1 2 3 4 5 6 7 8 
Что бы я ни делал, как бы ни старался, им все равно хочется большего: лучше, быстрее, интереснее, грандиознее и новее. Фертилити была права.
   
И вот теперь агент говорит, что я должен явить величайшее чудо, что-то вообще небывалое. Он говорит:
   
— Ты должен выложиться весь.
   
И я отвечаю: аминь. Без шуток.
  
  
   
    
18
   
   
Меня всегда спрашивают, умею ли я обращаться с тостером.
   
Знаю ли я, для чего предназначена газонокосилка?
   
Зачем нужен бальзам для волос?
   
Людям не нужно, чтобы я был практичным и приземленным. Я для них — существо из Эдемского сада. Воплощенная невинность до яблока. Чистота и наивность младенца Иисуса. Меня спрашивают, знаю ли я, как работает телевизор?
   
Нет, я не знаю. Но и большинство людей тоже не знает.
   
Я и раньше-то не блистал умом, а теперь я тупею почти на глазах. Я еще не отупел окончательно, но все к этому и идет. Но было бы странно, если б я прожил во внешнем мире всю свою сознательную жизнь и не научился элементарным вещам. Я знаю, как пользоваться открывалкой для консервных банок.
   
Самое трудное в том, чтобы быть знаменитейшим из знаменитых духовных лидеров, — это оправдывать ожидания людей.
   
Меня спрашивают, знаю ли я, для чего предназначен фен?
   
По словам агента, чтобы всегда оставаться на самом верху, надо быть безобидным. Быть никем. Пустым местом, которое люди могут заполнять сами. Быть зеркалом. Я — это религиозная версия человека, которому повезло выиграть в лотерею. В Америке много богатых и знаменитых людей, но я должен являть собой это счастливое сочетание: знаменитый, но глупенький, известный, но скромный и непритязательный, богатый и простодушный. Ты просто живешь себе тихо и скромно, а люди считают тебя Жанной д’Арк повседневной жизни, Девой Марией в быту, которая, как и все, моет посуду, и вот однажды тебе выпадает счастливый номер.
   
Меня спрашивают, знаю ли я, кто такой хиропрактик?
   
Люди считают, что святость — это что-то такое, что может просто случиться с тобой. Вот так вот просто. Как будто ты — Лана Тернер[12] и тебя совершенно случайно обнаружили в швабской аптеке. Может, в одиннадцатом веке такая пассивность могла бы сработать. А сегодня приходится убирать морщины вокруг рта с помощью лазерной шлифовки перед записью специальной рождественской телепрограммы. Сейчас существует химический пилинг. Дермабразия. Жанне д’Арк было проще.
   
Сейчас меня спрашивают, знаю ли я, что такое счет до востребования?
   
Меня постоянно спрашивают, почему я не женат. Бывают ли у меня грязные мысли? Верю ли я в Бога? Занимаюсь ли мастурбацией?
   
Знаю ли я, для чего предназначен измельчитель бумаги?
   
Я не знаю. Не знаю. У меня есть сомнения. Я ничего не скажу. А если мне вдруг понадобится узнать, для чего предназначен измельчитель бумаги, у меня есть агент — он мне все и расскажет.
   
И тут мне приходит посылка с «Диагностическим и статистическим справочником по психическим расстройствам». Клерк на приеме почты передает ее заместителю начальника отдела по связям с общественностью, тот отдает ее кому-то из сотрудников, тот — планировщику ежедневной программы, а тот кладет ее на поднос с моим завтраком, который мне подают в номер. Рядом с моими утренними 430 граммами комплексных углеводов и 600 граммами яичного протеина лежит пропавший ДСС мертвого психолога.
   
Почта приходит мешками. Иногда — по десять мешков за раз. У меня есть свой собственный почтовый индекс.
   
Помоги мне. Исцели меня. Спаси меня. Накорми меня, говорится в письмах.
   
Мессия. Спаситель. Надежда. Так меня называют.
   
Еретик. Богохульник. Антихрист. Дьявол. И так тоже меня называют.
   
Так что я сижу в кровати, держа на коленях поднос с завтраком, и читаю диагностический справочник. На упаковке бандероли нет обратного адреса, но на первой странице стоит подпись психолога. Это даже слегка жутковато, как имена переживают людей, знаки — означаемое, символы — символизируемое. Психолога больше нет. Осталось одно только имя. Как имена на надгробных плитах в Мемориальном мавзолее Колумбии.
   
Мы считаем себя выше мертвых.
   
Например, Микеланджело. Если он был такой умный, так чего же он умер?
   
Может быть, я и толстый придурок, но, читая этот ДСС, я чувствую, что я жив. Я по-прежнему жив.
   
А психолог по-прежнему мертва, и вот — доказательство, что все, во что она верила, чем она занималась всю жизнь, это уже оказалось неправильным. Это издание ДСС — исправленное и дополненное по сравнению с предыдущим. Правила уже изменились.
   
Здесь даны новые определения тому, что приемлемо, что нормально и что разумно.
   
Ингибированный мужской оргазм теперь называется мужским оргазмическим нарушением.
   
Психогенная амнезия теперь называется диссоциативной амнезией.
   
Кошмарные сновидения теперь называются неприятными сновидениями.
   
Симптомы меняются от издания к изданию. По новым стандартам нормальные люди считаются ненормальными. Людей, которые раньше считались безумцами, теперь объявляют чуть ли не эталоном психического здоровья.
   
Агент входит без стука, приносит мне утренние газеты и застает меня в постели за чтением справочника. Я говорю ему: посмотри, что мне сегодня пришло по почте, и он выдергивает книгу у меня из рук и спрашивает, знаю ли я, что такое уличающее доказательство. Он тычет пальцем на имя психолога на первой странице и спрашивает:
   
— Ты знаешь, что такое особо тяжкое убийство первой степени? — Агент закрывает книгу и хлопает по обложке рукой. — Ты представляешь себе ощущения, когда тебя будут поджаривать на электрическом стуле?
   
Хлопок рукой по обложке.
   
— Ты хоть понимаешь, что будет с продажей билетов на твои выступления, если тебя осудят по статье за убийство?
   
Хлопок рукой по обложке.
   
— Ты когда-нибудь слышал выражение: «вещественное доказательство номер один»?
   
Я понятия не имею, о чем он говорит.
   
Гудение пылесоса в коридоре за дверью навевает сонливость. Уже почти полдень, а я еще не вставал с постели.
   
— Я вот об этом. — Агент тычет мне справочником в лицо. — Об этой книге. В полиции это называется «сувениром убийцы».
   
Агент говорит, что его каждый день донимают полицейские детективы, хотят расспросить меня о подозрительной смерти психолога. ФБР каждый день спрашивает у агента, куда подевался ДСС, пропавший вместе со всеми записями по подопечным за неделю до того, как психолог отравилась газообразным хлором. Федеральные власти очень недовольны, что я так поспешно уехал из города. Агент спрашивает у меня:
   
— Ты хоть понимаешь, что они в любую минуту могут прийти сюда с ордером на твой арест?
   
Знаю ли я, что такое главный подозреваемый?
   
