1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    Поэтому он остался на месте и продолжал слушать, не шевелясь и затаив дыхание.    

    Через час снова послышался шум.    

    В камеру возвратился комендант в  сопровождении  врача  и  нескольких офицеров.    

    На минуту все смолкло. Очевидно, врач подошел к постели и  осматривал труп.    

    Потом начались расспросы.    

    Врач, освидетельствовав узника, объявил, что он мертв.    

    В вопросах и ответах звучала небрежность,  возмутившая  Дантеса.  Ему казалось,  что все должны чувствовать к бедному аббату хоть долю той сердечной  привязанности, которую он сам питал к нему.    

    - Я очень огорчен, - сказал комендант в ответ на заявление врача, что старик  умер, - это был кроткий и безобидный арестант, который  всех  забавлял своим  сумасшествием, а главное, за ним легко было присматривать.    

    - За ним и вовсе не нужно было смотреть, -  вставил  тюремщик.  -  Он просидел  бы здесь пятьдесят лет и, ручаюсь вам, ни разу не попытался  бы бежать.    

    - Однако, - сказал комендант, - мне кажется, что,  несмотря  на  ваше заверение,  - не потому, чтобы я сомневался в ваших познаниях, но для того, чтобы не быть в  ответе, - нужно удостовериться, что арестант в самом деле умер.    

    Наступила полная тишина; Дантес, прислушиваясь, решил, что  врач  еще раз  осматривает и ощупывает тело.    

    - Вы можете быть спокойны, - сказал, наконец, доктор, - он умер,  ручаюсь вам  за это.    

    - Но вы знаете, - возразил комендант, - что в подобных случаях мы  не  довольствуемся одним осмотром; поэтому, несмотря  на  видимые  признаки,  благоволите исполнить формальности, предписанные законом.    

    - Ну, что же, раскалите железо, - сказал врач, - но,  право  же,  это излишняя  предосторожность.    

    При этих словах о раскаленном железе Дантес вздрогнул.    

    Послышались торопливые шаги, скрип двери, снова шаги,  и  через  несколько  минут тюремщик сказал:    

    - Вот жаровня и железо.    

    Снова наступила тишина; потом послышался треск прижигаемого  тела,  и тяжелый,  отвратительный запах проник даже сквозь стену, за которой  притаился Дантес.  Почувствовав запах  горелого  человеческого  мяса,  Эдмон весь покрылся  холодным потом, и ему показалось, что он  сейчас  потеряет сознание.    

    - Теперь вы видите, что он мертв, - сказал врач. - Прижигание пятки самое  убедительное доказательство. Бедный сумасшедший излечился от помешательства и  вышел из темницы.    

    - Его звали Фариа? - спросил один из офицеров, сопровождавших  коменданта.    

    - Да, и он уверял, что это старинный род. Впрочем,  это  был  человек весьма  ученый и довольно разумный во всем, что не касалось его  сокровища. Но в этом  пункте, надо сознаться, он был несносен.    

    - Это болезнь, которую мы называем мономанией, - сказал врач.    

    - Вам никогда не приходилось жаловаться на него? - спросил  комендант у  тюремщика, который носил аббату пищу.    

    - Никогда, господин комендант, - отвечал тюремщик, -  решительно  никогда;  напротив того, сперва он очень веселил меня,  рассказывал  разные истории; а  когда жена моя заболела, он даже прописал ей лекарство и  вылечил ее.    

    - Вот как! - сказал врач. - Я и не знал, что имею  дело  с  коллегой. Надеюсь,  господин комендант, - прибавил он смеясь, - что вы обойдетесь с ним поучтивее.    

    - Да, да, будьте спокойны, он будет честь-честью зашит в самый  новый мешок,  какой только найдется. Вы удовлетворены?    

    - Прикажите сделать это при вас, господин комендант? - спросил тюремщик.    

    - Разумеется. Но только поскорее, не торчать же мне целый день в этой камере.    

    Снова началась ходьба взад и вперед; вскоре Дантес  услышал  шуршание холстины,  кровать заскрипела, послышались грузные шаги человека,  поднимающего тяжесть,  потом кровать опять затрещала.    

    - До вечера, - сказал комендант.    

    - Отпевание будет? - спросил один из офицеров.    

    - Это невозможно, - отвечал комендант. - Тюремный священник отпросился у меня  вчера на неделю в Гьер. Я на это время поручился ему за  своих арестантов. Если  бы бедный аббат не так спешил, то его  отпели  бы,  как следует.    

    - Не беда, - сказал врач со свойственным  людям  его  звания  вольнодумством, -  он особа духовная; господь бог уважит его сан и не  доставит аду удовольствие  заполучить священника.    

    Громкий хохот последовал за этой пошлой шуткой.    

    Тем временем тело укладывали в мешок.    

    - До вечера! - повторил комендант, когда все кончилось.    

    - В котором часу? - спросил тюремщик.    

    - Часов в десять, в одиннадцать.    

    - Оставить караульного у тела?    

    - Зачем? Заприте его, как живого, вот и все.    

    Затем шаги удалились, голоса стали глуше, послышался резкий скрип замыкаемой  двери и скрежет засовов; угрюмая тишина, тишина уже  не  одиночества, а смерти,  объяла все, вплоть до оледеневшей души Эдмона.    

    Тогда он медленно приподнял плиту головой и бросил в камеру  испытующий взгляд.    

    Она была пуста. Дантес вышел из подземного хода.   XX. КЛАДБИЩЕ  ЗАМКА ИФ      

    На кровати, в тусклом свете  туманного  утра,  проникавшем  в  окошко тюрьмы,  лежал мешок из грубой холстины, под  складками  которого  смутно угадывались  очертания длинного, неподвижного тела: это и был саван аббата, который, по  словам тюремщиков, так дешево стоил.    

    Итак, все было кончено. Дантес физически был ужо  разлучен  со  своим старым  другом. Он уже не мог ни видеть его глаза, оставшиеся  открытыми, словно для  того, чтобы глядеть по ту сторону смерти, ни пожать его  неутомимую руку,  которая приподняла перед ним завесу, скрывавшую тайны  мира. Фариа, отзывчивый,  опытный товарищ, к которому он так сильно  привязался, существовал только в его  воспоминаниях. Тогда он сел у  изголовья страшного ложа и предался горькой,  безутешной скорби.    

    Один! Снова один! Снова окружен безмолвием, снова лицом к лицу с  небытием!    

    Один! Уже не видеть, не слышать единственного человека, который  привязывал его  к жизни! Не лучше ли, подобно Фариа, спросить у бога разгадку жизни, хотя бы  для этого пришлось пройти через страшную дверь страданий?    

    Мысль о самоубийстве, изгнанная другом, отстраняемая его  присутствием, снова  возникла, точно призрак, у тела Фариа.    

    - Если бы я мог умереть, - сказал он, - я последовал бы за ним и, конечно,  увидел бы его. Но как умереть? Ничего нет легче, -  продолжал  он усмехнувшись.  - Я останусь здесь, брошусь на первого, кто войдет, задушу его, и меня казнят.    

    Но в сильных горестях, как и при сильных бурях, пропасть лежит  между двумя  гребнями волн; Дантес ужаснулся позорной смерти и вдруг перешел от отчаяния к  неутолимой жажде жизни и свободы.    

    - Умереть? Нет! - воскликнул он. - Не стоило  столько  жить,  столько страдать,  чтобы теперь умереть! Умереть! Я мог бы  это  сделать  прежде, много лет тому  назад, когда я решился; но теперь я не желаю играть в руку моей злосчастной  судьбе. Нет, я хочу жить; хочу  бороться  до  конца; хочу отвоевать счастье,  которое у меня отняли!  Прежде  чем  умереть,  я должен наказать моих палачей  и, может быть, -  кто  знает?  -  наградить немногих друзей. Но меня забыли  здесь, в моей тюрьме, и я  выйду  только так, как Фариа.    

    При этих словах он замер, глядя прямо перед собой, как человек, которого  осенила внезапная мысль, но мысль страшная. Он вскочил, прижал руку ко лбу,  словно у него закружилась голова, прошелся по камере и снова остановился у  кровати.    

    - Кто внушил мне эту мысль? - прошептал он. - Не ты ли, господи? Если только  мертвецы выходят отсюда, - займем место мертвеца.    

    И, стараясь не думать, торопливо, чтобы размышление не  успело  помешать  безрассудству отчаяния, он наклонился, распорол страшный мешок  ножом аббата,  вытащил труп из мешка, перенес его в свою камеру, положил на свою кровать,  обернул ему голову тряпкой, которой имел обыкновение повязываться, накрыл его  своим одеялом, поцеловал последний раз холодное чело, попытался закрыть упрямые  глаза, которые по-прежнему глядели  страшным, бездумным взглядом, повернул  мертвеца лицом к стене,  чтобы  тюремщик, когда принесет ужин, подумал, что  узник лег спать: потом  спустился в подземный ход, придвинул кровать к стене,  вернулся  в  камеру  аббата, достал из тайника иголку с ниткой, снял с себя  свое  рубище,  чтобы  под холстиною чувствовалось голое тело, влез в  распоротый  мешок,  принял  в нем то же положение, в каком находился труп и  заделал шов изнутри.    

    Если бы на беду в эту минуту кто-нибудь вошел, стук сердца  выдал  бы Дантеса.    

    Он мог бы подождать и сделать все это после вечернего обхода.  Но  он боялся,  как бы комендант не передумал и не  велел  вынести  труп  раньше назначенного  часа. Тогда рухнула бы его последняя надежда.    

    Так или иначе - решение было принято.    

    План его был таков.    

    Если по пути на кладбище могильщики догадаются, что они несут  живого человека,  Дантес, не давая им опомниться, сильным ударом  ножа  распорет мешок сверху  донизу, воспользуется их смятением и убежит. Если они захотят схватить его, он  пустит в дело нож.    

    Если они отнесут его на кладбище и опустят в могилу, то он даст засыпать себя  землей; так как это будет  происходить  ночью,  то,  едва  могильщики уйдут, он  разгребет рыхлую землю и убежит. Он надеялся, что тяжесть земли будет не  настолько велика, чтобы он не мог поднять ее.  Если же окажется, что он ошибся,  если земля будет слишком тяжела, то  он  задохнется и тем лучше: все будет  кончено.    

    Дантес не ел со вчерашнего дня, но утром он не чувствовал голода,  да и теперь  не думал о нем. Положение его было так опасно, что он  не  имел времени  сосредоточиться ни на чем другом.    

    Первая опасность, которая грозила Дантесу, заключалась в том, что тюремщик  войдя с ужином в семь часов вечера, заметит подмену.  К  счастью, уже, много  раз, то от тоски, то от усталости, Дантес дожидался ужина лежа; в таких случаях  тюремщик обыкновенно ставил суп и  хлеб  на  стоя  и уходил, не говоря ни  слова.    

    Но на этот раз тюремщик мог изменить  своей  привычке,  заговорить  с Дантесом  и, видя, что Дантес не отвечает, подойти к постели и обнаружить обман.    

    Чем ближе к семи часам, тем сильнее становился страх Дантеса.  Прижав руку к  сердцу, он старался умерить его биение, а  другой  рукой  вытирал пот, ручьями  струившийся по лицу. Иногда дрожь пробегала по его телу,  и сердце сжималось,  как в ледяных тисках. Ему казалось, что он умирает. Но время шло, в замке было  тихо, и Дантес понял, что первая опасность миновала. Это было хорошим  предзнаменованием. Наконец, в назначенный  комендантом час на лестнице  послышались шаги. Эдмон понял,  что  долгожданный миг настал; он собрал все  свое мужество и затаил дыхание; он горько  сожалел, что не может, подобно  дыханию, удержать стремительное биение своего сердца.    

    Шаги остановились у дверей. Дантес различил двойной топот ног  и  понял, что за  ним пришли два могильщика. Эта догадка превратилась  в  уверенность, когда он  услышал стук поставленных на пол носилок.    

    Дверь отворилась, сквозь покрывавшую его холстину Дантес различил две тени,  подошедшие к его кровати. Третья остановилась у  дверей,  держа  в руках  фонарь. Могильщики взялись за мешок, каждый за свой конец.    

    - Такой худой старичишка, а не легонький, - сказал один из них,  поднимая  Дантеса за голову.    

    - Говорят, что каждый год в костях прибавляется полфунта весу, - сказал другой,  беря его за ноги.    

    - Узел приготовил? - спросил первый.    

    - Зачем нам тащить лишнюю тяжесть? - отвечал второй. - Там сделаю.    

    - И то правда; ну, идем.    

    "Что это за узел?" - подумал Дантес.    

    Мнимого мертвеца сняли с кровати и понесли к носилкам. Эдмон напрягал мышцы,  чтобы больше походить на окоченевшее тело. Его положили на носилки, и шествие,  освещаемое сторожем с фонарем, двинулось по лестнице.    

