1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Да  уж будь спокоен, Клодий Глабр – старый кот, ему справиться с таким мышонком,  как этот Спартак, – детская игрушка.    

– Ну,  еще бы, клянусь Юпитером Охраняющим!    

Последовала  недолгая пауза. Спартак насмешливо улыбнулся, а декан продолжал:    

– Стереги  получше, Септимий, и не принимай лисиц за гладиаторов.    

– Чересчур  много чести было бы для гладиаторов, – сострил в ответ солдат Септимий.    

И снова  все затихло.    

Тем  временем глаза Спартака уже привыкли к темноте, и он начал различать то, что  его интересовало: форму рва и вала римского лагеря. Ему надо было узнать, какие  из четырех ворот находились ближе.    

Как раз  в это время патруль, возвратившись на свой пост, развел почти погасший костер,  и вскоре красные, сверкающие языки ожившего пламени осветили частокол на валу;  он оказал помощь Спартаку в задуманном им деле: теперь ему было нетрудно рассмотреть,  где находились декуманские ворота, то есть ворота, которые в римских лагерях  были дальше всего от позиций, занятых неприятелем. В лагере Мессалы Нигера эти  ворота были обращены в сторону Нолы.    

Как  только Спартак ознакомился с расположением вала, он пошел обратно, добрался до  своей когорты и со всевозможными предосторожностями повел ее в обход к  декуманским воротам. Отряд шагал молча и бесшумно, пока не подошел к римскому  лагерю настолько близко, что гул шагов уже невозможно было скрыть от часовых.    

– Кто  идет? – раздался голос легионера Септимия.    

По тону  оклика Спартак понял, что на этот раз легионер не сделал ошибки, приняв лисиц  за гладиаторов, а хорошо различил топот идущего войска.    

Не  получив ответа, бдительный Септимий несколько раз подал сигнал тревоги.    

Но  гладиаторы, бросившись бегом, спустились в ров, с неслыханной быстротой  перебрались через него, влезая на плечи один другому, и в мгновение ока  очутились наверху вала; Спартак же, рука которого совсем зажила, благодаря  своей необыкновенной ловкости первым появился наверху; с присущей ему  стремительностью он напал на легионера Септимия, который вяло и с большим  трудом защищался от ударов Спартака, крикнувшего ему своим громоподобным  голосом:    

– Эй,  ты… насмешник Септимий! Твоей милости было бы куда лучше, если б тебе пришлось  отбиваться не от меня, а от лисицы. Ты ведь почитаешь ее больше, чем  гладиаторов!    

Не успев  договорить эти слова, фракиец насквозь пронзил мечом легионера. А тем временем  гладиаторы группами по три, по четыре, по восемь, по десять человек врывались в  лагерь, – и началась резня, как это обычно бывает при внезапных ночных  нападениях.    

Римляне  спали крепким сном, как люди, которым нечего опасаться; они не боялись врага,  полагая, что он крепко заперт в своем стане. Теперь же все их усилия и попытки  оказать сопротивление яростному натиску гладиаторов были безуспешны. Число  нападавших все возрастало, они уже овладели декуманскими воротами, врывались в  палатки, кидались на сонных безоружных легионеров, рубили, душили их.    

По всему  римскому лагерю слышны были страшные крики, проклятья, мольбы; там царили  паника, смятение, смерть. Это была даже не кровопролитная битва, а истребление,  уничтожение врагов; за полчаса с небольшим погибло свыше четырехсот легионеров,  остальные опрометью бежали куда глаза глядят.    

Лишь  человек сорок самых храбрых воинов под началом Валерия Мессалы Нигера, наскоро  вооруженных мечами, пиками и дротиками, но без лат и щитов, собрались у  преторских ворот, то есть у главных ворот лагеря, расположенных против  декуманских. Отважным сопротивлением они старались сдержать натиск гладиаторов  в надежде, что это даст время беглецам собраться и снова вступить в бой. Среди  этих храбрецов особенно выделялся Мессала Нигер; доблестно сражаясь, он ободрял  римлян и время от времени призывал Спартака, крови которого он жаждал,  померяться с ним силами.    

