1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
Она ожидала расспросов: откуда ты, как очутилась здесь — и заранее готовила ответы; однако у сестры отсутствовало не только воображение, но и любопытство. Можно было подумать, что Больвангар находится на окраине Лондона и дети прибывают сюда все время, — так мало интереса проявляла она к Лире. Нахальненький деймон семенил у ее ног, такой же деятельный и равнодушный, как она сама.
    
В комнате стояла кушетка, стол, два стула, шкаф с документами, стеклянный шкаф с лекарствами и перевязочными материалами и ванна. Как только они вошли, сестра сняла с Лиры меховую одежду и кинула на блестящий пол.
    
— Снимай остальное, милая, — сказала она.
    
— Быстренько осмотрим тебя — здоровенькая ли, складненькая, нет ли обморожений и сопелек, а потом найдем тебе хорошую чистую одежду. И в душ, — добавила она, потому что Лира уже много дней не мылась и не переодевалась, и в тепле это стало особенно ощутимо.
    
Пантелеймон негодующе захлопал крыльями, Лира остановила его грозным взглядом, и он сел на кушетку. Лира возмущалась, снимая с себя одежду, это было стыдно, но у нее хватило ума скрыть свои чувства и прикинуться тупой и послушной.
    
— Пояс с деньгами тоже, Лиззи, — сказала сестра и сама расстегнула его сильными пальцами. Она хотела бросить его на кучу одежды, но нащупала алетиометр и остановилась.
    
— Что это?
    
— Она расстегнула клеенку.
    
— Просто такая игрушка, — сказала Лира.
    
— Она моя.
    
— Мы ее не отнимем, не бойся, — сказала сестра Клара, разворачивая черный бархат.
    
— Миленькая. Как компас. А теперь марш в ванную.
    
— Она положила алетиометр и отодвинула шелковую занавеску в углу.
    
Лира неохотно влезла в теплую воду и намылилась, а Пантелеймон в это время сидел на карнизе. Оба помнили, что ему нельзя быть чересчур шустрым, потому что деймоны вялых людей сами вялые. Когда она помылась и вытерлась, сестра измерила ей температуру, проверила глаза, уши и горло, потом измерила рост, поставила на весы и сделала запись в большом блокноте. Потом выдала Лире пижаму и халат. Они были чистые и добротные, как анорак Тони Макариоса, но тоже ношеные. Лире это было очень неприятно.
    
— Это не мое, — сказала она.
    
— Да, милая. Твою одежду надо как следует постирать.
    
— А мне ее вернут?
    
— Я надеюсь. Конечно.
    
— Что это за место?
    
— Оно называется Экспериментальной Станцией.
    
Это был не ответ. Лира так бы и сказала и потребовала бы более подробного, но Лиззи Брукс полагалось вести себя по-другому, поэтому она промолчала и равнодушно стала одеваться.
    
— Я хочу мою игрушку, — упрямо сказала она, когда оделась.
    
— Возьми ее, милая. А не лучше ли плюшевого медведика? Или хорошенькую куклу?
    
Она выдвинула ящик, где лежали, как мертвые, какие-то мягкие игрушки. Лира постояла, сделав вид, будто разглядывает их, и взяла тряпичную куклу с бессмысленными глазами. У нее никогда не было куклы, но она знала, что с ними надо делать, и рассеянно прижала ее к груди.
    
— А мой пояс с деньгами? — сказала она.
    
— Я люблю держать игрушку в нем.
    
— Так бери, — сказала сестра Клара, продолжая заполнять розовый бланк.
    
Лира натянула чужую пижаму и застегнула пояс с клеенчатой сумкой.
    
— А шубу и сапоги? И варежки, и остальное?
    
— Мы их тебе почистим, — не отрываясь от бумаги, сказала сестра.
    
Тут зазвенел телефон, и, пока сестра говорила, Лира быстро нагнулась, подобрала жестянку с жуком-шпионом и сунула в сумку с алетиометром.
    
Она прошла за сестрой в столовую, где стоял десяток круглых столов, все в крошках и липких кружках от стаканов. Грязные тарелки и приборы лежали на стальной тележке. Окон не было, и, чтобы создать иллюзию света и пространства, одну стену обклеили огромной фотограммой тропического берега с ярко-голубым небом, белым песком и кокосовыми пальмами.
    
Человек, который привел ее, взял поднос из окошка кухни.
    
— Ешь, — сказал он.
    
Морить себя голодом не имело смысла, и Лира с удовольствием съела жаркое и пюре. На десерт была чашка с консервированными персиками и мороженое. Пока она ела, человек тихо разговаривал с сестрой за другим столом, а когда кончила, сестра принесла ей стакан теплого молока и забрала поднос.
    
Мужчина подошел и сел напротив. Его деймон, сурок, не был безразличным и нелюбопытным, как собачка сестры, на смирно сидел у него на плече и слушал.
    
— Ну что, Лиззи, — сказал он.
    
— Наелась?
    
— Да, спасибо.
    
— Я попросил бы тебя рассказать, откуда ты прибыла. Можешь?
    
— Из Лондона.
    
— И что ты делала так далеко на севере?
    
— С папой, — промямлила она. Она сидела потупясь, пряча глаза от сурка, и делала вид, что вот-вот расплачется.
    
— С папой? Понятно. А что он делает в этой части света?
    
— Торгует. Мы приехали с грузом новодатского курительного листа, и он покупал меха.
    
— Твой папа был один?
    
— Нет. Там были мои дяди и разные другие люди, — неопределенно сказала она, поскольку не знала, что рассказал ему охотник-самоед.
    
— Зачем же он потащил тебя в такое путешествие. Лиззи?
    
— Потому что два года назад он возил моего брата и сказал, что в следующий раз возьмет меня, а сам не брал. Я его просила, просила, и он взял.
    
— А сколько тебе лет?
    
— Одиннадцать.
    
— Славно, славно. Ну что ж, Лиззи, тебе посчастливилось. Охотники, что нашли тебя, привезли тебя в самое лучшее место.
    
— Они меня не находили, — с сомнением сказала Лира.
    
— Там был бой. Их было много, и у них были стрелы…
    
— Ну, не думаю. Я думаю, ты, наверное, отошла в сторону и заблудилась. Эти охотники нашли тебя одну и привезли прямо сюда. Вот как это было, Лиззи.
    
— Я видела бой, — сказала она.
    
— Они стреляли стрелами и… Я к папе хочу, — сказала она громче и почувствовала, что в самом деле плачет.
    
— Тут ты будешь в полной безопасности, пока он не приедет, — сказал доктор.
    
— Но я видела, они стреляли стрелами!
    
— Ах, это тебе показалось. Так часто бывает на сильном морозе. Ты уснула, тебе приснился плохой сон, и ты не можешь вспомнить, что было во сне, а что наяву. Там боя не было, не волнуйся. Твой папа жив и здоров, сейчас он тебя ищет и скоро приедет сюда, потому что на сотни километров вокруг нет других мест. Представляешь, какой это будет сюрприз для него, когда он найдет тебя целой и невредимой! А сейчас сестра Клара отведет тебя в спальню, там ты познакомишься с другими девочками и мальчиками, которые заблудились в снегах так же, как ты. Ступай. Утром мы еще немного поговорим.
    
Лира встала, прижимая к себе куклу, Пантелеймон вскочил к ней на плечо, сестра открыла дверь и вывела их из столовой.
    
Новые коридоры; Лира и впрямь уже устала, она начала зевать, и ее так клонило в сон, что она еле тащила ноги в шерстяных шлепанцах. Пантелеймон понурился и вынужден был стать мышью, чтобы устроиться в кармане ее пижамы. Лира смутно увидела ряд кроватей, детские лица, подушку — и провалилась в сон.
    
Кто-то тряс ее. Первым делом она нащупала пояс — обе вещи были на месте; тогда она попробовала открыть глаза, но с каким же трудом ей это далось! Так тяжело она еще никогда не просыпалась.
    
— Проснись! Проснись!
    
Шептал не один голос. С огромным усилием, словно вкатывая камень на гору, Лира заставила себя проснуться.
    
В тусклом свете слабенькой антарной лампы над дверью она увидела рядом с собой трех девочек. Разглядеть их она не могла, потому что глаза не хотели фокусироваться, но похоже было, что они ее сверстницы, и говорили они по-английски.
    
— Проснулась.
    
— Ей дали сонные таблетки. Наверно…
    
— Как тебя зовут?
    
— Лиззи, — пробормотала она.
    
— С тобой еще куча детей приехала? — спросила одна из девочек.
    
— Не знаю. Я одна.
    
— А где тебя взяли?
    
Лира с трудом села. Она не помнила, чтобы ей давали таблетку, но может быть, что-то подмешали в молоко. Голову будто набили пухом, и над бровями побаливало.
    
