1 2 3 4 5 6 
Я  больна и могу умереть от этой болезни, – у меня всегда было предчувствие,  что я умру молодой. Моя мать умерла от чахотки, мой образ жизни мог только  усилить эту болезнь – единственное наследство, которое я получила от матери, но  я не хочу умереть, прежде чем вы не узнаете, как вам относиться ко мне в том  случае, если вы по возвращении будете еще интересоваться бедной девушкой,  которую любили перед отъездом.    

Вот  что было в том письме, которое я с наслаждением повторяю, чтобы снова оправдаться  в своих собственных глазах.    

Вы  помните, Арман, как приезд вашего отца встревожил нас в Буживале, вы помните невольный  ужас, который мне причинил этот приезд, объяснение, которое произошло у вас с  ним и о котором вы мне рассказывали вечером.    

На  следующий день, когда вы были в Париже и ждали отца, ко мне пришел какой-то человек  и передал письмо от господина Дюваля.    

В  этом письме, которое я прилагаю здесь, заключалась серьезная просьба под  каким-нибудь предлогом удалить вас на завтра из дому и принять вашего отца. Он  должен был со мной поговорить и убедительно просил меня ничего вам не  рассказывать о его письме.    

Вы  помните, как настойчиво я вам советовала снова поехать в Париж на следующий  день.    

Через  час после вашего отъезда приехал ваш отец. Не буду вам рассказывать, какое впечатление  произвел на меня его суровый вид. Ваш отец пропитан старыми теориями, согласно  которым все куртизанки бессердечны и глупы: нечто вроде автоматов для получения  денег, всегда готовые, как железные машины, раздавить руку, которая им  протягивает что-нибудь, и безжалостно, бессердечно растерзать того, кто их  поддерживает.    

Ваш  отец очень вежливо просил меня в письме принять его, на самом деле он не был  таким, как в письме. В его первых словах была надменность, гордость и даже  угроза, и я должна была ему напомнить, что я у себя дома, что только искренняя  привязанность к его сыну заставляет меня давать ему отчет в своих действиях.    

Господин  Дюваль немного успокоился, но, однако, заявил мне, что он не может больше терпеть,  чтобы его сын разорялся из-за меня. Я красива, это правда, но, как бы я ни была  красива, я не должна своей красотой губить будущее молодого человека, вводя его  в громадные расходы.    

На  это я могла дать только один ответ, не правда ли? Представить ему  доказательства, что с тех пор, как я стала вашей любовницей, никакая жертва  меня не устрашала, лишь бы остаться вам верной и не брать у вас больше денег,  чем вы могли дать. Я показала квитанции из ломбарда, расписки тех людей,  которым я продала вещи, не принятые в заклад, рассказала о своем решении  продать всю свою обстановку, чтобы заплатить долги и жить с вами, не будучи вам  в тягость. Я рассказала о нашем счастье, о том, что вы мне открыли жизнь  спокойную и счастливую, и в конце концов он поверил очевидности, протянул мне  руку и попросил у меня извинения за свое поведение.    

Потом  он сказал:    

     

«Теперь, сударыня, я попытаюсь не  упреками и угрозами, а просьбами добиться от вас жертвы, превышающей все другие  жертвы, которые вы до сих пор приносили моему сыну».    

     

Я  задрожала при этом предисловии.    

Ваш  отец приблизился ко мне, взял обе мои руки и продолжал серьезным голосом:    

     

«Дитя мое, пожалуйста, не  истолкуйте в дурную сторону то, что я вам скажу. Поймите только, что жизнь  ставит иногда нашему сердцу суровые задачи, но их нужно выполнять. Вы добрая, и  ваше сердце способно на великодушие, незнакомое многим другим женщинам,  которые, может быть, и презирают вас, но недостойны сравняться с вами. Но  подумайте только: кроме любовницы есть еще семья, кроме любви есть обязанность.  После возраста, когда господствуют страсти, наступает другой возраст, когда  человек должен занять серьезное положение в обществе, должен заслужить  уважение. У моего сына нет состояния, но он хочет пожертвовать для вас  наследством матери. Если он примет от вас дар, который вы хотите ему принести,  честь и достоинство обязывают его обеспечить вас на случай несчастья. Но он не  может принять вашей жертвы, потому что свет, которого вы не знаете, истолкует  превратно его согласие и запятнает наше имя. Никто не поинтересуется спросить  себя, любит ли вас Арман и любите ли вы его, является ли эта взаимная любовь  счастьем для него и спасением для вас. Все отметят только то, что Арман Дюваль  позволил своей содержанке, – простите, дитя мое, за все, что я вам должен  сказать, – продать для него все, что у нее было. Наступит когда-нибудь  день упреков и сожаления, будьте уверены, что и для вас этот день настанет, и  вы оба окажетесь скованными цепью, которую не сумеете порвать. Что вы будете  тогда делать? Ваша молодость будет потеряна, будущее моего сына разрушено, а я,  его отец, получу благодарность только от одного из своих детей, а ждал от  обоих.    

