла Фер.    

Через  минуту лакей вернулся с ответом: хотя герцогиня и не имеет чести знать графа де  Ла Фер, она просит его войти.    

Атос  последовал за лакеем через длинную анфиладу комнат и остановился перед закрытой  дверью. Он сделал виконту де Бражелону знак, чтобы тот подождал его здесь.    

Лакей  отворил дверь и доложил о графе де Ла Фер.    

Герцогиня  де Шеврез, о которой мы часто упоминали в нашем романе «Три мушкетера», ни разу  не имея случая вывести ее на сцену, считалась еще очень красивой женщиной. На  вид ей можно было дать не больше тридцати восьми – тридцати девяти лет,  тогда как на самом деле ей уже минуло сорок пять. У нее были все те же чудесные  белокурые волосы, живые умные глаза, которые так часто широко раскрывались,  когда герцогиня вела какую-либо интригу, и которые так часто смыкала любовь, и  талия тонкая, как у нимфы, так что герцогиню, если не видеть ее лица, можно  было принять за совсем молоденькую девушку, какой она была в то время, когда  прыгала с Анной Австрийской через тюильрийский ров, лишивший в 1633 году  Францию наследника престола.    

В конце  концов это было все то же сумасбродное существо, умевшее придавать своим любовным  приключениям такую оригинальность, что они служили почти к славе семьи.    

Герцогиня  сидела в небольшом будуаре, окна которого выходили в сад.    

Будуар  этот по тогдашней моде, которую ввела г-жа де Рамбулье, отделывая свой особняк,  был обтянут голубой шелковой материей с розоватыми цветами и золотыми листьями.  Только изрядная кокетка решилась бы в лета герцогини де Шеврез сидеть в таком  будуаре. А она даже не сидела, а полулежала на кушетке, прислонившись головою к  вышитому ковру, висевшему на стене.    

Опершись  локтем на подушку, она держала в руке раскрытую книгу.    

Когда  лакей доложил о графе де Ла Фер, герцогиня слегка приподнялась и с любопытством  посмотрела на дверь.    

Вошел  Атос.    

На нем  был лиловый бархатный костюм, отделанный шнурками того же цвета с серебряными  воронеными наконечниками, плащ без золотого шитья и черная шляпа с простым  лиловым пером.    

Отложной  воротник его рубашки был из дорогого кружева; такие же кружева спускались на  отвороты его черных кожаных сапог, а на боку висела шпага с великолепным  эфесом, которой на улице Феру так восхищался когда-то Портос и которую Атос так  ни разу и не одолжил ему.    

В лице и  манерах графа де Ла Фер, имя которого только что прозвучало как совершенно неизвестное  для герцогини де Шеврез, было столько благородства и изящества, что она слегка  привстала и предложила ему занять место возле себя.    

Атос  поклонился и сел. Лакей хотел было уйти, но Атос знаком удержал его.    

– Я  имел смелость явиться к вам в дом, герцогиня, – сказал он, – несмотря  на то что мы незнакомы. Смелость моя увенчалась успехом, так как вы  соблаговолили принять меня. Теперь я прошу вас уделить мне полчаса для беседы.    

– Я  готова исполнить вашу просьбу, граф, – с любезной улыбкой ответила  герцогиня де Шеврез.    

– Но  это еще не все. Простите, я знаю и сам, что требую слишком многого. Я прошу у  вас беседы без свидетелей, и мне бы не хотелось, чтобы нас прерывали.    

– Меня  ни для кого нет дома, – сказала герцогиня лакею. – Можете идти.    

Лакей  вышел.    

На  минуту наступило молчание. Герцогиня и ее гость, с первого взгляда увидевшие,  что принадлежат к одному кругу людей, спокойно смотрели друг на друга.    

Герцогиня  первая прервала молчание.    

– Ну  что же, граф? – сказала она, улыбаясь. – Разве вы не видите, с каким  нетерпением я жду?    

– А  я, герцогиня, я смотрю и восхищаюсь, – ответил Атос.    

– Извините  меня, – продолжала герцогиня, – но мне хочется поскорее узнать, с кем  я имею удовольствие говорить. Нет никакого сомнения, что вы бываете при дворе.  Почему я никогда не встречала вас там? Может быть, вы только что вышли из  Бастилии?    

– Нет,  герцогиня, – с улыбкой сказал Атос, – но, может быть, я стою на  дороге, которая туда ведет.    

– Да?  В таком случае скажите мне поскорее, кто вы, и уходите, – воскликнула  герцогиня с той живостью, которая была в ней так пленительна. – Я и без  того уже достаточно скомпрометировала себя, чтобы запутываться еще больше.    