— Где мы?
    
— Никто не знает. Нам не говорят.
    
— Обычно они привозят детей не по одному…
    
— Что они делают? — выдавила из себя Лира, пытаясь разогнать туман в голове, и почувствовала, что Пантелеймон тоже пробуждается.
    
— Мы не знаем, — ответила девочка, говорившая больше всех. Она была высокая, рыжая, с резкими нервными движениями и говорила с сильным лондонским акцентом.
    
— Они нас меряют, что-то там проверяют и…
    
— Они меряют Пыль, — сказала другая девочка, пухлая добродушная брюнетка.
    
— Ты этого не знаешь, — возразила первая.
    
— Меряют, — сказала девочка пришибленного вида, прижимавшая к груди своего деймона-кролика.
    
— Я слышала их разговор.
    
— Потом они забирают нас по одной, и больше мы ничего не знаем. Никто не возвращается, — сказала рыжая.
    
— Тут есть мальчик, — сказала пухленькая, — он думает…
    
— Не говори ей! — оборвала ее рыжая.
    
— Сейчас не надо.
    
— А тут и мальчики есть? — спросила Лира.
    
— Да. Нас тут много. Человек тридцать, наверное.
    
— Больше, — сказала пухленькая.
    
— Скорей, сорок.
    
— Только нас все время забирают, — сказала рыжая.
    
— Сперва привозят целую кучу детей, и нас здесь много, потом они по одному исчезают.
    
— Они Жрецы, — сказала пухленькая.
    
— Ну знаешь, Жрецы. Мы все их боялись, пока нас не поймали…
    
Лира постепенно приходила в себя. Деймоны других девочек, кроме кролика, были у двери, прислушивались, и все говорили шепотом. Лира спросила, как их зовут. Рыжая была Энни, пухленькая черноволосая — Белла, худая — Марта. Как зовут мальчиков, они не знали, потому что большую часть времени их держали отдельно. Обращались с ними неплохо.
    
— Тут вообще ничего, — сказала Белла, — только дают нам тесты, заставляют делать упражнения, а потом меряют температуру и всякое такое. Даже скучно.
    
— Не так скучно, когда тут миссис Колтер, — сказала Энни.
    
Лира чуть не вскрикнула, а Пантелеймон так замахал крыльями, что девочки заметили.
    
— Он нервный, — сказала Лира, успокаивая его.
    
— Нам, наверное, дали сонных таблеток, вы правильно сказали, — потому что мы сонные. А кто это — миссис Колтер?
    
— Это она большинство из нас заманила, — сказала Марта.
    
— Про нее все говорят, все ребята. Когда она приезжает, значит, будут исчезать ребята.
    
— Она любит смотреть на детей, когда нас забирают, любит смотреть, что с нами делают. Этот мальчик, Саймон, он думает, что они нас убивают, а миссис Колтер смотрит на это.
    
— Убивают нас?
    
— Лира вздрогнула.
    
— Наверно. Потому что никто не возвращается.
    
— И деймонами все время занимаются, — сказала Белла.
    
— Взвешивают их, меряют и всякое такое…
    
— Они трогают ваших деймонов?
    
— Нет! Что ты! Ставят тут весы, и твой деймон должен встать на них и изменяться, а они записывают и делают снимки. Отводят тебя в кабинет и меряют Пыль, все время, все время Пыль меряют.
    
— Какую пыль? — спросила Лира.
    
— Мы не знаем, — сказала Энни.
    
— Что-то там из космоса. Не настоящая пыль. Если у тебя нет Пыли, это хорошо. Но в конце концов у всех появляется Пыль.
    
— Вы знаете, что сказал Саймон? — вмешалась Белла.
    
— Он сказал, что тартары делают дырки у себя в черепах, чтобы впустить Пыль.
    
— Ну да, он знает, — презрительно сказала Энни.
    
— Вот я спрошу миссис Колтер, когда она приедет.
    
— Неужели посмеешь? — с восхищением сказала Марта.
    
— Посмею.
    
— Когда она приезжает? — спросила Лира.
    
— Послезавтра, — ответила Энни.
    
По спине у Лиры потек холодный пот, а Пантелеймон подобрался к ней поближе. Всего один день, чтобы найти Роджера, разузнать все, что можно, об этом месте и либо сбежать, либо дождаться спасителей; а если все цыгане убиты, кто спасет детей в этой ледяной пустыне?
    
Девочки продолжали разговаривать, а Лира с Пантелеймоном угнездились в постели и старались согреться, зная, что на сотни километров вокруг их маленькой кровати нет ничего, кроме страха.
   
   
    
     
Глава пятнадцатая
     
КЛЕТКИ С ДЕЙМОНАМИ
    
    
Подолгу размышлять Лира не привыкла; она была жизнерадостным и практичным ребенком и, кроме того, не отличалась большим воображением. Ребенок с воображением не подумал бы всерьез, что можно отправиться в такую даль и освободить друга Роджера, а если и подумал бы, ему немедленно пришли бы в голову десять причин, почему это неосуществимо. Если ты заядлая лгунья, это не значит, что у тебя сильное воображение. Умелые лжецы зачастую вообще лишены воображения — это и позволяет им простодушно верить в свои вымыслы.
    
И, попав в руки Жертвенного Совета, Лира не предавалась страшным мыслям о судьбе цыган. Они отличные бойцы, и, хотя Пантелеймон сказал, что Джона Фаа подстрелили, он вполне мог ошибиться, но, если даже не ошибся, Джон Фаа не может быть серьезно ранен. Ей, конечно, не повезло, что ее захватили самоеды, но цыгане скоро придут на выручку, а если они не смогут, ничто не помешает сделать это Йореку Бирнисону — потом они полетят на Свальбард с Ли Скорсби и освободят лорда Азриэла.
    
В мыслях у нее все это получалось просто.
    
Поэтому она не утратила интереса к окружающему и, проснувшись утром в спальне, готова была встретить все, что принесет ей этот день. Ей очень хотелось увидеть Роджера и, главное, увидеть раньше, чем он ее увидит.
    
Ждать ей пришлось недолго. Детей в спальнях будили в половине восьмого сестры. Дети мылись, одевались и все вместе шли в столовую завтракать. И Роджер был там.
    
Он сидел за столом с пятью мальчиками, возле самой двери, и очередь к раздаточному окошку шла как раз мимо него. Лира нарочно уронила платок и наклонилась за ним рядом со стулом Роджера, чтобы Пантелеймон мог переговорить с его деймоном Салсилией.
    
Салсилия была зябликом и так затрепыхалась, что Пантелеймону пришлось стать котом, прыгнуть на нее и прижать лапой — иначе бы с ней не поговорить. Такие мимолетные схватки между деймонами детей, к счастью, происходили постоянно, и никто не обратил на это внимания. Роджер побелел. Лира никогда не видала такой бледности. Он встретил ее равнодушный, надменный взгляд, и щеки его сразу порозовели. Волнение, надежда, радость переполняли его, и только Пантелеймон, крепко встряхивавший Салсилию, не дал ему вскочить и броситься к подруге из Иордана.
    
Лира отвела взгляд, изображая крайнее презрение, и повернулась к новым подругам, предоставив объясняться Пантелеймону. Все четверо взяли свои подносы с кукурузными хлопьями и тостами и сели за один стол, мгновенно превратившись в компанию сплетниц, которая не допускает к себе посторонних.
    
Большую группу детей нельзя долго удержать на одном месте, не предложив им разнообразных занятий, и в некоторых отношениях Больвангар напоминал школу — с расписанием уроков, таких, как гимнастика и «ремесла». Мальчиков и девочек держали раздельно, встречались они лишь во время перерывов и за едой, так что Лире представилась возможность поговорить с Роджером только поздним утром, после полутора часов шитья, которым руководила одна из сестер. Трудность заключалась еще и в том, что это должно было выглядеть естественно. Дети были примерно одного возраста, а в этом возрасте мальчики разговаривают с мальчиками, и девочки — с девочками, подчеркнуто избегая общения с противоположным полом.
    
Случай ей представился опять-таки в столовой, куда дети пришли попить и съесть печенье. Лира послала Пантелеймона в виде мухи к другой стене, поговорить оттуда с Салсилией; сама же она и Роджер спокойно сидели за разными столами. Трудно вести беседу, когда твой деймон занят чем-то другим, поэтому, попивая свое молоко, Лира прикидывалась угрюмой и недовольной. Внимание ее было приковано к почти неслышному жужжанию голосов Пантелеймона и Салсилии, соседок она почти не слушала, но в какой-то момент девочка с льняными волосами произнесла имя, которое заставило ее насторожиться.
    
Имя было — Тони Макариос. Когда внимание Лиры переключилось на разговор соседок, Пантелеймон отвлекся от своей беседы с деймоном Роджера, и теперь они оба слушали, что говорит блондинка.
    