Вы молоды, красивы, жизнь вас  утешит. У вас благородное сердце, и воспоминание о хорошем поступке искупит для  вас многое в прошлом. За те полгода, что Арман знаком с вами, он забыл меня. Я  писал ему четыре раза, а он и не подумал мне ответить. Я мог умереть, и он не  узнал бы этого!    

Даже если бы вы приняли решение  жить иначе, чем вы жили до сих пор, Арман, с его любовью к вам, не допустит  затворничества, на которое вас обрекают его скромные средства и для которого не  создана ваша красота. Неизвестно, что он предпримет! Он играл, я знаю, он  ничего вам об этом не говорил, я это тоже знаю, и в момент опьянения он мог  потерять часть того, что я собирал долгие годы в приданое своей дочери, для  него и на свою старость. То, что могло случиться раньше, может случиться в  будущем. А уверены ли вы в том, что жизнь, которую вы покинете для него, не  прельстит вас снова?    

Уверены ли вы в том, что, полюбив  его, вы не полюбите никого другого? А может быть, вы будете страдать от оков,  которые ваша связь наложит на жизнь вашего любовника, и не сумеете его утешить,  если с течением лет грезы любви сменятся честолюбием? Подумайте обо всем этом,  сударыня. Вы любите Армана, докажите это ему единственным способом, который вам  остается: пожертвуйте ради его будущего вашей сегодняшней любовью. Никакого  несчастья еще не произошло, но оно произойдет, и, может быть, даже еще большее,  чем я предвижу. Арман может приревновать человека, который вас любил, он может  его оскорбить, вызвать на дуэль, быть убитым. Подумайте, как вы ответите отцу  за жизнь сына?    

В конце концов, дитя мое, не  скрою от вас последней причины моего приезда в Париж. У меня есть дочь, я вам  уже говорил, молодая, красивая, чистая, как ангел. Она любит, и ее любовь для  нее тоже весь смысл жизни. Я писал все это Арману, но, занятый вами, он мне не  ответил. Моя дочь собирается замуж. Она выходит за любимого человека, вступает  в достойную семью, которая требует, чтобы все было так же достойно и в моей  семье. Родные моего будущего зятя узнали о том, как Арман живет в Париже, и  объявили мне, что возьмут свое слово обратно, если Арман будет продолжать эту  жизнь. Будущее ребенка, который вам ничего не сделал, в ваших руках.    

Чувствуете ли вы право и силу  сломать его? Умоляю вас во имя вашей любви и вашего раскаяния, Маргарита, не  нарушайте счастья моей дочери…»    

     

Я  молча плакала, мой друг, перед всеми этими доводами, которые я сама себе часто  приводила и которые в устах вашего отца получали еще большую определенность. Я  говорила себе все то, что ваш отец не решался мне сказать и что часто просилось  у него на язык: что я все-таки содержанка и, как бы ни оправдывала нашу связь,  она всегда будет носить характер расчета, что моя прошлая жизнь не дает мне  никакого права мечтать о подобном счастье и что я брала на себя  ответственность, которая шла вразрез с моими привычками и моей репутацией. Я  любила вас, Арман. Отеческая манера разговора, чистые чувства, которые господин  Дюваль пробуждал во мне, уважение этого старика, которое я заслужила, ваше  уважение, в котором я была уверена, – все это вызывало в моем сердце  благородные чувства. Они возвышали меня в моих собственных глазах и рождали  незнакомые до тех пор святые стремления. Когда я думала, что этот старик,  который вымаливал у меня будущее своего сына, велит когда-нибудь своей дочери  упоминать мое имя в своих молитвах, как имя неизвестного друга, я вся  преображалась и гордилась собой.    

Острота  момента, может быть, усиливала мои под линные чувства, но я это действительно  испытывала, мой друг. И эти новые чувства заставляли умолкнуть возражения,  которые мне нашептывали воспоминания о счастливых днях, проведенных с вами.    

«Хорошо, –  сказала я вашему отцу, вытирая слезы. – Вы верите, что я люблю вашего сына?»    

«Да», –  сказал господин Дюваль.    

«Бескорыстной  любовью?»    

«Да».    

«Верите  вы, что в этой любви заключались для меня все надежды, мечты и оправдание моей  жизни?»    

«Твердо  верю».    

«Ну  так поцелуйте меня, как вы поцеловали бы вашу дочь, и клянусь вам, что этот  поцелуй, единственно чистый поцелуй за всю мою жизнь, даст мне силы бороться с  моей любовью и что раньше чем через неделю ваш сын вернется к вам. Он будет  страдать некоторое время, но будет исцелен на всю жизнь».    