    Вдруг свежий и терпкий ночной воздух обдал Дантеса;  он  узнал  мистраль. Это  внезапное ощущение было исполнено  наслаждения  и  мучительной тревоги.    

    Носильщики прошли шагов двадцать, потом остановились и поставили  носилки на  землю.    

    Один из них отошел в сторону, и Дантес услышал стук его  башмаков  по плитам.    

    "Где я?" - подумал он.    

    - А знаешь, он что-то больно тяжел, -  сказал  могильщик,  оставшийся подле  Дантеса, садясь на край носилок.    

    Первой мыслью Дантеса было высвободиться из мешка, но, к счастью,  он удержался.    

    - Да посвети же мне, болван, - сказал носильщик, отошедший в сторону, - иначе я  никогда не найду, что мне нужно.    

    Человек с фонарем повиновался, хотя приказание было выражено довольно грубо.    

    "Что это он ищет? - подумал Дантес. - Заступ, должно быть".    

    Радостное восклицание возвестило, что могильщик нашел то, что искал.    

    - Наконец, - сказал второй, - насилу-то.    

    - Что ж, - отвечал первый, - ему спешить некуда.    

    При этих словах он подошел к Эдмону и положил подле него какой-то тяжелый и  гулкий предмет. В ту же, минуту ему больно стянули  ноги  веревкой.    

    - Ну что, привязал? - спросил второй могильщик.    

    - В лучшем виде! - отвечал другой. - Без ошибки.    

    - Ну так - марш!    

    И, подняв носилки, они двинулись дальше.    

    Прошли шагов пятьдесят, потом остановились, отперли какие-то ворота и опять  пошли дальше. Шум волн, разбивающихся о скалы, на которых  высился замок, все  отчетливее долетал до слуха Дантеса, по  мере  того  как  носильщики  подвигались вперед.    

    - А погода плохая! - сказал один из носильщиков. - Худо быть в море в такую  ночь!    

    - Да! Как бы аббат не подмок, - сказал другой.    

    И оба громко захохотали.    

    Дантес не понял шутки, но волосы у него встали дыбом.    

    - Вот и пришли, - сказал первый.    

    - Дальше, дальше, - возразил другой, забыл, как в прошлый раз  он  не долетел  до места и разбился о камни, и еще комендант назвал нас на  другой день  лодырями.    

    Они прошли еще пять или шесть шагов, поднимаясь все выше; потом  Дантес  почувствовал, что его берут за голову, за ноги и раскачивают.    

    - Раз! - сказал могильщик.    

    - Два!    

    - Три!    

    В ту же секунду Дантес почувствовал, что его  бросают  в  неизмеримую пустоту,  что он рассекает воздух, как раненая птица, и падает, падает  в леденящем  сердце ужасе. Хотя что-то тяжелое влекло  его  книзу,  ускоряя быстроту его  полета, ему казалось, что он падает целую  вечность.  Наконец, с оглушительным  шумом он вонзился, как стрела в ледяную воду и  испустил было крик, но тотчас  же захлебнулся.    

    Дантес был брошен в море, и тридцатишестифунтовое ядро, привязанное к ногам,  тянуло его на дно.    

    Море - кладбище замка Иф.   XXI. ОСТРОВ  ТИБУЛЕН      

    Дантес, оглушенный, почти задохшийся, все же догадался сдержать дыхание; и так  как он в правой руке держал нож наготове, то он быстро  вспорол мешок, высунул  руку, потом голову; но, несмотря на  все  его  усилия приподнять ядро, оно  продолжало тянуть его ко дну;  тогда  он  согнулся, нащупал веревку, которой  были связаны его ноги, и, сделав последнее усилие, перерезал ее в тот самый  миг, когда начинал уже задыхаться; оттолкнувшись ногами, он вынырнул на  поверхность, между тем как ядро  увлекало в морскую пучину грубый холст, едва  не ставший его саваном.    

    Дантес только один раз перевел дыхание и  снова  нырнул,  ибо  больше всего  боялся, как бы его не заметили.    

    Когда он вторично вынырнул, он был уж по меньшей  мере  в  пятидесяти шагах от  места падения; он увидел над головой черное грозовое  небо,  по которому быстро  неслись облака, открывая иногда небольшой уголок  лазури с мерцающей звездой;  перед ним расстилалась мрачная и  бурная  ширь,  на которой, предвещая грозу,  начинали закипать волны, а позади, чернее  моря, чернее неба, подобно грозному  призраку, высилась гранитная  громада, и ее темный шпиль казался рукой,  протянутой за ускользнувшей добычей; на самом высоком утесе мигал свет фонаря,  освещая две тени.    

    Дантесу казалось, что обе тени с беспокойством  наклоняются  к  морю. Эти  своеобразные могильщики, вероятно, слышали его крик при падении. Поэтому Дантес  снова пырнул и поплыл под водой. Этот прием был ему некогда хорошо знаком и  собирал вокруг него, в бухте Фаро,  многочисленных  поклонников, не раз  провозглашавших его самым искусным пловцом в Марселе.    

    Когда он вынырнул на поверхность, фонарь  исчез.  Он  начал  осматриваться. Из  островов, окружающих замок Иф, Ратонно и Помег  -  ближайшие; но Ратонно и  Помег населены, населен и маленький остров  Дом,  а  потому самыми надежными  были острова Тибулен и Лемер; оба они расположены в миле от замка Иф.    

    Дантес тем не менее решил доплыть до одного из этих островов. Но  как найти их  во мраке ночи, который с каждым мгновением становится все  непрогляднее?    

    В эту минуту он увидел сиявший, подобно звезде, маяк Планье.    

    Держа прямо на маяк, он оставлял остров Тибулен немного влево. Следовательно,  взяв немного левее, он должен был  встретить  этот  остров  на своем пути.    

    Но мы уже сказали, что от замка Иф до этого острова по  крайней  мере целая  миля.    

    Не раз в тюрьме Фариа говорил Эдмону, видя, что он предается унынию и лени:  "Дантес, опасайтесь бездействия, вы утонете, пытаясь спастись, если не  будете упражнять свои силы".    

    Теперь, чувствуя на себе смертоносную тяжесть воды,  Дантес  вспомнил совет  старика; он поспешил вынырнуть и начал рассекать волны, чтобы проверить, не  утратил ли он былую силу; он с радостью убедился, что  вынужденное бездействие  нисколько не убавило его выносливости и  ловкости,  и почувствовал, что  по-прежнему владеет стихией, к которой привык  с  младенчества.    

    К тому же страх, этот неотступный гонитель,  удваивал  силы  Дантеса. Рассекая  волну, он прислушивался, не раздастся  ли  подозрительный  шум. Всякий раз, как  его поднимало на гребень, он быстрым  взглядом  окидывал горизонт, пытаясь  проникнуть в густой мрак. Каждая  волна,  вздымавшаяся выше других, казалась  ему лодкой, высланной в погоню за ним, и тогда  он плыл быстрее, что, конечно,  сокращало его путь, но вместе с тем истощало его силы.    

    Но он плыл и плыл, и грозный замок мало-помалу сливался с ночным  туманом. Он  уже не различал его, но все еще чувствовал.    

    Так прошел целый час, в продолжение которого  Дантес,  воодушевленный  живительным чувством свободы, продолжал рассекать волны  в  принятом  им  направлении.    

    "Скоро час, как я плыву, - говорил он себе, - но ветер  противный,  и я,  должно быть, потерял четверть моей скорости. Все же, если я не сбился с пути,  то, вероятно, я уже недалеко от Тибулена. Но что, если  я  сбился!"    

    Дрожь пробежала по телу пловца. Он хотел для отдыха лечь на спину; но море  становилось все более бурным, и он скоро понял, что  передышка,  на которую он  надеялся, невозможна.    

    - Ну, что ж, - сказал он, - буду плыть, пока можно, пока руки не  устанут, пока  меня не сведет судорога, а там пойду ко дну!    

    И он поплыл дальше с силою и упорством отчаяния.    

    Вдруг ему показалось, что небо, и без того уже черное, еще более темнеет, что  густая, тяжелая, плотная туча нависает над ним; в ту же минуту он почувствовал  сильную боль в колене. Воображение мгновенно  подсказало ему, что это удар пули  и что он сейчас услышит звук выстрела; но выстрела не было. Дантес протянул  руку и нащупал что-то твердое.  Он  подогнул ноги и коснулся земли. Тогда он  понял, что он принял за тучу.    

    В двадцати шагах от него возвышалась груда причудливых утесов,  похожая на  огромный костер, окаменевший внезапно, в минуту самого яркого горения. То был  остров Тибулен. Дантес встал, сделал  несколько  шагов  и, возблагодарив бога,  растянулся на гранитных скалах, показавшихся  ему  в эту минуту мягче самой  мягкой постели.    

    Потом, невзирая на ветер, на бурю, на  начавшийся  дождь,  он  заснул  сладостным сном человека, у которого тело цепенеет, но душа бодрствует в  сознании нежданного счастья.    

    Через час оглушительный раскат грома разбудил Эдмона. Буря разбушевалась и в  своем стремительном полете била крыльями по  морю  и  по  небу. Молния  сверкала, как огненная змея, освещая волны и тучи, которые  катились, перегоняя  друг друга, словно валы беспредельного хаоса.    

    Опытный глаз моряка не ошибся. Дантес пристал к первому из двух  островов, -  это и был остров Тибулен. Дантес знал, что это голый утес, открытый со всех  сторон, не представляющий  ни  малейшего  убежища.  Но  он предполагал, когда  буря утихнет, опять броситься  в  море  и  достигнуть вплавь острова Лемер,  такого же дикого, но более пространного и,  следовательно, более  гостеприимного.    

    Нависшая скала доставила Дантесу временный приют;  он  спрятался  под нее, и  почти в ту же минуту буря разразилась во всем неистовстве.    

    Эдмон чувствовал, как сотрясается  скала,  под  которой  он  укрылся. Брызги  волн, разбивавшихся о подножие этой огромной глыбы,  долетали  до него. Хоть он  и был в безопасности, но от  страшного  гула,  от  ослепительных вспышек у него  закружилась голова; ему казалось, что остров дрожит под ним и вот-вот, словно  корабль, сорвется с якоря и унесет  его  в этот чудовищный водоворот.    

    Тут он вспомнил, что уже сутки не ел; его мучил голод, томила  жажда. Дантес  вытянул руки и голову и навился дождевой воды из выемки в скале.    

    В ту минуту как он поднимал голову, молния, которая, казалось, расколола небо  до самого подножия божьего престола, озарила  пространство;  в блеске этой  молнии между островом Лемер и мысом Круавиль, в четверти мили от Дантеса,  словно призрак, возникло маленькое рыболовное судно, уносимое ветром и волнами.   Через  секунду  этот  призрак,  приближаясь  со страшной быстротой, появился на  гребне другой волны. Дантес хотел  крикнуть, хотел найти какой-нибудь лоскут,  чтобы подать им сигнал,  что  они идут навстречу гибели, но они сами это знали;  при  блеске  новой  молнии Эдмон увидел четырех людей, ухватившихся за мачты и  штаги, пятый стоял у разбитого руля. Эти люди, вероятно, тоже увидели его,  потому что отчаянные крики, заглушаемые свистом ветра, долетели до его ушей.  Над  мачтою, гнувшейся, как тростник, хлопал изодранный в клочья парус; вдруг  снасти, на которых он еще держался, лопнули, ветер подхватил его, и он  исчез   в темных глубинах неба, подобно огромной белой птице, мелькнувшей в черных  облаках.    

    В тот же миг раздался оглушительный треск; Дантес услышал крики тонущих.  Прижавшись, подобно сфинксу, к своему утесу, Дантес смотрел в морскую бездну и  при новой вспышке молнии увидел разбитое суденышко и  между обломками отчаянные  лица и руки, простертые к небу.    

    Потом все исчезло во мраке ночи;  страшное  видение  Продолжалось  не дольше  вспышки молнии.    

    Дантес бросился вниз по скользким скалам, ежеминутно рискуя свалиться в море.  Он смотрел, прислушивался, но ничего не было ни слышно, ни  видно; ни криков,  ни людей; одна только буря  продолжала  реветь  вместе  с ветром и пениться  вместе с волнами.    

    Мало-помалу ветер улегся; по небу гнало к западу большие серые  тучи, словно  полинявшие от грозы; снова проступила лазурь с еще  более  яркими звездами.  Вскоре на востоке широкая красноватая  полоса  прочертила  черио-синий  горизонт; волны, вздымаясь, вспыхнули внезапным светом, их пенистые гребни  превратились в золотые гривы.    

    Занялся день.    