— Нет, я знаю, почему его взяли, — сказала она соседкам, вытянувшим к ней шеи.
    
— Потому что его деймон не менялся. Они подумали, что он старше, чем выглядит, что он не такой молодой или еще что-то. А на самом деле его деймон редко менялся потому, что сам Тони мало о чем думал. Я видела, он менялся. Его звали Крысоловом…
    
— Почему их так интересуют деймоны? — спросила Лира.
    
— Никто не знает, — сказала светловолосая.
    
— Я знаю, — сказал какой-то мальчик, слушавший их разговор.
    
— Они что делают: они убивают твоего деймона и смотрят, умрешь ли ты.
    
— Чего же они тогда все время проверяют на новых детях? — сказал кто-то.
    
— Попробовали бы на одном — и все.
    
— Я знаю, что они делают, — сказала первая девочка.
    
Теперь все прислушивались к ней. Но чтобы взрослые не догадались, о чем разговор, слушали ее с небрежным, безразличным видом, хотя на самом деле сгорали от любопытства.
    
— Откуда? — спросил кто-то.
    
— Потому что я была с ним, когда его забрали. Мы были в бельевой.
    
Она густо покраснела. Если она ожидала насмешек, язвительных замечаний, то их не было. Все сидели тихо, никто даже не улыбнулся. Девочка продолжала:
    
— Мы спрятались там, а потом вошла сестра, та, что с ласковым голосом. И говорит: «Пойдем, Тони, я знаю, что ты здесь, пойдем, тебе ничего не будет…» А он говорит: «А что будет?» Она говорит: «Мы просто уложим тебя спать, а потом сделаем маленькую операцию, и ты проснешься здоровенький». Но Тони ей не поверил. Он говорит…
    
— Дырки! — сказал кто-то.
    
— Они делают дырку у тебя в голове, как тартары. Точно!
    
— Тихо, ты! Что еще сестра сказала? — перебил его кто-то.
    
К этому времени вокруг стола столпилось еще человек десять; их деймоны слушали с такой же жадностью. Светловолосая девочка продолжала:
    
— Тони хотел знать, что они сделают с Крысоловом, понимаете? И сестра говорит: «Ну, он тоже поспит, вместе с тобой». А Тони говорит: «Вы хотите убить его, да? Я знаю. Мы все знаем, что бывает». Сестра говорит: «Нет, конечно, нет. Просто маленькая операция. Маленький разрез. Даже больно не будет, мы уложим тебя спать, ты и не почувствуешь».
    
В столовой стало тихо. Сестра, наблюдавшая за ними, отлучилась, окно на кухню было закрыто, так что оттуда их не могли услышать.
    
— Какой разрез? — испуганным тихим голосом спросил мальчик.
    
— Она сказала, какой разрез?
    
— Сказала только: чтобы сделать тебя взрослее. Сказала, что его всем делают, поэтому деймоны взрослых не меняются, как наши. Поэтому надо сделать разрез, чтобы они приняли постоянный вид — так вот ты и взрослеешь.
    
— Это значит…
    
— Что же, всем взрослым его делали?
    
— А как же…
    
Внезапно все голоса смолкли, как будто их тоже отрезало, и все глаза обратились к двери. Там стояла сестра Клара, спокойная, вежливая, деловитая, и рядом с ней мужчина в белом халате, которого Лира раньше не видела.
    
— Бриджет Макгинн, — сказал он. Светловолосая девочка встала, дрожа. Ее деймон, белка, цеплялся за ее грудь.
    
— Да, сэр? — сказала она чуть слышным голосом.
    
— Допивай и отправляйся с сестрой Кларой, — сказал он.
    
— Остальные бегите по своим классам.
    
Дети послушно поставили свои кружки на тележку и молча вышли. Никто не смотрел на Бриджет Макгинн, кроме Лиры, и она увидела, что лицо светловолосой девочки искажено страхом.
    
Остаток утра прошел в играх. На Станции был маленький гимнастический зал, поскольку на улице в долгую полярную ночь заниматься спортом было трудно. Ребят запускали в зал группами, по очереди, и они играли там под наблюдением сестры. Они разбивались на команды и перебрасывались мячом; Лира, никогда в жизни не игравшая в такие игры, поначалу растерялась. Но, будучи быстрой, спортивной и прирожденным вожаком, очень скоро освоилась и стала получать от этого удовольствие. Маленький зал оглашался криками детей, писком и уханьем деймонов, и вскоре тяжелые мысли отступали. Что и требовалось от спортивных занятий.
    
В обед, когда дети снова выстроились перед раздаточным окном, Лира услышала приветливое чириканье Пантелеймона, оглянулась и увидела, что прямо за ней стоит Билли Коста.
    
— Роджер сказал, что ты здесь, — прошептал он.
    
— Сюда идет твой брат, и Джон Фаа, и целый отряд цыган, — сказала она.
    
— Они заберут тебя домой.
    
Он чуть не вскрикнул от радости, но сдержался и вместо этого кашлянул.
    
— А меня называй Лиззи, — сказала она, — только не Лирой. И расскажи мне все, что узнал, слышишь?
    
Они сели вместе, и Роджер — рядом. За обедом это было легче сделать: дети чаще ходили между столами и толпились перед раздаточным окном. Под стук тарелок, ножей и вилок Билли и Роджер рассказали ей все, что им удалось узнать. Билли слышал от одной сестры, что детей после операции часто отвозят в общежитие где-то южнее — чем, возможно, и объяснялось, почему Тони Макариос забрел в неведомую деревню. А Роджер сообщил кое-что поинтереснее.
    
— Я нашел, где спрятаться, — сказал он.
    
— Где? Как?
    
— Видишь картину…
    
— Он говорил о большой фотограмме с тропическим берегом.
    
— Посмотри на верхний правый угол, видишь квадрат в потолке?
    
Потолок состоял из больших прямоугольных панелей, разделенных металлическими полосами, и угол панели над картиной слегка отошел.
    
— Я увидел его, — сказал Роджер, — и подумал, что другие могут быть такими же, попробовал поднять — они все незакрепленные. Все поднимаются. Мы с одним мальчиком попробовали то же самое ночью в спальне, до того, как его увели. Там пустое место, и можно ползти…
    
— Далеко можно ползти?
    
— Не знаю. Мы чуть-чуть проползли. Подумали, если надо, мы там спрячемся, но нас, наверное, найдут.
    
Лира увидела в этом не укромное место, а дорогу. С тех пор как ее привезли сюда, она ничего приятнее не слышала. Но больше они не смогли говорить: доктор постучал ложкой по столу и сказал:
    
— Дети, слушайте. Слушайте внимательно. Время от времени мы должны проводить пожарные учения. Очень важно, чтобы мы надлежащим образом оделись и без паники вышли наружу. И сегодня у нас будет такое пожарное учение. Когда зазвенит звонок, вы должны бросить все свои занятия и делать то, что скажет ближайший взрослый. Запомните, куда они вас поведут. Туда вы и должны пойти в случае настоящего пожара. «Ага, — подумала Лира, — есть идея».
    
После обеда Лиру и еще четырех девочек проверяли на Пыль. Врачи этого не объяснили, но догадаться было несложно. Их поодиночке заводили в лабораторию, и, конечно, они были очень напуганы. «Как обидно будет умереть, не нанеся им ни одного удара!» — думала Лира. Но, кажется, они еще не собирались делать операцию.
    
— Мы хотим сделать некоторые измерения, — объяснил доктор.
    
Очень трудно было различать этих людей: все мужчины выглядели одинаково, все в белых халатах, все с большими блокнотами и с карандашами, и женщины были как близнецы — в одинаковых костюмах, одинаково вежливые и спокойные.
    
— Меня вчера мерили, — сказала Лира.
    
— Ах, сегодня мы делаем другие измерения. Встань на металлическую пластину — только сбрось сначала туфли. Держи своего деймона, если хочешь. Смотри вперед, на тот зеленый огонек. Молодец…
    
Что-то вспыхнуло. Доктор заставил ее повернуться назад, потом налево и направо, и каждый раз что-то щелкало и вспыхивало.
    
— Прекрасно. Теперь подойди к этой машине и положи руку в трубу. Больно не будет, обещаю. Выпрями пальцы. Вот так.
    
— Что вы меряете? — сказала она.
    
— Пыль?
    
— Кто сказал тебе про Пыль?
    
— Одна девочка, не помню, как ее зовут. Она сказала, что мы все в пыли. Я не пыльная, мне кажется. Я вчера была в душе.
    