«У  вас благородное сердце, – сказал ваш отец, целуя меня в лоб. – Бог  вас вознаградит за ваше намерение, но я боюсь, что вы не справитесь с моим  сыном».    

«О,  будьте спокойны, он будет меня ненавидеть!»    

Нужно  было создать между нами какую-нибудь непроходимую преграду – как для одного,  так и для другого.    

Я  написала Прюданс, что принимаю предложение графа П., и просила ему передать,  что буду ужинать с ним и с ней.    

Я  запечатала письмо и просила вашего отца, не говоря ему о его содержании,  передать его по назначению по приезде в Париж.    

Он  спросил меня о содержании. «Дело идет о счастье вашего сына», – ответила  я.    

Ваш  отец поцеловал меня в последний раз. Я почувствовала на своем лбу слезы  благодарности, которые как бы искупали ошибки моего прошлого, и в тот момент,  когда я согласилась отдаться другому человеку, я сияла от гордости, думая о  том, что я покупала этой дорогой ценой.    

И  это было вполне понятно, Арман; вы говорили мне, что ваш отец – самый честный  человек на свете.    

Господин  Дюваль сел в экипаж и уехал.    

Но  я – женщина, и когда вас увидела, не могла удержаться от слез, но не забыла  все-таки своего решения.    

«Хорошо  ли я сделала?» – вот какой вопрос я задаю себе теперь, когда лежу больная в постели,  из которой уже не поднимусь.    

Вы  были свидетелем, что я испытывала по мере приближения часа нашей неизбежной разлуки.  Вашего отца не было тут, и он не мог меня поддержать. Была минута, когда я была  готова во всем вам признаться, так я боялась, что вы меня будете ненавидеть и  презирать.    

Вы  не поверите, может быть, Арман, но я просила у Бога сил. Он принял мою жертву и  дал мне силы.    

За  ужином мне тоже нужна была помощь, я не хотела думать о том, что мне предстоит, –  я так боялась, что мужество мне изменит!    

Кто  бы мог подумать, что я, Маргарита Готье, буду так страдать при одной мысли о новом  любовнике?    

Я  напилась, чтобы забыть, а на другой день проснулась в постели графа.    

Вот  вам вся правда, мой друг, судите и простите, как я простила вам все зло,  которое вы мне причиняли с тех пор.    

 XXVI    

     

То,  что было после этой роковой ночи, вы знаете не хуже меня, но вы не знаете, вы  не можете знать, что я выстрадала после нашей разлуки.    

Я  узнала, что ваш отец увез вас, но я не сомневалась, что вы не сумеете долго  прожить вдали от меня. В тот день, когда я встретила вас на Елисейских полях, я  была взволнована, но не удивлена.    

Тогда  начался целый ряд дней, из которых каждый приносил мне новое оскорбление от  вас, оскорбление, которое я принимала почти с радостью, так как оно являлось  доказательством вашей любви ко мне, и, кроме того, мне казалось, что чем больше  вы меня преследуете, тем больше я вырасту в ваших глазах в тот день, когда вы  узнаете правду.    

Не  удивляйтесь этому радостному мученичеству, Арман. Ваша любовь открыла мое  сердце благородному восторгу.    

Однако  я не сразу окрепла.    

Между  моментом принесения жертвы и вашим приездом прошло довольно долгое время, в  течение которого мне необходимо было напрягать все свои силы, чтобы не сойти с  ума и не замечать жизни, в которую я бросилась. Прюданс вам рассказывала, не  правда ли, что я бывала на всех празднествах, на всех балах, на всех оргиях?    

Я  как бы надеялась поскорее убить себя этими излишествами, и, по-видимому, эта  надежда скоро оправдается. Мое здоровье все ухудшалось и ухудшалось, и в тот  день, когда я послала к вам мадам Дювернуа просить пощады, и душа и тело мои  были совершенно измучены.    

Я  не буду вам напоминать, Арман, как вы вознаградили последнее доказательство  любви, которое я вам дала, каким оскорблением вы выгнали из Парижа умирающую  женщину, которая не могла противостоять вашему желанию провести с ней ночь  любви. Как безумная, поверила она на минуту, что можно спаять прошлое и  настоящее. Вы имели право, Арман, поступать так, как вы поступали: мне не  всегда платили так дорого за мои ночи!    

Я  все бросила тогда. Олимпия меня заменила у графа N. и, как говорят, объяснила ему  причины моего отъезда. Граф Г. был в это время в Лондоне. Он принадлежит к тем  людям, которые смотрят на любовь к таким женщинам, как я, как на приятное  времяпрепровождение, остаются друзьями тех женщин, которыми обладали, и никогда  не испытывают ненависти, потому что никогда не знали ревности, он принадлежит,  наконец, к тем вельможам, которые раскрывают нам наполовину свое сердце, но  весь свой кошелек. И о нем я прежде всего подумала и отправилась к нему. Он  принял меня прекрасно, но был в это время любовником светской женщины и боялся  себя скомпрометировать близким знакомством со мной. Он меня познакомил со  своими друзьями, они мне устроили ужин, после которого один из них меня увез.    

