1 2 3 4 5 6 7 8 9 
     VIII. Dolorosa[416]    

     

А тем временем мать искала своих малюток.    

Она шла куда глаза глядят. Чем только была она жива? Трудно  сказать. Она и сама бы не ответила на этот вопрос. Она шла дни и ночи; она  просила подаяние, ела дикие травы, спала прямо на земле, под открытым небом,  забившись под куст; иной раз над нею мерцали звезды, иной раз – ее мочил дождь  и пробирал до костей холодный ветер.    

Она брела от деревни к деревне, от фермы к ферме,  расспрашивая о судьбе своих детей. Она робко останавливалась на пороге. Платье  ее превратилось в лохмотья. Иногда ей давали приют, иногда ее гнали прочь.  Когда ее не пускали в дом, она шла в лес.    

В здешние края она попала впервые, да и вообще-то не знала  ничего, кроме своего Сискуаньяра и прихода Азэ, никто не указывал ей дороги,  она шла, потом возвращалась обратно, снова начинала тот же путь, делая ненужные  крюки. То шла она по мощеной мостовой, то по проселочным колеям, то по тропке,  вьющейся среди кустарника. От бродячей жизни вся ее одежда пришла в  окончательную ветхость. Сначала она шла в башмаках, затем босая и под конец  едва ступала израненными ногами.    

Она шла сквозь войну, сквозь ружейные залпы, ничего не  слыша, ничего не видя, не думая об опасности, – она искала своих детей.  Весь край был взбудоражен, не стало больше ни сельских стражников, ни мэров, ни  властей. Ей попадались только случайные прохожие.    

Она обращалась к ним. Она спрашивала:    

– Не видели ли вы троих маленьких детей?    

Прохожий оборачивался на голос.    

– Двух мальчиков и девочку, – поясняла она.    

И продолжала:    

– Рене-Жана, Гро-Алэна, Жоржетту? Не встречали?    

И добавляла:    

– Старшему четыре с половиной, маленькой год восемь  месяцев.    

Она допытывалась:    

– Вы не знаете, где они? Их у меня отняли.    

Прохожий глядел на нее, не отвечая.    

Видя, что ее не понимают, она пускалась в объяснения:    

– Это мои дети. Вот я и спрашиваю про них.    

Люди шли своей дорогой. Тогда она останавливалась и, молча,  раздирала ногтями себе грудь.    

Как-то раз один крестьянин терпеливо выслушал ее. Добряк  старался что-то припомнить.    

– Подождите-ка, – сказал он. – Трое  ребятишек?    

– Да.    

– Двое мальчиков?    

– И девочка.    

– Вы их ищете?    

– Да.    

– Слыхал я, как говорили, что какой-то сеньор забрал  троих ребятишек и держит их при себе.    

– Где этот человек? – воскликнула она. – Где  мои дети?    

Крестьянин ответил:    

– Идите в Ла Тург.    

– Значит, там я найду своих детей?    

– Может, и найдете.    

– Как вы сказали?..    

– Ла Тург.    

– А что это – Ла Тург?    

– Место такое.    

– Это село? Замок? Ферма?    

– Никогда там не бывал.    

– А это далеко?    

– Не близко.    

– А где?    

– В сторону Фужера.    

– Как туда попасть?    

– Сейчас мы с вами в Ванторте, – пояснил  крестьянин, – идите на Лоршан, так, чтобы у вас по левую руку оставался  Эрне, а по правую – Коксель, а там пройдете через Леру.    

И крестьянин указал рукой куда-то на запад.    

– Так и идите все прямо и прямо, вон туда, где солнце  садится.    

Не успел крестьянин опустить руку, как мать уже отправилась  в путь.    

Крестьянин крикнул ей вслед:    

– Смотрите, будьте осторожнее. Там сражаются.    

Она не ответила на его слова, даже не обернулась, и  продолжала идти на запад.    

     IX. Провинциальная Бастилия    

     

     1. Ла Тург    

     

Еще лет сорок тому назад путник, проникший в Фужерский лес  со стороны Леньеле и направляющийся к Паринье, невольно остановился бы на  опушке бора, пораженный мрачным зрелищем. Там, где кончались заросли, перед ним  внезапно возникал замок Ла Тург.    

Но не живой Тург, а лишь прах Турга. Тург полуразрушенный,  весь в трещинах, в пробоинах, в рубцах. Здание и его руины – это то же, что  человек и его призрак. Тург вставал перед путником пугающим видением. Первой  бросалась в глаза высокая круглая башня, стоявшая одиноко на опушке леса,  словно ночной тать. Башня, возведенная на самом краю обрывистой скалы,  напоминала основательностью и строгостью линий творения римской архитектуры, да  и вся эта громада воплощала в себе идею величия в такой же мере, как и идею  упадка. Впрочем, не случайно она походила на римские башни, ибо была башней  романской. Заложили ее в девятом веке, а достроили в двенадцатом, после  третьего крестового похода. Импосты оконных проемов свидетельствовали об ее  возрасте. Путник подходил ближе, подымался по крутому откосу, замечал пролом и,  если у него хватало духу проникнуть внутрь, входил и, войдя, убеждался, что  башня пуста. Она напоминала гигантскую каменную трубу, поставленную горнистом  прямо на землю. Сверху донизу ни одного перекрытия, ни крыши, ни потолка, ни  пола, только остатки сводов и очагов, бойницы и амбразуры для лебедок на  различной высоте, гранитные выступы и несколько поперечных балок, обозначавших  прежнее деление на этажи и побелевших от помета ночных птиц; могучие стены  пятнадцати футов толщиной в нижней части и двенадцати в верхней, кое-где  провалы и дыры, бывшие двери, через которые виднелись темные лестницы,  высеченные в толще стен. А вечером путник услышал бы уханье сов, крик цапли,  кваканье жаб, писк летучих мышей, разглядел бы под ногами среди колючих  растений и камней гадов, а над головой звездное небо, как бы заключенное в  черный каменный круг, словно в устье огромного колодца.    

По местному обычаю, на верхних этажах башни имелись потайные  двери, вроде тех, что встречаются в гробницах иудейских царей: огромный камень  поворачивается вокруг своей оси, открывает проход, затем закрывается – и снова  перед вашим взором сплошная стена; эта архитектурная традиция была занесена во  Францию крестоносцами вместе с восточной огивой. Двери эти нельзя было обнаружить  – так плотно прилегали они к камням стены. И в наши дни можно еще видеть такие  двери в таинственных селениях Антиливана, уцелевших от землетрясения, которое  уничтожило в царствование Тиберия двенадцать городов.    

     2. Пролом    

     

Пролом, через который попадали внутрь башни, образовался  вследствие подкопа и взрыва мины. Человек, знакомый с трудами Эррара, Сарди и  Пагана, признал бы, что мина в свое время была подведена с величайшим  искусством. Пороховая камера конической формы по своим размерам вполне соответствовала  массивности башни, которую предстояло взорвать. В эту камеру входило по меньшей  мере два квинтала пороха. Туда вел змеевидный ход, который намного практичнее,  нежели прямой; после взрыва мины в толще треснувшего камня стал ясно виден этот  ход, диаметром в куриное яйцо. Башне была нанесена глубокая рана, и через этот  пролом осаждающие, должно быть, и проникли внутрь. По видимости, башня эта  выдержала в различные эпохи не одну регулярную осаду; всю ее иссекло ядрами; и  следы их относились к разному времени; каждое ядро клеймит на свой лад, каждое  ядро оставило на крепостной стене свой шрам – от каменных ядер четырнадцатого  века до чугунных восемнадцатого столетия.    

Через этот пролом можно было попасть туда, где раньше, надо  полагать, помещался нижний этаж. Напротив пролома прямо в стене открывалась  дверца в склеп, который был высечен в скале и тянулся под полом залы нижнего  этажа.    

Этот склеп, на три четверти засыпанный землей, был расчищен  в 1835 году стараниями бернейского антиквара господина Огюста Ле Прево.    

     3. Каземат    

     

Склеп служил казематом. Такой каземат имелся в ту пору в  каждой башне. Склеп, как и большинство подземных узилищ, был устроен в два  этажа. Первый его этаж, куда попадали через узкую дверцу, представлял собой  довольно обширное помещение со сводчатым потолком и находился на одном уровне с  нижним этажом башни. На двух противоположных стенах склепа виднелись две  параллельные полосы, которые шли вверх по потолку, и там их след был особенно  четок, напоминая две глубокие колеи. Это и впрямь были колеи. И даже проложены  они были колесами. В стародавние феодальные времена в этом помещении  четвертовали людей по способу, менее шумному, чем казнь с помощью четырех  лошадей. Для этой цели употреблялись два колеса, столь большие и массивные, что  они касались одновременно и стен и свода. Преступника привязывали за руку и  ногу к каждому колесу, потом колеса вращали в противоположном направлении, и  человека разрывало на части. Эта операция требовала немалых усилий; поэтому-то  в стене и остались две колеи, выщербленные там, где колеса соприкасались с  каменной кладкой. Подобное помещение можно видеть еще и ныне в Виандене.    

Под этой комнатой находилась другая. Это и был каземат в  собственном смысле слова. Попадали в него не через дверь, а через отверстие в  полу. Узника, раздетого донага, подвязывали подмышки веревкой и опускали в  склеп через люк, проделанный среди каменных плит пола верхнего помещения. Если  человек по случайности оставался жив, ему бросали через отверстие еду. Подобные  отверстия можно видеть еще и ныне в Буйоне.    

Через это отверстие поступал воздух. Помещение, вырытое под  полом нижнего этажа башни, представляло собой скорее колодец, нежели комнату. В  нее проникала вода, по ней разгуливал ледяной ветер. Ветер, приносивший верную  смерть узнику нижнего каземата, нес жизнь заключенному на верхнем этаже. Иначе  человек задохся бы. Тот, кто был заключен наверху и продвигался лишь ощупью по  своей сводчатой темнице, мог дышать только благодаря этому отверстию. Впрочем,  тот, кто попадал туда, на своих ли ногах, или сброшенным на веревке, уже не  выходил отсюда живым. В этой кромешной тьме узнику приходилось все время быть  начеку. Один неверный шаг – и узник верхнего каземата становился узником  нижнего. Впрочем, выбор был за ним. Если он цеплялся за жизнь, он остерегался  этого отверстия; если жизнь становилась ему невмоготу, искал в нем спасения.  Верх был тюрьмой, низ – могилой. Так же примерно было устроено и тогдашнее  общество.    

Наши предки называли такие узилища "каменным  мешком". Исчезли каменные мешки, и самое выражение утратило для нас  первоначальный смысл. Благодаря революции мы можем произносить это слово с  полным спокойствием.    

Снаружи, над проломом, который сорок лет тому назад служил  единственным входом в башню, виднелась амбразура более широкая, чем остальные  бойницы; с нее свисала железная решетка, вывороченная из своего ложа и  погнутая.    

     4. Замок на мосту    

     

Со стороны, противоположной пролому, непосредственно к башне  примыкал пощаженный временем каменный трехарочный мост. Раньше на этом мосту  стояло здание, от коего остались лишь руины. Это здание, с явными следами  пожара, представляло собой почерневший остов, сквозной костяк, через который  свободно проходил дневной свет; башня и замок стояли рядом, словно скелет рядом  с призраком.    

Ныне эти руины окончательно рассыпались, и от них не  осталось ничего. То, что воздвигалось многими веками и многими монархами, пало  от руки одного крестьянина и в один день.    

Ла Тург на здешнем крестьянском языке, склонном сливать  слова, означает Ла Тур Говэн, точно так же, как Жюпель означает Жюпельер, равно  как имя одного из вожаков вандейских банд горбуна Пэнсон-Череп должно было  значить Пэнсон-Черепаха.    