— О, это другая пыль. Ее не видно невооруженным глазом. Это особая пыль. Теперь сожми кулак — правильно. Хорошо. Теперь, если пошаришь там, найдешь такую ручечку — нашла? Возьмись за нее, вот, умница. Теперь сможешь положить другую руку сюда — на этот медный шар? Хорошо. Прекрасно. Теперь ты почувствуешь легкое покалывание, не пугайся, это просто слабый антарный ток…
    
Пантелеймон, в своем самом бдительном воплощении — дикого кота, с подозрительным огнем в глазах рыскал вокруг аппарата, то и дело возвращаясь, чтобы потереться о ногу Лиры.
    
Она же, убедившись в том, что операцию ей сейчас не будут делать и что роль Лиззи Брукс ей удается, рискнула задать вопрос:
    
— Зачем вы отрезаете деймонов?
    
— Что? Кто тебе это сказал?
    
— Одна девочка, не знаю, как ее звать. Она сказала, вы отрезаете деймонов от людей.
    
— Чепуха…
    
Однако он разволновался. Лира продолжала:
    
— Потому что вы забираете людей по одному, и они больше не возвращаются. Некоторые думают, что вы их просто убиваете, а другие говорят другое, и девочка сказала мне, что вы отрезаете…
    
— Это неправда. Когда мы забираем детей, это значит, что пора перевести их в другое место. Они взрослеют. Твоя подруга напрасно тревожится. Ничего подобного! Даже не думай об этом. Кто твоя подруга?
    
— Я только вчера приехала, еще не знаю, как их зовут.
    
— Как она выглядит?
    
— Забыла. По-моему у нее были коричневые волосы… ну, каштановые… Не знаю.
    
Доктор отошел и тихо заговорил с сестрой. Пока они совещались, Лира наблюдала за их деймонами. У этой сестры деймон был красивой птицей, такой же аккуратненькой и нелюбопытной, как собачка сестры Клары, а у доктора — большая, грузная ночная бабочка. Обе не шевелились. Они не спали: глаза у птицы блестели, а у бабочки лениво двигались усики, но обе были на удивление вялые. Видимо, их ничто вообще не беспокоило и не интересовало.
    
Вскоре доктор вернулся и продолжал осмотр: взвешивал ее и Пантелеймона по отдельности, разглядывал ее через специальный экран, считал пульс, ставил под какой-то краник, который шипел и издавал запах как бы свежего воздуха.
    
Во время одного из опытов громко зазвенел звонок и стал звонить, не смолкая.
    
— Пожарное учение, — со вздохом сказал доктор.
    
— Хорошо. Лиззи, иди с сестрой Бетти.
    
— Доктор, вся их уличная одежда в спальном корпусе. Она не может выйти в таком виде. Мы можем зайти туда, как вы считаете?
    
Раздраженный тем, что прервали его опыты, он щелкнул пальцами.
    
— Полагаю, что именно это и должны выявить пожарные учения, — сказал он.
    
— Какая досада.
    
— Когда я приехала, — услужливо вставила Лира, — сестра Клара положила мою одежду в шкаф, в комнате, где она меня осматривала. Тут рядом. Я могу ее надеть.
    
— Мысль! — сказала сестра.
    
— Тогда поторопимся.
    
Скрывая радость, Лира побежала за сестрой, взяла свои меха, рейтузы и сапоги и быстро натянула на себя, пока сестра одевалась в угольный шелк.
    
Потом они выскочили наружу. На поле перед главными зданиями толклось около сотни людей, детей и взрослых, — взволнованных, рассерженных или просто растерянных.
    
— Видите? — говорил один из взрослых.
    
— Это стоило проверить — теперь понятно, какой хаос вызовет здесь настоящий пожар.
    
Кто-то свистел в свисток и махал руками, но на него не обращали внимания. Лира увидела Роджера и поманила к себе. Роджер потащил за руку Билли Косту, и через несколько секунд они уже стояли втроем посреди клубящейся толпы детей.
    
— Пойдем разведаем, никто не заметит, — сказала Лира.
    
— Они сто лет будут нас пересчитывать, а мы скажем, что пошли за кем-то и заблудились.
    
Дождавшись момента, когда большинство взрослых смотрели в другую сторону, Лира захватила пригоршню снега, сделала снежок и бросила в толпу. Тут же все дети последовали ее примеру, и в воздух взлетела туча снежков. Визг и хохот заглушили крики взрослых, пытавшихся восстановить порядок, а троица тем временем скрылась за углом. Снег был глубокий, и быстро двигаться они не могли, но это было неважно, никто их не преследовал. Лира с мальчиками перебралась через круглую крышу одного из туннелей и оказалась в странном лунном ландшафте — среди равномерно расположенных бугров и впадин, одетых в белое под черным небом и озаренных огнями с поля.
    
— Чего мы ищем? — спросил Билли.
    
— Не знаю. Просто смотрим, — сказала Лира и повела их к приземистому квадратному зданию в стороне от остальных. На углу его горела слабая антарная лампа.
    
Гомон позади продолжался, но здесь был слышен слабее. Дети шумно наслаждались свободой, и Лира надеялась, что это продлится как можно дольше. В поисках окна она обогнула здание. Крыша его возвышалась над землей всего метра на два, и, в отличие от остальных зданий, оно не соединялось туннелем со Станцией.
    
Окна не было, но была дверь. И над ней красными буквами надпись: Вход строго воспрещен.
    
Лира взялась за ручку, но не успела ее повернуть. Роджер сказал:
    
— Смотри! Птица! Или…
    
В этом «или» прозвучало сомнение, потому что существо, спустившееся с черного неба, не было птицей: это был знакомый Лиры.
    
— Деймон ведьмы!
    
Гусь захлопал большими крыльями и приземлился, подняв облако снега.
    
— Привет тебе, Лира, — сказал он.
    
— Я следовал за тобой досюда, хотя ты меня не видела. Ждал, когда ты выйдешь на улицу. Что происходит?
    
Лира быстро рассказала.
    
— Где цыгане? — спросила она.
    
— Джон Фаа жив? Они отбились от самоедов?
    
— Большинство живо. Джон Фаа ранен, но не тяжело. Увезли тебя охотники, налетчики, которые часто нападают на путешественников — они могут передвигаться быстрее, чем большая партия. Цыганам досюда день пути.
    
Оба мальчика со страхом смотрели на деймона-гуся и на свободно разговаривающую с ним Лиру — они никогда не видели деймона без человека и почти ничего не знали о ведьмах. Лира сказала им:
    
— Слышите, вы пойдите встаньте на карауле. Билли, ты иди туда, а ты, Роджер, погляди там, откуда мы пришли. У нас мало времени.
    
Они побежали куда было сказано, а Лира опять повернулась к двери.
    
— Зачем ты туда хочешь? — сказал деймон-гусь.
    
— Затем, что они тут делают. Они отрезают…
    
— Лира понизила голос, — они отрезают деймонов от людей. От ребят. И я думаю, они здесь это могут делать. По крайней мере, здесь что-то есть, я хочу посмотреть. Только заперто…
    
— Могу открыть, — сказал гусь и, взмахнув раза два крыльями, бросил снег на дверь; Лира услышала, как в замке что-то повернулось.
    
— Иди осторожно, — сказал деймон.
    
Потянув дверь, Лира отодвинула снег и скользнула внутрь. Деймон-гусь вошел за ней. Пантелеймон был взволнован и испуган, но не хотел показывать деймону свой страх, поэтому подлетел к груди Лиры и спрятался под мех. Как только глаза их привыкли к свету, Лира поняла почему.
    
Вдоль стен на полках рядами стояли стеклянные ящики с деймонами поврежденных детей: призрачные фигуры кошек, птиц, крыс и других существ, испуганные, растерянные, неясные, как дым.
    
Деймон ведьмы гневно вскрикнул, а Лира прижала к себе Пантелеймона и сказала:
    
— Не смотри! Не смотри!
    
— Где дети этих деймонов? — сказал деймон-гусь, дрожа от ярости.
    
Лира описала страшную встречу с маленьким Тони Макариосом и оглянулась через плечо на бедных деймонов-узников, прижавших бледные мордочки к стеклу. Она слышала их тихие страдальческие крики. При тусклом свете слабой безвоздушной лампы можно было прочесть имена на карточке перед каждым ящиком — и да, тут был пустой с надписью Тони Макариос. И было еще четыре или пять пустых с именами.
    
— Я хочу выпустить этих несчастных! — с жаром сказала она.
    
— Сейчас разобью стекла и выпущу…
    
Она поискала взглядом подходящее орудие, но тут ничего не было. Деймон-гусь сказал:
    
— Подожди.
    
Он был деймоном ведьмы, много старше ее и сильнее. Надо было его слушаться.
    
— Пусть эти люди подумают, будто кто-то забыл запереть дверь и клетки, — объяснил он.
    
— Если увидят разбитое стекло и следы на снегу, долго ли будут верить твоему притворству? А ты должна продержаться до прихода цыган. Делай, как я скажу: возьми пригоршню снега и, когда скажу, сдувай понемногу на каждый ящик.
    