Что  мне было делать, мой друг?    

Покончить  с собой? Но это наложило бы бесполезное бремя на вашу жизнь, которая должна  быть счастливой. К тому же зачем кончать с собой, когда и без того смерть  близка.    

Я  стала бездушным телом, бессмысленной вещью, я прожила некоторое время такой жизнью  автомата, потом вернулась в Париж и спросила о вас. Мне сказали, что вы уехали  в далекое путешествие. У меня не было больше никакой поддержки. Моя жизнь стала  снова такой, какой она была за два года перед нашим знакомством. Я пыталась  вернуть герцога, но я слишком жестоко оскорбила этого человека, а старики не  отличаются терпением, вероятно, потому, что не сознают свою недолговечность.  Моя болезнь с каждым днем все усиливалась, я была бледна, печальна, еще больше  похудела. Мужчины, которые покупают любовь, исследуют товар, прежде чем взять  его. В Париже нашлись более здоровые женщины, меня стали забывать. Вот вам мое  прошлое до вчерашнего дня.    

Теперь  я совершенно больна. Я написала герцогу и просила у него денег, потому что у  меня ничего нет, а кредиторы вернулись и с ожесточением подают мне свои счета.  Не знаю, ответит ли мне герцог. Почему вас нет в Париже, Арман? Вы бы приходили  ко мне, и ваши посещения приносили бы мне утешение.    

     20  декабря.    

     

Ужасная  погода, идет снег, я одна дома. У меня была такая сильная лихорадка три дня,  что я не могла вам написать ни слова. Ничего нового, мой друг. Каждый день я  бессознательно жду письма от вас, но его нет и, наверное, не будет. Только  мужчины имеют силу не прощать. Герцог мне не ответил.    

Прюданс  снова начала ходить по ломбардам.    

Я  не перестаю харкать кровью. Вам было бы больно меня видеть. Вы – счастливец:  находитесь под жарким небом, а мне предстоит ледяная зима, которая давит мне  грудь. Сегодня я немного вставала и через занавески на окнах видела парижскую  жизнь, с которой я уж совсем покончила. Прошло несколько знакомых, быстро,  весело, беззаботно. Никто не поднял глаз на мои окна. Правда, несколько молодых  людей заходили справляться о моем здоровье. Я была уже раз больна, и вы, не  зная меня, выслушав от меня только дерзости в день нашего первого знакомства,  приходили каждый день узнавать о моем здоровье. Теперь я снова больна. Мы  провели вместе полгода. Я питала к вам такую любовь, какую только может  вместить и дать сердце женщины, а вы все-таки далеко, проклинаете меня и не  шлете мне ни слова утешения. Но я уверена, что эта заброшенность только дело  случая. Если бы вы были в Париже, вы бы не отходили от моего изголовья и от  моей комнаты.    

     28  декабря.    

     

Доктор  не позволяет мне писать каждый день. И действительно, воспоминания только  усиливают у меня жар, но вчера я получила письмо, которое мне было приятно, не  столько из-за чувств, которые в нем выражены, сколько той материальной помощи,  которую оно мне принесло.    

     

«Сударыня!    

Я узнал только что о вашей  болезни. Если бы я был в Париже, я сам зашел бы вас навестить. Если бы мой сын  был здесь, я бы его послал к вам, но я не могу уехать из С., а Арман в  шестистах – семистах милях отсюда. Позвольте же мне написать вам, как меня  удручает ваша болезнь, и поверьте моим искренним молитвам о вашем скором  выздоровлении.    

Один из моих ближайших друзей,  господин X., зайдет к вам. Пожалуйста, примите его. Я ему дал поручение и горю  нетерпением узнать результаты.    

Примите, сударыня, уверения в  моих самых искренних чувствах».    

     

Вот  такое письмо я получила. У вашего отца благородное сердце, мой друг, любите  его. Мало таких достойных людей на свете. Эта бумажка с его подписью принесла  мне больше облегчения, чем все рецепты нашего великого доктора.    

Сегодня  утром приходил господин X. По-видимому, он был очень смущен деликатным поручением,  которое ему дал господин Дюваль. Он принес мне тысячу экю от вашего отца. Я  хотела сначала отказаться, но господин X. сказал мне, что этот отказ оскорбит  господина Дюваля, который ему поручил передать мне эту сумму и доставлять мне  все по мере надобности. Я приняла эту услугу, которая конечно не была  милостыней. Если я умру, прежде чем вы вернетесь, покажите вашему отцу, что я  написала о нем, скажите ему, что, набрасывая эти строки, бедняжка, которую он  удостоил своим письмом, проливала слезы благодарности и молилась за него Богу.    

     4  января.    