Понимаю ли я, как это будет смотреться со стороны, если у меня вдруг найдут эту книгу?
   
Я по-прежнему сижу в кровати, ем тост без масла и овсяную кашу без сахара. Я потягиваюсь и говорю: забей. Расслабься. Книгу прислали по почте.
   
Агент отвечает, что это не самый убедительный аргумент.
   
Он имеет в виду, что не исключена и такая возможность, что я сам послал себе эту книгу. ДСС — это как памятный сувенир о моей прежней жизни. Пусть у меня и теперь жизнь не сахар, со всеми лекарствами, плотным расписанием и полным отсутствии личной жизни, в том смысле, что я всегда на виду, это все равно лучше, чем изо дня в день чистить чужие уборные. Не то чтобы я раньше ничего не крал. Еще один верный способ воровать в магазинах — отодрать с вещи ценник. Лучше всего это делать в крупных универмагах, где много разных отделов. Выбираешь перчатки, зонт или шляпу, отдираешь ценник и относишь вещь в бюро находок. Тебе даже не нужно выносить ее из магазина.
   
Если потом выясняется, что это был товар из магазина, вещь возвращают обратно в торговый зал.
   
Но, как правило, вещь отправляется в ящик для потерянных вещей, и если в течение месяца у нее не объявится хозяин, она — твоя.
   
А поскольку никто ее не терял, то никто и не станет ее искать.
   
В бюро находок в больших магазинах, понятное дело, работают отнюдь не гении.
   
Агент говорит:
   
— Ты знаешь, что такое отмывание денег?
   
Скорее всего тут то же самое. Как будто я убил психолога, а потом послал себе книгу по почте. Отмыл ее, образно выражаясь. Как будто я послал себе книгу, чтобы изображать святую невинность, валяясь в постели почти до полудня, опираться спиной на дорогие подушки, поглощать свой питательный завтрак и тайно злорадствовать, вспоминая о своем преступлении.
   
Мысль об отмывке вгоняет меня в ностальгию. Я вдруг понимаю, что скучаю по звуку одежды с застежками-молниями, которая медленно крутится в барабане сушилки.
   
Здесь, в гостиничном номере, даже особенно думать не надо, чтобы найти мотив. Психолог вела записи, у нее было досье на каждого из подопечных, в том числе — и на меня. Эксгибициониста, педофила, магазинного вора.
   
Агент спрашивает у меня: представляю ли я себе, как проходит дознание в ФБР?
   
Он спрашивает у меня: неужели я и вправду считаю, что в полиции работают одни идиоты?
   
— Предположим, что ты не убийца, — говорит агент. — Ты знаешь, кто прислал книгу? Есть какие-нибудь догадки? Кто может тебя так подставить? Не знаешь?
   
Может быть, знаю. Наверное, знаю. Да.
   
Агент считает, что это кто-нибудь из конкурирующих религий, из завистливых конкурентов. Кто-нибудь из католиков, или баптистов, или даосов, или иудеев, или англиканцев.
   
Это мой брат, говорю я агенту. У меня есть старший брат, который, возможно, все еще жив, и мне вовсе не трудно представить себе, как Адам Бренсон убивает оставшихся братьев и сестер из Церкви Истинной Веры так, чтобы это смотрелось как самоубийство. Психолог выполняла за меня мою работу. Вовсе не трудно представить, как она угодила в ловушку, предназначавшуюся для меня — для того, чтобы меня убить, — бутылочка со смесью нашатырного спирта и хлорного отбеливателя, что дожидалась меня под раковиной: чтобы я отвинтил крышечку, вдохнул пары и упал замертво.
   
Книга падает из рук агента и приземляется, раскрывшись, на ковер. Агент хватается за голову. Он говорит:
   
— Матерь Божья. — Он говорит: — Я правильно понял, что у тебя есть брат, который все еще жив? Нет, только не это.
   
Может быть, говорю. Не исключено, что да. Я его видел в автобусе. Как-то раз. Недели за две до смерти психолога.
   
Агент таращится на меня, а я сижу у себя в кровати весь обсыпанный крошками от тоста, и он говорит:
   
— Нет. Никого ты не видел.
   
Его зовут Адам Бренсон.
   
Агент качает головой:
   
— Нет.
   
Адам звонил мне домой и грозился убить.
   
Агент говорит:
   
— Никто не грозился тебя убить.
   
Нет, он грозился. Адам Бренсон разъезжает по всей стране, убивает оставшихся членов общины, то ли чтобы отправить нас всех на Небо, то ли чтобы явить миру нерушимое единство Церкви Истинной Веры, то ли чтобы отомстить тому человеку, который натравил власти на церковь своим анонимным звонком насчет миссионеров труда, я не знаю.
   
Агент спрашивает:
   
— Ты понимаешь значение фразы «негативная реакция публики»?
   
Агент спрашивает:
   
— Ты понимаешь, чего будет стоить твоя карьера, если люди узнают, что ты — не единственный уцелевший из легендарного культа смертников Церкви Истинной Веры?
   
Агент спрашивает:
   
— А что, если этого твоего брата арестуют, и он расскажет всю правду о вашей церкви? Наши авторы так хорошо потрудились над твоей автобиографией, и все это пойдет коту под хвост.
   
Агент спрашивает:
   
— И что тогда?
   
Я не знаю.
   
— Тогда ты превратишься в ничто, — говорит он.
   
— Станешь просто еще одним знаменитым лжецом, — говорит он.
   
— И все тебя возненавидят. Весь мир, — говорит он.
   
Он орет на меня:
   
— Ты знаешь, какой дают срок за публичную мистификацию? За мошенничество в особо крупных размерах? За искажение фактов? За обманную рекламу? За клевету?
   
Он наклоняется надо мной и шепчет:
   
— Ты хоть понимаешь, что это такое — тюрьма? Или тебе объяснить? Так вот, Содом и Гоморра по сравнению с тюрьмой — это Миннеаполис и Сан-Паулу.
   
Сейчас он мне все расскажет, говорит агент. Он поднимает ДСС с пола и заворачивает его в сегодняшнюю газету. Он говорит, что у меня нет никакого брата. Он говорит, что я в жизни не видел этот ДСС. И я не видел никаких братьев. Меня потрясла смерть психолога. Мне не хватает моей семьи. Я очень любил психолога. Я буду вечно ей благодарен за поддержку и помощь, и я молюсь каждый божий день за моих мертвых родственников, чтобы они не горели в Аду. Он говорит, что меня глубоко огорчает, что полиция донимает меня своими несправедливыми подозрениями, потому что они там вконец обленились и им просто не хочется напрягаться и искать настоящего убийцу психолога. Он говорит, что мне бы очень хотелось закрыть эту печальную и трагическую тему смерти. Он говорит: я хочу просто жить и радоваться жизни.
   
Он говорит, что я очень ценю внимание и заботу моего замечательного агента, без которого я как без рук. Он говорит, что я бесконечно ему благодарен за все, что он делает для меня.
   
Пока горничная не пришла убираться в номере, агент сообщает мне, что он собирается пропустить ДСС через измельчитель бумаги. Вот прямо сейчас и займется.
   