    Дантес неподвижно и безмолвно глядел на это  величественное  зрелище, словно  видел его впервые; и в самом деле, за то время, что он  пробыл  в замке Иф, он  успел забыть, как восходит солнце. Он оборотился к крепости и долгим взглядом  окинул землю и море.    

    Мрачное здание - страж и властелин - вставало из волн в грозном величии.    

    Было часов пять утра; море постепенно утихало.    

    "Через два-три часа, - сказал себе Эдмон, - тюремщик войдет в мою камеру,  обнаружит труп моего бедного друга, опознает его, будет тщетно меня искать и  поднимет тревогу; тогда  найдут  отверстие,  подземный  ход; спросят людей,  которые бросили меня в  море  и,  наверное,  слышали  мой крик. Тотчас же лодки  с вооруженными солдатами пустятся в погоню за несчастным беглецом, который,  очевидно, не мог уйти далеко. Пушечные  выстрелы возвестят всему побережью, что  нельзя давать  убежище  голодному  и раздетому бродяге. Марсельская полиция  будет уведомлена и оцепит  берег, между тем как комендант замка Иф начнет  обшаривать море. Что тогда?  Окруженный на воде, затравленный на суше, куда я  денусь? Я голоден,  озяб, я даже бросил спасительный нож, потому что он  мешал   мне  плыть;  я  во власти первого встречною, который захочет заработать   двадцать  франков, выдав меня. У меня нет больше ни сил, ни мыслей, ни  решимости! Боже! Боже! Ты видишь мои страдания, помоги мне, ибо сам я не в  силах помочь себе!"    

    В ту минуту, как Эдмон в полубреду от истощения, потеряв  способность мыслить,  шептал эту пламенную молитву, со страхом оглядываясь  на  замок Иф, он увидел  близ оконечности острова Помег  маленькое  судно,  подобно чайке летящее над  самой водой; только глаз моряка мог распознать в  этом судне на еще полутемной  полосе моря генуэзскую тартану. Она шла из  марсельского порта в открытое море,  и сверкающая  пена  расступалась  перед узким носом, давая дорогу ее округлым  бокам.    

    - Через полчаса, - вскричал Эдмон, - я мог бы настигнуть  это  судно, если бы  не опасался, что меня начнут расспрашивать, догадаются, кто я, и доставят  обратно в Марсель! Что делать? Что им сказать? Какую басню  выдумать, чтобы  обмануть их? Эти люди -  контрабандисты,  полупираты.  Под видом торговли они  занимаются разбоем и скорее продадут меня, чем решатся на бескорыстное, доброе  дело.    

    Подождем...    

    Но ждать невозможно; я умираю с голоду, через несколько часов последние силы  покинут меня; к тому же близится час  обхода;  тревоги  еще  не подняли, быть  может, меня и не заподозрят; я могу выдать себя за матроса с этого суденышка,  разбившегося ночью; это  будет  правдоподобно,  опровергнуть меня некому, они  все утонули. Итак, вперед!..    

    Дантес поглядел в  ту  сторону,  где  разбилось  маленькое  судно,  и  вздрогнул. На утесе, зацепившись за выступ, висел фригийский колпак  одного из  утонувших матросов, а поблизости плавали обломки, тяжелые  бревна, которые  качались на волнах, ударяясь о подножие острова, словно бессильные тараны.    

    Дантес отбросил последние сомнения; он вплавь  добрался  до  колпака, надел его  на голову, схватил одно из бревен и поплыл наперерез тартане.    

    - Теперь я спасен, - прошептал он.    

    Эта уверенность возвратила ему силы.    

    Вскоре он увидел тартану, которая, идя почти против ветра, лавировала между  замком Иф и башней Кланье. Одно время Дантес опасался, что, вместо того чтобы  держаться берега, тартана уйдет  в  открытое  море,  как  она должна бы  сделать, держи она курс на Корсику или Сардинию; но вскоре  по ее ходу он  убедился, что она готовится пройти, как то обыкновенно делают суда, идущие в  Италию, между островами Жарос и Каласарень.    

    Между тем тартана и пловец неприметно приближались друг к другу;  при одном  своем галсе она даже очутилась в  какой-нибудь  четверти  мили  от Дантеса. Он  приподнялся и замахал колпаком, подавая сигнал бедствия;  но никто не приметил  его; тартана переложила руль и легла на  ровный  галс. Дантес хотел крикнуть,  но, измерив глазом расстояние, понял,  что  голос его, относимый ветрам и  заглушаемый шумом волн, не долетит до тартаны.    

    Тогда он понял, какое для него счастье, что он прихватил  бревно.  Он был так  истощен, что едва ли продержался бы на воде без него до  встречи с тартаной, а  если бы тартана, что весьма легко могло случиться,  прошла мимо, не заметив  его, то он уж наверняка не добрался бы до берега.    

    Хотя Дантес был почти уверен в направлении, которого держалась тартана, он все  же не без тревоги следил за нею,  пока  не  увидел,  что  она опять поворотила  и идет к нему.    

    Он поплыл к ней навстречу, но, прежде чем они сошлись, тартана начала ложиться  на другой галс.    

    Тогда Дантес, собрав все свои силы, поднялся над водой почти во  весь рост и,  махая колпаком, закричал тем жалобным криком утопающих,  который звучит словно  вопль морского духа.    

    На этот раз его увидели и услышали. Тартана переменила курс и  повернула в его  сторону; в то же время  он  увидел,  что  готовятся  спустить шлюпку. Минуту  спустя шлюпка с двумя гребцами направилась к нему.  Тогда Дантес выпустил  бревно из рук, полагая, что в нем больше нет надобности, и быстро поплыл  навстречу гребцам, чтобы сократить им путь. Но пловец не рассчитал своих  истощенных сил; он горько пожалел, что расстался с  куском дерева, который уже  лениво качался на волнах в - ста шагах от  него. Руки его немели, ноги потеряли  гибкость, движения стали угловаты и порывисты, дыхание спирало в груди.    

    Он закричал во второй раз; гребцы удвоили усилия, и один из них крикнул ему  по-итальянски:    

    - Держись!    

    Это слово долетело до него в тот самый миг, когда волна,  на  которую он уже не  имел сил подняться, захлестнула его и покрыла  пеной.  Он  еще раз вынырнул,  барахтаясь в воде  бессильно  и  отчаянно,  в  третий  раз вскрикнул и  почувствовал, что погружается в море, словно к его ногам все еще привязано  тяжелое ядро.    

    Вода покрыла его, и сквозь нее он увидел бледное небо с черными  пятнами.    

    Он сделал еще одно нечеловеческое усилие и еще раз всплыл на  поверхность. Ему  показалось, что его хватают за волосы; потом он ничего уже не видел, ничего не  слышал; сознание покинуло его.    

    Очнувшись и открыв глаза, Дантес увидел себя на палубе тартаны,  продолжавшей  путь. Первым движением его было взглянуть, по какому направлению она идет; она  удалялась от замка Иф.    

    Дантес был так слаб, что его радостный возглас прозвучал как стон.    

    Итак Дантес лежал на палубе; один из матросов растирал его  шерстяным одеялом;  другой, в котором он узнал того, кто крикнул: "Держись!" -  совал ему  в рот горлышко фляги; третий, старый моряк, бывший в одно  и  то же время и  шкипером и судохозяином, смотрел на него с эгоистическим  сочувствием,  обыкновенно испытываемым людьми при виде  несчастья,  которое вчера миновало  их, но может постигнуть завтра.    

    Несколько капель рому из фляги подкрепили Дантеса, а растирание,  которое  усердно совершал стоявший возле него на  коленях  матрос,  вернуло гибкость его  онемевшим членам.    

    - Кто вы такой? - спросил на ломаном французское языке хозяин  тартаны.    

    - Я мальтийский матрос, - отвечал Дантес на ломаном итальянском, - мы шли из  Сиракуз с грузом вина и полотна. Вчерашняя буря  застигла  нас  у мыса Моржион,  и мы разбились вон о те утесы.    

    - Откуда вы приплыли?    

    - Мне удалось ухватиться за утес, а наш бедный  капитан  разбил  себе голову.  Остальные трое утонули. Должно быть, я один остался в  живых;  я увидел вашу  тартану и, боясь долго оставаться на этом пустом и необитаемом острове, решил  доплыть до вас на  обломке  нашего  судна.  Благодарю вас, - продолжал Дантес,  - вы спасли мне жизнь; я уже тонул, когда  один из ваших матросов схватил меня  за волосы.    

    - Это я, - сказал матрос с открытым и приветливым лицом,  обрамленным черными  бакенбардами, - и пора было: вы шли ко дну.    

    - Да, - сказал Дантес, протягивая ему руку, - да, друг мой,  еще  раз благодарю  вас.    

    - Признаюсь, меня было взяло сомнение, - продолжал матрос, -  вы  так обросли  волосами, что я принял вас за разбойника.    

    Дантес вспомнил, что за все время своего заточения в замке Иф  он  ни разу не  стриг волос и не брил бороды.    

    - Да, - сказал он, - в минуту опасности я дал обет божией матери дель Пье де ла  Гротта десять лет не стричь волос и не брить  бороды.  Сегодня истекает срок  моему обету, и я чуть не утонул в самую годовщину.    

    - А теперь что нам с вами делать? - спросил хозяин.    

    - Увы! - сказал Дантес. - Что вам будет угодно; фелука, на которой  я плавал,  погибла, капитан утонул. Как видите, я уцелел, но остался в  чем мать родила. К  счастью, я неплохой моряк; высадите меня в первом  порту, куда вы зайдете, и я  найду работу на любом торговом корабле.    

    - Вы знаете Средиземное море?    

    - Я плаваю здесь с детства.    

    - Вы знаете хорошие стоянки?    

    - Не много найдется портов, даже самых трудных, где я не мог бы войти и выйти с  закрытыми глазами.    

    - Ну, что ж, хозяин! - сказал матрос, крикнувший Дантесу  "держись!",  - если товарищ говорит правду, отчего бы ему не остаться с нами?    

    - Да, если он говорит правду, - отвечал хозяин с оттенком  недоверия. - Но в  таком положении, как этот бедняга, обещаешь много, а  исполняешь, что можешь.    

    - Я исполню больше, чем обещал, - сказал Дантес.    

    - Ого! - сказал хозяин, смеясь. - Посмотрим.    

    - Когда вам будет угодно, - отвечал Дантес, вставая. - Вы куда идете?    

    - В Ливорно.    

    - В таком случае, вместо того чтобы лавировать и  терять  драгоценное время,  почему бы вам просто не пойти по ветру?    

    - Потому что тогда мы упремся в Рион.    

    - Нет, вы оставите его метрах в сорока.    

    - Ну-ка, возьмитесь за руль, - сказал хозяин,  -  посмотрим,  как  вы  справитесь.    

    Эдмон сел у румпеля, легким нажимом проверил, хорошо ли судно  слушается руля,  и, видя, что, не будучи особенно чутким, оно все же повинуется, скомандовал:    

    - На брасы и булиня!    

    Четверо матросов, составлявших экипаж, бросились по местам, между тем как  хозяин следил за ними.    

    - Выбирай брасы втугую! Булиня прихватить! - продолжал Дантес.    

    Матросы исполнили команду довольно проворно.    

    - А теперь завернуть!    

    Эта команда была выполнена, как и обе предыдущие, и тартана,  уже  не лавируя  больше, двинулась к острову Рион, мимо которого  и  прошла,  как предсказывал  Дантес, оставив его справа метрах в сорока.    

    - Браво! - сказал хозяин.    

    - Браво! - повторили матросы.    

    И все с удивлением смотрели на этого человека, в чьем взгляде  пробудился ум, а  в теле - сила, которых они в нем и не подозревали.    

    - Вот видите, - сказал Дантес, оставляя руль, - я вам пригожусь  хотя бы на  время рейса. Если в Ливорно я вам больше не  потребуюсь,  оставьте меня там, а  я из первого жалованья заплачу вам за пищу и платье, которое вы мне дадите.    

    - Хорошо, - сказал хозяин. - Мы уж как-нибудь  поладим,  если  вы  не запросите  лишнего.    

    - Один матрос стоит другого, - сказал Дантес. - Что вы платите  товарищам, то  заплатите и мне.    

    - Это несправедливо, - сказал матрос, вытащивший Дантеса из  воды,  вы знаете  больше нас.    

    - А тебе какое дело, Джакопо? - сказал хозяин. - Каждый  волен  наниматься за  такую плату, за какую ему угодно.    

    - И то правда, - сказал Джакопо, - я просто так сказал.    

    - Ты бы лучше ссудил его штанами и курткой, если только у  тебя  найдутся  лишние.    

    - Лишней куртки у меня нет, - отвечал Джакопо, - но  есть  рубашка  и штаны.    

    - Это все, что мне надо, - сказал Дантес. - Спасибо, ДРУГ.    