     

У  меня было несколько очень тяжелых дней. Я не знала, что тело может доставлять такие  страдания. О, мое прошлое! Теперь я вдвойне его оплачиваю.    

Около  меня дежурили целые ночи напролет. Я не могла дышать. Бред и кашель раздирали  на части остаток моей прежней жизни.    

Моя  столовая переполнена конфетами, всякими подарками, которые мне принесли мои друзья.  Наверное, среди них есть такие, которые надеются, что я буду их любовницей.  Если бы они видели, что болезнь сделала со мной, они бы бежали испуганные.  Прюданс делает новогодние подарки теми вещами, которые я получила.    

На  дворе подморозило, и доктор сказал мне, что я сумею выйти через несколько дней,  если хорошая погода продержится.    

     8  января.    

     

Вчера  я выезжала в экипаже. Была чудесная погода. На Елисейских полях гуляла масса  народа. Можно было подумать, что это первая улыбка весны. Все было празднично  вокруг меня. Я никогда не подозревала, что в одном солнечном луче можно найти  столько радости, кротости, утешения.    

Я  встретила почти всех своих знакомых, веселых, занятых своими развлечениями.  Сколько счастливцев, которые даже не сознают своего счастья! Олимпия проехала в  красивом экипаже, который ей подарил граф N. Она хотела меня оскорбить  взглядом. Она не знает, насколько я далека от всей этой суеты. Один молодой  человек, мой давнишний знакомый, спросил меня, не хочу ли я поужинать с ним и с  его приятелем, который жаждет, по его словам, со мной познакомиться.    

Я  печально улыбнулась и протянула ему горячую руку. Никогда я не видела более  удивленного лица. Я вернулась в четыре и пообедала с аппетитом.    

Эта  прогулка на меня хорошо подействовала.    

Неужели  я поправлюсь!    

Окружающая  жизнь и чужое счастье заставляют жаждать жизни. А ведь только накануне, в  глубине души, в тиши комнаты, где я болела, я желала смерти.    

     10  января.    

     

Надежда  на выздоровление оказалась только моей мечтой. Я снова в постели, вся в компрессах,  которые жгут мне тело. Попробуй-ка предложить теперь кому-нибудь свое тело, за  которое так дорого платили раньше. Что тебе дадут за него сегодня?    

Должно  быть, мы сильно согрешили до нашего рождения или испытаем большое блаженство  после нашей смерти, раз Господь Бог заставляет нас в этой жизни претерпеть все  муки искупления и все горести испытания!    

     12  января.    

     

Я  все еще больна.    

Вчера  граф N. прислал мне денег, я не приняла. Я ничего не хочу от этого человека. Он  виноват в том, что вас нет около меня.    

Ах,  счастливые дни нашей жизни в Буживале! Где вы?    

Если  я выйду живая из этой комнаты, я предприму паломничество в дом, где мы жили вместе,  и уйду оттуда уже мертвая.    

Не  знаю, сумею ли я вам завтра написать.    

     25  января.    

     

Я  не спала одиннадцать ночей, задыхалась все время и каждую минуту ждала смерти.  Доктор не позволил мне прикасаться к перу. Жюли Дюпре, которая за мной ухаживает,  позволила мне написать вам эти несколько строк.    

Неужели  вы не вернетесь раньше, чем я умру? Неужели навеки все кончено между нами? Мне  кажется, если бы вы приехали, я бы выздоровела. Зачем выздоравливать?    

     28  января.    

     

Сегодня  утром я проснулась от большого шума. Жюли, спавшая у меня в комнате, бросилась  в столовую. Я слышала мужские голоса. Жюли никак не могла их переспорить. Она  вернулась в слезах.    

На  все вещи были наложены печати. Я сказала ей, чтобы она не мешала им совершать  правосудие. Пристав вошел в мою комнату в шляпе. Открыл все ящики, переписал  все вещи и, казалось, не замечал, что умирающая лежит в постели, которую  милосердный закон, к счастью, не вытаскивает из-под нее.    

Он  подошел и сказал мне, что я могу опротестовать это решение в течение девяти  дней, и оставил сторожа. Что со мной будет, Бог мой! Эта сцена еще усилила мою  болезнь. Прюданс хотела просить денег у друга вашего отца, но я воспротивилась  этому.    

Сегодня  утром я получила ваше письмо. Мне оно было необходимо. Получите ли вы вовремя мой  ответ? Увидимся ли мы? Сегодняшний счастливый день заставляет меня забыть  последние шесть недель. Мне кажется, что я поздоровела, несмотря на печальное  настроение, под впечатлением которого я вам отвечала.    

Все-таки  нельзя вечно быть несчастной.    

Подумать  только, что я, может быть, не умру, вы вернетесь, я снова увижу весну, вы опять  меня будете любить, и снова повторится наша прошлогодняя жизнь.    

Какая  я глупая! Я с трудом могу держать перо, которым пишу вам этот безумный бред  моего сердца.    

