1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
— «Diagramma della verita»! — услышал Лэнгдон взволнованный голос девушки.
   
— Где? — спросил он и со всех ног бросился бежать через багровый полумрак.
   
Виттория показала на небольшой столик, и Лэнгдон понял, почему не смог найти книгу раньше. Она находилась не на полке, а лежала в нише, в так называемой folio bin — специальной твердой папке для хранения непереплетенных листов. Наклейка на корешке не оставляла никаких сомнений. На ней значилось:
   
    
DIAGRAMMA DELLA VERITA
    
Galileo Galilei, 1639
   
   
Лэнгдон упал на колени, чувствуя, как бешено колотится сердце. «Diagramma».
   
— Отлично сработано, — сказал он, широко улыбаясь девушке. — Теперь помогите мне извлечь манускрипт из контейнера.
   
Виттория опустилась рядом с ним на колени, и они вдвоем потянули за две выступающие рукоятки. Металлический лоток, на котором покоился контейнер, был снабжен роликами и выкатился безо всяких усилий с их стороны.
   
— Никакого замка? — удивилась Виттория.
   
— Ценные архивные материалы никогда не запираются на ключ. В любой момент может возникнуть необходимость в экстренной эвакуации. В случае пожара или наводнения, например.
   
— Тогда открывайте.
   
Лэнгдону не надо было повторять дважды. Всю свою жизнь ученого он мечтал о том, чтобы взглянуть на этот манускрипт. Разреженная атмосфера хранилища тоже заставляла спешить. Лэнгдон расстегнул защелку и поднял крышку. На дне контейнера лежала весьма простого вида сумка из черной парусины. Способность этой грубой ткани пропускать воздух была жизненно необходима для сохранности материалов. Лэнгдон подсунул обе руки под сумку и поднял ее, стараясь держать горизонтально.
   
— А я-то думала, что увижу по меньшей мере ларец для хранения сокровищ, — заметила Виттория. — А эта штука, по-моему, больше всего смахивает на чехол для подушки.
   
— Идите за мной, — сказал Лэнгдон и направился к центру хранилища, где находился стандартный архивный стол со стеклянной столешницей. Расположение стола до минимума сокращало расстояние, на которое перемещались документы, и, кроме того, обеспечивало исследователям возможность уединения. Жаждавшим новых открытий ученым не нравилось, когда соперники имели возможность смотреть на их работу сквозь стеклянные стены куба. А стоящий в центре помещения стол не был виден снаружи, так как со всех сторон его окружали стеллажи с документами.
   
Держа сумку перед собой, словно бесценную реликвию, Лэнгдон подошел к столу, положил драгоценный груз на блестящую поверхность и расстегнул пуговицы клапана. Виттория стояла рядом и наблюдала за священнодействиями американца. Порывшись в металлической корзине с архивными принадлежностями, Лэнгдон извлек из нее нечто похожее на плоскогубцы с губами в форме больших, подбитых фетром дисков. Архивисты именуют эти щипцы-переростки «тарелочками для пальцев». Волнение Лэнгдона нарастало с каждым моментом. Ему казалось, что это всего лишь сон и он вот-вот проснется в Кембридже, чтобы приступить к проверке горы экзаменационных работ. Лэнгдон набрал полную грудь воздуха, открыл сумку и затянутыми в белые перчатки дрожащими пальцами потянулся к щипцам.
   
— Успокойтесь, — сказала Виттория. — Это же всего лишь бумага, а не плутоний.
   
Тщательно рассчитывая силу захвата, он зажал пачку листков между покрытыми фетром дисками и извлек их из сумки. Действовал он при этом, как опытный архивист. Чтобы снизить до минимума возможность повреждения документа, ученый, вместо того чтобы вынуть листы из сумки, осторожно стянул с них сумку, удерживая драгоценную пачку на месте. Лишь после того, как манускрипт полностью был извлечен и загорелась расположенная под столом неяркая подсветка, Лэнгдон снова позволил себе дышать.
   
В этом необычном освещении Виттория была похожа на призрак.
   
— Совсем небольшие листки, — произнесла она с благоговейным трепетом в голосе.
   
Лэнгдон лишь кивнул в ответ. Пачка лежащих перед ним страниц внешне напоминала сильно потрепанный детективный роман в бумажной обложке. Титульный лист манускрипта служил своеобразной обложкой. На нем располагались нарисованный тушью сложный орнамент, название труда, дата и имя автора. Последнее было начертано рукой самого Галилея.
   
В этот миг Лэнгдон забыл обо всем: тесноте лишенного кислорода помещения, об усталости и о тех ужасающих обстоятельствах, которые привели его сюда. Он в немом восхищении смотрел на рукопись. В те моменты, когда ему выпадало счастье прикоснуться к живой истории, ученый всегда терял дар речи. Наверное, он испытал бы такое же чувство, следя за тем, как гений наносит последние мазки на портрет Моны Лизы.
   
Вид пожелтевшего, слегка выцветшего папируса не оставлял сомнений в его древности и подлинности. Но если исключить признаки неизбежного старения, то документ находился в превосходном состоянии. Легкое обесцвечивание пигмента… небольшая потертость папируса… но в целом… чертовски хорошее состояние, отметил про себя Лэнгдон. Когда он принялся внимательно изучать надписи на титульном листе, его глаза от недостатка влажности стали слезиться. Все это время Виттория хранила молчание.
   
— Передайте, пожалуйста, лопаточку, — сказал Лэнгдон, махнув рукой в сторону находящегося рядом с девушкой лотка с архивными инструментами. Виттория нашла и протянула ему лопатку из нержавеющей стали. Инструмент оказался первоклассным. Лэнгдон провел по нему пальцами, чтобы снять остатки статического электричества, а затем с чрезвычайной осторожностью подвел плоскость лопатки под заглавный лист.
   
Первая страница была написана от руки мелким каллиграфическим почерком, разобрать который было почти невозможно. Лэнгдон сразу заметил, что ни диаграмм, ни цифр в тексте не было. Перед ним находилось самое обычное эссе.
   
— Гелиоцентризм, — перевела Виттория заголовок на первой странице и, пробежав глазами текст, добавила: — Похоже, что Галилей здесь окончательно отказывается от геоцентрической модели. Но все это на старом итальянском, и у меня могут возникнуть сложности с переводом.
   
— Забудьте о переводе, — сказал Лэнгдон. — Нам нужны цифры. Нужен «чистый язык».
   
Он перевернул первую страницу и увидел еще одно эссе. Ни цифр, ни диаграмм. Американец почувствовал, как под перчатками начали потеть руки.
   
— Эссе называется «Движение планет», — сказала Виттория.
   
Лэнгдон недовольно поморщился. В иных обстоятельствах он с восторгом прочитал бы это сочинение, в котором Галилей приходил к заключениям, которые мало чем отличались от расчетов НАСА, сделанных в наше время с помощью новейших телескопов.
   
— Никакой математики, — сокрушенно заметила Виттория. — Автор толкует об обратном движении, эллиптических орбитах и о чем-то еще в таком же духе.
   
Эллиптические орбиты. Лэнгдон вспомнил, что самые большие неприятности у Галилея начались после того, как он заявил, что планеты совершают движение по эллипсу. Ватикан, считая совершенством лишь круг, настаивал на том, что небесные сферы могут вращаться только строго по циркулю. Иллюминаты видели совершенство также и в эллипсе, преклоняясь перед математическим дуализмом двух его фокусов. Отголосок этого и сейчас можно встретить в некоторых символах масонов.
   
— Давайте следующую, — сказала Виттория. Лэнгдон перевернул страницу.
   
— Лунные фазы и движение приливов, — перевела девушка и добавила: — Снова ни цифр, ни диаграмм.
   
Лэнгдон перевернул еще страницу. Опять ничего. Стал листать страницы без остановки. Ничего. Ничего. Ничего.
   
— Я считала этого парня математиком, — заметила Виттория, — а здесь ни единой цифры.
   
Лэнгдон уже начинал ощущать нехватку кислорода. Надежды его тоже постепенно сходили на нет. Количество непросмотренных страниц катастрофически уменьшалось.
   
— Итак, ничего, — сказала Виттория, когда осталась одна страница. — Никакой математики. Несколько дат. Пара-тройка обычных цифр и никакого намека на ключ к загадке.
   
Лэнгдон посмотрел на листок и вздохнул. Это было очередное эссе.
   
— Ужасно короткая книга, — заметила девушка. Лэнгдон кивнул, соглашаясь.
   
— Merda, как говорят в Риме.
   
Да, действительно, дело — полное дерьмо, подумал Лэнгдон. Ему показалось, что его отражение состроило издевательскую гримасу, примерно такую, какую он увидел сегодня утром в окне своего дома. Какой-то престарелый призрак, сказал он про себя, а вслух произнес:
   
— Нет. Здесь обязательно должно что-то быть. В тексте должен находиться segno. — Голос его звучал хрипло, и в нем слышались нотки отчаяния. — Указание где-то здесь. Я в этом уверен.
   
— Может быть, ваши умозаключения по поводу DIII оказались ошибочными?
   
Лэнгдон медленно повернулся и окинул ее весьма суровым взглядом.
   
— О'кей, — поправилась девушка. — Ваш вывод о DIII имеет смысл. Но может быть, ключ не имеет отношения к математике?
   
— Lingua pura. Чем еще это может быть?
   
— Это может относиться к искусству, например.
   
— С этим можно было бы согласиться, если бы в книге были иллюстрации. Но их, увы, здесь нет.
   
— Я уверена лишь в том, что термин lingua pura не имеет отношения к итальянскому языку. Математика представляется наиболее логичной.
   
— Согласен. И числа могут быть записаны не уравнениями, а словами.
   
Сдаваться так просто он не хотел.
   
— Но на то, чтобы прочитать все страницы, уйдет много времени.
   