    Джакопо спустился в люк и через минуту возвратился, неся одежду,  которую Дантес  натянул на себя с неизъяснимым блаженством.    

    - Не нужно ли вам чего-нибудь еще? - спросил хозяин.    

    - Кусок хлеба и еще глоток вашего чудесного рома, который я уже  пробовал; я  давно ничего не ел.    

    В самом деле он не ел почти двое суток.    

    Дантесу принесли ломоть хлеба, а Джакопо подал ему флягу.    

    - Лево руля! - крикнул капитан рулевому.    

    Дантес поднес было флягу к губам, но его рука остановилась на  полдороге.    

    - Смотрите, - сказал хозяин, - что такое творится в замке Иф?    

    Над зубцами южного бастиона замка Иф появилось белое облачко.    

    Секунду спустя до тартаны долетел звук отдаленного пушечного  выстрела.    

    Матросы подняли головы, переглядываясь.    

    - Что это значит? - спросил хозяин.    

    - Верно, какой-нибудь арестант бежал этой ночью, - сказал  Дантес,  вот и  подняли тревогу.    

    Хозяин пристально взглянул на молодого человека,  который,  произнеся эти  слова, поднес флягу к губам. Но Дантес потягивал ром с таким  невозмутимым  спокойствием, что если хозяин и заподозрил  что-нибудь,  то  это подозрение  только мелькнуло в его уме и тотчас же исчезло.    

    - Ну и забористый же ром! - сказал Дантес,  вытирая  рукавом  рубашки пот,  выступивший у него на лбу.    

    - Если даже это он, - проворчал хозяин, поглядывая  на  него,  -  тем лучше:  мне достался лихой малый.    

    Дантес попросил позволения сесть у руля. Рулевой, обрадовавшись  смене,  взглянул на хозяина, который сделал ему знак, что он может  передать руль  своему новому товарищу.    

    Сидя у руля, Дантес мог, не возбуждая подозрений, глядеть  в  сторону Марселя.    

    - Какое у нас сегодня число? - спросил Дантес  у  подсевшего  к  нему Джакопо,  когда замок Иф исчез из виду.    

    - Двадцать восьмое февраля, - отвечал матрос.    

    - Которого года? - спросил Дантес.    

    - Как, которого года! Вы спрашиваете, которого года?    

    - Да, - отвечал Дантес, - я спрашиваю, которого года.    

    - Вы забыли, в котором году мы живем?    

    - Что поделаешь! - сказал Дантес, смеясь. - Я так перепугался сегодня ночью,  что чуть не лишился рассудка, и у меня совсем отшибло  память;  а потому я и  спрашиваю: которого года у нас сегодня двадцать восьмое  февраля?    

    - Тысяча восемьсот двадцать девятого года, - сказал Джакопо.    

    Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Дантеса. Он переступил порог  замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех.    

    Горестная улыбка мелькнула на его устах; он спрашивал себя, что  сталось за это  время с Мерседес, которая, вероятно, считала его умершим.    

    Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, - он  вспомнил  о  трех негодяях,  которым был обязан долгим мучительным заточением.    

    И он снова, как некогда в тюрьме, поклялся страшной клятвой -  беспощадно  отомстить Данглару, Фернану и Вильфору.    

    И теперь эта Клятва была не пустой угрозой,  ибо  самый  быстроходный парусник  Средиземного моря уже не догнал бы маленькой  тартаны,  которая на всех парусах  неслась к Ливорно.   * ЧАСТЬ  ВТОРАЯ *         

I.  КОНТРАБАНДИСТЫ      

    Дантес еще и дня не пробыл на тартане, как уже понял, с кем имеет дело. Хотя  достойный хозяин "Юной Амелии" (так называлась генуэзская  тартана) и  не учился у аббата Фариа, однако он владел чуть ли не всеми языками, на которых  говорят по берегам обширного озера,  именуемого  Средиземным морем, - начиная  от арабского и кончая провансальским. Это избавляло его от переводчиков, людей  всегда докучных, а подчас и  нескромных, и облегчало ему сношения со встречными  кораблями, с мелкими  прибрежными судами и, наконец, с теми людьми без имени,  без родины, без определенной профессии, которые всегда шатаются в морских  портах и существуют на  какие-то загадочные средства, посылаемые им, вероятно,  самим  провидением, потому что каких-либо источников  пропитания,  различимых   невооруженным глазом, у них не имеется. Читатель  догадывается,  что  Дантес   попал  к контрабандистам.    

    Не мудрено, что хозяин взял Дантеса на борт с некоторой  опаской;  он был  весьма известен береговой таможенной страже, а так как и  он  и  эти господа  пускались на всевозможные хитрости, чтобы обмануть  друг  друга, то он сначала  подумал, что Дантес  просто  таможенный  досмотрщик,  воспользовавшийся этим  остроумным способом, чтобы проникнуть в таинства его ремесла. Но когда Дантес,  взяв круто к ветру, блестяще вышел из  испытания, он совершенно успокоился.  Потом,  когда  он  увидел  облачко  дыма, взвившееся, как султан, над бастионом  замка Иф и услышал отдаленный звук выстрела, у него мелькнула мысль, не  подобрал ли он одного из тех людей, которых, как короля при входе и выходе,  чествуют  пушечными  выстрелами; по правде сказать, это тревожило его меньше, чем  если бы его гость  оказался таможенным досмотрщиком; но и это второе подозрение  скоро  рассеялось, подобно первому, при виде невозмутимого спокойствия Дантеса.    

    Итак, Эдмон имел то преимущество, что знал, кто его хозяин, между тем как  хозяину неизвестно было, кто его новый матрос. Как ни  осаждали  его старый  моряк и товарищи, Дантес не поддавался и не признавался ни в чем; он подробно  рассказывал о Неаполе и Мальте, которые знал, как Марсель, и повторял свою  первоначальную басню с твердостью, делавшей честь его  памяти Таким образом,  генуэзец, при всей своей  хитрости,  спасовал  перед Эдмоном, на стороне  которого были кротость, опыт  моряка,  а  главное  умение не выдавать себя.    

    Притом же генуэзец, быть может, как благоразумный человек,  предпочитал знать  только то, что ему должно знать, и верить  только  тому,  чему выгодно верить.    

    Так обстояли дела, когда они прибыли в Ливорно.    

    Тут Эдмону предстояло подвергнуться новому испытанию: проверить,  узнает ли он  самого себя после четырнадцатилетнего заключения.  Он  помнил довольно ясно,  каков он был в молодости; теперь он увидит, каким он стал в зрелые годы. В  глазах его товарищей его обет был выполнен. Он уже  раз двадцать бывал в  Ливорно и знал там одного цирюльника, на улице Сан-Фернандо; он отправился к  нему и велел остричь волосы и сбрить бороду.    

    Цирюльник с удивлением посмотрел на этого длинноволосого  человека  с густой  черной бородой, похожего на тициановский портрет. В то время  еще не носили  длинных волос и бороды, ныне цирюльник удивился бы только, что человек,  одаренный от природы таким превосходным украшением, отказывается от него.    

    Ливорнский цирюльник без лишних слов принялся за работу.    

    Когда она была окончена и  Эдмон  почувствовал,  что  подбородок  его гладко  выбрит, а волосы острижены до обычной длины, он попросил зеркало.    

    Как мы уже сказали, ему было теперь тридцать три года;  четырнадцатилетнее  тюремное заключение произвело большую перемену  в  выражении  его лица.    

    Дантес вошел в замок Иф с круглым, веселым и цветущим лицом  счастливого юноши,  которому первые шаги в жизни дались легко и который надеется на будущее, как на  естественный вывод из прошлого. От всего этого не осталось и следа.    

    Овал лица удлинился, улыбающийся рот принял твердое и решительное выражение, брови  изогнулись; чело пересекла суровая,  прямая  морщинка,  в глазах притаилась  глубокая грусть, и временами они сверкали мрачным  огнем ненависти, кожа лица  его, так долго лишенная дневного света  и  солнечных лучей, приняла матовый  оттенок, который придает аристократичность лицам северян, если они обрамлены  черными волосами, к тому  же  приобретенные им знания наложили на его черты  отпечаток ума и уверенности, хотя от природы он был довольно высокого роста, в  его фигуре  появилась  кряжистость - следствие постоянного накапливания сил.    

    Изящество нервного и хрупкого сложения сменилось крепостью округлых и  мускулистых форм. Что же касается его голоса, то мольбы, рыдания и проклятия  совершенно изменили его, и он звучал то необычайно нежно, то резко и даже хрипло.    

    Кроме того, находясь все время либо в полутьме, либо в полном  мраке, его глаза  приобрели странную способность различать предметы  ночью,  подобно глазам гиены  или волка.    

    Эдмон улыбнулся, увидев себя; лучший друг, если только у него еще остались  друзья на свете, не узнал бы его; он сам себя не узнавал.    

    Хозяину "Юной Амелии" весьма хотелось оставить у себя такого матроса,  как Эдмон, а потому он предложил ему немного денег в счет его доли в будущих  барышах, и Эдмон согласился. Выйдя от цирюльника,  произведшего  в нем первое  превращение, он прежде всего пошел в  магазин  и  купил  себе полный костюм  матроса. Костюм этот, как известно, очень прост и  состоит из белых панталон,  полосатой фуфайки и фригийского колпака.    

    В этом наряде, возвратив Джакопо рубашку и штаны,  которыми  тот  его ссудил,  Эдмон явился к капитану "Юной Амелии" и принужден был  повторить ему  свою историю. Капитан не узнавал в этом красивом и щегольски  одетом матросе  человека с густой бородой, с волосами, полными  водорослей,  вымокшего в  морской воде, которого он принял голым  и  умирающим  на  борт своей тартаны.    

    Плененный его приятной наружностью, он повторил  Дантесу  предложение поступить  к нему на службу; но Дантес, у которого были другие намерения, согласился наняться  к нему не больше чем на три месяца.    

    Экипаж "Юной Амелии" состоял из людей деятельных, и командовал им  капитан, не привыкший терять времени. Не прошло и недели,  как  просторный трюм  тартаны наполнился цветным муслином, запрещенными к ввозу бумажными тканями,  английским порохом и картузами табаку, к которым  акцизное  управление забыло  приложить свою печать. Все это  требовалось  вывезти  из Ливорно и выгрузить на  берегах Корсики, откуда некие дельцы брались доставить груз во Францию.    

    Итак, тартана отправилась в путь. Эдмон снова рассекал лазурное море, колыбель  его юности, которое так часто снилось ему в его темнице. Он оставил Горгону  справа, Пианозу - слева и держал курс на отечество Паоли и Наполеона.    

    На другой день капитан, выйдя на палубу по  своему  обыкновению  рано утром,  застал Дантеса, облокотившегося о борт и глядевшего  со  странным выражением на  груду гранитных утесов,  розовевших  в  лучах  восходящего солнца: это был  остров Монте-Кристо.    

    

    "Южная Амелия" оставила его справа в трех четвертях мили и продолжала  свой путь к Корсике.    

    Идя мимо острова, имя которого так много для него значило, Дантес думал о том,  что ему стоит только кинуться в море, и через полчаса он  будет на обетованной  земле. Но что он может сделать, не имея ни инструментов для откапывания клада,  ни оружия для его защиты? И что скажут матросы? Что подумает капитан?  Приходилось ждать.    

    К счастью, Дантес умел ждать; он ждал свободы четырнадцать  лет;  теперь, когда  он был на свободе, ему не трудно  было  подождать  богатства полгода или год.    

    Разве он не принял бы свободы без богатства, если бы  ему  предложили ее?    

    Да и не химера ли это богатство? Родившись в больной  голове  бедного аббата  Фариа, не исчезло ли оно вместе с ним?    

    Правда, письмо кардинала Спада было удивительно точно.    

    И Дантес мысленно повторял это письмо, которое он помнил от слова  до слова.    

    Наступил вечер. Эдмон видел, как остров постепенно терялся в  сгущающихся  сумерках, и скоро он для всех исчез во мраке; но Эдмон,  привыкнув к темноте  своей камеры, вероятно, все еще видел его, поточу что оставался на палубе позже  всех.    

    Утро застало их в виду Алерии. Весь день они лавировали, а вечером на берегу  засветились огни; расположение этих огней, по-видимому,  указывало, что можно  выгружать товары, потому что на гафеле подняли  сигнальный огонь вместо флага и  подошли на ружейный выстрел к берегу.    

    Дантес заметил, что капитан, вероятно по  случаю  этих  торжественных  обстоятельств, поставил на палубе "Юной Амелии" две маленьких  кулеврины, которые без особого шума могли выпустить на тысячу шагов хорошенькую  четырехфунтовую пулю.    

    Но на этот раз такая предосторожность оказалась излишней;  все  обошлось тихо и  благопристойно. Четыре шлюпки без шума подошли  к  "Амелии", которая,  вероятно из учтивости, спустила и свою шлюпку; эти пять  шлюпок работали весьма  проворно, и к двум часам утра весь груз с "Юной  Амелии" был  перевезен на сушу.    