Что  бы там ни случилось, я вас очень любила, Арман, и я давно уже умерла бы, если  бы меня не поддерживали воспоминания об этой любви и какая-то смутная надежда  увидеть вас около меня.    

     4  февраля.    

     

Граф  Г. вернулся. Любовница обманула его. Он очень грустен, так как очень любил ее.  Он все мне рассказал. Обстоятельства его довольно плохи, но все-таки он  заплатил приставу и прогнал сторожа.    

Я  говорила ему о вас, он обещал поговорить с вами обо мне. В эти минуты я  забывала, что была его любовницей, и он старался дать мне возможность забыть! У  него хорошее сердце.    

Герцог  присылал узнать о моем здоровье, а сегодня приходил сам. Я не знаю, как живет  этот старик. Он пробыл у меня три часа и не сказал со мной и двадцати слов.  Когда он увидел мое бледное лицо, две большие слезы скатились у него по щекам.  Вероятно, он плакал, вспомнив о своей дочери. Он во второй раз переживал ее  смерть. Спина его согнулась, голова клонится к земле, губа отвисла, взгляд  потух. Возраст и горе давят двойным бременем на его изможденное тело. Он не  сделал мне ни одного упрека. Казалось, что он втайне наслаждался разрушением,  которое во мне совершила болезнь. Он как бы гордился тем, что держится на  ногах, тогда как я, молодая, в когтях у болезни.    

Вернулись  плохие времена. Никто ко мне не приходит. Жюли проводит около меня все свое  свободное время. Прюданс, которой я не могу теперь давать столько денег,  сколько давала раньше, выдумывает всякие предлоги, чтобы не приходить.    

Теперь,  когда я близка к смерти, что бы там ни говорили доктора, которых у меня много, что  доказывает усиление болезни, – теперь я почти жалею, что послушалась  вашего отца. Если бы я знала, что отниму у вас только год вашей будущей  карьеры, я не могла бы устоять против желания провести этот год с вами и тогда  бы умерла, держа руку друга в своих руках. Но, конечно, если бы мы прожили этот  год вместе, я бы не умерла так скоро.    

Да  будет воля Господня.    

     5  февраля.    

     

Арман,  где вы? Я страдаю ужасно, я умираю, о боже! Я была так печальна вчера, что не  хотела дома провести вечер, который обещал быть таким же долгим, как все  предыдущие. Утром приходил герцог. Вид этого старика, забытого смертью, как бы  ускоряет мою смерть.    

Несмотря  на жар, сжигавший меня, я решила одеться и поехала в «Водевиль». Жюли одела  меня в красное платье, иначе я была бы похожа на труп. Я пошла в ту ложу, где  назначила вам наше первое свидание, все время я не сводила глаз с того места,  которое вы занимали в тот вечер и на котором вчера сидело какое-то чудовище,  которое шумно смеялось на все глупые шутки актеров. Я вернулась домой  полумертвая. Всю ночь я кашляла и харкала кровью. Сегодня я уже не могу  говорить и с трудом поднимаю руки. Боже, Боже, я умираю. Я ждала этого, но не  думала, что можно еще больше страдать, чем я страдаю, и если…»    

     

Дальше  ничего нельзя было разобрать из того, что писала Маргарита, и продолжала уже  Жюли Дюпре.    

     18  февраля.    

     

«Господин  Арман,    

С  того дня, как Маргарита пожелала пойти в театр, ей становилось все хуже и хуже.  Она совершенно потеряла голос и возможность двигаться. Нельзя передать  страдания, которые приходится ей выносить. Я не привыкла к таким переживаниям и  боюсь их.    

Мне  бы очень хотелось, чтобы вы были около нее! Она почти все время бредит, но и в  бреду и в сознании она все время произносит ваше имя.    

Доктор  мне сказал, что она не долго протянет. С тех пор, как она так больна, старый герцог  больше не приходит. Он сказал доктору, что это зрелище его расстраивает.    

Мадам  Дювернуа плохо ведет себя. Эта женщина надеялась получить от Маргариты, на  средства которой она жила, больше денег, сделала долги, которых она не может  уплатить, и, поняв, что соседка не может ей больше помочь, перестала совсем к  ней ходить. Все ее покинули. Господин Г., одолеваемый кредиторами, вынужден был  уехать в Лондон. Уезжая, он прислал нам немного денег. Он сделал все, что мог,  но вещи снова опечатаны, и кредиторы ждут только конца, чтобы пустить все с  молотка.    