Лира выбежала на двор. Роджер и Билли стояли на страже, а с поля еще доносились крики и смех, потому что прошла всего какая-нибудь минута.
    
Она сгребла руками легкий сыпучий снег и вернулась к пленным. Когда она сдувала снег на стекло, гусь щелкал горлом, и запор на дверце открывался.
    
Когда все были отперты, она подняла крышку первого, и оттуда выпорхнул призрачный воробей, но тут же упал на пол. Гусь наклонил голову, нежно приподнял его клювом, и воробей превратился в мышь, растерянную и спотыкающуюся. Пантелеймон соскочил вниз и приласкал ее.
    
Лира работала быстро, через несколько минут все деймоны были на свободе. Некоторые пытались заговорить, все толпились у ее ног и хотели подергать за рейтузы, но это было табу. Она понимала, почему они тянутся к ней, бедняги: им не хватало плотного тепла человеческих тел. Так же повел бы себя и Пантелеймон — им хотелось прильнуть к тому месту, где бьется сердце.
    
— Торопись, — сказал гусь.
    
— Теперь беги назад и смешайся с остальными детьми. Будь храброй, девочка, цыгане спешат на помощь. Я помогу бедным деймонам найти своих…
    
— Он подошел поближе и тихо сказал:
    
— Но они уже не соединятся. Они разлучены навсегда. Такого злодейства я еще не видел… О следах не беспокойся, я их замету. Спеши…
    
— Скажите, пожалуйста! Пока вы здесь! Ведьмы… Они ведь летают? Тогда, когда они летели ночью, мне это не снилось?
    
— Нет, дитя, — а что?
    
— Они могли бы тащить воздушный шар?
    
— Безусловно, но…
    
— А Серафина Пеккала прилетит?
    
— Сейчас некогда объяснять политические отношения между странами ведьм. В это вовлечены колоссальные силы, а Серафина Пеккала должна охранять интересы своего клана. А то, что происходит здесь, может быть частью того, что происходит в других местах. Лира, тебе надо вернуться. Беги, беги!
    
Она побежала, и Роджер, вытаращенными глазами смотревший на то, как выбираются из двери призрачные деймоны, пошел ей навстречу, увязая в глубоком снегу.
    
— Они… как там, в подвале церкви… Они деймоны!
    
— Да, тихо. Не говори Билли. Никому пока не говори. Пошли обратно.
    
Позади них гусь мощно бил крыльями, засыпая снегом их следы, а возле него, с тоскливыми, жалобными тихими криками толпились или разбредались по сторонам потерянные деймоны. Заметя следы, гусь стал собирать бледных деймонов в стаю. Он что-то сказал, и один за другим они стали видоизменяться, превращались в птиц, хотя видно было, каких усилий им это стоит. Как птенцы, дергая крыльями, падая в снег, они побежали за ним и, наконец, с огромным трудом поднялись в воздух. Вытянувшись в неровную линию, бледные и полупрозрачные на фоне черного неба, они медленно набирали высоту. Некоторые были слабыми и плохо держались в воздухе, некоторые теряли волю и, трепыхаясь, падали почти до земли; тогда большой серый гусь поворачивал назад, подталкивал их, бережно пригонял к стае, и вскоре они исчезли в непроглядной тьме.
    
Роджер подергал Лиру за руку.
    
— Быстрее, — сказал он, — они почти собрались.
    
Они заторопились к Билли, который делал им знаки, стоя перед углом главного здания. Дети уже устали или взрослые сумели с ними совладать, но из общей толкотни и возни уже выстраивалась перед главной дверью неровная очередь. Лира и двое мальчиков незаметно вышли из-за угла и затесались в толпу, а перед этим Лира сказала:
    
— Передайте остальным ребятам — пусть готовятся к побегу. Они должны знать, где их уличная одежда, чтобы сразу одеться и бежать, как только мы подадим сигнал. И чтобы взрослым об этом ни слова, поняли?
    
Билли кивнул, а Роджер сказал:
    
— Какой сигнал?
    
— Пожарный звонок, — сказала Лира.
    
— Когда будет пора, я его включу.
    
Теперь они ждали, когда их пересчитают. Если бы кто-нибудь из Жертвенного Совета имел отношение к школе, они бы справились с этим лучше: дети не были разбиты на постоянные группы, каждого надо было искать по всему списку, а стояли они, конечно, не в алфавитном порядке, и ни один из взрослых не умел управляться с таким количеством детей. Так что, хотя никто уже не бегал, неразбериха продолжалась.
    
Лира наблюдала за этим и все замечала. Они вели себя довольно бестолково. Они были вялыми и несобранными, эти люди; они ворчали из-за учебной тревоги, они не знали, где надо хранить уличную одежду, они не могли как следует выстроить детей; их нерадивость была ей на руку.
    
Они уже почти закончили, но тут вмешалось новое событие — и с точки зрения Лиры, наихудшее из возможных.
    
Послышался новый звук. Все повернули головы и стали искать в небе дирижабль — в неподвижном воздухе отчетливо раздавался рокот газолинового мотора.
    
К счастью, он приближался не с той стороны, куда улетел серый гусь, а с противоположной. Но это было единственное утешение. Вскоре он стал видим, и по толпе пронесся взволнованный шумок. Пузатый, обтекаемый серебристый корабль проплыл над освещенной аллеей, и его собственные фары на носу и гондоле светили на землю.
    
Пилот снизил скорость и начал сложный маневр снижения. Лира поняла, для чего тут стоит толстая мачта: ну да, это была причальная мачта. Взрослые стали загонять детей в дом, дети оглядывались, показывали пальцами, а тем временем наземная команда вскарабкалась по лестницам на мачту и приготовилась закреплять причальные тросы. Моторы ревели, вздымая снег с земли, а за окнами гондолы уже различимы были лица.
    
Лира обернулась: сомнений не было. Пантелеймон прижался к ней, стал диким котом и злобно зашипел: из окна с любопытством смотрела красивая темноволосая миссис Колтер и ее золотистая обезьяна, сидевшая на коленях.
   
   
    
     
Глава шестнадцатая
     
СЕРЕБРЯНАЯ ГИЛЬОТИНА
    
    
Лира сразу убрала голову под меховой капюшон и следом за другими прошла через двойные двери. О том, что она скажет, очутившись с миссис Колтер лицом к лицу, еще будет время подумать: сейчас перед ней была более неотложная проблема — как спрятать меховую одежду, чтобы взять ее потом, ни у кого не спрашивая разрешения.
    
Ей повезло, внутри был такой беспорядок, взрослые так старались поскорее разогнать детей и очистить дорогу для пассажиров дирижабля, что особо следить за кем-то было некогда. Лира сняла анорак, рейтузы и унты, скатала их потуже и протиснулась сквозь толпу в свою спальню.
    
Она быстро подтащила ящик для одежды к углу, встала на него и толкнула потолочную панель. Панель приподнялась, как и говорил Роджер, и она засунула туда унты и рейтузы. Тут она вспомнила об алетиометре, вынула его из сумки, засунула в самый дальний карман анорака и тоже запихнула на чердак.
    
Потом спрыгнула на пол, отвезла ящик на место и шепнула Пантелеймону:
    
— Будем прикидываться глупыми, пока она нас не увидит, а тогда скажем, что нас похитили. И ни слова о цыганах и Йореке Бирнисоне.
    
Она только теперь осознала, что главный предмет ее страха — миссис Колтер, так же как главный предмет притяжения для стрелки компаса — полюс. Все, с чем ей пришлось столкнуться за это время, даже рассказы о чудовищной сепарации, она как-то могла пережить, она была достаточно сильной; но мысль об этом красивом лице и ласковом голосе, об игривой золотой обезьяне вызывала у нее непереносимый, тошнотворный ужас. «Нет, цыгане идут на выручку. Думай об этом. Думай о Йореке Бирнисоне. Не выдавай себя», — сказала она и побрела к столовой, откуда доносился сильный шум. Дети выстраивались в очередь за горячим питьем, некоторые были еще в черных шелковых анораках. Все разговоры вертелись вокруг дирижабля и его пассажирки.
    
— Это была она — со своим деймоном-обезьяной…
    
— Она и тебя забрала?
    
— Сказала, что напишет маме и папе, а сама наверняка…
    
— Она не говорила нам, что детей убивают. Ничего такого не говорила.
    
— Эта обезьяна, она хуже всех — поймала мою Кароссу и чуть не убила… Я до того ослабла…
    
Они были напуганы не меньше Лиры. Она нашла Энни с подругами и села.
    
— Слушайте, — сказала она, — умеете хранить секреты?
    
— Да!
    
Трое уставились на нее с жадным интересом.
    
— Есть план бегства, — тихо сказала Лира.
    