    Капитан "Юной Амелии" так любил порядок, что в ту  же  ночь  разделил  прибыль между экипажем: каждый матрос получил по сто тосканских  ливров, то  есть около восьмидесяти франков.    

    Но на этом экспедиция не закончилась: взяли курс  па  Сардинию.  Надо было  снова нагрузить разгруженное судно.    

    Вторая операция сошла так же удачно, как и первая: "Юной Амелии",  видимо, везло.    

    Новый груз предназначался для герцогства  Луккского.  Он  почти  весь состоял  из гаванских сигар, хереса и малаги.    

    Тут случилось недоразумение с таможней, этим извечным врагом капитана  "Юной Амелии". Один стражник остался на месте, двое матросов было   ранено. Одним из этих двух матросов был Дантес. Пуля, не задев кости, пробила  ему левое плечо.    

    Дантес был доволен этой стычкой и почти рад полученной ране; этот суровый урок  показал ему, как он умеет смотреть в лицо опасности и переносить страдания.  Опасность он встретил с улыбкой, а получив рану, сказал, подобно греческому  философу: "Боль, ты не зло".    

    Притом же он видел смертельно раненного стражника, и оттого  ли,  что он  разгорячился во время стычки, или оттого, что  чувства  его  притупились, но  это зрелище не смутило его. Дантес уже ступил на тот  путь,  по которому  намеревался идти, и шел прямо к намеченной цели, -  сердце  его превращалось в  камень.    

    Увидев, что Дантес упал замертво, Джакопо бросился к нему, поднял его и потом  заботливо ухаживал за ним.    

    Итак, если свет не так добр, как думал доктор Панглос, то  и  не  так зол, как  казалось Дантесу, раз этот матрос, который ничего не  мог  ожидать от товарища,  кроме доли прибыли в случае его смерти, так огорчался, полагая, что он умер.    

    К счастью, как мы уже сказали, Эдмон был только ранен. С помощью  целебных  трав, которые сардинские старухи собирали в таинственные, им  одним ведомые дни  и часы, а потом продавали  контрабандистам,  рана  скоро зажила. Тогда Эдмон  решил испытать Джакопо. Он предложил ему в благодарность за его усердие свою  долю прибыли; но Джакопо отверг ее с негодованием.    

    Уважение и преданность, которыми Джакопо с первого же взгляда проникся к  Эдмону, привели к тому, что и Эдмон почувствовал к Джакопо  некоторую  привязанность. Но Джакопо большего и не  требовал;  он  инстинктивно  чувствовал, что Эдмон создан для более высокого положения, чем то, которое он  занимает, хотя Эдмон старался ничем не  выдавать  своего  превосходства. И  добрый малый вполне довольствовался тем, что Эдмон  снисходил к нему.    

    В долгие часы плавания, когда "Амелия" спокойно шла по лазурному морю  и благодаря попутному ветру, надувавшему ее паруса, не  нуждалась  ни  в ком,  кроме рулевого, Эдмон с морскою картою в руках становился наставником Джакопо,  подобно тому как бедный аббат  Фариа  был  его  собственным наставником. Он  показывал ему положение берегов, объяснял склонения компаса, учил его читать  великую книгу, раскрытую над нашими головами и называемую небом, в которой бог  пишет по лазури алмазными буквами.    

    И когда Джакопо его спрашивал:    

    - Стоит ли учить всему этому бедного матроса?    

    Эдмон отвечал:    

    - Как знать? Быть может, ты когда-нибудь станешь  капитаном  корабля; твой  земляк Бонапарт стал же императором!    

    Мы забыли сказать, что Джакопо был корсиканец.    

    Прошло уже два с половиной месяца беспрерывного плавания. Эдмон  стал теперь  столь же искусным береговым промышленником, сколь был прежде смелым моряком; он  завязал знакомство со всеми прибрежными  контрабандистами; изучил все масонские  знаки, посредством которых эти полупираты узнают друг друга.    

    Двадцать раз проходил он мимо своего острова МонтеКристо, но ни  разу не имел  случая побывать на нем.    

    Поэтому вот что он решил сделать.    

    Как только кончится срок его службы на "Юной Амелии", он  наймет   небольшую лодку за свой собственный счет (Дантес мог это  сделать,  потому что  за время плавания скопил сотню пиастров) и под каким-нибудь  предлогом  отправится на Монте-Кристо.    

    Там на свободе он начнет поиски.    

    Конечно, не совсем на свободе, - ибо за ним, вероятно, будут  следить те, кто  его туда доставит.    

    Но в жизни иногда приходится рисковать.    

    Тюрьма научила Эдмона осторожности, и он предпочел  бы  обойтись  без риска.    

    Но сколько он ни рылся в своем богатом  воображении,  он  не  находил иного  способа попасть на желанный остров.    

    Дантес еще колебался, когда однажды вечером его капитан,  питавший  к нему  большое доверие и очень желавший оставить его  у  себя  на  службе, взял его  под руку и повел с собой в таверну на  виа-дель-Олью,  где,  по обыкновению,  собирался цвет ливорнских контрабандистов. Там-то обычно  и заключались  торговые сделки. Дантес уже два-три  раза  побывал  на  этой морской бирже; и,  глядя на лихих удальцов, собравшихся с побережья в две тысячи лье, он думал о  том, каким могуществом располагал бы человек, которому удалось бы подчинить  своей воле все эти соединенные  или  разрозненные нити.    

    На этот раз речь шла о крупном деле: нужно было  в  безопасном  месте выгрузить  корабль с турецкими коврами, восточными тканями и кашемиром, а потом перекинуть  эти товары на французский берег.    

    В случае успеха обещано было огромное вознаграждение - по  пятидесяти пиастров  на человека.    

    Хозяин "Юной Амелии" предложил выбрать местом  выгрузки  остров   Монте-Кристо, который, будучи необитаем и лишен охраны солдат и  таможенных  чиновников, словно нарочно во времена языческого Олимпа поставлен  среди моря  Меркурием, богом торговцев и воров, двух сословий, которые мы  ныне разделяем,  если и не всегда различаем, но которые древние,  по-видимому, относили к одной  категории.    

    При слове "Монте-Кристо" Дантес вздрогнул от  радости;  чтобы  скрыть  свое волнение, он встал и прошелся по дымной таверне,  где  все  наречия мира  растворялись во франкском языке.    

    Когда он снова подошел к собеседникам, то было уже решено, что причалят к  Монте-Кристо, а в путь отправятся назавтра в ночь.    

    Когда спросили мнение Эдмона, он ответил, что остров вполне  безопасное место и  что большие начинания должны приводиться в исполнение безотлагательно.    

    Итак, план остался без изменений. Условились сняться с якоря  вечером  следующего дня и ввиду благоприятной погоды  и  попутного  ветра  постараться  сутки спустя пристать к необитаемому острову.   II. ОСТРОВ  МОНТЕ-КРИСТО      

    Наконец-то Дантес благодаря неожиданной удаче, иной раз выпадающей на долю тех,  кого долгое время угнетала  жестокая  судьба,  мог  достигнуть своей цели  простым и естественным образом и ступить на остров, не внушая подозрений.    

    Одна только ночь отделяла его от долгожданного путешествия.    

    Эта ночь была одной из самых беспокойных, которые когда-либо проводил Дантес. В  продолжение этой ночи ему попеременно мерещились все  удачи  и неудачи, с  которыми он мог столкнуться: когда он закрывал глаза, он  видел письмо  кардинала Спада, начертанное огненными буквами на стене; когда он на минуту  забывался сном, самые безумные видения вихрем  кружились в его мозгу; ему  чудилось, что он входит в пещеру  с  изумрудным  полом, рубиновыми стенами,  алмазными сталактитами. Жемчужины  падали  капля  за каплей, как просачиваются  подземные воды.    

    Восхищенный, очарованный, Эдмон наполнял карманы драгоценными  камнями; потом  он выходил на свет и драгоценные камни превращались в  обыкновенные голыши.  Тогда он пытался вернуться в волшебные  пещеры,  виденные только мельком; но  дорога вдруг начинала извиваться бесконечными  спиралями, и он не находил  входа. Тщетно искал он в своей  утомленной  памяти магическое слово, отворявшее  арабскому рыбаку великолепные пещеры АлиБабы. Все было напрасно; исчезнувшее  сокровище снова стало достоянием  духов земли, у которых Дантес одно мгновение  надеялся похитить его.    

    Забрезжило утро, почти столь же лихорадочное, как и ночь; но  на  помощь  воображению пришла логика, и Дантес разработал  план,  до  тех  пор смутно и  неясно витавший в его мозгу.    

    Наступил вечер, а вместе с ним и приготовления к отплытию.  Это  дало Дантесу  возможность скрыть свое возбуждение. Мало-помалу он сумел приобрести власть над  своими товарищами и командовал ими, как капитан. А  так как приказания его  всегда были ясны, точны и легко исполнимы, то товарищи повиновались ему не  только с поспешностью, но и с охотой.    

    Старый моряк не мешал ему; он также признал превосходство Дантеса над  остальными матросами и над самим собой; он смотрел  на  молодого  моряка как на  своего естественного преемника и жалел, что у  него  нет  дочери, чтобы такой  блестящей партией еще крепче привязать к себе Эдмона.    

    В семь часов вечера все было готово; в десять  минут  восьмого  судно уже огибало  маяк, в ту самую минуту, когда на нем вспыхнул свет.    

    Море было спокойно, дул свежий юго-восточный ветер. Они плыли под лазоревым  небом, где бог тоже зажигал свои маяки, из которых каждый -  целый мир. Дантес  объявил, что все могут идти спать и что он останется  на руле.    

    Когда мальтиец (так называли Дантеса) делал такое заявление, никто не спорил и  все спокойно уходили спать.    

    Это случалось неоднократно. Дантес, из одиночества  внезапно  возвращенный в  мир, чувствовал по временам непреодолимое желание остаться  одному. А где  одиночество может быть так беспредельно и поэтично,  как  не на корабле,  который несется по морской пустыне, во мраке ночи, в безмолвии бесконечности,  под оком вседержителя?    

    Но в ту ночь одиночество было переполнено мыслями Дантеса, тьма  озарена его  мечтами, безмолвие оживлено его надеждами.    

    Когда капитан проснулся, "Амелия" шла под всеми парусами. Не было  ни  одного клочка холста, который бы не надувался ветром. Корабль делал  более двух  с половиной миль в час.    

    Остров Монте-Кристо вставал на горизонте.    

    Эдмон сдал вахту капитану и пошел в свою очередь  прилечь  на  койку. Но,  несмотря на бессонную ночь, он ни на минуту не сомкнул глаз.    

    Два часа спустя он снова вышел на  палубу.  "Амелия"  огибала  остров  Эльба и находилась против Маречаны, в виду плоского зеленого острова Пианоза; в  лазурное небо подымалась пламенеющая вершина Монте-Кристо.    

    Дантес велел рулевому взять право руля, чтобы оставить Пианозу  справа. Он  рассчитал, что этот маневр сократит путь на два-три узла.    

    В пятом часу вечера весь остров был уже виден как на ладони. В  прозрачном  вечернем воздухе, пронизанном лучами заходящего солнца, можно было различить  малейшие подробности.    

    Эдмон пожирал глазами скалистую громаду, переливавшую всеми закатными красками,  от ярко-розового до темно-синего. По временам кровь  приливала к его лицу, лоб  покрывался краской, и багровое облако застилало глаза.    

    Ни один игрок, поставивший на карту все свое состояние, не  испытывал такого  волнения, как Эдмон в пароксизме исступленных надежд.    

    Настала ночь. В десять часов вечера пристали к берегу. "Юная  Амелия"  первая пришла на условленное место.    

    Дантес, несмотря на свое обычное самообладание, не мог  удержаться  и первый  соскочил на берег. Если бы он посмел, то, подобно Бруту,  поцеловал бы землю.    

    Ночь была темная. Но в одиннадцать часов луна взошла над морем и  посеребрила  его трепещущую поверхность; по мере того как она всходила,  ее лучи заливали  потоками белого света нагромождения утесов  этого  второго Пелиона.    

    Остров Монте-Кристо был знаком экипажу "Юной Амелии"; это  была  одна  из обычных его стоянок. Дантес видел его издали каждый раз, когда  ходил на  восток, но никогда не приставал к нему.    

    Он обратился к Джакопо:    

    - Где мы проведем ночь?    

   -  Да на тартане, - отвечал матрос.    

    - А не лучше ли нам будет в пещерах?    

    - В каких пещерах?    

    - В пещерах на острове.    

    - Я не знаю там никаких пещер, - отвечал Джакопо.    