Я  хотела употребить свои последние средства, чтобы снять эти печати, но пристав  сказал, что это бесполезно, что у него есть и другие иски. Раз она умирает,  лучше все бросить, чем спасать для семьи, которую она не хотела видеть и  которая ее никогда не видела. Вы не можете себе представить, среди какой  раззолоченной нищеты умирает бедняжка. Вчера у нас совсем не было денег.  Серебро, драгоценности, шали – все заложено, остальное или продано, или опечатано.  Маргарита еще сознает то, что происходит вокруг нее, и страдает душой и телом.  Крупные слезы катятся у нее по щекам, таким худым и бледным, что вы не узнали  бы той, которую так любили, если бы ее увидели. Она взяла с меня обещание  писать вам вместо нее, когда она будет не в силах, и я пишу около нее. Она  смотрит в мою сторону, но не видит меня, ее взгляд уже обволакивает близкая  смерть, однако она улыбается, и все ее мысли, вся ее душа устремлены к вам, я  это знаю.    

Каждый  раз, как открываются двери, глаза ее проясняются и она думает, что вы войдете.  Потом, когда она видит, что это не вы, ее лицо принимает прежнее страдальческое  выражение, покрывается холодным потом, а к вискам приливает кровь.    

     19  февраля, полночь.    

     

Какой  печальный день сегодня, бедный господин Арман! Утром Маргарита задыхалась,  доктор пустил ей кровь, и голос немного вернулся к ней. Доктор советовал ей  послать за священником. Она согласилась, и он сам пошел за аббатом из  Saint-Roch.    

В  это время Маргарита подозвала меня к себе, попросила открыть шкаф, показала  чепчик и длинную рубашку, обшитую кружевами, и сказала ослабевшим голосом: «Я  умру после исповеди, надень мне тогда эти вещи: это кокетство умирающей». Потом  она меня поцеловала с плачем и добавила: «Я могу говорить, но я слишком  задыхаюсь, когда говорю. Я задыхаюсь! Воздуха!»    

Я  разразилась слезами, открыла окно, и через несколько минут вошел аббат.    

Я  пошла ему навстречу.    

Когда  он узнал, где находится, он немного испугался дурного приема.    

«Входите  смелее, мой отец», – сказала я.    

Он  не долго оставался в комнате у больной и вышел оттуда со словами: «Она жила как  грешница, но умрет как христианка».    

Через  несколько минут он вернулся в сопровождении мальчика, который нес распятие, и  причетника, который шел впереди и звонил, возвещая, что Господь идет к  умирающей. Они вошли в эту спальню, которая слышала некогда совсем другие  слова, а теперь стала святым местом.    

Я  упала на колени. Не знаю, как долго останется у меня в памяти впечатление,  которое произвела на меня эта сцена, но не думаю, чтобы что-нибудь земное могло  меня так потрясти.    

Аббат  помазал ноги, руки и лоб умирающей, прочел коротенькую молитву, и Маргарита была  готова, чтобы вознестись на небо, куда она, наверное, вознесется, если Бог  видел испытания ее жизни и святость ее смерти.    

С  этого момента она не произнесла ни слова и не сделала ни одного движения.  Только ее дыхание говорило о том, что она жива.    

     20  февраля, 5 час. вечера.    

     

Все  кончено.    

Сегодня  ночью, часа в два, началась агония. Ни один мученик не претерпевал таких  мучений, если судить по ее крикам. Два-три раза она вставала на постели, как  будто цепляясь за жизнь, которая уходила к Богу. Два-три раза назвала ваше имя,  потом все смолкло, и она в изнеможении упала на постель. Безмолвные слезы  полились у нее из глаз, и она умерла.    

Я  подошла к ней, позвала ее, она не отвечала, тогда я закрыла ей глаза и  поцеловала в лоб.    

Бедная,  дорогая Маргарита, как бы мне хотелось, быть святой, чтобы этот поцелуй тебя  вернул Богу.    

Потом  я ее одела, как она просила, пошла за священником в Saint-Roch, поставила две  свечки и молилась два часа в церкви.    

Я  раздала бедным ее деньги.    

Я  плохо знакома с религией, но думаю, что Господь Бог признает мои слезы  искренними, мою молитву пламенной, мою милостыню чистосердечной и сжалится над  той, которая умерла молодой и красивой, не имея никого, кроме меня, чтобы  закрыть ей глаза и похоронить ее.    

     22  февраля.    

     

Сегодня  были похороны. В церкви было много подруг Маргариты. Некоторые искренне плакали.  Когда погребальная процессия шла по направлению к Монмартру, в ней было всего  двое мужчин, граф Г., который специально по этому случаю приехал из Лондона, и  герцог, которого вели под руки два лакея.    

Я  записываю все эти подробности у нее в квартире, слезы застилают мне глаза,  передо мной печально горит лампа и стоит обед, к которому я не притронулась,  конечно, но который Панина заказала для меня, потому что я уже больше суток  ничего не ела.    

В  моей памяти недолго удержатся эти печальные впечатления, потому что моя жизнь  так же мало принадлежит мне, как жизнь Маргариты принадлежала ей. Поэтому-то я  и описываю вам все подробно из опасения, что после долгого разрыва между этими  событиями и вашим возвращением я не сумею быть вполне точной».    