Он говорит:
   
— А теперь оторви от матраса свою драгоценную задницу и вставай. И хорошенько запомни все, что я только что говорил, потому что уже очень скоро тебе придется все это пересказывать в полиции.
  
  
   
    
17
   
   
Из туалетных кабинок по обеим сторонам от моей доносятся стоны и шумное дыхание. Секс или запор — непонятно. В обеих перегородках моей кабинки есть дырки, но я не могу туда заглянуть.
   
Я не знаю, здесь ли Фертилити.
   
Если Фертилити здесь и сидит тихо рядом, дожидаясь, пока мы не останемся совершенно одни, я буду ее умолять о великом чуде.
   
Рядом с дыркой, которая справа, написано: здесь я в тоске и печали сидел, пытался просраться, но только пердел.
   
Рядом с этой — еще одна надпись: и так всю жизнь.
   
Рядом с дыркой, которая слева, написано: задрочу любому со знанием дела.
   
Рядом с этой — еще одна надпись: поцелуй меня в задницу.
   
Рядом — еще одна надпись: с большим удовольствием.
   
Это аэропорт в Новом Орлеане, то есть аэропорт, ближайший с Супердоуму, где завтра состоится матч за Суперкубок, когда я женюсь в перерывах между таймами.
   
И времени почти не осталось.
   
Мои сопровождающие и моя невеста ждут меня в коридоре снаружи, ждут почти два часа, пока я сижу здесь. Я так долго сижу на толчке, что мне уже начинает казаться, что сейчас у меня все вывалится через задницу — все мои внутренности. Спущенные брюки смялись вокруг лодыжек. Бумажная подкладка, которую кладут на стульчак, уже вся намокла. Голая задница тоже намокла. Пахнет здесь именно так, как и положено пахнуть в общественном туалете.
   
В кабинках справа и слева то и дело спускают воду, но как только выходит последний из посетителей туалета, тут же заходит следующий.
   
На стене нацарапано: и порнофильмы, и жизнь кончаются одинаково. Разница только в том, что жизнь начинается с оргазма.
   
Рядом с этой — еще одна надпись: приближение к концу — вот что больше всего возбуждает.
   
Рядом — еще одна надпись: прямо тантра какая-то.
   
Рядом — еще одна надпись: ну здесь и воняет.
   
В последней кабинке спускают воду. Последний мужик моет руки. Последние шаги затихают за дверью.
   
Я шепчу в дырку, которая слева: Фертилити? Ты здесь?
   
Я шепчу в дырку, которая справа: Фертилити? Это ты?
   
Больше всего я боюсь, что сейчас снова придет кто-нибудь, и усядется на толчке с газетой, и примется долго и обстоятельно облегчаться.
   
А потом из дырки, которая справа, доносится голос:
   
— Мне не понравилось, как ты обозвал меня шлюхой по телевизору.
   
Я шепчу ей: прости. Я просто читал по бегущей строке. По сценарию.
   
— Я знаю.
   
Я знаю, что она это знает.
   
Красные губы в дырке говорят:
   
— Когда я звонила, я уже знала, что ты меня предашь. Свобода воли здесь ни при чем. Это была модель Иисус-Иуда. Ты — просто пешка в моей игре.
   
Я говорю: спасибо.
   
Снаружи раздаются шаги. Кто-то входит в туалет и устраивается в кабинке слева от меня.
   
Я шепчу в дырку, которая справа: там кто-то пришел. Мы не можем сейчас разговаривать.
   
— Да все в порядке, — говорят красные губы. — Это наш старший брат.
   
Старший брат?
   
Губы говорят:
   
— Твой брат Адам Бренсон.
   
Из дырки, которая слева, вылезает дуло пистолета.
   
И голос, мужской голос, говорит:
   
— Ну, здравствуй, братишка.
   
Дуло движется в дырке, слепо целится мне в ноги, в голову, в грудь, в дверь кабинки, в бачок унитаза.
   
Рядом с дулом написано: отсоси у меня.
   
— Не бойся, — говорит Фертилити. — Он тебя не убьет. Я знаю.
   
— Я тебя не вижу, — говорит Адам, — но у меня тут шесть пуль, и уж хотя бы одна из них точно в тебя попадет.
   
— Ты никого не убьешь, — говорят красные губы черному пистолету. Они разговаривают друг с другом через мои голые белые ноги. — Он вчера приходил ко мне, тоже вот пистолетом грозился. Держал дуло приставленным мне к голове, но так и не выстрелил, только прическу испортил.
   
— Заткнись, — говорит пистолет.
   
— Он у него не заряжен, — говорят губы.
   
Пистолет говорит:
   
— Заткнись!
   
Губы говорят:
   
— Вчера мне снился еще один сон про тебя. Я знаю, что они с тобой сделали. Когда ты был маленьким. Это было ужасно. Теперь я понимаю, почему ты боишься секса.
   
Я шепчу: никто со мной ничего не делал.
   
Пистолет говорит:
   
— Я пытался этому помешать, меня тошнило от одной только мысли о том, что старейшины делали с вами, с детишками.
   
Я шепчу: это было не так уж и страшно.
   
— В моем сне, — говорят губы, — ты плакал. В первый раз ты был совсем маленьким и даже не представлял себе, что сейчас будет.
   
Я шепчу: это все в прошлом. Я обо всем благополучно забыл. А сейчас, я известный религиозный лидер.
   
Пистолет говорит:
   
— Ты ничего не забыл.
   
Нет, я забыл.
   
— Тогда почему ты девственник? До сих пор? — говорят губы.
   
Я завтра женюсь.
   
Губы говорят:
   
— Но секса у вас с ней не будет.
   
Я говорю, она очень красивая и обаятельная.
   
Губы говорят:
   
— Но секса у вас с ней не будет.
   
Пистолет говорит, обращаясь к губам:
   
— Так поступали со всеми тендерами и бидди, чтобы им не хотелось секса во внешнем мире.
   
Губы говорят пистолету:
   
— Это был настоящий садизм.
   
Кстати о свадьбе, говорю я. Мне нужно чудо. Великое чудо.
   
— И не одно только чудо, — говорят губы. — Завтра утром, как раз в процессе венчания, твой агент скоропостижно скончается. Тебе нужно не только хорошее чудо, но и хороший адвокат.
   
На самом деле мне нравится эта мысль. Насчет того, что агент скоропостижно скончается.
   
— Подозревать будут тебя, — говорят губы.
   
Но почему?
   
— Этот твой новый одеколон «Аромат истины», — говорят губы. — Он откроет флакон, вдохнет и упадет замертво.
   
— Потому что на самом деле там будет смесь нашатырного спирта с хлорным отбеливателем, — говорит пистолет.
   
Я говорю: так же, как и с психологом?
   
— Вот почему подозрение падет на тебя, — говорят губы.
   
Я говорю: но психолога убил мой брат.
   
— Был такой грех, — говорит пистолет. — И я украл ДСС и все записи по тебе.
   
Губы говорят:
   
— И это он все подстроит так, что твой агент завтра умрет.
   
— Расскажи ему самое интересное, — говорит пистолет, обращаясь к губам.
   
