1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Врач решил, что она бредит. Она добавила:    

– Посмотрите, тут как раз хватит места.    

Врач отозвал в сторону сестру Симплицию, и она объяснила  ему, в чем дело: г-н Мадлен уехал на день или на два, и, не зная точно, куда он  уехал, она не сочла нужным разуверять больную, решившую, что г-н мэр отправился  в Монфермейль; в сущности говоря, это могло оказаться и правдой. Врач одобрил  сестру.    

Он снова подошел к кровати Фантины, и та продолжала:    

– Видите ли, утром, когда она проснется, я смогу сразу  поздороваться с моим бедным котенком, а ночью я буду слушать, как она  спит, – ведь я-то все равно не сплю по ночам. Мне так приятно будет  прислушиваться к нежному дыханию моей крошки!    

– Дайте руку, – сказал врач.    

Она протянула руку и вскричала со смехом:    

– Ах да! Ведь и правда, вы еще не знаете! Я  выздоровела. Завтра приезжает Козетта.    

Врач был поражен. Ей в самом деле было лучше. Одышка  уменьшилась. Пульс стал полнее. Внезапный прилив жизненных сил воскресил это  жалкое, истощенное тело.    

– Господин доктор! – продолжала она. – Вам  сказала сестрица, что господин мэр уехал за моим сокровищем?    

Врач запретил ей разговаривать и велел окружающим оберегать  ее от каких бы то ни было тяжелых впечатлений. Он прописал ей хинную настойку без  всякой примеси и успокоительное питье, на случай если бы лихорадка  возобновилась ночью. Уходя, он сказал сестре:    

– Ей лучше. Если бы, на счастье, господин мэр  действительно приехал завтра с ее ребенком – как знать? – бывают иногда  такие изумительные переломы; известны случаи, когда сильная радость  останавливала развитие болезни. Правда, тут заболевание органическое и очень  запущенное, но в человеческих недугах так много загадочного! Быть может, мы еще  и спасем ее.    

 Глава седьмая.    Приезжий обеспечивает себе обратный путь    

     

Было около восьми часов вечера, когда оставленная нами в  дороге двуколка въехала в ворота почтовой гостиницы в Аррасе. Из нее вышел  человек, которого мы сопровождали вплоть до этого момента; отослав пристяжную  лошадь и рассеянно отвечая на вопросы услужливой гостиничной прислуги, он сам  отвел в конюшню свою белую лошадку; затем он вошел в бильярдную, находившуюся в  нижнем этаже, и уселся, облокотившись на стол. Он потратил четырнадцать часов  на поездку, которую рассчитывал проделать за шесть. Ему не в чем было себя  упрекнуть – здесь не было его вины. И в глубине души он не досадовал на это.    

Вышла хозяйка гостиницы.    

– Изволите переночевать, сударь? Изволите поужинать?    

Он отрицательно покачал головой.    

– А конюх говорит, что ваша лошадь очень устала.    

При этих словах он нарушил молчание.    

– Вы думаете, что ей не под силу будет пуститься в  обратный путь завтра утром?    

– Помилуйте, сударь! Ей надо отдыхать по крайней мере  двое суток.    

Он спросил:    

– Кажется, здесь помещается почтовая станция?    

– Да, сударь.    

Хозяйка проводила его в контору, он показал свой паспорт и  справился, есть ли возможность сегодня же ночью вернуться в Монрейль –  Приморский с почтовой каретой; место рядом с почтарем оказалось еще не занятым;  он оставил его за собой и заплатил за него.    

– Только не опаздывайте, сударь, – сказал  конторщик, – карета отправляется ровно в час ночи.    

Покончив с этим делом, путник вышел из гостиницы и пошел по  городу.    

Он совсем не знал Арраса; улицы были малолюдны; он шел  наугад. Однако он почему-то упорно не спрашивал дорогу у прохожих. Перейдя мост  через речку Креншон, он очутился в таком лабиринте узеньких улиц, что совсем  запутался. По дороге шел горожанин с большим фонарем. После некоторого  колебания путник решился обратиться к этому человеку, но предварительно  оглянулся по сторонам, словно опасаясь, как бы кто-нибудь не услышал, о чем он  будет спрашивать.    

– Сударь! – сказал он. – Скажите, пожалуйста,  где находится здание суда?    

– Вы, должно быть, нездешний, сударь, – ответил  прохожий, уже почти старик, – пойдемте со мной. Я как раз иду в ту  сторону, где находится суд, то есть, собственно говоря, где находится  префектура, – здание суда сейчас ремонтируется и судебные заседания  происходят в префектуре.    

– И суд присяжных тоже заседает там? – спросил он.    

– Конечно. Видите ли, сударь, нынешнее здание  префектуры было до революции епископским дворцом. Монсеньор де Конзье, который  был епископом в восемьдесят втором году, выстроил там большую залу. В этой-то  зале и заседает суд.    

Дорогой старик сказал ему:    

– Если вы, сударь, хотите присутствовать на  каком-нибудь процессе, то сейчас поздновато. Обычно заседания кончаются в шесть  часов.    

Однако, когда они вышли на широкую площадь, старик показал  ему на четыре высоких освещенных окна, выделявшихся на темном фасаде огромного  здания.    

– Право, сударь, вам везет, вы не опоздали. Видите эти  четыре окна? Это и есть судебная зала. Там светло. Значит, еще не все кончено.  Очевидно, дело затянулось и назначено вечернее заседание. А что, вас интересует  это дело? Должно быть, уголовный процесс? Вас вызвали в качестве свидетеля?    

Он ответил:    

– Я приехал не ради какого-либо дела. Просто мне надо  повидать одного адвоката.    

– Ах так! – сказал старик. – Вот и дверь,  сударь. Та, возле которой стоит часовой. Вам надо будет только подняться по главной  лестнице.    

Он последовал указаниям прохожего и несколько минут спустя  очутился в комнате, где было много народа и где группы людей вперемежку со  стряпчими в судейских мантиях перешептывались между собой.    

Сердце всегда невольно сжимается при виде фигур в черном,  которые тихо переговариваются друг с другом на пороге судилища. Слова  милосердия и сострадания редко срываются с их уст. Чаще всего это обвинительные  приговоры, предусмотренные заранее. Все эти группы кажутся наблюдателю,  задумчиво проходящему мимо, темными ульями, где жужжащие привидения сообща  замышляют козни.    

Эта просторная комната, освещенная единственной лампой, была  прежде одной из приемных зал епископского дворца, а теперь служила залой  ожидания. Двустворчатая дверь, в эту минуту закрытая, отделяла ее от большой  залы, где заседал суд присяжных.    

Было так темно, что путник не побоялся обратиться к первому  попавшемуся стряпчему.    

– Сударь! – спросил он. – В каком положении  дело?    

– Дело кончено, – ответил стряпчий.    

– Кончено!    

Это слово было повторено таким тоном, что стряпчий  обернулся.    

– Извините, сударь, вы, вероятно, родственник?    

– Нет. Я никого здесь не знаю. И каков приговор –  обвинительный?    

– Конечно. Ничего иного нельзя было и ждать.    

– Каторжные работы?..    

– Пожизненная каторга.    

– Значит, личность установлена? – произнес путник  таким слабым голосом, что его с трудом можно было расслышать.    

– Какая там личность? – ответил стряпчий. –  Об этом не было и речи. Дело совсем простое. Женщина убила своего ребенка,  детоубийство доказано, но присяжные отклонили предположение о заранее  обдуманном намерении, и она приговорена к пожизненной каторге.    

– Так это женщина? – проговорил он.    

– Разумеется, женщина. Девица Лимозен. А вы о ком  говорите?    

– Да так, ни о ком. Но если дело кончено, то почему же  зала все еще освещена?    

– Сейчас там слушается другое дело. Оно началось часа  два назад.    

– Какое же дело?    

– Тоже очень простое. Бродяга, рецидивист, каторжник  совершил кражу. Я забыл его имя. Вот уж поистине разбойничья физиономия! За  одну физиономию я бы сослал его на галеры.    

– Сударь! – спросил путник. – Есть ли  возможность попасть в залу?    

– Не думаю. Очень много народа. Правда, сейчас перерыв.  Многие вышли. Попробуйте, когда заседание возобновится.    

– Где вход?    

– Здесь. Через эту большую дверь.    

Стряпчий отошел. За несколько секунд путник пережил почти  одновременно, почти слившиеся воедино все чувства, какие только доступны душе  человека. Равнодушные слова стряпчего то пронзали его сердце, как ледяные иглы,  то жгли, как раскаленное железо. Узнав, что еще не кончено, он вздохнул; но он  и сам не мог бы сказать, испытывал он чувство облегчения или же глубокой  скорби.    

Он подходил то к одной, то к другой группе людей и  прислушивался к тому, что говорилось. Сессия была перегружена делами, и потому  председатель назначил на один день два несложных и коротких дела. Начали с  детоубийства, а теперь разбиралось дело каторжника, рецидивиста, «обратной  кобылки». Рецидивист украл несколько яблок, но это, кажется, не вполне  доказано; зато доказано, что он уже побывал на каторге в Тулоне. Это-то ему и  повредило. Допрос с обвиняемого уже снят, свидетельские показания тоже, но  остается еще речь защитника и заключительная речь прокурора, так что дело  кончится не ранее полуночи. По всей вероятности, преступник будет осужден:  товарищ прокурора очень искусен и никогда не «упускает» своих подсудимых; это  человек умный, он даже стихи пишет.    

У двери в залу заседаний стоял судебный пристав. Путник  спросил у него:    

– Скажите, скоро ли откроют двери?    

– Совсем не откроют, – ответил пристав.    

– Как! Не откроют, когда снова начнется заседание? Ведь  сейчас перерыв?    

– Заседание уже началось, – ответил  пристав, – но дверей открывать не будут.    

– Почему?    

– Потому что зала полна.    

– Как? Неужели нет ни одного места?    

– Ни одного. Дверь заперта, и никого больше в залу не  пустят.    

Помолчав, судебный пристав добавил:    

– Правда, за креслом председателя есть еще два-три  свободных места, но председатель разрешает занимать их только должностным  лицам.    

С этими словами пристав повернулся к нему спиной.    

Опустив голову, путник отошел от него и, пройдя через залу  ожидания, начал медленно спускаться по лестнице, останавливаясь на каждой  ступеньке и словно раздумывая. Быть может, он советовался с самим собой.  Жестокий поединок, завязавшийся в его душе со вчерашнего дня, еще не кончился и  каждую секунду вступал в какой-нибудь новый фазис. Дойдя до площадки, он  прислонился к перилам и скрестил руки. Внезапно он расстегнул сюртук, вынул  бумажник, достал из него карандаш, оторвал клочок бумаги и при свете фонаря  набросал одну строчку: «Г-н Мадлен, мэр Монрейля – Приморского». Затем быстрым  шагом снова поднялся по лестнице, протолкался сквозь толпу, подошел к судебному  приставу, протянул ему записку и сказал повелительным тоном:    

– Передайте господину председателю. Тот взял записку,  пробежал ее взглядом и пошел исполнять поручение.    

 Глава восьмая.    Вход для избранных    

     

Сам того не подозревая, мэр Монрейля – Приморского был в  некотором роде знаменитостью. За семь лет молва о его добродетели разнеслась по  всему Нижнему Булоне, вышла за пределы края и распространилась на два или три  соседних департамента. Он оказал значительную услугу не только главному городу,  где основал фабрику изделий из черного стекла: из ста сорока одной общины  Монрейльского округа не нашлось бы ни одной, которая не была бы обязана ему  чем-либо. Он умудрялся даже, если в том была нужда, оказывать помощь  промышленным предприятиям других округов и способствовал их процветанию. Были  случаи, когда он поддержал своим кредитом и средствами тюлевую фабрику в  Булони, механическую льнопрядильню во Фреване и полотняную мануфактуру на  водяном двигателе в Бубере – на – Канше. Имя г-на Мадлена с благоговением  повторяли всюду. Аррас и Дуэ завидовали счастливому городку Монрейлю –  Приморскому, которым управляет такой мэр.    

Член королевского суда в Дуэ, председательствовавший на этой  сессии суда присяжных в Аррасе, не хуже других знал это имя, окруженное  глубоким и единодушным уважением. Когда судебный пристав, осторожно приоткрыв  дверь из совещательной комнаты в залу заседаний, наклонился над креслом  председателя и, вручив ему записку, содержание которой уже известно читателю,  добавил: «Этот господин хочет присутствовать на заседании», – председатель  живо обернулся, с готовностью схватил перо, быстро написал на той же записке  несколько строчек, передал ее приставу и сказал: «Пропустите».    

Несчастный человек, историю которого мы рассказываем,  продолжал стоять у дверей залы на том же месте и в той же позе. Как сквозь сон,  услыхал он чьи-то обращенные к нему слова: «Покорнейше прошу вас, сударь,  следовать за мной». Тот самый пристав, который несколько минут назад повернулся  к нему спиной, теперь стоял перед ним, кланяясь чуть не до земли. Одновременно  он протягивал ему записку. Путник развернул ее и, так как рядом с ним оказалась  лампа, смог прочесть: «Председатель суда свидетельствует свое почтение  господину Мадлену».    

Он скомкал записку, словно в этих немногих словах таился для  него странный и горький привкус.    

Он последовал за приставом.    

Через несколько минут он оказался один в обшитом панелями строгом  кабинете, освещенном двумя свечами, стоявшими на покрытом зеленым сукном столе.  В его ушах еще звучали слова судебного пристава, с которым он только что  расстался: «Сударь! Это совещательная комната. Стоит вам повернуть медную ручку  вот этой двери, и вы окажетесь в зале заседаний за креслом господина  председателя». Эти слова сливались у него в уме с неясным воспоминанием об  узких коридорах и темных лестницах, по которым он только что проходил.    