– Эй!  Спартак!.. – кричал он. – Подлый вождь гнуснейших разбойников… Где  ты?.. Подлый раб, поди сюда, грабитель! Встань лицом к лицу со мной! Скрести  свой меч с мечом свободного гражданина… Спартак, разбойник, где ты?    

Несмотря  на крики, стоны, звон оружия и страшный шум, стоявший в лагере, фракиец услышал  наконец дерзкие слова римлянина; могучими руками он проложил себе дорогу среди  своих воинов, столпившихся вокруг этой кучки легионеров, и, разыскивая  человека, вызывавшего его на бой, в свою очередь звал его:    

– Эй,  римский разбойник! Почему ты поносишь меня за глаза? Грабитель и сын грабителя,  оставь для себя свои прозвища, они твое единственное, действительно тебе  принадлежащее достояние! Римлянин, вот я… Что тебе надо?    

И с  этими словами он вступил в бой с Мессалой, который, яростно нападая на него,  тяжело дыша, прерывистым голосом кричал:    

– Я  хочу пронзить тебя своим клинком… осквернить честный меч Валерия Мессалы… твоею  кровью…    

Оскорбительные  выкрики центуриона вызывали гнев Спартака; он отбил бешеную атаку римлянина и,  сам перейдя в нападение, одним ударом разбил щит Мессалы в щепки, другим, пробив  его кольчугу, серьезно ранил в бок, а затем, как раз когда Мессала произносил  последние из приведенных здесь слов, Спартак с такой неистовой силой нанес ему  удар по гребню шлема, что несчастный центурион был совершенно оглушен,  зашатался и рухнул наземь. Но счастье сопутствовало ему: имя Валерии Мессалы  воскресило воспоминания, и любовь, возгоревшаяся в душе гладиатора, смирила его  гнев и удержала руку, готовую поразить врага насмерть.    

Мессала  не был бахвалом, способным только на вызов, он был действительно силен и храбр;  но как ни велики были его силы, умение владеть оружием и львиное мужество, он  не мог устоять против Спартака, бесспорно заслужившего наименования самой  сильной руки и самого мощного меча тех времен.    

Фракиец  остановил свой меч в тот миг, когда он был на расстоянии всего лишь нескольких  дюймов от груди упавшего центуриона, и, повернувшись в сторону двух оптионов,  прибежавших на помощь Мессале, несколькими стремительными ударами выбил меч из  рук одного, ранил в живот другого, крикнув:    

– Иди,  юноша, и скажи своим римлянам, что подлый гладиатор подарил тебе жизнь!    

Расправившись  с обоими оптионами, он вернулся к Мессале, помог ему встать и поручил двум гладиаторам  охранять его от гнева вновь прибывающих бойцов.    

Вскоре  кучка храбрецов, пытавшихся сдержать натиск гладиаторов, была почти полностью  уничтожена, и римский лагерь оказался во власти восставших.    

То же  самое произошло и в лагере Клодия Глабра. Эномай очень скоро наголову разбил когорты  Глабра и, обратив их в стремительное бегство, овладел лагерем.    

Таким  образом, благодаря мужеству, проницательности и предусмотрительности Спартака  тысяча с небольшим гладиаторов одержала блестящую победу над тремя с лишним  тысячами римлян, тысяча римлян была убита, а их оружие, значки, имущество и  лагерь достались восставшим.    

На  следующий день оба отряда гладиаторов соединились в лагере Клодия Глабра; победители  не скупились на насмешки и шутки над ним, называли Глабра кошкой, сбежавшей от  мыши, и сочинили песенку приблизительно такого содержания:    

Жил-был  кот один когда-то.    

Серой  мышки враг заклятый,    

Он ее  подстерегал    

И,  прикидываясь сонным,    

С  огоньком в глазах зеленым    

Неподвижно  поджидал.    

