1 2 3 4 5 6 7 8 
– Я  вас прощаю, сэр, – сказала Изз.    

– Слушайте,  Изз, – заговорил он, принуждая себя играть роль ментора, каковым отнюдь  себя не чувствовал, – я хочу, чтобы вы сказали Мэриэн, когда увидите ее,  что она должна быть хорошей женщиной и бороться с дурными наклонностями.  Обещайте мне это. И скажите Рэтти, что есть на свете люди, более достойные, чем  я, и ради меня она должна поступать разумно и честно – запомните эти  слова, – разумно и честно ради меня. Я передаю им свое пожелание, словно  умирающий – умирающий, потому что я никогда их больше не увижу. А вы, Изз, вы  своими честными словами о моей жене спасли меня от безумия и предательства.  Быть может, женщины и плохи, но в таких делах они лучше мужчин. И хотя бы из-за  одного этого я никогда вас не забуду. Будьте всегда доброй и честной девушкой,  какой были вы до сих пор, и думайте обо мне как о недостойном возлюбленном, но  верном друге. Обещайте!    

Она  обещала.    

– Да  благословит вас бог, сэр. Прощайте!    

Клэр  уехал; но когда он скрылся из виду, Изз свернула на проселочную дорогу и в  припадке отчаяния бросилась на траву. Поздно вернулась она в тот вечер в домик  к матери, и лицо у нее было измученное и странное. Никто так и не узнал, как  провела она эти черные часы – с тех пор, как рассталась с Энджелом Клэром, и до  того, как вернулась домой.    

Но и  Клэра после разлуки с Изз терзали тревожные мысли, и губы его дрожали. Однако  не Изз была причиной его скорби. В тот вечер он был на волосок от того, чтобы  свернуть с дороги, ведущей к ближайшей станции, и через водораздел Южного  Уэссекса направиться к дому своей Тэсс. Удержало его не презрение к ней и не  сомнение в ее любви.    

Нет. Он  чувствовал, что, несмотря на ее любовь, подтвержденную словами Изз, факты не  изменились. Если был он прав вначале, то прав и сейчас. И важность принятого им  решения заставила его остаться на ранее намеченном пути, пока не направит его в  другую сторону сила более властная, чем та, с какой столкнулся он в этот день.  Быть может, он скоро вернется к Тэсс. В ту ночь он уехал в Лондон, а через пять  дней уже прощался с братьями в порту, откуда отправлялся в Бразилию.    

 41    

     

От  событий этой зимы перейдем теперь к октябрьскому дню через восемь месяцев после  того, как Клэр и Тэсс расстались. Условия жизни Тэсс резко изменились: вместо  молодой жены, с сундуками и чемоданами, которые несут для нее другие, мы видим  одинокую женщину с корзинкой и узлом, – она несет их сама, как и в былые  дни, до замужества; вместо приличной суммы, которую оставил ей муж на этот  период искуса, она имеет в своем распоряжении только тощий кошелек.    

Покинув  родную деревушку, она прожила всю весну и лето, не напрягая чрезмерно своих  физических сил; исполняла она случайную и легкую работу на мызе неподалеку от  Порт-Брэди, к западу от Блекмурской долины; мыза эта находилась на значительном  расстоянии и от места ее рождения и от Тэлботейс. Тэсс предпочитала работать,  чем жить на содержании Клэра. Душевное ее состояние граничило с оцепенением, а  физический труд не только не рассеивал его, но скорее ему способствовал. Мысли  ее витали на той, другой мызе, она вспоминала прошлое лето, – встречу со  своим возлюбленным, который исчез, словно призрак, когда она, казалось, всецело  им завладела.    

Коровы  стали давать меньше молока, и она осталась без работы, потому что ей не удалось  устроиться на постоянное место, как это было на мызе Тэлботейс. Но настала пора  жатвы, и она без труда нашла работу, перейдя с пастбища на поля. Так  продолжалось, пока не убрали хлеба.    

Из  пятидесяти фунтов, врученных ей Клэром, двадцать пять она отдала своим  родителям в вознаграждение за причиненные им хлопоты и убытки, а из оставшихся  двадцати пяти фунтов истратила очень мало. Но теперь, к несчастью, начались  дожди, и она вынуждена была расходовать свои соверены.    

Ей  тяжело было с ними расставаться. Энджел получил их для нее из банка и сам  передал ей новенькие, блестящие монеты; с ними было связано воспоминание о  нем, – казалось, у них нет своей истории, они хранят только память об  испытаниях, пережитых обоими, и, отдавая их, она словно расставалась с  драгоценными сувенирами. Но выхода у нее не было, и один за другим они исчезали  из ее кошелька.    

Время от  времени ей приходилось посылать матери свой адрес, но условия своей жизни она  скрывала. Когда от двадцати пяти фунтов не осталось почти ничего, она получила  письмо от матери. Джоан сообщала, что они находятся в бедственном положении:  после осенних дождей начала протекать кровля, нужно перекрыть дом заново, а  сделать этого нельзя, потому что за старую кровлю еще не уплачено; необходимо  также переменить балки и починить потолок в верхней комнате. А все это, включая  и крышу, обойдется в двадцать фунтов. Так как муж ее – человек со средствами и  теперь, конечно, уже вернулся, то не может ли она выслать им денег?    

Тэсс как  раз получила тридцать фунтов от банкиров Энджела и немедленно послала двадцать  домой, чтобы облегчить плачевное положение родителей. Остальные деньги пришлось  чуть ли не все истратить на зимнюю одежду, и на руках у нее осталась  незначительная сумма, на которую нельзя было прожить зиму. Израсходовав  последний фунт, она принуждена была вспомнить слова Энджела, который предлагал  ей обратиться в случае необходимости к его отцу.    

Но чем  больше думала об этом Тэсс, тем меньше хотелось ей последовать совету Клэра. Та  же деликатность, гордость или ложный стыд – не все ли равно, как назвать это  чувство, заставлявшее ее ради Клэра скрывать от родителей, что она по-прежнему  живет в разлуке с ним, – мешали ей признаться его родным в недостатке,  средств: ведь Клэр оставил ей солидную сумму. Быть может, они и теперь ее  презирают – и будут презирать еще больше, если она предстанет перед ними в роли  попрошайки. В результате этих размышлений никакая сила в мире уже не смогла бы  заставить невестку священника сообщить ему о своем положении.    

Быть  может, со временем ей легче будет завязать сношения с родителями мужа,  размышляла Тэсс. Что же касается ее родителей, то тут дело обстояло иначе.  Когда она уехала, прожив у них несколько дней после свадьбы, они решили, что  Тэсс в конце концов помирится с мужем; с тех пор она ни разу не поколебала их  уверенности в том, что благоденствует и ждет его возвращения из Бразилии.  Вопреки всему она надеялась, что его поездка не затянется и он вернется к ней  или напишет, чтобы она сама приехала к нему; и в том и в другом случае они рука  об руку предстанут перед своими родными и перед всем миром. Эту надежду она  упорно лелеяла. Признаться родителям после блестящего брака, который должен был  загладить первую неудачу, что она – покинутая жена, и теперь, оказав им помощь,  вынуждена сама зарабатывать себе кусок хлеба, – было сверх ее сил.    

Она  вспомнила о бриллиантах. Куда отдал их на хранение Клэр, она не знала, да это и  не имело значения, если она действительно могла только носить их, но не  продавать. Даже если бы они находились в полном ее распоряжении, подлостью было  бы их продать, на том основании, что они принадлежат ей по закону, тогда как, в  сущности, она не имеет на них права.    

Между  тем жизнь ее мужа была далеко не легкой. В это время он лежал больной, в лихорадке,  близ Куритибы в Бразилии, так как не раз промокал до костей во время гроз и  испытывал тяжкие лишения, как и все английские фермеры и батраки, которые в ту  пору соблазнились обещаниями бразильского правительства, напрасно надеясь, что,  привыкнув обрабатывать английские поля во всякую погоду, они так же легко  привыкнут ко всему, чем их может удивить климат Бразилии.    

Вернемся  к Тэсс. Ее последний соверен был истрачен, новых взять было неоткуда, а в эту  пору года, как она убедилась, найти место оказалось чрезвычайно трудно. Не  подозревая, что люди толковые, энергичные, здоровые и трудоспособные нужны  везде, она не решалась искать работу в городе, боясь городов, больших домов,  людей богатых и криводушных и городской жизни, не похожей на сельскую. Черную  беду принесло ей высшее сословие. Быть может, оно было лучше, чем предполагала  она, основываясь на маленьком своем опыте. Но она этого не знала и инстинктивно  старалась держаться от него подальше.    

Маленькие  фермы к западу от Порт-Брэди, где она временно работала доильщицей весной и  летом, не нуждались в постоянной работнице. В Тэлботейс, пожалуй, приютили бы  ее, хотя бы только из сострадания: но, как ни хорошо жилось ей там, вернуться  туда она не могла: слишком многое было связано с этим местом, а кроме того, ее  возвращение могло бы бросить тень на мужа, которого она боготворила. Ей не под  силу было бы выносить жалость, слышать, как обсуждается шепотом странное  положение, в котором она очутилась. Пусть каждый в отдельности знает ее историю  – с этим еще, пожалуй, можно примириться, но толки и пересуды причинили бы ей  мучительную боль. Тэсс не могла бы объяснить, в чем тут разница, но так она  чувствовала.    

Теперь  она направлялась на ферму среди холмов плато в центре графства, куда звала ее Мэриэн,  написавшая письмо, которое долго странствовало, пока не попало в ее руки.  Каким-то образом, быть может от Изз Хюэт, Мэриэн узнала, что Тэсс не живет с  мужем. Эта добродушная девушка, начавшая теперь пить, испугалась, не попала ли  Тэсс в беду, и поспешила сообщить своей старой подруге, что она сама, уйдя с  мызы, отправилась в эту местность и рада была бы видеть здесь Тэсс, так как в  этих краях есть работа, а Тэсс, кажется, должна по-прежнему работать.    

Дни  становились короче, и надежда получить прощение мужа постепенно угасала. Как  руководствующийся инстинктом дикий зверь, Тэсс бездумно брела вперед, отрываясь  мало-помалу от событий прошлой своей жизни, забывая свое лицо, не думая о тех  случайностях, которые могли бы открыть ее местопребывание людям,  заинтересованным в ее судьбе.    

Среди  многих осложнений, вызванных ее одиночеством, не последнее место занимало то  внимание, какое пробуждали внешность и манеры Тэсс, облагороженные ее общением  с Клэром. Пока не износились платья, сшитые к свадьбе, эти случайные любопытные  взгляды не причиняли ей неприятностей, но как только она надела простое рабочее  платье, к ней начали обращаться с грубыми предложениями. И однажды, в  ноябрьский вечер, она испугалась не на шутку.    

Ей  больше нравились долины, лежавшие к западу от реки Брит, чем та ферма на плато,  куда она сейчас направлялась; к тому же долины эти были ближе к дому родителей  ее мужа, а Тэсс нравилось жить в этих краях неузнанной, со смутной надеждой,  что когда-нибудь она, быть может, осмелится зайти в дом священника. Но, приняв  решение переселиться на сухое плато, она отправилась на восток и весь день шла  пешком, рассчитывая переночевать в деревне Чок-Ньютон.    

Проселочная  дорога была длинная и однообразная, а так как дни укоротились, то сумерки  застигли ее врасплох. Она поднялась на вершину холма, откуда дорога спускалась  вниз зигзагами, как вдруг сзади послышались шаги, и через несколько минут ее  догнал какой-то человек. Поравнявшись с ней, он сказал:    

– Добрый  вечер, красотка!    

Она  вежливо ему ответила.    

Стемнело,  но последние лучи дневного света еще освещали лицо Тэсс. Прохожий повернулся и  пристально посмотрел на нее.    

– А,  да ведь это та самая девчонка, что жила в Трэнтридж! Подружка молодого эсквайра  д'Эрбервилля! И я там жил, пока не переехал.    

Она  узнала в нем того самого парня, которого Энджел ударил за то, что он грубо о  ней отозвался. Это воспоминание причинило ей мучительную боль, и она ни слова  ему не ответила.    

– А  ну-ка, признайся честно, что я сказал тогда правду, хотя твой дружок и встал на  дыбы! А, плутовка? Тебе следовало бы попросить у меня прощения за ту пощечину.    

Тэсс  по-прежнему молчала. Измученной женщине показалось, что ей остается только один  выход: она внезапно пустилась бежать и, не оглядываясь, мчалась как стрела по  дороге, пока не увидела перед собой ворота, за которыми начинался лесок. Она  вбежала в ворота и не останавливалась, пока не забралась в чащу, где вряд ли  можно было ее отыскать.    

Под  ногами шуршали сухие листья, а кусты остролиста, росшего меж стволов и  обнаженных деревьев, сохранили листву и защищали от ветра. Тэсс сгребла опавшие  листья в кучу, устроила посредине что-то вроде гнездышка и забралась туда.    

Конечно,  спала она плохо и поминутно просыпалась. Слышались ей какие-то странные звуки,  но она убеждала себя, что это ветер. Она думала о муже, который находился в  жаркой стране, где-то в другом полушарии, в то время как она дрожала здесь от  холода. «Есть ли на свете кто-нибудь несчастнее меня? – спрашивала себя  Тэсс и, думая о загубленной своей жизни, говорила: – Все суета». –  Машинально повторяла она эти слова, пока не пришло ей в голову, что к современной  жизни они совсем не подходят. Так думал Соломон свыше двух тысяч лет назад, а  Тэсс, хотя и не принадлежала к категории мыслителей, ушла значительно дальше.  Если все суета, то кому вздумалось бы обращать на это внимание! Увы, все было  хуже, чем суета, – несправедливость, кара, расплата, смерть! Жена Энджела  Клэра провела рукой по лбу, ощупала лобную кость и надбровные дуги, выступавшие  под тонкой кожей, и подумала, что настанет день, когда эта кость будет  обнажена. «Хотела бы я, чтобы этот день уже настал», – сказала она.    

Отдаваясь  этим странным мыслям, она вдруг услышала среди листвы какие-то новые звуки.  Быть может, ветер? Нет, не похоже было на ветер. Словно что-то билось и  трепетало, потом слышалось хрипенье и бульканье. Вскоре она убедилась, что шум  этот вызван какими-то обитателями леса: сначала раздавался шорох в ветвях над головой,  затем что-то тяжелое падало на землю. Очутись она здесь при других и более  счастливых обстоятельствах, она бы испугалась, но сейчас только люди внушали ей  страх.    

Наконец  рассвело. Раньше день разгорелся на небе, потом светло стало и под деревьями.    

Как  только проникли в чащу успокоительные и прозаические лучи света, возвещающие  начало рабочего дня, Тэсс вылезла из-под кучи листьев и смело осмотрелась по  сторонам. Тут она поняла, что испугало ее ночью. Лесок, где она нашла убежище,  в этом месте клином вдавался во вспаханное поле. Под деревьями лежало несколько  фазанов, яркое их оперение было запятнано кровью; одни были мертвы, другие  слабо шевелили крыльями, иные смотрели в небо, слегка вздрагивали или судорожно  подергивались, – все были в агонии, кроме тех счастливцев, чья пытка  окончилась ночью, ибо они уже не могли больше выдержать страшной муки.    

Тэсс  сразу поняла, в чем дело. Накануне охотники-спортсмены загнали птицу в эту  часть леса; тех, которые были убиты или умерли до наступления темноты, отыскали  и унесли, а тяжело раненные фазаны спрятались в кустах или взлетели на толстые  сучья, где пытались удержаться, пока не ослабели ночью от потери крови; потом  они один за другим попадали на землю, – вот что означал шум, который она  слышала.    