– Кто  я, герцогиня? Вам доложили обо мне как о графе де Ла Фер, но вы никогда не слыхали  этого имени. В прежнее время я носил другое имя, которое вы, может быть, и  знали, но, конечно, забыли уже.    

– Все  равно, скажите его мне, граф.    

– Когда-то  меня звали Атосом.    

Герцогиня  взглянула на него удивленными, широко раскрытыми глазами.    

Было  очевидно, что это имя не вполне изгладилось у нее из памяти, хотя и затерялось  среди старых воспоминаний.    

– Атос? –  сказала она. – Постойте…    

Она  приложила обе руки ко лбу, как бы для того, чтобы задержать на мгновение  множество мелькающих мыслей и разобраться в их сверкающем и пестром рое.    

– Не  помочь ли вам, герцогиня? – с улыбкой спросил Атос.    

– Да,  да, – сказала г-жа де Шеврез, уже утомленная этими поисками, – вы  сделаете мне большое одолжение.    

– Этот  Атос был очень дружен с тремя молодыми мушкетерами: д'Артаньяном, Портосом и…    

Атос  остановился.    

– И  Арамисом, – быстро договорила герцогиня.    

– И  Арамисом, совершенно верно. Значит, вы еще не забыли этого имени?    

– Нет, –  ответила она, – нет. Бедный Арамис! Он был такой красивый, изящный и  скромный молодой человек, писавший прелестные стихи. Говорят, он плохо кончил?    

– Совсем  плохо. Он сделался аббатом.    

– Ах,  какая жалость! – сказала герцогиня, небрежно играя своим веером. – Но  я, право, очень благодарна вам, граф.    

– За  что же?    

– За  то, что вы вызвали одно из самых приятных воспоминаний моей молодости.    

– А  могу я напомнить вам другое?    

– Имеющее  связь с этим?    

– И  да и нет.    

– Что  ж, – сказала г-жа де Шеврез, – говорите. С таким человеком, как вы,  можно ничего не бояться.    

Атос  поклонился.    

– Арамис  был в очень близких отношениях с одной молоденькой белошвейкой из Тура, –  сказал он.    

– С  белошвейкой из Тура?    

– Да.  Ее звали Мари Мишон, и она приходилась ему кузиной.    

– Ах,  я знаю ее! – воскликнула герцогиня. – Это та, которой он писал во  время осады Ла-Рошели, предупреждая ее о заговоре против бедного Бекингэма!    

– Она  самая. Позвольте мне говорить о ней?    

Герцогиня  взглянула на него.    

– Да,  если вы не будете отзываться о ней слишком дурно, – сказала она.    

– Это  было бы черной неблагодарностью с моей стороны, – сказал Атос. – А,  по-моему, неблагодарность не недостаток и не грех, а порок, что гораздо хуже.    

– Неблагодарность  по отношению к Мари Мишон? И с вашей стороны, граф? – воскликнула  герцогиня, пристально смотря на Атоса и как бы стараясь прочесть его тайные  мысли. – Но разве это возможно? Ведь вы даже не были знакомы с ней.    

– Кто  знает, сударыня? Может быть, и был, – сказал Атос. – Народная  пословица гласит, что только гора с горой не сходится, а народные пословицы  иной раз изумительно верны.    

– О,  продолжайте, продолжайте, – быстро проговорила герцогиня. – Вы не  можете себе представить, с каким любопытством я вас слушаю.    

– Вы  придаете мне смелости, сударыня, – я буду продолжать. Эта кузина Арамиса,  эта Мари Мишон, эта молоденькая белошвейка, несмотря на свое низкое  общественное положение, была знакома с блестящей знатью. Самые важные  придворные дамы считали ее своим другом, а королева, несмотря на всю свою  гордость – двойную гордость испанки и австриячки, – называла ее своей  сестрою.    

– Увы! –  проговорила герцогиня с легким вздохом и чуть заметным, свойственным ей одной,  движением бровей. – С тех пор многое изменилось.    

– И  королева была права, – продолжал Атос. – Мари Мишон была  действительно глубоко предана ей, предана до такой степени, что решилась быть  посредницей между нею и ее братом, испанским королем.    

– А  теперь это вменяют ей в преступление, – заметила герцогиня.    

– Тогда  кардинал – настоящий кардинал, не этот – решил в один прекрасный день  арестовать бедную Мари Мишон и отправить ее в замок Лош. К счастью, об этом  замысле узнали вовремя. Его даже предвидели и заранее условились: королева  должна была прислать Мари Мишон молитвенник в зеленом бархатном переплете, если  той будет грозить какая-нибудь опасность.    