Только  мышь была ученой,    

Хитрой,  жизнью умудренной:    

Взобралась  коту на хвост    

И,  перехитрив бахвала,    

Торжествуя,  ликовала.    

План у  этой мышки прост.    

Радуясь  затее ловкой,    

К  кончику хвоста бечевкой.    

Привязала  вмиг звонок.    

Перепуганный  трезвоном,    

Кот под  смех мышей со стоном    

Убежал,  не чуя ног.    

Можно  себе представить, какой дружный хохот стоял в лагере, превратившемся из  римского в гладиаторский, когда сочинители этих куплетов переложили их на очень  популярный в то время мотив и распевали их по всему лагерю.    

Между  тем в лагерь на Везувии сотнями стекались гладиаторы школы Лентула Батиата; они  убегали из Капуи толпами, не то что ежедневно, а, можно сказать, ежечасно;  меньше чем через двадцать дней, протекших после победы Спартака над Клодием  Глабром, пришло свыше четырех тысяч гладиаторов. Они были вооружены копьями,  мечами и щитами, отнятыми у римлян. Присоединив к ним тысячу двести человек,  уже сражавшихся под знаменем восставших, Спартак образовал первый легион армии  угнетенных. В ближайшем будущем эта армия должна была стать грозной и опасной  силой.    

Хотя в  Риме были заняты более важными и неотложными военными делами, все же поражение,  нанесенное Клодию Глабру, вызвало тревогу: как сенату, так и народу римскому  казалось позором для римлян, что легионеры, победители мира, были разбиты и  изрублены толпами подлых гладиаторов.    

А тем  временем эти подлые, – а их было уже свыше пяти тысяч человек, –  построенные в манипулы, когорты и легион, возглавляемые таким мужественным и  дальновидным человеком, каким был Спартак, в один прекрасный день появились у  Нолы, цветущего, богатого и многолюдного города Кампаньи, и, прежде чем начать  штурм города, предложили гражданам предоставить гладиаторам право свободного  входа в город, обещая сохранить за это жизнь и имущество жителей.    

Перепуганные  жители Нолы собрались на форуме. Стоял невообразимый шум, слышались противоречивые  восклицания: одни кричали, что город надо сдать, другие требовали защиты.  Наконец верх одержали более храбрые: ворота города заперли, горожане поспешили  к стенам отражать нападение; в Неаполь, Брундизий и Рим были посланы гонцы с  просьбой о подкреплении.    

Но все  эти посланцы попали в руки Спартака, так как он приказал следить не только за дорогами,  но и за тропинками, за дорожками, и оборона Нолы свелась к бессильной, тщетной  попытке жителей удержать город. Обитатели его были плохо вооружены и  малосведущи в военном деле. Борьба продолжалась не больше двух часов:  гладиаторы, имевшие теперь много лестниц, быстро и с ничтожными для себя  потерями овладели городскими стенами, проникли в город и, раздраженные его  сопротивлением, стали избивать и грабить жителей.    

Это  произошло потому, что, хотя Спартак и насаждал в своих легионах самую строгую  дисциплину, хотя солдаты любили и уважали его, они поддались опьянению кровью,  их обуяла жажда разрушения, охватывающая солдат против воли, когда они,  ворвавшись в захваченный город, вынуждены сражаться, рисковать жизнью и видеть,  как гибнут их товарищи по оружию.    

Спартак  побежал по улицам города, чтобы обуздать гладиаторов, прекратить грабежи и  убийства. Благодаря его громадной силе воли и энергии он с помощью своих  военачальников через несколько часов добился прекращения резни и грабежей.    

Вскоре  букцины протрубили сбор, и со всех сторон на призыв послушно стали стекаться  гладиаторы. Распространился слух, что по приказу Спартака легион должен в  полном составе явиться на грандиозный форум Нолы, славившийся великолепными  старинными храмами, базиликами и портиками.    