В  детстве ей случалось мельком видеть этих людей: целясь из ружья, они  выглядывали из-за изгородей или кустов, и в их глазах горел кровожадный огонек.  Ей объяснили, что, хотя они и кажутся жестокими и грубыми, такими они бывают  отнюдь не круглый год; в сущности, это очень мягкие люди, но в течение  нескольких недель зимой и осенью, подобно туземцам Малайского полуострова, они  впадают в неистовство и ставят себе целью уничтожать жизнь – в данном случае  жизнь этих безобидных пернатых, которых разводят исключительно для того, чтобы  удовлетворять подобную склонность к убийству; какое это жестокое, какое  нерыцарское отношение к своим слабейшим товарищам в единой семье природы!    

Ощущая  чужое страдание не менее остро, чем свое, Тэсс тут же решила прекратить мучения  умирающих птиц и, свернув шеи всем фазанам, которых ей удалось отыскать,  оставила их там, где нашла, – сюда, несомненно, придут лесные сторожа,  когда начнутся вторичные поиски недобитых птиц.    

– Бедняжки!  А я-то считала себя самым несчастным существом в мире, когда они так мучились! –  воскликнула она, и слезы струились по ее щекам, когда, охваченная жалостью, она  убивала птиц. – А ведь у меня ничего не болит! Я не изувечена, не истекаю  кровью, и у меня остались здоровые руки, чтобы зарабатывать на хлеб и  одежду. – Она стыдилась отчаяния, охватившего ее этой ночью: ведь оно было  вызвано всего-навсего чувством обреченности перед лицом деспотических законов  общества, не имеющих ничего общего с законами природы.    

 42    

     

День  окончательно вступил в свои права, и Тэсс осторожно выбралась на большую  дорогу. Но ей нечего было опасаться – вблизи никого не было видно, – и она  решительно тронулась в путь. Воспоминание о птицах, молча выносивших  смертельные муки, произвело на нее сильное впечатление; она думала о том, что  все несчастья в мире относительны и со своим горем она могла бы справиться,  если бы у нее хватило сил презирать мнение других людей. Но это было невозможно,  раз его разделял Клэр.    

Придя в  Чок-Ньютон, она позавтракала в харчевне, где несколько молодых парней забрасывали  ее любезностями. Почему-то в ней вспыхнула надежда: быть может, и муж  когда-нибудь будет говорить ей то же самое! Но в таком случае она обязана не  допускать, чтобы за ней ухаживали. Поэтому Тэсс решила изменить свою внешность,  чтобы не подвергать себя риску. Выйдя из деревни, она спряталась в кустах и  достала из корзинки одно из самых старых своих рабочих платьев, которое не  надевала даже в Тэлботейс, не надевала ни разу с тех пор, как вязала снопы на  поле около Марлота. Затем ее осенила счастливая мысль: она вытащила из узелка  носовой платок и обвязала лицо, прикрыв подбородок, виски и щеки, словно у нее  болели зубы. Вынув карманное зеркальце и вооружившись маленькими ножницами, она  безжалостно обстригла брови, избавив себя таким образом на будущее время от назойливого  внимания, и пошла дальше.    

– Вот  так чучело! – сказал первый повстречавшийся ей человек своему товарищу.    

Услышав  эти слова, Тэсс чуть не расплакалась от жалости к себе.    

«Только  мне все равно! – подумала она. – Да, все равно! Теперь я всегда буду безобразной,  потому что Энджела со мной нет и меня некому защитить. У меня был муж, но он  уехал и больше никогда меня не полюбит. А я все-таки его люблю и ненавижу всех  других мужчин и не хочу, чтобы они меня замечали».    

И Тэсс  бредет дальше. Она – словно неотъемлемая часть пейзажа, обыкновенная батрачка в  зимней одежде – серый короткий плащ из саржи, красный шерстяной шарф, толстые  кожаные перчатки, шерстяное платье, поверх которого надета грубая коричневая  роба. Каждая ниточка этой старой одежды вытянулась и износилась под хлещущими  дождями, палящим солнцем, буйными ветрами. Стерлись с лица следы юной страсти.    

     

Девушки  холоден рот    

……………….    

Кудри  скрывает ее    

Простая  повязка.    

     

Под этой  внешней оболочкой – на ней, как не заслуживающей внимания, почти мертвой, лишь  на секунду мог остановиться взгляд – скрывалась натура, полная жизни, но для  своих лет слишком глубоко познавшая тщету бытия, жестокость страсти и хрупкость  любви.    

На  следующий день погода испортилась, но Тэсс продолжала путь: прямая и очевидная  враждебность стихий мало ее смущала, ведь в ней была честность, прямота и  беспристрастие. Она поставила себе целью найти работу и пристанище на зиму, а  время было дорого. Теперь она знала, что значит временная работа, и твердо  решила искать постоянного места.    

Так шла  она от фермы к ферме по направлению к тому месту, откуда ей написала Мэриэн и  куда она думала обратиться лишь в крайнем случае, так как, по слухам, жилось  там несладко. Сначала она искала работу полегче, а потеряв надежду найти ее,  стала менее разборчивой. Таким образом, начав с ухода за коровами и домашней  птицей – это была любимая ее работа, – она кончила тем, что готова была  согласиться на самый тяжелый и неприятный для нее труд – полевые работы, от  которых при других условиях отказалась бы наотрез.    

К вечеру  второго дня она поднялась на неровное меловое плато, усеянное полукруглыми  холмами – словно здесь возлежала многогрудая Кибела – и отделявшее долину, где  она родилась, от той, где узнала она любовь.    

Воздух  здесь был сухой и холодный, и едва успевал пройти дождь, как дороги снова становились  белыми и пыльными. Деревьев почти не было – живые изгороди безжалостно  калечились фермерами-арендаторами, исконными врагами деревьев и кустов. Вдали  виднелись вершины Балбэрроу и Нетлком-Таута – такие знакомые и дружеские. Если  смотреть на них с этого плато, они казались низкими и неприметными, а со  стороны Блекмурской долины поднимались словно грозные бастионы. Далеко к югу,  за холмами и кряжами, она могла разглядеть ровную, как отполированная сталь,  поверхность – это был пролив Ла-Манш.    

Перед  ней в неглубокой впадине лежала бедная деревушка. Тэсс дошла наконец до Флинтком-Эша,  где жила Мэриэн. Другого выхода у нее не было: ей было суждено прийти сюда. Каменистая  почва ясно свидетельствовала о том, что ее ждет тут необычайно тяжелая работа,  но она не могла затягивать поиски и решила остаться здесь; к тому же начал  накрапывать дождь. На окраине деревни стоял домик с далеко выступающим щипцом;  и Тэсс, вместо того чтобы поискать приюта на ночь, спряталась под навесом и  ждала сумерек.    

«Кто бы  мог подумать, что я – миссис Энджел Клэр?» – мелькнула у нее мысль.    

Стена  пригревала ей спину и плечи, и она догадалась, что за этой стеной находится  очаг и тепло проникает сквозь кирпичи. Она погрела руки и прижалась к теплым кирпичам  щекой, покрасневшей и влажной от дождя. Казалось, стена была единственным ее  другом. Ей не хотелось уходить, она могла бы простоять здесь всю ночь.    

Тэсс  слышала, как, вернувшись после трудового дня, разговаривали обитатели домика,  слышала, как гремела посуда, когда они сели ужинать. Но на деревенской улице не  видно было ни души. Наконец появилась вдали какая-то женщина в ситцевом платье  и летней шляпе, хотя вечер был холодный. Тэсс почему-то решила, что это Мэриэн.  И действительно, когда женщина подошла ближе, Тэсс разглядела в сумерках  Мэриэн. Она потолстела, стала еще румянее, а одета была гораздо хуже, чем  прежде. В былое время Тэсс вряд ли захотела бы возобновить знакомство при таких  обстоятельствах, но теперь она была бесконечно одинока и тотчас же ответила на  приветствие Мэриэн.    

Мэриэн  расспрашивала ее вежливо, но как будто была очень расстроена тем, что Тэсс живется  не лучше, чем раньше – хотя она и слышала что-то о том, что Тэсс рассталась с  мужем.    

– Тэсс…  миссис Клэр… милая жена милого мистера Клэра! Неужели тебе и вправду так плохо  приходится, моя девочка? И почему ты обвязала свое хорошенькое личико?  Кто-нибудь избил тебя? Неужели он?    

– Конечно,  нет! Я это сделала только для того, чтобы никто ко мне не приставал.    

Она с  отвращением сорвала повязку, которая могла навести на такие нелепые мысли.    

– И  воротничка у тебя нет.    

(На мызе  Тэсс обычно носила белый воротничок.)    

– Да,  Мэриэн.    

– Ты  потеряла его дорогой?    

– Нет,  не потеряла. Но, по правде сказать, мне совершенно все равно, какой у меня вид,  и потому я его не надела.    

– И  обручального кольца ты не носишь?    

– Ношу,  но так, чтобы его не видели. Я продела в него ленту и повесила на шею. Я не  хочу, чтобы люди знали, за кем я замужем, да и вообще что я замужем. Это было  бы неудобно теперь, когда мне приходится вести такую жизнь.    

Мэриэн  задумалась.    

– Но  ведь ты жена джентльмена! И не очень-то это справедливо, что тебе приходится  так жить.    

– О  нет, это справедливо… хотя я очень несчастна.    

– Ну-ну!  Он на тебе женился, а ты несчастна!    

– Жены  бывают несчастными, и не мужья в этом виноваты, а они сами.    

– Ты  ни в чем не виновата, милочка, в этом я уверена. Да и он тоже не виноват.  Должно быть, вы оба тут ни при чем.    

– Мэриэн,  милая, будь добра, не задавай мне вопросов. Мой муж уехал из Англии, а я слишком  быстро истратила деньги, которые он мне оставил, и теперь должна работать  по-старому. Не называй меня миссис Клэр, зови меня Тэсс, как раньше. Здесь  нужна работница?    

– О  да! Работницы здесь всегда нужны, потому что сюда мало кто идет. Тощее здесь  место. Кроме ржи да шведской брюквы, ничего тут не растет. Хоть я сама здесь  работаю, но жаль мне, что такая, как ты, пришла сюда.    

– Но  ведь ты была такой же хорошей доильщицей, как я.    

– Да,  но я отбилась от работы с тех пор, как стала пить. О, господи, теперь это единственное  мое утешение! Если ты сюда наймешься, тебя заставят копать брюкву. Я тоже это  делаю, но тебе такая работа придется не по вкусу.    

– О,  все равно! Не поговоришь ли ты-обо мне?    

– Лучше  будет, если ты сама поговоришь.    

– Хорошо.  Послушай, Мэриэн, – ни слова о нем, если я здесь останусь. Я не хочу  пачкать его имя.    

Мэриэн  была в самом деле славной девушкой, хотя и грубее, чем Тэсс; она обещала исполнить  ее просьбу.    

– Сегодня  платят жалованье, – сказала она. – Если бы ты пошла со мной, сразу  разузнала бы все. Очень мне тебя жалко! Ну, да ты несчастна только потому, что  он уехал. Я знаю – будь он здесь, ты бы не была несчастна даже если бы он не  давал тебе денег и заставил взяться за черную работу.    

– Да,  это верно… Я была бы счастлива.    

Дальше  они пошли вместе и скоро увидели ферму, такую унылую, что было в ней даже  что-то величественное. Ни одного деревца поблизости, даже зеленых лугов не  видно было в эту пору года, повсюду только брюква да земля под паром, –  разгороженные плетнями огромные поля, которые тянулись до самого горизонта.    

Тэсс  ждала у двери, пока работники получали жалованье; потом Мэриэн повела ее в дом.  Сам фермер был в отлучке, но жена, заменявшая его в тот вечер, наняла Тэсс с  условием, что она останется до благовещенья. Женщины редко предлагали свои  услуги для полевых работ, а так как женский труд оплачивался дешево, хозяева  охотно нанимали работниц, которые справлялись с делом не хуже мужчин.    

Тэсс  подписала договор, и теперь ей оставалось только подыскать пристанище. Она  сняла комнату в том самом доме, у стены которого грелась. На жалкое  существование обрекла она себя, но во всяком случае могла кое-как прожить зиму.    

Вечером  она написала родителям, сообщая свой новый адрес, – на случай, если в  Марлоте получено будет письмо от ее мужа. Но о бедственном своем положении она  ни одним словом не обмолвилась, чтобы никто не вздумал осуждать Клэра.    

 43    

     

Мэриэн  не преувеличивала, называя Флинтком-Эш тощим местом. Единственным жирным  существом была здесь сама Мэриэн, но она пришла сюда со стороны. Все деревни  можно разбить на три разряда: одни находятся на попечении помещика, другие сами  о себе заботятся, и, наконец, о третьих не заботятся ни они сами, ни их  помещик. (Иными словами: деревни, находящиеся во владении проживающего там  помещика; деревни, арендуемые на правах фригольда или копигольда; и деревни,  брошенные на произвол судьбы всегда отсутствующим помещиком.) Флинтком-Эш  принадлежал к третьему разряду.    

Тэсс  энергично принялась за работу. Терпение – качество, вырастающее из духовного  мужества и физической слабости, было теперь основой характера миссис Энджел  Клэр. Оно-то и поддерживало ее.    

Поле,  где она работала со своей товаркой, выкапывая брюкву, простиралось больше чем  на сотню акров и находилось на возвышенности, поднимавшейся над каменистыми  буграми; бугры эти были образованы выходившими на поверхность кремневыми жилами  в меловой породе и состояли из множества белых кремней луковичной, роговидной и  фаллической формы. Ботва и верхняя часть каждой брюквы были уже объедены  скотом, и обе женщины должны были особыми кривыми вилами выкапывать остатки  корнеплода, чтобы и они пошли в пищу скоту. Так как от зеленых листьев не  осталось и следа, то ровное коричневое поле имело вид унылый и отталкивающий –  словно лицо, плоское от подбородка до лба. И небо напоминало поле, только было  другого цвета – белое плоское лицо со стертыми чертами. Эти два лица, наверху и  внизу, целый день взирали друг на друга; белое смотрело вниз на коричневое, а  коричневое смотрело вверх на белое; и не было между ними ничего, кроме двух  девушек, ползавших; словно мухи, по темному лицу.    

Никто не  подходил к ним, и движения их были автоматическими и однообразными. Они работали  в грубых робах – коричневых халатах, завязанных сзади, чтобы юбка не  развевалась по ветру; ботинки поднимались выше щиколотки, руки были защищены  желтыми рукавицами из бараньей кожи. Капоры с оборками придавали им задумчивый  вид, и случайному наблюдателю эти склоненные головы напомнили бы двух Марий в  изображении какого-нибудь итальянского художника эпохи раннего Возрождения.    

Они  работали час за часом, не сознавая унылости картины, частью которой они были, и  не задумываясь о том, справедлива ли к ним судьба. Даже такая работа не мешала  им предаваться мечтам. Потом пошел дождь, и Мэриэн сказала, что им можно  бросить работу, но только в этом случае им ничего не заплатят: и они не ушли с  поля. Плоскогорье было таким высоким, что под напором воющего ветра дождь  хлестал горизонтально, колючий, как осколки стекла, и они промокли до костей –  Тэсс впервые поняла, как это бывает на самом деле. Ведь промокнуть можно  по-разному, и выражение «промокнуть до костей» часто пускают в ход по пустякам.  Но работать на поле и чувствовать, как дождевая вода стекает сначала по ногам и  плечам, потом по бедрам и голове, по спине, груди и бокам, и все-таки не  бросать работы, пока не потемнеет свинцовое небо, возвещая заход солнца, –  такая работа требует стоицизма и непреклонной воли.    

Однако  они страдали от дождя меньше, чем можно было предположить. Обе были молоды, а  разговаривали они о том времени, когда вместе жили и любили на мызе Тэлботейс,  в этом благословенном зеленом уголке земли, где лето щедро раздавало свои дары.  Тэсс предпочла бы не говорить с Мэриэн о человеке, который по закону считался  ее мужем, но эта тема была слишком увлекательна, и, помимо своей воли, Тэсс  начала отвечать Мэриэн. Хотя мокрые оборки капоров били по лицу, а робы  назойливо липли к телу – весь этот день, как уже говорилось, они жили воспоминаниями  о зеленой, солнечной и романтической мызе Тэлботейс.    