— Времени, которого у нас нет. Нам следует разделить манускрипт. — Лэнгдон вернул пачку листков в первоначальное положение. — Для того чтобы заметить числа, моих познаний в итальянском вполне достаточно. — При помощи лопатки он разделил страницы, словно колоду карт, и положил десяток листков перед Витторией. — Указание где-то здесь. Я в этом уверен.
   
Виттория взяла в руки первую страницу.
   
— Лопатка! — возопил Лэнгдон, хватая с лотка второй инструмент. — Используйте лопатку.
   
— Я же в перчатках, — проворчала девушка. — Как, по-вашему, я могу испортить рукопись?
   
— Ну пожалуйста…
   
Виттория взяла у него лопатку и спросила:
   
— Интересно, испытываете ли вы те же ощущения, что и я?
   
— Напряжение и волнение?
   
— Нет. Всего лишь нехватку воздуха.
   
У Лэнгдона тоже совершенно определенно начиналось кислородное голодание. Воздух стал непригодным для дыхания гораздо скорее, чем он ожидал. Следовало торопиться. Ему и прежде не раз приходилось сталкиваться с архивными загадками, но тогда для их решения в его распоряжении было значительно больше времени, чем несколько минут. Не говоря ни слова, Лэнгдон склонился над манускриптом и жадно впился глазами в текст в поисках знака.
   
Ну покажись же. Покажись, будь ты проклят!
  
  
   
    
Глава 53
   
   
А в это время в один из подземных тоннелей Рима по каменной лестнице спускалась темная фигура. Древний коридор освещали лишь факелы, отчего воздух в нем стал горячим и плотным. В тоннеле слышались испуганные голоса. Это были отчаянные, полные ужаса призывы о помощи. Отражаясь эхом от стен, они заполняли все тесное подземное пространство.
   
Завернув за угол, он увидел их. Увидел точно в таком же положении, в котором незадолго до этого оставил. Четырех умирающих от ужаса старцев в крошечной каменной камере за решеткой из ржавых металлических прутьев.
   
— Qui etes-vous?[66] — спросил один из них по-французски. — Чего вы от нас хотите?
   
— Hilfe![67] — выкрикнул другой по-немецки. — Освободите нас!
   
— Вам известно, кто мы такие? — спросил третий по-английски с заметным испанским акцентом.
   
— Молчать! — скомандовал скрипучий голос, и в этом слове можно было услышать последний, не подлежащий обжалованию приговор. Четвертый пленник, итальянец, молча смотрел в черную пустоту глаз тюремщика, и ему казалось, что в них ему открывается сам ад. «Да хранит нас Господь», — подумал он.
   
Убийца посмотрел на часы, а затем перевел взгляд на пленников.
   
— Итак, — сказал он, — кто же из вас будет первым?
  
  
   
    
Глава 54
   
   
А в недрах хранилища № 10 Роберт Лэнгдон повторял в уме итальянские числительные, вглядываясь в почти неразборчивый текст. Mille… cento… uno, duo, tre… cinquanta.[68]
   
Надо найти хоть какое-нибудь число. Любое, будь оно проклято!
   
Закончив просмотр, Лэнгдон взял лопатку, чтобы перевернуть страницу. Поднося инструмент к пачке листков, он почувствовал, как дрожат его пальцы. Еще через минуту он вдруг увидел, что перелистывает страницы руками. Недостаток кислорода начинал влиять на его поведение. «Вот это да, — подумал он, ощущая себя преступником. — Гореть мне в аду для архивистов!»
   
— Давно пора, — сказала Виттория и, увидев, что ее спутник перешел к ручной обработке рукописи, отложила в сторону лопатку.
   
— Есть что-нибудь? — с надеждой спросил Лэнгдон.
   
— Ничего похожего на математику, — покачала головой Виттория. — Я понимаю, что скольжу по поверхности, не вникая в текст, но ничего даже отдаленно похожего на ключ не вижу.
   
Перевод каждой очередной страницы давался со все большим трудом. Степень его владения итальянским языком, мягко говоря, оставляла желать лучшего, а мелкий шрифт и архаичные обороты речи сильно осложняли работу. Виттория, справившись со своей порцией листков значительно раньше Лэнгдона, печально следила за тем, как тот переворачивает страницы.
   
Покончив с последней страницей, американец выругался себе под нос и посмотрел на девушку, которая в тот момент внимательно изучала листок, держа его перед самыми глазами.
   
— Что вы там увидели? — поинтересовался он.
   
— А вам не попадались сноски? — в свою очередь, спросила та, не отрывая взгляда от рукописи.
   
— Не замечал. Почему это вас интересует?
   
— На этой странице есть одна. Сноска едва заметна, так как оказалась на самом сгибе.
   
Лэнгдон вытянул шею, чтобы посмотреть, о чем говорит Виттория, но не увидел ничего, кроме номера страницы в правом верхнем углу листка. «Том № 5» — было начертано там. На то, чтобы заметить совпадение, ученому потребовалось несколько секунд. Но, даже уловив его, он решил, что догадка выглядит притянутой за уши. Том № 5. Пять. Пентаграмма. Сообщество «Иллюминати».
   
«Неужели иллюминаты решили поместить ключ на пятой странице?» — думал американец. В окружающем их красном тумане, казалось, мелькнул слабый лучик надежды.
   
— Есть ли в сноске какие-нибудь цифры?
   
— Нет. Только текст. Одна строка. Очень мелкая печать. Почти неразличимая.
   
Вспыхнувшая было надежда сразу погасла.
   
— Это должна быть математика, — упавшим голосом сказал он. — Lingua pura.
   
— Знаю, — неуверенно согласилась она. — Однако думаю, что вам следует это услышать.
   
Теперь в ее голосе слышалось волнение.
   
— Давайте.
   
Вглядываясь в листок, Виттория прочитала:
   
— Уже сияет свет; сомненья позабудь…
   
Таких слов Лэнгдон совсем не ждал.
   
— Простите, что?
   
— Уже сияет свет; сомненья позабудь… — повторила Виттория.
   
— Уже сияет свет? — вдруг выпрямившись во весь рост, спросил Лэнгдон.
   
— Да, здесь так и сказано: «Уже сияет свет…» Значение этих слов наконец дошло до него. Уже сияет свет…
   
Это прямо указывает на Путь просвещения, на Тропу света, подумал он. Мысли сбивались, и ему казалось, что его голова работает как двигатель на плохом бензине.
   
— А вы уверены в точности перевода?
   
— Вообще-то, — сказала Виттория, глядя на него как-то странно, — это, строго говоря, вовсе не перевод. Строка написана по-английски.
   
На какую-то долю секунду Лэнгдону показалось, что акустика хранилища повлияла на его слух.
   
— По-английски?
   
Виттория поднесла листок к его глазам, и в самой нижней его части Лэнгдон увидел строку:
   
— Уже сияет свет; сомненья позабудь… Английский?! Как могла попасть написанная по-английски фраза в итальянскую книгу?
   
Виттория в ответ лишь пожала плечами. От недостатка кислорода она тоже начинала чувствовать нечто похожее на опьянение.
   
— Может быть, они считали английский язык этим самым lingua pura? Английский считается интернациональным языком науки. Во всяком случае, в ЦЕРНе все общаются между собой только по-английски.
   
— Но в семнадцатом веке дело обстояло совсем по-иному, — не согласился с ней Лэнгдон. — В Италии на этом языке не говорил никто, даже… — он замер, осознав смысл того, что собирается произнести, — …даже служители церкви. — Теперь его мозг ученого работал на полных оборотах. — В 1600-х годах, — Лэнгдон стал говорить гораздо быстрее, — английский был единственным языком, который оставался вне интересов Ватикана. Клир общался на итальянском, немецком, испанском и даже французском, однако английский оставался Ватикану абсолютно чуждым. Церковники считали его испорченным языком вольнодумцев и таких нечестивцев, как Чосер[69] и Шекспир.
   
Лэнгдон неожиданно вспомнил о четырех клеймах братства «Иллюминати». Легенда о том, что клейма представляли собой отлитые из металла английские слова «Земля», «Огонь», «Воздух» и «Вода», наполнялась новым и совершенно неожиданным смыслом.
   
— Значит, вы полагаете, что Галилей мог считать английский язык lingua pura потому, что им не владели в Ватикане?
   
— Да. Или, может быть, Галилей таким образом просто хотел ограничить число читателей.
   
— Но я не вижу здесь никакого ключа, — возразила Виттория. — Уже сияет свет, сомненья позабудь… Что, черт побери, это должно означать?
   
«Она права, — подумал Лэнгдон, — эта строка нам ничем не помогла». Но, повторив фразу в уме, он вдруг заметил в ней нечто необычное. Любопытно, подумал он. Неужели это правда?
   
— Нам надо уходить отсюда, — хриплым голосом произнесла Виттория.
   
Но Лэнгдон ее не слышал.
   
«Уже сияет свет; сомненья позабудь», — снова и снова повторял он про себя.
   
— Но это же чистый ямб, черт побери! — воскликнул он, еще раз подсчитав ударения.
   
На какой-то миг Лэнгдон словно оказался на уроке английского языка в Академии Филипс Экзетер. Этот урок запомнился ему страданиями звезды школьной бейсбольной команды Питера Креера. Парень потел, пытаясь назвать количество ударных слогов в пентаметре Шекспира. Учитель, он же директор школы, по имени Бассел, вскочив от негодования на стол, ревел:
   
— Пентаметр, Креер! Пен-та-метр!!! Припомни форму домашней базы на бейсбольном поле! Сколько углов у Пентагона?! Не помнишь? Так я тебе подскажу. У Пентагона пять углов! Пента! Пента!! Пента!!! Боже мой…
   
Пять двустиший, думал Лэнгдон. Каждое из двустиший, по определению, имеет два слога. Как он за всю свою многолетнюю карьеру ученого не мог догадаться, что пятистопный ямб скрывает в себе священное число иллюминатов? Пять и два!
   