Судебный пристав ушел. Решительная минута настала. Он пытался  сосредоточиться, но это ему не удавалось. Когда особенно необходимо связать все  нити размышления с мучительными подробностями действительной жизни, тогда-то  эти нити и рвутся чаще всего. Он находился сейчас в том помещении, где судьи  совещаются и выносят обвинительные приговоры. С каким-то тупым спокойствием он  рассматривал эту мирную и вместе с тем грозную комнату, где было разбито  столько жизней, где через несколько мгновений должно было прозвучать его имя и  куда привела его в эту минуту судьба. Он оглядывал стены, оглядывался на себя и  не верил, что это именно та комната, не верил, что это именно он.    

Он ничего не ел более суток, он был весь разбит от тряски  экипажа, но не чувствовал этого; ему казалось, что он вообще ничего не  чувствует.    

Он подошел к стене, где под стеклом в черной рамке висело  старинное собственноручное письмо Жана – Никола Паша, парижского мэра и  министра, которое было помечено, должно быть по ошибке, девятым июня II года и  в котором Паш посылал местной общине список министров и депутатов, находящихся  под домашним арестом. Посторонний свидетель, которому случилось бы увидеть его  и наблюдать за ним в эту минуту, без сомнения, подумал бы, что это письмо  сильно его заинтересовало, так как он не отрывал от него глаз и перечел его  раза три кряду. В действительности же он читал его машинально, не вникая в  смысл. Он думал о Фантине и о Козетте.    

Все еще погруженный в размышления, он рассеянно отвернулся и  увидел медную ручку двери, отделявшей его от залы заседаний. Он почти совсем  забыл об этой двери. Взгляд его, вначале спокойный, остановился на этой медной  ручке и уже не отрывался от нее; потом он сделался напряженным, растерянным, и  в нем все яснее стал проступать ужас. Волосы у него стали влажными от пота,  крупные капли потекли по вискам.    

Вдруг он сделал решительный и возмущенный жест, – тот  не поддающийся описанию жест, который должен выражать и так ясно выражает:  «Черт возьми! Да кто же может меня заставить?» Затем он решительно повернулся,  увидел перед собой дверь, через которую только что вошел сюда, приблизился к  ней, открыл ее и вышел. Он покинул эту комнату; теперь он был вне ее, в  коридоре, в длинном и узком коридоре со ступеньками и переходами,  образовывавшем множество углов и поворотов, скупо освещенном фонарями,  напоминавшими ночники у изголовья больного, – словом, в том самом  коридоре, через который он проходил, направляясь в совещательную комнату. Он  вздохнул свободнее и прислушался: ни малейшего шума ни впереди, ни позади, он  пустился бежать, словно спасаясь от погони.    

Миновав несколько поворотов этого коридора, он снова  прислушался. Вокруг все та же тишина, тот же полумрак. Задыхаясь, шатаясь от  усталости, он прислонился к стене. Камень был холодный, пот на его лбу стал  ледяным; весь дрожа, он выпрямился.    

И тут, один, стоя в темноте, вздрагивая от холода, а быть  может, и не только от холода, он задумался.    

Перед этим он думал всю ночь, думал весь день; теперь внутри  его раздавался лишь один голос, и этот голос говорил: «Увы!»    

Так прошло с четверть часа. Наконец он понурил голову, тяжело  вздохнул, опустил руки и той же дорогой пошел назад. Шел он медленно, словно  его давила непосильная ноша. Казалось, кто-то настиг его во время бегства и  теперь ведет обратно.    

Он снова вошел в совещательную комнату. Первое, что  бросилось ему в глаза, была дверная ручка. Круглая, медная, полированная, она  сверкала перед ним, словно грозная звезда. Он смотрел на нее, как овца смотрит  в глаза тигру.    

Он не мог отвести от нее взгляд.    

Время от времени он делал шаг вперед и приближался к двери.    

Если бы он прислушался, то услышал бы смутный, неясный  говор, неясный шум, доносившийся из залы; но он не слушал и не слышал.    

Внезапно, сам не зная как, он оказался у самой двери. Он  судорожно схватился за ручку; дверь отворилась.    

Он был в зале заседаний.    

 Глава девятая.    Место, где складываются убеждения    

     

Он шагнул вперед, машинально закрыл за собой дверь и  остановился, озираясь по сторонам.    

Перед ним было просторное, скудно освещенное помещение, то  полное неясного гула, то полное тишины; здесь на глазах у толпы развертывались  перипетии уголовного процесса во всей их убогой и зловещей торжественности.    

В том конце залы, где он находился сейчас, – судьи в  потертых мантиях, грызущие ногти с рассеянным видом или полузакрыв глаза; в  другом конце – толпа оборванцев; адвокаты, сидящие в разных позах; солдаты с  честными и суровыми лицами; стены, обшитые старыми панелями, все в пятнах;  грязный потолок, столы, покрытые саржей, которая из зеленой сделалась желтой;  почерневшие захватанные двери; на гвоздях, вбитых в обшивку стен, лампы, какие  горят в кабачках и больше коптят, чем светят, сальные свечи в медных  подсвечниках на столах; полумрак, неприглядность, уныние; и тем не менее, все  это вместе создавало впечатление строгости и величия, ибо здесь ощущалось  присутствие того высокого человеческого начала, которое зовется законом, и того  высокого божественного начала, которое зовется правосудием.    

Никто в толпе не обратил на него внимания. Все взоры  сходились в одной точке, все смотрели на деревянную скамью, прислоненную к  дверке в стене, по левую руку от председателя; на этой скамье, освещенной  свечами, меж двух жандармов сидел человек.    

Это был тот самый человек.    

Вошедший не искал его: он увидел его сразу. Его глаза  инстинктивно остановились на этой фигуре, как будто они заранее знали ее место.    

Ему показалось, что он видит самого себя, только сильно  постаревшего; разумеется, это лицо не было точной копией его лица, но манера  держать себя, общий вид были поразительно схожи: те же всклокоченные волосы,  тот же беспокойный звериный взгляд, блуза, точно такая же, какая была на нем в  тот день, когда, исполненный ненависти и затаив в душе отвратительный клад  страшных помыслов, накопленных им в течение девятнадцати лет каторги, он вошел  в Динь.    

И он сказал себе, содрогнувшись: «О боже! Неужели я опять  стану таким?»    

Судя по внешнему виду, этому человеку было по меньшей мере  шестьдесят лет. В нем чувствовалось что-то грубое, тупое и растерянное.    

При скрипе отворившейся двери все посторонились, чтобы  пропустить его, председатель повернул голову и, догадавшись, что вошел мэр  Монрейля-Приморского, поклонился. Товарищ прокурора, который встречался с г-ном  Мадленом в Монрейле – Приморском, куда ему неоднократно приходилось ездить по  делам службы, узнал его и тоже поклонился. Новоприбывший едва все это заметил.  Он был во власти галлюцинации; он смотрел не туда.    

Судьи, секретарь, жандармы, множество физиономий с  написанным на них выражением жестокого любопытства – все это уже было однажды,  двадцать семь лет тому назад. Он вновь увидел перед собой эти зловещие образы,  они были здесь, они шевелились, они существовали. Это был уже не результат  усилия памяти, не мираж, – нет, теперь это были настоящие жандармы и  настоящие судьи, настоящая толпа, настоящие люди из плоти и крови. Свершилось:  чудовищные призраки прошлого вновь обступили его, они воскресли со всей грозной  силой реальности.    

Зияющая бездна разверзлась перед ним.    

Он ужаснулся, закрыл глаза и воскликнул в самой сокровенной  глубине своей души: «Никогда!»    

Благодаря трагической шутке судьбы, будоражившей все его  мысли и доводившей его почти до безумия, он видел здесь свое второе «я».  Человека на скамье подсудимых все присутствовавшие звали – Жан Вальжан!    

У него на глазах происходило нечто невероятное: перед ним  воспроизводился самый ужасный момент его жизни, и его роль играл его призрак.    

Все, все было здесь: та же обстановка, тот же ночной час,  почти те же лица судей, солдат и зрителей. Только теперь над головой  председателя висело распятие, которого не было в трибуналах тех времен, когда  судили его. Когда выносили приговор ему, бог отсутствовал.    

Позади него был стул; он почти упал на него, ужаснувшись при  мысли, что его могут увидеть. На судейском столе лежала целая груда папок, и он  воспользовался этим, чтобы спрятать за ней лицо от всей залы. Теперь он получил  возможность видеть, не будучи видимым. Мало-помалу он начал приходить в себя. К  нему вернулось ощущение действительности; он достиг той степени спокойствия,  при которой можно слушать.    

В числе присяжных был господин Баматабуа.    

Новоприбывший взглядом поискал Жавера, но не увидел его.  Стол секретаря заслонял свидетельскую скамью. Кроме того, как мы уже упоминали,  зала была освещена очень скудно.    

В ту минуту, когда он вошел, защитник заканчивал речь.  Всеобщее внимание было возбуждено до крайности; дело тянулось три часа. Уже три  часа толпа наблюдала за тем, как сгибался под бременем страшного подобия правды  какой-то человек, какой-то неизвестный, какое-то жалкое существо, необычайно  тупое или необычайно хитрое. Как мы уже знаем, это был бродяга, которого поймали  в поле по соседству с участком, именуемым «левадой Пьеррона»; в руках у него  была ветка со спелыми яблоками, отломленная от яблони, росшей на этой леваде.  Кто был этот человек? Произвели дознание, выслушали свидетелей, показания  совпали, судебное разбирательство внесло полную ясность в это дело. Обвинение  гласило: «Перед нами не просто вор, укравший несколько яблок, не простой  мародер; перед нами разбойник, бывший каторжник, неисправимый, опаснейший  негодяй, скрывавшийся от полицейского надзора, злоумышленник по имени Жан  Вальжан, которого уже давно разыскивает правосудие и который восемь лет назад,  возвращаясь с тулонских галер, совершил на большой дороге вооруженное нападение  на маленького савояра по имени Малыш Жерве; это преступление предусмотрено статьей  383 уголовного кодекса, и мы оставляем за собой право судить за него  впоследствии, когда личность подсудимого будет установлена судом. Теперь он  совершил новую кражу. Мы имеем дело с рецидивистом. Судите его за новую  провинность, а за старую он будет предан суду позднее». Слушая обвинение, видя  единодушие свидетельских показаний, подсудимый, казалось, находился в  недоумении. Он или принимался жестикулировать, словно хотел сказать знаками –  «Нет, нет», или тупо смотрел в потолок. Говорил он плохо, отвечал сбивчиво, но  вся его фигура являла собой олицетворенное отрицание. Он выглядел идиотом рядом  с этими ополчившимися против него учеными людьми, совсем чужим среди этого  общества, крепко державшего его в своих руках. А между тем ему угрожало  страшное будущее; справедливость обвинения становилась с каждой минутой все  более и более явной, и толпа с большим беспокойством, нежели он сам, ждала  приговора, все более и более неотвратимого и чреватого для него неисчислимыми  бедствиями В случае если бы личность была установлена, а дело Малыша Жерве в  дальнейшем тоже закончилось бы обвинением, можно было предвидеть не только  каторгу, но и смертную казнь. Что представляет собой этот человек? Почему он  так безучастен? Что это-слабоумие или притворство? Понимает он слишком хорошо  или ничего не понимает? Вот вопросы, которые разделяли публику, да, пожалуй, и  самих присяжных, на два лагеря. В этом процессе было нечто пугающее и в то же  время загадочное, драма была не только мрачной, она была неясной.    

Защитник произнес неплохую речь, пользуясь тем  провинциальным языком, который в течение долгого времени считался образцом  судебного красноречия и когда-то употреблялся не только где-нибудь в  Роморантене или в Монбризоне, но и в Париже, а ныне, став классическим,  сделался достоянием лишь официальных представителей правосудия, которых он  привлекает своей торжественной звучностью и напыщенностью. На этом языке муж  именуется супругом, а жена супругой, Париж – средоточием искусств и  цивилизации, король – монархом, епископ – святым Прелатом, помощник прокурора –  красноречивым представителем обвинения, защитительная речь – словесами, коим мы  только что внимали, век Людовика XIV – великим веком, театр – храмом  Мельпомены, царствующая фамилия – августейшей династией, концерт – музыкальным  празднеством, начальник военного округа – доблестным воином, который и пр.,  воспитанники семинарии – нашими кроткими левитами, ошибки, приписываемые  прессе, – клеветой, изливающей свой яд на столбцах печатных органов, и  пр., и пр. Итак, адвокат начал с выяснения вопроса о краже яблок, что являлось  предметом, мало подходящим для высокого стиля, но ведь и сам Бенинь Боссюэ в  одной надгробной речи вынужден был упомянуть о курице и с честью вышел из  затруднения. Адвокат установил, что явных доказательств кражи яблок не было.  Никто не видел, как его клиент, которого он, в качестве защитника, упорно  называл Шанматье, перелезал через стену и обламывал ветку. Когда его задержали,  при нем оказалась эта ветка (которую адвокат предпочитал именовать «ветвью»),  но он сказал, что нашел ветку на дороге и подобрал ее. Есть ли хоть одно  доказательство противного? Конечно, ветка была сломана и похищена вследствие  вторжения в огороженный участок, а потом брошена испугавшимся мародером;  конечно, вор существовал; но на чем основана догадка, что этим вором был именно  Шанматье? Только на предположении, что он бывший каторжник. Адвокат не отрицал,  что, к несчастью, это предположение как будто бы подкреплено вескими доводами:  подсудимый когда-то жил в Фавероле, подсудимый занимался подрезкой деревьев,  имя Шанматье вполне могло произойти от Жана Матье, – все это совершенно  справедливо; наконец четыре свидетеля, не колеблясь, самым определенным образом  признали в Шанматье каторжника Жана Вальжана. Всем этим заявлениям, всем этим  показаниям он, адвокат, может противопоставить одно – запирательство своего  подзащитного, запирательство заинтересованного лица; но если даже допустить,  что подсудимый действительно является каторжником Жаном Вальжаном, доказывает  ли это, что именно он совершил кражу яблок? Это не более, как презумпция, но  отнюдь не доказательство. Правда, обвиняемый – защитник «чистосердечно»  признает это – избрал «дурную систему самозащиты». Он упорно отрицает все – и  кражу, и тот факт, что был когда-то на каторге. Признавшись в последнем, он,  без сомнения, поступил бы благоразумнее и снискал бы этим благосклонность  судей; защитник и советовал ему поступить так, но подсудимый решительно  отказался, очевидно, надеясь спасти себя, не признаваясь ни в чем. Это  неправильно, но разве не следует принять во внимание узость его кругозора? Этот  человек явно тупоумен. Длительные несчастья на каторге, длительная нищета после  каторги – все это привело его к одичанию и т. д., и т. д. Он плохо  защищает самого себя, но разве это причина, чтобы осудить его? Что до обвинения  по делу Малыша Жерве, то он, адвокат, не собирается обсуждать его, ибо оно не  имеет касательства к данному процессу. В заключение защитник обратился к  присяжным и к судьям с просьбой применить к подсудимому, в случае если его тождество  с Жаном Вальжаном покажется им несомненным, не то страшное наказание, которое  применяется к галернику – рецидивисту, а обычное полицейское взыскание, какое  налагается на освобожденного каторжника, самовольно покинувшего указанное ему  место жительства.    