Меньше  чем через час легион гладиаторов выстроился на площади в полном боевом порядке  в три ряда. Спартак появился на ступеньках храма Цереры; он был бледен, лицо  его было грозным. Несколько мгновений он стоял среди глубокой тишины с  опущенной на грудь головой, в скорбном раздумье. Наконец он поднял голову и,  гневно сверкая глазами, воскликнул своим могучим голосом, прозвучавшим на всю  площадь:    

– Вы  что же, дикие и преступные люди, желаете добиться, клянусь всеми богами ада,  имени грабителей и славы разбойников и убийц?    

И он  умолк.    

Несколько  минут никто не проронил ни слова, а затем Спартак продолжал:    

– Неужели  это та свобода, которую мы несем рабам, та дисциплина, при помощи которой мы  стараемся стать людьми, достойными отнятых у нас прав? Это ли благородные  поступки, которыми мы привлечем к себе расположение италийцев, это ли  добродетель, пример которой мы должны показывать? Разве вам мало того, что  против нас – величие и могущество римского имени, вы еще желаете, чтобы на вас  обрушились проклятия и месть всех народов Италии? Видно, вам мало той печальной  славы, которую создали нам наши угнетатели, – она идет впереди нас и  поддерживает утвердившееся с их легкой руки мнение, что мы – варвары, грабители  и самые подлые люди? Всего этого вам мало, и, вместо того чтобы славными  деяниями, строжайшей дисциплиной, образцовым поведением опровергнуть клевету,  жертвой которой мы являемся, вы хотите подкрепить ее и еще усилить мерзким  поведением, позорными и подлыми поступками!..    

Все в  Италии глядят на нас с опаской, подозрительно, недоверчиво; кто нам не явный  враг, уж, наверно, и не друг; наше святое дело и знамя, за которое мы  сражаемся, самое высокое из всех когда-либо развевавшихся под солнцем на полях  сражений от края и до края полуострова, не пользуются никакой симпатией. Чтобы  завоевать расположение к себе, у нас есть только одно средство: дисциплина.    

Железная  дисциплина – это непроницаемая и непобедимая броня римских легионов; они не  сильнее и не храбрее всех солдат на свете, – существуют народы, не  уступающие им ни в отваге, ни в силе, но среди всех армий нет более  дисциплинированной, чем римская, и вот почему римляне побеждают всех своих врагов.    

Не  помогут вам ни необычайная сила ваших мускулов, ни ваше беспримерное мужество,  если вы не изучите и не примените на деле их дисциплину. Как переняли вы от  римлян их боевой порядок, так должны вы перенять и их дисциплину.    

Если вы  хотите, чтобы я был вашим вождем, то я требую от вас умения повиноваться, быть  сдержанными и умеренными, потому что сила войска – в порядке, в повиновении, в  сдержанности. Каждый должен поклясться своими богами, и все вы должны  поклясться мне своей честью, что с этого часа никогда не совершите даже самого  незначительного проступка, никогда не дадите мне основания упрекнуть вас в распущенности  и неподчинении.    

Для  обеспечения победы необходимо, чтобы я нашел в себе силу поступать подобно  консулу Манлию Торквату, который приказал сыну отрубить голову своему другу,  ежели он окажется виновным в малейшем нарушении установленных законов и  порядков. Восхищенные историки рассказывают о римских легионах, что однажды они  разбили лагерь возле яблони; когда же сняли палатки, оказалось, что с яблони не  было сорвано ни одного плода. Я хочу, чтобы и о вас могли сказать то же самое!  Лишь при этом условии мы будем достойны свободы, которой мы добиваемся, лишь  при этом условии мы можем одержать победу над самым сильным и самым храбрым  войском в мире.    

Гул  одобрения сопровождал пламенную речь Спартака. Гладиаторы были покорены грубоватой,  но страстной и прочувствованной речью своего вождя; а когда он кончил говорить,  долго не смолкали единодушные возгласы одобрения и рукоплескания.    