– В  ясный день отсюда можно увидеть холм, который совсем рядом с долиной  Фрум, – сказала Мэриэн.    

– Да  неужели! – воскликнула Тэсс, оценивая новое достоинство этой местности.    

Итак,  здесь, как везде, боролись две силы: врожденное стремление к счастью и ему  препятствующая сила обстоятельств. У Мэриэн был особый метод поддержания  бодрости духа: к концу дня она извлекла из кармана пинтовую бутылку, заткнутую  белой тряпкой, и предложила Тэсс выпить. Но сейчас Тэсс довольствовалась своими  мечтами и не нуждалась в искусственном подхлестывании. Она сделала только  маленький глоток, но Мэриэн хлебнула основательно.    

– Привыкла  я к спиртному, – сказала она, – и теперь ух не могу отвыкнуть.  Единственное мое утешение! Видишь ли, я ведь его потеряла, а ты нет… вот потому  ты и можешь обходиться без спиртного.    

Тэсс  думала, что потеряла она не меньше, чем Мэриэн, но спорить не стала: все-таки  она считалась женой Энджела, и эта мысль ее поддерживала.    

Вот так  работала Тэсс в утренние заморозки и в дождливые дни. Когда не нужно было выкапывать  брюкву, они ее чистили, то есть кривым ножом соскребали присохшую землю и  срезали корешки, а затем ее ссыпали на хранение. Этой работой они могли  заниматься под навесом, если шел дождь; но в морозные дни даже толстые кожаные  перчатки не защищали пальцев от холода, когда приходилось-перебирать мерзлые  комья. Тем не менее Тэсс не теряла надежды. Она была убеждена, что рано или  поздно великодушие, которое она по-прежнему считала основной чертой Клэра,  одержит верх и побудит его вернуться к ней.    

Мэриэн,  подвыпив и развеселившись, взвизгивала от смеха, когда находила кремни упоминавшейся  причудливой формы, но Тэсс пропускала ее шутки мимо ушей. Часто посматривали  они в ту сторону, где лежала долина реки Вар, или Фрум, хотя увидеть ее они не  могли. И, всматриваясь в пелену серого тумана, они вспоминали дни, прожитые  там.    

– Ах, –  сказала Мэриэн, – как бы я хотела, чтобы здесь был еще кто-нибудь из  старой нашей компании! Тогда бы мы каждый день могли говорить здесь, на поле, о  мызе Тэлботейс, и о нем, и о том, как славно нам жилось и что мы там делали. И  нам казалось бы, что все опять как будто по-старому.    

Взгляд  Мэриэн стал мягче и голос дрогнул, когда перед ней встали видения прошлого.    

– Напишу-ка  я Изз Хюэт, – продолжала она. – Я знаю, что она теперь живет дома и  ничего не делает. Напишу, что мы здесь и просим ее приехать. Может быть, и  Рэтти уже поправилась.    

Тэсс не  стала возражать против предложения, а дня через два-три она узнала о  результатах этого проекта воскресить счастливые дни Тэлботейс: Мэриэн сообщила  ей, что Изз ответила на письмо и постарается приехать.    

Давно  уже не было такой зимы. Подкралась она незаметно, и приближение ее напоминало  строго рассчитанные ходы шахматиста. Как-то утром несколько чахлых деревьев и  кустов в живой изгороди, казалось, приняли облик животных. Каждая ветка  покрылась белым ворсом, словно за одну ночь обросла мехом, и сделалась в четыре  раза толще: и теперь кусты и деревья казались рисунком, набросанным мелом по  хмурому серому небу. Обнаружилась паутина на стенах и навесах, там, где никто  ее не заметил бы, не покройся она мельчайшими кристаллами; петлями белой прядей  висела она на выступах сараев, на столбах и воротах.    

После  изморози ударили морозы, и с Северного полюса начали прилетать на плоскогорье  Флинтком-Эш странные птицы – худые, призрачные, с печальными глазами; там, за  недоступным Полярным кругом, где от холода стынет в жилах кровь, были они  свидетелями страшных катастроф, о которых не имеют представления люди: они  видели столкновения айсбергов и обвалы снежных холмов при свете северного  сияния, и вихри снежных бурь почти ослепили их; глаза их хранили ужас,  рожденный этим зрелищем. Птицы подпускали Тэсс и Мэриэн совсем близко, но не  рассказывали о том, что видели и чего никогда не увидит человек. Им чуждо было  тщеславие путешественника, повествующего о виденном; немые и бесстрастные, они  не хранили впечатлений, ибо не придавали значения, – этих залетных  странников интересовало только то, что происходило на плоскогорье: две женщины  поднимали вилами комья земли, обнажая корни, которые могли оказаться  съедобными.    

Но вот  однажды на этом открытом плоскогорье повеяло чем-то особенным. Было холодно, но  не морозно, в воздухе чувствовалась влажность, не предвещавшая, однако, дождя.  У Тэсс и Мэриэн ныли глаза, болел лоб, и хотя холод не щипал кожи, он  пронизывал до костей. Они знали, что это предвещает снег, – и  действительно, ночью начался снегопад. Тэсс по-прежнему жила в том самом домике  с теплой стеной, вселявшей бодрость во всякого путника, прислонявшегося к ней.  Проснувшись среди ночи, она услышала над головой такой шум, словно все ветры  обрушились на соломенную кровлю дома. Утром она зажгла лампу и увидела, что  снег проник сквозь щель в оконной раме и у стены вырос конус из мельчайшей  белой пудры. Снег ворвался в комнату и через дымовую трубу, покрыв пол тонким  слоем, на котором оставались следы башмаков Тэсс. Снаружи бушевал ветер, и в  кухне стояла снежная мгла, но было еще слишком темно, чтобы разглядеть, что  делается на улице.    

Тэсс  поняла, что работать на брюквенном поле немыслимо. Когда она завтракала при  свете маленькой лампы, пришла Мэриэн и сообщила, что, пока погода не изменится,  они будут работать в риге с другими женщинами, отделявшими солому от колосьев.  Как только черная мантия ночи начала светлеть, принимая сероватый оттенок, они  погасили лампу, надели самые теплые свои чепцы, обмотали шеи шерстяными  шарфами, концы которых перекрещивались на груди, и отправились к риге. Снег  явился вслед за птицами с Полярного круга, словно белый облачный столб, –  не видно было отдельных хлопьев. Ветер принес запах айсбергов, арктических  морей, китов и белых медведей и с такой стремительностью гнал снег, что он  только лизал землю, но не покрывал ее. Сгорбившись, брели они по полям,  стараясь держаться ближе к изгородям, которые, впрочем, не защищали от ветра и  скорее играли роль фильтров. Воздух побелел от насыщающей его снежной пыли, а  ветер крутил и кружил ее, превращая мир в бесцветный хаос. Но обе молодые женщины  были настроены бодро: такая буря на плоскогорье не нагоняет тоски.    

– Ха-ха!  А ведь эти хитрые северные птицы знали, что быть буре, – сказала  Мэриэн. – Уж можешь мне поверить – они летели от самой Полярной звезды,  чтобы уйти от метели. А твой муж, моя милая, наверно, изнывает все время от  жары. Посмотрел бы он сейчас на свою хорошенькую жену! А впрочем, от этой  погоды ты ничуть не подурнела, пожалуй, даже лучше стала.    

– Мэриэн,  не говори мне о нем, – строго сказала Тэсс.    

– Ладно,  но ведь ты же его любишь, правда?    

Вместо  ответа Тэсс со слезами на глазах повернулась в ту сторону, где, по ее мнению,  находилась Южная Америка, и послала страстный поцелуй, подхваченный снежным  ветром.    

– Ну  да, знаю, что любишь! А все-таки чудная вы пара! Ладно, я больше ни слова не  скажу! В риге нам нечего бояться метели, но отделять солому ужасно тяжелая работа  – куда хуже, чем копать брюкву. Я-то с ней справлюсь, потому что я толстая, но  ведь ты худее меня. Понять не могу, почему хозяин послал тебя на эту работу!    

Они  добрались до риги. В одном конце длинного строения было ссыпано зерно,  посредине отделяли солому и еще с вечера положили под пресс столько снопов  пшеницы, чтобы работницам хватило работы – отделять колосья от соломы – на  целый день.    

– Как,  да ведь это Изз! – воскликнула Мэриэн.    

Действительно,  их встретила Изз. Накануне она отправилась пешком, не подозревая, какой длинный  путь ей предстоит, шла целый день и запоздала. Впрочем, метель не застигла ее в  пути, а переночевала она в харчевне. Фермер договорился на базаре с ее матерью  и обещал нанять Изз, если она придет сегодня, поэтому девушка спешила, боясь  опоздать.    

Кроме  Тэсс, Мэриэн и Изз, здесь работали еще две женщины из соседней деревни – две  сестры-амазонки. Тэсс вздрогнула, узнав смуглую Кар – Даму Пик и ее младшую  сестру – Даму Бубен, которые хотели вступить с ней в драку во время полуночной  ссоры в Трэнтридже. Они не подали виду, что узнали ее, а может быть,  действительно не узнали, так как были в ту пору под хмельком, да и прожили они  в Трэнтридже недолго. Они брались преимущественно за работу, выполняемую обычно  мужчинами: рыли колодцы, канавы, ямы, ставили изгороди и, казалось, никогда не  уставали. Сейчас они высокомерно посматривали на трех остальных работниц, так  как славились своим умением отделять солому от колосьев.    

Надев  перчатки, все принялись за работу и выстроились в ряд перед прессом –  сооружением из двух столбов, соединенных поперечной балкой, под которой лежали  снопы колосьями наружу; балка поддерживалась колышками и опускалась по мере  того, как уменьшалась гора снопов.    

День  разгорался, свет проникал в двери сарая снизу, отражаясь от снега, вместо того  чтобы падать с неба. Девушки охапками тащили солому из-под пресса. В  присутствии незнакомых женщин, сплетничавших между собой, Мэриэн и Изз молчали,  хотя им очень хотелось поговорить о прошлом. Вскоре послышался заглушенный  топот копыт, и к риге подъехал фермер. Сойдя с лошади, он подошел к Тэсс и  остановился, задумчиво всматриваясь в ее лицо, обращенное к нему в профиль.  Сначала она не оглядывалась, но упорный его взгляд заставил ее повернуть  голову, и тогда она узнала в своем хозяине того самого человека, родом из  Трэнтриджа, от которого убежала, когда он заговорил о ее прошлом.    

Он  подождал, пока она вынесет охапку соломы из риги, а потом сказал:    

– Значит,  ты и есть та самая молодка, которая так ответила на мою вежливость? Черт меня побери,  если я сразу не догадался, кто ты такая, как только узнал, что ты к нам  нанялась! Ты, верно, думала, что ты с твоим дружком оставила меня в дураках  там, в харчевне, а потом и здесь, на дороге, когда от меня удрала? Ну, зато  теперь ты у меня запоешь!    

И он  грубо захохотал.    

Тэсс в  присутствии амазонок и фермера чувствовала себя, словно птица в западне. Она молчала,  продолжая тащить из-под пресса солому. Она достаточно умела разбираться в людях  и теперь поняла, что ей нечего бояться ухаживания со стороны своего хозяина: он  казался озлобленным, видно, не забыл оскорбления, нанесенного ему Клэром.  Пожалуй, она предпочитала возбуждать в нем злобу, чувствуя, что мужество ей не  изменит.    

– А  ты, верно, подумала, что я в тебя влюблен? Есть такие дуры, которые каждый  взгляд принимают всерьез. Ну да зимняя работа на поле – лучшее средство, чтобы  выбить дурь из головы у молодой девки, а ведь ты обязалась работать до  благовещенья. Может быть, попросишь у меня прощения?    

– Мне  кажется, не я у вас, а вы у меня должны просить прощения.    

– Ну,  как знаешь. Но скоро мы увидим, кто здесь хозяин. А вон те снопы – это все, что  ты сегодня сделала?    

– Да,  сэр.    

– Мало.  Посмотри, сколько они сделали, – он указал на двух дюжих женщин. – Да  и остальные работают лучше тебя.    

– Они  с этой работой свыклись, а я нет. А вам, мне кажется, все равно, потому что  работа сдельная, платят нам только за то, что сделано.    

– Так-то  оно так, но я хочу поскорее очистить ригу.    

– Все  кончают работу в два часа, а я останусь здесь до вечера.    

Он хмуро  посмотрел на нее и вышел. Тэсс чувствовала, что с местом ей не повезло, но  все-таки это было лучше, чем ухаживание. К двум часам профессиональные  вязальщицы допили бутылку виски, положили на место кривые ножницы, связали  последние снопы и ушли. Мэриэн и Изз охотно последовали бы их примеру, но,  узнав, что Тэсс остается, надеясь лишними часами работы возместить недостаток  сноровки, решили остаться с ней. Мэриэн посмотрела на падавший снег и  воскликнула:    

– Ну,  вот мы и одни!    

Тогда  речь зашла наконец о днях, прожитых на мызе, и, разумеется, об их любви к  Энджелу Клэру.    

– Изз  и Мэриэн, – сказала миссис Энджел Клэр с достоинством, в котором было  что-то бесконечно трогательное, если вспомнить о том, как мало прав жены было  ей дано, – теперь я не могу говорить с вами о мистере Клэре, как бывало  раньше; вы сами это знаете. Хотя он от меня и уехал, но все-таки он мой муж.    

Из  четырех девушек, любивших Клэра, Изз от природы была самой дерзкой и  насмешливой.    

– Конечно,  ухаживал он как никто, – сказала она. – Да только мужем оказался не  очень любящим, если так скоро от тебя уехал.    

– Ему  пришлось уехать, он должен был уехать, чтобы присмотреть там участок  земли, – возразила Тэсс.    

– Он  мог бы прожить с тобой зиму.    

– Ах,  это вышло случайно… недоразумение… не будем говорить об этом, – со слезами  в голосе отозвалась Тэсс. – Быть может, многое можно сказать в его  оправдание. Он не уехал, как уезжают другие мужья, не предупредив меня… И я  всегда могу узнать, где он.    

После  этого на них нашла задумчивость, и они долго не нарушали молчания. Работа шла  своим чередом: они захватывали колосья, вытягивали солому, совали ее под мышку  и кривыми ножницами срезали колосья; только шелест соломы да щелканье ножниц  нарушали тишину в сарае. Вдруг Тэсс покачнулась и упала на кучу колосьев.    

– Я  знала, что у тебя сил не хватит! – воскликнула Мэриэн. – Для такой  работы нужно быть посильнее, чем ты.    

Как раз  в эту минуту вошел фермер.    

– Вот  как ты работаешь, когда меня нет! – сказал он.    

– Но  от этого я одна остаюсь в убытке, – возразила она.    

– Я  хочу, чтобы дело было сделано, – упрямо сказал он, пересек ригу и вышел в  другую дверь.    

– Ты,  милочка, не слушай его, – сказала Мэриэн. – Я и раньше здесь  работала. Ступай приляг, а мы с Изз за тебя отработаем.    

– Не  хочу я, чтобы вы за меня работали. Ростом я выше вас…    

Однако  она была до такой степени измучена, что согласилась сделать передышку и  прилегла в углу на куче мятых стеблей, которые отделялись от, хорошей соломы и  выбрасывались. Упадок сил вызван был не только тяжелой работой, но и разговором  о ее разлуке с мужем. Сознание ее бодрствовало, но воля ослабела – шорох соломы  и щелканье ножниц причиняли ей почти физическое страдание.    

Кроме  этих звуков, до нее доносился и шепот. Она была уверена, что они возобновили прерванный  разговор, но слов разобрать не могла. Ей не терпелось узнать, о чем они  говорят, и, убедив себя, что уже отдохнула, она встала и снова принялась за  работу.    