После адвоката выступил товарищ прокурора. Он говорил горячо  и цветисто, как все товарищи прокурора.    

Он похвалил защитника за его «лояльность» и весьма искусно  воспользовался этой лояльностью. Он обратил против подсудимого все уступки,  сделанные защитником. Защитник, по-видимому, признает, что подсудимый – Жан  Вальжан. Что и принято к сведению. Итак, подсудимый – Жан Вальжан. Итак, этот  пункт обвинения признан и не подлежит опровержению. Затем прокурор обратился к  первоисточникам и первопричинам преступности вообще и, прибегнув к искусной  антономазии, обрушился на безнравственность романтической школы, бывшей тогда в  расцвете и носившей название «сатанинской школы», которым ее наградили критики  из Еженедельника и из Орифламмы; влиянию этой извращенной литературы он и  приписал, не без некоторой доли правдоподобия, проступок Шанматье, или, вернее  сказать, проступок Жана Вальжана. Потом он перешел к самому Жану Вальжану. Что  представляет собой Жан Вальжан? Тут следовала характеристика Жана Вальжана.  Чудовище, исчадие ада и т. д., и т. д. Образчик подобного рода  характеристик можно найти в рассказе расиновского Терамена, который не имеет  существенного значения для самой трагедии, но ежедневно оказывает немалые  услуги любителям судебного красноречия. Публика и присяжные «содрогнулись».  Прокурор покончил с характеристикой и, в порыве ораторского вдохновения,  рассчитанного на то, чтобы возбудить восторги читателей завтрашнего номера  Ведомостей префектуры, продолжал: «И такой человек и пр., и пр., бродяга, нищий,  не имеющий никаких средств к сущес°вованию и пр., и пр., приученный своей  прошлой жизнью к преступным деяниям и не поддавшийся исправлению на каторге,  как это доказывает нападение на Малыша Жерве, совершенное им, и пр., и пр.,  пойманный на большой дороге с поличным, с украденной ветвью в руках, в  нескольких шагах от ограды, через которую он перелез, и пр., и пр., отрицает  очевидность, кражу, отрицает факт перелезания через ограду, отрицает все,  вплоть до своего имени, вплоть до того, что он – Жан Вальжан. Помимо сотни  других улик, которые мы не будем здесь повторять, его опознали четыре  свидетеля: неподкупный полицейский надзиратель Жавер и трое из его бывших  сотоварищей по бесчестию, каторжники Бреве, Шеннльдье и Кошпай. Что же  противопоставляет он этому сокрушительному единодушию? Запирательство. Какая  закоренелость! Господа присяжные заседатели, творите правосудие и пр., и пр.    

Подсудимый слушал разинув рот, с удивлением и не без  восхищения. Видимо, его поражало, что человек может говорить так красиво. Время  от времени, в наиболее патетических местах обвинительного заключения, в те  минуты, когда красноречие, выйдя из берегов, изливается в потоке позорящих  эпитетов и поражает подсудимого раскатами грома, он покачивал головой справа  налево и слева направо, как бы в знак печального и немого протеста, которым он  и ограничился с самого начала прений. Зрители, сидевшие от него ближе других,  слышали, как он несколько раз повторил вполголоса: «А все оттого, что они не  спросили у господина Балу!». Товарищ прокурора обратил внимание присяжных на  его придурковатый вид, явно рассчитанный, обличавший отнюдь не слабоумие, но  ловкость, хитрость, привычку обманывать правосудие и указывавший со всей  очевидностью на «глубокую испорченность» этого человека. В заключение он предупредил,  что еще займется делом Малыша Жерве, и потребовал сурового приговора.    

Как мы уже упоминали, в данную минуту этот приговор означал  пожизненную каторгу.    

Защитник встал, назвал речь «господина товарища прокурора»  «изумительной», потом привел все возражения, какие только мог, но силы изменяли  ему; было ясно, что почва ускользает у него из-под ног.    

 Глава десятая.    Система запирательства    

     

Пора было прекратить прения сторон. Председатель велел  подсудимому встать и обратился к нему с обычным вопросом:    

– Подсудимый! Имеете ли вы что-нибудь добавить в свое  оправдание?    

Человек стоял на месте, комкая свой безобразный колпак, и,  казалось, не слышал вопроса.    

Председатель повторил его еще раз.    

На этот раз человек услышал. Видимо, до его сознания дошел  смысл сказанного; он сделал такое движение, словно только что проснулся,  огляделся по сторонам, обвел глазами публику, жандармов, защитника, присяжных,  судей, положил свой чудовищный кулак на деревянный барьер, находившийся перед  его скамьей, еще раз огляделся по сторонам и вдруг заговорил, устремив взгляд  на товарища прокурора. Это было настоящее извержение. Слова вылетали у него изо  рта бессвязно, стремительно, отрывисто и теснили друг друга, словно хотели  вырваться все одновременно.    

Он сказал:    

– Вот что. Я был тележником в Париже и служил у  господина Балу. Это тяжелое ремесло. В тележном деле всегда работаешь на  вольном воздухе, во дворах. Если попадется хороший хозяин, то под навесом, а в  закрытом помещении – никогда, потому что для этого, понимаете ли, требуется много  места. Зимой до того промерзнешь, что бьешь рука об руку, только бы согреться;  но хозяева этого не любят, – по-ихнему, это лишняя проволочка времени.  Орудовать с железом, когда мостовая насквозь промерзла, дело нелегкое. Тут  быстро надорвешься. На этой работе и молодой становится стариком. В сорок лет  ты конченый человек. А мне уже стукнуло пятьдесят три, и приходилось трудно. Да  и потом в Париже нехороший народ! «Старый хрыч, старый дурак!» – только и  слышишь, как дело к старости подойдет. Я стал зарабатывать не больше тридцати  су в день, мне платили дешевле дешевого, хозяева пользовались тем, что я стар.  Правда, у меня была дочь прачка, стирала белье на речке. Она тоже немного  прирабатывала, и вдвоем мы все-таки кое-как перебивались. Но и ей приходилось  нелегко. Целый день по пояс в бадье, ветер прямо в лицо; мороз не мороз – все  равно приходится стирать; у иных белья мало, и они не могут ждать подолгу: а  если не выстираешь в срок, потеряешь заказчиков. Доски в бадье сколочены плохо,  брызги так и обдают вас со всех сторон. Юбка промокает снизу доверху. Все мокро  насквозь. Она работала и в прачечной, в приюте Красных сирот, где вода идет  прямо из кранов. Там не приходится стирать в бадье. Стираешь под краном, а  полощешь рядом, в лохани. Помещение закрытое, и не так мерзнешь. Зато от  горячей воды валит густой пар, а это очень вредно для глаз. Она, бывало, придет  вечером, часов около семи, и сразу завалится спать, – уж очень сильно она  уставала. Муж ее бил. Она умерла. Не было нам счастья в жизни. Честная была  девушка, не бегала по танцулькам. Такая уж смирная уродилась. Помнится мне, был  вторник на масленой неделе, а она все равно легла спать в восемь часов. Вот оно  что! Думаете, вру? Спросите, кого хотите. Да что я – «Спросите»! Экий я дурень!  Ведь Париж – что омут, кто знает там дядюшку Шанматье? А все-таки я вам опять  скажу про господина Балу, вот съездили бы вы к господину Балу. А то я не  понимаю, что вам от меня нужно.    

Подсудимый умолк, но продолжал стоять. Все это он проговорил  громким, хриплым, грубым, осипшим голосом, очень быстро, с каким-то наивным и  диким раздражением. Один раз прервал себя на полуслове, чтобы поздороваться с  кем-то, сидевшим в публике. Все свои выкрики, явно неожиданные и для него  самого, он сопровождал таким жестом, какой делает дровосек, раскалывая полено.  Когда он кончил, слушатели засмеялись. Взглянув на публику и видя, что все  хохочут, он, не понимая причины этого смеха, тоже засмеялся.    

Это было страшно.    

Председатель, человек участливый и благожелательный, взял  слово.    

Он напомнил «господам присяжным», что «ссылка на упомянутого  Балу, бывшего тележного мастера, у которого будто бы служил подсудимый,  совершенно бесполезна. Он обанкротился, и разыскать его так и не удалось».  Затем, обращаясь к подсудимому, он попросил внимательно выслушать его слова и  добавил:    

– Вы находитесь в таком положении, когда вам следует  хорошенько поразмыслить. Над вами тяготеют серьезнейшие обвинения, могущие  повлечь за собой самые тяжелые последствия. Подсудимый! Я обращаюсь к вам в  последний раз и призываю вас в ваших же интересах точно ответить на следующие  два вопроса: во-первых, действительно ли вы перелезли через стену левады  Пьеррона, действительно ли сломали ветку и украли яблоки, – другими  словами, совершили кражу с вторжением в чужие владения? Во-вторых,  действительно ли вы являетесь освобожденным каторжником Жаном Вальжаном?  Отвечайте – да или нет?    

Подсудимый тряхнул головой с видом смышленого человека,  который отлично все понял и знает, что ответить. Он открыл рот, повернулся к  председателю и сказал:    

– Для начала…    

Потом посмотрел на свой колпак, посмотрел на потолок и  замолчал.    

– Подсудимый! – строгим тоном снова начал товарищ  прокурора. – Будьте осторожны. Вы не отвечаете ни на один из обращенных к  вам вопросов. Ваше смущение изобличает вас. Совершенно очевидно, что ваше имя  не Шанматье, что вы каторжник Жан Вальжан, укрывавшийся вначале под именем Жана  Матье – девичьим именем вашей матери, что вы были в Оверни и что вы родились в  Фавероле, где были подрезальщиком деревьев. Совершенно очевидно, что вы  перелезли через стену левады Пьеррона и совершили кражу спелых яблок. Господа  присяжные войдут в рассмотрение этих фактов.    

Подсудимый уже сел, но когда товарищ прокурора замолчал, он  внезапно вскочил с места и крикнул:    

– Вы злой человек, очень злой! Вот что я хотел сказать.  Только сначала я растерялся. Я ничего не крал. Мне и поесть случается не каждый  день. Я возвращался из Айи, шел после проливного дождя, земля была совсем  желтая, везде лужи, только на краю дороги из песка торчали травинки. Я нашел на  земле обломанную ветку, на которой были яблоки, и поднял ее. Знал бы я тогда,  что с ней беды не оберешься, не поднял бы. Вот уже три месяца, как я сижу в  тюрьме и меня таскают по судам. Больше я ничего не могу сказать, а на меня все  наговаривают и твердят: «Отвечайте!» Вон и жандарм – он, видно, славный малый –  толкает меня под локоть и шепчет: «Да отвечай же!» А я не умею все как следует  объяснить, я ведь совсем неученый, я бедный человек. Зря вы этого в толк не  возьмете. Я ничего не крал, я поднял то, что валялось на земле. Вы говорите:  «Жан Вальжан, Жан Матье!» – а я и знать не знаю этих людей. Это, должно быть,  крестьяне. А я работал у господина Балу, на Госпитальном бульваре, и зовут меня  Шанматье. Очень уж вы хитрые, если знаете, где я родился. Я и сам-то этого не  знаю. Ведь не у всякого есть свой дом, чтоб там родиться. А оно было бы не  плохо. Я думаю, мои отец с матерью бродяжничали. По правде сказать, мне я  самому это неизвестно. Когда я был мальчиком, меня звали Малышом, а теперь  кличут Стариной. Вот и все мои имена, хотите – верьте, хотите – нет. Я жил в  Оверни, жил в Фавероле. Ну так что же из этого, черт побери! Разве нельзя жить  в Оверни или Фавероле, не побывав при этом на каторге? Говорят вам, я ничего не  крал, я – дядюшка Шанматье. Я работал у господина Балу, не бродяжничал, а  проживал на квартире. Надоели мне ваши глупости, и все! Что это вы все  накинулись на меня, точно с цепи сорвались?    

Продолжая стоять, товарищ прокурора обратился к  председателю:    

– Господин председатель! Ввиду сбивчивых, но весьма  искусных запирательств подсудимого, которому очень хотелось бы прослыть  дурачком, что ему не удастся, – об этом мы предупреждаем его  заранее, – мы обращаемся к вам и к суду с покорнейшей просьбой вновь  пригласить сюда арестантов Бреве, Кошпайя и Шенильдье, а также полицейского  надзирателя Жавера, чтобы в последний раз снять с них – допрос касательно  тождества личности подсудимого с личностью каторжника Жана Вальжана.    