– Да,  именно так, вы хорошо осведомлены.    

– Однажды  утром принц де Марсильяк принес Мари книгу в зеленом переплете. Нельзя было  терять ни минуты. К счастью, Мари Мишон и ее служанка Кэтти отлично умели  носить мужской наряд. Принц доставил им платье – дорожный костюм для Мари  и ливрею для Кэтти, а также двух отличных лошадей. Беглянки поспешно оставили  Тур и направились в Испанию. Не решаясь показываться на больших дорогах, они  ехали проселочными, вздрагивая от страха при малейшем шуме, и часто, когда на  пути не встречалось гостиниц, пользовались случайным приютом.    

– Все  это правда, истинная правда! – воскликнула герцогиня, хлопая в  ладоши. – Было бы очень любопытно…    

Она  остановилась.    

– Если  б я проследил за путешественницами до самого конца? – спросил Атос. –  Нет, герцогиня, я не позволю себе так злоупотреблять вашим временем. Мы  доберемся с ними только до маленького селения Рош-Лабейль, лежащего между  Тюллем и Ангулемом.    

Герцогиня  вскрикнула и с таким изумлением взглянула на Атоса, что бывший мушкетер не мог  удержаться от улыбки.    

– Подождите,  сударыня, – сказал он, – теперь мне остается рассказать вам нечто,  еще более необычайное.    

– Вы  колдун, сударь! – воскликнула герцогиня. – Я ко всему готова, но,  право же… Впрочем, продолжайте.    

– В  тот день они ехали долго, дорога была трудная. Стояла холодная погода – то  было одиннадцатого октября. В селенье не было ни гостиницы, ни замка, одни  только жалкие грязные крестьянские домишки. Между тем у Мари Мишон были самые  аристократические привычки: подобно своей сестре-королеве, она привыкла к  проветренной спальне и тонкому белью. Она решилась просить гостеприимства у  священника.    

Атос  остановился.    

– Продолжайте, –  сказала герцогиня. – Я уже говорила вам, что готова ко всему.    

– Путешественницы  постучались в дверь. Было поздно. Священник уже лег. Он крикнул им: «Войдите!  Они вошли, так как дверь была незаперта. В деревнях люди доверчивы. В спальне  священника горела лампа. Мари Мишон, очаровательная в мужском платье, толкнула  дверь, просунула голову в комнату и попросила позволения переночевать.  „Пожалуйста, молодой человек, – сказал священник, – если вы согласны  удовольствоваться остатками моего ужина и половиною моей комнаты“. Путешественницы  пошептались между собой, и священник слышал, как они громко смеялись. А потом  раздался голос молодого господина или, вернее, госпожи: „Благодарю вас,  господин кюре. Мне это подходит“. – „В таком случае ужинайте, но  постарайтесь поменьше шуметь. Я тоже не сходил с седла весь день и не прочь  хорошенько выспаться“.    

Удивление  герцогини де Шеврез сперва сменилось изумлением, а теперь она была просто  ошеломлена. Лицо ее приобрело выражение, которое невозможно описать никакими  словами: видно было, что ей хочется сказать что-то, но она молчит из опасения  пропустить хоть одно слово своего собеседника.    

– А  дальше? – спросила она.    

– Дальше?  Вот это действительно самое трудное.    

– Говорите,  говорите! Мне можно сказать все. К тому же это меня нисколько не касается, –  это дело Мари Мишон.    

– Ах  да, совершенно верно! Итак, Мари Мишон поужинала со своей служанкой, а после  ужина, пользуясь данным ей позволением, вошла в спальню священника. Кэтти уже  устроилась на ночь в кресле в передней комнате, то есть там, где они ужинали.    

– Послушайте! –  воскликнула герцогиня. – Если только вы не сам сатана, то я не могу понять,  каким образом узнали вы все эти подробности!    

– Мари  Мишон была прелестная женщина, – продолжал Атос, – одно из тех  сумасбродных созданий, которым постоянно приходят в голову самые странные  причуды и которые созданы всем нам на погибель. И вот, когда эта кокетка  подумала, что ее хозяин – священник, ей пришло на ум, что под старость  забавно будет иметь одно многих веселых воспоминаний еще лишнее веселое воспоминание  о священнике, попавшем по ее милости в ад.    

– Честное  слово, граф, вы меня приводите в ужас.    

– Увы!  Бедный священник был не святой Амвросий, а Мари Мишон, повторяю, была очаровательная  женщина.    

