1 2 3 4 5 6 7 8 
   
— Столько и собираю. Только один.
   
А я говорю:
   
— Братан, какой же ты наркет, — говорю. — Не ври. Я знаю, что ты собираешь как минимум десять камней за день.
   
Пристраивая камень в ванную, в медицинский шкафчик, Дэнни отзывается:
   
— Ну ладно, может, я чуток опережаю график.
   
В бачке унитаза тоже камни, сообщаю ему.
   
И добавляю:
   
— Даже если это просто камни — вовсе не значит, что это уже не злоупотребление.
   
Дэнни, со своим текущим носом, с бритой головой, с намокшим под дождём детским одеялом, ожидает на каждой остановке, и кашляет. Перекладывает свёрток из руки в руку. Склонивк нему лицо, подтягивает розовый сатиновый край одеяла. С виду — чтобы лучше защитить своего ребёночка, но на самом деле — чтобы скрыть тот факт, что это вулканический туф.
   
Дождь стекает по затылку его треуголки. Камни прорывают ему карманы.
   
Внутри своих потных шмоток, таская весь этот вес, Дэнни становится всё худее и худее.
   
Шляться туда-сюда с чем-то, похожим на ребёночка — просто выжидательная позиция, пока кто-нибудь из района настучит на него за издевательство над ребёнком и преступную небрежность. Людей хлебом не корми — дай объявить кого-то непригодным родителем и сдать малыша в приёмный дом, — хотя секундочку, это уже по моему личному опыту.
   
Каждую ночь я возвращаюсь после долгого вечера задыханий до смерти — а тут Дэнни с очередным новым камнем. Кварцем, агатом или мрамором. Полевым шпатом, обсидианом или аргиллитом.
   
Каждую ночь я возвращаюсь после сотворения героев из никого, а в мойке течёт вода. А мне всё ещё приходится усаживаться и подводить дневные расчёты, подбивать итог по чекам, слать сегодняшние благодарственные письма. На моём стуле сидит камень. Мои бумаги и всё остальное, сложенное на обеденном столе, — сплошь завалено камнями.
   
Первым делом я предупреждал Дэнни — никаких камней в моей комнате. Пусть валит камни куда угодно ещё. Сваливает их по коридорам. Сваливает их по кладовкам. Теперь я уже говорю:
   
— В постель-то мне камней хоть не клади.
   
— Но ты же никогда с той стороны не спишь, — возражает Дэнни.
   
Говорю:
   
— Речь не о том. Никаких камней в мою постель — вот о чём речь.
   
Прихожу домой после пары часов групповой терапии с Нико, Лизой или Таней — а в микроволновке камни. И в сушилке для белья камни. В стиральной машине камни.
   
Иногда уже настаёт три или четыре утра, прежде чем Дэнни объявляется у дома, поливая из шланга новый камень; бывают ночи, когда камень настолько велик, что ему приходится вкатывать его внутрь. Потом он сваливает его на кучу других камней в ванной, в подвале, в комнате моей мамы.
   
У Дэнни это занятие на всё время — волочь свои камни домой.
   
В последний день Дэнни на работе, на его изгнании, Его Королевское Колониальное Губернаторство стоял у дверей таможни и зачитывал из маленькой кожаной книжечки. В его руках эта штучка почти пряталась, — но обтянута она была чёрной кожей, с обрамлёнными золотой краской страницами, и несколько ленточек свисало с корешка: чёрная, зелёная и красная.
   
— Аки дым рассевается, тако же и ты прогони их; аки же воск топится в пламени, — читал он. — Тако же пускай безбожье сгинет пред лицом Господа.
   
Дэнни склонился ко мне поближе и заметил:
   
— Та часть про воск и дым, — сказал Дэнни. — Кажись, это он про меня.
   
В час дня на городской площади Его Высочество Лорд Чарли, губернатор колонии, читал нам стоя, скривив рожу над своей книжечкой. Холодный ветер тянул по земле дым из каждой печи. Тут были доярки. Тут были башмачники. Здесь был кузнец. Все они, — их шмотки и волосы, дыхание и парики — источали аромат хэша. Аромат плана. Глаза у всех были красные и угашенные.
   
Послушница Лэндсон и госпожа Плэйн плакали в подол, но только потому, что скорбь входила в их служебные обязанности. Стояла охрана из мужчин с мушкетами, готовая эскортировать Дэнни наружу, в дикие пустоши автостоянки. Трепыхался флаг колонии, приспущенный до полмачты на шпиле крыши таможни. Толпа туристов наблюдала по ту сторону видеокамер. Они жрали попкорн из коробочек, а цыплята-мутанты клевали крошки у их ног. Они обсасывали с пальцев сахарную вату.
   
— Вместо того, чтобы меня изгонять, — выкрикнул Дэнни. — Может, пускай мне лучше вмажут камнями? — пояснил. — В смысле, камни были бы очень приятным подарком на дорожку.
   
Все угашенные колонисты подскочили, когда Дэнни сказал «вмажут». Они покосились на губернатора колонии, потом посмотрели на собственные ботинки, и прошло какое-то время, прежде чем с их щёк стекла красная краска.
   
— Настоящим мы обрекаем тело его земле, да быть ему превращённым во гниение… — губернатор гудел, как заходящий на посадку авиалайнер, растягивая свою маленькую речь.
   
Охрана эскортировала Дэнни к воротам Колонии Дансборо: два строя мужиков с мушкетами, марширующие с Дэнни посередине. Через ворота, через стоянку, они промаршировали с ним до автобусной остановки, до границы двадцать первого века.
   
— Ну что, братан, — кричу я с ворот колонии. — Теперь, когда ты труп, что ты будешь делать всё свободное время?
   
— Есть то, чего я не буду делать, — отзывается Дэнни. — И я совершенно чертовски уверен, что не собираюсь заниматься этим.
   
Значит, охотиться за камнями вместо онанизма. Держать себя таким занятым, голодным, усталым и несчастным, чтобы не осталось энергии разыскать порнухи и погонять кулак.
   
В ночь после изгнания Дэнни показывается у маминого дома с камнем в руках и полицейским за спиной. Дэнни вытирает рукавом нос.
   
Коп спрашивает:
   
— Извините, пожалуйста, знаете ли вы этого человека?
   
Потом коп говорит:
   
— Виктор? Виктор Манчини? Эй, Виктор, как продвигается? В смысле, твоя жизнь, — и поднимает руку вверх, повернув ко мне широкую плоскую ладонь.
   
Кажется, коп хочет, чтобы я дал ему пять, ну я и даю, только для этого приходится немного подпрыгнуть, потому что он очень высокий. Потом отвечаю:
   
— Да-да, это Дэнни. Всё нормально. Он здесь живёт.
   
Обращаясь к Дэнни, коп замечает:
   
— Видал? Спасаю парню жизнь, а он даже меня не помнит.
   
Ясное дело.
   
— Я тогда почти задохнулся! — говорю.
   
А коп восклицает:
   
— Ты помнишь!
   
— Ну, — говорю. — Спасибо, что привели старину Дэнни к нам сюда домой в целости и сохранности, — втаскиваю Дэнни внутрь и пытаюсь закрыть дверь.
   
А коп интересуется:
   
— У тебя сейчас всё о-кей, Виктор? Может, тебе что-нибудь нужно?
   