– Я вынужден заметить господину товарищу  прокурора, – ответил председатель, – что полицейский надзиратель  Жавер, призванный служебными обязанностями в главный город соседнего округа,  покинул судебное заседание и даже наш город немедленно после дачи показаний. Мы  разрешили ему это с согласия самого господина товарища прокурора, а также защитника  подсудимого.    

– Совершенно верно, господин председатель, –  продолжал товарищ прокурора. – Ввиду отсутствия сьера Жавера, я считаю  долгом напомнить господам присяжным слова, произнесенные им в этой самой зале  несколько часов назад. Жавер – человек, пользующийся всеобщим уважением.  Суровой и безукоризненной честностью он возвышает свою, пусть скромную, но  весьма важную службу. Вот вкратце его показание: «Я не нуждаюсь ни в  отвлеченных догадках, ни в вещественных уликах, чтобы опровергнуть запирательство  подсудимого. Я сразу узнал его. Этого человека зовут не Шанматье; это бывший  каторжник Жан Вальжан, опаснейший негодяй. По истечении срока наказания его  освободили крайне неохотно. Девятнадцать лет он отбывал каторжные работы при  усугубляющих его вину обстоятельствах. Пять или шесть раз совершал попытки к  бегству. Помимо кражи у Малыша Жерве и на леваде Пьеррона, я подозреваю его еще  в краже, совершенной у его преосвященства, покойного епископа Диньского. В  бытность мою помощником надзирателя на тулонских галерах мне случалось видеть  его очень часто. Повторяю, я сразу узнал его».    

Это не допускавшее кривотолков показание, видимо, произвело  сильное впечатление и на публику и на присяжных. Заканчивая свою речь, товарищ  прокурора настоятельно потребовал, чтобы, ввиду отсутствия Жавера, были снова  вызваны и допрошены по всей форме остальные три свидетеля – Бреве, Шенильдье и  Кошпай.    

Председатель отдал приказание одному из приставов, и через  минуту дверь из свидетельской комнаты отворилась. Судебный пристав, сопровождаемый  жандармом, готовым в случае надобности оказать ему помощь, ввел арестанта  Бреве. Публика ждала с замиранием сердца; все как один затаили дыхание.    

На бывшем каторжнике Бреве была черная с серым куртка –  обычная одежда заключенных в центральных тюрьмах. Это был человек лет  шестидесяти, с физиономией не то дельца, не то плута. Такое сочетание не  редкость. В тюрьме, куда его привели новые провинности, он сделался чем-то  вроде тюремного сторожа. Начальство говорило о нем: «Он старается быть полезным».  Священники одобрительно отзывались о его набожности. Не следует забывать, что  все это происходило в эпоху Реставрации.    

– Бреве! – сказал председатель. – Вынесенный  вам приговор позорит вас, и вы не можете быть приведены к присяге.    

Бреве опустил глаза.    

– Тем не менее, – продолжал председатель, –  даже в человеке, осужденном законом, может оставаться, если того хочет  божественное милосердие, чувство справедливости и чести. К этому-то чувству и  взываю я в этот решительный час. Если оно еще не исчезло в вас, а я на это  надеюсь, поразмыслите хорошенько, прежде чем мне ответить. Подумайте об этом  человеке, которого вы можете погубить одним словом, и о правосудии, которому  одно ваше слово может помочь в раскрытии истины. Это торжественная минута, и  для вас еще не поздно взять обратно свои показания, если вы считаете, что  ошиблись. – Подсудимый, встаньте! – Бреве! Хорошенько вглядитесь в  подсудимого, напрягите память и скажите, повинуясь голосу совести, продолжаете  ли вы настаивать на том, что этот человек – ваш бывший товарищ по каторге Жан  Вальжан.    

Бреве взглянул на подсудимого, потом повернулся к судьям.    

– Да, господин председатель. Я первый узнал его и стою  на своем. Этот человек – Жан Вальжан. Он прибыл в Тулон в тысяча семьсот  девяносто шестом году и освободился в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Меня  освободили годом позже. Сейчас у него придурковатый вид, – может, он  поглупел с годами, а на каторге он был себе на уме. Я узнаю его, у меня  сомнений нет.    

– Садитесь, – сказал председатель, – а вы,  подсудимый, продолжайте стоять.    

Ввели Шеннльдье. Это был бессрочный каторжник, о чем  говорили его красная куртка и зеленый колпак. Он отбывал наказание в Тулоне, и  его вызвали оттуда ради этого дела. Это был человечек лет пятидесяти,  вертлявый, морщинистый, тщедушный, желтый, наглый, лихорадочно возбужденный;  вся его фигура производила впечатление слабости и болезненности, но взгляд  выдавал огромную внутреннюю силу. Товарищи по каторге прозвали его Шельмадье.    

Председатель обратился к нему приблизительно с теми же  словами, что и к Бреве. При напоминании о том, что позорное наказание лишает  его права приносить присягу, Шенильдье вскинул голову и вызывающе посмотрел на  публику. Председатель попросил его сосредоточиться и спросил у него, так же как  спрашивал у Бреве, продолжает ли он узнавать в подсудимом Жана Вальжана.    

Шенильдье покатился со смеху.    

– Вот тебе раз! Узнаю ли я его! Да мы пять лет были  прикованы с ним к одной цепи. Ты что от меня воротишь нос, старина?    

– Садитесь, – сказал председатель.    

Судебный пристав ввел Кошпайя. Этот второй бессрочный  каторжник, прибывший, как и Шенильдье, с галер и тоже одетый в красное, был  лурдский крестьянин, настоящий пиренейский медведь. Когда-то он пас стадо в  горах и из пастуха незаметно превратился в разбойника. Кошпай был такой же дикий  и казался еще более тупоумным, чем сам подсудимый. Он принадлежал к числу тех  несчастных, которых природа создает вчерне, делая их дикими зверями, а общество  довершает ее работу, превращая их в каторжников.    

Сделав попытку растрогать его патетическими и торжественными  словами, председатель спросил у него, как и у первых двух свидетелей,  продолжает ли он без колебаний и сомнений настаивать на том, что в стоящем  перед ним человеке узнает Жана Вальжана.    

– Это Жан Вальжан, – сказал Кошпай. – У нас  его даже звали Жан Домкрат, такой это был силач.    

Каждое показание этих людей, несомненно говоривших искренне  и чистосердечно, вызывало со стороны слушателей ропот, являвшийся дурным  предзнаменованием для подсудимого, – ропот, который все возрастал и  становился все более длительным, всякий раз, как новое свидетельство  добавлялось к предыдущему. Подсудимый выслушивал их с тем удивленным  выражением, которое, по мнению обвинителя, служило ему главным орудием защиты.  После первого показания жандармы, ближайшие его соседи, услышали, как он  пробормотал сквозь зубы: «Вот так так! Тоже нашелся!» После второго он сказал  громче и почти одобрительно: «Ловко!» После третьего он вскричал! «Ну и  брехун!»    

Председатель обратился к нему:    

– Подсудимый, вы все слышали. Что вы скажете теперь?    

Он ответил:    

– Я ведь говорю: «Ну и брехун!»    

Громкий ропот поднялся в публике и даже среди части  присяжных. Было ясно, что участь этого человека решена.    

– Приставы! – сказал председатель. –  Водворите тишину. Я закрываю прения.    

В эту минуту рядом с председателем возникло какое-то  движение. Чей-то голос прокричал:    

– Бреве, Шенильдье, Кошпай! Взгляните-ка сюда!    

Все, услышавшие этот голос, почувствовали леденящий душу  ужас, так он был скорбен и так страшен. Все взгляды устремились в ту сторону,  откуда он раздался. Какой-то человек, сидевший среди привилегированных  посетителей, позади судей, поднялся с места, распахнул низенькую дверцу в  перегородке, отделявшей судейскую трибуну от публики, и теперь стоял посреди  залы. Председатель, товарищ прокурора, г-н Баматабуа, еще два десятка человек  узнали его и воскликнули в один голос:    

– Господин Мадлен!    

 Глава одиннадцатая.    Удивление Шанматье растет    

     

Это и в самом деле был он. Лампа на столе секретаря освещала  его лицо. Шляпу он держал в руке, в его одежде не было заметно ни малейшего  беспорядка, редингот его был тщательно застегнут. Он был очень бледен и чуть  дрожал. Волосы его, которые к моменту приезда в Аррас только начинали седеть,  были теперь совсем белые. Они побелели за тот час, что он находился здесь.    

Все головы повернулись в его сторону. Впечатление было  неописуемое. В первую минуту присутствовавшие не поняли, что происходит. В  голосе прозвучала мука, но человек, выступивший вперед, казался таким  спокойным, что сначала все были в недоумении. Все спрашивали себя, кто это  крикнул. Никто не мог поверить, чтобы этот страшный возглас мог вырваться из  груди этого тихого человека.    

Однако неуверенность длилась лишь несколько мгновений. Не  успели председатель и товарищ прокурора вымолвить слово, не успели жандармы и служители  двинуться с места, как человек, которого в эту минуту все еще называли  господином Мадленом, подошел к свидетелям Кошпайю, Бреве и Шенильдье.    

– Вы не узнаете меня? – спросил он.    

Все трое остолбенели от изумления и отрицательно покачали  головой. Кошпай, оробев, отдал честь по – военному. Повернувшись к присяжным и  к судьям, г-н Мадлен кротко сказал им:    

– Господа присяжные! Прикажите освободить подсудимого.  Господин председатель! Прикажите арестовать меня. Человек, которого вы ищете,  не он, а я. Я – Жан Вальжан.    

Все замерли. Поднявшийся было ропот изумления сменился  гробовым молчанием. В зале ощущался тот почти благоговейный трепет, какой  охватывает толпу, когда у нее на глазах совершается нечто великое.    

Лицо председателя выразило печаль и сочувствие; он обменялся  с товарищем прокурора быстрым взглядом и шепотом сказал несколько слов  заседателям. Затем обратился к публике и спросил тоном, который поняли все:    

– Нет ли здесь врача? Потом заговорил товарищ  прокурора.    

– Господа присяжные! – сказал он. – Необычайный  и непредвиденный случай, взволновавший всех присутствующих, внушает нам, так же  как и вам, лишь одно чувство, называть которое нет надобности. Все вы знаете,  хотя бы понаслышке, достопочтенного господина Мадлена, мэра  Монрейля-Приморского. Если в зале присутствует врач, мы присоединяемся к  просьбе господина председателя оказать помощь господину Мадлену и проводить его  домой.    

Господин Мадлен не дал товарищу прокурора договорить. Он  прервал его мягким, но не допускающим возражений тоном. Вот подлинные слова,  которые он произнес, – слова, которые были записаны одним из свидетелей  этой сцены немедленно после судебного заседания и которые до сих пор звучат в  ушах тех, кто их слышал, хотя это было около сорока лет назад.    

– Благодарю вас, господин товарищ прокурора, но я в  здравом уме. Сейчас вы убедитесь в этом. Вы чуть было не совершили большой  ошибки. Отпустите на свободу этого человека! Я выполняю свой долг, несчастный  осужденный – это я. Я единственный человек, кому ясно все то, что происходит  здесь, и я говорю вам правду. То, что я делаю в эту минуту, видит всевышний, и  мне этого довольно. Можете меня арестовать, я здесь. А ведь я старался делать  все, что было в моих силах. Я укрылся под вымышленным именем; я разбогател,  стал мэром; я хотел вернуться в среду честных людей. Видимо, это невозможно. О  многом я не могу говорить сейчас, я не собираюсь рассказывать вам свою жизнь;  когда-нибудь о ней узнают. Я обокрал епископа-это правда; я обокрал Малыша  Жерве – это правда. Вам сказали, что Жан Вальжан был опасным негодяем – и  сказали не напрасно. Но, быть может, не он один виноват в этом. Послушайте,  господа судьи: человек, так низко павший, как я, не имеет права укорять  провидение или давать советы обществу; но, видите ли, позорное существование,  из которого я пробовал выбраться, губительно само по себе. Каторга создает  каторжника. Вдумайтесь в это, прошу вас. До галер я был бедным крестьянином,  очень неразвитым, почти совсем темным; каторга переделала меня. Я был тупым – я  стал злым; я был поленом – я стал раскаленной головней. Впоследствии  снисходительность и доброта спасли меня, подобно тому как суровость погубила  раньше. Но, простите, вы ведь не можете понять всего того, о чем я говорю с  вами. Дома у меня, в камине, в куче золы вы найдете монету в сорок су, которую  я украл у Малыша Жерве семь лет назад. Больше мне нечего добавить. Арестуйте  меня. О боже! Господин помощник прокурора качает головой, вы говорите:  «Господин Мадлен сошел с ума». Вы не верите мне! Как это мучительно! Но по  крайней мере не осуждайте этого человека! Как? Эти люди не узнают меня? Хотел  бы я, чтобы здесь был Жавер. Вот кто узнал бы меня сразу!    

Невозможно передать оттенок добродушной и безнадежной  грусти, прозвучавшей в этих словах.    

Он обернулся к трем каторжникам:    

– А вот я вас сразу узнал! Бреве! Помните ли вы…    

Он запнулся, помолчал, колеблясь, потом спросил:    

– Помнишь ли ты вязаные подтяжки шашками, которые ты  носил на каторге?    

Бреве вздрогнул от удивления и испуганно осмотрел  говорившего с головы до ног. Тот продолжал:    

– Шенильдье или Шельмадье, как ты называешь себя! У  тебя сожжено все правое плечо, потому что как-то раз ты прислонился плечом к  жаровне с раскаленными углями, чтобы уничтожить три буквы: П. К. Р.[28] Но они видны  до сих пор. Отвечай: это правда?    

– Правда, – ответил Шенильдье.    

Он обратился к Кошпайю:    

– Кошпай! На сгибе левой руки у тебя выжжена порохом  синяя надпись. Это дата высадки императора в Канне, первое марта тысяча  восемьсот пятнадцатого года. Засучи рукав.    