— Сюда идут люди, чтобы забрать нас, так? Будут здесь через день, может быть, раньше. От нас требуется одно — быть готовыми, когда прозвучит сигнал, — сразу надеть теплую одежду и выбежать. Не канителиться. Сразу на улицу. Только если выбежите без анораков, сапог и остального, замерзнете насмерть.
    
— Какой сигнал? — спросила Энни.
    
— Пожарный звонок, как сегодня. Все устроено. Все ребята будут знать, а взрослые — нет. Особенно она.
    
Глаза их горели от возбуждения и проснувшейся надежды. Слова Лиры передавались из уст в уста. Она чувствовала, как изменилась атмосфера. На улице дети были бодрыми и с удовольствием играли; потом, когда увидели миссис Колтер, они с трудом скрывали истерический страх; но сейчас в их болтовне угадывалась сосредоточенность и самообладание. Лира дивилась тому, как меняет людей надежда.
    
Она следила за открытой дверью, но осторожно, готовая в любое мгновение отвернуться, потому что голоса взрослых приближались. Потом показалась сама миссис Колтер, заглянула в столовую, улыбнулась счастливым детям, сытым и согретым, поедающим пирожки. По столовой мгновенно пробежала дрожь, все замолчали и застыли, глядя на нее.
    
Миссис Колтер улыбнулась и прошла дальше, не проронив ни слова. Потихоньку разговоры возобновились. Лира сказала:
    
— Куда они ходят разговаривать?
    
— Наверно, в совещательную комнату. Нас туда однажды привели, — сказала Энни. «Нас» означало ее и ее деймона.
    
— Там было человек двадцать взрослых, и один читал им лекцию, а я должна была стоять рядом и делать, что он скажет — например, проверять, на сколько может отойти от меня мой Кириллион, а потом он гипнотизировал меня и еще что-то делал… Большая комната, там много стульев и столов и маленькое возвышение. Она позади приемной. Ха, будут там рассказывать, что пожарная тревога прошла как надо. Небось не меньше нас ее боятся…
    
Остаток дня Лира провела среди девочек, наблюдая, мало говоря, стараясь быть незаметной. Была гимнастика, было шитье, был ужин, были игры в комнате отдыха: большом неряшливом зале с настольными играми, десятком потрепанных книг и столом для пинг-понга. В какой-то момент Лира и другие ребята почувствовали, что происходит нечто чрезвычайное: взрослые сновали, собирались кучками, взволнованно переговаривались. Лира догадалась, что обнаружен побег деймонов, и никто не понимает, как это произошло.
    
Но, к ее облегчению, миссис Колтер не показывалась. Когда настало время расходиться по спальням, она поняла, что вынуждена будет довериться новым подругам.
    
— Слушайте, — сказала она, — они заходят ночью, проверяют, как мы спим?
    
— Один раз заглядывают, — сказала Белла.
    
— Фонарем поводят и даже не присматриваются.
    
— Хорошо. Я хочу слазить и разведать. Можно пролезть по потолку, мне мальчик показал…
    
Она стала объяснять свой план, но не успела окончить, как Энни сказала:
    
— Я с тобой!
    
— Лучше не надо, лучше, если одного человека не хватает. Скажете, что спали и не знаете, куда я делась.
    
— Нет, если я полезу с тобой…
    
— Скорее попадемся, — сказала Лира.
    
Их деймоны уставились друг на друга: Пантелеймон — дикий кот, Кириллион — лис. Оба дрожали.
    
Пантелеймон тихо-тихо зашипел, показал зубы, и Кириллион, отвернувшись с безразличным видом, принялся облизывать себя.
    
— Ну ладно, — уступила Энни.
    
Очень часто споры между детьми именно таким образом разрешали деймоны. Один признавал главенство другого. Сами дети принимали такой исход, как правило, без возмущения, и Лира знала, что Энни ее послушается.
    
Девочки сложили кое-какую одежду под ее одеяло, чтобы было похоже на человека, и поклялись говорить, будто ничего об этом не знают. Лира послушала у двери — не идет ли кто, — встала на ящик, приподняла панель и пролезла наверх.
    
— Главное, ничего не говорите, — шепнула она наблюдавшим снизу трем девочкам.
    
Потом осторожно опустила панель на место и огляделась. Она стояла согнувшись в узком металлическом желобе, опиравшемся на балки и стойки. Панели потолка были немного прозрачные, и в слабом свете, который процеживался снизу, Лира разглядела это тесное пространство (с полметра или чуть больше вышиной), границы которого терялись в темноте. Оно было заполнено металлическими трубами и воздуховодами, и в нем легко было бы заблудиться, но, если держаться металлического желоба, не опираться на панели и не шуметь, то можно пробраться из одного конца Станции в другой.
    
— Это как в Иордане, Пан, — шепнула она, — когда мы подглядывали в Комнату Отдыха.
    
— Если бы ты этим не занялась тогда, мы бы сюда не угодили, — прошептал он в ответ.
    
— Значит, мне и выпутываться, правильно?
    
Она осмотрелась, прикинула, в какой стороне должна быть совещательная комната, и поползла. Путешествие было далеко не легким, приходилось ползти на четвереньках, потому что идти нельзя было даже согнувшись, приходилось то и дело подлезать под толстые вентиляционные короба или перелезать через горячие трубы. Металлические желоба, по которым она ползла, тянулись, должно быть, по верху внутренних стен, и, пока она оставалась в них, под ногами была надежная опора; но они были очень узкие и с острыми углами, настолько острыми, что она порезала костяшки рук и колени, порезы болели, а вскоре заболели мышцы, и она вся покрылась пылью.
    
Но она знала, где примерно находится, и куча ее теплой одежды над спальней будет ориентиром на обратном пути. Она могла определить, какая комната пустая — там панели были темные, а время от времени слышала голоса снизу и останавливалась послушать, но это были всего-навсего поварихи на кухне или сестры в комнате, которую Лира, в соответствии со своими оксфордскими представлениями, назвала бы общей. Ничего интересного они не говорили, и она двинулась дальше.
    
Наконец она добралась до места, где, по ее расчетам, должна была находиться совещательная комната — и действительно, тут не было отопительных и вентиляционных труб, которые ушли под потолок, и все панели на широком прямоугольном пространстве были ровно освещены. Лира приложила ухо к панели, услышала невнятные мужские голоса и поняла, что достигла цели.
    
Внимательно прислушиваясь, она стала медленно продвигаться вперед, пока не очутилась прямо над собеседниками. Тогда она вытянулась во весь рост в металлическом желобе и вывесила голову, чтобы лучше слышать.
    
Там слышалось звяканье вилок и стекла о стекло, когда что-то наливали, — значит, разговаривали за обедом. Голосов, ей показалось, было четыре, включая голос миссис Колтер. Остальные трое были мужчины. Разговаривали, судя по всему, о сбежавших деймонах.
    
— Кто отвечает за порядок в этой секции? — донесся мягкий, музыкальный голос миссис Колтер.
    
— Стажер Маккей, — произнес один из мужчин.
    
— Но там имеются автоматические механизмы для предотвращения такого рода случаев…
    
— Они не сработали, — сказала она.
    
— Осмелюсь возразить, миссис Колтер, — сработали. Маккей уверяет нас, что запер все клетки перед тем, как покинул здание в одиннадцать ноль-ноль. Наружная дверь в любом случае не могла быть открыта, потому что он входил и выходил через внутреннюю дверь, как обычно. Имеется код, который надо ввести в ординатор, управляющий замками, в его памяти зафиксировано, что код был использован. Если этого не сделать, срабатывает сигнализация.
    
— Но сигнализация не сработала, — сказала она.
    
— Сработала. К сожалению, сигнал раздался во время пожарного учения, когда все были на улице.
    
— Но когда вы вернулись в помещение…
    
— К сожалению, обе сигнализации заведены в один контур — это изъян схемы, и его следует исправить. Получается так, что после пожарной тревоги, когда отключается пожарный звонок, лабораторный звонок отключается тоже. Но даже это было бы отмечено, поскольку после всякого нарушения нормального режима проводится проверка — однако в это время неожиданно прибыли вы, миссис Колтер, и, если помните, вы потребовали немедленной встречи с сотрудниками лаборатории в вашей комнате. В результате они вернулись в лабораторию не сразу.
    
— Понимаю, — холодно произнесла миссис Колтер.
    
— В таком случае деймонов выпустили во время пожарного учения. Следовательно, под подозрением находятся все взрослые на Станции. Вы об этом подумали?
    
— А вы не думаете, что это мог сделать ребенок? — сказал кто-то еще.
    