    Холодный пот выступил на лбу Дантеса.    

    - Разве на Монте-Кристо нет пещер? - спросил он.    

    - Нет.    

    Ответ Джакопо, как громом, поразил Дантеса; потом он подумал, что эти пещеры  могли быть засыпаны случайным обвалом, а то и нарочно заделаны из  предосторожности самим кардиналом Спада.    

    В таком случае дело сводилось к тому, чтобы отыскать исчезнувшее  отверстие.  Бесполезно было бы искать его ночью; а  потому  Дантес  отложил поиски до  следующего дня. К тому же сигнал с моря, поднятый  в  полумиле от берега и на  который "Юная Амелия" тотчас же ответила таким же  сигналом, возвестил  о том, что пора приниматься за работу.    

    Запоздавшее судно, успокоенное сигналом, означавшим, что путь  свободен, вскоре  приблизилось, белое и безмолвное, словно призрак, и  бросило якорь в кабельтове  от берега.    

    Тотчас же началась перегрузка.    

    Дантес, работая, думал о тех радостных возгласах, которые единым словом он мог  бы вызвать среди этих людей, если бы он высказал вслух  неотвязную мысль,  неотступно стучавшую у него в голове; но он не  только  не открыл своей тайны,  - он, напротив, опасался, что уже и так слишком много сказал и мог возбудить  подозрения своим поведением, своими расспросами, высматриванием, своей  озабоченностью. К счастью для него, по крайней мере в этом случае, тяжелое  прошлое и наложило на его лицо  неизгладимую печать грусти, и редкие проблески  веселости казались  вспышками  молнии, озаряющими грозовую тучу.    

    Итак, никто не заметил в нем ничего необычного, и когда наутро Дантес взял  ружье, пороху и дроби и объявил, что хочет  пострелять  диких  коз, которые во  множестве прыгали по утесам, то в  этом  увидели  всего  лишь страсть к охоте  или любовь к уединению. Один только Джакопо пожелал  сопутствовать ему; Дантес  не спорил, боясь возбудить в нем подозрение.  Но едва они прошли несколько  шагов, как Дантес подстрелил козленка и попросил Джакопо вернуться к товарищам,  зажарить добычу, а когда обед  поспеет, подать ему сигнал ружейным выстрелом,  чтобы он пришел за  своей  долей; сушеные фрукты и бутыль монтепульчанского  вина дополнят пиршество.    

    Дантес продолжал путь, время от времени оглядываясь  назад.  Взобравшись на  вершину скалы, он увидел в тысяче футов под собою своих  товарищей, к которым  присоединился  Джакопо,  усердно  занятых  приготовлением трапезы.    

    Он с минуту глядел на них с кроткой  и  печальной  улыбкой  человека,  сознающего свое превосходство.    

    - Через два часа, - сказал он себе, - эти люди с пятьюдесятью  пиастрами в  кармане отправятся дальше, чтобы, с опасностью для жизни, заработать еще по  пятидесяти; потом, сколотив по шестьсот ливров, они промотают их в каком-нибудь  городе, горделивые, как султаны, и  беспечные,  как набобы. Сегодня я живу  надеждой и презираю их богатство, которое кажется мне глубочайшей нищетой;  завтра, быть может, меня постигнет  разочарование, и я буду считать эту нищету  величайшим счастьем. Нет, -  воскликнул Эдмон, - этого не будет; мудрый,  непогрешимый Фариа не мог ошибаться! Да и лучше умереть, чем влачить такую  жалкую, беспросветную жизнь!    

    Итак, Дантес, который три месяца тому назад  жаждал  только  свободы, уже не  довольствовался свободой и жаждал богатства. Повинен в  этом  был не Дантес, а  бог, который, ограничив могущество  человека,  наделил  его беспредельными  желаниями. Подвигаясь между двумя стенами утесов, по  вырытой потоком тропинке,  которую, вероятно, никогда еще не попирала человеческая нога, Дантес  приблизился к тому месту, где, по его  предположению, должны были находиться  пещеры. Следуя вдоль  берега  и  с  глубоким вниманием вглядываясь в мельчайшие  предметы,  он  заметил  на  некоторых скалах зарубки, сделанные, по-видимому,  рукою человека.    

    Время, облекающее все вещественное покровом мха,  подобно  тому,  как оно  набрасывает на все духовное покров забвения, казалось, пощадило  эти знаки,  намечающие некое направление и, вероятно, предназначенные для того, чтобы  указать дорогу. Иногда, впрочем, эти отметки пропадали,  скрытые цветущим  миртовым кустом или лишайником. Тогда Эдмон раздвигал ветви или приподнимал  мох, чтобы найти путеводные знаки, которые, окрыляя  его надеждой, вели по  этому новому лабиринту. Кто знает, не сам ли кардинал, не предвидевший полноты  несчастья, поразившего семью Спада, начертал их, чтобы они послужили вехами его  племяннику? Это уединенное место как  раз подходило для того, чтобы здесь  зарыть клад. Но только не  привлекли  ли уже эти нескромные знаки другие взоры,  не те, для которых они предназначались, и свято ли сохранил этот остров, полный  мрачных чудес, свою дивную тайну?    

    Шагах в шестидесяти от гавани Эдмон, все еще скрытый скалами от  глаз  товарищей, убедился, что зарубки прекратились; но они не привели к пещере.  Перед Эдмоном была большая круглая скала, покоившаяся на мощном  основании. Он  подумал, что, может быть, пришел не к концу, а, напротив того, к началу  отметок; поэтому он повернул и пошел обратно по той же  дороге.    

    Тем временем товарищи его занимались приготовлением обеда: ходили  за водой к  ручью, переносили хлеб и фрукты на берег и жарили козленка. В ту самую минуту,  когда они снимали жаркое с самодельного вертела, они  увидели Эдмона, который с  проворством и смелостью серны прыгал с  утеса  на утес; они выстрелили из  ружья, чтобы подать ему сигнал. Он тотчас же повернулся и со всех сил поспешил  к ним.  Они  следили  за  его  отважными прыжками, укоряя его за безрассудство,  и вдруг, как бы для  того,  чтобы оправдать их опасения, Эдмон оступился па  вершине утеса;  он  зашатался, вскрикнул и скрылся из глаз.    

    Все разом вскочили, потому что все любили Эдмона, несмотря на то, что  чувствовали его превосходство над ними. Однако первым  подбежал  к  нему  Джакопо.    

    Эдмон лежал окровавленный и почти без чувств. Он, по-видимому, упал с высоты  двенадцати, пятнадцати футов. Ему влили в  рот  несколько  капель рому, и это  лекарство, которое уже однажды так ему помогло, и на сей раз оказало такое же  благодетельное действие.    

    Эдмон открыл глаза и пожаловался на сильную боль в колене, на тяжесть в голове  и нестерпимую боль в пояснице. Его хотели перенести  на  берег. Но когда его  стали поднимать, хотя этим распоряжался Джакопо, он  застонал и заявил, что не  в силах вытерпеть переноску.    

    Разумеется, Дантесу было не до козленка; но он потребовал, чтобы  остальные,  которые не имели, подобно ему, причин  поститься,  возвратились на берег. Сам  же он, по его словам, нуждался только в отдыхе и обнадежил их, что, когда они  вернутся, ему будет уже лучше.    

    Матросы не заставили себя долго упрашивать; они были голодны, до  них долетал  запах козлятины, а морские волки не церемонятся между собой.    

    Час спустя они возвратились. Все, что Эдмон был в  состоянии  сделать тем  временем, - это проползти несколько шагов и прислониться к  мшистому утесу.    

    Но боль его не только не утихла, а, по-видимому, еще усилилась.  Старик  капитан, которому необходимо было отплыть в то же утро, чтобы выгрузить товары  на границе Пьемонта и Франции, между Ниццей и Фрежюсом, настаивал, чтобы Дантес  попытался встать. С нечеловеческими усилиями Дантес исполнил его желание, но  при каждой попытке он снова  падал,  бледный  и измученный.    

    - У него сломаны ребра, - сказал шепотом капитан.  -  Все  равно,  он славный  товарищ, и нельзя его покидать;  постараемся  перенести  его  на тартану.    

    Но Дантес объявил, что он лучше умрет на месте, чем  согласится  терпеть муки,  которые причиняло ему малейшее движение.    

    - Ну, что ж, - сказал капитан. - Будь, что будет. Пусть  не  говорят, что мы  бросили без помощи такого славного малого, как  вы.  Мы  поднимем якорь не  раньше вечера.    

    Это предложение очень удивило матросов, хотя ни один из них не  перечил, -  напротив. Капитана знали как человека строгого и  точного,  и  не было случая,  чтобы он отказывался от своего намерения или хотя бы откладывал его исполнение.  Поэтому Дантес не согласился, чтобы ради него произошло такое неслыханное  нарушение заведенного на борту порядка.    

    - Нет, - сказал он капитану, - я сам виноват и должен быть наказан за свою  неловкость: оставьте мне небольшой запас сухарей, ружье,  пороху  и пуль -  чтобы стрелять коз, а может быть, и для самозащиты, и кирку, чтобы я мог  построить себе жилище на тот случай, если вы задержитесь.    

    - Но ты умрешь с голоду, - сказал капитан.    

    - Я предпочитаю умереть, - отвечал Эдмон, - чем  терпеть  невыносимые  страдания.    

    Капитан взглянул в сторону маленькой гавани, где  "Амелия"   покачивалась на волнах, готовясь выйти в море.    

    - Что же нам делать с тобой, мальтиец? - сказал он.  -  Мы  не  можем бросить  тебя, но и оставаться нам нельзя.    

    - Уезжайте! - сказал Дантес.    

    - Мы пробудем в отлучке не меньше недели, - отвечал капитан, - и  нам еще  придется свернуть с пути, чтобы зайти за тобой.    

    - Послушайте, - сказал Дантес, - если через два-три дня вы  встретите рыбачью  или какую-нибудь другую лодку, идущую в эту сторону, то скажите, чтобы она  зашла за мной, я заплачу двадцать пять пиастров за  переезд  в Ливорно. Если  никого не встретите, вернитесь сами.    

    Капитан покачал головой.    

    - Послушайте, капитан Бальди, есть способ все уладить, - сказал  Джакопо, -  уезжайте, а я останусь с раненым и буду ходить за ним.    

    - И ты отказался бы от своей доли в дележе, - спросил Эдмон, -  чтобы остаться  со мной?    

    - Да, - отвечал Джакопо, - и без сожаления.    

    - Ты славный малый, Джакопо, - сказал Дантес, - и бог  наградит  тебя за твое  доброе намерение; спасибо тебе, но я ни в ком не  нуждаюсь.  Отдохнув  день-другой, я поправлюсь, а среди этих утесов  я  надеюсь  найти кое-какие  травы - превосходное средство от ушибов.    

    И загадочная улыбка мелькнула на губах Дантеса; он крепко пожал  руку Джакопо,  но был непреклонен в своем решении остаться на острове, и  притом одному.    

    Контрабандисты оставили Эдмону все, что он просил, и удалились, часто  оглядываясь назад и дружески прощаясь с ним, на что Эдмон отвечал,  поднимая  одну только руку, словно он и пошевелиться не мог.    

    Когда они совсем скрылись из виду, Дантес засмеялся.    

    - Странно, - прошептал он, - что именно среди  таких  людей  находишь  преданность и дружбу!    

    Потом он осторожно вполз на вершину скалы, закрывавшей от него  море, и оттуда  увидел тартану, которая закончила свои  приготовления,  подняла якорь, легко  качнулась, словно чайка, расправляющая крылья, и тронулась.    

    Час спустя она исчезла, - во всяком случае с того  места,  где  лежал раненый,  ее не было видно.    

    Тогда Дантес вскочил на ноги, проворнее и легче дикой серны,  прыгающей по этим  пустынным утесам среди миртовых и мастиковых деревьев, схватил одною рукою  ружье, другою кирку и побежал к  той  скале,  у  которой кончались зарубки,  замеченные им на утесах.    

    - А теперь, - вскричал он, вспомнив сказку про арабского рыбака,  которую  рассказывал ему Фариа, - теперь, Сезам, откройся!   III. ВОЛШЕБНЫЙ  БЛЕСК      

    Солнце прошло уже почти треть своего пути, и его майские лучи, жаркие и  живительные, падали на утесы, которые, казалось, чувствовали их тепло; тысячи  кузнечиков, скрытых в вереске,  оглашали  воздух  однообразным  и непрерывным  стрекотанием; листья миртов и олив трепетали, издавая  почти металлический  звук; каждый шаг Эдмона по нагретому солнцем граниту  спугивал зеленых, как  изумруд, ящериц; вдали, на горных склонах,  виднелись резвые серны, так  привлекающие охотников; словом, остров казался обитаемым, полным жизни, и,  несмотря на это, Эдмон чувствовал,  что  он  один, под десницей бога.    