«Ты выдаешь желаемое за действительное, — убеждал себя Лэнгдон. — Пытаешься совместить несовместимое. Это всего лишь совпадение». Однако в мозгу продолжали крутиться слова: пять… пентаграмма… два… двойственная природа вещей.
   
Но уже через миг ему на ум пришло еще одно соображение. Он вспомнил, что ямб в силу его простоты часто именуют «чистым стихом» или «чистым размером». Неужели это и есть та lingua pura, которую они безуспешно ищут? Может быть, это и есть тот чистый язык, о котором говорили иллюминаты? Уже сияет свет; сомненья позабудь…
   
— Ого… — услышал он за своей спиной.
   
Лэнгдон обернулся и увидел, что Виттория вертит в руках листок, пытаясь рассмотреть его с разных сторон.
   
У него снова похолодело сердце. Неужели еще что-то?
   
— Амбиграммой это быть никак не может, — сказал он.
   
— Нет… Это вовсе не амбиграмма, но здесь… — Девушка продолжала крутить листок.
   
— Что еще?
   
— Это не единственная строка.
   
— Неужели есть и другие?
   
— По одной на каждом поле. На верхнем, нижнем, правом и левом, — говорила она, поворачивая каждый раз листок на девяносто градусов. — Я их вначале не заметила, поскольку они расположены у самого края.
   
Она склонила голову, прочитала последнюю строку и сказала:
   
— А вы знаете, это написано не Галилеем.
   
— Что?!
   
— Здесь стоит подпись: «Джон Мильтон».[70]
   
— Джон Мильтон?!
   
Этот знаменитый английский поэт и ученый был современником Галилея, и многие исследователи считали, что он в то время принадлежал к высшему эшелону ордена «Иллюминати». Лэнгдон разделял точку зрения тех, кто считал эту легенду о Мильтоне правдой. Паломничество поэта в Рим в 1638 году с целью «встречи с просвещенными людьми» имело документальное подтверждение. Он встречался с Галилеем, когда тот находился под домашним арестом, и об этой встрече свидетельствует находящаяся сейчас во Флоренции картина позднего Ренессанса. Этот шедевр кисти Аннибала Гатти носит название «Галилей и Мильтон».
   
— Ведь Мильтон был знаком с Галилеем, не так ли? — спросила Виттория. — Может быть, он и сочинил этот стих по просьбе ученого?
   
Лэнгдон, стиснув зубы, взял документ из рук девушки, положил его на стол и впился взглядом в верхнюю кромку страницы. Затем он повернул его на девяносто градусов и прочитал строку на правом поле. Следующий поворот — и он увидел фразу, расположенную внизу страницы. Еще четверть круга, и Лэнгдон смог разобрать слова на левом поле. Последний поворот на девяносто градусов завершил цикл.
   
Всего в тексте было четыре строки. Фраза, которую Виттория прочитала первой, в четверостишии оказалась третьей. Не веря своим глазам, Лэнгдон снова перечитал четыре строки по часовой стрелке. Верхнюю, правую, нижнюю и левую. Сомнений не осталось. Он судорожно вздохнул и произнес:
   
— Вы нашли ключ, мисс Ветра.
   
— Ну и хорошо. Теперь мы уж точно можем отсюда убраться, — ответила девушка с вымученной улыбкой.
   
— Необходимо скопировать четверостишие. Мне нужны карандаш и бумага.
   
— Выбросите это из головы, профессор. У нас нет времени на то, чтобы изображать из себя древних писцов. Микки, как вы изволили заметить, продолжает тикать! — С этими словами она взяла из его рук листок и направилась к выходу.
   
— Вы не можете выносить документ! Это запре… Но Виттория уже успела выйти из хранилища.
  
  
   
    
Глава 55
   
   
Лэнгдон и Виттория выбежали из здания секретных архивов. Свежий воздух подействовал на Лэнгдона как сильное лекарство. Его мышцы обрели упругость, а плавающие перед глазами кроваво-красные пятна исчезли. Однако чувство вины, которую он испытывал, осталось. Только что он выступил в качестве соучастника похищения бесценной реликвии из самого секретного архива в мире. А ведь камерарий сказал: «Я вам доверяю».
   
— Поторопимся, — сказала Виттория и затрусила по виа Борджиа в направлении штаба швейцарской гвардии. Драгоценный листок она по-прежнему держала в руке.
   
— Если хотя бы капля воды попадет на папирус…
   
— Успокойтесь. Как только мы до конца расшифруем текст, мы сразу же вернем на место этот священный лист № 5.
   
Лэнгдон прибавил шаг и поравнялся с девушкой. Ощущая себя преступником, он тем не менее продолжал восхищаться находкой и предвкушал тот шум, который поднимется после обнародования документа.
   
Итак, Мильтон был членом братства «Иллюминати». Он сочинил для Галилея четверостишие, которое было помещено на пятой странице… и которое ускользнуло от внимания Ватикана.
   
— Вы уверены, что можете расшифровать смысл стиха? — спросила Виттория, протягивая листок Лэнгдону. — Или от восторга все серые клеточки вашего мозга уже погибли?
   
Лэнгдон взял документ и без малейшего колебания положил его во внутренний карман твидового пиджака, где ему не грозили ни яркий свет, ни влажность.
   
— Я его уже расшифровал.
   
— Что? — спросила Виттория и от изумления даже остановилась.
   
Лэнгдон продолжал идти.
   
— Но вы же прочитали его только один раз! — продолжала девушка, догнав американца. — А я-то думала, что дешифровка займет у нас много времени.
   
Лэнгдон знал, что она права, обычно так и бывает, но ему тем не менее удалось обнаружить segno, прочитав текст всего один раз. Первый алтарь науки предстал перед ним со всей ясностью. Легкость, с которой ему удалось этого достичь, несколько его тревожила. Являясь продуктом пуританского воспитания, он до сих пор частенько слышал голос отца, произносящего старый афоризм, и сегодня популярный в Новой Англии. «Если ты что-то сделал без труда, ты сделал это неправильно», — говаривал отец.
   
— Я расшифровал его, — продолжал он, ускоряя шаг, — и теперь знаю, где произойдет первое убийство. Следует как можно скорее предупредить Оливетти.
   
— Откуда вам это известно? — спросила Виттория, снова догнав Лэнгдона. — Дайте-ка взглянуть!
   
С этими словами она ловко запустила руку в карман американца и извлекла из него листок.
   
— Осторожно! — завопил Лэнгдон. — Вы можете…
   
Не обращая на него внимания и не замедляя шага, Виттория поднесла листок к глазам и принялась изучать его при пока еще достаточно ярком свете вечернего солнца. Как только она начала читать вслух, Лэнгдон попытался вернуть листок себе, но то, что он услышал, настолько его очаровало, что он не смог этого сделать.
   
Ему казалось, что произносимые вслух стихи перенесли его в далекое прошлое… что он стал вдруг современником Галилея, слушающим это только что созданное четверостишие и знающим, что это испытание, своего рода тест… карта и ключ, указывающие путь к четырем алтарям науки… четырем вехам пути по лабиринтам Рима. В устах Виттории это четверостишие звучало словно песня.
   
    
     
Найди гробницу Санти с дьявольской дырою…
     
Таинственных стихий четверка жаждет боя.
     
Уже сияет свет; сомненья позабудь,
     
И ангелы чрез Рим тебе укажут путь.
    
   
   
Виттория прочитала четверостишие дважды и замолчала, словно оставляя старинным словам возможность звучать самим по себе.
   
«Найди гробницу Санти с дьявольской дырою», — повторил про себя Лэнгдон. Четверостишие не оставляло никаких сомнений. Путь просвещения начинался от могилы Санти. Там и следует начинать искать вехи.
   
    
     
Найди гробницу Санти с дьявольской дырою…
     
Таинственных стихий четверка жаждет боя.
    
   
   
Итак, четыре таинственные стихии. С этим тоже ясно. Земля, воздух, огонь и вода. Четыре элемента науки, представленные иллюминатами в виде религиозных скульптур и призванные служить вехами на Пути просвещения.
   
— Наш путь, похоже, начинается от гробницы Санти, — заметила Виттория.
   
— Я же сказал вам, что сообразить это совсем не сложно, — улыбнулся Лэнгдон.
   
— Да, но кто такой Санти? — явно волнуясь, спросила Виттория. — И где находится его гробница?
   
Лэнгдон сдержал смех. Его всегда удивляло, насколько мало людей знают фамилию одного из величайших художников Ренессанса. Его имя, напротив, было известно всему миру. Человек, чья одаренность проявилась в раннем детстве, который в двадцать три года выполнял заказы папы Юлия II, а в тридцать восемь лет умер, оставив после себя собрание фресок, какого не видел свет. Санти был гигантом в мире искусства и прославился не меньше, чем такие великие люди, как Наполеон, Галилей или… Иисус. В наше время его известность можно сравнить лишь с известностью современных полубогов, имена которых Лэнгдон слышал в общежитии Гарварда. Санти может потягаться славой с такими гигантами, как Стинг, Мадонна или человек, который когда-то именовал себя Принцем, а затем сменил это имя на символ, который Лэнгдон как специалист по символике назвал «Крестом Святого Антония, пересекающимся с гермафродитским египетским крестом».
   
— Санти, — произнес он вслух, — это фамилия Рафаэля — величайшего художника эпохи Возрождения.
   
— Рафаэля? — изумленно переспросила Виттория. — Неужели того самого Рафаэля?
   
— Единственного и неповторимого, — сказал Лэнгдон, быстро шагая в направлении штаб-квартиры швейцарской гвардии.
   
— Следовательно, Путь начинается от его гробницы?
   