Теперь  выбилась из сил Изз Хюэт. Накануне она прошла больше двенадцати миль, спать  легла в полночь, а встала в пять утра. Одна Мэриэн благодаря бутылке виски и  крепкому своему сложению работала, не чувствуя боли в спине и руках. Тэсс  убедила Изз идти домой, заявив, что ей теперь лучше и она может работать, а  затем они разделят все снопы поровну.    

Изз с  благодарностью приняла предложение и, выйдя из сарая, побрела по заснеженной тропинке  домой. К этому времени бутылка всегда настраивала Мэриэн на романтический лад.    

– Вот  уж никогда бы я этого о нем не подумала! – мечтательно произнесла  она. – А как я его любила! И мне было все равно, что он на тебе женился.  Но с Изз он обошелся скверно!    

Тэсс,  испуганная ее словами, чуть было не отрезала себе палец ножницами.    

– Ты  о моем муже говоришь? – пробормотала она.    

– Ну  да! Изз говорит: «Не рассказывай ей», а я не могу удержаться! Знаешь, чего он  добивался от Изз? Он ее звал с собой в Бразилию!    

Лицо  Тэсс побелело, как снег, падавший на землю, и сразу осунулось.    

– А  Изз отказалась ехать? – спросила она.    

– Не  знаю. Но потом он передумал.    

– Пустяки!  Значит, он говорил не всерьез. Просто он пошутил!    

– Нет,  он не шутил; он даже проехал с ней по дороге на станцию.    

– Но  все-таки не увез ее!    

Обе  продолжали молча работать. Вдруг Тэсс расплакалась.    

– Эх! –  сказала Мэриэн. – Зря я тебе рассказала.    

– Нет.  Это ты хорошо сделала! Я совсем руки опустила и не понимала, чем это может кончиться!  Я должна была чаще ему писать. Он сказал, что приехать я к нему не могу, но не  запрещал писать сколько мне вздумается. Больше я не буду так жить! Я была не  права, когда позволила ему все за меня решать!    

В  полутемном сарае сгущались сумерки, и больше нельзя было работать. Вернувшись в  тот вечер домой, в свою маленькую, выбеленную известкой комнату, Тэсс тотчас же  начала писать письмо Клэру. Но кончить его не могла, потому что ею овладели  сомнения. Потом она сняла кольцо с ленточки, на которой носила его у сердца,  надела на палец и так легла спать, словно хотела убедить себя в том, что она  действительно жена этого ушедшего от нее человека, который сразу после разлуки  с ней мог предложить Изз ехать с ним за море. Зная это, могла ли она обращаться  к нему с мольбами и не скрывать, что продолжает его любить?    

 44    

     

После  того, что Тэсс услышала в риге, мысли ее снова обратились к дому пастора в  далеком Эмминстере – не раз она вспоминала о нем за последнее время. Ей было  сказано, что письмо Клэру она может отправить через его родителей, если  пожелает ему написать, а в случае каких-либо затруднений может обратиться  непосредственно к ним. Но сознание, что она не имеет на него никаких моральных  прав, не позволяло ей писать; в результате для семьи Клэра ее словно и на свете  не было, – так же, как перестала она после замужества существовать для  своих родителей. Она как бы отрезала себя и от тех и от других, что вполне  соответствовало независимому ее характеру: ничего не хотела она получать из  милости или сострадания, которых, по здравому рассуждению, не заслуживала. Она  решила положиться только на себя и не извлекать пользы из формального родства с  чужой семьей – родства, обретенного ею только потому, что один из членов этой  семьи, действуя под влиянием минутного порыва, написал свое имя в церковной  книге рядом с ее именем.    

Но  рассказ Изз задел ее так больно, что подобное самоотречение оказалось свыше ее  сил. Почему муж ей не написал? Он ясно сказал, что даст знать, где обоснуется;  но он не написал ни строчки, не сообщил своего адреса. Неужели он действительно  равнодушен к ней? А может быть, он болен и первый шаг следует сделать ей?  Конечно, у нее хватит смелости зайти к его родителям, навести справки и  сказать, как огорчает ее его молчание. Если отец Энджела действительно хороший  человек, как она слыхала, то он поймет, в каком она отчаянии. О своем  бедственном положении она умолчит.    

Уйти с  фермы в будний день она не могла. Оставалось только воскресенье. Через меловое  плоскогорье, где находился Флинтком-Эш, еще не была проложена железная дорога,  и ей предстояло идти пешком. В оба конца ей нужно было сделать тридцать миль,  и, чтобы вернуться вовремя, она решила встать как можно раньше.    

Через  две недели, когда снег стаял и ударили морозы, Тэсс решила отправиться в путь,  пользуясь тем, что дорога хорошая. В воскресенье, в четыре часа утра, она  спустилась по лестнице и вышла под звездное небо. Погода ей благоприятствовала,  земля звенела под ее ногами, как наковальня.    

Мэриэн и  Изз приняли близко к сердцу эту экскурсию, зная, что она имеет отношение к Клэру.  Жили они в домике на той же улице и пришли снарядить Тэсс в путь. Они убедили  ее надеть лучшее платье, чтобы покорить сердце свекра и свекрови, хотя Тэсс  колебалась, зная, что старый мистер Клэр придерживается суровых кальвинистских  догматов. Уже год прошел со дня ее свадьбы, но у Тэсс еще осталось кое-что из  нарядов, и она могла одеться очень мило, как простая деревенская девушка, не  гоняющаяся за модой: серое платье из мягкой шерстяной материи, отделанное рюшем  из белого крепа, подчеркивающим розовый тон шеи и щек, черный бархатный жакет и  шляпа.    

– Какая  жалость, что твой муж не может сейчас на тебя поглядеть! Ты настоящая красавица! –  сказала Изз Хюэт, любуясь Тэсс, когда та стояла на пороге дома, освещенная  стальным светом звезд, а за спиной ее мерцало желтое пламя свечи.    

Изз  великодушно забыла о самой себе – да иначе и быть не могло: ни одна женщина,  если сердце у нее было больше ореха, не могла питать вражду к Тэсс, потому что  ее доброта и исключительная душевная сила легко побеждали низменные женские  чувства – злобу и зависть.    

Еще раз  оправив ее платье и смахнув пылинки с жакета, они отпустили ее, и она исчезла в  жемчужных предрассветных сумерках. Они услышали, как ее башмаки начали  постукивать по твердой дороге, когда она ускорила шаги. Даже Изз желала ей  удачи, и, не видя в этом особой добродетели, радовалась, что в минуту искушения  не причинила зла своей подруге.    

Год тому  назад Клэр женился на Тэсс, и почти год прошел с тех пор, как он с ней  расстался. Но в это ясное, сухое зимнее утро на меловом плоскогорье Тэсс, помня  о своей цели, не унывала и бодро шла вперед, вдыхая разреженный воздух. В эту  минуту она, несомненно, мечтала о том, чтобы понравиться свекрови, рассказать  ей всю свою историю, сделать ее своей союзницей и в конце концов вернуть  скитальца.    

Вскоре  она дошла до края плоскогорья, у подножия которого широко раскинулась Блекмурская  долина, туманная и тихая в предрассветных сумерках. Здесь, на Тшато, воздух был  бесцветный, а там, внизу, отливал синевой. Тэсс привыкла теперь работать на  полях в сотню акров, а в долине отдельные поля занимали меньше шести акров, и  столько их было, что с этих высот они напоминали петли рыболовной сети. Здесь,  на плато, пейзаж был выдержан в тонах беловато-коричневых, а внизу, как и в  долине реки Фрум, всегда в зеленых. И, однако, там, в этой долине, настигло ее  горе, и теперь она любила ее не так, как раньше. Для Тэсс, как и для всех, кто  познал горе, красота заключалась не в самой вещи, а в том, что эта вещь  символизировала.    

Оставив  долину с правой стороны, она по-прежнему держала путь на запад: миновала Хинток,  пересекла под прямым углом проезжую дорогу из Шертен-Эббес в Кэстербридж,  обогнула Догбери-Хилл, Хай-Стой и ложбину между ними, которую называли «Кухней  дьявола». Придерживаясь горной дороги, она достигла перекрестка «Крест в руке»,  где высится немой и одинокий каменный столб, отмечая место, ознаменованное  каким-то чудом или убийством, а может быть, и тем и другим. Пройдя еще три  мили, она пересекла прямую и безлюдную римскую дорогу, носившую название  «Дороги Вязов», и проселком спустилась с холма в маленький городок, или,  вернее, деревню Эверсхэд. Полпути было пройдено. Здесь она отдохнула и еще раз  плотно позавтракала – не в харчевне «Свинья и желудь», так как харчевен она  избегала, а в коттедже около церкви.    

Вторую  половину пути она шла по Бэнвилльской дороге, и здесь пейзаж был более приветлив.  Но по мере того как уменьшалось расстояние, отделявшее ее от цели путешествия,  Тэсс все больше теряла уверенность, и задуманное предприятие начинало ее  пугать. Она так ясно видела предстоящую встречу, что не обращала внимания на  дорогу и едва не заблудилась. Однако в полдень она остановилась у ворот на  склоне котловины, в которой был расположен Эмминстер.    

Квадратная  колокольня церкви, где, как знала Тэсс, находился в это время священник со своей  паствой, показалась ей грозной. Она пожалела, что не могла прийти в будний  день. Такой благочестивый человек может осудить женщину, отправившуюся в путь в  воскресенье, и не поймет, что другого выхода у нее не было. Но не возвращаться  же ей назад! Она сняла грубые башмаки, в которых вышла из дому, надела другие,  из тонкой кожи, и, спрятав старую пару в живую изгородь у ворот, где легко было  ее найти, стала спускаться с холма. От ходьбы и свежего воздуха она раскраснелась,  но румянец сбежал с ее щек, когда она приблизилась к дому священника.    

Тэсс  надеялась, что какой-нибудь счастливый случай придет ей на помощь, но надежда  не оправдалась. Холодный ветер неприветливо шелестел в кустах на лужайке перед  домом. Хотя Тэсс и надела лучшее свое платье, представить, что в этом доме  живут ее близкие родственники, она все-таки не могла. А ведь по существу  невелика была пропасть, их разделяющая: те же страдания, те же радости и  размышления, рождение и смерть, и загробная жизнь – это был их общий удел.    

Она  сделала над собой усилие, вошла в калитку и позвонила у двери. Дело сделано,  путь назад отрезан. Нет, не отрезан. Никто не вышел на звонок. Нужно было снова  овладеть собой и повторить попытку. Она позвонила вторично. Волнение и  пройденные пятнадцать миль дали себя знать: усталая, она ждала, опустив руку на  бедро и прислонившись к стене дома. Под холодным ветром листья плюща сморщились  и посерели; они шуршали, задевая друг друга, и шелест этот действовал ей на  нервы. Клочок запятнанной кровью бумаги из мусорной кучи – в него когда-то было  завернуто мясо – метался вдоль улицы, слишком легкий, чтобы опуститься на  землю, слишком тяжелый, чтобы улететь; вместе с бумагой металось несколько  соломинок.    

Второй  звонок был громче, но все-таки никто не отозвался. Тогда она сошла с крыльца, открыла  калитку и вышла на улицу. И хотя она оглянулась нерешительно, словно хотела  вернуться, но, закрывая калитку, вздохнула с облегчением. Ее преследовала  мысль, что ее узнали (хотя это и казалось невозможным) и приказали не  принимать.    

Тэсс  дошла до угла. Она сделала все, что могла: но, не желая облегчать себе задачу,  чтобы потом раскаиваться, она вернулась и прошла мимо дома, посматривая на  окна.    

А, вот в  чем дело! Они все ушли в церковь. Она вспомнила, как муж ее рассказывал, что по  настоянию отца все домочадцы, не исключая и слуг, ходят к утренней службе и в  результате едят по возвращении домой холодный обед. Следовательно, нужно только  подождать конца службы. Побоявшись ждать около дома, чтобы не обращать на себя  внимания, она пошла к церкви. Но когда она дошла до церковной ограды, молящиеся  начали расходиться, и Тэсс очутилась в толпе.    

Эмминстерские  прихожане глазели на нее так, как могут глазеть только возвращающиеся из церкви  досужие жители маленького городка на незнакомую женщину незаурядной внешности.  Она ускорила шаги и стала подниматься по той самой дороге, по которой пришла,  чтобы где-нибудь между живыми изгородями переждать, пока семья священника  пообедает и будет готова ее принять. Вскоре Тэсс оставила далеко позади всех  прихожан, кроме двух молодых людей, которые быстро шли рука об руку.    

Когда  они к ней приблизились, она услышала, как они что-то серьезно обсуждают; и женское  чутье помогло ей уловить сходство их голосов с голосом ее мужа. Эти двое были  его братья. Забыв обо всех своих планах, Тэсс боялась только, как бы они ее не  догнали сейчас, когда она взволнована и не подготовлена к встрече с ними. Хотя  она понимала, что они не могут догадаться, кто она, но инстинктивно боялась  попасться им на глаза. Они ускорили шаги, и она тоже пошла быстрее. Ясно было,  что они озябли в церкви во время длинной службы и хотят размяться перед обедом.    

Один  только человек опередил Тэсс, поднимавшуюся на холм, – хорошо одетая  молодая женщина, довольно миловидная, но, пожалуй, слегка чопорная и жеманная.  Тэсс почти нагнала ее, когда братья ее мужа очутились так близко за, ее спиной,  что она могла расслышать каждое их слово. Сначала они не говорили ничего, что  представляло бы для нее интерес, потом один из них, заметив идущую впереди  молодую женщину, сказал:    

– Это  Мерси Чант. Догоним ее.    

Тэсс  слышала это имя. Это была та самая девушка, которую прочили в жены Энджелу его  и ее родители. И, вероятно, он женился бы на ней, не повстречайся ему на пути  Тэсс. Если бы Тэсс не знала этого раньше, то узнала бы сейчас, так как один из  братьев продолжал:    

– Ах,  бедный Энджел, бедный Энджел! Стоит мне увидеть эту милую девушку, и я опять  жалею о том, что он так поторопился с этой женитьбой на доильщице, или кто она  там такая! Странная какая-то история. Не знаю, поехала она к нему или еще нет.  Во всяком случае, несколько месяцев назад, когда я получил его последнее  письмо, ее там не было.    

– Ничего  не могу сказать. Теперь он никогда не бывает со мной откровенен. Его неудачная  женитьба, по-видимому, еще усилила то отчуждение, начало которому положили его  нелепые убеждения.    

Тэсс  опять ускорила шаги, но, если бы пошла еще быстрее, она обратила бы на себя их  внимание. В конце концов они ее догнали и прошли мимо. Мерси Чант, услышав за  собой шаги, оглянулась, поздоровалась с ними, и дальше они пошли втроем.    

Вскоре  они поднялись на вершину холма. Должно быть, это и было целью их прогулки, так  как они замедлили шаги и повернули к воротам, где час назад отдыхала Тэсс и  смотрела вниз на город, прежде чем спуститься туда. Разговаривая, один из  братьев шарил зонтиком в кустах и вдруг что-то вытащил оттуда.    

– Старые  башмаки, – объявил он. – Вероятно, брошены каким-нибудь бродягой.    

– Или  каким-нибудь обманщиком-попрошайкой, который решил войти в город босиком, чтобы  мы его пожалели, – сказала мисс Чант. – Да, несомненно, это так!  Башмаки прекрасные и совсем не изношены. Какой гнусный обман! Я отнесу их домой  и отдам какому-нибудь бедняку.    

Катберт  Клэр, нашедший башмаки, подцепил их на ручку зонта – и Тэсс лишилась своей  обуви.    

Она  слышала этот разговор, когда, закрыв лицо шерстяной вуалью, проходила мимо них.  Потом, оглянувшись, она увидела, что они отошли от ворот и спускаются с холма,  унося ее башмаки.    