    Его охватило странное чувство, похожее на страх;  причиной  тому  был яркий  дневной свет, при котором даже в пустыне нам чудится,  что  чьи-то пытливые  взоры следят за нами.    

    Это чувство было так сильно, что, раньше чем приняться  за  дело,  он отложил  кирку, снова взял в руки ружье, еще раз  вскарабкался  на  самую высокую  вершину и внимательным глазом окинул окрестность.    

    Но нужно признаться, что внимание его не было привлечено ни поэтической  Корсикой, на которой он различал даже дома, ни почти  неведомой  ему Сардинией,  ни Эльбой, воскрешающей в памяти  великие  события,  ни  едва приметной чертой,  тянувшейся на горизонте, которая  для  опытного  глаза моряка означала  великолепную Геную и торговый Ливорно; нет,  взгляд  его искал бригантину,  отплывшую на рассвете, и тартану, только что  вышедшую в море.    

    Первая уже исчезла в Бонифациевом проливе; вторая, следуя по противоположному  пути, шла вдоль берегов Корсики, готовясь обогнуть ее.    

    Это успокоило Эдмона.    

    Тогда он обратил свои взоры на близлежащие предметы. Он  увидел,  что стоит на  самой возвышенной точке остроконечного острова, подобно хрупкой статуе на  огромном пьедестале; под ним - ни души;  вокруг  -  ни  единой лодки; ничего,  кроме лазурного моря, бьющегося о подножие утесов  и  оставляющего серебристую  кайму на прибрежном граните.    

    Тогда он поспешно, но в то же время осторожно, начал  спускаться;  он очень  опасался, как бы его на самом деле не  постиг  несчастный  случай, который он  так искусно и удачно разыграл.    

    Дантес, как мы уже сказали, пошел обратно по зарубкам,  сделанным  на утесах, и  увидел, что следы ведут к маленькой  бухточке,  укромной,  как купальня  античной нимфы. Вход в эту бухту был довольно широк, и она была достаточно  глубока, чтобы небольшое суденышко вроде сперонары могло войти в нее и там  укрыться. Тогда, следуя той нити, которая в руках  аббата Фариа так превосходно  вела разум по лабиринту  вероятностей,  он  решил, что кардинал Спада, желая  остаться незамеченным, вошел в  эту  бухточку, укрыл там свое маленькое судно,  пошел по направлению, обозначенному  зарубками, и там, где они кончаются, зарыл  свой клад. Это предположение  и привело Дантеса снова к круглому камню.    

    Только одно соображение беспокоило Эдмона и  переворачивало  все  его  представления о динамике: каким образом можно было без непосильного труда  водрузить этот камень, весивший, вероятно, пять или шесть тысяч  фунтов, на то  подобие пьедестала, на котором он покоился?    

    Вдруг внезапная мысль осенила Дантеса.    

    - Может быть, его вовсе не поднимали, - сказал он самому  себе,  -  а просто  скатили сверху вниз.    

    И он поспешно взобрался выше камня, чтобы отыскать его первоначальное  местоположение.    

    Он в самом деле увидел, что на горе имелась небольшая  покатость,  по которой  камень мог сползти. Другой обломок скалы, поменьше, послужил ему подпоркой и  остановил его. Кругом него были навалены мелкие камни и  булыжники, и вся эта  кладка засыпана плодоносной землей,  которая  поросла травами, покрылась мхом,  вскормила миртовые и мастиковые побеги,  и  теперь огромный камень был  неотделим от скалы.    

    Дантес бережно разрыл землю и разгадал, или решил, что разгадал, весь этот  хитроумный маневр.    

    Тогда он начал разбивать "коркой эту промежуточную стену, укрепленную  временем.    

    После десяти минут работы стена подалась, и в ней  появилось  отверстие, в  которое можно было просунуть руку.    

    Дантес повалил самое толстое оливковое дерево, какое только мог  найти, обрубил  ветви, просунул его в отверстие и стал действовать  им,  как рычагом.    

    Но камень был так тяжел и так прочно подперт нижним  камнем,  что  ни один  человек, обладай он даже геркулесовой силой, не мог бы сдвинуть его с места.    

    Тогда Дантес решил, что прежде всего нужно удалить подпорку.    

    Но как?    

    В замешательстве он рассеянно поглядел по сторонам, и вдруг его  взор упал на  бараний рог с порохом, оставленный ему Джакопо.    

    Он улыбнулся: адское изобретение выручит его.    

    С помощью кирки Дантес вырыл между верхним камнем и  нижним  ход  для мины, как  делают землекопы, когда хотят избежать долгой и тяжелой  работы; наполнил этот  ход порохом, разорвал свой платок и с помощью  селитры сделал из него фитиль.    

    Потом он запалил фитиль и отошел в сторону.    

    Взрыв не заставил себя ждать. Верхний камень был мгновенно  приподнят  неизмеримой силой пороха, нижний разлетелся на куски. Из маленького  отверстия,  проделанного Дантесом, хлынули целые полчища трепещущих насекомых, и огромный  уж, страж этого таинственного  прохода,  развернул  свои голубоватые кольца и  исчез.    

    Дантес приблизился; верхний камень, оставшись без  опоры,  висел  над  пропастью. Неустрашимый искатель обошел его кругом, выбрал самое  шаткое место  и, подобно Сизифу, изо всех сил налег на рычаг.    

   Камень,  уже поколебленный сотрясением, качнулся; Дантес  удвоил  усилия; он походил на  титана, вырывающего утес, чтобы сразиться с повелителем богов. Наконец, камень  подался,  покатился,  подпрыгнул,  устремился вниз и исчез в морской пучине.    

    Под ним оказалась круглая площадка, посредине которой  виднелось  железное  кольцо, укрепленное в квадратной плите.    

    Дантес вскрикнул от радости и изумления -  каким  успехом  увенчалась его  первая попытка!    

    Он хотел продолжать поиски, но ноги его так  дрожали,  сердце  билось так  сильно, глаза застилал такой горячий туман, что он принужден был остановиться.    

    Однако эта задержка длилась единый миг. Эдмон продел рычаг в  кольцо, с силою  двинул им, и плита поднялась;  под  ней  открылось  нечто  вроде лестницы, круто  спускавшейся во все сгущавшийся мрак темной пещеры.    

    Другой на его месте бросился бы туда, закричал бы от радости.  Дантес побледнел  и остановился в раздумье.    

    - Стой! - сказал он самому себе. - Надо быть  мужчиной.  Я  привык  к  несчастьям, и разочарование не сломит меня; разве страдания ничему  меня не  научили? Сердце разбивается, когда, чрезмерно расширившись под теплым  дуновением надежды, оно вдруг сжимается от холода действительности!  Фариа  бредил: кардинал Спада ничего не зарывал в этой пещере,  может  быть даже  никогда и не был здесь; а если и был, то Цезарь Борджиа, неустрашимый  авантюрист, неутомимый и мрачный разбойник, пришел вслед за ним, нашел его  след, направился по тем же зарубкам, что и я, как я, поднял этот камень и,  спустившись прежде меня, ничего мне не оставил.    

    Он простоял с минуту неподвижно, устремив глаза на мрачное и глубокое  отверстие.    

    - Да, да, такому приключению нашлось бы место в жизни этого царственного  разбойника, где перемешаны свет и тени, в сплетении необычайных событий,  составляющих пеструю ткань его судьбы. Это  сказочное  похождение было  необходимым звеном в цепи его подвигов; да. Борджиа некогда побывал здесь, с  факелом в одной руке и мечом в другой, а в двадцати шагах, быть может у этой  самой скалы, стояли два стража, мрачные и  зловещие,  зорко оглядывавшие землю,  воздух и море, в то время как их властелин входил  в пещеру, как собираюсь это  сделать я, рассекая мрак своей грозной  пламенеющей рукой.    

    "Так; но что сделал Борджиа с этими стражами, которым он доверил свою  тайну?" - спросил себя Дантес.    

    "То, что сделали с могильщиками Алариха, которых  закопали  вместе  с  погребенным", - отвечал он себе, улыбаясь.    

    "Но, если бы Борджиа здесь побывал, - продолжал Дантес, - он бы нашел  сокровище и унес его; Борджиа - человек, сравнивавший Италию с артишоком и  общипывавший ее листик за листиком, - Борджиа хорошо знал цену времени и не  стал бы тратить его даром, водружая камень на прежнее место.    

    Итак, спустимся в пещеру".    

    И он вступил на лестницу, с недоверчивой улыбкой на устах, шепча последнее  слово человеческой мудрости: "Быть может!.."    

    Но вместо мрака, который он ожидал здесь  найти,  вместо  удушливого, спертого  воздуха Дантес увидел мягкий, голубоватый сумрак; воздух и свет проникали не  только в сделанное им отверстие, но и  в  незаметные  извне расщелины утесов, и  сквозь них видно было синее небо, зеленый узор дубовой листвы и колючие волокна  ползучего терновника.    

    Пробыв несколько секунд в пещере, где воздух - не сырой и не затхлый, а скорее  теплый и благовонный, - был настолько же мягче наружного воздуха, насколько  голубоватый сумрак был мягче яркого солнца, Дантес,  обладавший способностью  видеть в потемках, уже успел осмотреть  самые  отдаленные углы; стены пещеры  были из гранита, и его мелкие блестки  сверкали, как алмазы.    

    - Увы! - сказал Эдмон улыбаясь. - Вот, вероятно, и все сокровища, оставленные  кардиналом, а добрый аббат, видя во сне сверкающие стены, преисполнился великих  надежд.    

    Но Дантес вспомнил слова завещания, которое он знал наизусть: "В  самом  отдаленном углу второго отверстия", - гласили они.    

    Он проник только в первую пещеру; надо было найти вход во вторую.    

    Дантес оглянулся кругом. Вторая пещера могла только уходить  в  глубь острова.  Он осмотрел каменные плиты и начал стучать в ту стену пещеры, в которой, по его  мнению, должно было находиться отверстие, очевидно заделанное для большей  предосторожности.    

    Несколько минут слышались гулкие  удары  кирки  о  гранит,  настолько твердый,  что лоб Дантеса покрылся испариной; наконец, неутомимому  рудокопу показалось,  что в одном месте гранитная стена отвечает более глухим и низким звуком на его  призывы; он вгляделся горящим взглядом в стену  и чутьем узника понял то, чего  не понял бы, может быть,  никто  другой:  в этом месте должно быть отверстие.    

    Однако, чтобы не трудиться напрасно, Дантес, который не меньше Цезаря Борджиа  дорожил временем, испытал киркой остальные стены пещеры,  постучал в землю  прикладом ружья, разрыл песок в подозрительных местах и,  не обнаружив ничего,  возвратился к стене, издававшей утешительный звук.    

    Он ударил снова, и с большей силой.    

    И вдруг, к своему удивлению, он заметил, что  под  ударами  кирки  от стены  отделяется как бы штукатурка, вроде той, которую наносят под фрески, и  отваливается кусками, открывая беловатый и мягкий камень, подобный  обыкновенному строительному камню. Отверстие в скале было заложено  этим  камнем, камень покрыт штукатуркой, а штукатурке  приданы  цвет  и  зерно  гранита.    

    Тогда Дантес ударил острым кондом кирки, и она на дюйм вошла в стену.    

    Вот где надо было искать.    

    По странному свойству человеческой природы, чем больше  доказательств находил  Дантес, что Фариа не ошибся, тем сильнее его  терзали  сомнения, тем ближе он  был к отчаянию.  Это  новое  открытие,  которое,  казалось, должно было придать  ему мужества, напротив того, отняло у него последние силы. Кирка скользнула по  стене, едва не выпав из его рук, он положил ее на землю, вытер лоб и вышел из  пещеры, говоря  самому  себе,  что  хочет взглянуть, не подсматривает ли  кто-нибудь за ним, а на  самом  деле  для того, чтобы подышать свежим воздухом;  он чувствовал, что вот-вот  упадет в обморок.    

    Остров был безлюден, и высоко стоящее солнце заливало его своими  палящими  лучами. Вдали рыбачьи лодки раскинули  свои  крылья  над  сапфирно-синим морем.    

    Дантес с утра ничего не ел, но ему было не  до  еды;  он  подкрепился глотком  рома и вернулся в пещеру.    

    Кирка, казавшаяся ему такой тяжелой, стала снова  легкой;  он  поднял ее, как  перышко, и бодро принялся за работу.    

    После нескольких ударов он заметил, что камни ничем не скреплены между собой, а  просто положены один на другой и покрыты штукатуркой, о  которой мы уже  говорили. Воткнув в одну из расщелин конец кирки, Эдмон налег на рукоятку - и  камень упал к его ногам!    

    После этого Дантесу осталось только выворачивать камни концом  кирки, и все  они, один за другим, упали рядом с первым.    

