1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Идут, закутаны в рубахи,
      
С нелепой вежностью нерях.
      
Вокруг пивные встали в ряд,
      
Ломовики в пивных сидят.
      
И в окна конских морд толпа
      
Глядит, мотаясь у столба,
      
И в окна конских морд собор
      
Глядит, поставленный в упор.
      
А там за ним, за морд собором,
      
Течет толпа на полверсты,
      
Кричат слепцы блестящим хором,
      
Стальные вытянув персты.
      
Маклак штаны на воздух мечет,
      
Ладонью бьет, поет как кречет:
      
Маклак — владыка всех штанов,
      
Ему подвластен ход миров,
      
Ему подвластно толп движенье,
      
Толпу томит штанов круженье,
      
И вот она, забывши честь,
      
Стоит, не в силах глаз отвесть,
      
Вся прелесть и изнеможенье.
     
     
      
Кричи, маклак, свисти уродом,
      
Мечи штаны под облака!
      
Но перед сомкнутым народом
      
Иная движется река:
      
Один сапог несет на блюде,
      
Другой поет хвалу Иуде,
      
А третий, грозен и румян,
      
В кастрюлю бьет, как в барабан.
      
И нету сил держаться боле,
      
Толпа в плену, толпа в неволе,
      
Толпа лунатиком идет,
      
Ладони вытянув вперед.
     
     
      
А вкруг черны заводов замки,
      
Высок под облаком гудок.
      
И вот опять идут мустанги
      
На колоннаде пышных ног.
      
И воют жалобно телеги,
      
И плещет взорванная грязь,
      
И над каналом спят калеки,
      
К пустым бутылкам прислонясь.
     
    
    
1928
    
   
   
    
     
Пекарня
    
    
     
      
В волшебном царстве калачей,
      
Где дым струится над пекарней,
      
Железный крендель, друг ночей,
      
Светил небесных светозарней.
      
Внизу под кренделем — содом.
      
Там тесто, выскочив из квашен,
      
Встает подобьем белых башен
      
И рвется в битву напролом.
     
     
      
Вперед! Настало время боя!
      
Ломая тысячи преград,
      
Оно ползет, урча и воя,
      
И не желает лезть назад.
      
Трещат столы, трясутся стены,
      
С высоких балок льет вода.
      
Но вот, подняв фонарь военный,
      
В чугун ударил тамада, —
      
И хлебопеки сквозь туман,
      
Как будто идолы в тиарах,
      
Летят, играя на цимбалах
      
Кастрюль неведомый канкан.
     
     
      
Как изукрашенные стяги,
      
Лопаты ходят тяжело,
      
И теста ровные корчаги
      
Плывут в квадратное жерло.
      
И в этой, красной от натуги,
      
Пещере всех метаморфоз
      
Младенец-хлеб приподнял руки
      
И слово стройно произнес.
      
И пекарь огненной трубой
      
Трубил о нем во мрак ночной.
     
     
      
А печь, наследника родив
      
И стройное поправив чрево,
      
Стоит стыдливая, как дева
      
С ночною розой на груди.
      
И кот, в почетном сидя месте,
      
Усталой лапкой рыльце крестит,
      
Зловонным хвостиком вертит,
      
Потом кувшинчиком сидит.
      
Сидит, сидит, и улыбнется,
      
И вдруг исчез. Одно болотце
      
Осталось в глиняном полу.
      
И утро выплыло в углу.
     
    
    
1928
    
   
   
    
     
Начало осени
    
    
     
      
Старухи, сидя у ворот,
      
Хлебали щи тумана, гари.
      
Тут, торопяся на завод,
      
Шел переулком пролетарий.
      
Не быв задетым центром О,
      
Он шел, скрепив периферию,
      
И ветр ломался вкруг него.
      
Приходит соболь из Сибири,
      
И представляет яблок Крым,
      
И девка, взяв рубля четыре,
      
Ест плод, любуясь молодым.
      
В его глазах — начатки знанья,
      
Они потом уходят в руки,
      
В его мозгу на состязанье
      
Сошлись концами все науки.
      
Как сон житейских геометрий,
      
В необычайно крепком ветре
      
Над ним домов бряцали оси,
      
И в центре О мерцала осень.
      