Тогда  наша героиня побрела дальше. Слезы, горькие слезы струились по ее лицу. Она понимала,  что только чрезмерная впечатлительность заставила ее истолковать разыгравшуюся  сцену как свой приговор, но справиться с собой она не могла и чувствовала себя  беззащитной перед этими зловещими предзнаменованиями. Не могло быть и речи о  том, чтобы вернуться: жене Энджела чудилось, будто эти утонченные, на ее  взгляд, клерикалы загнали ее на холм, словно какое-то презренное существо.  Обида была нанесена неумышленно, но все-таки жаль, что Тэсс встретила сыновей,  а не отца, который, несмотря на узкий свой кругозор, был далеко не так  накрахмален и выутюжен, как эти двое, и обладал высоким даром милосердия.    

Вспомнив  запыленные свои башмаки, Тэсс готова была пожалеть их за те насмешки, какие они  вызвали, и невольно подумала о том, как безнадежно складывается жизнь владелицы  этих башмаков.    

«Ах! –  подумала она, все еще плача от жалости к самой себе. – Они не знали, что в  этих башмаках я шла по каменистой дороге, чтобы сберечь эти хорошенькие туфли,  которые он мне купил! Да, этого они не знали! И не знали, что он выбирал  материю для лучшего моего платья… Откуда им знать? А если бы и знали, то,  пожалуй, не было бы им дела до этого, потому что не очень-то любят они его,  бедного!»    

Теперь  она плакала от жалости к любимому, к тому, чьи предрассудки были причиной всех  ее последних страданий. И она брела своей дорогой, не ведая того, что  величайшее несчастье постигло ее сейчас, когда она о своем свекре судила по его  сыновьям и в этот критический момент по-женски упала духом. Она находилась в  таком жалком положении, что, несомненно, мистер и миссис Клэр отнеслись бы к  ней сочувственно. Их сердца всегда были открыты для несчастных, дошедших до  последней черты, тогда как более утонченные душевные страдания людей, чье положение  нельзя было назвать отчаянным, не вызывали у них ни интереса, ни внимания.  Широко раскрывая объятия мытарям и грешникам, они забывали о том, что можно  замолвить словечко и за книжников и фарисеев, у которых тоже бывают свои  невзгоды. Благодаря этой ограниченности они оказали бы своей невестке радушный  прием – ее несчастья давали ей все права на их любовь.    

Тэсс  возвращалась той самой дорогой, по которой шла если не с радостной надеждой,  то, во всяком случае, с уверенностью, что в ее жизни наступает кризис. Но  никакого кризиса, по-видимому, не произошло, и ей ничего иного не оставалось,  как трудиться на тощих полях до тех пор, пока она снова не наберется храбрости,  чтобы пойти к родителям Клэра. Однако она не настолько отчаялась, чтобы и на  обратном пути не откинуть вуаль: пусть все видят, что она красивее Мерси Чант.  Впрочем, она печально покачала головой. «Это ни к чему, ни к чему! –  сказала она себе. – Никто моего лица не любит, никто его не видит! Никому  нет дела до такого жалкого существа, как я!»    

Она шла,  еле волоча ноги. Ей некуда и незачем было спешить, и она двигалась по инерции.  На скучной длинной Бэнвилльской дороге она начала уставать и часто прислонялась  к воротам или останавливалась возле столбов, отмечающих мили.    

Ни в  один дом она не заходила. Наконец, пройдя семь-восемь миль, Тэсс спустилась с  высокого крутого холма в местечко Эверсхэд, где утром завтракала, еще  преисполненная надежды. Домик около церкви, куда она снова зашла, находился в  конце деревни. Пока хозяйка ходила за молоком в чуланчик, Тэсс, посмотрев в  окно, удивилась, что на улице никого не видно.    

– Должно  быть, все пошли к вечерне? – спросила она.    

– Нет,  милая, – отозвалась старуха. – Сейчас рано, и к службе еще не  звонили. Народ собрался в сарае слушать проповедь. У нас тут один проповедник  читает проповеди между службами: говорят, усердный христианин! Ну, да я не хожу  его слушать! Хватит с меня и того, что священник говорит с кафедры.    

Когда  Тэсс пошла дальше по улице, ее шаги гулко отдавались на мостовой, словно  деревня вымерла. На полдороге к звуку ее шагов примешались другие звуки, –  увидев неподалеку сарай, Тэсс догадалась, что это до нее доносится голос  проповедника; он отчетливо раздавался в неподвижном, чистом воздухе, и вскоре  она могла разобрать отдельные фразы, хотя проходила у задней стены сарая.    

Проповедь,  как и следовало ожидать, была в крайне антиномистском духе: речь шла об  оправдании верой, как учил апостол Павел. Свою мысль оратор излагал с  воодушевлением и энтузиазмом, но больше декламировал, чем убеждал, ибо как  диалектик явно никуда не годился. Хотя Тэсс не слыхала начала проповеди, но  догадалась, какой библейский текст был выбран, потому что оратор все время  повторял:    

«О  несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине – вас, у которых  пред глазами предначертан был Иисус Христос, как бы у вас распятый?»    

Тэсс  прислушалась и заинтересовалась, потому что проповедник, хотя и вдаваясь в крайность,  излагал взгляды отца Энджела, а еще больше заинтересовалась она, когда оратор  начал подробно рассказывать о своем собственном духовном опыте, о том, как  обрел он эту веру. Был он, по его словам, величайшим из грешников. Он  богохульствовал, водился с людьми безрассудными и распутными, но настал день  пробуждения, а случилось это главным образом благодаря влиянию одного  священника, которого он сначала грубо оскорбил. Слова, сказанные этим  священником при прощании, запали ему в сердце и хранились там, пока, по милости  божьей, не произвели в нем этой перемены и не сделали его таким, каков он  сейчас.    

Однако  Тэсс поражена была не столько проповедью, сколько голосом, который – как ни  странно это могло показаться – удивительно напоминал голос Алека д'Эрбервилля.  Тревога и ожидание были написаны на ее лице, когда она обошла сарай и  остановилась у входа. Лучи зимнего солнца, низко стоявшего над горизонтом, били  прямо в широкую двустворчатую дверь амбара; одна створка была открыта, и  солнечные лучи падали на проповедника и его слушателей, защищенных стенами  амбара от северного ветра. Слушателями были исключительно крестьяне, и среди  них находился человек, которого видела она в памятный для нее день, когда он  нес горшок с красной краской. Но она смотрела только на центральную фигуру этой  картины. Проповедник стоял на мешках с зерном, лицо его было обращено к  собравшимся и к двери. Было три часа дня, лучи солнца падали прямо на него, и  та странная пугающая догадка, которая мелькнула у Тэсс, как только она ясно  расслышала его слова, – эта догадка подтвердилась: перед ней был ее  обольститель.    

     

 ФАЗА ШЕСТАЯ    

«ОБРАЩЕННЫЙ»    

     

45    

     

С тех  пор как Тэсс уехала из Трэнтриджа и вплоть до этого мгновения она не видела д'Эрбервилля  и ничего о нем не слышала.    

Встреча  произошла в тяжелую минуту ее жизни, когда даже такая встреча не могла слишком  потрясти ее. Но столь безрассудна память, что, хотя он, несомненно, исправился  и публично каялся в былых своих прегрешениях, страх овладел Тэсс, и она, словно  парализованная, не могла ни отступить, ни приблизиться.    

Вспоминать  его лицо таким, каким она видела его в последний раз, – и смотреть на него  сейчас… Это было все то же красивое, неприятное лицо, но черные усы  исчезли, – теперь он носил аккуратно подстриженные старомодные бакенбарды;  костюм его несколько напоминал одежду священника, и этого было достаточно,  чтобы стереть облик прежнего денди, так что у Тэсс мелькнула даже мысль, не  обозналась ли она.    

Сначала  ей казалось чудовищно нелепым, что торжественные слова Священного писания  срываются с уст такого человека. Четырех лет не прошло с тех пор, как этот  слишком хорошо знакомый голос нашептывал ей совсем иные слова, преследуя совсем  иные цели; и была в этом несоответствии такая ирония, что у Тэсс мучительно  сжалось сердце.    

Случившееся  можно было назвать не столько исправлением, сколько преображением. Лицо, прежде  дышавшее чувственностью, выражало теперь благочестивый пыл. Губы, словно  созданные для того, чтобы соблазнять, изрекали теперь слова молитвы. О горевшем  на щеках румянце сказали бы еще вчера, что он зажжен распутством, а сегодня –  набожным энтузиазмом; животные страсти превратились в фанатизм; язычник стал  последователем апостола Павла. Дерзкие глаза, которые когда-то смотрели на нее  повелительно, теперь сверкали огнем благочестия, чуть ли не яростным. Прежде он  мрачно хмурился, когда не исполнялось его желание, теперь – когда клеймил  неисправимого грешника, упорно предпочитающего барахтаться в грязи.    

И все же  казалось, что черты его лица уступают насилию, принимая вместо предназначенных  им природой выражений те, для которых они не были созданы. Как ни странно,  именно жар вдохновения был неуместен на этом лице, а в святости чудилась  деланность.    

Но могло  ли это быть так? Ей пришлось признать, что такое подозрение несправедливо.  Д'Эрбервилль был не первым грешником, который вернулся на стезю добродетели,  дабы спасти свою душу; как же могла она считать это фальшью? Только привычное  представление о нем заставляло ее возмущаться, когда она слышала новые, хорошие  слова, произнесенные прежним недобрым голосом. Чем более велик был грешник, тем  более велик святой; в этом можно убедиться, даже не слишком углубляясь в  историю христианства.    

Все эти  смутно осознанные впечатления чем-то ее тронули. Как только оцепенение, вызванное  неожиданностью, начало проходить, ей захотелось поскорее уйти. Конечно, он еще  не успел ее разглядеть, так как она стояла спиной к солнцу.    

Но  стоило ей сделать движение – и он узнал ее. На бывшего ее любовника неожиданная  встреча произвела потрясающее впечатление – гораздо более сильное, чем на нее.  Воодушевление его и пламенное красноречие словно улетучились, губы задрожали,  слова застряли в горле: он не мог говорить, пока она стояла перед ним.  Скользнув глазами по ее лицу, он смущенно отвел взгляд, стараясь смотреть куда  угодно, только не на нее, но взгляд его упорно возвращался к ней. Однако  растерянность его продолжалась недолго, ибо, как только он утратил власть над  собой, к Тэсс вернулось самообладание и она, быстро отойдя от сарая, продолжила  путь.    

Как  только она собралась с мыслями, ее ужаснула перемена, происшедшая с ним и с  ней. Он, виновник ее гибели, пережил духовное возрождение, тогда как она  оставалась непросветленной. И – как в легенде – достаточно было сладострастному  образу внезапно появиться перед алтарем, чтобы пламя фанатизма почти угасло.    

Шла она,  не оглядываясь. Казалось, не только спина ее, но и одежда наделены способностью  ощущать на себе взгляды, – Тэсс чудилось, что он, стоя в сарае, провожает  ее глазами. До этой встречи ее душу давила безмерная тяжесть – но и  только, – а теперь в ее настроении произошла перемена: тоска по любви,  которой она была лишена так долго, уступила, место чуть ли не физическому  ощущению неумолимости прошлого, все еще державшего ее в тисках. Сознание былой  вины перешло в отчаяние. Она надеялась, что между прошлым и настоящим встанет  стена, но надежда не сбылась. Прошлое не может стать прошлым, пока она сама не  уйдет в прошлое.    

Поглощенная  этими мыслями, она пересекла под прямым углом северную часть Дороги Вязов и  вскоре увидела перед собой белую тропу, поднимавшуюся на плоскогорье, по  которому предстояло ей пройти остальную часть пути. Сухая белизна дороги уныло  уходила вдаль, и не видно было на ней ни людей, ни повозок, лишь кое-где на  холодной, бесплодной земле лежал лошадиный навоз. Медленно поднимаясь в гору,  Тэсс услышала за собой шаги и, оглянувшись, увидела хорошо знакомую фигуру в  столь странно сидевшей на ней одежде методиста – увидела того единственного  человека, с которым надеялась до самой смерти не встречаться.    

Впрочем,  для размышлений или попытки убежать времени не было, и она, стараясь остаться  спокойной, подчинилась неизбежному – позволила ему догнать себя. Она заметила,  что он очень возбужден, но не быстрой ходьбой, а обуревавшими его чувствами.    

– Тэсс! –  окликнул он.    

Она не  оглянулась, но замедлила шаги.    

– Тэсс! –  повторил он. – Это я, Алек д'Эрбервилль.    

Тогда  она повернулась к нему, и он подошел к ней.    

– Вижу,  что вы, – холодно сказала она.    

– Как…  и это все? Впрочем, большего я не заслуживаю… Конечно, – усмехнувшись, добавил  он, – я кажусь вам немного смешным в таком виде. Но с этим я должен  примириться… Я слышал, что вы уехали, но никто не знал куда. Тэсс, вы  удивляетесь, почему я пошел за вами?    

– Да,  пожалуй; и от всего сердца жалею, что пошли!    

– Вы  имеете право так говорить, – мрачно отозвался он, пока они, к большому  огорчению Тэсс, рядом поднимались в гору. – Но не заблуждайтесь на мой  счет, я прошу об этом, потому что действительно мог ввести вас в заблуждение,  когда вы заметили – если только вы заметили, – как взволновало меня ваше  неожиданное появление. Но это было лишь минутное замешательство, что вполне  естественно, если принять во внимание, кем вы для меня были. Бог помог мне  преодолеть его, и тотчас же я понял, что мой долг спасти от неминуемого гнева  божия – смейтесь, если хотите! – прежде всего ту женщину, которой я  причинил такое зло. И я догнал вас, имея в виду только эту цель.    

Легкое  презрение слышалось в ее голосе, когда она сказала:    

– А  себя-то вы спасли? Говорят врачу: «Исцелись сам».    

– О,  это произошло помимо меня, – бесстрастно сказал он. – Как я  уже говорил своим слушателям, это сделало провидение. Как бы вы ни презирали  меня, Тэсс, ничто не может сравниться с тем презрением, какое питаю я к самому  себе – к ветхому Адаму прошлых дней! Но я могу рассказать вам о том, как  произошло мое обращение, надеюсь, вы заинтересуетесь этим настолько, чтобы  выслушать. Слыхали ли вы когда-нибудь об эмминстерском священнике? О старом  мистере Клэре, одном из самых искренних проповедников своей доктрины. Об одном  из немногих ревностных людей, оставшихся в церкви. Правда, он не столь  ревностен, как то крайнее крыло христиан, к которому принадлежу я, но тем не  менее является исключением среди духовенства, ибо священники помоложе разжижили  истинные догматы веры софистикой, и теперь осталась от них лишь тень того, чем  были они раньше. Я расхожусь с ним только в вопросе взаимоотношения церкви и  государства – в толковании текста «Уйдите от них и пребудьте отдельно, сказал  Господь». Я твердо верю, что мистер Клэр был смиренным орудием спасения  большего числа душ в этих краях, чем кто бы то ни было другой в Англии. Вы о  нем слыхали?    

– Слыхала, –  ответила она.    

– Года  два-три тому назад он выступил с проповедью в Трэнтридже по поручению какого-то  миссионерского общества. И я, жалкий негодяй, я оскорбил его, когда он  самоотверженно старался меня образумить и указать мне истинный путь. Он не рассердился  на меня, он сказал только, что когда-нибудь я почувствую веяние духа – и те,  что приходят издеваться, остаются иногда для молитвы. В его словах была  странная сила. Они запали мне в душу. Однако смерть матери явилась самым  сильным толчком; и мало-помалу я прозрел. С тех пор единственным моим желанием  было передавать благую весть другим людям, и это я пытался делать сегодня.  Впрочем, в этих краях я начал проповедовать недавно. Первые месяцы моего  служения я провел на севере Англии, среди чужих мне людей, где предпочел  сделать первые неумелые попытки, чтобы приобрести смелость для самого сурового  из всех испытаний искренности – смелость для того, чтобы обратиться с проповедью  к тем, кто знал меня раньше, кто принимал участие в моей греховной жизни. Если  бы только вы знали, Тэсс, как приятно закатить пощечину самому себе, я не  сомневаюсь, что вы…    

– Замолчите! –  страстно воскликнула она и, отвернувшись от него, прислонилась к изгороди. –  Я не верю в такие внезапные обращения! Я возмущена тем, что вы можете так со  мной говорить, хотя вы знаете… знаете, какое зло вы мне причинили! Вы и вам  подобные наслаждаетесь жизнью, обрекая таких, как я, на черную тоску! А потом,  когда вам все надоедает, неплохо подумать и о том, чтобы обратиться к богу и  обеспечить себе райское блаженство! Я вам не верю! Все это мне противно!    