Спартак  вывел свою армию из Нолы и приказал разбить лагерь вблизи нее, на одном из холмов.  Две когорты, которые он сменял ежедневно, стояли на страже у города. В Ноле он  добыл большое количество оружия, лат, щитов и сложил их все в своем лагере,  чтобы вооружить рабов и гладиаторов, стекавшихся под знамя восстания.    

Близ  Нолы Спартак провел больше двух месяцев, неустанно совершенствуя боевое мастерство  и уменье владеть оружием своих солдат, число которых все возрастало и достигло  восьми тысяч; вскоре он уже мог составить из них два легиона. Порядок и  дисциплина, которые насаждал в своей армии доблестный фракиец, поражали жителей  Кампаньи: их собственность и жизнь не подвергались никакой опасности, гладиаторы  ничем и никогда не беспокоили их.    

В Риме  меж тем было решено отправить против взбунтовавшихся рабов и гладиаторов претора  Публия Вариния с легионом, в большинстве своем состоявшем из добровольцев и  молодых новобранцев, – ветераны и легионеры, уже испытанные в бранных  походах, были посланы против Сертория и Митридата.    

Но за  несколько дней до выступления из Рима Публия Вариния с шеститысячным войском, к  которому был присоединен отряд всадников, сформированный союзниками-италийцами,  численностью свыше трехсот копий, из Эпицинийского леса, расположенного между  Сутри и Суэссой-Пометией, неподалеку от Аппиевой дороги, вечером вышло свыше  двух тысяч человек; многие из них были вооружены чем попало: косами,  трезубцами, топорами и серпами, а иные просто-напросто заостренными кольями, и  лишь немногие имели копья и мечи.    

Это были  гладиаторы из школ Акциана, Юлия Рабеция и других римских ланист; по приказу,  полученному от Крикса, они собрались поодиночке и, встав под его команду, были  разделены на четыре когорты и двадцать манипул. Теперь они двигались по  направлению к Везувию, на соединение с легионами Спартака.    

Утром  пятнадцатого февраля, после того как Метробий отправился с доносом о заговоре  гладиаторов к консулам Котте и Лукуллу, Крикс обошел школу за школой,  предупреждая гладиаторов о случившемся и призывая их к спокойствию и  осторожности.    

В одной  из школ его арестовали и препроводили в Мамертинскую тюрьму; его держали там  свыше двух месяцев, секли розгами, и, несмотря на то что он твердо и решительно  отрицал свое участие в заговоре Спартака, его, пожалуй, присудили бы к  распятию, если бы не гладиаторы, которые умолили своих ланист ходатайствовать  за Крикса перед Цетегом, Лентулом, Юлием Цезарем и Катилиной и добились наконец  его освобождения.    

Крикса  выпустили из тюрьмы, но он понимал, что за ним строго следят и что все школы и  все гладиаторы, без сомнения, находятся под наблюдением. Он решил притвориться  ничего не знающим, ко всему совершенно безучастным и тем самым если не  уничтожить, то хотя бы уменьшить подозрения ланист и властей.    

Поэтому-то  бедный галл, несмотря на все настояния Спартака, был принужден смирить тревогу,  гнев и желания, кипевшие в его душе, и не мог ни сам двинуться на Везувий, ни  послать или повести туда хотя бы один манипул.    

После  всяческих ухищрений и уловок, серьезнейших опасностей и бурных тревог Криксу  наконец удалось через четыре с лишним месяца после начала восстания и двух  побед, одержанных армией Спартака над римлянами, бежать из Рима и укрыться в  Эпицинийском лесу; он был уверен, что если не все гладиаторы, которым он здесь  назначил свидание, то во всяком случае очень многие из них придут сюда.    

Так и  случилось. Два дня галл скрывался в тенистых уголках леса, поджидая товарищей,  а затем отправился на Везувий. Проделав четырехдневный тяжелый переход, он  прибыл туда во главе двадцати манипул.    