И к ней касаясь хордой, что ли,
      
Качался клен, крича от боли,
      
Качался клен, и выстрелом ума
      
Казалась нам вселенная сама.
     
    
    
1928
    
   
   
    
     
Бродячие музыканты
    
    
     
      
Закинув на спину трубу,
      
Как бремя золотое,
      
Он шел, в обиде на судьбу.
      
За ним бежали двое.
      
Один, сжимая скрипки тень,
      
Горбун и шаромыжка,
      
Скрипел и плакал целый день,
      
Как потная подмышка.
      
Другой, искусник и борец,
      
И чемпион гитары,
      
Огромный нес в руках крестец
      
С роскошной песнею Тамары.
      
На том крестце семь струн железных,
      
И семь валов, и семь колков,
      
Рукой построены полезной,
      
Болтались в виде уголков.
      
На стогнах солнце опускалось,
      
Неслись извозчики гурьбой,
      
Как бы фигуры пошехонцев
      
На волокнистых лошадях.
      
И вдруг в колодце между окон
      
Возник трубы волшебный локон,
      
Он прянул вверх тупым жерлом
      
И заревел. Глухим орлом
      
Был первый звук. Он, грохнув, пал,
      
За ним второй орел предстал,
      
Орлы в кукушек превращались,
      
Кукушки в точки уменьшались,
      
И точки, горло сжав в комок,
      
Упали в окна всех домов.
     
     
      
Тогда горбатик, скрипочку
      
Приплюснув подбородком,
      
Слепил перстом улыбочку
      
На личике коротком,
      
И, визгнув поперечиной
      
По маленьким струнам,
      
Заплакал, искалеченный:
      
— Тилим-там-там!
     
     
      
Система тронулась в порядке.
      
Качались знаки вымысла.
      
И каждый слушатель украдкой
      
Слезою чистой вымылся,
      
Когда на подоконниках
      
Средь музыки и грохота
      
Легла толпа поклонников
      
В подштанниках и кофтах.
     
     
      
Но богослов житейской страсти
      
И чемпион гитары
      
Подъял крестец, поправил части
      
И с песней нежною Тамары
      
Уста отважно растворил.
      
И все умолкло.
      
Звук самодержавный,
      
Глухой, как шум Куры,
      
Роскошный, как мечта,
      
Пронесся...
      
И в этой песне сделалась видна
      
Тамара на кавказском ложе.
      
Пред нею, полные вина,
      
Шипели кубки дотемна
      
И юноши стояли тоже.
      
И юноши стояли,
      
Махали руками,
      
И страстые дикие звуки
      
Всю ночь раздавалися там...
      
— Тилим-там-там!
     
     
      
Певец был строен и суров.
      
Он пел, трудясь, среди дворов
      
Средь выгребных высоких ям
      
Трудился он, могуч и прям.
      
Вокруг него система кошек,
      
Система окон, ведер, дров
      
Висела, темный мир размножив
      
На царства узкие дворов.
      
На что был двор? Он был трубою,
      
Он был тоннелем в те края,
      
Где был и я гоним судьбою,
      
Где пропадала жизнь моя.
      
Где сквозь мансардное окошко
      
При лунном свете, вся дрожа,
      
В глаза мои смотрела кошка,
      
Как дух седьмого этажа.
     
    
    
1928
    
   
   
    
     
На лестницах
    
    
     
      
Коты на лестницах упругих,
      
Большие рыла приподняв,
      
Сидят, как будды, на перилах,
      
Ревут, как трубы, о любви.
      
Нагие кошечки, стесняясь,
      
Друг к дружке жмутся, извиняясь.
      
Кокетки! Сколько их кругом!
      
Они по кругу ходят боком,
      
Они текут любовным соком,
      
Они трясутся, на весь дом
      
Распространяя запах страсти.
      
Коты ревут, открывши пасти,-
      
Они как дьяволы вверху
      
В своем серебряном меху.
     
     
      
Один лишь кот в глухой чужбине
      
Сидит, задумчив, не поет.
      
В его взъерошенной овчине
      
Справляют блохи хоровод.
      
Отшельник лестницы печальной,
      
Монах помойного ведра,
      
Он мир любви первоначальной
      
Напрасно ищет до утра.
      