Иду к обеденному столу и пишу на бумажке имя. Вручаю её копу и прошу:
   
— Можете устроить этому парню в жизни настоящий ад? Ну, там, взять повернуть какие-нибудь рычаги и отправить его на обыск прямокишечной полости?
   
Имя на бумажке — Его Высочества Лорда Чарли, губернатора колонии.
   
Как бы НЕ поступил Иисус?
   
А коп улыбается и отвечает:
   
— Посмотрим, что можно сделать.
   
И я захлопываю дверь у него перед носом.
   
Дэнни уже толкает камень по полу, и спрашивает, не найдётся ли у меня парочки баксов. На дворе снабжения стройматериалами есть кусок тёсаного гранита. Хороший строительный камень, с хорошим коэффициентом упругости, стоит за тонну очень дорого, и Дэнни кажется, что один камень отдельно он мог бы раздобыть за десять баксов.
   
— Камень всегда камень, — замечает Дэнни. — Но квадратный камень — это сказка.
   
Гостиная с виду завалена сходом лавины. Сначала уровень камней поднялся до подножья дивана. Потом с головой были похоронены столики, только абажуры остались торчать из камней. Из гранита и песчаника. Серых, синих, чёрных и коричневых камней. Некоторые комнаты, по которым мы ходим, завалены под потолок.
   
Ну, а я спрашиваю — что он собрался строить?
   
А Дэнни в ответ:
   
— Дай десять баксов, — заявляет Дэнни. — Разрешу помочь.
   
— Целая куча дебильных камней, — говорю. — Какая у тебя цель?
   
— Затея не в том, чтобы что-то в итоге сделать, — отвечает Дэнни. — Затея в том, чтобы делать, понял, в самом процессе.
   
— Но куда ты собрался деть все эти камни?
   
А Дэнни говорит:
   
— Не узнаю, пока не соберу сколько надо.
   
— А сколько надо? — спрашиваю.
   
— Не знаю, братан, — отвечает Дэнни. — Просто охота, чтобы дни моей жизни к чему-то складывались.
   
Точно так же, как любой день твоей жизни, — так же, как он может просто исчезнуть перед телевизором, объясняет Дэнни, ему хочется иметь камень, которым можно отметить любой день. Что-то осязаемое. Только одну вещь. Маленький монумент, чтобы обозначить завершение каждого дня. Каждого дня, который он провёл, не занимаясь онанизмом.
   
«Надгробный камень» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
   
— Тогда, возможно, жизнь к чему-то сложится, — говорит он. — К чему-то прочному.
   
Говорю — надо организовывать двадцатишаговую программу для камнеманов.
   
А Дэнни отзывается:
   
— Будто оно поможет, — говорит. — Ты сам-то когда вообще в последний раз думал о своём четвёртом шаге?
  
  
   
    
Глава 30
   
   
Мамуля и наш глупый малолетний говнюк один раз остановились в зоопарке. Этот зоопарк был настолько знаменит, что был окружён целыми акрами автостоянок. Он был в каком-то городе, куда можно проехать на машине, и очередь мам с детишками стояла с деньгами, ожидая, когда их пустят внутрь.
   
Это случилось после учебной пожарной тревоги в полицейском участке, после того, как детективы отпустили мальчика пойти поискать туалет самому, а снаружи за углом припарковалась мамуля, и она сказала ему:
   
— Хочешь помочь освободить зверей?
   
То был четвёртый или пятый раз, когда она вернулась забрать его.
   
Это была вещь, которую в суде после назовут «Жестокое обращение с городской собственностью по небрежности».
   
В тот день лицо мамули выглядело как у таких собачек, у которых уголок каждого глаза смотрит вниз, а из-за больших складок кожи глаза кажутся сонными.
   
— Чёртов сенбернар, — сказала она, направив на себя зеркало заднего обзора.
   
Она где-то раздобыла белую футболку, которую стала носить, с надписью «Хулиганьё». Та была новая, но на одном рукаве уже появилось немного крови из носу.
   
Другие мамы и детишки стояли и болтали друг с другом.
   
Очередь тянулась долго-долго. Полиции вокруг было не видать.
   
Пока они стояли, мамуля рассказывала, что если тебе захочется стать первым человеком, который взойдёт на борт самолёта, и если хочешь лететь со своим домашним питомцем — то вы можете и вместе, запросто. Авиакомпаниям нужно позволять сумасшедшим держать своих зверей на руках. Так говорит правительство.
   
То была очередная порция жизненно важной информации.
   
Стоя в очереди, она дала ему несколько конвертов и наклеек с адресами, чтобы клеить на них. Потом дала ему несколько купонов и писем, чтобы их обернуть и положить вовнутрь.
   
— Просто звонишь людям из авиакомпании, — сказала она. — И говоришь им, что тебе нужно захватить своё «животное для успокоения».
   
Так их на самом деле и называют авиалинии. Это может быть собака, обезьяна, кролик, но ни за что не кот. Правительство не считает, что коты могут кого-то успокаивать.
   
Авиакомпания не может попросить у тебя доказать, что ты сумасшедший, сказала мамуля. Это получилась бы дискриминация. У слепых же не требуют доказать, что они слепы.
   
— Когда ты сумасшедший, — сказала она. — Твой внешний вид или твои поступки — вина не твоя.
   
Купоны гласили: "В счёт одной бесплатной порции в «Кловер Инн».
   
Она сказала, что сумасшедшие и хромые получают места на авиарейс первым делом, поэтому вы со своей обезьяной окажетесь прямо в начале очереди, — неважно, сколько человек было впереди вас. Свернула рот на одну сторону и крепко втянула воздух ноздрёй с той же стороны, потом свернула на другую и снова втянула воздух. Рукой всё время держалась за нос, трогала его и тёрла. Потянула за кончик. Понюхала снизу свои нынешние блестящие ногти. Посмотрела вверх в небо и втянула носом каплю крови. У сумасшедших, сказала она, в руках вся власть.
   
Дала ему марки, чтобы лизать и клеить на конверты.
   
Очередь понемногу продвигалась раз за разом, и мамуля попросила, стоя у окошка:
   
— Дай мне платок, пожалуйста, — передала конверты с марками в окошко и сказала. — Не отправите это для нас по почте?
   
Внутри зоопарка были звери за решётками, за толстым пластиком, в глубоких котлованах, наполненных водой, и звери в основном лежали на земле, дёргая себя задними лапами.
   
— Нет, ну ты посмотри, — возмутилась мамуля чересчур громко. — Даёшь дикому зверю милое чистое спокойное место для жизни, даёшь ему много хорошей полезной еды, — сказала. — И вот тебе благодарность.
   
Другие мамы наклонились и зашептали своим деткам, потом утащили их идти смотреть на других зверушек.
   
Перед ними гоняли кулаки обезьяны, брызгая струями густой белой дряни. Дрянь стекала по пластмассовым окошкам изнутри. Старая белая дрянь была там же, разлившаяся тонким слоем и засохшая почти до прозрачности.
   
— Отбираешь у них борьбу за выживание — и вот что получаешь, — сказала мамуля.
   
Дикобразы кончают так, — рассказывала она, пока они смотрели, — дикобразы скачут на деревянной палке. Точно как ведьма ездит на метле, — дикобразы трутся о палку, пока та не становится вонючей и скользкой от их мочи и сока из желез. Когда та начнёт вонять достаточно сильно — они ни за что не променяют её на другую.
   