— В этом скрыт большой смысл, — ответил ученый. — Иллюминаты считали великих художников и скульпторов своими почетными собратьями в деле просвещения, и гробницу Рафаэля они могли избрать в знак признательности.
   
Кроме того, Лэнгдону было известно, что Рафаэля, как и многих других великих художников, пишущих на религиозные темы, подозревали в тайном безбожии.
   
Виттория осторожно положила листок в карман пиджака своего спутника и спросила:
   
— И где же он похоронен?
   
— Хотите верьте, хотите нет, — с глубоким вздохом ответил ученый, — но Рафаэль покоится в Пантеоне.
   
— В том самом Пантеоне? — с сомнением спросила Виттория.
   
— Да. Тот самый Рафаэль в том самом Пантеоне. Лэнгдон был вынужден признать, что он совсем не ожидал того, что начальной вехой на Пути просвещения может оказаться Пантеон. Он предполагал, что первый алтарь науки будет находиться в какой-нибудь скромной, неприметной церкви. Что же касается Пантеона, то это грандиозное сооружение с отверстием в куполе даже в первой половине XVII века было одним из самых людных мест в Риме.
   
— Но разве Пантеон — церковь? — спросила Виттория.
   
— Это древнейший католический храм Рима.
   
— Неужели вы верите в то, что первый кардинал может быть убит в Пантеоне? — с сомнением в голосе спросила Виттория. — Ведь это одна из главнейших достопримечательностей Рима, и там постоянно кишат туристы.
   
— Иллюминаты, по их словам, хотят, чтобы весь мир следил за экзекуцией. Убийство кардинала в Пантеоне наверняка привлечет всеобщее внимание.
   
— Не могу поверить, что этот парень рассчитывает скрыться, совершив преступление на глазах многочисленной публики. Такое просто невозможно!
   
— Похищение четырех кардиналов из Ватикана тоже представлялось делом совершенно немыслимым. Однако это произошло. Четверостишие прямо указывает на Пантеон.
   
— А вы уверены, что Рафаэль похоронен в его стенах?
   
— Я много раз видел его гробницу.
   
Виттория кивнула, хотя, судя по всему, сомнения ее до конца не оставили.
   
— Сколько сейчас времени? — спросила она.
   
— Семь тридцать, — бросив взгляд на Микки-Мауса, ответил Лэнгдон.
   
— Как далеко отсюда до Пантеона?
   
— Не более мили. Мы вполне успеваем.
   
— А что значит «с дьявольской дырою»?
   
— Для ранних христиан, — сказал он, — видимо, не было более дьявольского места, чем это сооружение. Ведь оно получило свое название от более ранней религии, именуемой пантеизмом. Адепты этой веры поклонялись всем богам, и в первую очередь матери Земле.
   
Еще будучи студентом, Лэнгдон удивлялся тому, что огромный центральный зал Пантеона был посвящен Гее — богине Земли. Пропорции зала были настолько совершенны, что переход от стен к гигантскому куполу был абсолютно незаметен для глаза.
   
— Но почему все же с «дьявольской»? — не унималась Виттория.
   
Точного ответа на этот вопрос у Лэнгдона не имелось.
   
— «Дьявольской дырою» Мильтон, видимо, называет oculus, — высказал логичное предположение американец, — знаменитое круглое отверстие в центре свода.
   
— Но это же церковь, — продолжала Виттория, легко шагая рядом с ним. — Почему они назвали отверстие дьявольским?
   
Лэнгдон этого не знал, тем более что выражение «дьявольская дыра» он слышал впервые. Но сейчас он припомнил то, что говорили в VI–VII веках о Пантеоне теологи. Беда Достопочтенный[71] утверждал, например, что отверстие в куполе пробили демоны, спасаясь бегством из языческого храма в тот момент, когда его освящал папа Бонифаций IV. Теперь эти слова приобрели для Лэнгдона новый смысл.
   
— И почему братство «Иллюминати» использовало фамилию «Санти», вместо того чтобы сказать просто: «Рафаэль»? — спросила Виттория, когда они вошли в маленький дворик перед зданием штаба швейцарской гвардии.
   
— Вы задаете слишком много вопросов.
   
— Папа мне постоянно об этом говорил.
   
— Я вижу две возможные причины. Одна из них заключается в том, что в слове «Рафаэль» слишком много слогов, что могло нарушить ямбический строй стиха.
   
— Выглядит не очень убедительно, — заметила девушка.
   
— И во-вторых, — продолжал Лэнгдон, — слово «Санти» делало четверостишие менее понятным, так как только самые образованные люди знали фамилию Рафаэля.
   
И эта версия, похоже, Витторию не удовлетворила.
   
— Не сомневаюсь, что при жизни художника его фамилия была хорошо известна, — сказала она.
   
— Как ни удивительно, но это вовсе не так. Известность по имени символизировала тогда всеобщее признание. Рафаэль избегал использовать свою фамилию, точно так же, как это делают современные поп-идолы. Мадонна, например, бежит от своей фамилии Чикконе как от чумы.
   
— Неужели вы знаете фамилию Мадонны? — изумленно спросила Виттория.
   
Лэнгдон уже успел пожалеть о своем примере. Удивительно, какая чепуха лезет в голову, когда живешь среди десяти тысяч подростков.
   
Когда Лэнгдон и Виттория подходили к дверям штаба, их остановил грозный окрик:
   
— Стоять!
   
Обернувшись, они увидели, что на них обращен ствол автомата.
   
— Эй! — крикнула Виттория. — Поосторожнее с оружием, оно может…
   
— Никаких шортов! — рявкнул часовой, не опуская ствола.
   
— Soldato! — прогремел за их спиной голос возникшего на пороге Оливетти. — Немедленно пропустить!
   
— Но, синьор, на даме… — начал потрясенный этим приказом швейцарец.
   
— В помещение! — проревел коммандер. — Но, синьор, я на посту…
   
— Немедленно! Там ты получишь новый приказ. Через две минуты капитан Рошер приступит к инструктированию персонала. Мы организуем новый поиск.
   
Так и не пришедший в себя часовой нырнул в здание, а дымящийся от злости Оливетти подошел к Лэнгдону и Виттории.
   
— Итак, вы побывали в наших секретных архивах. Я жду информации.
   
— У нас хорошие новости, — сказал Лэнгдон.
   
— Остается надеяться, что это будут чертовски хорошие новости! — прищурившись, бросил коммандер.
  
  
   
    
Глава 56
   
   
Четыре ничем не примечательные машины «Альфа-Ромео 155 Ти-Спаркс» мчались по виа деи Коронари с шумом, напоминающим рев двигателей взлетающего реактивного истребителя. В них находились двенадцать переодетых в штатское швейцарских гвардейцев. Все они были вооружены полуавтоматами Пардини и баллончиками с нервно-паралитическим газом. Кроме того, группа имела на вооружении три дальнобойные винтовки с парализующими зарядами, и к тому же в ее состав входили три снайпера, вооруженные оружием с лазерным прицелом.
   
Оливетти сидел на пассажирском месте головной машины. Полуобернувшись назад, он смотрел на Лэнгдона и Витторию. Глаза коммандера пылали яростью.
   
— Вы уверяли, что представите серьезные доказательства, но вместо них я получил эту чушь!
   
В замкнутом пространстве небольшого автомобиля Лэнгдон чувствовал себя страшно неуютно, но тем не менее он нашел силы сказать:
   
— Я понимаю вашу…
   
— Нет, вы ничего не понимаете, — прервал его Оливетти. Голоса он не повысил, но нажим, с которым коммандер произнес эти слова, по меньшей мере утроился. — Мне пришлось забрать из Ватикана дюжину моих лучших людей. И это перед самым открытием конклава. Я сделал это для того, чтобы устроить засаду у Пантеона, полагаясь на слова американца, которого до этого никогда не видел и который якобы расшифровал смысл какого-то нелепого стишка четырехсотлетней давности. Вы понимаете, что из-за вас мне пришлось поручить поиск сосуда с антивеществом не самым компетентным людям?
   
Поборов искушение достать из кармана пятую страницу труда Галилея и помахать ею перед носом Оливетти, Лэнгдон сказал:
   
— Мне известно лишь, что обнаруженная нами информация указывает на гробницу Рафаэля, а его гробница, насколько мне известно, находится в Пантеоне.
   
Сидевший за рулем швейцарец радостно закивал и произнес:
   
— Он прав, Комманданте, мы с женой…
   
— Ведите машину! — бросил Оливетти и, повернувшись к Лэнгдону, спросил: — Как, по-вашему, убийца может справиться со своей миссией в кишащем людьми месте и при этом уйти незамеченным?
   
— Понятия не имею, — ответил американец. — Но братство «Иллюминати», видимо, располагает огромными возможностями. Иллюминатам удалось проникнуть в ЦЕРН и Ватикан. И о том, где может произойти убийство, мы узнали по чистой случайности. Нам страшно повезло. Поэтому Пантеон остается нашей единственной надеждой.
   
— Вы опять противоречите себе, — сказал Оливетти. — Единственной надеждой… Как прикажете это понимать? Мне показалось, что вы толковали о каком-то пути, о серии указателей. Если Пантеон действительно окажется тем местом, которое нам нужно, то мы можем продолжить поиск, следуя этим вехам.
   
— Я надеялся на это, — ответил Лэнгдон. — И мы могли бы следовать этим указателям… лет сто назад.
   
К чувству радости, которое испытывал ученый в связи с обнаружением первого алтаря науки, примешивалась изрядная доля горечи. История часто жестоко издевается над теми, кто начинает шагать по ее следам. Лэнгдон прекрасно об этом знал, но тем не менее надеялся, что все указатели остались на своих местах и что, следуя им, он доберется до тайного убежища иллюминатов. Теперь он понимал, что это, к несчастью, невозможно.
   