– Тэсс, –  сказал он, – не говорите так! Мне это было как внезапно вспыхнувший свет!  А вы мне не верите! Чему вы не верите?    

– Вашему  обращению. Вашей религиозности.    

– Почему?    

Она  ответила, понизив голос:    

– Потому  что человек, который лучше вас, не верит в это.    

– Вот  она, женская логика! Кто же этот человек?    

– Я  не могу вам сказать.    

– Хорошо, –  отозвался он, словно с трудом сдерживая раздражение, – боже сохрани, чтобы  я назвал себя хорошим человеком, и вы слышите – я этого не говорю!  Действительно, я новичок на пути добродетели, но иногда новообращенные бывают  самыми дальнозоркими людьми.    

– Да, –  грустно произнесла она. – Но я не могу поверить в ваше обращение. Боюсь,  Алек, что такие порывы длятся недолго.    

С этими  словами она отошла от изгороди, к которой прислонилась, и повернулась к нему лицом.  Его взгляд упал на знакомое лицо и фигуру и не мог от них оторваться. Низменные  наклонности в нем теперь, конечно, не проявлялись, но они не были вырваны с  корнем, не были даже до конца побеждены.    

– Не  смотрите на меня так, – сказал он вдруг.    

Тэсс, не  думавшая о том, какое она может произвести впечатление, тотчас же опустила свои  большие темные глаза и, вспыхнув, пробормотала:    

– Простите!    

И снова  овладело ею то мучительное чувство, какое часто испытывала она и раньше:  чувство виновности в том, что природа дала ей эту телесную оболочку.    

– Нет!  Не просите у меня прощения. Но вы надели вуаль, чтобы скрыть свое красивое лицо, –  почему же вы ее не опустите?    

Она  опустила вуаль, быстро сказав:    

– Я  надела ее от ветра.    

– Быть  может, моя просьба груба, – продолжал он, – но мне не следует слишком  часто смотреть на вас. Это может быть опасно.    

– Шш…  – остановила его Тэсс.    

– Женские  лица имели слишком большую власть надо мной, и у меня есть основания их бояться!  Евангелисту не должно быть никакого дела до них, а мне они напоминают прошлое,  которое я хотел бы забыть!    

После  этого они перебрасывались только отдельными замечаниями, продолжая идти рядом.  Тэсс недоумевала, долго ли он думает идти с ней, но не хотела сама отсылать его  назад. Часто на воротах и перелазах им попадались тексты из Священного писания,  выведенные красной или синей краской, и она спросила его, не знает ли он, чья  это работа. Он ответил, что он сам и другие лица, проповедующие в этой округе,  наняли человека, который пишет такие напоминания, ибо нужно использовать все  средства, чтобы воздействовать на души грешников.    

Наконец  они подошли к тому месту, которое носит название «Крест в руке». Это было самое  унылое место на всем пустынном белом плоскогорье. Оно было настолько лишено  того очарования, какое ищут в пейзаже художники и любители красивых видов, что  обрело иную красоту – само безобразие его дышало красотой трагической и  мрачной. Название свое оно получило от стоявшего здесь каменного столба с  грубым изображением человеческой руки, высеченного из породы, не добываемой в  здешних каменоломнях. Об истории этого столба и о цели, с какой он был  поставлен, ходили противоречивые рассказы. Одни утверждали, что когда-то тут  стоял крест, от которого остался теперь только этот обрубок, другие – что  всегда он был таким, а поставлен здесь как веха, отмечающая какую-то границу  или место встречи. Но какова бы ни была история этого камня, место, где он  стоит, казалось и кажется зловещим или торжественным, в зависимости от  настроения, и производит впечатление даже на самого флегматичного прохожего.    

– Теперь  я должен с вами расстаться, – сказал он, когда они приблизились к этому  месту. – В шесть часов вечера я обещал произнести проповедь в  Эбботс-Сернел, и отсюда дорога моя идет вправо. А вы, Тэсси, нарушили мое  душевное равновесие, я не могу и не хочу сказать – почему. Я должен уйти и  собраться с силами. Вы стали очень хорошо говорить теперь. Кто научил вас такому  чистому языку?    

– Мои  беды многому меня научили, – уклончиво ответила она.    

– Какие  беды?    

Она  рассказала ему о первой и единственной, которая имела к нему отношение.    

Д'Эрбервилль  был потрясен.    

– А  я понятия об этом не имел, – пробормотал он. – Почему вы мне не  написали, когда почувствовали, что дело неладно?    

Она не  ответила; и он снова нарушил молчание:    

– Ну,  мы с вами еще увидимся.    

– Нет, –  сказала она. – Никогда больше не приближайтесь ко мне!    

– Посмотрим.  Но раньше, чем мы расстанемся, подойдите сюда. – Он направился к столбу. –  Когда-то здесь был крест. В священные реликвии я не верю, но бывают минуты,  когда вы мне внушаете страх; я вас боюсь гораздо больше, чем вы теперь должны  бояться меня. И вот, чтобы избавить меня от опасений, положите свою руку на эту  каменную руку и дайте клятву, что никогда не будете меня искушать – ни красотой  своей, ни какими-либо заигрываниями.    

– О  господи, какая бессмысленная просьба! Меньше всего я об этом думала!    

– Да,  но поклянитесь, поклянитесь!    

Тэсс,  слегка испуганная, уступила его настойчивым просьбам: положила руку на камень и  дала клятву.    

– Я  скорблю о том, что вы неверующая, – продолжал он. – Какой-то атеист  получил власть над вами и смутил вашу душу. Но не будем больше говорить об  этом. Дома я могу молиться о вас и буду молиться. Кто знает, что будет дальше?  Я ухожу. До свидания.    

Он  повернулся к пролому в изгороди, перепрыгнул через нее и, не взглянув на Тэсс,  зашагал по меловому плоскогорью, направляясь к Эбботс-Сернел. Судя по его  походке, он был сильно взволнован. Спустя несколько минут, словно подчиняясь  какой-то прежней мысли, он извлек из кармана маленькую Библию, в которую  вложено было письмо, смятое и запачканное, – по-видимому, его много раз  перечитывали. Д'Эрбервилль развернул это письмо. Оно было написано несколько  месяцев тому назад священником Клэром.    

В начале  письма мистер Клэр выражал неподдельную радость по поводу обращения д'Эрбервилля  и благодарил его за то, что тот ему об этом сообщил. Далее он заверял, что от  души прощает прежнее поведение молодого человека и интересуется дальнейшими его  планами. Он, мистер Клэр, рад был бы видеть д'Эрбервилля в числе служителей  церкви, которой сам он посвятил столько лет своей жизни, и охотно помог бы ему  поступить в духовный колледж; впрочем, на этом он не настаивает, если  д'Эрбервилль считает такую отсрочку нежелательной. Каждый человек должен  работать в меру сил своих и так, как указывает ему дух.    

Д'Эрбервилль  читал и перечитывал это письмо и, казалось, при этом цинично усмехался про  себя. На ходу прочел он также несколько отрывков из Библии, пока наконец не  появилось на лице его выражение полного спокойствия, и образ Тэсс, по-видимому,  перестал смущать его мысли.    

Тем  временем Тэсс шла по краю обрыва кратчайшей дорогой к дому. Пройдя около мили,  она встретила пастуха.    

– Что  это за каменный столб, мимо которого я прошла? – спросила она его. –  Там был раньше крест?    

– Крест?  Не было там никакого креста! Дурное это место, мисс. В старые времена этот камень  поставили родственники одного злодея, которого там пытали: пригвоздили его руку  к столбу, а потом повесили. Кости его лежат под камнем. Говорят, он продал душу  черту и иногда выходит из могилы.    

От этого  страшного и неожиданного рассказа у Тэсс мучительно сжалось сердце, и она поспешила  отойти от пастуха. Только в сумерках она вернулась в Флинтком-Эш и на окраине  деревушки увидела какую-то девушку и ее возлюбленного, которые не заметили ее.  Они говорили громко, и звонкие реплики молодой женщины и нежные уверения  мужчины, сливаясь в холодном воздухе, вносили ноту бодрости в тяжелую  неподвижность сумерек. На секунду голоса обрадовали Тэсс, пока она не подумала,  что это свидание вызвано тем же влечением, которое явилось причиной ее  несчастья. Когда она подошла ближе, девушка спокойно оглянулась и узнала ее, а  молодой человек, смутившись, поспешил уйти. Это была Изз Хюэт, и интерес ее к  путешествию, предпринятому Тэсс, тотчас же одержал верх над личными делами.  Тэсс рассказала о своей встрече с родными мужа довольно туманно, и Изз, девушка  тактичная, тотчас заговорила о своем маленьком романе, о котором Тэсс только  что случайно узнала.    

– Это  Эмби Сидлинг. Бывало, он работал в Тэлботейс, – равнодушно объяснила  Изз. – Разузнал, куда я уехала, и явился сюда. Говорит, что вот уже два  года, как в меня влюблен. Но я с ним почти не разговаривала.    

 46    

     

Несколько  дней спустя после неудачного путешествия Тэсс работала в поле. По-прежнему дул  резкий зимний ветер, но плетеные загородки давали ей некоторую защиту. С  подветренной стороны стояла корнерезка, заново окрашенная ярко-голубой краской,  и на фоне тусклого пейзажа эта голубизна казалась живой. Перед машиной тянулась  длинная насыпь, или «могила», в которой с начала зимы хранилась брюква. С одной  стороны яма была разрыта, и у края ее стояла Тэсс, срезавшая кривым ножом  корешки и мерзлую землю с брюквы и бросавшая ее затем в корнерезку. Батрак  вращал рукоятку машины, и из ее желоба падали желтые ломтики брюквы. Их свежий  запах разносился вместе с шумом ветра, резким свистом лезвий машины и стуком  ножа в руках Тэсс, защищенных кожаными перчатками.    

Широкое  бурое поле, где уже выкопали брюкву, начинало покрываться темно-коричневыми  бороздами, постепенно расширяющимися. Вдоль каждой борозды двигалось не спеша и  не останавливаясь какое-то десятиногое существо – две лошади и человек, а между  ними плуг, вспахивающий поле для весеннего сева.    

Проходили  часы, и ничто не нарушало безрадостной монотонной работы. Потом далеко за полем  показалась черная точка. Выплыла она из-за пролома в изгороди и как будто  поднималась по откосу, направляясь к машине. Сначала это было крохотное  пятнышко, вскоре оно приняло форму кегли и, наконец, стало видно фигуру  человека в черном, шедшего из Флинтком-Эша. Работник, приводивший в движение  машину, мог, не отрываясь от работы, следить за путником, но Тэсс, обчищавшая  брюкву, не замечала его, пока ей не указал на него товарищ.    

Человек  этот не был их суровым хозяином, фермером Гроби; к ним приближалась фигура в  костюме, напоминающем одежду духовных особ, – иными словами, бывший повеса  Алек д'Эрбервилль. Сейчас он не был разгорячен собственной проповедью и потому  казался более уравновешенным, а присутствие работника, по-видимому, его  смущало. Тэсс побледнела, смутилась и надвинула капор на самые глаза.    

Подойдя  к ней, д'Эрбервилль сказал негромко:    

– Мне  нужно поговорить с вами, Тэсс.    

– Вы  не исполнили моей последней просьбы и все-таки пришли ко мне? – сказала  она.    

– Да,  но для этого у меня есть серьезные основания.    

– Ну,  говорите.    

– Это  гораздо серьезнее, чем вы, быть может, думаете.    

Он  осмотрелся по сторонам – не подслушивают ли его. Они находились довольно далеко  от батрака, приводившего в движение машину, да и стук ее заглушал голос Алека.    

Д'Эрбервилль  повернулся спиной к работнику, так чтобы заслонить от него Тэсс.    

– Дело  вот в чем, – продолжал он, и в его голосе чувствовалось любование своим  раскаянием, – когда мы встретились в последний раз, я, думая о вашей душе  и о своей, забыл спросить о материальном вашем положении. Мне это в голову не  пришло, потому что вы были хорошо одеты. Но теперь я вижу, что живется вам  плохо – хуже, чем в те времена, когда я… вас знал… хуже, чем вы заслуживаете.  И, быть может, во многом виноват я!    

Она  ничего не ответила, он посмотрел на нее пытливо. Опустив голову так, что лица  не было видно из-за оборок капора, она снова принялась чистить брюкву. Работа  помогала ей скрыть волнение.    

– Тэсс, –  добавил он со вздохом, – перед вами я виноват больше, чем перед кем бы то  ни было! Я понятия не имел о последствиях, пока вы мне не сказали. Негодяй, я  осквернил невинность. Вся вина лежит на мне… за беззаконие, совершенное мною в Трэнтридже.  И ведь в ваших жилах течет кровь д'Эрбервиллей, а я – жалкий самозванец. Но  каким слепым ребенком были вы, Тэсс! Я говорю совершенно серьезно: родители  совершают преступление, воспитывая своих дочерей в полном неведении о том,  какие сети расставляют для них дети греха. И родители виноваты, независимо от  того, руководствовались ли они добрыми побуждениями или были попросту равнодушны.    

Тэсс  слушала молча; машинально, словно автомат, бросала она в корнерезку одну брюкву  за другой, как любая другая батрачка на поле.    

– Но  я пришел сюда не для того, чтобы говорить об этом, – продолжал  д'Эрбервилль. – Положение мое таково: после того как вы уехали из  Трэнтриджа, моя мать умерла и теперь поместье принадлежит мне. Но я хочу  продать его и посвятить свою жизнь миссионерской деятельности в Африке; быть  может, я приму духовный сан, может быть, просто буду состоять при  миссии, – для меня это не имеет значения. Теперь вот о чем хочу я вас  спросить: дадите ли вы мне возможность исполнить мой долг, загладить единственным  возможным для меня способом вину перед вами? Иными словами, согласны ли вы быть  моей женой и вместе со мной уехать?.. Чтобы не терять времени, я уже получил  вот это… И таково было желание моей умирающей матери.    

Он  смущенно вытащил из кармана кусок пергамента.    

– Что  это? – спросила она.    

– Разрешение  на брак.    

– О  нет, сэр, нет! – воскликнула она, отшатнувшись.    

– Вы  мне отказываете? Почему?    

И на  лице д'Эрбервилля отразилось разочарование, вызванное не только тем, что его  лишали возможности исполнить долг. Ясно было: в нем снова вспыхнула прежняя  страсть к ней; желание и долг шли рука об руку.    

– Ведь  вы, конечно… – заговорил он с большей настойчивостью и умолк, бросив взгляд на  батрака, вертевшего ручку машины.    

Тэсс  тоже почувствовала, что здесь не место для таких разговоров. Сказав работнику,  что хочет пройтись с джентльменом, который к ней приехал, она пошла рядом с  д'Эрбервиллем по полю, полосатому, словно зебра. Когда они дошли до первой  свежевспаханной полосы, он протянул руку, чтобы помочь ей, но она, будто не  замечая, пошла вперед, шагая по земляным комьям.    

– Вы  не хотите выйти за меня, Тэсс? Не хотите, чтобы я снова мог уважать  себя? – спросил он, когда они миновали вспаханную полосу.    

– Я  не могу.    

– Но  почему?    

– Вы  знаете, что я вас не люблю.    