Миссис Колтер молчала, и он продолжал:
    
— Перед каждым взрослым стояла конкретная задача, каждая задача требовала их полного внимания, и каждая задача была выполнена. Исключено, что дверь мог открыть кто-то из сотрудников. Никто. Значит, либо кто-то посторонний явился специально, чтобы это сделать, либо кто-то из детей сумел пробраться туда, открыть дверь и клетки и вернуться на площадку перед главным зданием.
    
— И как вы намерены это расследовать? — сказала она.
    
— Впрочем, нет, не объясняйте. Поймите, пожалуйста, доктор Купер, в моей критике нет злого умысла. Мы должны быть предельно осторожны.
    
Включить обе системы сигнализации в один контур — чудовищная халатность. Это надо исправить немедленно. А не стоило бы привлечь командира тартарской охраны к вашему расследованию? Я отнюдь на этом не настаиваю. Кстати, где находились тартары во время пожарного учения? Полагаю, вы об этом подумали?
    
— Да, подумали, — устало произнес мужчина.
    
— Все охранники были на постах, все до единого. Там ведется тщательная запись.
    
— Не сомневаюсь, вы делаете все, что от вас зависит, — сказала она.
    
— Ну что ж. Весьма прискорбно. Но пока что довольно об этом. Расскажите мне о новом сепараторе.
    
У Лиры мороз пробежал по коже. Ясно было, о чем идет речь.
    
— О, — с облегчением сказал доктор, обрадованный переменой темы, — это большой шаг вперед. С первой моделью всякий раз не исключена была возможность шока у пациента, но теперь мы очень продвинулись.
    
— Скрелинги делали это вручную и лучше нас, — сказал мужчина, до сих пор молчавший.
    
— Многовековая практика, — сказал другой.
    
— Но первое время единственным вариантом был просто отрыв, — сказал тот, кто говорил больше всех, — при том, что это угнетающе действовало на взрослых операторов. Если помните, нам пришлось уволить довольно много людей ввиду их стрессового состояния. Первым крупным достижением было использование Мейштадтского антарного скальпеля под анестезией. Мы сумели снизить смертность от операционного шока до пяти процентов, даже меньше.
    
— А новый инструмент? — спросила миссис Колтер.
    
Лира дрожала. В ушах у нее стучала кровь, а Пантелеймон — горностай — прижался к ее боку и зашептал:
    
— Тихо, Лира, они этого не сделают — мы им не позволим…
    
— Да, на новый метод нас натолкнуло любопытное открытие самого лорда Азриэла. Он обнаружил, что сплав марганца с титаном обладает свойством изолировать тело от деймона. Кстати, что случилось с лордом Азриэлом?
    
— Вероятно, вы не слышали, — сказала миссис Колтер.
    
— Лорду Азриэлу вынесен условный смертный приговор. Он был выслан на Свальбард на том условии, что полностью откажется от философских исследований. К сожалению, ему удалось раздобыть книги и материалы, и он довел свои еретические исследования до такой стадии, когда оставлять его в живых просто опасно. Во всяком случае, Дисциплинарный Суд Консистории приступил к обсуждению вопроса о смертном приговоре, и, по всей вероятности, он будет исполнен. Так что ваш новый инструмент, доктор? Как он действует?
    
— А… да… Смертный приговор, вы говорите? Боже милостивый… Извините. Новый инструмент. Мы изучаем, что происходит при сепарации, когда пациент находится в сознании, и тут, конечно, нельзя обойтись без Мейштадтского процесса. Поэтому мы разработали, можно сказать, своего рода гильотину. Лезвие сделано из титано-марганцевого сплава, и ребенок помещается в бокс — маленькую кабину — из того же сплава в виде сетки, а деймон в такой же соседний бокс. Пока они рядом, связь, конечно, сохраняется. Затем между ними вводится лезвие, мгновенно разрезающее связь. После этого они — отдельные существа.
    
— Я хочу это увидеть, — сказала она.
    
— Надеюсь, скоро. Но сейчас я устала. Пожалуй, пойду спать. Завтра я хочу видеть всех детей. Мы выясним, кто открыл дверь.
    
Послышался звук отодвигаемых стульев, обмен любезностями, открылась и закрылась дверь. Затем Лира услышала, что оставшиеся вернулись на свои места и продолжают разговаривать, но уже тише.
    
— Чем занят лорд Азриэл?
    
— По-моему, у него совершенно иное представление о природе Пыли. Все дело в этом. Понимаете, оно совершенно еретическое, и Дисциплинарный Суд Консистории не может допустить никакой интерпретации, кроме утвержденной. К тому же он хочет экспериментировать…
    
— Экспериментировать? С Пылью?
    
— Тсс! Не так громко…
    
— Думаете, она подаст неблагоприятный рапорт?
    
— Нет, нет. По-моему, мы провели разговор отлично.
    
— Меня беспокоит ее отношение…
    
— Хотите сказать, не философское?
    
— Вот именно личный интерес. Мне неприятно употреблять это слово, но отношение почти… вампирское.
    
— Ну, это уж чересчур.
    
— Но вы же помните первые опыты — она с такой жадностью наблюдала, как их разрывают…
    
Лира не сдержалась: у нее вырвался тихий крик. Она напряглась, задрожала, и нога ее задела стойку.
    
— Что это?
    
— На потолке…
    
— Быстро!
    
Звук отброшенных стульев, топот ног, звон посуды на передвигаемом столе. Лира поползла обратно, но в желобе было тесно и, не успела она проползти несколько метров, как потолочная панель рядом с ней откинулась и на нее изумленно уставился мужчина. Он был так близко, что она могла разглядеть каждый волос в его усах. Доктор был ошарашен не меньше ее, но пространства у него было больше — он сумел просунуть руку и схватить ее за плечо.
    
— Ребенок!
    
— Не отпускайте…
    
Лира вонзила зубы в крупную веснушчатую кисть. Он вскрикнул, но не отпустил ее, хотя рука была прокушена до крови. Пантелеймон рычал и шипел, но тщетно, мужчина был гораздо сильнее ее, он тянул и тянул, и в конце концов ее другая рука, отчаянно цеплявшаяся за стойку, разжалась, и сама она наполовину свесилась в комнату.
    
Но она не проронила ни звука. Зацепившись ногами за острый край металла и повиснув вниз головой, она боролась с ними, царапалась, кусалась, яростно плевалась, била кулаками. Мужчины пыхтели и кряхтели от напряжения и боли, но не переставали тащить.
    
Внезапно силы покинули ее.
    
Словно чужая рука влезла ей в самое нутро и вырвала оттуда что-то животворное, бесценное.
    
Она ослабла, обмякла, у нее кружилась голова, ее тошнило.
    
Один из мужчин держал Пантелеймона.
    
Он схватил деймона Лиры своими руками, и бедный Пантелеймон трясся, обезумев от ужаса и отвращения. Он был диким котом, и его мех то тускнел от слабости, то искрился от тревоги… Он весь выгнулся в сторону Лиры, а она тянула к нему руки…
    
И оба затихли. Их одолели.
    
Она чувствовала эти руки… Это было табу… Немыслимо… Неправильно…
    
— Она там одна? Мужчина заглянул на чердак.
    
— Кажется, одна…
    
— Кто она?
    
— Новый ребенок.
    
— Которую охотники-самоеды…
    
— Да.
    
— Вы не думаете, что она… деймонов…
    
— Вполне может быть. Но не сама же?
    
— Надо ли сказать…
    
— Думаю, в таком случае история разрешится, а?
    
— Согласен. Лучше, если она не узнает.
    
— Но что нам делать?
    
— Ее нельзя отпустить обратно к детям.
    
— Невозможно!
    
— По-моему, нам остается только одно.
    
— Сейчас?
    
— Непременно. До утра оставлять нельзя. Она хочет присутствовать.
    
— Сделаем это сами. Не надо никого привлекать. Тот, кто казался главным, — он не держал ни Лиру, ни Пантелеймона, — постучал себя по зубам ногтем большого пальца. Глаза его не оставались в покое ни на секунду, они беспрерывно бегали. Наконец он кивнул.
    
— Сейчас. Сделаем сейчас, — сказал он.
    
— Иначе она заговорит. Шок, по крайней мере, от этого гарантирует. Она не будет помнить, кто она, что видела, что слышала… Давайте.
    
Лира не могла говорить. Она едва дышала. Ее понесли через всю Станцию, по белым пустынным коридорам, мимо комнат, откуда доносилось гудение каких-то мощных устройств, мимо спален, где спали дети, а рядом на подушках спали их деймоны и видели те же сны. Ни на одну секунду она не спускала глаз с Пантелеймона, он тянулся к ней и смотрел ей в глаза.
    
Потом с помощью большого колеса отперли дверь. Шипение воздуха, ярко освещенная комната, вся в ослепительно белой плитке и нержавеющей стали. Страх ее был почти физической болью; он стал физической болью, когда ее и Пантелеймона подтащили к большой серебристой клетке с висящим над ней большим серебристым лезвием, которое навеки отделит их друг от друга.
    