— В конце девятнадцатого века все статуи по приказу Ватикана были изъяты из Пантеона и уничтожены.
   
— Но почему? — спросила потрясенная Виттория.
   
— Статуи изображали языческих олимпийских богов. И это, к сожалению, означает, что указатели исчезли… а вместе с ними…
   
— Неужели нет никакой надежды найти Путь просвещения, используя другие указатели?
   
— Нет, — печально покачал головой Лэнгдон. — Нам предоставляется единственная попытка. И это — Пантеон.
   
Оливетти довольно долго молча смотрел на них, затем, резко повернувшись лицом к водителю, бросил:
   
— Тормози!
   
Водитель, почти не снижая скорости, подкатил к тротуару и ударил по тормозам. Через миг до Лэнгдона долетел визг шин идущих сзади машин. Весь конвой скоростных автомобилей замер у тротуара.
   
— Что вы делаете?! — воскликнула Виттория.
   
— Я выполняю свою работу, — ответил Оливетти ледяным тоном. — Когда вы сказали мне, мистер Лэнгдон, что внесете ясность в ситуацию по дороге, я решил, что ко времени прибытия на место операции мне удастся понять, почему я и мои люди оказались у Пантеона. Но этого не произошло. Ради того, чтобы прибыть сюда, мне пришлось бросить дела исключительной важности, и теперь, не обнаружив смысла в ваших гипотезах о приносимых в жертву невинных агнцах и рассуждениях о древней поэзии, я решил прекратить операцию. Продолжать ее мне не позволяет совесть. — С этими словами коммандер взял в руки рацию и щелкнул тумблером переключателя.
   
— Вы не имеете права так поступить! — крикнула Виттория, хватая офицера за руку.
   
Оливетти выключил радио и, глядя в глаза девушки, процедил:
   
— Вам доводилось когда-нибудь бывать в Пантеоне, мисс Ветра?
   
— Нет, но я…
   
— В таком случае позвольте мне вам о нем кое-что сказать. Пантеон являет собой один зал — своего рода круглую камеру из камня и цемента. В нем нет ни одного окна, и там единственная, очень узкая дверь, которую круглые сутки охраняют четверо вооруженных римских полицейских. Это делается для того, чтобы защитить святыню от вандалов, безбожников-террористов и дурачащих туристов цыган-мошенников.
   
— И что вы хотите этим сказать? — холодно спросила Виттория.
   
— Вам интересно, что я хочу этим сказать, мисс Ветра? — произнес Оливетти, упершись кулаками в сиденье. — Отвечаю. Я хочу сказать, что все то, чем вы меня пугали, осуществлено быть не может! Назовите мне хотя бы один способ убийства кардинала внутри Пантеона. Скажите, как убийца может провести заложника мимо четырех бдительных полицейских? Как он может не только убить заложника, но и скрыться с места преступления? — Оливетти перегнулся через спинку сиденья и, дыша в лицо Лэнгдона запахом кофе, продолжил: — Итак, мистер Лэнгдон, мне хотелось бы услышать хоть один правдоподобный сценарий.
   
Лэнгдону показалось, что замкнутое пространство вокруг него стало еще уже. «Мне нечего ему сказать, — думал американец. — Я не убийца и понятия не имею, как можно убить кардинала! Мне известно лишь, что…»
   
— Всего один сценарий? — невозмутимым тоном произнесла Виттория. — Как вам, например, понравится этот? Убийца прилетает на вертолете и бросает вопящего от ужаса заклейменного кардинала в отверстие в крыше. Бедняга падает на мраморный пол и умирает.
   
Все находящиеся в машине обратили на Витторию изумленные взгляды, а Лэнгдон не знал что и думать. «Вы, кажется, наделены нездоровым воображением, леди, — подумал он. — И вдобавок очень быстро соображаете».
   
— Подобное, конечно, возможно, — нахмурился Оливетти, — однако сомнительно, чтобы…
   
— Есть и другой сценарий, — продолжала Виттория. — Допустим, убийца накачивает кардинала наркотиком и провозит его в Пантеон на инвалидной коляске под видом престарелого туриста. Оказавшись в Пантеоне, убийца перерезает ему горло и спокойно удаляется.
   
Второй сценарий, судя по всему, не оставил Оливетти равнодушным.
   
Совсем неплохо, подумал Лэнгдон.
   
— Или еще… — продолжила Виттория.
   
— Я все слышал, — оборвал ее Оливетти. — Хватит!
   
Он набрал полную грудь воздуха и медленно его выдохнул. В этот момент кто-то постучал в стекло машины, и этот неожиданный звук заставил всех вздрогнуть. За окном стоял солдат из машины сопровождения. Оливетти опустил стекло.
   
— У вас все в порядке, коммандер? — спросил одетый в штатское швейцарец. Приподняв рукав джинсовой куртки, он взглянул на черные армейские часы и сказал: — Семь сорок. Для того чтобы занять исходный рубеж, нам потребуется некоторое время.
   
Оливетти согласно кивнул, но ответил не сразу. Некоторое время он машинально водил пальцем по приборному щитку, оставляя след в слое пыли, и смотрел на отражение Лэнгдона в зеркале заднего вида. Затем он повернулся к швейцарцу за окном и с явной неохотой произнес:
   
— Я хочу, чтобы подход осуществлялся с разных направлений. Со стороны площади Ротунда, улицы Орфани и площадей Святого Игнацио и Святого Евстахия. Ближе чем на два квартала к Пантеону не приближаться. Оказавшись на исходных рубежах, оставайтесь начеку в ожидании дальнейших распоряжений. На все — три минуты. Выполняйте.
   
— Слушаюсь, синьор! — ответил солдат и двинулся к своей машине.
   
Лэнгдон бросил на Витторию восхищенный взгляд и многозначительно кивнул. Девушка ответила улыбкой, и американцу показалось, что в этот миг между ними возник какой-то новый контакт… протянулись невидимые линии магнетической связи.
   
Коммандер повернулся на сиденье и, внимательно глядя в глаза ученому, сказал:
   
— Остается надеяться, мистер Лэнгдон, что ваша затея не обернется для нас полным крахом.
   
Лэнгдон слабо улыбнулся в ответ и подумал: этого не будет.
  
  
   
    
Глава 57
   
   
Введенные в кровь директора ЦЕРНа лекарства, расширив бронхи и капилляры легких, позволили ему открыть глаза. К нему снова вернулось нормальное дыхание. Оглядевшись, Колер увидел, что лежит в отдельной палате медпункта, а его инвалидное кресло стоит рядом с кроватью. Попытавшись оценить ситуацию, он внимательно изучил рубашку из хлопка, в которую медики всунули его тело, и поискал глазами свою одежду. Оказалось, что костюм аккуратно висит на стоящем рядом с кроватью стуле. За дверью раздавались шаги совершающей обход медсестры. Три бесконечно долгие минуты он выжидал, вслушиваясь в звуки за дверями палаты. Затем, стараясь действовать как можно тише, подтянулся к краю кровати и достал свою одежду. Проклиная безжизненные ноги, он оделся и после непродолжительного отдыха перетащил плохо повинующееся тело в кресло.
   
Пытаясь подавить приступ кашля, директор подкатил к двери. Колер передвигался с помощью рук, опасаясь включать мотор. Затем он приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Там никого не было.
   
Максимилиан Колер выехал из дверей и покатил прочь от медицинского пункта.
  
  
   
    
Глава 58
   
   
— Сверим часы. Сейчас семь часов сорок шесть минут и тридцать…
   
Даже говоря по радиотелефону, Оливетти не повышал голоса. Создавалось впечатление, что коммандер почти всегда предпочитает объясняться шепотом.
   
Лэнгдон потел в своем твидовом пиджаке, оставаясь в «альфа-ромео». Двигатель стоящей в трех кварталах от Пантеона машины работал на холостом ходу. Виттория сидела рядом с коммандером, отдающим последние приказания, и казалось, была заворожена его видом.
   
— Размещение по всему периметру, с особым упором на вход, — продолжал командир швейцарской гвардии. — Объект, возможно, способен вас распознать, поэтому вы должны оставаться невидимыми. Применение огнестрельного оружия исключается. Поставьте человека для наблюдения за крышей и помните: главное для нас — объект. Субъект имеет второстепенное значение.
   
Боже, подумал Лэнгдон, услышав, насколько элегантно и в то же время четко Оливетти дал понять своим людям, что кардиналом можно пожертвовать. Субъект имеет вторичное значение.
   
— Повторяю. Огнестрельное оружие не использовать. Объект нужен нам живым. Вперед! — С этими словами Оливетти выключил телефон.
   
— Коммандер, — сказала Виттория, которую приказ офицера изумил и разозлил, — неужели внутри здания не будет никого из ваших людей?
   
— Внутри? — переспросил Оливетти.
   
— В Пантеоне. Там, где все должно произойти.
   
— Послушайте, — проскрипел командир швейцарцев, — если противнику удалось внедрить в наши ряды «крота», то он знает всех моих людей. Ваш коллега только что сообщил мне, что это будет нашим единственным шансом захватить объект. Мы не можем позволить себе спугнуть противника, посылая людей в здание.
   
— Но что, если убийца уже внутри?
   
— Объект выразился весьма точно, — взглянув на часы, сказал Оливетти. — Акт намечен на восемь часов. В нашем распоряжении еще пятнадцать минут.
   
— Убийца сказал, что в восемь прикончит кардинала, но это вовсе не означает, что он уже не сумел каким-то образом доставить свою жертву на место преступления. Ваши люди могли увидеть объект входящим в Пантеон, но они не имели понятия, что это тот человек, который нам нужен. Необходимо убедиться, что внутри здания все чисто. Разве не так?
   
— В данный момент это слишком рискованно.
   
— Никакого риска, если разведчика невозможно будет узнать.
   