Кошпай засучил рукав, все взгляды устремились на его обнаженную  руку. Жандарм ближе поднес лампу; дата была видна.    

Несчастный обернулся к публике и к судьям с улыбкой, которую  все, видевшие ее, до сих пор не могут вспомнить без содрогания.    

То была улыбка торжества, то была также улыбка отчаянья.    

– Теперь вы видите, что я Жан Вальжан, – сказал  он.    

В этой зале не было больше ни судей, ни обвинителей, ни  жандармов; здесь были только напряженные взгляды и растроганные сердца. Ни один  человек не помнил о той роли, которую ему надлежало играть; товарищ прокурора  забыл, что он здесь для того, чтобы обвинять, председатель – что он здесь для  того, чтобы председательствовать, защитник – что он здесь для того, чтобы  защищать. Поразительная вещь: ни один вопрос не был задан, ни один из  представителей власти не вмешался. Особенность возвышенных зрелищ состоит в  том, что они захватывают все души и всех свидетелей превращают в зрителей.  Никто, быть может, не отдавал себе отчета в своих чувствах; никто, конечно, не  понимал, что перед ним сияет свет великой души; но все чувствовали себя  внутренне ослепленными.    

Теперь уже не было сомнений, что перед судом стоит настоящий  Жан Вальжан. Это было ясно как день. Его появление рассеяло мрак, окутывавший  дело еще несколько минут назад. Никакие объяснения были уже не нужны, все  присутствовавшие, словно пронзенные электрической искрой, словно по наитию,  поняли сразу и с первого взгляда простую, но изумительную историю человека,  который пришел донести на себя, чтобы другой человек не был осужден вместо  него. Подробности, колебания, мелкие затруднения потонули во всепоглощающем  сиянии этого поступка.    

Впечатление длилось недолго, но оно было непреодолимо.    

– Я не хочу больше нарушать порядок судебного  заседания, – продолжал Жан Вальжан. – Никто не задерживает меня, и я  ухожу. У меня еще много дела. Господин товарищ прокурора знает, кто я, знает,  куда я еду, и может арестовать меня, когда ему будет угодно.    

Он направился к выходу. Ни один голос не раздался ему вслед,  ни одна рука не поднялась, чтобы ему помешать. Толпа расступилась, давая ему  дорогу. В эту минуту в нем было что-то божественное, что-то такое, благодаря  чему тысячи людей почтительно расступаются перед одним человеком. Он медленно  прошел сквозь толпу. Неизвестно, кто отворил ему дверь, достоверно одно – она  распахнулась перед ним, когда он подошел к ней. На пороге он обернулся и  сказал:    

– Господин товарищ прокурора! Я в вашем распоряжении.    

Затем он повернулся к публике:    

– Вы все, – все, кто находится здесь, –  наверное, считаете меня достойным сожаления, не так ли? Боже мой! А я, когда  подумаю о том, чего я чуть было не сделал, считаю себя достойным зависти. И  все-таки я предпочел бы, чтобы всего этого не случилось.    

Он вышел, и дверь затворилась за ним так же, как и  отворилась, ибо тот, кто совершает высокие деяния, может быть уверен в том, что  в толпе всегда найдутся люди, готовые оказать ему услугу.    

Менее чем через час вердикт присяжных снял всякое обвинение  с лица, именуемого Шанматье, и Шанматье, немедленно выпущенный на свободу, ушел  пораженный, решив, что все сошли с ума, и ничего не понимая во всем этом бреде.    

     

 Книга восьмая    

Удар рикошетом    

     Глава первая.    В каком зеркале господин Мадлен видит свои волосы    

     

Светало. Фантина провела всю ночь в жару, не смыкая глаз,  однако бессонница ее была полна радостных видений; под утро она заснула. Воспользовавшись  этим, сестра Симплиция, ни на шаг не отходившая от больной, пошла приготовить  ей новую порцию хинной настойки. Почтенная сестра уже несколько минут  находилась в больничной аптеке и, низко нагнувшись над снадобьями и пузырьками,  напряженно всматривалась в предметы, еще окутанные предутренней мглой. Вдруг  она повернула голову и слегка вскрикнула – перед ней стоял г-н Мадлен. Он вошел  в комнату совершенно бесшумно.    

– Как! Это вы, господин мэр? – воскликнула она.    

Он спросил вполголоса:    

– Как здоровье этой бедной женщины?    

– Сейчас ничего. Но, знаете, вчера она порядков  напугала нас.    

И тут сестра рассказала ему о том, что произошло накануне, о  том, что Фантине было очень худо, а теперь лучше, так как она думает, что г-н  мэр уехал в Монфермейль за ее дочуркой. Сестра не решилась расспрашивать г-на  мэра, но по его виду она сразу поняла, что он приехал не оттуда.    

– Это хорошо, – сказал он, – вы правильно  поступили, что не разуверяли ее.    

– Да, господин мэр, – продолжала сестра, – но  что мы ей скажем теперь, когда она увидит вас одного, без ребенка?    

Он задумался.    

– Бог наставит нас, – сказал он.    

– Однако нельзя же солгать, – прошептала сестра.    

В комнате стало совсем светло. Лицо г-на Мадлена было теперь  ярко освещено. Случайно сестра подняла глаза.    

– О боже! – вскричала она. – Что это с вами  случилось, сударь? Ваши волосы совсем побелели.    

– Побелели? – повторил он.    

У сестры Снмплиции не было зеркала; она порылась в сумке с  инструментами и вынула оттуда зеркальце, которым обычно пользовался больничный  врач, чтобы удостовериться, что больной умер и уже не дышит. Г-н Мадлен взял  зеркальце, взглянул на свои волосы и сказал:    

– В самом деле!    

Он произнес эти слова с полным равнодушием, видимо, думая о  другом.    

От всего этого на сестру пахнуло чем-то леденящим и неведомым.    

Он спросил:    

– Можно мне повидать ее?    

– А что, господин мэр, разве вы не пошлете за ее  ребенком? – произнесла сестра, с трудом решившись на такой вопрос.    

– Непременно, но на это понадобится не менее двух, а то  и трех дней.    

– Если бы до тех пор вы не показывались ей, господин  мэр, – робко продолжала сестра, – то она так и не узнала бы, что вы  вернулись, и было бы нетрудно убедить ее потерпеть еще немного, а когда ребенок  приедет, то, разумеется, она решит, что вы приехали вместе с ним. И тогда не  пришлось бы прибегать ко лжи.    

Господин Мадлен задумался, потом сказал с присущей ему  спокойной серьезностью:    

– Нет, сестрица, я должен ее увидеть. Быть может, мне  надо будет поторопиться.    

Монахиня, видимо, не заметила этого «быть может»,  придававшего словам мэра непонятный и странный смысл. Опустив глаза, она  почтительно ответила ему, понизив голос:    

– Она спит, но раз это нужно, господин мэр, войдите к  ней.    

Он сделал замечание относительно какой-то двери, которая  закрывалась со скрипом и могла разбудить больную, затем вошел в комнату, где  лежала Фантина, подошел к кровати и приоткрыл полог. Она спала. Дыхание  вылетало у нее из груди со зловещим шумом, характерным для болезней такого рода  и раздирающим сердце бедных матерей, когда они бодрствуют ночью у постели своего  спящего ребенка, приговоренного к смерти. Однако это затрудненное дыхание почти  не нарушало невыразимой ясности, разлитой на ее лице и преобразившей ее во сне.  Бледность превратилась у нее в белизну, щеки алели легким румянцем. Длинные  золотистые ресницы, сомкнутые и опущенные, единственное украшение, оставшееся  ей от былой невинности и молодости, слегка трепетали. Все ее тело дрожало  словно от движения каких-то невидимых шелестящих крыльев, готовых раскрыться и  унести ее ввысь. Увидев ее, сейчас никто не поверил бы, что перед ним почти  безнадежно больная. Она походила на существо, собирающееся улететь, а не  умереть.    

Ветка вздрагивает, когда рука человека приближается к ней,  чтобы сорвать цветок; она и уклоняется, и поддается. В человеческом теле бывает  что-то похожее на это содрогание, когда таинственная рука смерти готовится  унести душу.    

Некоторое время Мадлен стоял неподвижно у этого ложа, глядя  то на больную, то на распятие, точно так же, как два месяца назад, в тот день,  когда он впервые пришел навестить ее в этом убежище. Они снова были тут, и оба  делали то же, что и тогда: она спала, он молился. Но только за эти два месяца в  ее волосах проступила седина, а волосы Мадлена совсем побелели.    

Сестра не вошла к Фантине, но он стоял у кровати, приложив  палец к губам, словно в комнате был еще кто-то, кого надо было просить о  молчании.    

Вдруг Фантина открыла глаза, увидела его и сказала  совершенно спокойно и с улыбкой:    

– А Козетта?    

 Глава вторая.    Фантина счастлива    

     

Она не сделала ни одного движения, говорившего об удивлении  или радости; она вся была воплощенная радость. Этот простой вопрос: «А  Козетта?» – задан был с таким глубоким доверием, с таким спокойствием, с таким  полным отсутствием тревоги или сомнения, что Мадлен не нашелся, что ответить.  Она продолжала:    

– Я знала, что вы здесь. Я спала, но видела вас. Я вижу  вас уже давно. Всю ночь я следила за вами взглядом. Вы были в каком-то сиянии,  вас окружали ангелы.    

Он поднял глаза к распятию.    

– Но скажите же мне, где Козетта? – продолжала  она. – Почему вы не положили ее ко мне в постель? Тогда я увидела бы ее  сразу, как только проснулась.    

Он бессознательно ответил ей что-то, но впоследствии не мог  припомнить, что именно.    

К счастью, в эту минуту вошел врач, которого успели  предупредить. Он пришел на помощь к Мадлену.    

– Голубушка! – сказал врач. – Успокойтесь!  Ваш ребенок здесь.    

Глаза у Фантины заблестели, осветив все ее лицо. Она сложила  руки с выражением самой горячей и самой нежной мольбы.    

– О, принесите же мне ее! – вскричала она.    

Трогательная иллюзия матери! Козетта все еще была для нее  маленьким ребенком, которого носят на руках.    

– Нет, – возразил врач, – не сейчас. Вас еще  немного лихорадит. Вид ребенка взволнует вас, а вам это вредно. Сначала мы  вылечим вас.    

Она перебила его:    

– Но ведь я уже здорова, здорова! До чего он глуп, этот  доктор! Вы слышите? Я хочу видеть моего ребенка, хочу и все!    

– Вот видите, как вы горячитесь, – сказал  врач. – До тех пор, пока вы будете так себя вести, я не разрешу вам  держать у себя дочку. Недостаточно увидеть ребенка, надо жить для него. Когда  вы будете благоразумны, я сам приведу его к вам.    

Бедная мать опустила голову.    

– Простите меня, господин доктор, очень прошу вас,  простите меня! В прежнее время я бы не стала так разговаривать, но со мной  случилось столько несчастий, что иной раз я и сама не знаю, что говорю. Я  понимаю: вы боитесь, чтобы я не разволновалась, я буду ждать, сколько вы  захотите, но, клянусь вам, мне не причинило бы вреда, если бы я взглянула на  мою дочурку. Все равно я вижу ее; она так и стоит у меня перед глазами со  вчерашнего вечера. Знаете, что? Если бы мне принесли ее сейчас, я бы стала  тихонечко разговаривать с ней, и все. Разве не понятно, что я хочу видеть  своего ребенка, за которым ради меня ездили в Монфермейль? Я не сержусь. Я  уверена, что скоро буду счастлива. Всю ночь я видела что-то белое и какие-то  фигуры, которые мне улыбались. Когда господин доктор захочет, тогда он и  принесет мне Козетту. У меня уже нет жара, я выздоровела. Я чувствую, что у  меня все прошло, но я буду вести себя так, как будто еще больна, и не стану  двигаться, чтобы сделать приятное сестрицам. Когда все увидят, что я спокойна,  то скажут: надо дать ей ребенка.    

Мадлен сидел на стуле рядом с кроватью. Она повернулась к  нему. Видно было, что она изо всех сил старается казаться спокойной и «быть  умницей», как она выражалась в своем болезненном бессилии, похожем на детскую  слабость, – старается для того, чтобы все увидели ее спокойствие и  позволили привести к ней Козетту. Однако, как она ни сдерживалась, она все же  не могла не забросать г-на Мадлена вопросами:    

– Хорошо ли вы съездили, господин мэр? О, какой вы  добрый, что поехали за ней! Скажите мне только одно: как ее здоровье? Хорошо ли  она перенесла дорогу? Она и не узнает меня. Как это грустно! Она забыла меня за  столько времени, бедная крошка! Дети ведь такие беспамятные! Все равно что  птички. Сегодня видят одно, завтра другое и сразу все забывают. По крайней мере  чистое ли было на ней белье? В чистоте ли держали ее эти Тенардье? Как они ее  кормили? О, если бы вы знали, как я мучилась, когда задавала себе все эти  вопросы в пору нужды! Теперь все прошло. Я так рада! Ах, как бы мне хотелось  увидеть ее! Скажите, господин мэр, понравилась вам моя дочурка? Ведь, правда,  она красавица? Вы, наверно, очень озябли в дилижансе? Скажите, неужели нельзя  принести ее сюда хоть на минуточку? А потом сейчас же унести обратно? Вы ведь  здесь хозяин, и если бы вы захотели…    

Он взял ее за руку.    

– Козетта красавица, – сказал он, – Козетта  здорова, вы скоро увидите ее, только успокойтесь. Вы говорите слишком быстро и  к тому же высовываете руку из-под одеяла, а от этого у вас кашель.    

В самом деле, приступы удушливого кашля прерывали Фантину  чуть не на каждом слове.    

Фантина не стала возражать; она испугалась, что нарушила  чересчур пылкими мольбами то доверие, которое ей хотелось внушить окружающим, и  принялась болтать о посторонних вещах.    