Тург, сорок лет тому назад бывший руиною, а ныне ставший  призраком, был в девяносто третьем году крепостью. Эта фортеция, принадлежавшая  роду Говэнов, преграждала с запада подход к Фужерскому лесу, который в наши дни  не заслуживает названия даже перелеска.    

Цитадель возвели на одной из сланцевых скал, которых такое  множество между Майенном и Динаном; они в беспорядке нагромождены среди  зарослей кустарника и вереска, и кажется, что титаны в гневе швыряли эти глыбы  друг в друга.    

Вся крепость в сущности и состояла из одной башни; она  возвышалась на скале, у подножья скалы протекал ручей, в январе – полноводный,  как горный поток, и пересыхающий в июне.    

Сведенная ныне к одной только башне, крепость была в средние  века почти неприступна. Единственным уязвимым ее местом являлся мост.  Средневековые Говэны построили крепость без моста. В нее попадали через висячие  мостки, которые ничего не стоило разрушить одним ударом топора. Пока Говэны  носили титул виконтов, такая крепость их вполне удовлетворяла, даже ласкала их  взор; но, ставши маркизами и покинув свое гнездо ради королевского двора, они  перекинули через поток трехарочный мост, чем открыли к себе путь из долины, а  себе открыли путь к королю. Господа маркизы в семнадцатом веке и госпожи  маркизы в восемнадцатом уже не дорожили неприступностью. Все подражали Версалю,  как прежде примеру предков.    

Напротив башни с западной ее стороны простиралось довольно  высокое плоскогорье, которое постепенно переходило в равнину; оно почти  достигало подножья башни и отделялось от нее лишь крутым оврагом, по дну  которого протекала речка, приток Куэнона. Мост, единственное связующее звено  между крепостью и плоскогорьем, покоился на высоких устоях; на них-то и стояло,  как в Шенонсо, здание в стиле Мансара, более пригодное для жилья, нежели башня.  Но тогдашние нравы еще отличались суровостью; сеньоры предпочитали ютиться в  каморках башни, похожих на тайники. Через все строение, стоявшее на мосту и  представлявшее собой небольшой замок, шел длинный коридор, служивший  одновременно прихожей и называвшийся кордегардией; над кордегардией помещалась  библиотека, а над библиотекой чердак. Высокие узкие окна, богемские стекла в  частом свинцовом переплете, пилястры в простенках, скульптурные медальоны по  стенам; три этажа: в нижнем – алебарды и мушкетоны, в среднем – книги, в  верхнем – мешки с овсом, – во всем облике замка было что-то варварское, но  вместе с тем и благородное.    

Стоявшая рядом башня казалась дикаркой.    

Своей мрачной громадой она подавляла кокетливое строеньице.  С ее плоской крыши ничего не стоило уничтожить мост.    

Столь близкое соседство двух зданий – одного грубого,  другого изящного – скорее коробило, чем радовало глаз гармонией. По стилю они  не подходили друг к другу: хотя два полукружья, казалось бы, всегда одинаковы,  тем не менее округлая романская арка ничем не похожа на классический архивольт.  Башня, достойная сестра пустынных лесов, окружавших ее, была весьма  неподходящей соседкой для моста, достойного украсить версальские сады.  Представьте себе Алэна-Бородача под руку с Людовиком XIV. Страшный союз. И тут  и там величие, но в сочетании – варварство.    

С точки зрения военной, мост, повторяем, отнюдь не служил  башне защитой. Он украшал ее и обезоруживал; выигрывая в красоте, крепость  проигрывала в силе. Мост низводил ее на один уровень с плоскогорьем. Попрежнему  неприступная со стороны леса, она стала уязвимой со стороны равнины. В былые  времена башня господствовала над плоскогорьем, теперь плоскогорье  господствовало над ней. Враг, овладевший плоскогорьем, быстро овладел бы и  мостом. Библиотека и чердачное помещение становились пособниками осаждающих и  обращались против крепости. Библиотека и чердак схожи в том отношении, что  бумага и солома – горючий материал. Для осаждающего, который прибегает к помощи  огня, безразлично: сжечь ли Гомера, или охапку сена – лишь бы хорошо горело,  что французы и доказали немцам, спалив Гейдельбергскую библиотеку, а немцы доказали  французам, спалив библиотеку Страсбургскую. Итак, этот мост, пристроенный к  башне, был ошибкой с точки зрения стратегической; но в семнадцатом веке, при  Кольбере и Лувуа, принцы Говэны, так же как и принцы Роганы или принцы  Тремуйли, и думать забыли об осадах. Строители моста все же приняли кое-какие  меры предосторожности. Прежде всего они предусмотрели возможность пожара; под  окнами, обращенными в сторону рва, подвесили на крюках, которые можно было  видеть еще полвека тому назад, надежную спасательную лестницу, доходившую до  второго этажа и превосходившую высотой три обычных этажа; предусмотрели и  возможность осады: мост отделили от башни посредством тяжелой низкой сводчатой  двери, обитой железом; запиралась она огромным ключом, который хранился в тайнике,  известном одному лишь хозяину; будучи на запоре, дверь эта не боялась никакого  тарана и, пожалуй, устояла бы и перед пушечным ядром.    

Чтобы добраться до двери, надо было пройти через мост, и  надо было пройти через дверь, чтобы попасть в башню. Иного входа не имелось.    

     5. Железная дверь    

     

Второй этаж замка, благодаря тому, что здание стояло на  мосту, соответствовал третьему этажу башни; на этом-то уровне, для вящей  безопасности, и пробили железную дверь.    

Со стороны моста дверь выходила в библиотеку, а со стороны  башни в большую залу, своды которой поддерживала посредине мощная колонна.  Зала, как мы уже говорили, помещалась на третьем этаже башни. Она была круглая,  как и сама башня; свет туда проникал сквозь узкие бойницы, из которых  открывался вид на всю округу. Неоштукатуренные стены обнажали кладку, камни  которой были пригнаны, впрочем, с большим искусством. В залу вела винтовая  лестница, устроенная прямо в стене, что весьма легко сделать, когда толщина  стен достигает пятнадцати футов. В средние века город брали улицу за улицей,  улицу – дом за домом, а дом – комнату за комнатой. В крепости осаждали этаж за  этажом. В этом отношении Тург был построен весьма умело; взять его  представлялось делом сложным и нелегким. Из этажа в этаж подымались по  спиральной лестнице, что затрудняло продвижение, а дверные проемы,  расположенные наискось, были ниже человеческого роста, так что при входе  приходилось наклонять голову, а, как известно, нагнувший голову подставляет ее  под удар; за каждой дверью осаждающего поджидал осажденный.    

Под круглой залой с колонной были расположены две такие же  залы, составлявшие второй и первый этажи, а наверху шли друг над другом еще три  такие же залы; эти шесть ярусов, занимавшие весь корпус башни, увенчивались  каменной крышей – площадкой, куда попадали через сторожевую вышку.    

Для того чтобы устроить железную дверь, пришлось пробить всю  толщу пятнадцатифутовой стены; в середине образовавшегося прохода и навесили  дверь; поэтому, чтобы добраться до двери со стороны моста или со стороны башни,  нужно было углубиться в проход на шесть-семь футов; когда дверь отпирали, оба  прохода образовывали один длинный сводчатый коридор.    

Со стороны моста в толще стены в коридоре имелась еще  низенькая потайная дверца, через которую выходили на винтовую лестницу, выводящую  в кордегардию, расположенную в нижнем этаже замка, прямо под библиотекой, что  тоже затрудняло действия неприятеля. К плоскогорью замок был повернут глухой  стеной, и здесь кончался мост. Подъемный мост, примыкавший к низкой двери,  соединял замок с плоскогорьем, а поскольку плоскогорье лежало выше моста, то  мост, будучи опущен, находился в наклонном положении; он вел прямо в длинный  коридор, называвшийся кордегардией. Но, даже завладев этим помещением,  неприятель не мог достичь железной двери, не взяв живой силой винтовую  лестницу, соединявшую два этажа.    

     6. Библиотека    

     

Библиотека, комната удлиненной формы, по размеру  соответствовавшая ширине и длине моста, имела единственный выход – все ту же  железную дверь. Потайная дверь, обитая зеленым сукном и поддававшаяся простому  толчку, маскировала сводчатый проход, который приводил к железной двери. Стены  библиотеки до самого потолка были заставлены застекленными шкафами,  представлявшими собой прекрасный образец искусства резьбы по дереву  семнадцатого века. Свет проникал сюда через шесть широких окон, пробитых над  арками – по три с каждой стороны. Внутренность библиотеки была видна с  плоскогорья. В простенках между окнами на резных дубовых консолях стояли шесть  мраморных бюстов – Ермолая Византийского, навкратического грамматика Афинея,  Свиды, Казабона, французского короля Хлодвига и его канцлера Анахалуса,  который, заметим в скобках, был такой же канцлер, как Хлодвиг король.    

В шкафах библиотеки хранилось изрядное количество книг. Один  из увражей был известен во всем христианском мире. Мы имеем в виду древний  фолиант in quarto с эстампами, на чьем заглавном листе крупными буквами  значилось "Святой Варфоломей", а ниже: "От святого Варфоломея  евангелие, коему предпослан трактат христианского философа Пантения, разъясняющий  вопрос, следует ли почитать сие евангелие апокрифическим и есть ли основания  признавать тождество святого Варфоломея с Нафанаилом". Эта книга,  признанная единственным сохранившимся экземпляром, лежала на отдельном пюпитре  посреди библиотеки. Еще в минувшем веке посмотреть ее съезжались  любопытствующие.    

     7. Чердак    

     

Чердак, построенный по образцу библиотеки, то есть  вытянутый, следуя форме моста, в сущности был образован двумя скатами крыши.  Это обширное помещение было завалено сеном и соломой и освещалось шестью  окошками. Единственным его украшением являлась высеченная на двери фигура  святого Варнавы и ниже надпись:    

"Barnabus sanctus falcem jubet ire per herbam".[417]    

Итак, высокая, просторная шестиэтажная башня с пробитыми там  и сям бойницами – единственным своим входом и выходом – имела железную дверь,  сообщавшуюся с замком, стоявшим на мосту, который в свою очередь заканчивался  подъемным мостом; позади башни лес; перед ней плоскогорье, покрытое вереском,  край которого возвышался над мостом, но был ниже самой башни; под мостом между  башней и плоскогорьем глубокий, узкий, густо поросший кустарником овраг, зимой  – грозный поток, весной – просто ручеек, каменистый ров – летом, – вот  каким был Тур-Говэн, в просторечии Тург.    