    Дантес давно уже мог бы войти в пробитое им отверстие, но он все  еще медлил,  чтобы отдалить уверенность и сохранить надежду.    

    Наконец, преодолев минутное колебание, Дантес перешел из первой пещеры во  вторую.    

    Вторая пещера была ниже, темнее и мрачнее первой; воздух, проникавший туда  через только что пробитое отверстие, был затхлый и промозглый,  чего, к  удивлению Дантеса, не было в первой пещере.    

    Дантес подождал, пока наружный воздух несколько освежил  эту  мертвую  атмосферу, и вошел.    

    Налево от входного отверстия был глубокий и темный угол.    

    Но мы уже говорили, что для Дантеса не существовало темноты.    

    Он осмотрел пещеру. Она была пуста, как и первая.    

    Клад, если только он существовал, был зарыт в этом темном углу.    

    Мучительная минута наступила. Фута два земли - вот все, что  отделяло Дантеса  от величайшего счастья или глубочайшего отчаяния.    

    Он подошел к углу и, как бы охваченный  внезапной  решимостью,  смело начал  раскапывать землю.    

    При пятом или шестом ударе кирка ударилась о железо.    

    Никогда похоронный звон, никогда тревожный набат не производили такого  впечатления на того, кто их слышал.    

    Если бы Дантес ничего не нашел, он не побледнел бы так страшно.    

    Он ударил киркой в другом месте, рядом, и встретил то же  сопротивление, но  звук был другой.    

    - Это деревянный сундук, окованный железом, - сказал он себе.    

    В эту минуту, заслоняя свет, мелькнула чья-то быстрая тень.    

    Дантес выпустил из рук кирку, схватил ружье и выбежал из пещеры.    

    Дикая коза проскочила мимо входа в пещеру и щипала траву в нескольких шагах от  него.    

    Это был удобный случай обеспечить себе обед; но  Дантес  боялся,  что ружейный  выстрел привлечет кого-нибудь.    

    Он подумал, потом срубил смолистое дерево, зажег его  от  курившегося еще  костра контрабандистов, на котором жарился козленок, и возвратился с этим  факелом в пещеру.    

    Он не хотел упустить ни одной мелочи из того, что ему предстояло увидеть. Он  поднес факел к выкопанному им бесформенному углублению и понял, что не ошибся:  кирка в самом деле била попеременно то в железо, то в дерево.    

    Он воткнул свой факел в землю и - снова принялся за работу.    

    В несколько минут Дантес расчистил пространство в три фута длиной и в два  шириной и увидел сундук из дубового дерева, окованный чеканным железом. На  крышке блестела не потускневшая под землей  серебряная  бляха  с гербом рода  Спада, - отвесно поставленный меч в овальном итальянском щите, увенчанном  кардинальской шапкой.    

    Дантес легко узнал этот герб, - сколько раз аббат Фариа его рисовал!    

    Теперь уже не оставалось сомнений. Клад был здесь; никто не стал бы с такой  тщательностью прятать пустой сундук.    

    В одну минуту Дантес расчистил землю вокруг сундука. Сначала показался верхний  затвор, потом два висячих замка, потом ручки на боковых стенках. Все это было  выточено с мастерством, отличавшим  эпоху,  когда  искусство облагораживало  грубый металл.    

    Дантес схватил сундук за ручки и попытался приподнять его, - тщетно.    

    Тогда он решил открыть сундук, но и  затвор,  и  висячие  замки  были крепко  заперты. Эти верные стражи, казалось, не хотели отдавать порученного им  сокровища.    

    Дантес вдвинул острый конец кирки между стенкой  сундука  и  крышкой, налег на  рукоятку, и крышка, завизжав, треснула; широкий пролом  ослабил железные  полосы, они в свою очередь слетели, все еще сжимая своими  цепкими когтями  поврежденные доски, - и сундук открылся.    

    Лихорадочная дрожь охватила Дантеса. Он поднял ружье, взвел  курок  и положил  его подле себя. Сперва он закрыл глаза,  как  это  делают  дети, чтобы увидеть  в сверкающей ночи своего воображения больше звезд, чем они могут насчитать в  еще светлом небе, потом открыл их и замер ослепленный.    

    В сундуке было три отделения.    

    В первом блистали красноватым отблеском золотые червонцы.    

    Во втором - уложенные в порядке  слитки,  не  обделанные,  обладавшие только  весом и ценностью золота.    

    Наконец, в третьем отделении, наполненном до половины, Эдмон погрузил руки в  груду алмазов, жемчугов, рубинов, которые, падая  друг  на  друга сверкающим  водопадом, стучали, подобно граду, бьющему в стекла.    

    Насытившись этим зрелищем и несколько раз погрузив  дрожащие  руки  в золото и  драгоценные камни, Эдмон вскочил и в исступлении  бросился  вон из пещеры, как  человек, близкий к безумию. Он взбежал на утес, с которого видно было море, и  не увидел никого. Он был один, совершенно один,  с этим неисчислимым,  неслыханным, баснословным богатством, которое принадлежало ему. Но сон это или  явь? Пригрезилось ему мимолетное видение, или он сжимает в руках подлинную  действительность?    

    Его тянуло снова увидеть свое золото, а между тем он чувствовал,  что в эту  минуту он бы не вынес этого зрелища. Он схватился обеими руками за голову,  точно желая удержать рассудок, готовый покинуть его, потом  бросился бежать по  острову, не только не выбирая дороги, потому что на острове Монте-Кристо дорог  нет, но даже без определенного направления,  пугая диких коз и морских птиц  своими криками и неистовыми движениями. Потом кружным путем он возвратился  назад и, все еще не доверяя самому  себе, бросился в первую пещеру, оттуда во  вторую и опять увидел перед  собой этот золотой и алмазный рудник.    

    На этот раз он упал на колени, судорожно прижимая руки к  трепещущему сердцу и  шепча молитву, внятную одному богу.    

    Немного погодя он стал спокойнее и вместе с  тем  счастливее;  только теперь он  начинал верить своему счастью. И он  начал  считать  свое  богатство. В сундуке  оказалось тысяча золотых  слитков,  каждый  весом  от двух до трех фунтов;  потом он насчитал двадцать пять тысяч золотых  червонцев, стоимостью каждый  около восьмидесяти франков на нынешние деньги, все с изображением папы  Александра VI и его предшественников, и при этом убедился, что только  наполовину опустошил отделение; наконец, он  обеими руками намерил десять  пригоршней жемчуга, алмазов и  других  драгоценных камней, из которых многие,  оправленные лучшими мастерами  того  времени, представляли художественную  ценность, немалую даже по сравнению с их денежной стоимостью.    

    День уже склонялся к вечеру. Дантес заметил, что близятся сумерки. Он боялся  быть застигнутым в пещере и вышел с ружьем в руках. Кусок  сухаря и несколько  глотков вина заменили ему ужин. Потом он  положил  плиту  на прежнее место, лег  на нее и проспал несколько часов, закрывая своим  телом вход в пещеру.    

    Эта ночь была одной из тех сладостных и страшных ночей,  которые  уже два-три  раза выпадали на долю этого обуреваемого страстями человека.   IV. НЕЗНАКОМЕЦ       

    Наступило утро. Дантес давно уже ожидал его с  открытыми  глазами.  С первым  лучом солнца он встал и взобрался, как накануне, на самый высокий утес острова,  чтобы осмотреть окрестности. Все было безлюдно, как и тогда.    

    Эдмон спустился, подошел к пещере и, отодвинув камень, вошел; он  наполнил  карманы драгоценными камнями, закрыл  как  можно  плотнее  крышку сундука,  утоптал землю, посыпал ее песком, чтобы скрыть разрытое  место, вышел из  пещеры, заложил вход плитой, навалил на нее  камни,  промежутки между ними  засыпал землей, посадил там миртовые деревца и вереск и полил их водой, чтобы  они принялись и казались давно  растущими  здесь,  затер следы своих ног и с  нетерпением стал ожидать возвращения товарищей.  Теперь уже незачем было  тратить время на созерцание золота и алмазов и сидеть на острове, подобно  дракону, стерегущему бесполезные сокровища. Теперь нужно было возвратиться в  жизнь, к  людям,  и  добиться  положения, влияния и власти, которые даются в  свете богатством, первою и величайшею силою, какою может располагать человек.    

    Контрабандисты возвратились на шестой день. Дантес еще издали по виду и ходу  узнал "Юную Амелию"; он дотащился до пристани,  подобно  раненому  Филоктету, и, когда его товарищи сошли на берег, объявил им, все еще жалуясь на  боль, что ему гораздо лучше.  Потом  в  свою  очередь  выслушал рассказы об их  приключениях. Успех сопутствовал им; но едва они  кончили выгрузку, как узнали,  что сторожевой бриг вышел из Тулона и направился в их сторону. Тогда они  поспешили уйти, жалея, что с ними нет Дантеса, который так искусно умел  ускорять ход "Амелии". Вскоре они  увидели  бриг, который гнался за  ними; но, пользуясь темнотою, они успели обогнуть  мыс Коре и благополучно  уйти.    

    В общем плавание было удачным, и все они, в особенности Джакопо,  жалели, что  Дантес не участвовал в нем и не получил своей доли  прибыли  причитающихся  каждому пятидесяти пиастров.    

    Эдмон остался невозмутим; он даже не улыбнулся при исчислении  выгод, которые  он получил бы, если бы мог покинуть остров; а так как "Юная Амелия"  пришла на Монте-Кристо только за ним, то он в тот же  вечер  перебрался на борт  и последовал за капитаном в Ливорно.    

    Прибыв в Ливорно, он отправился к еврею-меняле и продал ему четыре из своих  самых мелких камней по пяти тысяч франков  каждый.  Еврей  мог  бы спросить,  откуда у матроса такие драгоценности,  но  промолчал,  ибо  на каждом камне он  взял тысячу франков барыша.    

    На следующий день Дантес купил новую рыбачью лодку и подарил ее  Джакопо,  прибавив к этому подарку сто пиастров для найма матросов, с  одним лишь  условием, чтобы Джакопо отправился в Марсель и привез ему  вести  о старике по  имени Луи Дантес, живущем в Мельянских аллеях, и молодой женщине по имени  Мерседес, живущей в селенье Каталаны.    

   Тут  уже Джакопо решил, что видит сон; но Эдмон сказал ему, что он пошел в матросы  из озорства, потому что его родные не давали ему денег, но что, прибыв в  Ливорно, он получил наследство  после  дяди,  который  все свое состояние  завещал ему.  Высокая  просвещенность  Дантеса  придавала убедительность этому  рассказу, так что Джакопо ни минуты не  сомневался, что недавний его товарищ  сказал ему правду.    

    Затем, так как срок его службы на "Юной Амелии" истек,  Дантес   простился с капитаном, который хотел было удержать его, но, узнав  про   наследство, отказался от надежды уговорить своего бывшего матроса  остаться на  судне.    

    На другой день Джакопо отплыл в  Марсель.  Он  условился  с  Дантесом  встретиться на острове Монте-Кристо.    

    В тот же день уехал и Дантес, не сказав никому, куда он  едет,  щедро наградив  на прощание экипаж "Юной Амелии" и обещав капитану когда-нибудь  подать весточку о себе. Дантес поехал в Геную.    

    Здесь, в гавани, как раз испытывали маленькую яхту, заказанную  одним  англичанином, который, услышав, что генуэзцы лучшие кораблестроители  на  Средиземном море, пожелал иметь яхту генуэзской работы. Англичанин заказал ее  за сорок тысяч франков; Дантес предложил за нее шестьдесят тысяч, с тем чтобы  она была ему сдана в тот же день. В ожидании своей яхты англичанин отправился  путешествовать по Швейцарии. Его ждали не раньше  чем через месяц; строитель  решил, что успеет тем временем  приготовить  другую. Дантес повел строителя в  лавку к еврею, прошел с ним в заднюю  комнату, и еврей отсчитал строителю  шестьдесят тысяч франков.    

    Строитель предложил Дантесу свои услуги для найма экипажа. Но  Дантес  поблагодарил его, сказав, что имеет привычку плавать один, и просил  его только  сделать в каюте, у изголовья кровати, шкаф  с  секретным  замком, разгороженный  на три отделения, тоже с  секретными  замками.  Он  указал размеры этих  отделений, и все было исполнено на следующий же день.    

    Два часа спустя Дантес выходил из генуэзского порта, провожаемый взорами  любопытных, собравшихся посмотреть на испанского вельможу,  который имел  привычку плавать один.    

    Дантес справился превосходно: с помощью одного только руля он заставлял яхту  исполнять все необходимые маневры, так что она казалась  разумным существом,  готовым повиноваться малейшему понуждению, и Дантес в душе согласился, что  генуэзцы по справедливости  заслужили  звание  первых кораблестроителей в мире.