– Не правда ли, Монфермейль – довольно красивое место?  Летом туда ездят на прогулку. Как идут дела у Тенардье? В тех краях бывает мало  народу. Это не постоялый двор, а какая-то харчевня.    

Не выпуская ее руки, Мадлен смотрел на нее с тревогой; было  ясно, что он пришел сказать ей нечто такое, перед чем теперь мысленно отступал.  Врач, навестив больную, ушел, и с ними оставалась только сестра.    

Внезапно среди наступившей тишины раздался возглас Фантины:    

– Я слышу ее! Боже мой, я слышу ее! Она протянула руку,  чтобы все помолчали, и, затаив дыхание, стала прислушиваться.    

Во дворе играл ребенок-дочка привратницы или какой-нибудь из  работниц. Подобные случайности всегда имеют место в развертывающемся  таинственном спектакле трагических происшествий, словно играя в нем свою роль.  Девочка резвилась, бегала, чтобы согреться, смеялась и звонко пела. Увы! В  какие только человеческие переживания не вторгаются иногда детские игры!  Песенку этой девочки и услыхала Фантина.    

– О! – вскричала она. – Это моя Козетта! Я  узнаю ее голосок!    

Ребенок исчез так же быстро, как появился; голосок умолк;  Фантина прислушивалась еще некоторое время, потом лицо ее омрачилось, Мадлен  услышал, как она прошептала:    

– Какой дурной человек этот доктор. Он не позволяет мне  увидеть мою дочку! У него и лицо злое.    

Однако радостные мысли снова вернулись к ней. Откинув голову  на подушку, она продолжала говорить сама с собой:    

– Какие мы с ней будем счастливые! Во-первых, у нас  будет садик! Господин Мадлен обещал мне это. Моя дочурка будет играть в саду.  Она уже, наверно, знает азбуку. Я заставлю ее читать по складам. Она станет  бегать по траве за бабочками. А я буду смотреть на нее. А потом она пойдет к  причастию. Кстати! Когда же она в первый раз пойдет к причастию?    

Она начала считать по пальцам.    

– …Один, два, три, четыре… сейчас ей семь. Значит,  через пять лет. Она наденет белую вуаль и ажурные чулочки, она будет похожа на  маленькую женщину. О добрая моя сестрица! Вы еще не знаете, до чего я глупа – я  думаю о том, как моя дочь пойдет к первому причастию!    

Она рассмеялась.    

Он уже не держал руку Фантины. Он слушал ее слова, как  слушают дуновение ветерка, – опустив глаза в землю, углубившись в свои  бездонные думы. Вдруг она замолчала, и он машинально поднял глаза. Вид Фантины  испугал его.    

Она больше не говорила, она больше не дышала; она  приподнялась на своем ложе, ее худое плечо выглянуло из-под спустившейся  сорочки; лицо, такое сияющее за минуту перед тем, было теперь мертвенно-бледно;  расширенными от ужаса глазами она как будто пристально вглядывалась во что-то  страшное, находившееся на другом конце комнаты.    

– Боже мой! – вскричал он. – Что с вами,  Фантина?    

Она не ответила, она не отрывала глаз от того, на что  смотрела; она коснулась одной рукой его плеча, а другой сделала ему знак  оглянуться.    

Он обернулся и увидел Жавера.    

 Глава третья.    Жавер доволен    

     

Вот что произошло.    

Пробило половину первого ночи, когда г-н Мадлен вышел из  залы аррасского суда. Вернувшись в гостиницу, он как раз успел сесть в почтовую  карету, в которой, как мы помним, он заранее заказал себе место. Около шести  часов утра он приехал в Монрейль – Приморский и первым делом отправил по почте  свое письмо к Лафиту, а затем зашел в больницу навестить Фантину.    

Едва он успел покинуть залу заседаний суда присяжных, как  товарищ прокурора, оправившись от потрясения, выступил с речью, в которой,  оплакивая внезапное помешательство почтенного мэра города Монрейля-Приморского,  заявил, что его уверенность в виновности подсудимого ничуть не поколебалась в  связи с этим странным происшествием, которое, конечно, получит свое объяснение  впоследствии и пока что требует осуждения Шанматье, несомненно являющегося  истинным Жаном Вальжаном. Упорство товарища прокурора находилось в явном  противоречии с мнением всех – публики, судей и присяжных. Защитник с легкостью  опроверг его слова и установил, что благодаря признаниям г-на Мадлена – другими  словами, истинного Жана Вальжана – все дело в корне изменилось и что перед  присяжными находится невинный. Он извлек из этого несколько сентенций, к  сожалению, уже не новых, относительно судебных ошибок и т. д., и  т. д.; председатель в заключительной речи присоединился к защитнику, и  через несколько минут присяжные объявили Шанматье непричастным к делу.    

Однако товарищу прокурора требовался какой-нибудь Жан  Вальжан, и, потеряв Шанматье, он ухватился за Мадлена.    

Немедленно после освобождения Шанматье товарищ прокурора  уединился с председателем. Они обсудили вопрос «касательно нового обвиняемого,  касательно особы г-на мэра города Монрейля – Приморского и касательно  необходимости его задержать». Эта коллекция «касательных» принадлежит перу г-на  товарища прокурора и собственноручно включена им в подлинник его донесения  главному прокурору. Волнение председателя уже улеглось, и он не стал особенно  возражать. Как-никак, а правосудие должно было вершиться своим порядком. К тому  же, если уж договаривать до конца, председатель, человек незлой и довольно  неглупый, был в то же время правоверным роялистом, почти фанатиком, и его  покоробило, что когда-то мэр Монрейля – Приморского, говоря о высадке в Канне,  употребил слово император, а не Буонапарте.    

Итак, приказ об аресте был изготовлен. Товарищ прокурора  послал его в Монрейль – Приморский с нарочным, наказав последнему мчаться во  весь опор и передать пакет полицейскому надзирателю Жаверу.    

Жавер вернулся в Монрейль – Приморский немедленно после дачи  показаний.    

Жавер только что встал, когда нарочный вручил ему  постановление об аресте и приказ о доставке арестованного.    

Нарочный тоже был из агентов полиции, человек многоопытный,  и он в двух словах осведомил Жавера обо всем, что произошло в Аррасе. Приказ об  аресте, подписанный товарищем прокурора, гласил: «Полицейскому надзирателю  Жаверу предписывается задержать сьера Мадлена, мэра Монрейля-Приморского, в  лице коего суд на заседании от сего числа опознал отпущенного на волю  каторжника Жана Вальжана».    

Если бы при входе Жавера в переднюю больницы его увидел  человек посторонний, то он никогда не догадался бы по его внешнему виду о том,  что происходит в его душе, и не заметил бы ничего необыкновенного. Жавер был  холоден, спокоен, серьезен, его седые волосы были аккуратно приглажены на  висках, и по лестнице он поднялся своим обычным неторопливым шагом. Однако,  если бы человек, изучивший его, внимательно присмотрелся к нему, он ощутил бы  трепет. Застежка кожаного воротничка Жавера, вместо того чтобы быть сзади, как  полагалось, приходилась под левым ухом. Это выдавало невероятное возбуждение.    

Жавер был цельной натурой и не допускал ни одного пятнышка  ни на обязанностях своих, ни на мундире; он был методически строг в отношении  пуговиц своей одежды.    

Если ему случилось неправильно застегнуть воротничок –  значит, в душе его произошла такая буря, какую можно было бы назвать внутренним  землетрясением.    

Захватив с собой одного капрала и четырех солдат с  ближайшего полицейского участка, он пошел прямо в больницу, оставил солдат во  дворе и попросил ничего не подозревавшую привратницу, привыкшую к тому, что  вооруженные люди спрашивают г-на мэра, указать ему, где лежит Фантина.    

Дойдя до палаты Фантины, Жавер повернул ключ, с  осторожностью сиделки или сыщика отворил дверь и вошел.    

Точнее сказать, не вошел, а остановился на пороге  полуоткрытой двери, не снимая шляпы и засунув левую руку за борт наглухо застегнутого  сюртука. Под мышкой у него виднелся свинцовый набалдашник его огромной трости,  конец которой исчезал за спиной.    

С минуту он простоял никем не замеченный. Внезапно Фантнна  подняла глаза, увидела его и заставила обернуться Мадлена.    

В тот миг, когда взгляд Мадлена встретился со взглядом  Жавера, Жавер стал страшен, хотя он и не двинулся с места, не шевельнулся, не  приблизился ни на шаг. Ни одно человеческое чувство не способно вселить такой  ужас, какой иногда способна вселить радость.    

То было лицо Сатаны, который вновь обрел своего грешника.    

Уверенность в том, что наконец-то Жан Вальжан находится в  его власти, вызвала наружу все чувства, скрывавшиеся в душе Жавера. Вся тина со  дна взбаламученного моря всплыла на поверхность. Чувство унижения, вызванное тем,  что он было потерял след и в течение нескольких минут принимал Шанматье за  другого, исчезло, вытесненное гордостью сознания, что он угадал истину с самого  начала и что его безошибочный инстинкт так долго сопротивлялся обману. Жавер  был доволен, и его повелительная осанка ясно говорила об этом. Все, что есть  уродливого в торжестве, распустилось пышным цветом на его узком лбу. Здесь во  всей своей наготе явило себя все ужасное, чем веет от самодовольной  человеческой физиономии.    

Жавер был на седьмом небе. Не отдавая себе ясного отчета, но  бессознательно и смутно ощущая свою необходимость и свой успех, он, Жавер,  олицетворял сейчас свет, истину и справедливость в их священной функции – в  уничтожении зла. За ним, вокруг него, где-то в бесконечной дали, стояли власть,  здравый смысл, судебное решение, полицейская совесть, общественная кара – все  звезды его неба. Он защищал порядок, он извлекал из закона громы и молнии, он  мстил за общество, он оказывал поддержку абсолюту; окруженный ореолом, он  словно стал выше ростом; в его победе еще жил отзвук вызова и поединка: он  стоял надменный, блистательный; какое-то пугающее животное начало свирепого  ангела мщения, казалось, проступало в нем; в грозной тени свершаемого им дела  неясно вырисовывался пламенеющий меч социального правосудия, который судорожно  сжимала его рука; счастливый и негодующий, он топтал каблуком преступление,  порок, бунт, грех, ад; он сиял, он искоренял, он улыбался, и было какое-то  неоспоримое величие в этом чудовищном архангеле Михаиле.    

Жавер был страшен, но в нем не было ничего низкого.    

Честность, искренность, прямодушие, убежденность,  преданность долгу – это свойства, которые, свернув на ложный путь, могут стать  отталкивающими, но и тут они остаются значительными; величие, присущее  человеческой совести, не покидает их даже тогда, когда они внушают ужас. У этих  добродетелей есть лишь один порок-заблуждение. Безжалостная искренняя радость  фанатика, при всей ее жестокости, излучает некое сияние, зловещее, но внушающее  уважение. Сам того не сознавая, Жавер в своем непомерном восторге был достоин  жалости, как всякий торжествующий невежда. И ничто не могло бы произвести более  мучительное и более страшное впечатление, чем это лицо, на котором, если можно  так выразиться, отразилась вся скверна добра.    

 Глава четвертая.    Законная власть восстанавливает свои права    

     

Фантина ни разу не видела Жавера с того самого дня, когда  мэр вырвал ее из рук этого человека. Но хотя ее больной мозг и не был в  состоянии разобраться в происходящем, она ни на секунду не усомнилась в том,  что он пришел за ней. Она не могла вынести вида ужасной этой фигуры, она  почувствовала, что силы ее угасают, и, закрыв лицо руками, в испуге крикнула:    

– Господин Мадлен, спасите меня!    

Жан Вальжан – отныне мы уже не будем называть его иначе –  поднялся со стула. Самым ласковым, самым спокойным тоном он сказал Фантине:    

– Успокойтесь Он пришел не за вами.    

Затем он повернулся к Жаверу и сказал ему:    

– Я знаю, что вам нужно.    

Жавер ответил:    

– Живо! Идем!    

В тоне, каким были произнесены эти два слова, слышалось что-то  исступленное, что-то дикое. Жавер не сказал: «Живо! Идем!» Он сказал:  «Живидем!» Никакое правописание не могло бы точно передать эти звуки; то была  уже не человеческая речь, то было рычание.    

На сей раз он поступил не так, как обычно: он не объявил о цели  своего прихода, он даже не предъявил приказа об аресте. Для него Жан Вальжан  являлся своего рода противником, таинственным и неуловимым, загадочным борцом,  которого он держал в своих тисках на протяжении пяти лет, но свалить не мог.  Этот арест был не началом, а концом. Он ограничился тем, что сказал: «Живо!  Идем!»    

Произнося эти слова, он не сделал ни шагу; он только метнул  на Жана Вальжана взгляд, который он закидывал, как крюк, притягивая к себе  несчастные жертвы.    

Этот взгляд пронзил Фантину до мозга костей за два месяца  перед тем.    

При окрике Жавера Фантина открыла глаза. Но ведь г-н мэр  здесь. Чего же ей бояться?    

Жавер шагнул на середину комнаты и крикнул:    

– Эй, как тебя там! Идешь ты или нет?    

Бедняжка оглянулась. В комнате не было никого, кроме монахини  и г-на мэра. К кому же могло относиться это омерзительное «ты»? Только к ней.  Она задрожала.    

И тут она увидела нечто невероятное, нечто до такой степени  невероятное, что ничего подобного не могло бы померещиться ей даже в самом  тяжелом горячечном бреду.    

Она увидела, как сыщик Жавер схватил за шиворот г-на мэра;  она увидела, как г-н мэр опустил голову. Ей показалось, что рушится мир.    

Жавер действительно взял за шиворот Жана Вальжана.    

– Господин мэр! – вскричала Фантина.    

Жавер разразился хохотом, своим ужасным хохотом, обнажавшим  его зубы до десен.    

– Никакого господина мэра здесь больше нет!    