Сквозь дверь он чувствует квартиру,
      
Где труд дневной едва лишь начат.
      
Там от плиты и до сортира
      
Лишь бабьи туловища скачут.
      
Там примус выстроен, как дыба,
      
На нем, от ужаса треща,
      
Чахоточная воет рыба
      
В зеленых масляных прыщах.
      
Там трупы вымытых животных
      
Лежат на противнях холодных
      
И чугуны, купели слез,
      
Венчают зла апофеоз.
     
     
      
Кот поднимается, трепещет.
      
Сомненья нету: замкнут мир
      
И лишь одни помои плещут
      
Туда, где мудрости кумир.
      
И кот встает на две ноги,
      
Идет вперед, подъемля лапы.
      
Пропала лестница. Ни зги
      
В глазах. Шарахаются бабы,
      
Но поздно! Кот, на шею сев,
      
Как дьявол, бьется, озверев,
      
Рвет тело, жилы отворяет,
      
Когтями кости вынимает...
      
О, боже, боже, как нелеп!
      
Сбесился он или ослеп?
     
     
      
Шла ночь без горечи и страха,
      
И любопытным виден был
      
Семейный сад — кошачья плаха,
      
Где месяц медленный всходил.
      
Деревья дружные качали
      
Большими сжатыми телами,
      
Нагие птицы верещали,
      
Скача неверными ногами.
      
Над ними, желтый скаля зуб,
      
Висел кота холодный труп.
     
     
      
Монах! Ты висельником стал!
      
Прощай. В моем окошке,
      
Справляя дикий карнавал,
      
Опять несутся кошки.
      
И я на лестнице стою,
      
Такой же белый, важный.
      
Я продолжаю жизнь твою,
      
Мой праведник отважный.
     
    
    
1928
    
   
   
    
     
Поэма весны
    
    
     
      
Ты и скрипку с собой принесла,
      
И заставила петь на свирели,
      
И, схватив за плечо, повела
      
Сквозь поля, голубые в апреле.
      
Пессимисту дала ты шлепка,
      
Настежь окна в домах растворила,
      
Подхватила в сенях старика
      
И плясать по дороге пустила.
      
Ошалев от твоей красоты,
      
Скряга вытащил пук ассигнаций,
      
И они превратились в листы
      
Засиявших на солнце акаций.
      
Бюрократы, чинуши, попы,
      
Столяры, маляры, стеклодувы,
      
Как птенцы из своей скорлупы,
      
Отворили на радостях клювы.
      
Даже те, кто по креслам сидят,
      
Погрузившись в чины и медали,
      
Улыбнулись и, как говорят,
      
На мгновенье счастливыми стали.
      
Это ты, сумасбродка весна!
      
Узнаю твои козни, плутовка!
      
Уж давно мне из окон видна
      
И улыбка твоя, и сноровка.
      
Скачет по полю жук-менестрель,
      
Реет бабочка, став на пуанты.
      
Развалившись по книгам, апрель
      
Нацепил васильков аксельбанты.
      
Он-то знает, что поле да лес —
      
Для меня ежедневная тема,
      
А весна, сумасбродка небес,-
      
И подружка моя, и поэма.
     
    
    
1956
    
   
   
    
     
Чертополох
    
    
     
      
Принесли букет чертополоха
      
И на стол поставили, и вот
      
Предо мной пожар, и суматоха,
      
И огней багровый хоровод.
      
Эти звезды с острыми концами,
      
Эти брызги северной зари
      
И гремят и стонут бубенцами,
      
Фонарями вспыхнув изнутри.
      
Это тоже образ мирозданья,
      
Организм, сплетенный из лучей,
      
Битвы неоконченной пыланье,
      
Полыханье поднятых мечей,
      
Это башня ярости и славы,
      
Где к копью приставлено копье,
      
Где пучки цветов, кровавоглавы,
      
Прямо в сердце врезаны мое.
      
Снилась мне высокая темница
      
И решетка, черная, как ночь,
      
За решеткой — сказочная птица,
      
Та, которой некому помочь.
      
Но и я живу, как видно, плохо,
      
Ибо я помочь не в силах ей.
      