— На грим у нас нет времени, и…
   
— Я говорю о себе.
   
Лэнгдон изумленно уставился на девушку.
   
— Категорически невозможно, — покачал головой Оливетти.
   
— Он убил моего отца.
   
— Именно поэтому ваше участие недопустимо. Они могут знать, кто вы.
   
— Но вы же слышали, что убийца сказал по телефону. Он понятия не имел, что у Леонардо Ветра есть дочь. Откуда же ему знать, как эта дочь выглядит? Я могу войти в Пантеон под видом туристки. Если мне удастся заметить что-то подозрительное, я выйду на площадь и подам сигнал вашим людям.
   
— Простите, но я не могу этого позволить.
   
Рация Оливетти начала подавать признаки жизни, и мужской голос прохрипел:
   
— Комманданте, в северной точке возникли кое-какие проблемы. Обзору мешает фонтан. Вход можно увидеть только в том случае, если мы выдвинемся на площадь, на всеобщее обозрение. Какие будут распоряжения? Что вы предпочитаете — нашу слепоту или уязвимость?
   
Эти слова оказались решающими. Терпение Виттории лопнуло окончательно.
   
— Все! Я иду! — Она распахнула дверцу и вылезла из машины. Оливетти выронил рацию и, выскочив из автомобиля, стал на пути девушки.
   
Лэнгдон тоже вышел из машины. Что, дьявол ее побери, она делает?!
   
— Мисс Ветра, — преграждая путь Виттории, сказал Оливетти, — я понимаю все благородство ваших намерений, но вмешательства гражданского лица в ход операции не допущу.
   
— Вмешательства? Вы же действуете вслепую! Разрешите мне вам помочь.
   
— Я хотел бы разместить наблюдательный пост внутри, но…
   
— Но не можете этого сделать, потому что я женщина. Не так ли?
   
Оливетти промолчал.
   
— И правильно делаете, что молчите, коммандер, — продолжала Виттория, — потому что вы понимаете, что это отличная идея, и если ваши замшелые взгляды не позволяют вам ее реализовать, то можете валить к…
   
— Позвольте нам заниматься своей работой.
   
— А вы позвольте мне вам помочь.
   
— Поймите, мисс Ветра, это чрезвычайно опасно. Между нами не будет связи, а взять с собой портативное радио я вам не позволю. Это сразу выдаст вас с головой.
   
Виттория порылась в кармане рубашки и извлекла оттуда сотовый телефон. — Многие туристы пользуются мобильниками.
   
Оливетти помрачнел, видимо, не зная, что на это ответить. Виттория открыла трубку и изобразила разговор:
   
— Привет, милый. Я сейчас стою в Пантеоне. Тебе обязательно надо побывать в этом месте! — С этими словами она щелкнула трубкой и, глядя в глаза Оливетти, сказала: — Кто, к дьяволу, это поймет? Здесь нет ни малейшего риска. Разрешите мне стать вашими глазами. Дайте мне ваш номер, — закончила она и бросила взгляд в направлении висящего на поясе коммандера мобильника.
   
Оливетти снова промолчал.
   
Водитель вдруг вылез из машины и подошел к ним. Видимо, у него возникли какие-то свои идеи. Швейцарец отвел Оливетти в сторону, и некоторое время они что-то негромко обсуждали. Беседа закончилась тем, что Оливетти кивнул и, подойдя к Виттории, сказал:
   
— Введите этот номер.
   
Виттория набрала цифры на своем аппарате.
   
— А теперь позвоните.
   
Девушка нажала кнопку автоматического набора, и телефон на поясе сразу же отозвался. Офицер поднес аппарат к уху и сказал в микрофон:
   
— Отправляйтесь в здание, мисс Ветра. Хорошенько все осмотрите и незамедлительно выходите на улицу, чтобы доложить обстановку.
   
— Есть, сэр! — бросила Виттория, щелкнула трубкой и добавила: — Благодарю вас, сэр!
   
Лэнгдона охватило беспокойство. Он вдруг решил, что девушка нуждается в защите.
   
— Постойте, — сказал он, обращаясь к Оливетти. — Неужели вы посылаете ее одну?
   
— Со мной, Роберт, ничего не случится, — бросила Виттория, явно недовольная вмешательством американца.
   
— Это опасно, — сказал Лэнгдон девушке.
   
— Он прав, — подхватил Оливетти. — Даже мои лучшие люди не работают по одному. Лейтенант только что сказал мне, что маскарад будет выглядеть более убедительным, если вы пойдете вдвоем.
   
«Вдвоем? — ощущая некоторую неуверенность, подумал Лэнгдон. — А я-то хотел…»
   
— Вы войдете вдвоем, — продолжал Оливетти. — У вас такой вид, что вы вполне сойдете за путешествующую парочку. Кроме того, в случае необходимости вы можете друг другу помочь, да и я буду чувствовать себя спокойнее.
   
— Согласна, — пожала плечами Виттория. — Но действовать нам надо быстро.
   
«Отличный ход, ковбой!..» — простонал про себя Лэнгдон.
   
— Вначале вы окажетесь на улице Орфани, — сказал Оливетти, указывая в пространство. — Сворачивайте налево. Улица приведет вас к Пантеону. Ходьбы максимум две минуты. Я останусь здесь — руководить своими людьми и ждать вашего звонка. Мне бы хотелось, чтобы вы могли себя защитить. — Он вынул из кобуры пистолет. — Кто-нибудь из вас знает, как пользоваться этой штукой?
   
Лэнгдон почувствовал, как затрепетало его сердце. «На кой дьявол нам пистолет?» — подумал он.
   
Виттория, не говоря ни слова, протянула руку и взяла оружие.
   
— Я могу с сорока метров попасть в выскакивающего из воды дельфина, стоя на носу раскачивающегося судна, — заявила она.
   
— Вот и отлично, — сказал Оливетти, вручая ей пистолет. — Спрячьте его куда-нибудь.
   
Виттория с сомнением посмотрела на свои узкие шорты, а затем перевела взгляд на Лэнгдона.
   
«Боже мой! Только не это!..» — взмолился мысленно Лэнгдон. Но Виттория действовала быстро. Она распахнула полы его пиджака и сунула пистолет в один из внутренних карманов. Американцу показалось, что в его карман опустили тяжелый булыжник. Утешало ученого лишь то, что страничка из «Диаграммы» находилась в другом кармане.
   
— Мы смотримся вполне безобидно, — заключила Виттория. — Поэтому — в путь! — С этими словами девушка взяла Лэнгдона за руку и потянула в сторону улицы.
   
— Рука в руке — это прекрасно, — заметил водитель. — Запомните: вы туристы. Не исключено, что даже молодожены. Так что если вы сплетете руки…
   
Когда они свернули за угол, Лэнгдон был готов поклясться, что увидел на лице Виттории нечто похожее на улыбку.
  
  
   
    
Глава 59
   
   
Помещение, именуемое «Установочным центром» швейцарской гвардии, располагалось рядом с так называемым корпусом бдительности, или, попросту говоря, казармами гвардейцев. «Центр» был местом, где разрабатывались охранные меры на случай выхода папы на публику или каких-либо иных происходящих в Ватикане событий с большим скоплением людей. Однако на сей раз «Установочный центр» служил совсем иным целям.
   
Группу солдат напутствовал второй по рангу офицер швейцарской гвардии капитан Илия Рошер. Это был крупный мужчина с широченной, как бочка, грудью и мягким, тестоообразным лицом. На нем был обычный синий капитанский мундир, персональным отличием Рошера служил лишь красный, лихо надетый набекрень берет. У капитана был на удивление музыкальный голос, и когда он говорил, казалось, что звучит какой-то редкий инструмент. У столь могучих людей такой голос является большой редкостью. Несмотря на четкость речи, глаза капитана были слегка затуманены. Такие глаза частенько можно встретить у ночных млекопитающих. Солдаты называли его «орсо», что значит медведь-гризли. Иногда они шутя говорили, что Рошер — «медведь, который ходит в тени гадюки». Гадюкой, естественно, был коммандер Оливетти. Медведь столь же опасен, как и гадюка, но вы по крайней мере знаете, когда он готовится напасть.
   
Солдаты стояли по стойке «смирно», не шевеля ни единым мускулом, хотя информация, которую они только что получили, подняла их суммарное кровяное давление на несколько тысяч пунктов.
   
Лейтенант-стажер по имени Шартран, стоя в глубине комнаты, жалел о том, что не оказался в числе тех 99 процентов претендентов на доставшийся ему пост, чьи кандидатуры были отвергнуты. В свои двадцать лет Шартран стал самым молодым офицером швейцарской гвардии. В Ватикане он успел пробыть всего три месяца. Как и каждый гвардеец, Шартран прошел подготовку в швейцарской армии и еще три трудных года подвергался муштре в секретных казармах под Берном. Однако вся эта выучка в данном случае оказалась бесполезной. К катастрофе, подобной той, что случилась в Ватикане, его не готовили.
   
Поначалу Шартрану показалось, что этот брифинг является всего лишь разновидностью странного учения. Оружие будущего? Древние культы? Похищенные кардиналы? Полная чушь! Но когда Рошер продемонстрировал им на экране эту тикающую футуристическую бомбу, он понял, что учением здесь и не пахнет.
   
— В некоторых местах вверенной нам территории будет полностью отключено электричество, — продолжал Рошер. — Это будет сделано для того, чтобы полностью исключить влияние магнитных полей. Работать будем командами по четыре человека. Все получат приборы ночного видения. Поиск будет проходить с применением стандартного набора инструментов, калиброванных на поиск специфического излучения. Вопросы?
   
Вопросов не последовало.
   
Лишь лейтенант Шартран, мозг которого уже закипал от перегрузки, спросил:
   
— А что случится, если к установленному сроку мы ничего не найдем?
   