Жан Вальжан не сделал попытки отстранить руку, державшую его  за воротник редингота. Он сказал:    

– Жавер…    

– Я для тебя «господин полицейский надзиратель», –  перебил его Жавер.    

– Сударь! – снова заговорил Жан Вальжан. –  Мне бы хотелось сказать вам несколько слов наедине.    

– Громко! Говори громко! – крикнул Жавер. –  Со мной не шепчутся!    

Жан Вальжан продолжал, понизив голос:    

– Я хочу обратиться к вам с просьбой…    

– А я приказываю тебе говорить громко.    

– Но этого не должен слышать никто, кроме вас…    

Какое мне дело? Я не желаю слушать!    

Жан Вальжан повернулся к нему лицом и проговорил быстро и  очень тихо:    

– Дайте мне три дня! Только три дня, чтобы я мог  съездить за ребенком этой несчастной женщины! Я уплачу все, что нужно. Вы  можете меня сопровождать, если хотите.    

– Да ты шутишь! – крикнул Жавер – Право же, я не  считал тебя за дурака! Ты просишь дать тебе три дня. Сам задумал удрать, а  говорит, что хочет поехать за ребенком этой девки! Ха-ха-ха! Здорово! Вот это  здорово!    

Фантина затрепетала.    

– За моим ребенком! – вскричала она – Поехать за  моим ребенком! Значит, ее здесь нет? Сестрица, ответьте мне: где Козетта? Дайте  мне моего ребенка! Господин Мадлен! Господин мэр!    

Жавер топнул ногой.    

– И эта туда же! Замолчишь ли ты, мерзавка! Что за  негодная страна, где каторжников назначают мэрами, а за публичными девками  ухаживают, как за графинями! Ну нет! Теперь все это переменится. Давно пора!    

Он пристально посмотрел на Фантину и добавил, снова ухватив  галстук, ворот рубашки и воротник редингота Жана Вальжана:    

– Говорят тебе, нет здесь никакого господина Мадлена, и  никакого господина мэра здесь нет. Есть вор, разбойник, есть каторжник по имени  Жан Вальжан! Его-то я и держу! Вот и все!    

Фантина вдруг приподнялась, опираясь на застывшие руки, она  взглянула на Жана Вальжана, на Жавера, на монахиню, открыла рот, словно  собираясь что-то сказать, какой-то хрип вырвался у нее из горла, зубы  застучали, она в отчаянье протянула вперед обе руки, ловя воздух пальцами,  словно утопающая, которая ищет, за что бы ей ухватиться, и опрокинулась на  подушку. Голова ее ударилась об изголовье кровати, потом упала на грудь; рот и  глаза остались открытыми, взор погас.    

Она была мертва.    

Жан Вальжан положил свою руку на руку державшего его Жавера  и разжал ее, словно руку ребенка, потом сказал Жаверу:    

– Вы убили эту женщину.    

– Довольно! – в ярости крикнул Жавер – Я пришел  сюда не за тем, чтобы выслушивать нравоучения. Обойдемся без них. Стража внизу.  Немедленно иди за мной, не то – наручники!    

В углу комнаты стояла старая железная расшатанная кровать,  на которой спали сестры во время ночных дежурств; Жан Вальжан подошел к этой  кровати, в мгновенье ока оторвал от нее изголовье, уже и без того еле  державшееся и легко уступившее его могучим мускулам, вынул из него прут,  служивший основанием, и взглянул на Жавера. Жавер попятился к двери.    

Жан Вальжан, с железным брусом в руках, медленно направился  к постели Фантины. У постели он обернулся и едва слышно сказал Жаверу:    

– Не советую вам мешать мне сейчас.    

Достоверно известно одно – Жавер вздрогнул.    

У него мелькнула мысль позвать стражу, но Жан Вальжан мог  воспользоваться его отсутствием и бежать. Поэтому он остался, сжал в руке  палку, держа ее за нижний конец, и прислонился к косяку двери, не сводя глаз с  Жана Вальжана.    

Жан Вальжан оперся локтем о спинку кровати и, опустив голову  на руку, стал смотреть на неподвижно распростертую Фантину. Он долго стоял так,  погруженный в свои мысли, безмолвный, видимо, забыв обо всем на свете. Его лицо  и поза выражали одно безграничное сострадание. Несколько минут спустя он  нагнулся к Фантине и начал что-то тихо говорить ей.    

Что он ей сказал? Что мог сказать человек, который был  осужден законом, женщине, которая умерла? Какие это были слова? Никто в мире не  слышал их. Слышала ли их умершая? Существуют трогательные иллюзии, в которых,  может быть, заключается самая возвышенная реальность. Несомненно одно сестра  Симплиция, единственная свидетельница всего происходившего. часто рассказывала  впоследствии, будто в тот момент, когда Жан Вальжан шептал что-то на ухо  Фантине, она ясно видела, как блаженная улыбка показалась на этих бледных губах  и забрезжила в затуманенных зрачках, полных удивления перед тайной могилы.    

Жан Вальжан взял обеими руками голову Фантины и удобно  положил ее на подушку, как это сделала бы мать для своего дитяти; он завязал  тесемки на вороте ее сорочки и подобрал ей волосы под чепчик. Потом закрыл ей  глаза.    

Лицо Фантины в эту минуту, казалось, озарило непостижимое  сияние.    

Смерть – это переход к вечному свету.    

Рука Фантины свесилась с кровати. Жан Вальжан опустился на  колени, осторожно поднял ее руку и приложился к ней губами.    

Потом встал и обернулся к Жаверу.    

– Теперь я в вашем распоряжении, – сказал он.    

 Глава пятая.    По мертвецу и могила    

     

Жавер доставил Жана Вальжана в городскую тюрьму.    

Арест г-на Мадлена произвел в Монрейле – Приморском  небывалую сенсацию, или, вернее сказать, небывалый переполох. Нам очень  грустно, но мы не можем скрыть тот факт, что слова – бывший каторжник заставили  почти всех отвернуться от него. В течение каких-нибудь двух часов все добро,  сделанное им, было забыто, и он стал только каторжником. Правда, подробности  происшествия в Аррасе еще не были известны. Целый день в городе слышались  разговоры:    

– Вы еще не знаете? Он каторжник, отбывший срок. –  Кто он? – Да наш мэр. – Как! Господин Мадлен? – Да. –  Неужели? – Его и звали-то не Мадлен, у него какое-то жуткое имя – не то  Бежан, не то Божан, не то Бужан… – Ах, боже мой! – Его посадили. –  Посадили! – В тюрьму, в городскую тюрьму, покамест его не  переведут. – Покамест не переведут! Так его переведут? Куда же это? –  Его еще будут судить в суде присяжных за грабеж на большой дорога совершенный  им в былые годы. – Ну вот! Так я и знала! Слишком уж он был добрый,  слишком хороший, до приторности. Отказался от ордена и раздавал деньги всем  маленьким озорникам, которые попадались ему на дороге. Мне всегда казалось, что  тут дело нечисто.    

Особенно возмущались им в так называемых «салонах».    

Одна пожилая дама, подписчица газеты Белое знамя, высказала  замечание, измерить всю глубину которого почти невозможно:    

– Меня это нисколько не огорчает. Это хороший урок  бонапартистам!    

Так рассеялся в Монрейле-Приморском миф, называвшийся «г-ном  Мадленом». Только три-четыре человека во всем городе остались верны его памяти.  Старуха привратница, которая служила у него в доме, относилась к их числу.    

Вечером того же дня эта почтенная старушка сидела у себя в  каморке, все еще не оправившись от испуга и погруженная в печальные  размышления. Фабрика была закрыта с самого утра, ворота на задоре, улица  пустынна. Во всем доме не было никого, кроме двух монахинь – сестры Перепетуи и  сестры Симплиции, бодрствовавших у тела Фантины.    

Около того часа, когда г-н Мадлен имел обыкновение  возвращаться домой, добрая старушка машинально поднялась с места, достала из  ящика ключ от комнаты г-на Мадлена и подсвечник, который он всегда брал с  собой, поднимаясь по лестнице к себе наверх, повесила ключ на гвоздик, откуда  он снимал его обычно, и поставила подсвечник рядом, словно ожидая хозяина.  Потом она опять села на стул и погрузилась в свои мысли. Славная старушка  проделала это совершенно бессознательно.    

Только часа через два с лишним она очнулась от своей  задумчивости и воскликнула:    

– Господи Иисусе! Подумать только! Я повесила его ключ  на гвоздик!    

В эту самую минуту окно ее каморки отворилось, в отверстие  просунулась рука, взяла ключ и подсвечник и зажгла восковую свечу от сальной,  горевшей на столе.    

Привратница подняла глаза и застыла с разинутым ртом, делая  усилие, чтобы у нее не вырвался крик.    

Она узнала эти пальцы, эту руку, рукав этого редингота.    

То был г-н Мадлен.    

В течение нескольких секунд она не могла вымолвить ни слова,  сердце у нее «захолонуло», как выразилась она, рассказывая впоследствии об этом  приключении.    

– О господи! Это вы, господин мэр? – вскричала она  наконец. – А я-то думала, что вы…    

Она запнулась, конец ее фразы был бы непочтительным по  отношению к началу. Жан Вальжан все еще оставался для нее господином мэром.    

Он докончил ее мысль.    

– В тюрьме, – сказал он. – Я и был там. Я  выломал железный прут в решетке окна, спрыгнул с крыши, и вот я здесь. Сейчас я  поднимусь к себе наверх, а вы пришлите ко мне сестру Симплицию. Она, наверное,  сидит у тела бедной женщины.    

Старуха повиновалась.    

Он не стал просить ее о молчании; он был уверен, что она  позаботится о его безопасности лучше, чем он сам.    

Никто так и не узнал впоследствии, каким образом ему удалось  проникнуть во двор, не открывая ворот. У него всегда был при себе запасной ключ  от калитки, но ведь при обыске у него должны были отобрать ключ. Это  обстоятельство так и осталось невыясненным.    

Он поднялся по лестнице, которая вела в его комнату.    

Дойдя до верхней площадки, он оставил подсвечник на  последней ступеньке, бесшумно открыл дверь, нащупал в темноте и закрыл окно и  ставень, затем воротится за свечой и снова вошел в комнату.    

Эта предосторожность была нелишней; как мы помним, окно  выходило на улицу, и на него могли обратить внимание.    

Он осмотрелся по сторонам, бросил взгляд на стол, на стул,  на постель, которую не раскрывал уже трое суток. Нигде не было никаких следов  беспорядка позапрошлой ночи. Привратница «прибралась в комнате», но, на этот  раз, аккуратно разложила на столе вынутые из золы два железных наконечника его  палки и монету в сорок су, почерневшую от огня.    

Он взял листок бумаги, написал на нем: «Вот два железных  наконечника моей палки и украденная у Малыша Жерве монета в сорок су, о которой  я говорил в суде присяжных», потом переложил на этот листок серебряную монету и  два куска железа так, чтобы они сразу бросились в глаза каждому, кто вошел бы в  комнату. Он вынул из шкафа старую рубаху и разорвал ее. Получилось несколько  кусков полотна – в них он завернул серебряные подсвечники. Кстати сказать, в  нем не было заметно ни торопливости, ни волнения; заворачивая подсвечники  епископа, он жевал кусок черного хлеба. Возможно, что это была тюремная порция,  захваченная им при побеге.    

Об этом свидетельствовали хлебные крошки, найденные на полу  комнаты при обыске, произведенном несколько позже.    

Кто-то два раза тихо постучал в дверь.    

– Войдите, – сказал он.    

Вошла сестра Снмплнция.    

Она была бледна, глаза ее были заплаканы. Свеча дрожала в ее  руке. Жестокие удары судьбы обладают той особенностью, что до какой бы степени  совершенства или черствости мы ни дошли, они извлекают из глубины нашего «я»  человеческую природу и заставляют ее показаться на свет. Потрясения этого дня  снова превратили монахиню в женщину. Она проплакала весь день и теперь вся  дрожала.    

Жан Вальжан написал на листке бумаги несколько строк и  протянул ей записку.    

– Сестрица! Передайте это нашему кюре! Листок не был  сложен. Она мельком взглянула на него.    

– Можете прочесть, – сказал он.    

Она прочитала: «Я прошу господина кюре распорядиться всем  тем, что я оставляю здесь. Покорно прошу оплатить судебные издержки по моему  делу и похоронить умершую сегодня женщину. Остальное – бедным».    

Сестра хотела что-то сказать, но едва могла произнести  несколько бессвязных звуков. Наконец ей удалось выговорить:    

– Не угодно ли вам, господин мэр, повидать в последний  раз несчастную страдалицу?    

– Нет, – сказал он, – за мной погоня, меня  могут арестовать в ее комнате, а это потревожило бы ее покой.    

Едва он успел договорить эти слова, как на лестнице раздался  сильный шум. Послышался топот ног на ступеньках и голос старухи привратницы,  громко и пронзительно кричавшей:    

– Клянусь господом богом, сударь, что за весь день и за  весь вечер сюда не входила ни одна душа, а я ведь ни на минуту не отлучалась от  дверей!    

Мужской голос возразил:    

– Однако в этой комнате горит свет.    

Они узнали голос Жавера.    

Расположение комнаты было таково, что дверь, открываясь,  загораживала правый угол. Жан Вальжан задул восковую свечу и стал в этот угол.    

Сестра Симплиция упала на колени возле стола.    

Дверь отворилась.    

Вошел Жавер.    

Из коридора слышалось перешептывание нескольких человек и  уверения привратницы.    

Монахиня не поднимала глаз. Она молилась.    

Свеча, поставленная ею на камин, едва мерцала.    

Жавер увидел сестру и в замешательстве остановился на  пороге.    