Радость,  торжество, ликование по поводу их прибытия неописуемы. Спартак встретил Крикса  действительно по-братски – он любил и ценил его больше всех.    

Две  тысячи гладиаторов, приведенных Криксом, были немедленно вооружены и распределены  равномерно по двум легионам, из которых одним командовал Эномай, а вторым  Крикс. Спартак под единодушные приветствия был провозглашен верховным вождем  войска гладиаторов.    

Два дня  спустя после прибытия Крикса разведчики доложили Спартаку, что по Аппиевой  дороге ускоренным маршем идет против них претор Публий Вариний. Вождь  гладиаторов приказал войску тихо сняться с лагеря и ночью быстро двинулся  навстречу неприятелю.    

 Глава тринадцатая    

ОТ КАЗИЛИНСКОГО ДО  АКВИНСКОГО СРАЖЕНИЯ    

     

Публию  Варинию было сорок пять лет. Он происходил из плебеев, был крепкого телосложения,  неукротимого, гордого нрава и обладал всеми лучшими качествами римского воина,  представляя собой его ярко выраженный тип. Как в пище, так и в питье был  воздержан и неприхотлив; привычен к холоду, жаре, большим переходам, бессонным  ночам и иным военным тяготам; был угрюм, молчалив и храбр до дерзости. Если бы  при этих ценнейших качествах Вариний еще отличался большим умом, если бы шире  был его кругозор, а образование – не столь поверхностным и односторонним, у  него имелись бы все основания стать консулом, полководцем, триумфатором. Но, к  несчастью для него, он не обладал высоким умом, равным благородству его души, и  за двадцать восемь лет боевой службы добился всего лишь звания претора, да и то  присвоили ему это звание из уважения к его суровой беспристрастности,  испытанной храбрости, превосходному знанию военного дела и соблюдению  предписаний уставов. Римские воины, сражавшиеся с ним бок о бок, и полководцы,  под началом которых он служил, восхищались его усердием, доблестью, духовной и  физической силой.    

Семнадцати  лет от роду он под предводительством Гая Мария впервые участвовал в войне с  тевтонами и кимврами, отличился и был награжден гражданским венком и званием  декана; затем он сражался под знаменем Помпея Страбона, отца Помпея Великого, в  гражданской войне, несколько раз был ранен и награжден вторым гражданским  венком. Под началом Суллы он участвовал в войне против Митридата, получил  несколько ранений, а при осаде Афин был награжден крепостным венком[156] и  удостоен звания младшего центуриона. Он сопутствовал Сулле во всех перипетиях  гражданской войны и за новые доблестные деяния получил звание сначала старшего  центуриона, а потом трибуна. Затем он последовал за Помпеем Великим в Африку,  где сражался в его армии против Домиция и Ярбы; в эту войну он получил звание  квестора, в котором оставался и при Аппии Клавдии, воевал против восставших  фракийцев и македонян. После смерти Клавдия, когда военные действия во Фракии  были закончены, Вариний вернулся в Рим, надеясь получить от консула Аврелия  Котты, собиравшего легионы для борьбы с Митридатом, звание наместника или, по  крайней мере, утверждение в звании квестора. Однако к тому времени, как Вариний  прибыл в Рим, Котта уже уехал в Азию, а другой консул, Луций Лициний Лукулл,  уже сформировал свое войско, но, желая воспользоваться опытом Вариния, которого  он высоко ценил, добился избрания его претором Сицилии, поручив ему  ликвидировать позорящую Рим войну с гладиаторами.    