 XXVII    

     

– Вы  прочли? – спросил Арман, когда я окончил чтение этой рукописи.    

– Теперь  я понимаю ваши страдания, мой друг, если правда все то, что я прочел!    

– Отец  подтвердил мне это в своем письме.    

Мы  разговаривали еще некоторое время о печальной судьбе Маргариты, и я вернулся  домой немного отдохнуть.    

Арман  был по-прежнему печален, но немного успокоился, рассказав мне всю историю. Он  быстро поправился, и мы вместе пошли к Прюданс и к Жюли Дюпре.    

Прюданс  обанкротилась. Она обвиняла в этом Маргариту. Во время ее болезни она ей давала  взаймы много денег, которые сама брала под векселя и не сумела выплатить.  Маргарита умерла, не вернув ей ничего и не выдав ей расписок, которые она могла  бы представить в доказательство долга.    

При  помощи этой басни, которую мадам Дювернуа рассказывала повсюду, чтобы оправдать  свои плохие дела, она выжала тысячу франков у Армана. Он ей не поверил, но  сделал вид, что верит, из уважения к памяти своей любовницы.    

Потом  мы пошли к Жюли Дюпре, она нам рассказала о печальных событиях, свидетельницей  которых была, и, проливая искренние слезы, вспоминала свою подругу.    

Наконец,  мы отправились на могилу Маргариты, где под первыми лучами солнца раскрылись  первые почки.    

Арману  оставалось выполнить последнюю обязанность – отправиться к отцу. Он хотел, чтобы  я поехал с ним.    

Мы  приехали в С., и я увидел господина Дюваля. Таким я себе и представлял его по  описаниям сына: высокого роста, почтенным, любезным.    

Он  встретил Армана со слезами счастья и сердечно пожал мне руку. Было понятно, что  отцовские чувства не могут не победить даже у податного инспектора.    

У  его дочери Бланш был ясный взгляд и чистые, мягкие очертания лица. Только  чистые мысли рождались у нее и благочестивые слова произносились ее устами.    

Она  улыбалась брату, не зная в своей невинности, что далеко отсюда какая-то  куртизанка пожертвовала своим счастьем при одном упоминании ее имени.    

Я  пробыл некоторое время в этой счастливой семье, всецело отдавшейся тому, кто  принес сюда свое выздоравливающее сердце.    

Вернувшись  в Париж, я записал эту историю так, как она была мне рассказана. У нее есть  только одно достоинство, которое тоже, может быть, будут оспаривать, – это  ее правдивость.    

Я  не делаю из этой истории вывода, что все девушки, подобные Маргарите, способны  сделать то, что сделала она. Я далек от этого. Но я убедился, что одна из них  испытала в своей жизни серьезную любовь, она страдала от этой любви и умерла от  нее. Я рассказал читателю то, что узнал. Это был мой долг.    

Я  не апостол порока, но я всегда и всюду буду стараться отличать благородное  страдание.    

История  Маргариты, повторяю это, является исключением, впрочем, если бы она была общим  явлением, о ней не стоило бы и говорить.    

     

     

А.  ДЮМА    

     

Самый  известный роман французского писателя Александра Дюма-сына о любви, жизни и  гибели знаменитой парижской куртизанки. Предваряют роман страницы из книги  Андре Моруа «Три Дюма» и воспоминания Жюля Жанена, театрального критика,  писателя, члена Французской академии, о встречах с Мари Дюплесси – прототипом  героини романа.    

     

ЛЕНИНГРАД    

«МАНСАРДА»    

СП  „СМАРТ"    

1991    

Дюма  Александр.    

Д96  Дама с камелиями. – Ленинград: «Мансарда», СП «СМАРТ», 1991 – 192 с.    

ISBN  5-7078-0074-3    

перевод  романа – С.Антик    

     

Д  4703010100-001 без объявл. 84.4Фр Составитель В. Г. Максимов Художник  Н. Н. Гульковский Перевод с французского    

     

Литературно-художественное  издание    

     

ДЮМА  Александр    

     

ДАМА  С КАМЕЛИЯМИ    

     

Редактор  О. В, Даетян, Технический редактор Л. П. Никитина. Корректор Н.  Г. Ковенская И Б № Н/К Сдано в набор 06.02.91. Подписано к печати 03.04.91.  Формат 84Х1087зг. Бумага тип. № 2. Гарн. литерах. Печать высокая. Тираж 100 000  экз. Заказ № 825,    

Цена  3 р. 50 к.    

СП  «СМАРТ», 190000, Ленинград, Адмиралтейский пр., д. 8/1    

Отпечатано  с готовых диапозитивов, в типографии им. Володарского Лениэдата, 191021 Ленинград,  Фонтанка, 57,    

©  В. Г. Максимов, составление, Д 4703010100-001 без объявл. 1991    

ISBN  5-7078-0074-3