     X. Заложники    

     

Миновал июль, шел август месяц, по всей Франции пронеслось  героическое и грозное дыхание, две тени промелькнули на горизонте – Марат с  кинжалом в боку и обезглавленная Шарлотта Корде; гроза все нарастала. А Вандея,  проигравшая большую войну, исподтишка вела малую, еще более опасную, как мы уже  говорили; теперь война превратилась в непрерывное сражение, раздробленное на  мелкие лесные стычки; великая, читай роялистская и католическая, армия начала  терпеть поражение за поражением; вся майнцская армия особым декретом была  переброшена в Вандею; восемь тысяч вандейцев погибли под Ансени; вандейцев  оттеснили от Нанта, выбили из Монтэгю, вышвырнули из Туара, прогнали из  Нуармутье, опрокинули под Шолле, у Мортани и Сомюра, они очистили Партенэ,  оставили Клиссон, отошли от Шатийона, потеряли знамя в бою при Сент-Илере; они  были разбиты наголову под Порником, Саблем, Фонтенэ, Дуэ, Шато-д'О, Пон-де-Сэ;  они потерпели поражение под Люсоном, отступили от Шатеньерэ, в беспорядке  отхлынули от Рош-сюр-Ион; однако они угрожали Ла Рошели, а в водах Гернсея  бросил якорь под командованием Крэга английский флот, экипаж которого,  состоявший из отборных морских офицеров-французов и многочисленных английских  полков, ожидал для высадки лишь сигнала от маркиза де Лантенака. Высадка могла  вновь принести победу роялистским мятежникам. Питт был злоумышленником у  кормила власти; предательство является частью политики, как кинжал – частью  рыцарского вооружения. Питт поражал кинжалом нашу страну и предавал свою;  позорить свое отечество – значит предавать его; при нем и под его руководством  Англия вела пуническую войну. Она шпионила, мошенничала, лгала. Браконьерство,  подлог – она не брезговала ничем. Она опускалась до самых низких проявлений  ненависти. Она скупала во Франции сало, дошедшее до пяти франков за фунт. В  Лилле у одного англичанина нашли письмо от Приджера, агента Питта в Вандее,  гласившее: "В деньгах можете не стесняться. Надеемся, что убийства будут  совершаться с осторожностью. Старайтесь привлечь для этой цели переодетых  священников и женщин. Перешлите шестьдесят тысяч ливров в Руан и пятьдесят  тысяч в Кан". Письмо это Барер первого августа огласил в Конвенте. В ответ  на эти коварные действия воспоследовали кровавые расправы Паррена, а затем  жестокие меры Каррье. Республиканцы Меца и республиканцы Юга просили, чтобы их  отправили на усмирение мятежа. Особым декретом было сформировано двадцать  четыре саперные полка, получившие приказ жечь изгороди и плетни по всей лесной  Бретани. Напряжение достигло предела. Война прекращалась в одном пункте, чтобы  тут же возгореться в другом. "Никого не миловать! Пленных не брать!"  – таков был наказ с обеих сторон. История полнилась ужасным мраком.    

Этим августом замок Тург был осажден.    

Однажды вечером, когда замерцали первые звезды, в тишине  летних сумерек, не нарушаемой ни шорохом листвы, ни шелестом трав, внезапно  раздался пронзительный звук трубы. Он шел с вышки башни.    

Трубе ответил рожок, звук которого шел снизу, с равнины.    

На вышке стоял вооруженный человек; внизу, под сенью леса,  расположился целый лагерь.    

В сумерках можно было еще различить, как вокруг Тур-Говэна  движутся какие-то черные тени. Это кишел бивуак. В лесу под деревьями и среди  вереска на плоскогорье там и сям загорались огоньки, и эти беспорядочно  разбросанные сверкающие точки прорезали темноту, словно земля, не желая  уступить небу, решила одновременно с ним засиять звездами. Зловещие звезды  войны! Бивуак со стороны плоскогорья спускался до самой равнины, а со стороны  леса уходил вглубь чащи. Тург был окружен со всех сторон.    

Самые размеры бивуака свидетельствовали о многочисленности  осаждающих.    

Лагерь тесно опоясал крепость и со стороны башни подходил  вплотную к скале, а со стороны моста – вплотную к оврагу.    

Во второй раз послышалась труба, а за ней вторично – рожок.    

Труба спрашивала, рожок отвечал.    

Голосом трубы башня обращалась к лагерю: "Можно ли с  вами говорить?", и лагерь голосом рожка отвечал: "Да".    

В те времена Конвент не рассматривал вандейских мятежников  как воюющую сторону, и специальным декретом было запрещено обмениваться с  лагерем «разбойников» парламентариями; поэтому при переговорах с противником,  допускаемых в обычной войне и запрещенных в войне гражданской, обеим сторонам  приходилось всячески изощряться. По этой причине и начался диалог между  трубой-деревенщиной и военным рожком. Первый сигнал явился как бы вступлением к  дальнейшим переговорам, второй в упор ставил вопрос: "Хотите нас  слушать?" Если бы на второй зов трубы рожок промолчал, это означало бы  отказ; если рожок ответил, следовательно он соглашался. Это означало: начинается  краткое перемирие.    

Рожок ответил на второй зов трубы; человек, стоявший на  вышке башни, заговорил:    

– Люди, вы, что слушаете меня сейчас, я Гуж-ле-Брюан,  по прозвищу «Синебой», ибо я уложил немало ваших, прозванный также «Иманусом»,  ибо я еще убью их вдесятеро больше, чем убил до сего дня; во время атаки  Гранвиля вы ударом сабли отрубили мне указательный палец, лежавший на курке, в  Лавале вы гильотинировали моего отца, мать и мою сестру Жаклину, а ей было  всего восемнадцать лет от роду. Вот кто я таков.    

Я говорю с вами от имени маркиза Говэна де Лантенака,  виконта де Фонтенэ, бретонского принца, хозяина Семилесья и моего господина.    

Так знайте же, что прежде чем запереться в этой башне,  которую вы осадили, маркиз возложил военное командование на шестерых вождей,  своих помощников: Дельеру он доверил всю округу между Брестской и Эрнейской  дорогой; Третону – местность между Роэ и Лавалем; Жакэ, именуемому  "Железной Пятой", – опушку Верхне-Мэнского леса; Голье, по  прозвищу "Большой Пьер", – Шато-Гонтье; Леконту – Краон; Фужерский  лес – господину Дюбуа-Ги; и Майенн – господину Рошамбо; так что можете взять  эту крепость, ничего вы этим не выиграете. Если даже нашему маркизу суждено  погибнуть, Вандея – господа нашего и короля – не погибнет.    

Говорю я все это, чтобы вас предупредить. Маркиз де Лантенак  находится здесь, рядом со мной. Я лишь уста, передающие его речь. Люди,  осаждающие нас, не шумите.    

Слушайте и разумейте.    

Помните, что война, которую вы ведете против нас, неправая  война. Мы – здешние жители, и мы деремся честно, мы – люди простые и чистые  сердцем, и воля божья для нас, что божья роса для травинки. Это вы, это  республика напала на нас; она пришла сюда мутить наши села, жечь наши дома и  наши нивы, разбивать картечью наши фермы; это из-за вас наши жены и дети  вынуждены были босые бежать в леса, когда еще пела зимняя малиновка.    

Вы, люди, пришедшие сюда и слушающие мои слова, вы  преследовали нас в лесу; вы осадили нас в этой башне; вы перебили или рассеяли  наших союзников; у вас есть пушки; вы пополнили свой отряд гарнизонами Мортэна,  Барантона, Тейеля, Ландиви, Эврана, Тэнтениака и Витре, а это значит, что вас,  нападающих, четыре тысячи пятьсот человек, нас же, защищающихся, всего  девятнадцать.    

Но у нас достаточно пуль и пороха и хватит продовольствия.  Вам удалось подвести мину и взорвать часть нашей скалы и часть стены.    

Внизу башни образовалась брешь, и вы можете даже ворваться  через нее, хотя башня все еще стоит крепко и сводом своим надежно прикрывает  брешь.    

Теперь вы готовитесь к штурму.    

А мы, и первый среди нас – его светлость маркиз, бретонский  принц и светский приор аббатства Лантенакской божьей матери, где ежедневно  служат обедню, как установлено было еще королевой Жанной, а затем и все  остальные защитники башни, в числе их господин аббат Тюрмо, именуемый в войске Гран-Франкер;  мой соратник Гинуазо – командир Зеленого лагеря, мой соратник Зяблик – командир  Овсяного лагеря, мой соратник Мюзетт – начальник Муравьиного лагеря, и я,  простой мужик, уроженец местечка Дан, где протекает ручей Мориандр, – мы  желаем объявить вам следующее.    

Люди, стоящие под башней, слушайте меня.    

В наших руках находятся трое пленников, иначе говоря трое  детей. Детей этих усыновил один из ваших батальонов, и потому они ваши. Мы  предлагаем выдать вам этих детей.    

Но вот на каких условиях.    

Дайте нам выйти из башни.    

Если вы ответите отказом, – слушайте меня хорошенько,  вам остается одно из двух: напасть на нас либо со стороны леса через брешь,  либо через мост со стороны плоскогорья. В замке, стоящем на мосту, три этажа: в  нижнем этаже я, Иманус, тот, кто говорит с вами, самолично припас шесть бочек  смолы и сто снопов сухого вереска, в третьем этаже сложена солома, в среднем  имеются книги и бумаги; железная дверь, которая соединяет замок с башней,  заперта, и ключ от нее находится у его светлости маркиза де Лантенака; я  собственноручно пробил под дверью дыру и протянул через нее шнур, пропитанный  серой, один конец которого опущен в бочку со смолой, а другой – здесь с этой  стороны двери, то есть в башне; от меня зависит поджечь его в любую минуту.  Если вы откажетесь выпустить нас на волю, мы поместим троих детей во втором  этаже замка между тем этажом, куда проходит пропитанный серой шнур и стоят  бочки со смолой, и чердаком, где сложена солома, а железную дверь я запру  своими руками. Если вы пойдете штурмом со стороны моста – вы сами подожжете  замок; если вы нападете на нас со стороны леса – подожжем замок мы; если вы  нападете на нас сразу и через мост и через пролом – значит, подожжем мы с вами  одновременно. И дети в любом случае погибнут.    

А теперь решайте: согласны вы на наши условия или нет.    

Если согласны – мы уйдем.    

Если отказываетесь – дети умрут.    

Я кончил.    

Человек, говоривший с вышки, замолк.    

Чей-то голос крикнул снизу:    

– Мы не согласны.    

Голос прозвучал сурово и резко. Другой голос, менее суровый,  но столь же твердый, добавил:    

– Даю вам двадцать четыре часа на размышление, –  сдавайтесь без всяких условий.    

Воцарилось молчание, затем тот же голос произнес:    

– Завтра, в этот же час, если вы не сдадитесь, мы  начнем штурм.    

А первый голос добавил:    

– Но уж тогда никакой пощады!    

На этот устрашающий возглас ответили с башни. При ярком  сиянии звезд стоящие внизу увидели, как между двух бойниц склонилась чья-то  фигура, и все узнали грозного маркиза де Лантенака, а маркиз пристально  рассматривал бивуак, как бы ища кого-то взором, и вдруг воскликнул:    

– Ага, да это ты, иерей!    

– Да, это я, злодей! – ответил снизу суровый  голос.    

     XI. По-древнему грозный    

     

Суровый голос действительно принадлежал Симурдэну; голос  более юный и не столь властный принадлежал Говэну.    

Маркиз де Лантенак не ошибся, окликнув Симурдэна.    

В короткий срок в этом краю, залитом кровью гражданской  войны, имя Симурдэна, как мы говорили, приобрело грозную славу; пожалуй, редко,  на чью долю выпадает столь страшная известность; о нем говорили: "В Париже  Марат, в Лионе Шалье, в Вандее Симурдэн". Всеобщее уважение, которым  пользовался раньше Симурдэн, обернулось теперь всеобщим порицанием; таково  неизбежное следствие снятия с себя духовного сана. Симурдэн внушал ужас. Люди  мрачные – обычно несчастливцы; их осуждают за их поступки, но если кто-нибудь  заглянул бы им в душу, то, быть может, и отпустил такому человеку все его  грехи. Непонятый Ликург покажется Тиберием. Так или иначе, два человека –  маркиз де Лантенак и аббат Симурдэн – весили одинаково на весах ненависти;  проклятия, которые обрушивали роялисты на голову Симурдэна, являлись как бы  противовесом той брани, которой республиканцы осыпали Лантенака. Каждого из них  в противостоящем лагере почитали чудовищем; именно в силу этого и произошел  знаменательнейший факт – в то время как Приер Марнский оценивал в Гранвиле  голову Лантенака, Шаретт в Нуармутье оценивал голову Симурдэна.    

Признаемся, что эти два человека – маркиз и священник – были  в каком-то отношении как бы одним существом. Бронзовая маска гражданской войны  двулика – одной своей стороной она обращена к прошлому, другой – к будущему, но  оба лика ее в равной степени трагичны. Лантенак был первым, а Симурдэн – вторым  ликом; но горькая усмешка Лантенака была скрыта ночной мглой, а на роковом челе  Симурдэна лежал отблеск встающей зари.    

Тем временем осажденные в Турге получили отсрочку.    