– Сударь, –  воскликнула герцогиня, хватая Атоса за руки, – скажите мне сию же минуту,  как вы узнали все это, не то я пошлю в Августинский монастырь за монахом, чтобы  он изгнал из вас беса.    

Атос  рассмеялся.    

– Нет  ничего легче, герцогиня. За час до вашего приезда некий всадник, ехавший с  важным поручением, обратился к этому же самому священнику с просьбой о ночлеге.  Священника как раз позвали к умирающему, и он собирался ехать на всю ночь не  только из дому, но и вообще из деревни.    

Тогда  служитель божий, вполне доверяя своему гостю, который, мимоходом заметим, был дворянин,  предоставил в его распоряжение свой дом, ужин и спальню. Таким образом Мари Мишон  просила гостеприимства не у самого священника, а у его гостя.    

– И  этот гость, этот путешественник, этот дворянин, приехавший до нее?..    

– Был  я, граф де Ла Фер, – сказал Атос и, встав, почтительно поклонился  герцогине де Шеврез.    

Герцогиня  с минуту молчала в полном изумлении, но вдруг весело расхохоталась.    

– Честное  слово, это презабавно! – воскликнула она. – Оказывается, что эта  сумасбродная Мари Мишон нашла больше, чем искала. Садитесь, любезный граф, и  продолжайте ваш рассказ.    

– Теперь  мне остается только покаяться, герцогиня. Я уже говорил вам, что ехал по очень  важному делу. На рассвете я тихонько вышел из комнаты, где еще спал мой  прелестный товарищ по ночлегу. В другой комнате спала, откинув голову на спинку  кресла, служанка, вполне достойная своей госпожи. Ее личико меня поразило. Я  подошел поближе и узнал маленькую Кэтти, которую наш друг, Арамис, приставил к  ее госпоже. Вот каким образом я догадался, что прелестная путешественница была…    

– Мари  Мишон, – живо докончила герцогиня.    

– Мари  Мишон, – повторил Атос. – После этого я вышел из дому, отправился на  конюшню, где меня ждал мой слуга с оседланной лошадью, и мы уехали.    

– И  вы больше никогда не бывали в этом селении? – быстро спросила герцогиня.    

– Я  был там опять через год. Мне хотелось еще раз повидать доброго священника. Он  был очень озабочен одним совершенно непонятным обстоятельством. За неделю до  моего второго приезда ему подкинули прехорошенького трехмесячного мальчика. В  колыбельке лежал кошелек, набитый золотом, и записка, в которой значилось  только: «11 октября 1633 года».    

– То  самое число, когда случилось это странное приключение! – воскликнула г-жа  де Шеврез.    

– Да,  и священник ничего не понял; ведь он твердо помнил, что провел эту ночь у умирающего,  а Мари Мишон уехала из его дома раньше, чем он вернулся.    

– А  знаете ли вы, сударь, – сказала герцогиня, – что Мари Мишон,  вернувшись в тысяча шестьсот сорок третьем году во Францию, тотчас же стала  разыскивать ребенка? Она не могла взять его с собой в изгнание, но, вернувшись  в Париж, хотела воспитывать его сама.    

– Что  же ответил ей священник? – спросил, в свою очередь, Атос.    

– Что  какой-то незнакомый ему, но, по-видимому, знатный человек захотел сам воспитать  его, обещал позаботиться о нем и увез с собой.    

– Так  и было на деле.    

– А,  теперь я понимаю! Этот человек были вы, его отец!    

– Т-с!  Не говорите так громко, герцогиня: он здесь.    

– Здесь! –  вскричала герцогиня, поспешно вставая с места. – Он здесь, мой сын! Сын  Мари Мишон здесь! Я хочу видеть его сию же минуту!    

– Помните,  что он не знает ни кто его отец, ни кто его мать, – заметил Атос.    

– Вы  сохранили тайну и привезли его сюда, чтобы доставить мне такое счастье? О, благодарю,  благодарю вас, граф! – воскликнула герцогиня, схватив руку Атоса и пытаясь  поднести ее к губам. – Благодарю. У вас благородное сердце.    

– Я  привел его к вам, сударыня, – сказал Атос, отнимая руку, – чтобы и  вы, в свою очередь, сделали для него что-нибудь. До сих пор я заботился о его  воспитании, и, надеюсь, из него вышел вполне безупречный дворянин. Но теперь  мне снова приходится начать скитальческую, полную опасностей жизнь участника  политической партии. С завтрашнего дня я пускаюсь в рискованное предприятие и  могу быть убит. Тогда у него не останется никого, кроме вас. Только вы имеете  возможность ввести его в общество, где он должен занять принадлежащее ему по  праву место.    