Вспомним, что сущностью Жавера, его основой, его родной стихией  было глубокое преклонение перед всякой властью. Он был цельной натурой и не  допускал для себя ни возражений, ни ограничений. И, разумеется, духовная власть  стояла для него превыше всякой другой: он был набожен, соблюдал обряды и был  так же педантичен в этом отношении, как и во всех остальных. В его глазах  священник был духом, не знающим заблуждения, монахиня – существом, не ведающим  греха. То были души, жившие за глухой оградой, и единственная дверь ее  открывалась лишь затем, чтобы пропустить в наш грешный мир истину.    

Когда он увидел сестру, первым его побуждением было  удалиться.    

Однако в нем говорило и другое чувство, чувство долга,  владевшее им и властно толкавшее его в противоположную сторону. Следующим его  побуждением было – остаться и по крайней мере осмелиться задать вопрос.    

Перед ним была та самая сестра – Симилиция, которая не  солгала ни разу в жизни. Жавер знал об этом и именно по этой причине особенно  преклонялся перед ней.    

– Сестрица! – сказал он. – Вы одна в этой  комнате?    

Наступила ужасная минута. Бедная привратница едва не  лишилась сознания.    

Сестра подняла глаза и ответила:    

– Да.    

– Значит, – продолжал Жавер, – простите меня  за настойчивость, но я выполняю свой долг, – значит вы не видели сегодня  вечером одну личность, одного человека? Он сбежал, мы ищем его. Вы не видели  человека по имени Жан Вальжан?    

– Нет, – ответила сестра.    

Она солгала. Она солгала дважды, раз за разом, без  колебаний, без промедления, с такой быстротой, с какой человек приносит себя в  жертву.    

– Прошу прощения, – сказал Жавер и, низко  поклонившись, вышел.    

О святая девушка! Вот уже много лет, как тебя пет в этом  мире; ты уже давно соединилась в царстве вечного света со своими  сестрами-девственницами и братьями-ангелами. Да зачтется тебе в раю эта ложь!    

Свидетельство сестры было столь убедительно для Жавера, что  он даже не заметил одного странного обстоятельства: на столе стояла другая  свеча, только что потушенная и еще чадившая.    

Час спустя какой-то человек, пробираясь сквозь деревья и  густой туман, быстро удалялся от Монрейля – Приморского по направлению к  Парижу. Этот человек был Жан Вальжан. Показаниями двух или трех возчиков,  встретивших его дорогой, было установлено, что он нес какой-то сверток и что на  нем была надета блуза. Где он взял ее? Неизвестно. Впрочем, за несколько дней  до того в фабричной больнице умер старик рабочий, который не оставил после себя  ничего, кроме блузы. Не была ли это та самая блуза?    

Еще несколько слов о Фантине.    

У всех нас есть одна общая мать-земля. Этой-то матери и  возвратили Фантину.    

Кюре считал, что хорошо поступил, – и, может бить,  действительно поступил хорошо, – сохранив возможно большую часть денег,  оставленных Жаном Вальжаном, для бедных. В конце концов о ком тут шла речь?  Всего лишь о каторжнике и о публичной женщине. Вот почему он крайне упростил  погребение Фантины, ограничившись самым необходимым-то есть общей могилой.    

Итак, Фантину похоронили в том углу кладбища, который  принадлежит всем и никому, в углу, где хоронят бесплатно и где бедняки исчезают  без следа. К счастью, бог знает, где отыскать душу. Фантину опустили в гробовую  тьму, среди костей, неведомо кому принадлежавших; прах ее смешался с прахом  других людей. Она была брошена в общую яму. Ее могила была подобна ее ложу.    

     

     

 Часть II    

«Козетта»    

     

Книга первая    

Ватерлоо    

     Глава первая.    Что можно увидеть по дороге из Нивеля    

     

В прошлом (1861) году, солнечным майским утром, прохожий,  рассказывающий эту историю, прибыв из Нивеля, направлялся в Ла – Гюльп. Он шел  по широкому обсаженному деревьями шоссе, которое тянулось по цепи холмов, то  поднимаясь, то опускаясь как бы огромными волнами. Он миновал Лилуа и Буа –  Сеньер – Иссак. На западе уже виднелась крытая шифером колокольня Брен –  л'Алле, похожая на перевернутую вазу. Он оставил позади раскинувшуюся на холме  рощу и, на повороте проселка, около какого-то подобия виселицы, источенной  червями, с надписью: «Старая застава э 4»,кабачок, фасад которого украшала  вывеска: «На вольном воздухе. Частная кофейная Эшабо».    

Пройдя еще четверть лье, он спустился в небольшую долину,  где, вытекая из-под мостовой арки в дорожной насыпи, струился ручей. Не густые,  но ярко-зеленые деревья, оживлявшие долину по одну сторону шоссе, разбегались  на противоположной стороне по лугам и в живописном беспорядке тянулись к Брен –  л'Алле.    

Направо, на краю дороги, виднелся постоялый двор,  четырехколесная тележка перед воротами, большая вязанка жердей для хмеля, плуг,  куча хворосту возле живой изгороди, дымившаяся в квадратной яме известь,  лестница, прислоненная к старому открытому сараю с соломенными перегородками  внутри. Молодая девушка полола в поле, где трепалась на ветру огромная желтая  афиша, возвещавшая, по всей вероятности, о ярмарочном представлении по случаю  храмового праздника. За углом постоялого двора, вдоль лужи, в которой  плескалась стая уток, пролегала скверно вымощенная дорожка, углублявшаяся в  чащу кустарника. Туда и направился прохожий.    

Пройдя около сотни шагов вдоль ограды XV столетия,  увенчанной острым щипцом из цветного кирпича, он очутился перед большими  каменными сводчатыми воротами с прямым поперечным брусом над створками в  суровом стиле Людовика XIV и двумя плоскими медальонами по сторонам. Фасад  здания, такого же строгого стиля, возвышался над воротами; стена,  перпендикулярная фасаду, почти вплотную подходила к воротам, образуя прямой  угол. Перед ними на поляне валялись три бороны, сквозь зубья которых  пробивались весенние цветы. Ворота были заперты. Затворялись они двумя ветхими  створками, на которых висел старый, заржавленный молоток.    

Солнце светило ярко; ветви деревьев тихо покачивались с тем  нежным майским шелестом, который, кажется, исходит скорее от гнезд, нежели от  листвы, колеблемой ветерком. Смелая пташка, видимо влюбленная, звонко  заливалась меж ветвей раскидистого дерева.    

Прохожий нагнулся и внизу, с левой стороны правого упорного  камня ворот, разглядел довольно широкую круглую впадину, похожую на  внутренность шара. В эту минуту ворота распахнулись и появилась крестьянка.    

Она увидела прохожего и догадалась, на что он смотрит.    

– Сюда попало французское ядро, – сказала она и  добавила: – А вот здесь, повыше, на воротах, около гвоздя, – это след  картечи, но она не пробила дерева насквозь.    

– Как называется эта местность? – спросил  прохожий.    

– Гугомон, – ответила крестьянка.    

Прохожий выпрямился, сделал несколько шагов и заглянул за  изгородь. На горизонте, сквозь деревья, он заметил пригорок, а на этом пригорке  нечто, похожее издали на льва.    

Он находился на поле битвы при Ватерлоо.    

 Глава вторая.    Гугомон    

     

Гугомон – вот то зловещее место, начало противодействия,  первое сопротивление, встреченное при Ватерлоо великим лесорубом Европы, имя  которого Наполеон, первый неподатливый сук под ударом его топора.    

Некогда это был замок, ныне – всего только ферма. Гугомон  для знатока старины – «Гюгомон». Этот замок был воздвигнут Гюго, сиром де  Сомерель, тем самым, который внес богатый вклад в шестое капелланство аббатство  Вилье.    

Прохожий толкнул ворота и, задев локтем стоявшую под их  сводом старую коляску, вошел во двор.    

Первое, что поразило его на этом внутреннем дворе, были  ворота в стиле XVI века, похожие на арку, ибо все вокруг них обрушилось.  Развалины часто производят величественное впечатление. Близ арки в стене  находились другие сводчатые ворота времен Генриха IV, сквозь которые видны были  деревья фруктового сада. Около этих ворот – навозная яма, мотыги, лопаты, тачки,  старый колодец с каменной плитой на месте передней стенки и железной вертушкой  на вороте, резвящийся жеребенок, индюк, распускающий веером хвост, часовня с  маленькой звонницей, грушевое дерево в цвету, осеняющее ветвями стену  часовни, – таков этот двор, завоевать который было мечтой Наполеона. Если  бы он сумел овладеть им, то, быть может, этот уголок земли сделал бы его  владыкой мира. Тут куры роются в пыли. Рычит большая собака; она щерит клыки и  заменяет теперь англичан.    

Англичане не могли не вызвать изумления. Четыре гвардейские  роты Кука в течение семи часов выдерживали ожесточенный натиск целой армии.    

Гугомон, изображенный на карте в горизонтальной плоскости,  включая все строения и огороженные участки, представляет собой неправильный  прямоугольник со срезанным углом. В этом углу, под защитой стены, с которой  можно было обстреливать в упор атакующих, и находятся южные ворота. В Гугомоне  двое ворот: южные – ворота замка, и северные – ворота фермы. Наполеон направил  против Гугомона своего брата Жермона; здесь столкнулись дивизии Гильемино, Фуа  и Башлю; почти весь корпус Рейля тут был введен в бой и погиб. Келлерман  потратил весь свой запас ядер на эту героическую стену. Отряд Бодюэна с трудом  проник в Гугомон с севера, а бригада Суа хоть и ворвалась туда с юга, но  овладеть им не смогла.    

Строения фермы окружают двор с юга. Часть северных ворот,  разбитых французами, висит, зацепившись за стену. Это четыре доски,  приколоченные к двум перекладинам, и на них отчетливо видны глубокие шрамы,  следы атаки.    

В глубине двора видны полуоткрытые северные ворота с  заплатой из досок на месте вышибленной французами и висящей теперь на стене  створки. Они проделаны в кирпичной с каменным основанием стене, замыкающей двор  с севера. Это обыкновенные четырехугольные проходные ворота, какие можно видеть  на всех фермах: две широкие створки, сколоченные из необтесанных досок. За ними  расстилаются луга. За этот вход бились ожесточенно. На косяках ворот долго  оставались следы окровавленных рук. Именно здесь был убит Бодюэн.    

Еще и сейчас ураган боя ощущается на дворе; здесь запечатлен  его ужас; неистовство рукопашной схватки словно застыло в самом ее разгаре, это  живет, а то умирает; кажется, все это было вчера. Рушатся стены, падают камни,  стонут бреши; проломы похожи на раны; склонившиеся и дрожащие деревья будто  силятся бежать отсюда.    

Этот двор в 1815 году был застроен теснее, чем ныне.  Постройки, которые позже были разрушены, образовали в нем выступы, углы, резкие  повороты.    

Англичане укрепились там; французы ворвались туда, но не смогли  удержаться. Рядом с часовней сохранилось обрушившееся, вернее, развороченное,  крыло здания – все, что осталось от Гугомонского замка. Замок служил крепостью,  часовня – блокгаузом. Здесь происходило взаимное истребление. Французы,  обстреливаемые со всех сторон – из-за стен, с чердачных вышек, из глубины  погребов, изо всех окон, изо всех отдушин, изо всех щелей в стенах, –  притащили фашины и подожгли стены и людей. Пожар был ответом на картечь.    

В разрушенном крыле замка сквозь забранные железными решетками  окна видны остатки разоренных покоев главного кирпичного здания; в этих покоях  засела английская гвардия. Винтовая лестница, рассевшаяся от нижнего этажа до  самой крыши, кажется внутренностью разбитой раковины. Лестница проходила сквозь  два этажа; осажденные на ней и загнанные наверх англичане разрушили нижние  ступени. И теперь эти широкие плиты голубоватого камня лежат грудой среди  разросшейся крапивы. Десяток ступеней еще держится в стене; на первой из них  высечено изображение трезубца. Эти недосягаемые степени крепко сидят в своих  гнездах. Остальная часть лестницы похожа на челюсть, лишенную зубов. Тут же  высятся два дерева. Одно засохло, другое повреждено у корня, но каждою весну  зеленеет вновь. Оно начало прорастать сквозь лестницу с 1815 года.    

Резня происходила в часовне. Теперь там снова тихо, но у нее  странный вид. Со времен бойни богослужений в ней не совершали. Однако аналой  уцелел – грубый деревянный аналой, прислоненный к необтесанной каменной глыбе.  Четыре выбеленные стены, против престола дверь, два полукруглых окошка, на  двери большое деревянное распятие, над распятием четырехугольная отдушина,  заткнутая охапкой сена, в углу, на земле, старая разбитая оконная рама – такова  эта часовня. Около аналоя прибита деревянная, XV века, статуя святой Анны;  голова младенца Иисуса оторвана картечью. Французы, на некоторое время  овладевшие часовней и затем выбитые из нее, подожгли ее. Пламя охватило ветхое  строение. Оно превратилось в раскаленную печь. Сгорела дверь, сгорел пол, не  сгорело лишь деревянное распятие. Пламя обуглило ноги Христа, превратив их в  почерневшие обрубки, но дальше не пошло. По словам местных жителей, это было  чудо. Младенцу Иисусу, которого обезглавили, посчастливилось меньше, чем  распятию.    

Стены испещрены надписями. У ног Христовых можно прочесть:  Henquines[29],  А дальше: Conde de Rio Maior[30].  Marques у Marquesa de Almagro (Habаnа)[31].  Встречаются и французские имена с восклицательными знаками, говорящими о гневе.  В 1849 году стены выбелили: здесь нации поносили одна другую.    

Возле двери часовни подобрали труп, державший в руке топор.  Это был труп подпоручика Легро.    

Выходишь из часовни и направо замечаешь колодец. На этом  дворе их два. Спрашиваешь: почему у этого колодца нет ведра и блока? А потому,  что из него не черпают больше воды. Почему же из него не черпают больше воды?  Потому что он набит скелетами.