Благодаря вмешательству Говэна условились о передышке на  двадцать четыре часа.    

Впрочем, Иманус и впрямь был хорошо осведомлен; благодаря  настойчивым требованиям Симурдэна Говэн имел под ружьем четыре с половиной  тысячи человек: частично солдат национальной гвардии, частично из линейных  полков; с этим отрядом он окружил Лантенака в Турге и мог выставить против него  двенадцать орудий: шесть со стороны башни, на опушке леса, и шесть на  плоскогорье, против замка. Кроме того, осаждавшие подвели мину, и в нижней  части башни образовалась после взрыва брешь.    

Итак, с окончанием суточной передышки штурм должен был  начаться в описываемой ниже обстановке.    

На плоскогорье и в лесу имелось четыре тысячи пятьсот  человек.    

В башне – девятнадцать.    

Имена этих девятнадцати осажденных история сохранила в  списках лиц, объявленных вне закона. Нам, возможно, придется еще встретиться с  ними.    

Когда Говэна поставили во главе четырех с половиной тысяч  человек – почти целой армии, – Симурдэн решил добиться для своего питомца  чина генерал-адъютанта. Но Говэн отказался; он заявил: "Сначала захватим  Лантенака, а там посмотрим. Пока же у меня еще нет достаточно заслуг".    

Впрочем, руководство крупными воинскими соединениями при  небольших чинах было вполне в духе республиканских нравов. Позже Бонапарт был  одновременно командиром артиллерийского эскадрона и генерал-аншефом Итальянской  армии.    

Странная судьба выпала на долю Тур-Говэна; один Говэн шел на  нее штурмом, другой Говэн ее защищал. Поэтому нападающие действовали с  известной осторожностью, чего нельзя было сказать об осажденных, так как не в  натуре господина де Лантенака было щадить кого-либо и что-либо; кроме того,  прожив всю жизнь в Версале, он не питал никакого пристрастия к Тургу, да и вряд  ли помнил свое родное гнездо. Он укрылся в Турге просто потому, что поблизости  не оказалось более подходящего убежища, но не моргнув глазом он мог бы  разрушить его до основания. Говэн же относился к родным местам с большей почтительностью.    

Наиболее уязвимым местом крепости был мост; но в библиотеке,  которая помещалась в замке, хранились все семейные архивы; если начать штурм со  стороны моста, неизбежен пожар, а Говэну казалось, что сжечь семейные архивы  все равно, что убить своих предков. Тург был фамильным замком Говэнов; из этой  башни управлялись все их бретонские лены, точно так же как все лены Франции  управлялись из Луврской башни; все семейные воспоминания Говэна связывались с  Тургом, да и сам он родился тут; хитросплетения судеб привели Говэна к  взрастившей его башне, и теперь ему, взрослому, предстояло штурмовать эти  чтимые стены, под сенью которых он играл ребенком. Неужели он святотатственно  подымет на нее руку, предаст огню? Может быть, там, в углу чердака или  библиотеки, еще стоит его колыбелька. Порой размышления – те же чувства. Видя  перед собой старинное семейное гнездо, Говэн испытывал волнение. Поэтому-то он  решил пощадить мост. Он ограничился тем, что приказал зорко охранять все входы  и выходы, дабы ни один беглец не мог проскользнуть незамеченным, а также  держать мост под угрозой обстрела; для штурма же он избрал противоположную  сторону. По его приказу под основание башни и подвели мину.    

Симурдэн не препятствовал действиям Говэна, но упрекал себя  за слабость, ибо его суровое сердце не испытывало ни малейшего умиления перед  стариной, и он был так же не склонен щадить здания, как и людей. Пощадить замок  – это уже начало милосердия. А милосердие было слабой стороной Говэна; Симурдэн  не спускал глаз со своего питомца и старался удержать Говэна на этом пагубном,  по мнению Симурдэна, пути. Но и сам он не мог глядеть на Тург без какого-то  внутреннего трепета, хотя гневно корил себя; сердце его невольно смягчалось при  виде библиотеки, где еще хранились книги, которые по его указанию прочел  маленький Говэн; он был священником в соседнем селении Паринье; сам он,  Симурдэн, жил на верхнем этаже замка; в этих комнатах, поставив между колен  крошку Говэна, слушал он, как тот складывает слога; здесь, меж этих древних  стен, у него на глазах его возлюбленный ученик, чадо его души, становился  взрослым человеком, здесь зрел его разум. Неужели же придется разрушить и сжечь  эту библиотеку, этот замок, эти стены, видевшие не раз, как он благословлял  отрока Говэна? И он пощадил их. Пощадил скрепя сердце.    

Он не возражал против плана Говэна – повести штурм со  стороны леса. Тург как бы делился на две части: варварскую – башню и  цивилизованную – библиотеку. И Симурдэн согласился с тем, что Говэн нанесет  удар лишь по этой варварской части.    

Итак, осажденная одним Говэном и защищаемая другим Говэном,  старинная крепость в самый разгар французской революции возвращалась к своим  феодальным привычкам. Вся история средних веков повествует о войнах между  родичами; Этеоклы и Полиники не только греки, но также и готы, а Гамлет в  Эльсиноре совершил то же, что совершил Орест в Аргосе.    

     XII. Надежда па спасение    

     

Всю ночь обе стороны неутомимо готовились к бою.    

Как только окончились зловещие переговоры, Говэн первым  делом позвал своего лейтенанта.    

Надо сказать, что Гешан, человек заурядный, но честный и  мужественный, был как бы создан для вторых ролей, – образцовый солдат,  однако посредственный военачальник, смышленый, впрочем лишь до того предела, за  которым долг повелевает ничего не видеть и не слышать, ни разу в жизни ничему  не умилившийся, ни разу не поддавшийся позорной слабости, в чем бы таковая ни  проявлялась, в подкупе ли, совращающем совесть человека, в сострадании ли,  совращающем человека со стези справедливости. Он как бы отгородил от жизни свою  душу и сердце дисциплиной и повиновением и, подобно коню в шорах, шел, не глядя  по сторонам. Его шаг был тверд, но дорога узка.    

При всем том он был человек надежный, – непреклонный  командир, исполнительный солдат.    

Говэн обратился к подошедшему к нему лейтенанту:    

– Гешан, нужна лестница.    

– У нас нет лестницы, командир.    

– Нужно достать.    

– Для штурма?    

– Нет, для спасения.    

Гешан подумал и ответил:    

– Понимаю. Но для этого требуется очень длинная  лестница.    

– На три этажа, не меньше.    

– Да, короче не дойдет.    

– Нужно даже чуть подлиннее, чтоб не было неудачи.    

– Безусловно.    

– Как же могло случиться, что у нас нет лестницы?    

– Но ведь, командир, вы сами рассудили, что удобнее  штурмовать Тург не с плоскогорья, и решили обложить его только с этой стороны;  вы хотели штурмовать не мост, а башню. Поэтому все сейчас заняты подкопом и  отказались от мысли взять замок приступом. Вот почему у нас нет лестницы.    

– Прикажите сколотить лестницу на месте.    

– Лестницу, чтобы хватило на три этажа, так сразу не  сколотишь.    

– Прикажите составить несколько коротких лестниц.    

– Для этого нужно иметь короткие лестницы.    

– Разыщите их.    

– Где же тут разыскать? Крестьяне во всей округе  порубили лестницы, точно так же как разобрали все повозки и разрушили все  мосты.    

– Это верно, они хотят связать действия республики.    

– Они хотят, чтобы мы ни на повозках не ездили, ни  через реку не перебрались, ни через стену не перелезли.    

– Однако мне нужна лестница.    

– Я вот что думаю, командир. В Жавенэ, неподалеку от  Фужера, есть большая плотничья мастерская. Там можно раздобыть лестницу.    

– Нельзя терять ни минуты.    

– А когда вам нужна лестница?    

– Завтра в этот же час – самое позднее.    

– Сейчас я пошлю в Жавенэ верхового. Дам приказ, чтобы  там срочно изготовили лестницу. В Жавенэ расквартирован кавалерийский пост, они  и доставят нам лестницу под охраной. Значит, мы будем иметь ее здесь завтра еще  до захода солнца.    

– Прекрасно, – сказал Говэн. – Идите.  Поскорее отдайте распоряжения.    

Через десять минут Гешан подошел к Говэну и доложил:    

– Командир, нарочный отправлен в Жавенэ.    

Говэн поднялся на плоскогорье, он долго и пристально глядел  на замок, отделенный рвом. По ту сторону крутого обрыва возвышалась глухая  стена замка, от крыши до фундамента в ней не было ни окон, ни дверей, если не  считать низенькой дверцы, прикрытой сейчас подъемным мостом. Чтобы добраться с  плоскогорья до подножья мостовых устоев, надо было спуститься вниз по крутому  склону обрыва, что, впрочем, не представляло трудностей, так как густой  кустарник облегчал спуск. Но, оказавшись на дне обрыва, нападающий становился  мишенью для ядер, которые можно было метать из всех трех этажей замка. Говэн  лишний раз убедился, что при подобном положении вещей штурм разумнее всего  вести лишь через пролом в башне.    

Он принял все меры, чтобы предотвратить любую попытку к  бегству: еще ближе подтянул к башне свои войска, обложившие Тург, еще теснее  сжал сеть своих батальонов, чтобы ни один беглец не мог проскользнуть  незамеченным. Говэн и Симурдэн поделили между собой командование предстоящим  штурмом – Говэн взял на себя действия со стороны леса и предоставил Симурдэну  плоскогорье. Было условлено, что пока Говэн с Гешаном атакуют башню через  пролом, Симурдэн будет держать под наблюдением мост и ров, имея под рукой  заряженные и готовые к залпу орудия.    

     XIII. Что делает маркиз    

     

В то время как снаружи шли приготовления к штурму, внутри  башни шли приготовления к обороне.    

Неспроста башню сравнивают с бочкой; между ними существует  то сходство, что иной раз башню можно пробить с помощью мины, как бочку с  помощью пробойника. Из стены словно вынимают втулку. Как раз это и произошло в  Турге.    

Мощный удар пробойника, иначе говоря взрыв двух-трех  квинталов пороха, продырявил стену в нескольких местах. У подножья башни в  самой толще стены образовалась сквозная брешь, и это отверстие в нижнем этаже  напоминало неправильную арку. Осаждающие пустили в пролом несколько ядер с  целью расширить его и сделать проходимым.    

Весь нижний этаж башни, куда вел пролом, был занят огромной  залой, совершенно пустой, с мощной колонной, поддерживающей свод. Эта зала,  самое просторное помещение во всем Турге, насчитывала по меньшей мере сорок  футов в диаметре. В каждом этаже башни имелись такие же круглые залы,  суживающиеся по мере удаления от фундамента, с бойницами и амбразурами. В самой  нижней зале не имелось ни амбразур, ни отдушин, ни окон; света и воздуха в ней  было не больше, чем в могиле.    

Именно из этой залы вела в подземную темницу дверь,  окованная железом. Другая дверь выводила на лестницу, по которой можно было  попасть на верхние этажи. Все лестницы в башне были высечены в толще ее стен.    

Осаждающие могли пробраться в залу через пролом. Овладев  залой, они должны были еще овладеть всей башней.    

В этой зале с низко нависшими сводами всегда спирало  дыхание. Провести в ней сутки – значило задохнуться. Теперь же благодаря пролому  там стало легче дышать.    

Вот потому-то осажденные и решили не закрывать бреши.    

Да и к чему бы это привело? Все равно ядро разрушило бы  любой заслон.    

Осажденные вбили в стену железную скобу, вставили в нее  факел и таким образом осветили помещение.    

Но как выдержать атаку?    