Голос вернулся к ней наконец, и она закричала. Крик отразился от сверкающих поверхностей, но тяжелая дверь с шипением затворилась; Лира могла кричать до скончания века, и ни один звук не проник бы наружу.
    
Но Пантелеймон был здесь, он вывернулся из ненавистных рук — он был львом, орлом; он драл их когтями, свирепо бил крыльями, а потом был волком, медведем, хорьком — бросался на них, рычал, когтил, преображался с неуловимой быстротой и все время прыгал, летал, метался из угла в угол, все время ускользая от неловких рук, хватавших воздух.
    
Но и у тех, конечно, были деймоны. Так что борьба была — не двое на трое, а двое против шести. Барсук, сова и бабуин тоже усердно гонялись за Пантелеймоном, и Лира кричала им:
    
— Почему? Почему вы так делаете? Помогите нам! Вы не должны им помогать!
    
Она стала кусаться и брыкаться еще яростнее, так что державший ее человек охнул и на мгновение разжал руки — и Пантелеймон молнией подскочил к ней. Она исступленно прижала его к груди, а он впился кошачьими когтями в ее тело, и боль эта была сладкой.
    
— Ни за что! Ни за что! Ни за что! — закричала она и отступила к стене, приготовясь защищать его до последней капли крови.
    
Но они снова накинулись на нее, трое взрослых грубых мужчин, а она была всего лишь ребенком, испуганным и потрясенным; они оторвали от нее Пантелеймона, бросили ее в клетку с одной стороны, а его затолкали с другой. Их разделяла сетка, но он все еще был частью Лиры, они еще были одно. Еще несколько секунд он будет ее душой.
    
Сквозь пыхтение мужчин, сквозь свои рыдания сквозь тонкий, пронзительный вой своего деймона Лира расслышала жужжание и увидела, что один из них (у него шла кровь из носа) трогает выключатели на пульте. Двое других подняли головы, и она тоже посмотрела наверх. Большое серебристое лезвие, блестевшее под ярким светом, медленно поднималось. Последний миг ее сознательной жизни должен был стать и самым плохим.
    
— Что здесь происходит?
    
Чистый музыкальный голос: ее голос. Все замерло.
    
— Что вы делаете? И кто этот ребе…
    
Она не договорила слово ребенок, потому что узнала Лиру. Сквозь слезы Лира увидела, как она неверной походкой подошла к скамье и ухватилась за нее; ее красивое, всегда спокойное лицо вмиг осунулось, на нем был написан ужас.
    
— Лира… — прошептала она.
    
Золотая обезьяна стрелой кинулась к клетке и вытащила Пантелеймона. Лира вывалилась сама. Пантелеймон вывернулся из лап спасительницы и заковылял к Лире.
    
— Ни за что, ни за что, — шептала она в его мех, прижимая стучащее сердце деймона к своему.
    
Дрожа, они прильнули друг к другу, как жертвы кораблекрушения, выброшенные на необитаемый берег. Она смутно слышала разговор миссис Колтер с мужчинами, но даже тона ее не могла понять. А потом они покинули ненавистную комнату, и миссис Колтер не то несла, не то вела ее по коридору, а потом была дверь, спальня, запах духов, мягкий свет.
    
Миссис Колтер бережно уложила ее на кровать. Лира так сильно прижимала к себе Пантелеймона, что рука дрожала от напряжения. Мягкая ладонь погладила ее по волосам.
    
— Родная моя, — произнес нежный голос.
    
— Как ты здесь очутилась?
   
   
    
     
Глава семнадцатая
     
ВЕДЬМЫ
    
    
Лира стонала и тряслась, словно ее минуту назад вытащили из воды, такой холодной, что занималось сердце. Пантелеймон лежал у нее под одеждой, прижавшись к ее коже. Он возвращал ее к жизни своей любовью, но ни на секунду не забывал при этом о миссис Колтер, деловито приготовлявшей какое-то питье, а главное — о золотой обезьяне, чьи жесткие пальчики воровато пробежали по телу Лиры и нащупали пояс с клеенчатой сумкой.
    
— Сядь, милая, попей, — сказала миссис Колтер и, ласково просунув руку под спину Лире, помогла ей сесть.
    
Лира напряглась, но тут же расслабилась, когда Пантелеймон мысленно сказал ей: мы в безопасности, но только пока притворяемся. Лира открыла глаза, оказалось, что они полны слез, и, к стыду своему и удивлению, она зарыдала.
    
Миссис Колтер, ласково приговаривая, передала чашку обезьяне, а сама вытерла Лире глаза надушенным платком.
    
— Поплачь, поплачь, моя милая, — сказал нежный голос, но Лира вовсе этого не желала. Она старалась сдержать слезы, сжимала губы, подавляла рыдания, рвавшиеся из груди.
    
Пантелеймон вел ту же игру: прикидываться, прикидываться. Он стал мышью и слез с руки Лиры, чтобы робко понюхать питье, которое держала обезьяна. Оно было безвредным: всего лишь настойка ромашки. Он забрался Лире на плечо и шепнул:
    
— Пей.
    
Она села, взяла горячую чашку обеими руками и стала пить, время от времени дуя на нее. Смотрела она при этом в пол. Притворяться надо было так, как никогда в жизни.
    
— Лира, милая, — проворковала миссис Колтер, гладя ее по волосам.
    
— Я думала, что потеряла тебя навсегда! Что случилось? Ты заблудилась? Тебя кто-то увел из квартиры?
    
— Да, — прошептала Лира.
    
— Кто же, милая?
    
— Мужчина и женщина.
    
— Мои гости?
    
— Наверное, да. Они попросили что-то вам принести снизу, я пошла, а они схватили меня и куда-то увезли на машине. Когда они остановились, я сразу убежала, увернулась от них, и они меня не догнали. Только я не знала, где мы…
    
Она опять всхлипнула, на этот раз тише, и можно было сделать вид, будто это вызвано ее рассказом.
    
— Я там бродила, искала дорогу домой, и тут меня поймали Жрецы… Посадили в фургон с другими детьми и привезли в какой-то большой дом, не знаю, где он.
    
С каждой секундой, с каждой фразой она чувствовала, как к ней понемногу возвращаются силы. Теперь, когда она занималась привычным, трудным и не всегда предсказуемым делом, а именно, лгала, к ней вернулась уверенность, то же ощущение сложности и власти, какое давал ей алетиометр. Надо быть осторожной, не сказать чего-нибудь заведомо невероятного, в некоторых случаях выражаться туманно и выдумывать правдоподобные детали — короче говоря, надо стать артисткой.
    
— Сколько времени держали тебя в этом доме? — спросила миссис Колтер.
    
Плавание по каналам и пребывание у цыган длилось несколько недель; надо было как-то отчитаться за это время. Выдумано было путешествие в Троллезунд со Жрецами, затем бегство, обильно приправленное ее впечатлениями от города: работа прислугой в баре Эйнарссона, затем работа в фермерской семье, вдали от берега, затем нападение самоедов и доставка в Больвангар.
    
— И они собирались… собирались отрезать…
    
— Ш-ш-ш. Не надо, милая. Я выясню, что тут происходит.
    
— Но зачем они хотели это сделать? Я ничего такого не натворила. Все ребята здесь боятся, и никто ничего не знает. Это ужасно. Ничего хуже не бывает… Миссис Колтер, зачем они это делают? Почему они такие жестокие?
    
— Ну, все, все… Тебе ничего не грозит. С тобой они никогда этого не сделают. Теперь я знаю, что ты здесь, и все позади, и ты в безопасности. Никто никогда не обидит тебя, милая Лира, никто не причинит тебе зла…
    
— Но почему они это делают с другими ребятами? Почему?
    
— Ох, родная…
    
— Из-за Пыли, да?
    
— Они тебе это сказали? Это сказали врачи?
    
— Ребята знают. Все ребята об этом говорят, но никто не знает! И мне чуть не сделали — вы должны мне сказать! Вы не имеете права скрывать от меня!
    
— Лира… Лира, Лира. Милая, это большие, сложные проблемы — Пыль и так далее. Детям рано об этом задумываться. А врачи это делают с детьми для их же блага, родная. Пыль — это что-то плохое, опасное, вредное, это зло. Взрослые и их деймоны заражены Пылью настолько, что им уже не помочь. Поздно… Но короткая операция на ребенке означает, что он защищен от нее. Пыль к нему больше не прилипнет. Они защищены и счастливы и…
    
Лира подумала о маленьком Тони Макариосе. Она вдруг нагнулась, и ее затошнило. Миссис Колтер отпустила ее и сделала шаг назад.
    
— Тебе плохо, милая? Иди в ванную… Лира сглотнула и вытерла глаза.
    
— Зачем вам это делать? — сказала она.