Вот что  представлял собою человек, выступивший из Рима через Капенские ворота в восемнадцатый  день до июльских календ (четырнадцатого июня) 680 года от основания Рима и направившийся  по Аппиевой дороге в поход против гладиаторов, которых возглавлял Спартак. У Публия  Вариния было шесть тысяч легионеров, триста всадников, тысяча велитов[157] и  шестьсот пращников, приданных легиону по настоянию претора и Лукулла, ибо в  такой войне необходимо было иметь в своем распоряжении легко вооруженные  части, – всего восемь тысяч молодых, сильных, отлично вооруженных воинов.  Квестором у Публия Вариния состоял тридцатипятилетний Гней Фурий, человек  мужественный, умный и отлично знающий военное дело, но кутила, буян и  скандалист. Среди шести трибунов, находившихся под началом Вариния, были и  выходцы из знатных патрицианских семей: Калпурний Бибул, который в 695 году  стал консулом совместно с Гаем Юлием Цезарем; совсем юный Квинт Фабий Максим,  который во время диктатуры Цезаря был консулом в 709 году от основания Рима; самым  старшим в чине между трибунами был Лелий Коссиний, грубый и недалекий человек  лет пятидесяти. Он участвовал в пятидесяти семи сражениях, одиннадцати осадах и  ста двадцати схватках, получил двадцать две раны и заслужил два гражданских  венка, но за тридцать два года военной службы из-за своего невежества и тупости  дослужился только до звания трибуна, в котором и оставался в продолжение  одиннадцати лет.    

Быстрым  маршем, в три дня, Публий Вариний дошел до Кайеты. Разбив здесь лагерь, он вызвал  к себе Павла Гардения Тибуртина, префекта конницы, и приказал ему немедленно  пробраться за Капую, собрать там точные и подробные сведения о месте  расположения восставших, об их числе, вооружении и, по возможности, об их  планах.    

Молодой  Тибуртин добросовестно и осмотрительно выполнил данное ему поручение и побывал  не только в Капуе, но и в Кумах, в Байиях, в Путеолах, в Геркулануме и Неаполе,  и даже в Помпее и Ателле; повсюду он собирал сведения о неприятеле у римских  властей, а также у местных жителей и пастухов. Через четыре дня он вернулся в  лагерь Вариния. Кони его были все в мыле, он почти загнал их, но привез весьма  важные сведения о продвижении гладиаторов и общем их положении. Тибуртин мог  доложить претору, что число восставших доходит до десяти тысяч, что они хорошо  вооружены и обучены римской тактике ведения боя, что их лагерь находится близ  Нолы, откуда они делают вылазки по окрестностям и как будто не предполагают  менять место своего лагеря; судя по основательным лагерным укреплениям, они,  очевидно, будут здесь ожидать наступления римлян.    

Получив  все эти сведения, Вариний, сидя в своей палатке, долго обдумывал план действий;  наконец он решил разделить свои силы и наступать на лагерь гладиаторов по двум  почти параллельным направлениям, с тем чтобы напасть на них одновременно с двух  сторон. Таким тактическим маневром он надеялся добиться сразу решительной  победы.    

Он  поручил квестору Гнею Фурию командование четырьмя когортами легионеров, тремястами  велитов, двумястами пращников и сотней всадников и приказал ему идти по  Аппиевой дороге до Суэссы; здесь ему надлежало свернуть с Аппиевой дороги на  Домициеву, которая от этого города шла берегом моря через Литерн, Кумы, Байи и  Неаполь к Сурренту. Дойдя до Байи, Фурий должен был тут на неделю остановиться,  а затем двинуться в Ателлу и там ожидать дальнейших распоряжений Вариния. Сам  же Вариний, в то время как Фурий будет в походе, подымется по реке Лирис до  Интерамны, там он перейдет Латинскую дорогу – она вела от Рима через Тускул,  Норбу, Интерамну, Теан и Аллифы до Беневента; у Аллиф он, перейдя с консульской  Латинской дороги на преторскую, которая тянулась от Аллиф вдоль Кавдинского  ущелья и вела в город Кавдий, зайдет таким образом в тыл гладиаторам. Здесь он  задержится на один день, а затем отдаст приказ своему квестору Фурию двинуться  из Ателлы и атаковать мятежников; а последние, увидя, что они числом  превосходят Фурия, пойдут ему навстречу, бросив сюда все свои силы; тут-то Вариний  нападет на врага с тыла и уничтожит его.    