Продолжая наблюдать, как дикобраз катается на палке, мамуля заметила:
   
— Какая всё же тонкая метафора.
   
Маленький мальчик представил, как они выпускают всех зверей на волю. И тигров, и пингвинов — и все они дерутся. Леопарды и носороги кусают друг друга. Малолетнему пидору затея очень понравилась.
   
— Единственное, что отделяет нас от животных, — сказала мамуля. — У нас есть порнография.
   
Снова условности, сказала она. И не была уверена, делает это нас лучше животных, или хуже.
   
Слоны, сказала мамуля, могут пользоваться хоботом.
   
Макаки могут пользоваться хвостом.
   
А маленькому мальчику хотелось только глянуть, как выйдет из строя что-то опасное.
   
— Мастурбация, — сообщила мамуля. — Их единственное средство для побега.
   
«Пока не придём мы», — подумал мальчик.
   
Грустные витающие в облаках животные, окосевшие медведи, гориллы и выдры все вздрагивали, их остекленевшие глазки были почти закрыты, и они едва дышали. Усталые лапки у всех напухли. Глаза позаплывали.
   
Дельфины и киты трутся о гладкие бока своих водоёмов, сказала мамуля.
   
Олени трут рога в траве до самого, как она сказала, оргазма.
   
Прямо перед ними японская панда расплескала немного своей гадости по камням. Потом медвежонок развалился на спине и закрыл глаза. Его лужица осталась умирать на солнце.
   
Мальчик прошептал — это грустно?
   
— Хуже, — ответила мамуля.
   
Она рассказала про знаменитого кита-убийцу, который снимался в фильме и потом переехал в новый роскошный аквариум, но продолжал творить непотребство со стенками. Владельцы были очень смущены. Всё дошло до того, что сейчас кита пытаются освободить.
   
— Мастурбация навстречу свободе, — отметила мамуля. — Мишелю Фуко такое бы понравилось.
   
Она рассказала, что когда девочка и мальчик у собачек совокупляются, головка пениса мальчика набухает, а вагинальные мышцы девочки сжимаются. Даже после окончания полового акта обе собачки остаются прицепленными друг к дружке, беспомощные и несчастные на какое-то время.
   
Мамуля сказала, что по тому же сценарию развивается и большинство брачных союзов у людей.
   
К этому моменту последние оставшиеся матери уже отогнали своих детишек подальше. Когда они двое остались совсем одни, мальчик прошептал — где им найти ключи, чтобы освободить всех зверей?
   
А мамуля ответила:
   
— У меня уже с собой.
   
Перед клеткой с обезьянами мамуля полезла в сумочку и вынула пригоршню пилюлек: маленьких круглых фиолетовых пилюлек. Она швырнула всю пригоршню через прутья, а пилюльки рассыпались и покатились в стороны. Несколько обезьян спустились вниз посмотреть.
   
На миг испугавшись, уже не шёпотом, маленький мальчик спросил:
   
— Это яд?
   
А мамуля засмеялась.
   
— Вот это мысль, — сказала она. — Нет, милый, мы же не хотим освобождать обезьянок настолько.
   
Обезьяны уже толпились, поедая пилюльки.
   
А мамуля сказала:
   
— Успокойся, сына, — она порылась в сумочке и достала белую трубочку, трихлорэтан.
   
— Это? — переспросила она, и положила несколько фиолетовых пилюлек себе на язык. — Это просто старая добрая огородная разновидность ЛСД.
   
Потом затолкала трубочку трихлорэтана себе в ноздрю. А может, и нет. Может быть, всё было совсем не так.
  
  
   
    
Глава 31
   
   
Дэнни уже сидит во тьме в первом ряду, делая наброски на жёлтой планшетке, которую держит в объятиях, а три с половиной пустых бутылки пива стоят на столике перед ним. Он не поднимает взгляд на танцовщицу, брюнетку с прямыми чёрными волосами, стоящую на руках и коленях. Она дёргает головой из стороны в сторону, подметая своей причёской сцену, и её волосы кажутся пурпурными в красном свете. Она разглаживает волосы руками, убирая их за спину, и подползает на край сцены.
   
Музыка — громкое танцевальное техно, замикшированное с сэмплами собачьего лая, сигналов машин, марша гитлерлюгенда. Доносятся звуки бьющегося стекла и выстрелы. В музыке слышны крики женщин и сирены пожарных машин.
   
— Эй, Пикассо, — зовёт танцовщица, болтая ногой у Дэнни под носом.
   
Не отрывая взгляд от планшетки, Дэнни вынимает один бакс из кармана штанов и просовывает ей между пальцев ноги. На сиденье рядом с ним лежит очередной камень, завёрнутый в розовое одеяло.
   
На полном серьёзе, мир сбился с пути, когда мы начали танцевать под звуки пожарной тревоги. Пожарные тревоги уже не означают пожаров.
   
Случись настоящий пожар — посадили бы кого-то с хорошим голосом дать объявление:
   
— Легковой автомобиль «Бьюик» с номером BRK 773, у вас не погашены фары.
   
По случаю всамделишного ядерного нападения взяли бы прокричали:
   
— К телефону у стойки бара просят Остина Леттермана. К телефону просят Остина Леттермана.
   
В конце света будет не рёв со взрывом, а сдержанное, хорошо оформленное объявление:
   
— Билл Ривервэйл, для вас звонок на второй линии.
   
И потом ничто.
   
Танцовщица выдёргивает рукой деньги Дэнни, зажатые между пальцев. Лежит на животе, упираясь в сцену локтями, прижимая груди одна к другой, и говорит:
   
— Давай глянем, как получилось.
   
Дэнни наносит пару быстрых штрихов и разворачивает планшетку к ней.
   
А она спрашивает:
   
— Это что — я такая?
   
— Нет, — отвечает Дэнни и поворачивает планшетку, чтобы изучить её самому. — Это такая колонна композитного ордера, как строили римляне. Смотри, — говорит он, указывая на что-то выпачканным пальцем. — Видишь, как римляне сочетали завитки ионического ордера с коринфским лиственным орнаментом, да при этом сохраняя все пропорции.
   
Танцовщица — это Шерри Дайкири из нашего прошлого визита, только сейчас её светлые волосы покрашены в чёрный. На внутренней стороне бедра у неё маленькая круглая повязочка.
   
И вот я уже подошёл к Дэнни, заглядываю ему через плечо, зову:
   
— Братан.
   
А Дэнни отзывается:
   
— Братан.
   
А я говорю:
   
— Ты, видать, снова побывал в библиотеке.
   
Хвалю Шерри:
   
— Молодец, что позаботилась о своей родинке.
   
Шерри Дайкири веером закручивает волосы над головой. Выгибается, потом отбрасывает длинную чёрную причёску назад за плечи.
   
— Ещё я покрасила волосы, — сообщает она. Тянется рукой за спину, выпутывая несколько локонов, и протягивает мне навстречу, протирая их между пальцев.
   
— Теперь они чёрные, — говорит.
   
— Я решила, что так будет надёжнее, — рассказывает. — Раз ты сказал, что среди блондинок рак кожи бывает чаще.
   
А я трясу каждую бутылку, пытаясь определить, в которой осталось пиво, чтобы выпить, и смотрю на Дэнни.
   
Дэнни рисует, не слушает, и вообще его здесь нет.
   