– Будьте  спокойны, – сказала герцогиня, – в настоящее время я, к сожалению, не  пользуюсь большим влиянием, однако я сделаю для него все, что в моих силах. Что  же касается до состояния и титула…    

– На  этот счет вам не надо беспокоиться. На него записано доставшееся мне по  наследству имение Бражелон, а вместе с ним десять тысяч ливров годового дохода  и титул виконта.    

– Клянусь  жизнью, вы настоящий дворянин, граф! Но мне хочется поскорее увидать нашего  молодого виконта. Где он?    

– Рядом,  в гостиной. Я сейчас приведу его, если вы позволите.    

Атос  пошел было к двери, но герцогиня остановила его.    

– Он  красив? – спросила она.    

Атос улыбнулся.    

– Он  похож на свою мать, – сказал он.    

И,  отворив дверь, Атос знаком пригласил молодого человека войти.    

Герцогиня  де Шеврез не могла удержаться от радостного восклицания, увидав очаровательного  юношу, красота и изящество которого превосходили все, чего могло ожидать ее  тщеславие.    

– Подойдите,  виконт, – сказал Атос. – Герцогиня де Шеврез разрешает вам поцеловать  ее руку.    

Рауль  подошел, мило улыбнулся, опустился, держа шляпу в руке, на одно колено и поцеловал  руку герцогини.    

– Вы,  должно быть, хотели пощадить мою застенчивость, граф, – произнес он,  оборачиваясь к Атосу, – говоря, что представляете меня герцогине де  Шеврез. Это наверное, сама королева?    

– Нет,  виконт, – сказала герцогиня, глядя на него сияющими от счастья глазами.  Взяв его за руку, она усадила его рядом с собой. – Нет, я, к сожалению, не  королева, потому что если бы была ею, то сию минуту сделала бы для вас все,  чего вы заслуживаете. Но как бы то ни было, – прибавила она, едва  удерживаясь от желания поцеловать его чистое чело, – скажите мне, какую  карьеру вам бы хотелось избрать?    

Атос  смотрел на них обоих с выражением самого глубокого счастья.    

– Мне  кажется, герцогиня, – сказал Рауль своим мягким и вместе с тем звучным голосом, –  что для дворянина возможна только одна карьера – военная. Господин граф,  думается, воспитывал меня с намерением сделать из меня солдата и хотел по  приезде в Париж представить меня особе, которая сможет рекомендовать меня  принцу.    

– Да,  понимаю. Для вас, молодого воина, было бы очень полезно служить под начальством  такого полководца, как он. Постойте… как бы это устроить? У меня с ним довольно  натянутые отношения, так как моя родственница, госпожа де Монбазон, в ссоре с  герцогинею де Лонгвиль. Но если действовать через принца де Марсильяка… Да, да,  граф, именно так.    

Принц де  Марсильяк – мой старинный друг, и он представит виконта герцогине де Лонгвиль,  которая даст ему письмо к своему брату, принцу. А он любит ее так нежно, что  сделает все, чего бы она ни пожелала.    

– Вот  и отлично! – сказал граф. – Только разрешите мне просить вас  поторопиться. У меня есть веские причины желать, чтобы виконта завтра вечером  уже не было в Париже.    

– Надо  ли сообщать о том, что вы принимаете в нем участие, граф?    

– Для  его будущности было бы, пожалуй, лучше, чтобы никто даже не подозревал о том,  что мы с ним знаем друг друга.    

– О,  сударь! – воскликнул Рауль.    

– Вы  же знаете, Бражелон, – сказал Атос, – что я ничего не делаю без  причины.    

– Да,  граф. Я знаю, что вы в высшей степени предусмотрительны, и готов, как всегда,  вам повиноваться.    

– Послушайте,  граф, оставьте виконта у меня, – сказала герцогиня. – Я пошлю за  князем Марсильяком, который, к счастью, сейчас находится в Париже, и не отпущу  его до тех пор, пока дело не будет слажено.    

– Благодарю  вас, герцогиня. Мне сегодня придется побывать в нескольких местах, но к шести  часам вечера я вернусь в гостиницу и буду ждать виконта.    

– А  что вы делаете вечером?    

– Мы  идем к аббату Скаррону, к которому у меня есть письмо и у которого я должен  встретить одного из моих друзей.    

– Хорошо.  Я тоже заеду на минутку к аббату Скаррону, – сказала герцогиня. – Не  уходите оттуда, не повидавшись со мной.    

Атос  поклонился и направился к выходу.    