– Но,  быть может, любовь придет со временем, когда вы действительно меня простите?    

– Нет,  никогда!    

– Почему  так решительно?    

– Я  люблю другого.    

Ответ,  казалось, ошеломил его.    

– Любите?! –  воскликнул он. – Другого?! Но разве сознание нравственного долга ни к чему  вас не обязывает?    

– Нет,  не говорите этого!    

– Но,  быть может, ваша любовь к этому человеку является мимолетным чувством, которое  вы преодолеете…    

– Нет…  нет…    

– Да,  да! Почему вы это отрицаете?    

– Я  не могу вам сказать.    

– Но  вы должны!    

– Ну,  хорошо… я вышла за него замуж.    

– Ах! –  воскликнул он и остановился как вкопанный, не спуская с нее глаз.    

– Я  не хотела говорить, – сказала она. – Здесь об этом не знают или, быть  может, только смутно догадываются. И вы, пожалуйста, не расспрашивайте меня. Вы  должны помнить, что мы теперь чужие.    

– Мы  – чужие? Чужие!    

На  секунду, как в былые дни, на лице его появилась ироническая усмешка, но он  тотчас же прогнал ее.    

– Вот  это ваш муж? – рассеянно спросил он, кивнув в сторону работника,  вращавшего рукоятку машины.    

– Этот  человек? Конечно, нет! – гордо ответила она.    

– Кто  же?    

– Не  спрашивайте меня, я не хочу об этом говорить.    

И,  повернувшись к нему, она с мольбой подняла на него глаза, затененные темными  ресницами.    

Д'Эрбервилль  смутился.    

– Но  я спрашиваю только ради вас! – с жаром возразил он. – Черт возьми!..  Бог да простит мне эти слова… Клянусь, я приехал сюда ради вашего блага! Тэсс,  не смотрите на меня так… я не могу вынести вашего взгляда. Никогда еще не было  на свете таких глаз, ни до, ни после рождества Христова. Нет, я не должен, не  смею терять самообладание. Признаюсь, при виде вас снова вспыхнула во мне  любовь к вам, а я-то думал, что она угасла, как и все другие страсти. Но я надеялся,  что брак освятит нас обоих. «Неверующий муж освящается женой, а неверующая жена  освящается мужем», – говорил я себе. Но план мой рухнул, и меня постигло  разочарование.    

Он  задумался, хмуро уставившись в землю.    

– Вышла  замуж! Замуж!.. Ну, если дело обстоит так, – спокойно продолжал он,  разрывая пополам разрешение и пряча клочки в карман, – если жениться на  вас я не могу, то хотелось бы мне быть чем-нибудь полезным вам и вашему мужу,  кто бы он ни был. Я о многом хочу спросить вас, но воздержусь, раз вы этого не  хотите. Однако, если бы я знал вашего мужа, мне легче было бы помочь и вам и  ему. Он здесь, на этой ферме?    

– Нет, –  прошептала она. – Он далеко отсюда.    

– Далеко?  Далеко от вас? Что же это за муж?    

– О,  не говорите о нем ничего плохого! Это произошло из-за вас. Он узнал…    

– Ах,  вот что!.. Это печально, Тэсс!    

– Да.    

– Но  жить вдали от вас… заставлять вас так работать!    

– Он  не заставляет меня работать! – с жаром воскликнула она, заступаясь за  отсутствующего. – Он ничего не знает! Я сама так хотела.    

– Но  он вам пишет?    

– Я…  я не могу об этом говорить. Есть вещи, которые касаются только нас двоих.    

– Иными  словами – не пишет. Вы – покинутая жена, моя прелестная Тэсс!    

Он  порывисто взял ее за руку, но на руке была толстая перчатка, и, сжав грубые  кожаные пальцы, он не почувствовал живой руки.    

– Нет,  не надо! – испуганно воскликнула она, вытаскивая руку из перчатки, словно  из кармана, и оставляя в его руке кожаные пальцы. – О, уйдите! Ради меня…  ради моего мужа… заклинаю вас вашим христианством!    

– Да,  да, ухожу, – ответил он отрывисто и, отдав ей перчатку, хотел уйти; потом  снова повернулся к ней и сказал: – Тэсс, видит бог, у меня не было грешных  мыслей, когда я взял вашу руку!    

Увлеченные  разговором, они не слышали мягкого топота копыт по вспаханной земле; лошадь  остановилась неподалеку от них, и раздался голос:    

– Черт  возьми, чего ты бросаешь работу среди дня?    

Фермер  Гроби издали увидел прогуливающуюся пару и пожелал узнать, зачем они забрались  в его владения.    

– Не  смейте так разговаривать с ней! – крикнул д'Эрбервилль, и лицо его  потемнело от гнева, мало напоминающего христианские чувства.    

– Вот  оно что, мистер. А какие могут быть у нее дела с попами и методистами?    

– Кто  этот парень? – спросил д'Эрбервилль, взглянув на Тэсс.    

Она  подошла к нему ближе.    

– Уходите,  прошу вас!    

– Как!  И оставить вас с этим негодяем? По лицу видно, что это за грубиян!    

– Он  меня не обидит. Уж он-то в меня не влюблен. Я могу оставить ферму на  благовещенье.    

– Мне  ничего не остается, как повиноваться. Но… Ну, прощайте!    

Когда ее  защитник нехотя удалился – защитник, которого она страшилась больше, чем обидчика,  фермер снова стал ее ругать, но его брань Тэсс выслушала с величайшим  хладнокровием, потому что боялась совсем иного обращения. Иметь хозяином этого  тупого человека, который надавал бы ей пощечин, если бы только посмел, являлось  для нее чуть ли не облегчением после прежних испытаний. Молча направилась она в  тот конец поля, где работала; только что закончившееся свидание поглощало все  ее мысли, и вряд ли она замечала, что лошадь Гроби почти касается носом ее  спины.    

– Если  ты нанялась работать на меня до благовещенья, так уж я позабочусь о том, чтобы  ты договор исполнила, – ворчал он. – Вот чертовы бабы – то одно у  них, то другое. Ну да я этого не потерплю!    

Тэсс  прекрасно знала, что других работниц он не притеснял так, как притеснял ее, не  забыв о полученной пощечине. И на секунду она задумалась о том, как сложилась  бы ее жизнь, если бы она была свободна, приняла только что сделанное ей  предложение и стала женой богача Алека. Не пришлось бы ей тогда подчиняться  грубому хозяину, да и всем тем, кто, казалось, теперь ее презирает.    

– Нет! –  прошептала она. – Я бы не могла выйти за него замуж! Очень уж он мне не  нравится.    

В тот же  вечер она начала писать трогательное письмо Клэру, скрывая от него свои беды и  заверяя в вечной своей любви. Всякий, кто умеет читать между строк, понял бы,  что за великой ее любовью скрывается великий страх, чуть ли не отчаяние, –  страх, вызванный какими-то обстоятельствами, о которых ни слова не сказано в  письме… Но и на этот раз не закончила она своего послания… он предлагал Изз  ехать вместе с ним и, быть может, совсем ее не любит. Она спрятала письмо в  сундучок и задумалась о том, попадет ли оно когда-нибудь в руки Энджела.    

Зима  проходила для нее в тяжелой работе, и наконец настал день, знаменательный для  всех земледельцев, – день сретенской ярмарки. На этой ярмарке заключались  новые договоры на год, начиная с благовещенья, и те батраки, которые подумывали  о том, чтобы подыскать другое место, неизменно отправлялись в город, где была  ярмарка. Почти все работники с фермы Флинтком-Эш подумывали о полном расчете и  рано поутру двинулись в город, находившийся милях в десяти – двенадцати, по  холмистой дороге. Хотя Тэсс также намеревалась остаться только до благовещенья,  однако она была в числе тех немногих, кто не пошел на ярмарку; смутно надеялась  она на какую-то перемену, благодаря которой ей не нужно будет снова наниматься  батрачкой на ферму.    

Был  тихий февральский день, удивительно теплый для этой поры года, и можно было подумать,  что зиме конец. Не успела она пообедать, как перед окном ее домика, где она  осталась сегодня одна, появился д'Эрбервилль.    

Тэсс  вскочила, но гость уже стучал в дверь, и убежать она не могла. Стук  д'Эрбервилля, походка его, когда он шел к двери, указывали на то, что со  времени их последней встречи с ним произошла какая-то неуловимая перемена.  Казалось, он стыдился того, что делал. Она хотела было не открывать дверь, но  вряд ли и это имело смысл; подняв щеколду, она быстро отступила назад. Он  вошел, увидел ее и, не поздоровавшись, сел на стул.    

– Тэсс,  я ничего не мог поделать! – с отчаянием начал он, вытирая лицо,  раскрасневшееся от волнения. – Я должен был хотя бы зайти узнать, как вы  живете. Клянусь, я совсем о вас не думал, пока мы не встретились в то  воскресенье. А теперь меня преследует ваш образ, и я не могу от него  избавиться! Грустно, что хорошая женщина причиняет зло дурному человеку, но это  так! Если бы вы помолились обо мне, Тэсс!    

Было  что-то почти жалкое в этом тихом отчаянии, но Тэсс не чувствовала к нему  жалости.    

– Как  я могу молиться о вас, – сказала она, – если мне запрещено верить в  то, что великая сила, которая правит миром, ради меня изменит свои планы?    

– И  вы действительно так думаете?    

– Да.  Меня излечили от самонадеянных представлений.    

– Излечили?  Кто же?    

– Мой  муж, если уж; вы хотите знать.    

– Ах,  ваш муж… ваш муж! Как это странно! Помню, что-то в этом духе вы мне говорили в  прошлый раз. Во что же вы верите, Тэсс? – спросил он. – У вас как  будто нет никакой религии… и, быть может, по моей вине.    

– Есть,  но ни во что сверхъестественное я не верю.    

Д'Эрбервилль  посмотрел на нее недоверчиво.    

– Значит,  вы считаете, что я избрал ложный путь?    

– Да,  более или менее.    

– Гм…  а я-то был так уверен, – встревоженно проговорил он.    

– Я  верю в дух нагорной проповеди, в это верит и дорогой мой муж. Но я не верю…    

И она  перечислила все, что отрицала в религии.    

– Понимаю, –  сухо сказал д'Эрбервилль, – вы принимаете все, во что верит дорогой ваш  муж, а все, что отрицает он, отрицаете и вы, не рассуждая и не задумываясь. Как  это по-женски! Он поработил ваш ум.    

– Да,  потому что он все знает! – воскликнула она с такой горячей простодушной  верой в Энджела Клэра, какую не только он, но и человек более совершенный вряд  ли мог бы заслужить.    

– Но  не следует усваивать целиком чьи бы то ни было скептические взгляды. Нечего  сказать – хорош ваш муж, если он учит вас скептицизму!    

– Он  никогда не навязывал мне своих взглядов. И никогда не хотел говорить со мной об  этом. А я рассуждала так: то, во что верит он, хорошо знакомый с разными  доктринами, ближе к истине, чем мои убеждения, потому что я никогда никаких  доктрин не изучала.    

– Ну,  а что он говорил? Хоть что-нибудь должен же был он говорить?    

Она  задумалась; отдельные замечания Энджела Клэра она запомнила слово в слово, даже  если смысл был ей непонятен, и сейчас повторила жестокий полемический  силлогизм, который слышала от него, когда он размышлял при ней вслух, что  случалось с ним нередко. С удивительной точностью она воспроизвела даже манеру  говорить и интонации Клэра.    

– Скажите  еще раз, – попросил д'Эрбервилль, который слушал с глубоким вниманием.    

Она  повиновалась, а д'Эрбервилль шепотом повторял за ней слова.    

– Быть  может, вы еще что-нибудь запомнили? – спросил он.    

– Однажды  он сказал вот что…    

И она  повторила аргументы, которые можно было бы найти в целом ряде произведений  начиная от «Dictionnaire Philosophique»[6]  и кончая научными очерками Гексли.    

– Как  это вы запомнили?    

– Я  хотела верить в то, во что верит он, хотя он этого и не просил. И мне удалось  выпытать у него кое-что. Не могу сказать, чтобы я все это хорошо понимала, но я  знаю, что это правда.    

– Гм…  Любопытно, что вы меня учите тому, чего сами не знаете.    

Он  глубоко задумался.    

– Вот  я и пошла по его дороге, – продолжала она. – Мне не хотелось, чтобы  пути у нас были разные. Что хорошо для него – то хорошо и для меня.    

– А  ему известно, что вы такой же скептик, как и он?    

– Нет…  если я и скептик, то я никогда ему об этом не говорила.    

– Ну,  Тэсс, теперь вы находитесь в лучшем положении, чем я! Вы не верите в мою  религию, и поэтому вам не нужно ее проповедовать, совесть вас за это не  упрекает. А я верю, что проповедовать я должен, – и трепещу, потому что я  отказался от проповеди и не сумел справиться со своей страстью к вам.    

– Что?    

– Да, –  сказал он устало, – весь этот путь я прошел сегодня, чтобы увидеть вас.  Но, выходя из дому, я хотел идти на кэстербриджскую ярмарку, где должен был  сегодня в половине третьего говорить с фургона проповедь, и сейчас все братья  ждут меня там. Вот и объявление.    

Он  вытащил из кармана объявление, возвещавшее о дне, часе и месте собрания, на  котором он, д'Эрбервилль, должен был проповедовать слово божие.    

– Но  ведь вы же опоздаете! – воскликнула Тэсс, взглянув на часы.    

– Я  уже опоздал.    

– И  вы действительно обещали говорить проповедь?..    

– Да,  обещал, но говорить не буду, потому что меня сжигает желание видеть женщину,  которую я когда-то презирал! Нет, клянусь честью, вас я никогда не презирал!  Иначе я бы не мог любить вас теперь! Не презирал, потому что вы, несмотря ни на  что, – чистая женщина. Как быстро и решительно ушли вы от меня, когда  поняли создавшееся положение! Вы не сделались моей игрушкой. И потому есть на  свете женщина, к которой я не чувствую презрения, и женщина эта – вы. Ну, а  теперь у вас есть основания презирать меня. Я думал, что поклоняюсь господу на  горних высотах, но вижу, что все еще служу в рощах! Ха-ха!    

– О  Алек д'Эрбервилль, что же это значит? Что я сделала?    

– Что  вы сделали? – переспросил он глумливо. – Умышленно – ничего. Но вы  были орудием – невинным орудием моего отступничества, как они это называют. Я  спрашиваю себя, не я ли один из тех «рабов порока», которые, «раз избегнув  скверн мира сего, вновь запутываются в сетях и терпят поражение», и последнее  их падение хуже, чем первое?    

Он  положил руку ей на плечо.    

– Тэсс,  Тэсс, я был на пути к спасению, по крайней мере – в глазах общества, пока снова  вас не увидел! – воскликнул он, ласково встряхивая ее за плечо, словно  ребенка. – Зачем же вы меня искушали? Я был тверд, как может быть тверд  мужчина, пока не увидел снова этих глаз, этого рта… Клянусь, со времени Евы не  было такого соблазнительного рта!    

Он  понизил голос, черные глаза жарко сверкнули.    

– Вы  искусительница, Тэсс, вы чародейка из Вавилона… я не мог устоять, как только  увидел вас снова.    

– Мы  встретились не по моей вине, – сказала Тэсс, отодвигаясь от него.    

– Я  это знаю и повторяю, что вас я не виню. Но факт остается фактом. Когда я  увидел, как обращаются с вами на этой ферме, я чуть с ума не сошел при мысли,  что у меня нет законного права вас защищать, нет и быть не может! А тот, у кого  это право есть, пренебрегает вами.    

– Не  смейте говорить о нем плохо! Его здесь нет! – горячо воскликнула  она. – Относитесь к нему с уважением, он ничего плохого вам не сделал! И  оставьте его жену в покое, пока еще не пошли сплетни, которые могут запятнать  его честное имя!    