— Мне все чаще и чаще снится, — говорят губы, что в полиции подозревают тебя в убийстве всех уцелевших братьев и сестер из Церкви Истинной Веры. Всех тех, чьи самоубийства выглядели подозрительно.
   
Всех братьев и сестер из Церкви Истинной Веры, которых убил Адам.
   
— Именно их, — говорит пистолет.
   
Губы говорят:
   
— В полиции не исключают возможности, что их убил ты. Чтобы сделаться знаменитым. Еще вчера ты был толстым и страшным рабочим по дому, а наутро проснулся великим духовным лидером. А завтра тебя обвинят в серийных убийствах. Самых успешных в стране.
   
Пистолет говорит:
   
— Хотя, возможно, успешных — не совсем верное слово.
   
Я говорю: я был не таким уж и толстым.
   
— Сколько ты весил? — говорит пистолет. — Только честно.
   
На стене написано: сегодня — самый поганый день из всех, что тебе остались[13].
   
Губы говорят:
   
— Ты был толстым. Ты и сейчас толстый.
   
Я говорю: ну так чего ж ты меня не убьешь прямо сейчас? Заряди пистолет и пристрели меня на месте.
   
— Он заряжен, — говорит пистолет, и дуло движется, целясь мне в лицо, мне в колени, мне в ноги, в губы Фертилити.
   
Губы говорят:
   
— Нет, не заряжен.
   
— Заряжен, — говорит пистолет.
   
— Тогда докажи, — говорят губы. — Пристрели его. Прямо сейчас. Ну давай же. Стреляй.
   
Я говорю: не стреляй.
   
Пистолет говорит:
   
— Что-то не хочется.
   
Губы говорят:
   
— Лжец.
   
— Ну, может, когда-то давно мне и вправду хотелось его застрелить, — говорит пистолет, — но теперь чем известнее он станет, тем лучше. Поэтому я и убил психолога и уничтожил все записи по нему. Поэтому я и послал этот флакон с якобы одеколоном, а на самом деле — с газообразным хлором, его агенту.
   
С психологом я лишь притворялся полоумным извращенцем, говорю я.
   
На стене нацарапано: либо сри, либо слезай с толчка.
   
— Это не важно, кто убьет агента, — говорят губы. — Как только камеры перестанут снимать, полиция выйдет прямо на поле, чтобы арестовать тебя по обвинению в массовых убийствах.
   
— Но не волнуйся, — говорит пистолет. — Мы будем рядом, и мы тебя вытащим.
   
Вы меня вытащите?
   
— Просто яви им великое чудо, — говорят губы, — и там начнется такое… в общем, у тебя будет пара минут, чтобы выбраться со стадиона.
   
Я говорю: что начнется?
   
Пистолет говорит:
   
— Мы будем в машине.
   
Губы говорят:
   
— В красной машине.
   
Пистолет говорит:
   
— Откуда ты знаешь? Мы ведь ее еще не угнали.
   
— Я знаю все, — говорят губы. — Мы угоним красную машину с автоматической коробкой передач, потому что я не могу водить, когда скорости надо переключать вручную.
   
— Хорошо, — говорит пистолет. — Значит, в красной.
   
— Ага, — говорят губы.
   
Странно, но я совершенно спокоен. Я говорю: ну так скажи, что за чудо.
   
И Фертилити говорит: величайшее чудо. Чудо из чудес.
   
И она права.
   
Там и вправду начнется такое…
   
Даже не хаос, а бог знает что.
  
  
   
    
16
   
   
В одиннадцать утра на следующий день агент еще жив.
   
Агент жив в одиннадцать десять и в одиннадцать пятнадцать.
   
Агент жив в одиннадцать тридцать и в одиннадцать сорок пять.
   
В одиннадцать пятьдесят координатор сажает меня в машину, чтобы ехать на стадион.
   
Когда вокруг столько народу — координаторы, менеджеры, пиарщики, — я не могу даже спросить у агента, не покупал ли он, случаем, «Аромат истины» и когда он собирается понюхать его в следующий раз. Я не могу просто сказать ему, чтобы он сегодня не нюхал никаких одеколонов. Что там — отрава. Что мой брат, которого у меня нет и которого я никогда в жизни не видел, рылся в вещах агента и подстроил ему смертельную ловушку. Всякий раз, когда я вижу агента, всякий раз, когда он отлучается в туалет или когда мне приходится на минуту-другую выпустить его из виду, — каждый раз может стать последним. В смысле, что я его вижу с последний раз.
   
Не то чтобы я питаю к агенту какие-то нежные чувства. Мне вовсе не сложно представить себя на его похоронах: что я надену, что я скажу в своей краткой надгробной речи. Сдерживая смешок. Мне несложно представить, как мы с Фертилити танцуем аргентинское танго на его могиле.
   
Мне просто не хочется, чтобы меня осудили за массовые убийства.
   
Здесь как раз та ситуация, которую психолог назвала бы положением подступа-уклонения.
   
Если я скажу что-нибудь про одеколон, кто-нибудь из моего окружения наверняка вспомнит мои слова и повторит их в полиции — если агент отравится ядовитыми парами.
   
В четыре тридцать мы все собираемся в раздевалке на стадионе, со складными столами, едой и взятыми напрокат нарядами. Смокинги и свадебное платье аккуратно висят на вешалках. Агент все еще жив. Он спрашивает у меня, какое я собираюсь явить чудо. Величайшее чудо в перерыве между таймами.
   
Я говорю: не скажу.
   
— Но это действительно будет великое чудо? — уточняет агент.
   
Еще какое великое.
   
Такое великое, что все зрители на стадионе просто взбесятся.
   
Агент хмурится и глядит на меня, приподняв бровь.
   
Это будет такое великое чудо, что вся полиция этого города будет сдерживать натиск толпы, чтобы толпа меня не прибила на месте. Но агенту я этого не говорю. Не говорю, что все так и задумано. Полиции будет не до того, чтобы арестовать меня за убийство, — они там будут заняты. Будут сдерживать разъяренных зрителей, чтобы они не убили меня. Но агенту я этого не говорю.
   
В пять часов агент все еще жив. Меня обряжают в белый смокинг с белым галстуком-бабочкой. В раздевалку заходит мировой судья и говорит мне, что все под контролем. От меня ничего не требуется — просто стоять и дышать ровно.
   
Заходит невеста в своем свадебном платье. Она натирает свой безымянный палец специальным желе, чтобы кожа скользила, и говорит:
   
— Меня зовут Лора.
   
Это — другая девушка. Не та, что ехала с нами в лимузине позавчера.
   
— Та была Триша, — говорит невеста. Она заболела, так что Лора ее заменяет. Но все в порядке. Я все равно буду женат на Трише, хотя ее и не будет на свадьбе. Агент считает, что ему нужна Триша.
   
Лора говорит:
   
— Никто ничего не узнает. — На ней будет вуаль, так что лица будет не видно.
   
Все вокруг что-то жуют. У стальной двери, что открывается прямо на поле, ждут помощники флориста, готовые вывезти на футбольное поле заранее украшенный алтарь. Канделябры со свечами. Корзины с белыми шелковыми цветами. С розами, пионами, белым душистым горошком, левкоями — накрахмаленными до хруста и щедро политыми лаком для волос. Букет невесты составлен из белых шелковых гладиолусов, георгинов, тюльпанов и жимолости.
   