– Неужели  со старыми друзьями прощаются так строго, граф? – спросила, смеясь, герцогиня.    

– Ах, –  прошептал граф, целуя ее руку. – Если бы я только знал раньше, какое  очаровательное создание Мари Мишон!    

И,  вздохнув, он вышел из комнаты.    

 Глава 23. АББАТ СКАРРОН    

     

На улице  Турнель был один дом, который в Париже знали все носильщики портшезов и все  лакеи. А между тем хозяин его не был ни вельможа, ни богач. Там не давали  обедов, никогда не играли в карты и почти не танцевали.    

Несмотря  на это, все высшее общество съезжалось туда, и весь Париж там бывал.    

Это было  жилище маленького Скаррона.    

У  остроумного аббата время проводили весело. Можно было вдоволь наслушаться  разных новостей, которые так остро комментировались, разбирались по косточкам и  превращались в басни, в эпиграммы, что каждому хотелось провести часок-другой с  маленьким Скарроном, послушать, что он скажет, и разнести его слова по  знакомым. Многие стремились сами вставить словечко, и если словечко было  забавно, они становились желанными гостями.    

Маленький  аббат Скаррон (кстати сказать, он назывался аббатом только потому, что получал  доход с одною аббатства, а вовсе не потому, что был духовным лицом) в молодости  жил в Мансе и был одним из самых щеголеватых пребендариев. Раз, во время  карнавала, Скаррон раздумал потешить этот славный город, душой которого он был.  Он велел своему лакею намазать себя с головы до ног медом, потом распорол  перину и, вывалявшись в пуху, превратился в какую-то невиданную чудовищную  птицу. В этом странном костюме он отправился делать визиты своим многочисленным  друзьям и приятельницам. Сначала прохожие с восхищением смотрели на него, потом  послышались свистки, потом грузчики начали его бранить, потом мальчишки стали  швырять в него камнями, и, наконец, Скаррон, спасаясь от обстрела, обратился в  бегство; но стоило ему побежать, как все кинулись за ним в погоню. Его окружили  со всех сторон, стали мять, толкать, и он, чтобы спастись от толпы, кинулся в  реку. Скаррон плавал, как рыба, но вода была ледяная. Он был в испарине,  простудился, и его, едва он вышел на берег, хватил паралич.    

Были  испробованы все известные средства, чтобы восстановить подвижность его членов.  В конце концов доктора так измучили его, что он выгнал их всех, предпочитая  страдать от болезни, чем от лечения. Затем он переселился в Париж, где о нем  уже составилось мнение как о замечательно умном человеке. Тут он заказал себе  кресло своего собственного изобретения, и раз, когда он в этом кресле явился с  визитом к Анне Австрийской, она, очарованная его умом, спросила, не желает ли  он получить какой-нибудь титул.    

– Да,  ваше величество, – ответил он, – есть один титул, который я бы очень  желал получить.    

– Какой  же? – спросила Анна Австрийская.    

– Титул  «больного вашего величества».    

Желание  Скаррона было исполнено. Его стали называть «больным королевы» и назначили ему  пенсию в полторы тысячи ливров. С тех пор маленький аббат, которому уже нечего  было беспокоиться о будущем, зажил весело, проживая без остатка все, что  получал.    

Но  однажды один из близких кардиналу людей намекнул Скаррону, что ему не следовало  бы принимать у себя коадъютора.    

– Почему? –  спросил Скаррон. – Кажется, он достаточно высокого происхождения?    

– О,  конечно!    

– Любезен?    

– Несомненно.    

– Умен?    

– К  несчастью, даже чересчур.    

– Так  почему же вы хотите, чтобы я не принимал его?    

– Из-за  его образа мыслей.    

– Какого?  О ком?    

– О  кардинале.    

– Как! –  воскликнул Скаррон. – Я не прекращаю знакомства с Жилем Депрео, который плохого  мнения обо мне, а вы хотите, чтобы я не принимал коадъютора, потому что он  плохого мнения о ком-то другом! Это невозможно. На этом разговор кончился, и  Скаррон из духа противоречия стал еще чаще видеться с г-ном де Гонди.    

В тот  день, до которого мы дошли в нашем рассказе, Скаррону надо было получить свою  пенсию за три месяца. Он, как всегда, дал лакею расписку и послал его в  казначейство. Но на этот раз там заявили, что «у государства пет больше денег  для аббата Скаррона».    