Заложить пролом не составило бы труда, но и не принесло бы  пользы. Куда разумнее устроить редюит с входящим углом, что позволит открыть по  неприятелю сосредоточенный огонь и, оставив брешь снаружи открытой, прикрыть ее  таким образом изнутри. Материалов для постройки редюита хватало, и редюит  возвели, оставив отверстия для ружейных дул. Угол редюита упирался в колонну,  стоявшую посреди зала; оба его крыла доходили до двух противоположных стен.  Теперь предстояло только заложить фугасы в наиболее подходящих местах.    

Всеми работами руководил сам маркиз. Вдохновитель,  начальник, глава и вождь, Лантенак был страшен!    

Лантенак принадлежал к той породе военачальников  восемнадцатого века, которые и восьмидесятилетними стариками отстаивали от  врагов города. Он напоминал графа Альберта, который чуть ли не столетним  старцем отбросил от стен Риги польского короля.    

– Мужайтесь, друзья, – говорил маркиз, – в  начале нашего века, в тысяча семьсот тринадцатом году, шведский король Карл  Двенадцатый засел в Бендерах в одном из домов и, имея в своем распоряжении  всего триста солдат, выдержал осаду против двадцати тысяч турок.    

Быстро забаррикадировали два нижних этажа, укрепили комнаты,  устроили в нишах бойницы, заложили двери брусьями, вбив их в пол деревянным  молотком, так что получился как бы ряд контрфорсов; лишь подходы к винтовым  лестницам, соединяющим все ярусы башни, пришлось оставить свободными, так как  надо было передвигаться; закрыть этот проход от нападающих означало закрыть его  от самих осажденных. У каждой осажденной крепости имеется своя уязвимая  сторона.    

Лантенак, неутомимый, крепкий, как юноша, сам таскал балки,  подносил камни; он показывал пример прочим, брался за любое дело, давал  распоряжения, помогал и, снисходя до этой свирепой шайки, обращался к ней с  шуткой, сам смеялся вместе с прочими и все же оставался сеньором –  высокородным, простым, изящным, жестоким.    

Избави бог ослушаться его. Он говорил: "Если половина  из вас осмелится не повиноваться мне, я прикажу другой половине расстрелять  бунтовщиков и буду защищать крепость с горсткой оставшихся людей". Такие  слова лишь усугубляют обожание вождя.    

     XIV. Что делает Иманус    

     

В то время как маркиз занимался проломом и башней, Иманус  занимался замком, стоявшим на мосту. С начала осады спасательная лестница,  висящая вдоль стены под окнами второго этажа, была по приказанию маркиза  убрана, и Иманус втащил ее в библиотеку. Повидимому, Говэн хотел заменить  именно эту лестницу. Окна нижнего этажа, иначе говоря помещения для  кордегардии, были забраны тройными рядами железных прутьев, вделанных в  каменную стену, так что через них нельзя было ни выйти, ни войти.    

Правда, в библиотеке на окнах не имелось решеток, зато  расположены они были на значительной высоте.    

Иманус взял с собой трех человек, таких же головорезов, как  и он сам, и так же, как он, способных на все. Это были Уанар, иначе Золотая  Ветка, и два брата, известные под кличкой Деревянные Копья. Иманус захватил  потайной фонарь, отпер железную дверь и тщательнейшим образом осмотрел все три  этажа замка. Уанар, с тех пор как у него убили брата, не уступал в жестокости  самому Иманусу.    

Сначала Иманус обошел верхний этаж, заваленный соломой и  мешками с овсом, потом нижний и велел принести сюда несколько чугунных горшков,  которые и поставил рядом с бочками смолы; затем он распорядился подтащить пучки  вереска к бочкам и проверил, правильно ли лежит пропитанный серой шнур, один  конец которого находился в замке, а другой в башне. Вокруг бочек он налил целую  лужу смолы и окунул в нее конец шнура; потом по его приказу в библиотеку,  находящуюся между нижним этажом, где стояли бочки со смолой, и чердаком, где  лежала солома, принесли три колыбельки, в них спали крепким сном Рене-Жан,  Гро-Алэн и Жоржетта. Колыбельки несли осторожно, чтобы не разбудить малюток.    

Впрочем, это были и не колыбельки даже, а просто низенькие  ясельцы на манер ивовых корзин, которые ставятся прямо на землю, так что  ребенок может выбраться оттуда без посторонней помощи. Возле каждой такой  кроватки Иманус велел поставить мисочку с супом и положить деревянную ложку.  Спасательную лестницу, снятую с крючьев, поставили на ребро вдоль стены, а  колыбельки разместили в противоположном конце, как раз напротив лестницы.  Потом, решив, что в подобных случаях ветер – надежный пособник, Иманус  распахнул все шесть огромных окон библиотеки. За окнами стояла ночь – летняя,  теплая, светлая.    

Иманус приказал братьям Деревянные Копья распахнуть все окна  также и в нижнем и в верхнем этаже. Он заметил, что весь восточный фасад замка  от земли до самой крыши обвит иссохшим и серым, как трут, плющом, ветки  которого заглядывают в окна всех трех этажей. Иманус рассудил, что и плющ не  помешает. Он бросил вокруг последний взгляд, затем все четверо покинули замок и  вернулись в башню. Иманус запер тяжелую железную дверь на два поворота ключа,  внимательно осмотрел огромный, страшный запор и еще раз, удовлетворенно кивнув  головой, проверил шнур, который выходил через проделанное для него отверстие и  служил отныне единственным связующим звеном между замком и башней. Начало этот  шнур брал в круглой зале, проходил под железной дверью, шел вдоль сводчатого  прохода, извивался вместе с поворотами винтовой лестницы, тянулся по полу  нижнего этажа замка и заканчивался в луже смолы у кучи сухих пучков вереска.  Иманус высчитал, что потребуется приблизительно четверть часа для того, чтобы  огонь по шнуру, подожженному в башне, дошел до лужи смолы, разлитой под  библиотекой. Закончив последние приготовления и оглядев все в последний раз, он  вручил ключ от железной двери маркизу, который и положил его в карман.    

Надо было зорко следить за каждым движением врага. Иманус, с  пастушьей трубой за поясом, поднялся на сторожевой пост на вершину башни. Он  положил в одну из амбразур пороховницу, холщовый мешочек с пулями и пачку  старых газет и, не спуская глаз с леса и плоскогорья, стал ловко вертеть пыжи.    

Когда взошло солнце, оно озарило три батальона,  расположенные на опушке леса: солдаты, с саблями на боку, с патронташами через  плечо, с примкнутыми штыками, уже были готовы к штурму; на плоскогорье стояла  батарея, зарядные ящики, полные ядер, и зарядные картузы; лучи, проникшие в  башню, осветили девятнадцать человек, заряжавших ружья, мушкеты, пистолеты и  мушкетоны, а также три колыбельки, где спали трое малюток.    

     

 Книга третья    

Казнь святого  Варфоломея    

     I    

     

Дети проснулись.    

Первой проснулась крошка Жоржетта.    

Когда просыпается ребенок, словно открывается венчик цветка;  кажется, от весенне-свежей души исходит благоухание.    

Жоржетта, девица года и восьми месяцев, самая младшая из  троих ребятишек, которая еще в мае сосала материнскую грудь, подняла головку,  уселась, взглянула на свои ножки и защебетала.    

Солнечный луч скользнул по колыбельке: и казалось, даже  розовая заря блекнет по сравнению с розовыми ножками Жоржетты.    

Двое старших еще спали – мужчины тяжелы на подъем.    

А Жоржетта весело и невозмутимо щебетала.    

Рене-Жан был брюнет, Гро-Алэн – шатен, а Жоржетта –  блондинка. Оттенок волос у детей может измениться по мере того, как идут годы.  Рене-Жан казался настоящим Геркулесом в младенчестве; спал он ничком,  уткнувшись лицом в сжатые кулачки. Гро-Алэн во сне свесил с постели ноги.    

Все трое были в лохмотьях; батальон Красный Колпак  обмундировал своих питомцев, но платьица и белье успели с тех пор превратиться  в тряпье; рубашонки потеряли первоначальный вид, – мальчики были почти голые,  а Жоржетта щеголяла в юбке, вернее, в какой-то тряпице, державшейся на одной  шлейке. Кто заботился о малышах? Трудно ответить на этот вопрос, матери у них  не было. Одичавшие вояки-крестьяне, таскавшие за собой ребятишек по всему  Семилесью, честно делились с ними солдатской похлебкой. Вот и все. Так малыши и  жили – как могли. У них были сотни хозяев, но не было отца. Но от детских  лохмотьев всегда исходит свет. Все трое были прелестны.    

Жоржетта лепетала.    

Птица – поет, ребенок – лепечет. И то и другое – гимн.  Невнятный, нечленораздельный, проникновенный. Но только птице не сужден тот  печальный человеческий удел, что ждет ребенка. Вот почему взрослые с грустью  слушают то, о чем так радостно щебечет ребенок. Нет на земле возвышенней песни,  чем неясное лепетание человеческой души, вещающей устами младенца. В этом  сбивчивом шопоте мысли, даже не мысли еще, а изначального инстинкта, слышится  неосознанный призыв к вечной справедливости; быть может, душа возмущается, не  желая переступить порог жизни; смиренное и трогательное до слез возмущение; эта  улыбка неведения, обращенная к бесконечности, словно обвиняет все сущее,  обличает удел, уготованный слабому и беззащитному. Послать ему беды, значит  злоупотребить его доверьем.    

Лепет ребенка это и больше, чем слово, и меньше, чем слово;  он не содержит музыкальных звуков, но он – песня; он не состоит из слогов, но  он речь; лепет этот начался еще на небесах, и ему не будет конца на земле; он  предшествовал рождению ребенка и звучит сейчас; это продолжение. В этой  невнятице заключено то, что говорило дитя, будучи ангелом, и то, что скажет  оно, став взрослым; колыбель имеет свое Вчера, как могильный склеп свое Завтра;  это Вчера и это Завтра сливают в таинственном щебете свое двойное неведение; и  ничто не доказывает столь бесспорно существование бога, вечности,  закономерности, двойственности рока, как грозная тень грядущего, омрачающая  розовую, словно заря, душу младенца.    

Но, видно, Жоржетта лепетала о чем-то таком, что не омрачало  души, так как все ее кроткое личико улыбалось. Улыбались губки, глаза,  улыбались ямочки на щеках. И эта улыбка была приятием занимавшегося дня. Душа  верит свету. Небо было безоблачно-сине, воздух теплый, погода прекрасная. И это  хрупкое создание, ничего не знающее, ничего не ведающее, ничего не понимающее,  баюкаемое мечтой, которая еще не стала мыслью, смело вверяло себя природе,  благодатной сени дубрав, простодушной зелени, чистым и мирным долинам,  хлопотливым птицам у гнезд, ручейку, мошкаре, листьям, всему, над чем сияло  солнце во всей своей торжествующей непорочности.    

Вслед за Жоржеттой проснулся старший – Рене-Жан, которому –  не шутка – шел уже пятый год. Он встал во весь рост, храбро перешагнул через  край корзины, заметил миску с супом и, ничуть не удивившись, уселся прямо на  пол и принялся за еду.    

Лепет Жоржетты не разбудил Гро-Алэна, но, услышав сквозь сон  мерный стук ложки о миску, он открыл глаза. Гро-Алэну было три года. Он тоже  увидел еду и, не долго раздумывая, нагнулся, схватил миску и, усевшись  поудобнее, поставил ее на колени, в правую руку взял ложку и последовал примеру  Рене-Жана.    

Жоржетта ничего не слыхала, и переливы ее голоса, казалось,  следовали ладу ее колыбельных грез. Ее широко раскрытые глаза были устремлены  ввысь, взгляд их был божественно чист; даже когда над головой ребенка нависает  низкий свод или потолок, в зрачках его отражается небо.    

Рене-Жан кончил есть, поскреб ложкой по донышку миски,  вздохнул и степенно заметил:    

– Весь суп съел.    

Эти слова вывели Жоржетту из задумчивости.    

– Суп съей, – повторила она.    