– Да, –  отозвался он, словно пробуждаясь от страшного сна. – Я нарушил обещание  проповедовать слово божие этим бедным пьяницам на ярмарке; впервые выкинул я  такую штуку! Месяц тому назад я бы ужаснулся при одной мысли о ней. Я уйду… и  поклянусь… если хватит сил, что не буду больше искать встреч…    

И вдруг  он изменил тон:    

– Один  поцелуй, Тэсси, только один! В память старой дружбы…    

– Я  беззащитна, Алек! На мне лежит забота о добром имени честного человека…  подумайте об этом… и постыдитесь!    

– Да,  да! О боже!    

Он сжал  губы, возмущенный собственной слабостью. В глазах у него потемнело – угасла  надежда и на любовь и на религию. Былые темные страсти, чьи следы почти  стерлись с его лица после его обращения, казалось, воскресли и проступили  наружу. Он ушел, словно колеблясь.    

Хотя  д'Эрбервилль и заявил, что в нарушении своего обещания видит лишь  отступничество верующего, но слова Тэсс, являвшиеся отголоском речей Энджела  Клэра, произвели на него глубокое впечатление, и оно не стерлось, когда он  расстался с ней. Он шел тихо, словно придавленный мыслью, которая раньше и в  голову бы ему не пришла: он начал понимать, что дальнейшее его служение  невозможно. Рассудок был непричастен к его неожиданному обращению, которое,  возможно, было всего-навсего причудой легкомысленного молодого человека,  жаждущего новых ощущений и потрясенного смертью матери.    

Те капли  логики, какие Тэсс уронила в море его энтузиазма, охладили пыл Алека. Снова и  снова возвращаясь к тем отчетливым формулам, какие она ему сообщила, он  подумал: «Этот умник не подозревал, что, толкуя с Тэсс о таких предметах, он  прокладывает мне дорогу к ней!»    

 47    

     

На ферме  Флинтком-Эш предстоит молотьба последней скирды пшеницы. Мартовский рассвет на  редкость бесцветен, и нельзя угадать, в какой стороне восток. На фоне  сумеречного неба поднимается верхушка скирды, имеющая форму трапеции; скирда  стоит одиноко, вымытая и выбеленная зимними дождями и снегом.    

Когда  Изз Хюэт и Тэсс пришли на поле, только по шороху и шелесту можно было догадаться,  что другие их опередили; однако скоро небо начало светлеть и на верхушке скирды  вырисовались силуэты двух мужчин. Они энергично «готовили» скирду, то есть  срывали с нее соломенную крышу, прежде чем сбрасывать вниз снопы. Между тем  Изз, Тэсс и остальные батрачки, облаченные в светло-коричневые фартуки, дрожали  от холода: фермер Гроби велел им прийти пораньше, чтобы к вечеру обязательно  покончить с молотьбой. Возле самой скирды смутно виднелось красное чудовище,  прислуживать которому пришли женщины. Это было деревянное сооружение с ремнями  и колесами, молотилка, которая деспотически испытывает выносливость мускулов и  нервов.    

Поодаль  темнел другой неясный предмет – черный, сдержанно шипевший, и шипение это  свидетельствовало о таившейся в нем силе; длинная труба поднималась к небу  параллельно ясеню; от этого предмета исходило тепло, и даже в темноте можно  было угадать, что это паровая машина, которой предстоит быть источником  движения этого маленького мирка. Подле машины стояла темная неподвижная фигура,  высокая, мрачная, покрытая сажей и словно погруженная в транс; у ног ее лежала  куча углей; это был механик. Судя по виду и цвету одежды, можно было принять  его за выходца из ада, который забрел сюда, в эту прозрачную и бездымную страну  желтого зерна и бесцветной земли, совершенно ему чуждую, для того, чтобы  изумлять и приводить в смущение ее обитателей.    

И вел он  себя соответствующе: работал вместе с земледельцами, но держался особняком. Он  служил огню и дыму, а эти жители полей – злакам, погоде, морозу и солнцу. С  фермы на ферму, из графства в графство путешествовал он со своей машиной, ибо в  этой части Уэссекса паровая машина до сих пор еще вела бродячую жизнь. Он  говорил со странным северным акцентом, был углублен в себя и не спускал глаз со  своей железной спутницы, вряд ли замечая, что вокруг него происходит, и нимало  этим не интересуясь. С местными жителями он общался лишь постольку, поскольку  такое общение было необходимо, и словно по воле древнего рока скитался здесь,  служа своему владыке Плутону. Длинный ремень, соединявший передаточное колесо  его машины с красной молотилкой, стоявшей возле скирды, был единственным  звеном, связывающим его с земледелием.    

Пока  снимали солому со скирды, он апатично стоял подле своего передвижного  вместилища энергии, горячего и черного, вокруг которого вибрировал утренний  воздух. В подготовительной работе он не принимал никакого участия. Угли были  раскалены, пары разведены, и в любой момент он мог привести в движение длинный  ремень, который по его воле будет двигаться с невероятной быстротой. Все, что  находилось за пределами его машины, будь то пшеница, солома или хаос, нисколько  его не интересовало. Если праздные зрители спрашивали его, кто он такой, он отвечал  коротко: «Механик».    

Когда  скирду «приготовили», было уже совсем светло. Мужчины заняли свои места, женщины  влезли наверх, и работа закипела. Фермер Гроби – или, как называли его, «он» –  явился заблаговременно, и по его приказанию Тэсс встала на площадку машины,  рядом с батраком, бросавшим пшеницу в молотилку; в ее обязанности входило  развязывать снопы, которые передавала ей со скирды Изз Хюэт. Затем батрак брал  у нее сноп и бросал колосья на вращающийся барабан, который в одну секунду их  обмолачивал.    

После  одной-двух заминок, порадовавших сердца тех, кто ненавидел машины, работа пошла  на лад и продолжалась без перерыва до завтрака. На полчаса молотилку  приостановили, а когда снова пустили в ход, то дело нашлось и для остальных  батраков – они возводили скирду соломы рядом с уменьшавшейся скирдой пшеницы.  Полдничали на скорую руку там, где работали, а часа через два настало обеденное  время. Неумолимые колеса продолжали вращаться, а назойливый гул молотилки  словно пронизывал насквозь всех, кто находился неподалеку от вращающейся проволочной  клетки.    

Старики,  воздвигавшие соломенную скирду, толковали о тех временах, когда хлеб молотили  цепами на дубовом полу риги, когда даже при просеивании зерна применялся только  ручной труд, когда работа шла медленнее, но результаты были куда лучше. Те, что  стояли на скирде пшеницы, также могли немного поболтать, но работники, в их  числе и Тэсс, которые, обливаясь потом, обслуживали молотилку, не могли  облегчить свой труд и коротким разговором. Эта непрерывная работа жестоко  измучила Тэсс, и она начала сожалеть, что вообще пришла на ферму Флинтком-Эш.  Женщины, стоявшие на скирде пшеницы, и особенно Мэриэн, могли оторваться от  работы, чтобы глотнуть из фляжки элю или холодного чаю и переброситься  отдельными фразами, вытирая потное лицо или счищая приставшую к платью солому и  шелуху. Но для Тэсс не было ни минуты отдыха; пока вращался барабан, батрак,  бросавший в него пшеницу, не мог прервать работу, и Тэсс, подававшая ему  развязанные снопы, не могла передохнуть, если ее не сменяла Мэриэн, временами  уступавшая ей свое место на полчаса, хотя Гроби и ворчал, что она развязывает  снопы слишком медленно.    

Из  соображений скорее всего экономических на эту работу всегда назначали женщину,  и Гроби поставил на молотилку Тэсс, мотивируя свой выбор тем, что была она не  только сильной и выносливой, но и снопы развязывала быстрее, чем другие.  Пожалуй, это было верно. Гул молотилки, мешавший разговорам, переходил в рев, когда  иссякало в ней зерно. Так как Тэсс и работник ни на секунду не могли  отвернуться от машины, то Тэсс понятия не имела о том, что незадолго до обеда  на поле пришел какой-то человек и остановился возле второй скирды, следя за  батраками, и в особенности за Тэсс. Он был одет в модный суконный костюм и  вертел в руках изящную трость.    

– Кто  это? – спросила Изз Хюэт у Мэриэн. Сначала она задала этот вопрос Тэсс, но  та не расслышала.    

– Должно  быть, чей-нибудь дружок, – кратко ответила Мэриэн.    

– Ставлю  гинею, что он бегает за Тэсс.    

– Нет,  за ней последнее время волочился методистский поп, а не этот франт.    

– Да  это он самый и есть.    

– Проповедник?  Ничуть не похож.    

– Он  снял черный сюртук и белый галстук, сбрил бакенбарды, но все-таки это он.    

– Ей-богу?  Ну, так я ей скажу, – заявила Мэриэн.    

– Не  надо. Она скоро сама его заметит.    

– По-моему,  не очень-то это хорошо – и проповедовать и волочиться за замужней женщиной,  даже если ее муж уехал за океан и оставил ее вроде как бы вдовой.    

– Ну,  у него ничего не выйдет, – сухо отозвалась Изз. – Ее так же трудно  сдвинуть с места, как увязшую в грязи телегу, – она только о муже своем и  думает. Ни ухаживание, ни проповеди, ни даже громы небесные не смогут  расшевелить женщину, именно когда ей больше всего нужно, чтобы ее расшевелили.    

Настал  обеденный час, и молотилку остановили. Тэсс покинула свой пост; от тряски  машины ноги ее так дрожали, что она едва могла идти.    

– Следовало  бы и тебе, по моему примеру, прикладываться к бутылочке, – сказала  Мэриэн. – Тогда бы ты так не побледнела. Ей-богу, можно подумать, что из  тебя душу вытрясли!    

Добродушная  Мэриэн решила, что при виде гостя у измученной Тэсс пропадет аппетит, и хотела  увести ее к лестнице, чтобы спуститься на другую сторону скирды, но в это время  джентльмен выступил вперед и поглядел на них.    

Тэсс  тихонько вскрикнула: «Ох!» – и быстро сказала:    

– Я  пообедаю здесь, на скирде.    

Нередко  случалось им всем обедать таким образом; но сегодня дул резкий ветер, поэтому  Мэриэн и другие батрачки спустились по лестнице со скирды и расположились возле  стога соломы.    

Этот  джентльмен действительно был Алек д'Эрбервилль, еще недавно странствующий проповедник,  но теперь и костюм его и внешний вид резко изменились. С первого взгляда было  видно, что им овладела прежняя жажда наслаждений. И – насколько это позволяли  протекшие с тех пор три-четыре года – он снова превратился в того развязного  красавца щеголя, каким Тэсс впервые увидела своего поклонника и так называемого  кузена. Решив остаться на верхушке скирды, Тэсс уселась среди снопов, так что  ее было не видно снизу, и принялась за обед. Вскоре она услышала, как кто-то  взбирается по лестнице, и через секунду на верхушке скирды, которая превратилась  теперь в продолговатую и ровную площадку, показался Алек. Шагая по снопам, он подошел  к Тэсс и молча уселся против нее.    

Тэсс  продолжала доедать свой скромный обед – толстую лепешку, принесенную из дому.  Между тем остальные работники удобно расположились на разбросанной у скирды  соломе.    

– Как  видите, я опять здесь, – сказал д'Эрбервилль.    

– Зачем  вы меня мучаете! – воскликнула она, и казалось, все ее существо дышало  укоризной.    

– Я  мучаю вас? Мне кажется, я могу спросить, зачем вы меня мучаете?    

– Но  я вас не мучаю!    

– Да?  Ошибаетесь! Вы меня преследуете. Сейчас вы посмотрели на меня с горьким упреком  – вот такими я вижу ваши глаза и днем и ночью! Тэсс, с тех пор как вы  рассказали мне о нашем ребенке, все мои чувства, стремившиеся к небу, внезапно  устремились к вам, словно шлюзы открылись и поток ринулся в новое русло. Русло  веры отныне высохло; и это сделали вы, вы!    

Она  молча смотрела на него.    

– Как,  неужели вы совсем отказались от проповедования?! – воскликнула она.    

Хотя она  в известной мере и восприняла от Энджела скептицизм современной мысли – во  всяком случае настолько, чтобы презирать чересчур бурное проявление религиозного  энтузиазма, но сейчас она немного испугалась, как испугалась бы всякая женщина  на ее месте.    

С  деланной суровостью д'Эрбервилль ответил:    

– Окончательно.  Я нарушил все обязательства с того дня, когда должен был произносить проповедь  перед пьяницами на кэстербриджской ярмарке. Черт его знает, что думают теперь  обо мне братья! Ха-ха! Братья! Несомненно, они обо мне молятся, оплакивают мое  отступничество. По-своему они неплохие люди; но мне-то что? Мог ли я  по-прежнему делать то, во что перестал верить? Это было бы самым гнусным  лицемерием! Среди них я бы играл роль Гименея или Александра, которых  препроводили к сатане, чтобы они отучились кощунствовать. О, как вы мне отомстили!  Я встретил вас, невинную, – и обольстил. Через четыре года вы встречаете  меня, ревностного христианина, – и производите на меня такое впечатление,  что, быть может, меня ждет теперь вечная погибель. Нет, Тэсс, моя кузиночка,  как я вас называл в былые времена, ведь это только болтовня, и незачем вам  делать такое озабоченное лицо. Конечно, вы виноваты только в том, что сохранили  хорошенькое личико и красивую фигуру. Я вас увидел на верхушке скирды, когда вы  меня еще не заметили… Этот узкий фартук обрисовывает вашу фигуру, а чепчик…  вам, девушкам-работницам, во избежание беды лучше не носить таких чепчиков.    

Несколько  секунд он молчал и смотрел на нее, потом с циничным смешком добавил:    

– Думаю,  если бы холостяк-апостол, чьим представителем я себя мнил, увидел такое хорошенькое  личико – он, как и я, позабыл бы о своем долге.    

Тэсс  хотела было возразить, но эти последние слова лишили ее дара речи, и  д'Эрбервилль продолжал как ни в чем не бывало:    

– Ну,  в конце концов рай, который можете дать вы, не хуже, чем всякий другой. Но  поговорим серьезно, Тэсс.    

Он  встал, подошел ближе и прилег на снопы, опираясь на локоть.    

– С  тех пор, как мы виделись в последний раз, я обдумал то, что вы мне передавали с  его слов. Я пришел к тому заключению, что этим старым, изношенным  заповедям не хватает здравого смысла. Ума не приложу, как мог я заразиться  энтузиазмом бедного пастора Клэра и с таким пылом заняться святым делом, что  даже его самого превзошел! Ну, а то, что вы мне говорили в последний раз, со  слов вашего удивительного супруга, чье имя до сих пор мне неизвестно, – об  этической системе, не опирающейся на догму, – это меня совсем не  устраивает.    

– Но  ведь вы можете исповедовать религию любви, доброты и целомудрия, хотя бы вы и  не верили в то, что называют догматами.    

– О  нет! Это мне не по вкусу! Раз нет никого, кто бы мне сказал: «Если ты  поступаешь вот так, то тебе будет хорошо после смерти, а если вот этак – будет  скверно», я не могу воспламениться. Черт возьми! Я не намерен взвешивать свои  поступки и страсти, раз нет никого, перед кем бы я должен был отвечать! Да и на  вашем месте, моя дорогая, я бы рассуждал точно так же.    

Тэсс  пыталась возражать, – сказать, что его тупой мозг путает теологию с  моралью, тогда как на заре человечества эти два понятия ничего общего между  собой не имели, но Энджел Клэр был сдержан, когда говорил на эту тему, а она  была слишком необразованна и жила скорее эмоциями, чем рассудком, и поэтому  ничего не могла доказать.    

– Ну  да стоит ли об этом говорить? – сказал он. – Я снова здесь, моя  красавица, как и в былые времена!    

– Нет,  не так, как тогда! Теперь иначе! – взмолилась она. – И никогда я вас  не любила. Ох, уж: лучше бы у вас осталась ваша вера, вы бы так не говорили со  мной!