Когда  лакей вернулся с этим ответом, у Скаррона сидел герцог де Лонгвиль, тотчас же  предложивший выплачивать ему пенсию вдвое больше той, которую отнял у него  Мазарини. Но хитрый инвалид предпочел отказаться и сделал так, что к четырем  часам пополудни весь город знал о поступке кардинала. Это было как раз в  четверг – приемный день у аббата. К нему повалили толпой, и весь город  бешено «фрондировал».    

Атос  нагнал на улице Сент-Опоре двух незнакомцев, ехавших по тому же направлению,  что и он. Они были, как и он, верхом и тоже в сопровождении лакеев. Один из них  снял шляпу и обратился к Атосу:    

– Представьте  себе, сударь, этот негодяй Мазарини лишил пенсии бедного Скаррона.    

– Возмутительно! –  сказал Атос, тоже снимая шляпу.    

– Сразу  видно, что вы благородный человек, сударь, – продолжал всадник, вступивший  в разговор с Атосом. – Этот Мазарини прямо язва.    

– Увы,  сударь, – ответил Атос, – именно так!    

И они  разъехались, любезно раскланявшись.    

– Очень  удачно вышло, что мы будем у аббата Скаррона именно сегодня вечером, –  сказал Атос Раулю. – Мы выразим бедняге наше соболезнование.    

– Кто  такой этот Скаррон, что из-за него волнуется весь Париж? – спросил  Рауль. – Какой-нибудь министр в опале?    

– О  нет, виконт, – ответил Атос. – Это просто маленький дворянин, но с  большим умом. Он попал в немилость к кардиналу за то, что сочинил на него  четверостишие.    

– Разве  дворяне пишут стихи? – наивно спросил Рауль. – Я полагал, что это  унизительно для дворянина,    

– Да,  если стихи плохи, мой милый виконт, – смеясь, ответил Атос, – если же  нет, то они доставляют славу. Возьмем к примеру Ротру. И все-таки, –  добавил он тоном человека, подающего добрый совет, – лучше, пожалуй,  совсем не писать их.    

– Значит,  аббат Скаррон поэт? – спросил Рауль.    

– Да,  имейте это в виду, Рауль. Следите хорошенько за собой у него в доме.  Объясняйтесь больше жестами, а всего лучше – просто слушайте.    

– Хорошо,  сударь.    

– Мне  придется вести продолжительный разговор с одним из моих старинных друзей. Это  аббат д'Эрбле, о котором я не раз говорил вам.    

– Да,  я помню.    

– Подходите  к нам время от времени как бы затем, чтобы вмешаться в наш разговор, но на  самом деле ничего не говорите, а главное, не слушайте. Эта игра необходима для  того, чтобы никто из посторонних не мешал нам.    

– Хорошо,  граф, я в точности исполню ваше желание.    

Атос  сделал еще два визита, а в семь часов отправился вместе с Раулем к аббату  Скаррону. Множество экипажей, портшезов, лакеев и лошадей теснилось на улице  Турнель. Атос проложил себе дорогу и в сопровождении Рауля вошел в дом.    

Прежде  всего им бросился в глаза Арамис, стоявший около большого, широкого кресла на  колесах. В этом кресле под шелковым балдахином, прикрытый парчовый одеялом,  сидел маленький человечек, еще не старый, с веселым, смеющимся лицом, которое  иногда бледнело, причем, однако, глаза больного не теряли выражения живости,  ума и любезности. То был аббат Скаррон, всегда веселый, насмешливый,  остроумный, всегда страдающий и почесывающийся маленькой палочкой.    

Вокруг  этого подобия кочевой кибитки толпились мужчины и дамы. Комната была чисто прибрана,  недурно обставлена. Длинные шелковые занавеси, затканные цветами, когда-то  яркими, а теперь несколько полинявшими, закрывали окна. Обивка стен, хоть и  скромная, отличалась большим вкусом.    

Два  вежливых, благовоспитанные лакея почтительно прислуживали гостям.    

Увидав  Атоса, Арамис двинулся к нему навстречу, взяв его за руку, представил Скаррону,  который очень радушно и с большим уважением встретил нового гостя, а к виконту  обратился с остроумным приветствием. Рауль не произнес в ответ ни слова: он не  осмелился состязаться с королем остроумия. Но поклон его был, во всяком случае,  грациозным. Потом Арамис познакомил Атоса с двумя-тремя из своих приятелей, и,  после того как тот обменялся с ними несколькими любезными словами, легкое  замешательство, вызванное его приходом, изгладилось, и разговор снова стал  общим.    

Через  несколько минут, в течение которых Рауль успел освоиться и разобраться в топографии  общества, дверь снова отворилась, и лакеи доложил о мадемуазель Поле.    

Атос  прикоснулся к плечу виконта.    