В ответ Медведь одарил его таким взглядом из-под красного берета, что лейтенант тут же пожалел о своей чрезмерной любознательности.
   
— Да поможет вам Бог, солдаты, — мрачно закончил капитан, приложив руку к виску в салюте.
  
  
   
    
Глава 60
   
   
Последние два квартала, оставшиеся до Пантеона, Лэнгдон и Виттория шли вдоль ряда припаркованных у тротуара такси. Водители машин спали, примостившись на передних сиденьях. Тяга ко сну является вечной чертой Вечного города. Повсеместная дрема в предвечернем Риме была лишь естественным продолжением рожденной в древней Испании традиции послеполуденной сиесты.
   
Лэнгдон пытался привести в порядок свои мысли. Однако ситуация казалась ученому настолько странной и нелепой, что сосредоточиться он никак не мог. Всего шесть часов назад он тихо и мирно спал в Кембридже. И вот менее чем через четверть суток он оказался в Европе, чтобы принять участие в сюрреалистической битве древних титанов. Он, известный ученый, шагает по улицам Рима с полуавтоматическим пистолетом в кармане твидового пиджака, волоча при этом за собой какую-то малознакомую девицу.
   
Лэнгдон покосился на девушку, которая, казалось, была преисполнена решимости. Она крепко, как будто это было само собой разумеющимся, держала его за руку. Ни малейших признаков колебания. В ней присутствовала какая-то врожденная уверенность в себе. Лэнгдон начинал проникаться к ней все большей и большей симпатией. «Держитесь ближе к земле, профессор», — сказал он самому себе.
   
Виттория заметила его внутреннее напряжение.
   
— Расслабьтесь! — не поворачивая головы, бросила она. — Не забывайте, мы должны казаться молодоженами.
   
— Я вполне спокоен.
   
— Тогда почему вы раздавили мне руку? Лэнгдон покраснел и ослабил захват.
   
— Дышите глазами.
   
— Простите, не понял…
   
— Этот прием расслабляет мускулатуру и называется праньяма.
   
— Пиранья?
   
— Нет. К рыбе это не имеет никакого отношения. Праньяма! Впрочем, забудьте.
   
Выйдя на пьяцца делла Ротунда, они оказались прямо перед Пантеоном. Это сооружение всегда восхищало Лэнгдона, ученый относился к нему с огромным почтением. Пантеон. Храм всех богов. Языческих божеств. Божеств природы и земли. Строение оказалось более угловатым, чем он себе представлял. Вертикальные колонны и треугольный фронтон скрывали находящиеся за ними купол и круглое тело здания. Латинская надпись над входом гласила:
   
   
    
«М. AGRIPPA L F COS TERTIUM FECIT» («Марк Агриппа,[72] избранный консулом в третий раз, воздвиг это»).
   
   
   
Да, скромностью этот Марк не отличался, подумал Лэнгдон, осматриваясь по сторонам. По площади бродило множество вооруженных видеокамерами туристов. Некоторые из них наслаждались лучшим в Риме кофе со льдом в знаменитом уличном кафе «La Tazza di Oro».[73] У входа в Пантеон, как и предсказывал Оливетти, виднелись четверо вооруженных полицейских.
   
— Все выглядит довольно спокойным, — заметила Виттория. Лэнгдон согласно кивнул, однако его не оставляла тревога.
   
Теперь, когда он стоял у входа в Пантеон, весь разработанный им сценарий казался ему самому абсолютно фантастичным. Виттория верила в то, что он прав, но самого его начинали одолевать сомнения. Ставка была слишком большой. Не надо волноваться, убеждал он себя. В четверостишии четко сказано: «Найди гробницу Санти с дьявольской дырою». И вот он на месте. Именно здесь находится гробница Санти. Ему не раз приходилось стоять под отверстием в крыше храма перед могилой великого художника.
   
— Который час? — поинтересовалась Виттория.
   
— Семь пятьдесят, — ответил Лэнгдон, бросив взгляд на часы. — До начала спектакля осталось десять минут.
   
— Надеюсь, что все это добропорядочные граждане, — сказала Виттория, окинув взглядом глазеющих на Пантеон туристов. — Если это не так, а в Пантеоне что-то случится, мы можем оказаться под перекрестным огнем.
   
Лэнгдон тяжело вздохнул, и они двинулись ко входу в храм. Пистолет оттягивал карман пиджака. Интересно, что произойдет, если полицейские решат его обыскать и найдут оружие? Но тревоги американца оказались напрасными: полицейские едва удостоили их взглядом. Видимо, их мимикрия оказалась убедительной.
   
— Вам приходилось стрелять из чего-нибудь, кроме ружья с усыпляющими зарядами? — прошептал Лэнгдон, склонившись к Виттории.
   
— Неужели вы в меня не верите?
   
— С какой стати я должен в вас верить? Ведь мы едва знакомы.
   
— А я-то полагала, что мы — молодожены, — улыбнулась девушка.
  
  
   
    
Глава 61
   
   
Воздух в Пантеоне был прохладным, чуть влажным и насквозь пропитанным историей. Куполообразный, с пятью рядами кессонов потолок возносился на высоту более сорока трех метров. Лишенный каких-либо опор купол казался невесомым, хотя диаметром превосходил купол собора Святого Петра. Входя в этот грандиозный сплав инженерного мастерства и высокого искусства, Лэнгдон всегда холодел от восторга. Из находящегося над их головой отверстия узкой полосой лился свет вечернего солнца. «Oculus, — подумал Лэнгдон. — Дьявольская дыра».
   
Итак, они на месте.
   
Лэнгдон посмотрел на потолок, на украшенные колоннами стены и на мраморный пол под ногами. От свода храма едва слышно отражалось эхо шагов и почтительного шепота туристов. Американец обежал взглядом дюжину зевак, бесцельно шляющихся в тени вдоль стен. Кто эти люди? И есть ли среди них тот, кого они ищут?
   
— Все очень спокойно, — заметила Виттория. Лэнгдон кивнул, соглашаясь.
   
— А где могила Рафаэля?
   
Лэнгдон ответил не сразу, пытаясь сообразить, где находится гробница. Он обвел глазами круглый зал. Надгробия. Алтари. Колонны. Ниши. Подумав немного, он показал на группу изысканных надгробий в левой части противоположной стороны зала.
   
— Думаю, что гробница Санти там.
   
— Я не вижу никого, кто хотя бы отдаленно смахивал на убийцу, — сказала Виттория, еще раз внимательно оглядев помещение.
   
— Здесь не много мест, где можно было бы укрыться, — заметил Лэнгдон. — Прежде всего нам следует осмотреть reintranze.
   
— Ниши? — уточнила Виттория.
   
— Да, — сказал американец. — Ниши в стене.
   
По всему периметру зала в стенах, перемежаясь с гробницами, находились углубления. Эти обрамленные колоннами ниши были неглубокими, но царившая в них тень все же могла служить убежищем. В свое время там стояли статуи богов-олимпийцев, но все языческие скульптуры уничтожили, когда античный храм был превращен в христианскую церковь. Этот факт очень огорчал Лэнгдона, и он чувствовал бессилие отчаяния, понимая, что стоит у первого алтаря науки, а все вехи, указывающие дальнейший путь, разрушены. Интересно, кому из олимпийцев была посвящена та статуя и в каком направлении она указывала? Ученый понимал, какой восторг он мог бы почувствовать, увидев первую веху на Пути просвещения. Но вехи, увы, не было. Интересно, думал он, кто мог быть тем скульптором, трудом которого воспользовалось братство «Иллюминати»?
   
— Я беру на себя левое полукружие, — сказала Виттория, обводя рукой одну сторону зала. — А вам оставляю правое. Встретимся через сто восемьдесят градусов.
   
Виттория двинулась влево, и Лэнгдон, с новой силой ощутив весь ужас своего положения, невесело улыбнулся. Он пошел направо, и ему казалось, что вслед ему раздался шепот: «Спектакль начнется в восемь часов. Невинные жертвы на алтаре науки. Один кардинал каждый час. Математическая прогрессия смерти. В восемь, девять, десять, одиннадцать… и в полночь». Лэнгдон снова посмотрел на часы. 7:52. Осталось всего восемь минут.
   
На пути к первой нише Лэнгдон прошел мимо гробницы одного из католических правителей Италии. Его саркофаг, как это часто бывает в Риме, стоял под углом к стене. Группа иностранных туристов с недоумением взирала на эту, с их точки зрения, нелепость. Лэнгдон не стал тратить время на то, чтобы разъяснять причины. Дело в том, что по христианскому обычаю все захоронения должны быть ориентированы так, чтобы покойники смотрели на восток, и обычай частенько вступал в противоречие с требованиями архитектуры. Американец улыбнулся, вспомнив, как этот предрассудок совсем недавно обсуждался на его семинаре по проблемам религиозной символики.
   
— Но это же полная нелепость! — громко возмущалась одна из студенток. — Почему церковь хочет, чтобы мертвецы смотрели на восходящее солнце? Ведь мы же говорим о христианах, а не… о солнцепоклонниках!
   
— Мистер Хитцрот! — воскликнул Лэнгдон, который в этот момент расхаживал у доски, жуя яблоко.
   
Дремлющий в последнем ряду студент даже подпрыгнул от неожиданности.
   
— Кто? Я?
   
— Вы, вы, — подтвердил Лэнгдон и, указывая на прикрепленную к стене репродукцию какой-то картины периода Ренессанса, продолжил: — Кто, по вашему мнению, человек, преклонивший колени перед Творцом?
   
— Хм-м… Какой-то святой, видимо.
   
— Превосходно. А откуда вам стало известно, что это — святой?
   
— У него над головой нимб.
   
— Прекрасно. И этот золотой нимб вам ничего не напоминает?
   