«Коринфские тосканские композитные архитравы антаблемента…» Некоторых людей в библиотеку нужно пускать только по рецепту. Серьёзно, книги по архитектуре для Дэнни порнография. Ясное дело, сначала было несколько камушков. Потом рёберные своды. Я хочу сказать — такова Америка. Начинаешь с рукоблудия — и развиваешься до оргий. Сперва куришь чуток травки, потом приходит папаша-героин. В этом вся наша культура: больше, лучше, сильнее, быстрее. Ключевое слово — «прогресс».
   
В Америке так: если твоя зависимость не остаётся максимально новой и усовершенствованной — ты позорище.
   
Глядя на Шерри, хлопаю себя по голове. Потом показываю на неё пальцем. Подмигиваю и говорю:
   
— Вот умница.
   
Она отзывается, пытаясь завернуть ногу за голову:
   
— Осторожность не помешает, — шерсть у неё по-прежнему сбрита, кожа по-прежнему розовая и в веснушках. Ногти на ногах серебряные. Музыка сменяется на грохот пулемётной очереди, потом на свист падающих бомб, и Шерри объявляет:
   
— Перерыв, — находит разрез в кулисах, потом исчезает за сцену.
   
— Только глянь на нас, братан, — говорю. Нахожу бутылку с уцелевшим пивом, а оно тёплое. Продолжаю. — Стоит женщинам всего лишь раздеться — и мы отдаём им все свои деньги. В смысле — почему мы все такие рабы?
   
Дэнни переворачивает страницу на планшетке и берётся за что-то новое.
   
Снимаю его камень на пол и сажусь.
   
Мне просто надоело, сообщаю ему. Эти женщины вечно мной заправляют. Сначала мама, потом доктор Маршалл. А в промежутках ты осчастливь ещё Нико, Лизу и Таню. Гвен эта, которая даже не дала мне себя изнасиловать. Вечно они всё только для себя. Они все считают, мол, мужчины не нужны. Бесполезны. Будто мы какой-то сексуальный довесок.
   
Просто система жизнеобеспечения для эрекции. Или для кошелька.
   
Отныне, говорю, я не собираюсь уступать ни пяди.
   
Я объявляю забастовку.
   
Отныне женщины пускай сами открывают себе двери.
   
Пускай сами платят по счёту за свои ужины.
   
Не собираюсь никому двигать тяжёлые диваны — больше никогда.
   
И открывать заевшие крышки банок тоже.
   
И никогда в жизни я больше не стану поднимать стульчак в туалете.
   
Чёрт возьми, отныне я ссу на каждый стульчак.
   
Двумя пальцами подаю официантке международный знак языка жестов — «два». «Ещё два пива, пожалуйста».
   
Говорю:
   
— Вот посмотрим, как женщины попробуют пожить без меня. Возьмём поглядим, как их маленький женский мирок со скрежетом станет на месте.
   
Тёплое пиво отдаёт ртом Дэнни, его зубами и губной мазью, — вот так мне сейчас нужно выпить.
   
— И, сто пудов, — говорю. — Если окажусь на тонущем корабле — полезу в шлюпку первым.
   
Нам не нужны женщины. В мире полно других вещей, с которыми можно заниматься сексом — возьмите сходите на встречу сексоголиков и запишите себе. Есть печёные арбузы. Есть вибрирующие рукоятки газонокосилок — как раз на уровне промежности. Есть пылесосы и кресла из мягкой резины. Сайты в Интернете. Всякие там старые сексуальные ищейки из чатовых залов, прикидывающиеся шестнадцатилетними девчонками. На полном серьёзе, из бывалых фэбээровцев получаются самые сексуальные кибердевочки.
   
Прошу, покажите мне хоть одну вещь в нашем мире, которая и есть то, чем кажется.
   
Заявляю Дэнни, вот он я, значит, заявляю ему:
   
— Женщины не хотят равных прав. У них куда больше власти в роли притесняемых. Им нужно, чтобы мужчины были громадным вражеским сговором. Всё их самоопределение строится на этом.
   
А Дэнни оглядывается, поворачивая только голову, как сова, глаза у него под бровями сведены в одну точку, и он отвечает:
   
— Братан, да ты уже идёшь вразнос.
   
— Нет, я о чём, — возражаю.
   
Говорю — просто убил бы парня, который изобрёл самотык. Я и правда убил бы.
   
Музыка сменяется на сирены воздушной тревоги. Потом гордо выходит новая танцовщица, светясь розовым внутри какого-то абсолютно кукольного купальника, её шерсть и груди почти наружу.
   
Она сбрасывает с одного плеча бретельку. Сосёт свой указательный палец. Падает бретелька с другого плеча, и теперь только её грудь удерживает купальник от падения к ногам.
   
Мы с Дэнни вдвоём наблюдаем за ней, и купальник падает.
  
  
   
    
Глава 32
   
   
Когда сюда добирается тягач из автоклуба, девушке с конторки приходится идти его встречать, так что я заверяю её, мол, конечно, готов последить за её столом.
   
На полном серьёзе, когда автобус высадил меня сегодня у Сент-Энтони, я заметил, что у неё спущены две шины. Оба задние колеса стоят прямо на ободе, сказал я ей, заставляя себя всё время поддерживать зрительный контакт.
   
Экран безопасности демонстрирует столовую, где старухи едят на завтрак растёртую в пюре пищу разных оттенков серого.
   
Переключатель интеркома установлен на номер первый, — слышна лифтовая музыка и как где-то течёт вода.
   
Монитор переключается по циклу на комнату для кружков, там пусто. Проходит десять секунд. Потом тут зал, где стоит телевизор с тёмным экраном. Потом, десять секунд спустя, библиотека, где Пэйж толкает мою маму в коляске мимо полок с потрёпанными старыми книгами.
   
Щёлкаю управлением интеркома туда-сюда по шкале, пока не слышу их на шестом номере.
   
— Если бы только у меня хватало смелости не бороться и не подвергать всё подряд сомнению, — говорит мама. Она тянется и касается корешка книги, продолжая. — Если бы я хоть один раз могла сказать — «Вот. Вот, что хорошо. Просто потому, что я это выбираю».
   
Она вынимает книгу, разглядывает обложку и заталкивает книгу обратно на полку, мотая головой.
   
И через динамик, шершавый и приглушённый, мамин голос интересуется:
   
— Вот вы — как решили стать врачом?
   
Пэйж пожимает плечами:
   
— Нужно же на что-то было выменять свою юность…
   
Монитор переключается по циклу, демонстрируя пустую погрузочную площадку позади Сент-Энтони.
   
Теперь мамин голос спрашивает на заднем плане:
   
— Но как пришло решение?
   
А Пэйж на заднем плане отвечает:
   
— Не знаю. Однажды взяла и захотела стать врачом… — и её голос гаснет, переходя в какую-то другую комнату.
   
Монитор переключается по циклу, демонстрируя парадную стоянку, где остановился тягач, а его водитель сидит на корточках возле голубой машины. Девушка с конторки стоит в стороне, сложив руки на груди.
   
Щёлкаю по шкале с номера на номер и прислушиваюсь.
   
Монитор переключается, показывая меня, который сидит, приложив ухо к динамику интеркома.
   