И, увидев, что Рене-Жан поел, а Гро-Алэн ест, она подтянула  свою мисочку к кроватке и принялась за еду; не скроем, что при этом ложку она  чаще подносила к уху, чем ко рту.    

Подчас она отбрасывала прочь навыки цивилизации и запускала  в миску всю пятерню.    

Гро-Алэн в подражание Рене-Жану тоже поскреб ложкой по  донышку миски, потом вскочил с постели и побежал вслед за старшим братом.    

     II    

     

Вдруг откуда-то снизу, со стороны леса, донеслось пение  рожка, – требовательный и властный зов. И на призыв рожка с вершины башни  ответила труба.    

На сей раз спрашивал рожок, а отвечала труба.    

Вторично заиграл рожок, и вторично отозвалась труба.    

Потом на опушке леса раздался приглушенный расстоянием  голос, однако каждое слово звучало ясно:    

– Эй, разбойники! Сдавайтесь. Если вы не сдадитесь на  милость победителя до захода солнца, мы начнем штурм.    

И с башенной вышки отозвался громовой голос:    

– Штурмуйте!    

Голос снизу продолжал:    

– За полчаса до начала штурма мы выстрелим из пушки, и  это будет наше последнее предупреждение.    

Голос сверху повторил:    

– Штурмуйте!    

Дети не могли слышать этих голосов, но звуки рожка и трубы,  более звонкие и сильные, проникли в библиотеку; Жоржетта при первом звуке рожка  вытянула шею и перестала есть; когда рожку ответила труба, она отложила в  сторону ложку; когда снова заиграл рожок, она подняла правую ручонку и стала  медленно водить вверх и вниз указательным пальчиком, следуя ритму рожка,  которому вторила труба; когда же рожок и труба замолкли, она, не опуская  пальчика, задумчиво пролепетала:    

– Музика!    

Надо полагать, что она хотела сказать "музыка".    

Двое старших, Рене-Жан и Гро-Алэн, не обратили внимания ни  на рожок, ни на трубу; они были всецело захвачены другим: по полу ползла  мокрица.    

Гро-Алэн первый заметил ее и закричал:    

– Зверь!    

Рене-Жан подбежал к брату.    

– Укусит! – предупредил Гро-Алэн.    

– Не обижай его! – приказал Рене-Жан.    

И оба стали рассматривать забредшую в библиотеку странницу.    

Жоржетта тем временем покончила с супом; она обернулась, ища  братьев. Рене-Жан и Гро-Алэн, забившись в проем окна, присели на корточки и с  озабоченным видом рассматривали мокрицу; касаясь друг друга головой, смешав  свои черные и каштановые локоны, они боялись громко дохнуть и с восхищением  следили за зверем, который застыл на месте и не шевелился, отнюдь не польщенный  таким вниманием.    

Жоржетта заметила, что братья чем-то занялись, ей тоже  захотелось посмотреть; хотя добраться до окна было делом нелегким, она все же  решилась; предстоявшее ей путешествие было чревато опасностями; на полу  валялись стулья, опрокинутые табуретки, кучи каких-то бумаг, какие-то пустые  ящики, сундуки, груды хлама, и требовалось обогнуть весь этот архипелаг  подводных рифов! Но Жоржетта все-таки рискнула. Первым делом она вылезла из  кроватки; потом миновала первые рифы, проскользнула в пролив, оттолкнув по  дороге табуретку, потом прошмыгнула между двух ящиков, взобралась на связку  бумаг и съехала на пол, с милой беззастенчивостью показав при этом свое голое  розовое тельце, и, наконец, достигла того, что моряк назвал бы открытым морем,  то есть довольно обширного пространства, ничем не заставленного, где уже ничто  не грозило путнице; тут она снова пустилась в путь, быстро, как котенок,  пересекла на четвереньках наискось почти всю библиотеку и достигла окна, где ее  ждало новое грозное препятствие; длинная лестница, стоявшая на ребре вдоль  стены, не только доходила до окна, но даже выдавалась за угол проема; таким  образом, Жоржетту отделял от братьев мыс, и его нужно было обогнуть; Жоржетта  остановилась и призадумалась; на минуту углубившись в себя, она, наконец,  решилась: смело уцепилась розовыми пальчиками за перекладину лестницы, стоящей  на боку, благодаря чему перекладины шли не в горизонтальном, а в вертикальном  направлении, и попыталась подняться на ноги, но пошатнулась и села; она  повторила свою попытку; два раза она шлепалась, и только в третий раз ей  удалось встать во весь рост и выпрямиться; тогда, перехватывая ручонками  ступеньку за ступенькой, она двинулась вдоль лестницы; но когда добралась до  мыса, ступеньки кончились; тут, лишившись опоры, она зашаталась, однако успела  во-время удержаться за огромное ребро лестницы, выпрямилась, обогнула мыс,  взглянула на Рене-Жана и Гро-Алэна и засмеялась.    

     III    

     

Как раз в эту минуту Рене-Жан, досыта налюбовавшийся  мокрицей, поднял голову и заявил:    

– Это самка.    

Услышав смех Жоржетты, засмеялся и Рене-Жан, а услышав смех  Рене-Жана, засмеялся и Гро-Алэн.    

Жоржетта благополучно присоединилась к братьям, и все трое  уселись в кружок прямо на полу.    

Но мокрица исчезла.    

Воспользовавшись весельем детей, она уползла в щель.    

Зато вслед за мокрицей начались новые происшествия.    

Сначала прилетели ласточки.    

Должно быть, они свили себе гнездо над выступом стены.  Встревоженные появлением детей, они летали под окном, описывая в воздухе  широкие круги, и нежно, по-весеннему щебетали.    

Дети повернулись к окну, и мокрица была забыта.    

Жоржетта ткнула пальчиком в сторону ласточек и крикнула:    

– Петусек!    

Но Рене-Жан тут же осадил сестру:    

– Эх ты, какой же это петушок, надо говорить: птички.    

– Птицьки, – повторила Жоржетта.    

И все трое начали следить за полетом ласточек.    

Потом появилась пчела.    

Пчелу с полным правом можно сравнить с душой человека.  Подобно тому как душа перелетает со звезды на звезду, так и пчела перелетает с  цветка на цветок и несет с собой мед, как душа приносит с собой свет.    

Пчела появилась с шумом, она жужжала во весь голос и всем  своим видом хотела сказать: "Вот и я! Я обжужжала все розы, а сейчас желаю  посмотреть на детей. Что тут происходит?"    

Пчела – рачительная хозяйка, и, даже напевая свою песенку,  она не может не брюзжать.    

Пока пчела летала по комнате, дети не спускали с нее глаз.    

Пчела деловито обследовала всю библиотеку, заглянула в  каждый уголок, словно находилась у себя дома, в собственном своем улье, и с  мелодичным жужжанием, трепеща крылышками, медленно полетела вдоль всех шкафов,  заглядывая через стекла на корешки книг, легкая, будто дух.    

Закончив осмотр библиотеки, она удалилась.    

– Домой пошла, – сказал Рене-Жан.    

– Это зверь! – сказал Гро-Алэн.    

– Нет, – возразил Рене-Жан, – это мушка.    

– Муська, – повторила Жоржетта.    

Тут Гро-Алэн обнаружил на полу веревку с узелком на конце и,  крепко зажав другой конец между большим и указательным пальцем, стал ее  вращать, с глубоким вниманием глядя на описываемые ею круги.    

Жоржетта, снова предпочтя более надежный способ  передвижения, на манер четвероногих, оползала во всех направлениях залу и  обнаружила нечто достойное внимания – почтенное старое кресло, побитое молью,  из-под обивки которого вылезал конский волос. Жоржетта остановилась возле  кресла. Она раздирала пальчиком дыры и с озабоченным видом вытаскивала оттуда  волос.    

Вдруг она подняла пальчик, что означало:  "Слушайте!"    

Оба ее брата обернулись.    

Снаружи доносился глухой и неясный шум: должно быть,  готовясь к штурму, перестраивались части, расквартированные на опушке леса;  ржали кони, слышалась дробь барабанов, с грохотом передвигались снарядные  ящики, лязгали цепи, перекликались рожки трубачей, и все эти разрозненные  грозные шумы казались издали даже гармоничными: дети слушали, как зачарованные.    

– Это божемоинька гремит, – сказал Рене-Жан.    

     IV    

     

Шум прекратился.    

Рене-Жан вдруг загрустил.    

Кто знает, почему и как в крохотном мозгу возникают и  исчезают мысли. Какими таинственными путями идет работа памяти, столь еще  шаткой и короткой? И в головке притихшего, задумавшегося ребенка смешались в  одно: «божемоинька», молитва, сложенные руки, чье-то лицо, которое с нежной  улыбкой склонялось над ним когда-то, а потом исчезло, и Рене-Жан тихо  прошептал: "Мама".    

– Мама, – повторил Гро-Алэн.    

– Мам, – повторила Жоржетта.    

И вдруг Рене-Жан запрыгал.    

Увидев это, Гро-Алэн тоже запрыгал.    

Гро-Алэн повторял все жесты и движения Рене-Жана. Жоржетта  тоже повторяла, но не так свято. В три года нельзя не подражать четырехлетним,  но в год восемь месяцев можно позволить себе большую самостоятельность.    

Жоржетта осталась сидеть на полу, время от времени произнося  какое-нибудь слово. Жоржетта не умела еще складывать фраз. Как истый мыслитель,  она говорила афоризмами и при том односложными.    

Однако немного погодя пример братьев заразил и ее, она  присоединилась к их игре, и три пары босых детских ножонок заплясали, забегали,  затопали по пыльному дубовому паркету, под строгим взглядом мраморных бюстов,  на которые то и дело боязливо поглядывала Жоржетта, шепча себе под нос:  "Дядядьки".    

На языке Жоржетты слово «дядядька» обозначало все, что  похоже на человека, но в то же время и не совсем человек. Живые существа  смешаны в представлении ребенка с призраками.    

Жоржетта следовала по залу за братьями, но она была не  особенно тверда на ногах и посему предпочитала передвигаться на четвереньках.    

Вдруг Рене-Жан, подойдя к окну, поднял голову, потом опустил  ее на грудь и забился в угол. Он заметил, что кто-то на него смотрит. Это был  «синий», солдат из лагеря, расположенного на плоскогорье; пользуясь перемирием,  а, может быть, отчасти и нарушая его, он отважился добраться до крутого склона  обрыва, откуда была видна внутренность библиотеки. Заметив, что Рене-Жан  спрятался, Гро-Алэн спрятался тоже, забившись в угол рядом с братом, а Жоржетта  спряталась за них обоих. Так они стояли, не двигаясь, не произнося ни слова, а  Жоржетта даже приложила пальчик к губам. Немного спустя Рене-Жан осмелел и  высунул голову: солдат попрежнему был тут. Рене-Жан быстро отпрянул от окна, и  трое крошек не смели теперь даже дышать. Это длилось довольно долго. Наконец,  Жоржетте наскучило бояться, она расхрабрилась и выглянула в окно. Солдат ушел.  Ребятишки снова принялись резвиться и играть.    

Хотя Гро-Алэн был подражателем и почитателем Рене-Жана, у  него имелась своя специальность – находки. Брат и сестра вдруг заметили, что  Гро-Алэн бодро гарцует по комнате, таща за собой маленькую четырехколесную  тележку, которую он где-то откопал.    

Эта кукольная тележка, забытая неизвестно кем и когда,  десятки лет провалялась здесь в пыли по соседству с творениями гениев и  мраморными бюстами. Быть может, этой тележкой играл в детстве Говэн.    

Не долго думая, Гро-Алэн превратил свою бечевку в кнут и  начал громко хлопать; он был очень доволен собою. Таковы уж изобретатели. За  неимением Америки неплохо открыть маленькую тележку. Это ведь тоже не пустяк.    

Но пришлось делиться своим открытием. Рене-Жан захотел  превратиться в коня, а Жоржетта – в пассажира.    