— Напоминает, — расплылся в широкой улыбке Хитцрот. — Это похоже на те египетские штуки, которые мы изучали в прошлом семестре. Как их там?.. Ах да! Солнечные диски!
   
— Благодарю вас, Хитцрот. Можете спать дальше, — милостиво произнес Лэнгдон и, поворачиваясь к классу, продолжил: — Нимбы, как и многие иные символы христианства, позаимствованы у древних египтян, которые поклонялись солнцу. В христианстве можно найти массу отголосков этой старинной религии.
   
— Простите, — не сдавалась девица в первом ряду, — я регулярно хожу в церковь и не вижу, чтобы там поклонялись солнцу.
   
— Неужели? Скажите, какое событие вы отмечаете двадцать пятого декабря?
   
— Рождество. Рождение Иисуса Христа.
   
— Однако, согласно Библии, Спаситель был рожден в марте. С какой стати мы отмечаем день его появления на свет в декабре?
   
В аудитории воцарилось молчание.
   
— На двадцать пятое декабря, друзья мои, — улыбнулся Лэнгдон, — приходился древний языческий праздник, именовавшийся sol invictus, что на нашем языке означает «непобедимое солнце». И это, как вам, видимо, известно, — день зимнего солнцеворота, тот замечательный момент, когда солнце возвращается к нам и дни становятся длиннее. — Лэнгдон откусил от яблока кусок, прожевал его и продолжил: — Конкурирующие религии частенько присваивают существующие у противной стороны праздники, дабы облегчить переход к новой вере. Этот процесс, именуемый transmutatum, позволяет людям избежать потрясений при адаптации к новой для них религии. Верующие продолжают отмечать прежние праздники, возносить молитвы в знакомых местах и пользоваться привычными символами… они просто замещают одного бога другим.
   
Эти слова привели девицу в первом ряду в полную ярость.
   
— Вы хотите сказать, что христианство есть не что иное, как солнцепоклонство, но только в иной упаковке?!
   
— Вовсе нет. Христианство позаимствовало свои ритуалы не только у солнцепоклонников. Канонизация, например, отражает обряд рождения «новых богов», описанный древними авторами. Практика «съедения божества» — наше Святое причастие — встречается у ацтеков. Даже умирающий на кресте за наши грехи Христос — концепция, как утверждают некоторые исследователи, не только христианская. Согласно традициям ранних адептов Кецалькоатля,[74] юноша приносил себя в жертву, искупая грехи других членов общества.
   
— Но хоть что-нибудь в христианстве является оригинальным? — испепеляя профессора взглядом, спросила девица.
   
— В любой организованной религии оригинального крайне мало. Религии не рождаются на пустом месте. Они произрастают одна из другой. Современные верования являют собой своего рода коллаж… вобравший в себя все попытки человечества постичь суть божественного.
   
— Постойте, постойте! — возник окончательно проснувшийся мистер Хитцрот. — Я обнаружил в христианстве то, что является совершенно оригинальным. Как насчет изображения Бога? Христиане никогда не представляли Творца в виде ястреба или чудища, какими изображали своих божеств ацтеки. Одним словом, наш Создатель никогда не имел облика странного или ужасного. Напротив, он всегда представлялся благообразным старцем с седой бородой. Итак, образ нашего Бога есть явление оригинальное, не так ли?
   
— Когда недавно обращенные христиане отказывались от своих богов — языческих, греческих, римских или иных, — они постоянно задавали вопрос, как выглядит их новое верховное божество, — с улыбкой произнес Лэнгдон. — Церковь, со свойственной ей мудростью, избрала на эту роль одну из самых могущественных и почитаемых фигур… наиболее узнаваемое лицо в истории человечества.
   
— Старика с белой развевающейся бородой? — скептически спросил Хитцрот.
   
Лэнгдон показал на сонм древних богов, изображенных на прикрепленном к стене плакате. Во главе их восседал старец с белой, развевающейся по ветру бородой.
   
— А Зевс вам никого не напоминает? — спросил Лэнгдон.
   
Прозвучал звонок, и занятия на этом закончились.
   
— Добрый вечер, — произнес за его спиной мужской голос.
   
От неожиданности Лэнгдон едва не подпрыгнул. Голос вернул его назад в Пантеон. Оглянувшись, он увидел пожилого человека в синей сутане с красным крестом на груди. Продемонстрировав в улыбке не совсем здоровые зубы, человек спросил с сильным тосканским акцентом:
   
— Ведь вы же англичанин? Не так ли?
   
— Вообще-то нет, — почему-то смущенно ответил Лэнгдон. — Я американец.
   
Настала очередь смущаться незнакомцу.
   
— Простите меня ради Бога, — сказал он. — Вы так хорошо одеты, что я решил… Примите мои извинения.
   
— Чем могу вам помочь? — спросил Лэнгдон. Неожиданное появление служки испугало американца, и сердце его колотилось, никак не желая успокаиваться.
   
— Я надеялся, что это мне удастся вам помочь. Я выступаю здесь в качестве чичероне. — С гордостью указав на выданный городом официальный значок, он добавил: — Мой долг сделать так, чтобы ваше пребывание в Риме доставило вам максимальное удовольствие.
   
«Максимальное удовольствие? Такого удовольствия, находясь в Риме, я не испытывал никогда, — подумал американец, — и, надеюсь, не испытаю впредь».
   
— Вы кажетесь мне весьма достойным человеком, — льстиво произнес гид, — и вопросы культуры вас интересуют значительно больше, чем остальных туристов. Если желаете, я мог бы рассказать вам об истории этого восхитительного сооружения.
   
— Это очень мило с вашей стороны, — вежливо улыбнулся Лэнгдон, — но поскольку я сам профессионально занимаюсь историей культуры…
   
— Замечательно! — Глаза чичероне засияли так, словно он только что выиграл главный приз в лотерее. — В таком случае вы наверняка получите удовольствие от моего рассказа! Пантеон, — начал свою заученную речь гид, — был сооружен Марком Агриппой в 27 году до Рождества Христова…
   
— И перестроен императором Адрианом в 120 году нашей эры, — перебил тосканца Лэнгдон.
   
— Купол Пантеона оставался самым большим безопорным сооружением подобного рода до тех пор, пока в 1960 году в Новом Орлеане не был построен стадион, известный под названием «Супердоум».
   
Лэнгдон застонал. Этого человека невозможно было остановить.
   
— …а в пятом веке один теолог назвал Пантеон Домом дьявола. Он считал, что отверстие в крыше является вратами для демонов.
   
Лэнгдон отключил слух и обратил взор на круглое окно в куполе. Вспомнив предположение Виттории о возможном способе убийства, он представил, как из дыры над его головой вываливается заклейменный кардинал и с глухим стуком падает на мраморный пол. И это событие должно привлечь внимание прессы. Кажется, так выразился убийца. Лэнгдон огляделся в поисках репортеров. Таковых в Пантеоне не оказалось. Поняв, что теория Виттории не выдерживает критики и что подобный трюк является полным абсурдом, американец тяжело вздохнул.
   
Лэнгдон продолжил осмотр, а лектор, не прекращая бубнить, тащился за ним по пятам, словно преданный пес. Это еще раз подтверждает, подумал американец, что в мире нет ничего хуже, чем влюбленный в свое дело специалист по истории искусств.
   
На противоположной стороне зала Виттория с головой ушла в собственное расследование. Девушка впервые осталась одна с того момента, когда услышала о смерти отца. Только сейчас до нее наконец полностью дошла страшная реальность последних восьми часов ее жизни. Отца убили. Убили неожиданно и жестоко. Почти такую же боль причиняло ей и то, что труд всей жизни отца оказался оскверненным, став оружием в руках террористов. Виттория чувствовала себя виноватой в том, что именно она изобрела способ хранения антивещества и это изобретение позволило доставить разрушительную материю в Ватикан. Пытаясь помочь отцу в его поисках истины, она невольно стала соучастницей страшного, сеющего хаос заговора.
   
Как ни странно, но единственным ее утешением стало присутствие в ее жизни практически незнакомого ей иностранца. Роберта Лэнгдона. Его взгляд вселял в ее душу необъяснимый покой… так же, как гармония океана, на берегах которого она находилась еще этим утром. Девушку радовало, что этот человек оказался рядом с ней. И дело было не только в том, что он внушал ей надежду и придавал дополнительную силу. Тренированный и быстрый ум этого человека повышал шансы на то, что убийцу отца удастся схватить.
   
Виттория продолжала поиски, передвигаясь по окружности зала. Все ее помыслы теперь были направлены на месть. Являясь исследователем всех форм жизни на Земле, она хотела видеть убийцу отца мертвым. Никакой поток доброй кармы не мог сегодня заставить ее подставить для удара другую щеку. Ее итальянская кровь закипала чувствами, которые ранее девушка никогда не испытывала, и это ее тревожило. Виттории казалось, что сицилийские предки нашептывают ей на ухо одно-единственное слово… Вендетта. Впервые в жизни Виттория поняла, что такое желание кровной мести.
   
Невольно ускорив шаги под влиянием обуревавших ее чувств, она подошла к гробнице Рафаэля Санти. Даже на расстоянии она заметила, что к этому человеку здесь относились особенно тепло. Его саркофаг был встроен в стену, и надгробие в отличие от всех других закрывал щит из плексигласа. За этим прозрачным экраном находилась надпись:
   
Рафаэль Санти
   
1483–1520
   
Виттория внимательно изучила захоронение, а затем прочитала то, что было написано на табличке, прикрепленной к стене рядом с гробницей.
   
Не веря своим глазам, она снова перечитала единственную содержащуюся в ней фразу.
   
Затем еще раз.
   
И еще.
   
Через мгновение она уже мчалась по мраморному полу, выкрикивая на бегу:
   
— Роберт! Роберт!!!
  
  
   
    
Глава 62