Стук кого-то печатающего на номере пять. На восьмом гудит фен для волос. На втором слышу мамин голос, рассказывающий:
   
— Знаете поговорку, мол — «Те, кто не помнят прошлое, обречены повторять его»? Так вот, мне кажется, что те, кто помнят своё прошлое — ещё хуже.
   
Пэйж на заднем плане отвечает:
   
— Те, кто помнят прошлое, ухитряются по-настоящему перегадить всю историю.
   
Монитор переключается по циклу, показывая их, идущих по коридору, и открытую книгу в маминых руках. Даже в чёрно-белом цвете можно смело сказать, что это её дневник. И она читает его с улыбкой.
   
Поднимает взгляд, изворачиваясь, чтобы глянуть на Пэйж за коляской, и говорит:
   
— По моему мнению, те, кто помнят прошлое, оказываются им парализованы.
   
А Пэйж толкает её дальше со словами:
   
— Как насчёт — «Те, кто умеют забыть прошлое, на голову выше всех нас»?
   
Потом их голоса снова гаснут.
   
Кто-то храпит на номере три. На десятом — скрипение кресла-качалки.
   
Монитор переключается по циклу, показывая парадную автостоянку, где девушка подписывает что-то на планшетке.
   
Прежде, чем мне удастся снова разыскать Пэйж, девушка с конторки вернётся и скажет, что с шинами у неё всё в порядке. Она снова посмотрит на меня сбоку.
   
Как бы НЕ поступил Иисус?
   
Оказывается, какой-то козёл просто выпустил из них воздух.
  
  
   
    
Глава 33
   
   
Среды означают Нико.
   
Пятницы означают Таня.
   
Воскресенья означают Лиза, и я подбираю её на стоянке около общественного центра. За пару дверей от встречи сексоголиков мы переводим немного спермы в подсобке, со шваброй, стоящей рядом с нами в ведре серой воды. Лиза опирается на подвернувшиеся свёртки туалетной бумаги, а я нарезаю её по заднице с такой силой, что с каждым моим подкатом она бодает полку со сложенным тряпьём. Слизываю с её спины пот для никотинового прихода.
   
Такова жизнь на земле, насколько мне она знакома. Что-то вроде грубого, грязного секса, когда сначала хочется газеты подстелить. Так я пытаюсь вернуть всё в то состояние, в каком оно было до Пэйж Маршалл. Эпоха возрождения. Пытаюсь воссоздать то, какой удавалась моя жизнь всего пару недель тому назад. Когда моя дисфункция так замечательно функционировала.
   
Спрашиваю затылок Лизы, поросший чахлыми волосами, говорю:
   
— Ты бы мне сказала, если бы я развёл нежности, правда?
   
Тяну на себя её бёдра, прошу:
   
— Скажи честно.
   
Пялю её в постоянном стабильном темпе, спрашиваю:
   
— Ты же не считаешь, что я бывал добрым, так?
   
Чтобы не кончить, представляю себе места крушения самолётов и процесс вступания в дерьмо.
   
Мой поршень серьёзно горит, я воображаю полицейские снимки автокатастроф и раны от выстрела из дробовика в упор. Чтобы ничего не чувствовать, беру и заталкиваю всё подальше.
   
Заталкивать подальше член, заталкивать подальше чувства. Когда ты сексоголик — это стопудово одно и то же.
   
Глубоко погружаясь, тянусь к ней. Крепко засадив, тянусь под неё и кручу в каждой руке твёрдый кончик соска.
   
А Лиза, потная тёмно-коричневая тень на фоне светло-коричневых свёртков туалетной бумаги, просит:
   
— Полегче, — говорит. — Ну что ты пытаешься доказать?
   
Что я бесчувственный урод.
   
Что на самом деле мне на всё плевать.
   
Как бы НЕ поступил Иисус?
   
Эта Лиза, Лиза со своей справкой об освобождении на три часа, хватается за свёртки туалетной бумаги, бьётся в сухом кашле, и руками я чувствую: пресс её каменеет в спазмах и идёт рябью у меня между пальцев. Мышцы её тазового дна, — её лонно-копчиковые мышцы, которые сокращённо зовут ЛК, сжимаются, — а когда они стиснуты и сжаты, их протяжка по моему поршню великолепна.
   
См. также: Точка Графенберга.
   
См. также: Точка богини.
   
См. также: Тайная тантрическая точка.
   
См. также: Чёрная жемчужина Тао.
   
Лиза упирается руками в стену и дёргается мне навстречу.
   
Названия для всё того же участка, всевозможные условные обозначения для настоящего. Федерация женских центров по уходу зовёт его уретральным наростом. Голландский анатом семнадцатого века Рейнье де Грааф называл всё то же скопление пещеристой ткани, нервов и желез — женской простатой. Все эти наименования — для двух дюймов мочеточника, которые можно прощупать сквозь внешнюю стенку влагалища. Сквозь переднюю стенку влагалища. То же, что некоторые зовут — «шейка мочевого пузыря».
   
Всё это один и тот же участок территории в форме фасолины, который каждому хочется назвать по-своему.
   
Чтобы установить там собственный флаг. Собственный символ.
   
Чтобы не кончить, воображаю занятия по анатомии на первом курсе и расчленение двух ножек клитора, crura, — каждая длиной где-то с указательный палец. Представляю рассечение corpus cavernosa, двух цилиндров пещеристой ткани пениса. Отрезаем яичники. Убрали яички. Учат отделять все нервы и складывать их сбоку. Трупы воняют формалином, — формальдегидом. Тот самый запах новой машины.
   
Со всякой фигнёй про трупы в мыслях можно скакать часами, ни к чему не добираясь.
   
Можно убить целую жизнь, не чувствуя ничего, кроме кожи. Такое вот волшебство этих баб-сексоголичек.
   
Когда у тебя зависимость, можно остаться без всяких ощущений, кроме опьянения, прихода или голода. Хотя, если сравнить их с остальными чувствами — с грустью, злостью, страхом, нервами, отчаяньем и депрессией, — ну, зависимость уже не кажется такой уж плохой. Она становится очень даже приемлемой альтернативой.
   
В понедельник остаюсь дома после работы и просматриваю старые мамины плёнки, оставшиеся от терапевтических сеансов. Здесь — два тысячелетия женщин на одной полке. Здесь голос моей мамы, такой же ровный и спокойный, как когда я был малолетним говнюком.
   
Бордель подсознания.
   
Сказочки на ночь.
   
«Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая ваши руки глубже и глубже в подушки дивана». Плёнка крутится в наушниках; не забыть лечь спать на полотенце.
   
Вот имя на одной из кассет с сеансами — Мэри Тодд Линкольн.
   
Не пойдёт. Больно уродливая.
   
См. также: Сеанс Уоллис Симпсон.
   
См. также: Сеанс Марты Рэй.
   
Вот три сестры Бронт. Не настоящие женщины, а просто условности, просто их имена в роли пустых полочек, на которые можно проецировать, которые можно заполнить старинными стереотипами и клише: молочной белоснежной кожей и турнюром, башмаками на пуговицах и кринолином. Одетые в одни только корсеты китового уса и ленты-кроше, здесь Эмили, Шарлотта и Анна Бронт, развалившиеся в томной наготе на диванх-канапе конского волоса в зале в один душный полдень. Секс-символы. Сам всё дополняешь: опорные моменты и позы, стол с крышкой на роликах, духовой орган. Вводишь себя в роли Хисклиффа или мистера Рочестера. Просто ставишь плёнку и расслабляешься.
   