Издалека все это смотрится очень красиво и натурально.
   
Прожектора над полем очень яркие, говорит гримерша, и красит мне губы красной помадой.
   
В шесть часов начинается матч Суперкубка. Это американский футбол. «Кардиналы» против «Кольтов».
   
Первые пять минут первого из четырех периодов. Счет 6:0 в пользу «Кольтов». Агент все еще жив.
   
У стальной двери, что открывается прямо на поле, ждут мальчики-служки и подружки невесты, одетые ангелочками. Они заигрывают друг с другом и курят сигареты.
   
«Кольты» держат игру на своей сорокаярдовой линии, мяч вне игры, преимущество в счете по-прежнему шесть очков. Планировщик подробно расписывает, как пройдет мой медовый месяц: турне по семнадцати городам — с рекламной кампанией книг, игр и фигурок на приборные доски автомобилей. На горизонте уже маячит образование новой мировой религии. Моей религии. Теперь, когда снимутся все вопросы о моей сексуальной жизни, можно подумать и о мировом турне. В плане значатся: Европа, Япония, Китай, Австралия, Сингапур, Южная Африка, Аргентина, Британские Виргинские острова и Новая Гвинея; в Америку я возвращаюсь как раз к рождению своего первенца.
   
Чтобы не оставалось уже никаких сомнений, говорит координатор, агент взял на себя смелость предпринять некоторые шаги, чтобы моя жена гарантированно родила мне ребенка к концу моего девятимесячного турне.
   
В планах на будущее — рождение шести, может быть, даже семи детей, по модели семьи из общины Церкви Истинной Веры.
   
Координатор говорит, что мне даже пальчиком пошевелить не придется.
   
Это будет непорочное зачатие. В смысле, моего в нем участия.
   
Прожектора над полем какие-то уж очень яркие, говорит гримерша и кладет мне на щеки густой слой румян.
   
В конце первого периода приходит агент и просит меня подписать какие-то бумаги. Договор об участии в прибыли, говорит он. Тендер Бренсон, в дальнейшем — Поручитель, передает такому-то, в дальнейшем — Агент, права на получение и распределение всех средств, поступивших на счет Информационного и коммерческого синдиката Тендера Бренсона, в том числе — от продажи книг, теле- и радиопередач, произведений искусства, публичных выступлений, продажи косметики и парфюмерии, в частности, фирменного мужского одеколона.
   
— Подпиши здесь, — говорит агент.
   
И здесь.
   
И еще — вот здесь.
   
И здесь тоже.
   
Кто-то прикалывает мне на лацкан белую розу. Кто-то стоит передо мной на коленях и натирает мне туфли. Гримерша все еще возится с моим лицом.
   
Теперь агент владеет авторским правом на мой имидж. И на мое имя.
   
К концу первого периода счет сравнялся, по семи, и агент все еще жив.
   
Мой личный тренер по фитнесу вкачивает мне в вену 10 кубиков адреналина, чтобы у меня блестели глаза.
   
Старший координатор мероприятия говорит, что от меня почти ничего не требуется — только выйти к алтарю на пятидесятиярдовой линии, где состоится венчание. Невеста выйдет из ворот прямо напротив моих. Мы будем стоять на деревянной платформе, внутри которой спрятано пять тысяч белых голубей. Звук для церемонии заранее записали на студии, так что в нужных местах будут включать фонограмму. Мне не придется вообще ничего говорить самому. Только — в самом конце, когда я выдам свое предсказание.
   
А потом наступлю на потайной рычажок, который освободит голубей. Пройти. Дать предсказание. Выпустить голубей. Все под контролем.
   
Старший костюмер говорит, что, чтобы добиться необходимого силуэта, на меня надо надеть корсет, и заставляет меня раздеваться у всех на глазах. На глазах у ангелочков, флористов, буфетчиков и остальных сотрудников. На глазах у агента. Быстрее. Снимай все, кроме трусов и носков. Быстрее. Старший костюмер уже держит наготове корсет из резины и жесткой проволоки, похожий на какое-то средневековое орудие пытки, и говорит, что если мне надо пописать, то лучше сделать это прямо сейчас, потому что в ближайшие три часа у меня уже не будет такой возможности.
   
— Тебе не пришлось бы напяливать на себя этот ужас, — говорит агент, — если бы ты держал себя в форме.
   
Во втором периоде сыграно уже четыре минуты, и вдруг выясняется, что никто не знает, где мое обручальное кольцо.
   
Агент обвиняет координатора, тот, в свою очередь, обвиняет старшего костюмера, тот — управляющего по имуществу, тот — ювелира, который должен был отдать нам кольцо в обмен на рекламное время на маленьком дирижабле, что летает вокруг стадиона. Агент грозится привлечь ювелира в суд за нарушение контракта и пытается дозвониться по рации на дирижабль.
   
Координатор говорит мне:
   
— Сымитируй, что надеваешь кольцо.
   
Они возьмут крупный план наших с невестой лиц. А ты сделай вид, что надеваешь кольцо на палец Триши.
   
Невеста говорит, что она не Триша.
   
— И не забывай шевелить губами под фонограмму, — говорит координатор.
   
Во втором периоде сыграно уже девять минут, а агент все еще жив и орет в телефон:
   
— Подстрелите его, — орет он. — Вытащите затычку или что там у него. Или дайте мне пистолет, я сам его Подстрелю, — орет он. — Главное, уберите его к чертям — дирижабль.
   
— Его нельзя убирать, — говорит координатор. Когда свадебная процессия выйдет со стадиона, команда дирижабля должна выбросить над автостоянкой пятнадцать тысяч фунтов риса.
   
— Приготовились, — говорит старший координатор. Пора на выход.
   
«Кольты» и «Кардиналы» уходят на перерыв. Со счетом 20:17.
   
Зрители на трибунах вопят, им хочется еще футбола.
   
Ангелочки и техники вывозят на поле алтарь и платформу со спрятанными голубями, выносят шелковые цветы и канделябры со свечами.
   
Корсет так сдавил мне живот, что мне кажется, будто все мои внутренности сейчас полезут наружу через горло.
   
Часы отсчитывают минуты до начала второй половины матча, а агент все еще жив. Я почти не могу дышать.
   
Мой личный тренер по фитнесу подходит ко мне и говорит:
   
— Вот, а то ты бледный какой-то.
   
Он сует мне под нос какой-то пузырек и говорит: вдохни
   
поглубже.
   
Зрители топают ногами, часы отсчитывают минуты, разрыв в счете минимальный, и я вдыхаю.
   
— Теперь другой ноздрей, — говорит тренер.
   
Я вдыхаю.
   
И все исчезает. Только кровь ревет у меня в ушах, и сердце колотится о проволочные ребра корсета. Кроме этого, я не воспринимаю уже ничего.
   
Не чувствуй зло. Не смотри на зло. Не слушай зла. Не бойся зла.
   