Не без труда она уселась в тележку. Рене-Жан впрягся в  упряжку. Гро-Алэну досталась должность кучера.    

Но оказалось, что кучер не особенно силен в своем деле, и  коню пришлось обучать его кучерскому искусству.    

Рене-Жан крикнул Гро-Алэну:    

– Скажи – но-о!    

– Но-о! – повторил Гро-Алэн.    

Тележка опрокинулась. Жоржетта упала на пол. И ангелы тоже  кричат. Жоржетта закричала.    

Потом ей захотелось немножко поплакать.    

– Мадмуазель, – сказал Рене-Жан, – вы уже  взрослая.    

– Взйосяя, – повторила Жоржетта.    

И сознание, что она взрослая, смягчило боль падения.    

Карнизы, проходившие под окнами, были очень широки;  мало-помалу там скопился занесенный с верескового плоскогорья слой пыли, дожди  превратили эту пыль в землю, ветер принес семена, и, уцепившись за жалкий  клочок почвы, пробился первый росток ежевики. Ежевика оказалась из живучих,  называемая в народе «лисьей». Сейчас, в августе, куст ежевики покрылся ягодами,  а одна ветка вползла в окно библиотеки. Ветка свешивалась почти до самого пола.    

Гро-Алэн, уже открывший бечевку, открывший затем тележку,  открыл и ежевику. Он подошел к ветке.    

Он сорвал ягодку и съел.    

– Есть хочу, – сказал Рене-Жан.    

Тут подоспела и Жоржетта, быстро продвигавшаяся с помощью  колен и ладошек.    

Втроем они обобрали и съели все ягоды. Дети опьянели от  ежевики, измазались ее соком, и теперь три херувимчика, с яркокрасными пятнами  на щеках и на подбородках, вдруг превратились в трех маленьких фавнов, что,  несомненно, смутило бы Данте и восхитило Вергилия. Дети громко хохотали.    

Иной раз колючки ежевики кололи им пальцы. Ничто не  достается даром.    

Жоржетта протянула Рене-Жану пальчик, на кончике которого  алела капелька крови, и сказала, указывая на ежевику:    

– Укусийа.    

Гро-Алэн, тоже пострадавший от шипов, подозрительно взглянул  на ветку и сказал:    

– Это зверь!    

– Нет, – возразил Рене-Жан, – это палка.    

– Палки злые, – сказал Гро-Алэн. Жоржетте опять  захотелось плакать, но она засмеялась.    

     V    

     

Тем временем Рене-Жан, возможно позавидовав открытиям  младшего брата Гро-Алэна, замыслил поистине грандиозное предприятие. Обрывая  ягоды с опасностью для пальцев, он время от времени поглядывал на аналой, или,  вернее, пюпитр, возвышавшийся посреди библиотеки одиноко, как монумент. На этом  аналое лежал экземпляр знаменитого "Евангелия от Варфоломея".    

Это было великолепное и редчайшее in quarto. "Евангелие  от Варфоломея" вышло в 1682 году в Кельне в типографии славного Блева,  по-латыни Цезиуса, издателя библии. «Варфоломей» появился на свет с помощью  деревянных прессов и воловьих жил, отпечатали его не на голландской, а на  чудесной арабской бумаге, которой так восхищался Эдризи и которая делается из  шелка и хлопка и никогда не желтеет; переплели его в золоченую кожу и украсили  серебряными застежками; заглавный лист и чистый лист в конце книги были из того  пергамента, который парижские переплетчики поклялись покупать в зале  Сен-Матюрена и "нигде более". В книге имелось множество гравюр на  дереве и на меди, а также географические карты нескольких стран; в начале был  помещен протест гильдии печатников, грамота от торговцев и типографщиков против  эдикта 1635 года, обложившего налогом "кожи, пиво, морскую рыбу и  бумагу", а на обороте фронтисписа можно было прочесть посвящение Грифам,  которые в Лионе были тем же, чем Эльзевиры в Амстердаме. Словом, в силу всех  этих обстоятельств "Евангелие от Варфоломея" являлось столь же  знаменитым и почти столь же редкостным, как московский "Апостол".    

Книга и впрямь была красивая; вот почему Рене-Жан поглядывал  на нее, пожалуй, чересчур пристально. Том был раскрыт как раз на той странице,  где помещался большой эстамп, изображавший святого Варфоломея, несущего в руках  содранную с него собственную кожу. Снизу картинку тоже можно было рассмотреть.  Когда вся ежевика была съедена, Рене-Жан уставился на книгу глазенками,  исполненными погибельной любви, и Жоржетта, проследив направление его взгляда,  тоже заметила гравюру и пролепетала: "Кайтинка!"    

Это слово окончательно подвигло Рене-Жана. И к величайшему  изумлению Гро-Алэна, он совершил нечто необыкновенное.    

В углу библиотеки стоял тяжелый дубовый стул; Рене-Жан  направился к стулу, схватил его и, толкая перед собой, дотащил до аналоя. Когда  стул очутился возле самого аналоя, он вскарабкался на сидение и положил два  крепких кулачка на открытую страницу.    

Оказавшись на таких высотах, он почувствовал необходимость  увековечить себя; он взял «кайтинку» за верхний угол и аккуратно разорвал;  святой Варфоломей разодрался вкось, но Рене-Жан был в этом неповинен; в книге  осталась вся левая часть гравюры с одним глазом старого апокрифического  евангелиста и кусочком ореола над его головой; другую половину Варфоломея  вместе с его святой кожей брат преподнес Жоржетте. Жоржетта взяла святого и  шепнула: "Дядядька",    

– А мне? – вдруг завопил Гро-Алэн.    

Первая вырванная страница подобна первой капле пролитой  крови. Истребление уже неминуемо.    

Рене-Жан перевернул страницу: за изображением святого  следовал портрет его комментатора Пантениуса; Рене-Жан милостиво одарил  Пантениусом Гро-Алэна.    

Тем временем Жоржетта разорвала половинку святого на две  половинки поменьше, потом обе маленькие половинки еще на четыре части; итак,  историки с полным правом могут добавить, что со святого Варфоломея сначала  содрали кожу в Армении, а затем его четвертовали в Бретани.    

     VI    

     

Покончив с четвертованием, Жоржетта протянула к Рене-Жану  ручонку и потребовала: "Еще!"    

Вслед за святым и комментатором пошли богомерзкие портреты –  портреты истолкователей. Первым по счету оказался Гавантус; Рене-Жан вырвал  картинку и вручил Жоржетте Гавантуса.    

За Гавантусом последовали все прочие истолкователи святого  Варфоломея.    

Одаривать – значит быть выше одариваемого. И Рене-Жан не  оставил себе ничего. Гро-Алэн и Жоржетта смотрели на него снизу вверх; с него  этого было достаточно; он удовольствовался восхищением зрителей.    

Рене-Жан, великодушный и неутомимый даритель, дал Гро-Алэну  Фабрицио Пиньятелли, а Жоржетте – преподобного отца Стилтинга; он протянул  Гро-Алэну Альфонса Тоста, а Жоржетте Cornelius a Lapide; Гро-Алэн получил Анри  Аммона, а Жоржетта – преподобного отца Роберти и впридачу город Дуэ, где в 1619  году Аммон увидел свет. Гро-Алэну достался протест бумаготорговцев, а Жоржетта  стала обладательницей посвящения Грифам. Оставались еще географические карты.  Рене-Жан раздал и их. Эфиопию он преподнес Гро-Алэну, а Ликаонию – Жоржетте.  После чего он сбросил книгу на пол.    

Страшная минута! Гро-Алэн и Жоржетта вдруг увидели, с  восторгом и ужасом, как Рене-Жан, нахмурив брови, напружинился, сжал кулачонки  и столкнул с аналоя огромный том. Трагическое зрелище являет собою великолепная  старинная книга, сброшенная с высоты пьедестала. Тяжелый том, потеряв  равновесие, повис на мгновение в воздухе, потом закачался, рухнул и  распластался на полу – жалкий, разорванный, смятый, вывалившийся из переплета, с  погнувшимися застежками. Счастье еще, что он не упал на ребятишек.    

Они были ошеломлены, но невредимы. Не всегда подвиги  завоевателей проходят столь гладко.    

Такова судьба всякой славы – сначала много шуму, затем туча  пыли.    

Низвергнув книгу, Рене-Жан слез со стула.    

Тут наступил миг ужаса и тишины; победа устрашает не только  побежденного. Дети схватились за руки и стали поодаль, созерцая огромный  растерзанный том.    

Но после короткого раздумья Гро-Алэн решительно подошел и  пнул книгу ногой.    

Это было начало конца. Вкус к разрушению, несомненно,  существует. Рене-Жан тоже пнул книгу ногой, Жоржетта тоже пнула, но от усилия  не устояла на ногах и упала; вернее села на пол: она воспользовалась этим,  чтобы накинуться на святого Варфоломея снизу; последние остатки благоговения  рассеялись; на книгу налетел Рене-Жан, на нее наскочил Гро-Алэн и, забыв все на  свете, радостно смеясь, торжествующие, беспощадные, розовощекие  ангелочки-разрушители, пустив в ход ноги, руки, ногти, зубы, втроем набросились  на беззащитного святого, кромсая страницы, с мясом вырывая закладки, царапая  переплет, отдирая золоченую кожу, выковыривая серебряные застежки, комкая  пергамент, истребляя царственные письмена.    

Они уничтожили Армению, Иудею, Беневент, где покоятся  останки святого, уничтожили Нафанаила, который, может быть, тот же святой  Варфоломей, папу Желаза, который объявил апокрифическим евангелие от  Варфоломея, или Нафанаила, уничтожили все гравюры, все географические карты, и  эта безжалостная расправа так увлекла их внимание, что они даже не заметили  прошмыгнувшей мимо мышки.    

Это было полное истребление.    

Разодрать на части историю, легенду, науку, чудеса,  подлинные и мнимые, церковную латынь, предрассудки, фанатизм, тайны, разорвать  в клочья целую религию – такая работа под силу трем гигантам или даже троим  детям; за этим занятием прошло несколько часов, но цель была достигнута: от  апостола Варфоломея не осталось и следа.    

Когда все было кончено, когда была вырвана последняя  страница, когда последний эстамп валялся во прахе, когда от книги остались лишь  обрывки листов и гравюр, прилепившиеся к скелету переплета, Рене-Жан выпрямился  во весь рост, оглядел пол, засыпанный лоскутами бумаги, и забил в ладоши.    

Гро-Алэн тоже забил в ладоши.    

Жоржетта подобрала с полу страничку, встала на цыпочки,  оперлась на подоконник, приходившийся на уровне ее подбородка, и принялась  разрывать лист на мелкие кусочки и бросать их за окно.    

Рене-Жан и Гро-Алэн поспешили последовать ее примеру. Они  подбирали с полу и рвали, снова подбирали и снова рвали страницы, в подражание  Жоржетте; и старинная книга, которую истерзали страница за страницей крохотные,  неугомонные пальчики, была уничтожена и развеяна по ветру. Жоржетта задумчиво  смотрела, как кружатся в воздухе и улетают подхваченные ветром рои маленьких  белых бумажек, и сказала:    

– Бабоцьки!    

И казнь закончилась исчезновением в небесной лазури.    

     VII    

     

Так вторично был предан смерти святой Варфоломей, который  уже однажды принял мученическую кончину в 49 году по рождестве Христовом.    

Под вечер жара стала невыносимой, самый воздух клонил ко  сну, у Жоржетты начали слипаться глаза; Рене-Жан подошел к своей кроватке,  вытащил набитый сеном мешок, заменявший матрасик, дотащил его по полу до окна,  лег сам и сказал: "Ляжем".    

Гро-Алэн положил голову на Рене-Жана, Жоржетта положила  голову на Гро-Алэна, и трое святотатцев заснули.    