Как будто мы способны вообразить прошлое. Прошлое, будущее, жизнь на других планетах — всё ведь полнейшее следствие, полнейшая проекция той жизни, которую мы знаем.
   
Я закрылся у себя в комнате, Дэнни приходит и уходит.
   
Словно это просто какая-то нечаянность, ловлю себя с пальцем вдоль колонки Маршаллов в телефонном справочнике. Её в списке нет. Иногда по вечерам после работы сажусь в автобус, проходящий мимо Сент-Энтони. Её никогда нет ни в одном из окон. Проезжая мимо, нельзя угадать, какая из машин на стоянке принадлежит ей. Не выхожу.
   
Порезал бы ей колёса, или оставил бы любовную записку — не знаю.
   
Дэнни приходит и уходит, и с каждым днём в доме всё меньше камней. А если не видеть кого-то ежедневно, то заметно, как люди меняются. Я наблюдаю из окна на втором этаже, Дэнни приходит и уходит, толкая в тележке камни всё больше и больше, — и каждый день Дэнни смотрится чуть крупнее под своей старой клетчатой рубашкой. Лицо у него покрывается загаром, его грудь и плечи становятся достаточно широки, чтобы расправить клетчатую ткань так, что она уже не висит складками. Он не качок, но стал шире, куда крупнее обычного Дэнни.
   
Наблюдая из окна за Дэнни, я сам словно камень. Я остров.
   
Зову сверху, мол, помощь ему не нужна?
   
Стоя на тротуаре, Дэнни оглядывается по сторонам, прижимая в объятьях камень к своей груди.
   
— Я наверху, — говорю. — Не нужно помочь?
   
Дэнни взваливает камень на магазинную тележку и пожимает плечами. Трясёт головой и смотрит на меня снизу, держа руку козырьком над глазами.
   
— Помощь мне не нужна, — отвечает. — Но можешь помочь, если хочешь.
   
Ладно, забыли.
   
Мне-то хочется быть нужным.
   
Мне-то нужно быть необходимым для кого-то. Мне-то нужен кто-нибудь, кто пожрёт всё моё свободное время, мою личность, моё внимание. Кто-нибудь, зависящий от меня. Взаимно-зависимый.
   
См. также: Пэйж Маршалл.
   
Тот же случай, когда таблетка может значить и что-то хорошее, и что-то плохое.
   
Ты не ешь. И не спишь. Питаться Лизой — не значит есть по-настоящему. Когда спишь с Сарой Бернар — не уснуть на самом деле.
   
Волшебство сексуальной зависимости — тебе никогда не проголодаться, не устать, не заскучать и не загрустить от одиночества.
   
На обеденном столе сваливаются в кучу всякие новые открытки. Всякие чеки и наилучшие пожелания от незнакомцев, которым охота считать себя чьими-то героями. Которым кажется, что они кому-то нужны. Какая-то женщина пишет, мол, начала цепочку молитв за меня. Духовная пирамидальная схема. Будто против Господа можно выйти братвой. Окружить и позагонять Его.
   
Тонкая грань между молитвой и наездом.
   
Вечером во вторник голос на автоответчике спрашивает моего разрешения перевести маму на третий этаж Сент-Энтони, на тот этаж, куда отправляются умирать. Первым делом я слышу, что голос — не доктора Маршалл.
   
Ору автоответчику, мол, — да само собой. Отправьте свихнувшуюся суку наверх. Устройте её поудобнее, но ни за какие героические меры платить я не стану. За питательные трубки. За аппараты искусственного дыхания. Реакция у меня могла быть и получше, если бы не тихая манера, в которой администраторша ко мне обращается, это придыхание в её голосе. То, как она подразумевает, мол, я хороший человек.
   
Прошу её тихий записанный голос не звонить мне больше, пока миссис Манчини не будет мертвее мёртвой.
   
За исключением выдуривания денег, я скорее позволю человеку себя возненавидеть, чем жалеть.
   
Выслушивая всё это, я не злюсь. И не грущу. Чувствую теперь только одно — половое возбуждение.
   
А среды означают Нико.
   
В женском туалете пухлый кулак её лобковой кости бьёт меня по носу, Никто трётся и мажется вверх-вниз об моё лицо. Все два часа Нико опутывает сплетёнными пальцами мой затылок и тянет в себя мою рожу, пока я не давлюсь интимными волосами.
   
Ощупывая языком внутренности за её малыми половыми губами, я облизываю складки уха доктора Маршалл. Дыша через нос, тяну язык навстречу спасению.
   
В четверг первым делом Вирджиния Вульф. Потом Энез Нин. Потом ещё остаётся время на сеанс Сакайявеи, пока наступает утро, и мне нужно идти на работу в 1734-й.
   
В промежутках записываю своё прошлое в блокнот. В рамках своего четвёртого шага, своей полной и бесстрашной моральной описи.
   
Пятницы означают Таня.
   
К пятнице в мамином доме уже не остаётся камней.
   
В гости приходит Таня — а Таня значит анальный секс.
   
Волшебство поиметь попку — в том, что она каждый раз тугая, как девочка. А ещё Таня приносит игрушки. Бусы, прутья и зонды, все попахивают отбеливателем, — она протаскивает их туда-обратно в чёрной кожаной сумке, которую держит в багажнике машины. Таня работает рукой и ртом над моим поршнем, проталкивая первый шарик из длинной струны скользких красных резиновых шаров мне через задний люк.
   
Закрыв глаза, пытаюсь достаточно расслабиться.
   
Вдох. Потом выдох.
   
Представь себе обезьяну с каштанами.
   
Гладко и ровно: вдох — и выдох.
   
Таня ввинчивает в меня первый шарик, а я спрашиваю:
   
— Ты сказала бы мне, если бы по моим словам выходило, будто я в чём-то сильно нуждаюсь, правда?
   
И первый шарик проскальзывает внутрь.
   
— Почему люди не верят, — продолжаю. — Когда говорю им, что мне вообще на всё плевать?
   
И второй шарик проскальзывает внутрь.
   
— Мне ведь на самом деле, и правда насрать на всё, — говорю. Очередной шарик проскальзывает внутрь. — Не собираюсь больше страдать, — говорю. Ещё что-то проскальзывает внутрь меня.
   
Таня продолжает брать мой поршень по щековине, зажимает в кулаке свисающую струну, потом дёргает.
   
Представьте, как женщина тянет из вас кишки. См. также: Моя умирающая мать.
   
См. также: Доктор Пэйж Маршалл.
   
Таня снова дёргает, и срабатывает мой поршень, обхаркивая белыми солдатиками стену спальни за её головой. Она снова дёргает, и мой поршень кашляет всухую, всё кашляет и кашляет.
   
Ещё кончая всухую, говорю:
   
— Чёрт. Серьёзно, это было что-то.
   
Как бы НЕ поступил Иисус?
   
Склонившись вперёд, упираясь расставленными руками в стену, чуть подогнув колени, спрашиваю:
   
— Полегче нельзя? — говорю Тане. — Ты же не косилку заводишь.
   
А Таня сидит у моих ног на корточках, всё разглядывая скользкие вонючие шарики на полу, говорит:
   
— Ой блин, — поднимает струну красных резиновых шаров, демонстрируя её мне, и сообщает. — По идее здесь должно быть десять.
   