Координатор машет мне руками: мол, пора выходить на искусственную траву. Он показывает пальцем на белую линию в центре зеленого поля, потом — на людей, что стоят у свадебной платформы, уставленной белыми шелковыми цветами.
   
Рев крови в ушах постепенно стихает, и я слышу музыку. Я прохожу мимо координатора и выхожу на поле. Тысячи зрителей на трибунах орут благим матом. Музыка доносится словно ниоткуда. Над полем кружит дирижабль, за ним тянется длинный флаг с надписью:
   
Сердечные поздравления от компании «Филип Моррис».
   
Невеста — Лора, Триша или как там ее — выходит на поле с противоположной стороны.
   
Мировой судья говорит, не открывая рта:
   
СОГЛАСЕН ЛИ ТЫ, ТЕНДЕР БРЕНСОН, ВЗЯТЬ В ЖЕНЫ ТРИШУ КОННЕРС И БЫТЬ С НЕЙ И В ГОРЕ, И В РАДОСТИ, И ПЛОДИТЬСЯ, И РАЗМНОЖАТЬСЯ, ПОКА ПОЗВОЛЯТ ЗДОРОВЬЕ И СИЛЫ И ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ ВАС?
   
Звук из сотни динамиков сотрясает воздух.
   
Не открывая рта, я говорю:
   
Я СОГЛАСЕН.
   
Не открывая рта, мировой судья говорит:
   
СОГЛАСНА ЛИ ТЫ, ТРИША КОННЕРС, ВЗЯТЬ В МУЖЬЯ ТЕНДЕРА БРЕНСОНА, ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ ВАС?
   
И Лора шевелит губами под фонограмму:
   
Я СОГЛАСНА.
   
Пока телекамеры держат крупный план наших лиц, мы изображаем обмен несуществующими кольцами.
   
Мы изображаем несуществующий поцелуй.
   
Вуаль остается на месте. Лора остается Тришей. Издали все выглядит безупречно.
   
За кадром на поле выходят несколько полицейских. Вероятно, агент уже мертв. Одеколон. Газообразный хлор.
   
Полицейские уже на десятиярдовой линии.
   
Я прошу у мирового судьи микрофон, чтобы сделать свое предсказание. Явить величайшее чудо.
   
Полицейские уже на двадцатиярдовой линии.
   
Я беру микрофон, но он не подключен.
   
Полицейские уже на двадцатипятиярдовой линии.
   
Я говорю в микрофон: раз, раз. Раз, два, три.
   
Раз, два, три.
   
Полицейские уже на тридцатиярдовой линии; наручники, предназначенные для меня, уже наготове — открыты.
   
Микрофон оживает, и мой голос грохочет в динамиках.
   
Полицейские уже на сорокаярдовой линии, кто-то из них говорит: у вас есть право хранить молчание. Если вы не воспользуетесь этим правом, все сказанное вами может быть использовано против вас…
   
И я не пользуюсь моим правом.
   
Я выдаю предсказание.
   
Полицейские уже на сорокапятиярдовой линии.
   
Мой голос грохочет над стадионом:
   
ФИНАЛЬНЫЙ СЧЕТ В СЕГОДНЯШНЕМ МАТЧЕ БУДЕТ 27:24 В ПОЛЬЗУ «КОЛЬТОВ». «КОЛЬТЫ» ВОЗЬМУТ СУПЕРКУБОК С РАЗРЫВОМ В ТРИ ОЧКА.
   
И тут начинается такое…
   
Но что еще хуже, только что выгорел второй двигатель. Я здесь один, в самолете рейса 2039, и у меня остается всего два двигателя.
  
  
   
    
15
   
   
Чтобы все получилось как следует, надо взять лист полупрозрачной оранжевой бумаги, сложить его пополам и вложить внутрь лист простой белой бумаги, также сложенный пополам. Купон вложить внутрь этих листов. Потом присовокупить рекламную листовку. Потом обернуть все это в печатный бланк почтового перевода и все вместе засунуть в конверт.
   
Заклеить конверт и прилепить на него наклейку с адресом получателя. Один готовый конверт — три цента.
   
Повторяешь все это тридцать три раза и получаешь почти доллар.
   
Там, где мы сегодня, — это идея Адама Бренсона.
   
Письмо, которое я сейчас складываю, начинается так:
   
А не заражена ли вода в доме УИЛСОНА опасными бактериями?
   
Там, где мы, — предполагается, что здесь безопасно.
   
Белый лист внутрь оранжевого, внутрь обоих — купон, рекламная листовка, бланк перевода, все засунуть в конверт, и я на три цента ближе к спасению.
   
А не заражена ли вода в доме КАМЕРОНА опасными бактериями?
   
Мы сидим в столовой за большим столом. Все трое. Я, Адам и Фертилити. Раскладываем корреспонденцию по конвертам. В десять вечера хозяйка дома запирает переднюю дверь и задерживается на минутку по пути обратно на кухню, чтобы поинтересоваться, как там наша дочка. Стало ей лучше? Что говорят врачи? Она будет жить?
   
Фертилити — у нее в волосах все еще полно риса — говорит:
   
— Пока ничего утешительного, но надежда есть.
   
Разумеется, никакой дочери у нас нет.
   
То, что у нас есть дочь, — это идея Адама Бренсона.
   
Рядом с нами, за тем же столом, сидят еще три-четыре семьи, дети и их родители. Все их разговоры — про рак и химиотерапию, про ожоги и пересадку кожи. Про стафилококковые инфекции. Хозяйка дома спрашивает, как зовут нашу девочку.
   
Мы переглядываемся, все трое. Фертилити замирает с высунутым языком — она как раз собиралась облизать клеящийся краешек конверта. Я смотрю на Адама. Это все равно что смотреть на свою фотографию. Каким я был раньше.
   
Мы отвечаем все вместе, хором, и каждый из нас произносит разные имена.
   
Фертилити говорит:
   
— Аманда.
   
Адам говорит:
   
— Патти.
   
Я говорю: Лора. Имена перекрывают друг друга.
   
Наша дочь.
   
Хозяйка дома смотрит на меня, на обожженные остатки моего белого смокинга, и спрашивает, а чем больна наша дочь, которая в больнице?
   
Мы опять отвечаем все вместе и опять каждый — по-разному.
   
Фертилити говорит:
   
— Сколиоз.
   
Адам говорит:
   
— Полиомиелит.
   
Я говорю: туберкулез.
   
Хозяйка дома наблюдает за тем, как мы складываем бумажки: белую — в желтую, внутрь — купон, рекламная листовка, бланк перевода. Ее взгляд останавливается на наручниках, что висят у меня на запястье.
   
А не заражена ли вода в доме ДИКСОНА опасными бактериями?
   
Это Адам привел нас сюда. Всего на одну ночь, говорит он. Здесь мы в безопасности. Сейчас, когда я превратился в массового убийцу, Адам знает, как меня вытащить, — утром мы выезжаем на север и будем ехать на север до самой Канады. Нам надо только где-нибудь пересидеть эту ночь. Нам надо поесть. Нам надо разжиться наличными, вот почему он привел нас сюда.
   