И встает стена чертополоха
      
Между мной и радостью моей.
      
И простерся шип клинообразный
      
В грудь мою, и уж в последний раз
      
Светит мне печальный и прекрасный
      
Взор ее неугасимых глаз.
     
    
    
1956
    
   
   
    
     
Морская прогулка
    
    
     
      
На сверкающем глиссере белом
      
Мы заехали в каменный грот,
      
И скала опрокинутым телом
      
Заслонила от нас небосвод.
      
Здесь, в подземном мерцающем зале,
      
Над лагуной прозрачной воды,
      
Мы и сами прозрачными стали,
      
Как фигурки из тонкой слюды.
      
И в большой кристаллической чаше,
      
С удивлением глядя на нас,
      
Отраженья неясные наши
      
Засияли мильонами глаз.
      
Словно вырвавшись вдруг из пучины,
      
Стаи девушек с рыбьим хвостом
      
И подобные крабам мужчины
      
Оцепили наш глиссер кругом.
      
Под великой одеждою моря,
      
Подражая движеньям людей,
      
Целый мир ликованья и горя
      
Жил диковинной жизнью своей.
      
Что-то там и рвалось, и кипело,
      
И сплеталось, и снова рвалось,
      
И скалы опрокинутой тело
      
Пробивало над нами насквозь.
      
Но водитель нажал на педали,
      
И опять мы, как будто во сне,
      
Полетели из мира печали
      
На высокой и легкой волне.
      
Солнце в самом зените пылало,
      
Пена скал заливала корму,
      
И Таврида из моря вставала,
      
Приближаясь к лицу твоему.
     
    
    
1956
    
   
   
    
     
Последняя любовь
    
    
     
      
Задрожала машина и стала,
      
Двое вышли в вечерний простор,
      
И на руль опустился устало
      
Истомленный работой шофер.
      
Вдалеке через стекла кабины
      
Трепетали созвездья огней.
      
Пожилой пассажир у куртины
      
Задержался с подругой своей.
      
И водитель сквозь сонные веки
      
Вдруг заметил два странных лица,
      
Обращенных друг к другу навеки
      
И забывших себя до конца.
      
Два туманные легкие света
      
Исходили из них, и вокруг
      
Красота уходящего лета
      
Обнимала их сотнями рук.
      
Были тут огнеликие канны,
      
Как стаканы с кровавым вином,
      
И седых аквилегий султаны,
      
И ромашки в венце золотом.
      
В неизбежном предчувствии горя,
      
В ожиданье осенних минут
      
Кратковременной радости море
      
Окружало любовников тут.
      
И они, наклоняясь друг к другу,
      
Бесприютные дети ночей,
      
Молча шли по цветочному кругу
      
В электрическом блеске лучей.
      
А машина во мраке стояла,
      
И мотор трепетал тяжело,
      
И шофер улыбался устало,
      
Опуская в кабине стекло.
      
Он-то знал, что кончается лето,
      
Что подходят ненастные дни,
      
Что давно уж их песенка спета,-
      
То, что, к счастью, не знали они.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
* * *
    
    
     
      
Клялась ты — до гроба
      
Быть милой моей.
      
Опомнившись, оба
      
Мы стали умней.
     
     
      
Опомнившись, оба
      
Мы поняли вдруг,
      
Что счастья до гроба
      
Не будет, мой друг.
     
     
      
Колеблется лебедь
      
На пламени вод.
      
Однако к земле ведь
      
И он уплывет.
     
     
      
И вновь одиноко
      
Заблещет вода,
      
И глянет ей в око
      
Ночная звезда.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Старость
    
    
     
      
Простые, тихие, седые,
      
Он с палкой, с зонтиком она,-
      
Они на листья золотые
      
Глядят, гуляя дотемна.
     
     
      
Их речь уже немногословна,
      
Без слов понятен каждый взгляд,
      
Но души их светло и ровно
      
Об очень многом говорят.
     
     
      
В неясной мгле существованья
      
Был неприметен их удел,
      
И животворный свет страданья
      
Над ними медленно горел.
     
     
      
Изнемогая, как калеки,
      
Под гнетом слабостей своих,
      
В одно единое навеки
      
Слились живые души их.
     
     
      
И знанья малая частица