– Обратите  на нее внимание, Рауль, – сказал он. – Это историческая личность.  Генрих Четвертый был убит в то время, когда ехал к пей.    

Рауль  вздрогнул. За последние дни перед ним уже несколько раз приподнималась завеса,  скрывающая героическое прошлое. Эта женщина, еще молодая и красивая, знала  Генриха IV и говорила с ним!    

Все  столпились около мадемуазель Поле, так как она и сейчас пользовалась большой известностью.  Это была высокая женщина с тонкой, гибкой талией и густыми рыжевато-золотистыми  волосами, какие так любил Рафаэль и какими Тициан наделял своих Магдалин. За  этот цвет волос, а может быть, за первенство среди других женщин ее прозвали  «львицей». Да будет известно нашим очаровательным современницам, которые  претендуют на этот фешенебельный титул, что он происходит не из Англии, как  они, может быть, думают, но от их прекрасной и остроумной соотечественницы –  мадемуазель Поле.    

Мадемуазель  Поле, не обращая внимания на шепот, поднявшийся со всех сторон ей навстречу,  подошла прямо к Скаррону.    

– Итак,  вы обеднели, мой милый аббат? – сказала она спокойно. – Мы узнали об  этом сегодня утром у госпожи Рамбулье. Нам сообщил это господин де Грасс.    

– Да,  но зато государство обогатилось, – ответил Скаррон. – Нужно уметь  жертвовать собой для блага отечества.    

– Теперь  кардиналу можно будет увеличить свой ежегодный расход на духи и помаду на  полторы тысячи ливров, – заметил какой-то фрондер, в котором Атос узнал  всадника, встретившегося ему на улице Сент-Оноре.    

– Да,  но что скажет на это муза, – заметил Арамис самым медовым голосом, –  которая любит золотую середину? Потому  что    

     

«Si Virgilio puer aut tolerabile desit    

Hospitium, caderent onmes a crimbus hydrae.»[12].    

     

– Отлично! –  сказал Скаррон, протягивая руку мадемуазель Поле. – Но хоть я и лишился моей  гидры, при мне, по крайней мере, осталась львица.    

В этот  вечер все еще более обычного восхищались остротами Скаррона.    

Все-таки  хорошо быть притесняемым. Г-н Менаж приходил от слов Скаррона прямо в неистовый  восторг.    

Мадемуазель  Поле направилась к своему обычному месту, но, прежде чем сесть, окинула всех  присутствующих взглядом королевы и на минуту остановила его на Рауле.    

Атос  улыбнулся.    

– Мадемуазель  Поле обратила на вас внимание, виконт, – сказал он. – Пойдите, приветствуйте  ее. Будьте тем, что вы есть на самом деле, то есть простодушным провинциалом.  Но смотрите не вздумайте заговорить с нею о Генрихе Четвертом.    

Виконт,  краснея, подошел к «львице» и вмешался в толпу мужчин, теснившихся вокруг нее.    

Таким  образом составились две строго разграниченные группы: одна из них окружала Менажа,  другая – мадемуазель Поле. Скаррон присоединялся то к той, то к другой,  лавируя между гостями в своем кресле на колесикам с ловкостью опытного лоцмана,  управляющего судном среди рифов.    

– Когда  же мы поговорим? – спросил Атос у Арамиса.    

– Подождем.  Сейчас еще мало народу, мы можем привлечь внимание.    

В эту  минуту дверь отворилась, и лакей доложил о приходе г-на коадъютора.    

Все  обернулись, услыхав это имя, которое уже становилось знаменитым.    

Атос  тоже взглянул на дверь. Он знал аббата Гонди только по имени.    

Вошел  маленький черненький человечек, неуклюжий, близорукий, не знающий, куда девать  руки, которые ловко справлялись только со шпагой и пистолетами, – с  первого же шага он наткнулся на стол, чуть не опрокинув его. И все же, несмотря  на это, в лице его было нечто величавое и гордое.    

Скаррон  подъехал к нему на своем кресле. Мадемуазель Поле кивнула ему и сделала дружеский  жест рукой.    

– А! –  сказал коадъютор, наскочив на кресло Скаррона и тут только заметив его. –  Так вы попали в немилость, аббат?    

Это была  сакраментальная фраза. Она повторялась сто раз в продолжение сегодняшнего вечера,  и Скаррону приходилось в сотый раз придумывать новую остроту на ту же тему. Он  едва не растерялся, но собрался с силами и нашел ответ:    

– Господин  кардинал Мазарини был так добр, что вспомнил обо мне, – сказал он.    

– Великолепно! –  воскликнул Менаж.