Это все происходит уже после буйства на стадионе, когда толпа просто смела полицейский кордон у кромки поля. Уже после моего притворного бракосочетания, уже после смерти агента — когда полиция сдерживала толпу, спасая мне жизнь, чтобы потом меня можно было казнить за убийства. Все до единого зрители, собравшиеся на Супердоуме, выбежали на поле, как только я объявил, что «Кольты» сегодня выиграют. Кто-то из полицейских уже успел защелкнуть один из браслетов наручников у меня на руке, но полиция ничего не могла сделать против беснующейся толпы.
   
Невидимый оркестр наяривал национальный гимн.
   
Люди выбегали на поле со всех сторон. Они бежали ко мне по зеленой траве, сжимая кулаки. С ними бежали и аризонские «Кардиналы». Только индианапольские «Кольты» оставались на месте: радостно хлопали друг друга по задницам и ладоням, заранее празднуя победу.
   
Когда полицейские подошли к краю свадебной платформы, я нажал ногой на рычаг, и пять тысяч белых голубей поднялись вокруг меня сплошной стеной.
   
Голуби задержали полицию на пару секунд, и этого оказалось достаточно, чтобы толпа бесноватых футбольных болельщиков успела добраться до центра поля.
   
Полицейским пришлось отбиваться от разъяренных болельщиков, а я тем временем выхватил букет из рук у невесты.
   
Теперь я сижу в чужом доме, раскладываю корреспонденцию по конвертам, и мне хочется рассказать всем и каждому о своем великом побеге. Как я выбрался со стадиона. Как полицейские из оцепления схватились за свои баллончики со слезоточивым газом. Как рев толпы отдавался оглушительным эхом от крыши. Как я выхватил из рук у невесты букет белых цветов из искусственного шелка. Как слезы текли по ее щекам. Как я поднес белый букет, щедро политый лаком для волос, к пламени ближайшей свечи — теперь у меня был горящий факел, чтобы отбиваться от нападавших.
   
Держа перед собой этот факел из искусственных гладиолусов и жимолости, это оружие защиты, обжигавшее мне ладони, я спрыгнул с платформы и продрался сквозь толпу на поле. Пятидесятиярдовая линия. Сорокаярдовая линия. Тридцатиярдовая. Я пробиваюсь сквозь беснующуюся толпу — я, в своем белом смокинге и галстуке-бабочке. Маневрирую и увертываюсь, отклоняюсь назад, прорываюсь вперед, делаю спринтерские рывки и неожиданные повороты. Двадцатиярдовая линия. На бегу я разбрасываю вокруг себя горящие георгины, чтобы никто не подставил мне подножку. Десятиярдовая линия.
   
Десять тысяч взбешенных мужиков норовят сбить меня с ног.
   
Среди них много пьяных, но есть и настоящие профессионалы, хотя в отличие от меня никто из них не сидит так конкретно на лекарствах и стимуляторах.
   
Руки пытаются ухватиться за фалды моего белого смокинга.
   
Люди бросаются мне под ноги.
   
Это стероиды спасли мне жизнь.
   
А потом — гол.
   
Я пробегаю ворота и несусь к выходу с поля, к стальным дверям.
   
Мой факел уже прогорел почти весь, и я швыряю его через плечо. Протискиваюсь сквозь приоткрытую дверь, закрываю ее за собой и задвигаю засов.
   
Толпа бьется о дверь с той стороны, и у меня есть пара минут. В раздевалке нет никого, кроме гримерши. Мертвое тело агента лежит, накрытое простыней, на кушетке рядом с длинным столом, где закуски. Закуски не отличаются разнообразием: сандвичи с индейкой и свежие фрукты. Минералка в бутылках. Салат с макаронами. Свадебный торт.
   
Гримерша ест сандвич. Она кивает в сторону мертвого тела и говорит:
   
— Неплохо сработано.
   
Она говорит, что она тоже его ненавидела.
   
У нее на руке — золотой «Ролекс» агента.
   
Она говорит:
   
— Хочешь сандвич?
   
Я говорю: а они все с индейкой или есть с чем-то другим?
   
Гримерша передает мне бутылку воды и говорит, что у меня смокинг сзади горит.
   
Я говорю: как отсюда выйти? В смысле, наружу?
   
Вон в ту дверь, говорит гримерша.
   
Стальная дверь у меня за спиной сейчас сорвется с петель.
   
Пройдешь до конца по коридору, говорит гримерша.
   
Потом повернешь направо.
   
Выйдешь из двери с надписью ВЫХОД.
   
Я говорю: спасибо.
   
Она говорит, что остался один сандвич с паштетом.
   
Держа сандвич в руке, я выхожу через дверь, на которую указала гримерша, прохожу по коридору, поворачиваю направо, вижу дверь с надписью ВЫХОД.
   
Снаружи, на автостоянке, меня уже ждет красная машина с автоматической коробкой передач, Фертилити — за рулем, Адам — на переднем сиденье.
   
Я сажусь сзади и запираю дверцу. Говорю Фертилити, чтобы она закрыла окно. Фертилити переключает программы на радиоприемнике.
   
Толпа уже выбежала на стоянку, толпа несется на нас.
   
Их рожи уже совсем близко. Если плюнуть — не промахнешься.
   
А потом небеса разверзаются над стоянкой.
   
Великое чудо.
   
Белый дождь.
   
Манна небесная. Я клянусь.
   
Белый дождь льется сплошной стеной, толпа падает — скользит и падает, падает и растягивается на земле. Белые кусочки дождя попадают в машину, падают на обивку сидений, остаются у нас в волосах.
   
Адам с изумлением взирает на это чудо, что помогло нам бежать.
   
Он говорит:
   
— Это чудо.
   
Задние колеса буксуют, а потом машина срывается с места, оставляя за собой черный след.
   
— Нет, — говорит Фертилити и давит на газ, — это рис.
   
На длинной флаге, что тянется за дирижаблем вверху,
   
написано: ПОЗДРАВЛЯЕМ и СЧАСТЛИВОГО МЕДОВОГО МЕСЯЦА.
   
— Зря они это, — говорит Фертилити. — Этот рис убивает птиц.
   
Я говорю ей, что рис, который убивает птиц, спас нам жизнь.
   
Мы уже выехали на улицу. А потом — на шоссе.
   
Адам оборачивается ко мне и спрашивает:
   
— Ты весь сандвич съешь?
   
Я говорю: он с паштетом.
   
Нам надо на север, говорит Адам. Он знает способ, как нам уехать, но машина выходит из Нового Орлеана только завтра утром. Он почти десять лет так ездил — по всей стране. Тайно. Без денег.
   
Убивая людей, говорю я.
   
— Отправляя их к Господу, — говорит он.
   
И Фертилити говорит:
   
— Заткнитесь. Оба.
   
Нам нужны деньги, говорит Адам. Нам надо поспать. И поесть. И он знает, где можно переночевать и разжиться деньгами. Он знает места, где у людей есть проблемы покруче наших.
   
Надо только немного приврать.
   
— Теперь, — говорит Адам нам с Фертилити, — у вас есть ребенок.
   
Нет у нас никакого ребенка.
   
— Ребенок смертельно болен.
   
Нет, наш ребенок не болен.
   