Там только восемь, плюс что-то вроде длинного отрезка пустой струны.
   
У меня дико болит задница; лезу туда пальцами, потом осматриваю их на предмет крови. При том, как мне больно, вообще удивительно, что всё тут не залито кровью.
   
И я, скрипя зубами, говорю:
   
— Весело было, правда?
   
А Таня отвечает:
   
— Нужно, чтобы ты подписал мою справку об освобождении, чтобы я могла уйти обратно в тюрьму, — опускает струну с шарами в свою чёрную сумку и добавляет. — А тебе, наверное, стоило бы сразу заглянуть в неотложку.
   
См. также: Закупорка толстой кишки.
   
См. также: Блокада кишечника.
   
См. также: Спазмы, жар, септический шок, отказ сердечной мышцы.
   
Прошло пять дней с тех пор, как я был достаточно голоден, чтобы поесть. Я не устал. И не нервничал, не сердился, не боялся и не хотел пить. Плохо ли пахнет воздух — сказать не могу. Знаю только, что сегодня пятница, потому что здесь Таня.
   
Пэйж со своей ниткой для зубов. Таня с игрушечками. Гвен со своим надёжным словом. Вечно эти женщины таскают меня туда-сюда за верёвочку.
   
— Да нет, серьёзно, — отвечаю Тане. Подписываю справку, под словом «поручитель», и продолжаю. — Серьёзно. Всё нормально. Я не чувствую, будто внутри что-то осталось.
   
А Таня забирает справку и говорит:
   
— Поверить не могу.
   
Ещё прикольнее то, что мне самому тоже как-то не особо верится.
  
  
   
    
Глава 34
   
   
Без страховки или даже водительских прав, я вызываю буксир, чтобы разогнать мамину старую машину. По радио рассказывают, где найти пробки: два столкнувшихся поперёк дороги автомобиля, заглохший тягач-трейлер на шоссе у аэропорта. После того, как наполняю бак, я беру и нахожу происшествие, и становлюсь в очередь. Просто чтобы чувствовать себя частью чего-нибудь.
   
Когда я бывал в пробке, моё сердце билось с нормальной скоростью. Тут я не одинок. Пока я здесь в ловушке — могу чувствовать себя как нормальный человек, который возвращается домой: к детям, жене, жилью какому-то. Я мог прикинуться, что моя жизнь — больше, чем ожидание очередного бедствия. Что мне известно, как с ней справляться. При том, как остальные детишки объявляли, что они «в домике», сам я мог заявить, мол, я в пути.
   
После работы иду проведать Дэнни на пустырь, где он свалил все свои камни, — на старый квартал «городских домов Меннингтаун-Кантри», где он садит на раствор одни ряд поверх другого, пока не получается стена; и зову:
   
— Эй.
   
А Дэнни отзывается:
   
— Братан?
   
Дэнни спрашивает:
   
— Как там твоя мама?
   
А я говорю, что мне плевать.
   
Мастерком Дэнни валит слой серой крупчатой грязи на верхушку последнего ряда булыжников. Заточенным стальным ребром мастерка он парится над слоем раствора, разравнивая его. Рукояткой разглаживает стыки между камнями, которые уже положил.
   
Под яблоней сидит девчонка, достаточно близко, чтобы разглядеть в ней Шерри Дайкири из стрип-клуба. Под ней расстелено одеяло, а она достаёт белые пакеты с закуской из коричневой кошёлки, открывая каждый из них.
   
Дэнни берётся пристраивать камни на новый слой раствора.
   
Спрашиваю:
   
— Что ты строишь?
   
Дэнни пожимает плечами. Ввинчивает квадратный коричневый камень поглубже в раствор. Про помощи мастерка залепляет раствором щель между двух булыжников. Собирая всё своё поколение детишек во что-то огромное.
   
Разве не нужно было сначала построить всё на бумаге? Спрашиваю — разве ему не нужен проект? Существуют разрешения и инспекции, которые надо пройти. Нужно платить. Существуют строительные законы, которые надо знать.
   
А Дэнни отзывается:
   
— С какой стати?
   
Он перекатывает камни ногой, потом находит лучший и ставит его на место. Не нужно ведь разрешение рисовать картину, замечает он. Не нужно подавать проект, чтобы написать книгу. А ведь есть книги, которые приносят больше вреда, чем он сам когда-нибудь мог. И твои стихотворения никому не нужно инспектировать. Существует такая вещь, как свобода самовыражения.
   
Дэнни говорит:
   
— Не нужен ведь допуск, чтобы завести ребёнка. Так зачем надо покупать разрешение, чтобы строить дом?
   
А я спрашиваю:
   
— Но что если ты построишь опасный, уродский дом?
   
А Дэнни отзывается:
   
— Ну, а что если ты воспитаешь опасного, хероватого ребёночка?
   
А я поднимаю между нами кулак и говорю:
   
— Давай лучше не будем обо мне, братан.
   
Дэнни оглядывается на сидящую в траве Шерри Дайкири и сообщает:
   
— Её зовут Бэт.
   
— Ни минуты не думай, будто город купится на твою логику Первой Поправки, — говорю.
   
И прибавляю:
   
— А она вовсе не такая хорошенькая, как ты считаешь.
   
Дэнни вытирает с лица пот подолом рубашки. Можно заметить, что пресс у него пошёл бронированными волнами, — а он говорит:
   
— Тебе нужно сходить повидать её.
   
Я вижу её и отсюда.
   
— Свою маму, в смысле, — поясняет он.
   
Она меня больше не знает. Скучать не будет.
   
— Это не для неё, — возражает Дэнни. — Тебе нужно разобраться с этим для самого себя.
   
Руки нашего Дэнни прорезают впадинки теней от сокращающихся мышц. Руки нашего Дэнни теперь растягивают рукава его пропотелой футболки. Его тощие ручонки кажутся широкими в обхвате. Его узенькие плечи — широко расправленными. С каждым новым рядом ему приходится поднимать булыжники чуть выше. С каждым новым рядом ему приходится стать сильнее. Дэнни приглашает:
   
— Не хочешь остаться, пожрать китайского? — говорит. — Ты чуток отощал вроде.
   
Спрашиваю — он что, теперь живёт с этой Бэт?
   
Спрашиваю, залетела она от него, или что?
   
А Дэнни тащит здоровенный серый камень, держа его двумя руками у пояса, пожимает плечами. Месяц назад это был камень, который мы с трудом поднимали вдвоём.
   
Если нужно, говорю ему, тут у меня на ходу мамина машина.
   
— Сходи узнай, как там твоя мама, — отвечает Дэнни. — Потом приходи помогать.
   
Все в Колонии Дансборо просили передать привет, говорю ему.
   
А Дэнни отзывается:
   
— Не ври мне, братан. Я не тот, кому нужны утешения.
  
  
   
    
Глава 35
   
   
Проматываю сообщения на мамином автоответчике — а там всё тот же тихий голос, пришёптывающий и всё понимающий, говорит — «Состояние ухудшается…» Говорит — «Критическое…» Говорит — «Матери…» Говорит — «Внутривенно…»
   
Продолжаю жать на кнопку перемотки.
   
На полке ещё отложена на ночь Коллин Мур, кто бы она ни была. Тут Констэнс Ллойд, кто она ни есть. Тут Джуди Гэрленд. Тут Ева Браун. Всё оставшееся — определённо второй сорт.
   