В открытые окна вливалось теплое дуновение; аромат полевых  цветов, доносившийся из оврагов и холмов, смешивался с дыханием вечера; мирные  просторы звали к милосердию, все сияло, все умиротворяло, все любило, солнце  посылало всему сущему свою ласку – свой свет; люди всеми фибрами души впивали  гармонию, источаемую беспредельным благоволением природы; в бесконечности вещей  было что-то материнское; окружающий мир есть извечно цветущее чудо, его  огромность дополняется его же благостью; казалось, кто-то невидимый  таинственными путями старается оградить слабые существа в их грозной борьбе с  более сильными; в то же время все кругом было прекрасным; великодушие природы  равнялось ее красоте. По дремавшим лугам и рекам роскошным атласом переливались  свет и тени; дымка плыла вверх, становясь облаком, подобно тому как мечты  становятся видениями; над Тургом, разрезая воздух крыльями, носились стаи птиц;  ласточки заглядывали в окна библиотеки, будто прилетели сюда убедиться, не нарушает  ли что-нибудь мирный сон детей. А они – полуголые амурчики – спали, прижавшись  друг к другу, застыв в прелестных позах; от них веяло чистотой и невинностью –  всем троим не было и девяти лет; им грезились райские сны, губы сами собой  складывались в еле заметную улыбку, может быть сам бог шептал им что-то на  ушко: недаром на всех человеческих языках их зовут слабыми и благословенными  созданиями и чтут их невинность; все кругом затихло, будто дыхание их нежных  грудок было делом всей вселенной, и к нему прислушивалась сама природа; не  трепетал лист, не шуршала былинка; казалось, безбрежный звездный мир замер,  боясь смутить сон этих трех ангелочков; и возвышеннее всего было безмерное  уважение самой природы к подобной малости.    

Солнце заходило и уже почти коснулось линии горизонта. Вдруг  этот покой нарушила вырвавшаяся из леса молния, за которой последовал страшный  гром. Это выстрелили из пушки. Эхо подхватило грохот. Передаваясь от холма к  холму, он превратился в грозные раскаты. И они разбудили Жоржетту.    

Она присела, подняла пальчик, прислушалась и сказала:    

– Бум!    

Грохот стих, и снова воцарилась тишина. Жоржетта опустила  головку на плечо Гро-Алэна и мирно заснула.    

     

 Книга четвертая    

Мать    

     I. Смерть везут    

     

Весь этот день брела куда-то по дорогам мать, даже не присев  до самого вечера. Так проходили все ее дни, – она шла куда глаза глядят,  не останавливаясь, не отдыхая. Ибо короткий сон, вернее забытье, в первом  попавшемся углу не приносил отдыха, а те крохи, которые она проглатывала на  ходу, наспех, как птица небесная, не утоляли голода. Она ела и спала лишь для  того, чтобы не упасть замертво тут же на дороге.    

Последнюю ночь она провела в заброшенном сарае; развалины –  одна из примет гражданской войны; в пустынном поле она заметила четыре стены,  за распахнутой настежь дверью кучу соломы, как раз в том углу, где еще  сохранилась часть крыши. Она легла на эту солому, под этой крышей; она слышала,  как под соломой возятся крысы, и видела, как между стропилами загораются  звезды. Проспала она всего несколько часов, проснулась посреди ночи и снова  пустилась в дорогу, чтобы успеть до жары пройти как можно больше. Тому, кто  путешествует пешком в летнюю пору, полночь благоприятнее, чем полдень.    

Она старалась не сбиться с маршрута, который указал ей  крестьянин в Ванторте, то есть по возможности держалась запада. Если бы  кто-нибудь дал себе труд прислушаться к ее неясному бормотанию, тот разобрал бы  слово «Тург». Слово «Тург» да имена своих детей – больше она ничего теперь не  помнила.    

Бредя по дорогам, она размышляла. Думала о всех тех  злоключениях, которые ей пришлось пережить; думала о тех муках, которыми ей  пришлось перестрадать, о том, что пришлось безропотно перенести, о встречах, о  подлости, об унижениях, о быстрой и бездумной сделке то ради ночлега, то ради  куска хлеба, то просто ради того, чтобы указали дорогу. Бездомная женщина  несчастнее бездомного мужчины хотя бы потому, что служит орудием наслаждения.  Страшный путь и страшные блуждания! Впрочем, все ей было безразлично, лишь бы  найти своих детей.    

В тот день дорога вывела ее к какой-то деревеньке; заря  только занималась; ночной мрак еще висел над домами; однако то там, то тут  хлопала дверь, и из окон выглядывали любопытные лица. Вся деревня волновалась,  словно потревоженный улей. И причиной этого был приближающийся грохот колес и  лязг металла.    

На деревенской площади, возле церкви, стояла в остолбенении  кучка людей; они пристально глядели на дорогу, круто спускающуюся с холма. Пять  лошадей тащили на цепях вместо обычных постромков большую четырехколесную  повозку. На повозке виднелась груда длинных балок, а посреди возвышалось что-то  бесформенное, прикрытое сверху, словно саваном, куском парусины. Десять  всадников ехали перед повозкой, десять других замыкали шествие. На всадниках  были треуголки, и над плечом у каждого чуть поблескивало острие, по всей  видимости, обнаженная сабля. Кортеж продвигался медленно, выделяясь на  горизонте резким черным силуэтом. Черной казалась повозка, черными казались  кони, черными казались всадники. А позади них чуть брезжила заря.    

Процессия въехала в деревню и направилась к площади.    

Тем временем уже рассвело, и можно было разглядеть  спустившуюся с горы повозку и сопровождающих ее людей; кортеж напоминал шествие  теней, ибо все молчало.    

Всадники оказались жандармами. И за их плечами действительно  торчали обнаженные сабли. Парусина была черная.    

Несчастная скиталица-мать тоже вошла в деревню; она  присоединилась к группе крестьян как раз тогда, когда на площадь вступили  жандармы, охраняющие повозку. Люди шушукались, о чем-то спрашивали друг друга,  шопотом отвечали на вопросы:    

– Что же это такое?    

– Гильотину везут.    

– А откуда везут?    

– Из Фужера.    

– А куда везут?    

– Не знаю. Говорят, в какой-то замок рядом с Паринье.    

– Паринье?    

– Пусть себе везут куда угодно, лишь бы тут не  задерживались.    

Большая повозка со своим грузом, укрытым саваном, упряжка,  жандармы, лязг цепей, молчание толпы, предрассветный сумрак – все это казалось  призрачным.    

Процессия пересекла площадь и выехала за околицу; деревушка  лежала в лощине меж двух склонов; через четверть часа крестьяне, застывшие на  площади, как каменные изваяния, вновь увидели зловещую повозку на вершине  западного склона. Колеса подпрыгивали в колеях, цепи упряжки, раскачиваемые  ветром, лязгали, блестели сабли; солнце поднималось над горизонтом. Но дорога  круто свернула в сторону, и видение исчезло.    

Как раз в это самое время Жоржетта проснулась в библиотеке  рядом со спящими братьями и пролепетала "доброе утро" своим розовым  ножкам.    

     II. Смерть говорит    

     

Мать видела, как мимо нее промелькнул и исчез этот черный  силуэт, но она ничего не поняла и даже не пыталась понять, ибо перед мысленным  ее взором вставало иное видение – ее дети, исчезнувшие во тьме.    

Она тоже вышла из деревни, почти что вслед за проехавшей  процессией, и пошла по той же дороге на некотором расстоянии от всадников,  ехавших позади повозки. Вдруг она вспомнила, как кто-то сказал «гильотина»;  «гильотина» – подумала она: дикарка Мишель Флешар не знала, что это такое, но  внутреннее чутье подсказало ей истину; сама не понимая почему, она задрожала  всем телом; ей показалось вдруг немыслимо страшным идти следом за этим ,  и она свернула влево, сошла с проселочной дороги и углубилась в чащу Фужерского  заповедника.    

Проблуждав некоторое время по лесу, она заметила на опушке  колокольню, крыши деревни и направилась туда. Ее мучил голод.    

В этой деревне, как и в ряде других, был расквартирован  республиканский сторожевой отряд.    

Она добралась до площади, где возвышалось здание мэрии.    

И в этом селении тоже царила тревога и страх. Перед входом в  мэрию, около каменного крыльца, толкался народ. На крыльце какой-то человек,  под эскортом солдат, держал в руках огромный развернутый лист бумаги. Справа от  этого человека стоял барабанщик, а слева расклейщик объявлений, с горшком клея  и кистью.    

На балкончик, расположенный над крыльцом, вышел мэр в  трехцветном шарфе, повязанном поверх крестьянской одежды.    

Человек с объявлением в руках был глашатай.    

К его перевязи была прикреплена сумка, знак того, что ему  вменяется в обязанность обходить село за селом с различными оповещениями.    

В ту минуту, когда Мишель Флешар пробралась к крыльцу,  глашатай развернул объявление и начал читать. Он громко провозгласил:    

– "Французская республика единая и  неделимая".    

Тут барабанщик отбил дробь. По толпе прошло движение. Кто-то  снял с головы колпак; кто-то еще глубже нахлобучил на лоб шляпу. В те времена и  в тех краях не составляло особого труда определить политические взгляды  человека по его головному убору: в шляпе – роялист, в колпаке – республиканец.  Невнятный ропот толпы смолк, все прислушались, и глашатай стал читать дальше:    

– "…В силу приказов и полномочий, данных нам,  делегатам, Комитетом общественного спасения…"    

Снова раздалась барабанная дробь. Глашатай продолжал:    

– "…и во исполнение декрета, изданного Конвентом и  объявляющего вне закона всех мятежников, захваченных с оружием в руках, и  карающего высшею мерой всякого, кто укрывает мятежников или способствует их  побегу…"    

Какой-то крестьянин вполголоса спросил соседа:    

– Что это такое: высшая мера?    

И сосед ответил:    

– Не знаю!    

Глашатай взмахнул бумагой и продолжал:    

– "…Согласно статье семнадцатой закона от  тридцатого апреля, облекающего неограниченной властью делегатов и их  помощников, борющихся с мятежниками, объявляются вне закона…"    

Он выдержал паузу и продолжал:    

– "…лица, имена и клички коих приводятся  ниже…"    

Все прислушались.    

Голос глашатая гремел теперь как гром:    

– "…Лантенак, разбойник".    

– Да это наш сеньор, – прошептал кто-то из  крестьян.    

И по толпе прошел шопот:    

– Наш сеньор!    

Глашатай продолжал:    

– "…Лантенак, бывший маркиз, разбойник. Иманус,  разбойник".    

Двое крестьян исподтишка переглянулись.    

– Гуж-ле-Брюан.    

– Да, это Синебой.    

Глашатай читал дальше:    

– "Гран-Франкер, разбойник…"    

Снова раздался шопот:    

– Священник.    

– Да, господин аббат Тюрмо.    

– Приход его тут недалеко, около Шапеля; он священник.    

– И разбойник, – добавил какой-то человек в  колпаке.    

А глашатай читал:    

– "Буануво, разбойник. Два брата Деревянные Копья,  разбойники. Узар, разбойник…"    

– Это господин де Келен, – пояснил какой-то  крестьянин.    

– "Панье, разбойник…"    

– Это господин Сефер.    

– "…Плас-Нетт, разбойник…"    

– Это господин Жамуа.    

Глашатай продолжал чтение, не обращая внимания на  комментарии слушателей.    

– "…Гинуазо, разбойник. Шатенэ, кличка Роби,  разбойник…"    

Какой-то крестьянин шепнул другому:    

– Гинуазо – еще его зовут «Белобрысый», а Шатенэ из  Сент-Уэна.    

– "…Уанар, разбойник", – выкрикивал  глашатай.    

В толпе зашумели.    

– Он из Рюйе.    

– Правильно, это Золотая Ветка.    

– У него еще брата убили при Понторсоне.    

– Того звали Уанар-Малоньер.    

– Хороший был парень, всего девятнадцать минуло.