— Вы приехали в Новый Орлеан, чтобы положить ребенка в больницу, — говорит Адам. — Вот это вы там и скажете, ну, куда мы поедем.
   
Адам говорит, что все остальное он берет на себя. Он говорит Фертилити:
   
— Поверни здесь.
   
Он говорит:
   
— Здесь направо.
   
Он говорит:
   
— Теперь пока прямо, еще два квартала. Потом — налево.
   
Там, куда он нас везет, можно будет бесплатно переночевать. Там нам дадут поесть. Там мы можем немного подзаработать — разберем бумаги или разложим корреспонденцию по конвертам, — и нам заплатят наличными. Там можно будет принять душ. Посмотреть про себя в вечерних теленовостях. Адам говорит, что в таком-то раздрае меня вряд ли узнают. Никто не распознает во мне массового убийцу, сбежавшего от правосудия и испортившего людям все удовольствие на Суперкубке. Там, куда мы едем, говорит он, у людей столько своих проблем, что им будет не до нас.
   
Фертилити говорит:
   
— Слушай, а сколько надо убить людей, чтобы перейти из разряда серийного убийцы в разряд массового?
   
Адам говорит нам:
   
— Вы пока посидите в машине, а я пойду лыжи подмажу. Главное, помните: ваш ребенок очень болен.
   
Он говорит:
   
— Вот, приехали.
   
Фертилити смотрит на дом, потом — на Адама и говорит:
   
— Это ты очень болен. На голову.
   
Адам говорит:
   
— А я, кстати, крестный вашего бедного ребятенка.
   
На табличке на въезде написано: Дом Рональда Макдоналда[14].
  
  
   
    
14
   
   
Представьте себе: вы живете в доме, но каждый день этот дом — в новом городе.
   
Адам знал три возможности, как нам выбраться из Нового Орлеана. Он отвез нас с Фертилити на стоянку грузовиков на окраине города и предложил выбирать. За аэропортами ведется пристальное наблюдение. За вокзалами и автовокзалами — тоже. Мы не можем ехать автостопом все вместе, и Фертилити отказалась сидеть за рулем всю дорогу до самой Канады.
   
— Я вообще не люблю водить, — говорит она. — К тому же твой брат путешествует очень забавным способом. Мы замечательно развлечемся.
   
Мы переночевали в Доме Рональда Макдоналда и теперь вот стоим на окраине города, на огромной стоянке для грузовиков, возле кафе, и Адам достает из заднего кармана складной нож для линолеума и открывает его.
   
— Ну что, ребята, куда поедем? — говорит он.
   
На север тут никто не едет. Адам уже заходил в кафе и беседовал с дальнобойщиками. Так что выбор у нас небогатый, говорит он, показывая по очереди на каждый из грузовиков.
   
Есть поместье Вестбери, на запад по шоссе № 10, до Хьюстона.
   
Есть Плантаторский особняк, на северо-восток по шоссе № 55, до Джексона.
   
Есть замок Спрингхилл, на северо-запад до Боссир-Сити, по шоссе № 49, с остановками в Александрии и Пайнвилле, а потом — на запад по шоссе № 20, до Далласа.
   
Вокруг припаркованы грузовики с отдельными секциями сборных жилых домов, домов, готовых «под ключ», домов-трейлеров. Домов, разобранных на половины и трети и прикрепленных прицепом к кабинам грузовиков. Открытые части каждого сборного модуля запечатаны плотной полиэтиленовой пленкой, и внутри видны смазанные силуэты диванов, кроватей, свернутых ковров. Крупных бытовых электроприборов. Обеденных столов и стульев. Мягких кресел.
   
Пока Адам общался в кафе с дальнобойщиками, выясняя, кто куда едет, мы с Фертилити заперлись в туалете, и она перекрасила мне волосы — из блондинистого в черный — и смыла с лица и рук автозагар. Денег, которые мы заработали на конвертах, как раз хватило, чтобы купить мне одежду в магазине «для бедных», жареную курицу, овощной салат с майонезом и салфетки.
   
И вот мы все трое стоим на стоянке для грузовиков, и Адам проводит рукой с ножом в воздухе и говорит:
   
— Выбирайте. А то ребята, что развозят эти дома, не будут сидеть тут всю ночь.
   
Большинство дальнобойщиков ездят ночью, говорит нам Адам. Ночью дорога свободнее. Ночью прохладнее. А днем, когда жарко, и дороги забиты машинами, водители съезжают с шоссе и спят прямо в кабине. У них там в кабинах есть койки, сразу же за сиденьями.
   
Фертилити спрашивает:
   
— А какая разница, что мы выберем?
   
— Разница, — говорит Адам, — в степени комфортабельности.
   
Именно так Адам и путешествовал по стране последние десять лет.
   
В поместье Вестбери есть большая столовая и камин в гостиной.
   
В Плантаторском особняке есть большие встроенные шкафы и дополнительная маленькая столовая «для завтрака».
   
В замке Спрингхилл есть ванна с джакузи. В ванной — две раковины и зеркало во всю стену. В главной гостиной и хозяйской спальне — стеклянные потолки. В столовой — встроенный буфет с дверцами из освинцованного стекла.
   
Но все зависит от того, какая тебе попадется часть. Это — еще не дома. Это лишь части домов. Половинчатые дома.
   
Дисфункциональные дома.
   
Может, тебе попадутся одни только спальни или кухня с гостиной, вообще без спален. Или, может, три ванных комнаты и ничего больше. Или вообще без ванных.
   
Электричества нет. Водопровод не подключен.
   
Даже если тебе попадется совершенно роскошный дом, чего-нибудь там все равно не хватает. Как бы тщательно ты ни выбирал, ты все равно останешься недоволен.
   
Мы выбираем замок Спрингхилл, и Адам разрезает ножом толстую клеящую ленту, которой защитная пленка крепится к нижнему краю. Разрез небольшой, всего фута два — так, чтобы можно было пролезть.
   
Из разреза наружу вырывается затхлый воздух, сухой и горячий.
   
Адам лезет внутрь. Он уже влез по пояс, так что снаружи торчат только ноги и задница. Он говорит нам:
   
— Ну-ка, что тут у нас? Все оформлено в синих тонах. — Его голос доносится из-за прозрачной пленки. Он говорит: — Мебель высшего качества. Мягкие разборные диваны в гостиной. Встроенная микроволновка на кухне. Люстра в столовой из плексигласа.
   
Адам забирается внутрь, потом высовывает из разреза голову и улыбается нам.
   
— Большие двуспальные кровати. Покрытие кухонных столов — под древесное волокно. Низкий комод в европейском стиле и вертикальные жалюзи. — Он говорит: — Вы сделали замечательный выбор. Для своего первого дома.
   
Мы с Фертилити забираемся внутрь. Сперва — она, потом — я.
   
Когда мы стояли снаружи, убранство дома, смутные силуэты мебели и цвета казались смазанными и размытыми. Теперь, когда мы внутри, мир снаружи, реальный мир за стеной из пленки, тоже кажется смазанным и нереальным. Фонари на стоянке только что включились — тусклые пятна света с той стороны пленки. Звуки движения на шоссе сделались мягкими и приглушенными.