Голос на автоответчике обрывается и начинает снова.
   
— …звонила в некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери… — сообщает он.
   
Это Пэйж Маршалл.
   
Перематываю.
   
— Здравствуйте, это доктор Маршалл, — говорит она. — Мне нужно поговорить с Виктором Манчини. Пожалуйста, сообщите мистеру Манчини, что я позвонила в некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери, и все они оказались подлинными. Даже врачи настоящие, — говорит. — Необычнее всего то, что все они очень расстраивались, когда я задавала им вопросы про Иду Манчини.
   
Говорит:
   
— Похоже, всё оборачивается большим, чем просто фантазия миссис Манчини.
   
Голос на заднем плане зовёт:
   
— Пэйж?
   
Мужской голос.
   
— Послушайте, — продолжает она. — Пришёл мой муж, поэтому, пожалуйста, пускай Виктор Манчини посетит меня в Центре по уходу Сент-Энтони, как только сможет.
   
Мужской голос спрашивает:
   
— Пэйж? В чём дело? Почему ты шеп…
   
И на линии короткие гудки.
   
  
  
   
    
Глава 36
   
   
Так что суббота означает визит к моей маме.
   
В холле Сент-Энтони обращаюсь к девушке за конторкой, сообщаю ей, что я Виктор Манчини, и пришёл проведать свою маму, Иду Манчини.
   
Говорю:
   
— Если только, ну, если она не умерла.
   
Девушка с конторки дарит мне такой взгляд, когда подгибают подбородок и смотрят на человека, которого очень и очень жаль. Возьмите склоните голову настолько, чтобы глазам пришлось смотреть на человека снизу вверх. Таким вот, повинующимся взглядом. Поднимите брови повыше к линии волос. Это взгляд безграничной скорби. Соберите губы в хмурую гримасу, и вы поймёте совершенно точно, каким образом смотрит на меня девушка с конторки.
   
И она говорит:
   
— Естественно ваша мать по-прежнему с нами.
   
А я отвечаю:
   
— Не поймите меня неправильно, но мне где-то как-то мечталось, чтобы её не было.
   
Её лицо на секунду забывает, как ей жаль, и губы её подтягиваются, обнажая зубы. Способ заставить большинство женщин прервать зрительный контакт — нужно провести языком по губам. Те, кто не отвернутся, на полном серьёзе — это в яблочко.
   
Успокойтесь, говорит она мне. Миссис Манчини по-прежнему на первом этаже.
   
Правильно — мисс Манчини, сообщаю ей. Моя мама не была замужем, если не считать меня, с той дикой эдиповской точки зрения.
   
Спрашиваю, здесь ли Пэйж Маршалл.
   
— Конечно здесь, — отвечает девушка с конторки, теперь уже немного отвернув от меня лицо, глядя на меня уголком глаза. Взгляд недоверия.
   
За бронированными дверями все сумасшедшие старые Ирмы и Лаверны, Виолетты и Оливии берутся за свою медленную миграцию на костылях и инвалидках, приближаясь ко мне. Все хронические раздевалки. Все сданные на свалку бабули и хомячихи с набитыми жеваной жратвой карманами, и те, кто забывают как глотать, с лёгкими, забитыми едой и питьём.
   
Все они мне улыбаются. Все сияют. У каждого на руке пластиковый браслет, который держит двери закрытыми, но всё равно все выглядят лучше, чем я себя чувствую.
   
В зале запах роз, лимонов и хвои. Шумный мирок молит о внимании из телевизора. Разбросанные головоломки-"паззлы". Никто ещё не перевёл мою маму на третий этаж, на этаж смерти, и в её комнате в твидовом кресле сидит Пэйж Маршалл, читая планшетку в очках, и, когда видит меня, замечает:
   
— Посмотри на себя, — говорит. — Похоже, трубка для питания пригодилась бы не только твоей матери.
   
Говорю, мол, я получил её сообщение.
   
Моя мама на месте. Она тут же, в постели. Она просто спит — и всё, живот её — просто вздутый холмик под одеялами. Кости — это единственное, что осталось у неё внутри рук и ног. Голова её тонет в подушке, глаза зажмурены. Желваки её на миг набухают, когда сжимаются зубы, и она собирает в комок всё лицо, чтобы сглотнуть.
   
Её глаза распахиваются, и она тянет ко мне свои серо-зелёные пальцы, диковатым подводным образом, медленным плавательным гребком, дрожащим, словно от зайчиков света на дне бассейна, когда ты маленький и ночуешь в каком-нибудь мотеле, который подальше от какого-нибудь шоссе. Пластиковый браслет свисает с её запястья, и она зовёт:
   
— Фред.
   
Она снова глотает, — всё лицо у неё собирается в пучок от усилия, — и повторяет:
   
— Фред Гастингс.
   
Глаза её перекатываются на бок, и она улыбается Пэйж.
   
— Тэмми, — говорит. — Фред и Тэмми Гастингсы.
   
Её старый адвокат-поверенный со своей женой.
   
Все мои записки по Фреду Гастингсу остались дома. «Форд» я вожу, или «Додж» — не припомню. И сколько у меня должно быть детей. И в какой цвет мы наконец покрасили столовую. Не помню ни одной подробности про жизнь, которой я должен жить.
   
Пэйж по-прежнему сидит в кресле, а я подхожу ближе и кладу руку на её плечо в белом халате, и спрашиваю:
   
— Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?
   
Её жуткая серо-зелёная рука поднимается повыше и качается туда-сюда, — универсальный знак языка жестов для «так себе». Она улыбается и говорит с закрытыми глазами:
   
— Надеялась, что ты окажешься Виктор.
   
Пэйж стряхивает с плеча мою руку.
   
А я замечаю:
   
— Мне казалось, я вам нравился больше.
   
Говорю:
   
— Виктор никому особо не нравится.
   
Моя мать тянет пальцы в сторону Пэйж и спрашивает:
   
— Ты его любишь?
   
Пэйж смотрит на меня.
   
— Да Фреда же, — поясняет мама. — Ты его любишь?
   
Пэйж берётся быстро выщёлкивать и отщёлкивать свою авторучку. Не глядя на меня, уткнувшись в планшетку в своих объятиях, отвечает:
   
— Люблю.
   
А моя мама улыбается. И, вытягивая пальцы в мою сторону, спрашивает:
   
— А ты её — любишь?
   
Может быть, как дикобраз свою вонючую палку, если такое можно назвать любовью.
   
Может быть, как дельфин любит гладкие стены своего бассейна.
   
И я отвечаю:
   
— Вроде бы.
   
Мама боком опускает подбородок на шею, таращится на меня и говорит:
   
— Фред.
   
А я отвечаю:
   
— Ну ладно — да, — говорю. — Я люблю её.
   
Она возвращает серо-зелёные пальцы обратно, покоиться на её вздувшемся животе, и произносит:
   
— Вам двоим так везёт, — закрывает глаза и продолжает. — У Виктора не очень получается любить людей.
   
Говорит:
   
— Чего я больше всего боюсь — что когда меня не станет, в целом свете не останется никого, кто любил бы Виктора.
   
Все эти чёртовы старики. Эти человеческие развалины.
   
Любовь говно. И чувства говно. Я скала. И урод. Я наплевательский мудак — и горжусь этим.
   
Как бы НЕ поступил Иисус?