Таков  был план Публия Вариния, и, надо сказать, план сам по себе неплохой, но его  успешное выполнение было бы возможно только в том случае, если бы гладиаторы  оставались на месте, ожидая римлян у Нолы, а в этом Вариний, считавший Спартака  чем-то вроде нечистого животного, но отнюдь не разумным человеком, нисколько не  сомневался.    

Тем  временем фракиец, разведав, что претор выступил против него, и узнав, что тот  уже в Кайете, тут же двинулся по Домициевой дороге в Литерн и прибыл туда,  совершив два утомительных, но быстрых перехода.    

Квестор  Гней Фурий, продвигавшийся по той же Домициевой дороге, но с другой стороны,  дошел до Тиферна. Здесь его разведчики доложили ему, что Спартак со всем своим  войском неожиданно пришел в Литерн и теперь находится на расстоянии не более  одного дня пути от римского войска.    

Гней  Фурий как солдат не прочь был бы померяться силами с каждым гладиатором в отдельности,  в том числе и со Спартаком, но как предводитель войска, имеющий определенное задание,  он не счел возможным вступать в бой с неприятелем, численностью превосходящим его,  ибо не надеялся на победу. Бегство же он считал низостью и малодушием, которого  не могут оправдать даже соображения благоразумия, так как отступление римлян к  Латии дало бы возможность Спартаку легко настигнуть их и уничтожить. Поэтому  Гней Фурий решил оставить консульскую дорогу, свернуть налево и подняться до  Кал, откуда он мог в несколько часов дойти до Капуи; две тысячи восемьсот  человек его солдат, соединившись с капуанским гарнизоном, получившим за это  время подкрепление, могли бы отразить нападение гладиаторов. Если бы Спартак  вздумал продвигаться в сторону Латия, у Гнея Фурия хватило бы времени призвать  на помощь Вариния, соединиться с ним и, обрушившись на дерзкого мятежника с  тыла, разгромить его. Если бы Спартак отступил, Фурий надеялся выполнить данный  ему приказ: либо опять вернуться на Домициеву дорогу, либо из Капуи по  преторской дороге прийти в назначенный день в Ателлу.    

Все эти  мудрые рассуждения и принятое в результате их не менее мудрое решение свидетельствовали  об уме и способностях Фурия; будь на его месте сам Помпей Великий, и тот не мог  бы поступить иначе.    

Фурий  решил сняться с лагеря за два часа до рассвета и, соблюдая полную тишину, направиться  в Калы, послав предварительно по консульской дороге трех разведчиков,  переодетых в крестьянское платье. Они должны были, невзирая на риск и  опасности, сообщить врагу ложные сведения о продвижении Гнея Фурия и попытаться  уверить гладиаторов, что он отправился в Кайету, то есть повернул назад.    

Но  Спартак уже знал от своих разведчиков, что часть неприятельских сил  расположилась лагерем в Тиферне; он сразу понял, какую ошибку совершил претор  Вариний, разделив свои силы пополам с целью поймать Спартака в мешок; фракиец  полностью разгадал планы квестора и с прозорливостью, свойственной только  гениальным умам, тотчас же сообразил, как следует поступить: стремительным  броском врезаться между вражеских войск и разбить каждое из них в отдельности,  обрушив все силы сначала на одну часть, а затем и на другую.    

Одним из  наиболее выдающихся качеств Спартака как полководца, столь прославивших его во  время этой войны, была быстрота, с которой он умел оценивать, анализировать  обстановку, предвидеть, вырабатывать план действия и тут же приводить его в  исполнение. Военный талант Наполеона во многом был схож с талантом Спартака.  Фракиец восхищался тактикой и обученностью римского войска, тщательно изучал их  сам и обучал свои легионы, отвергая, однако, педантизм римских полководцев,  запрещавший отходить от некоторых установленных правил, норм, навыков. Спартак  сообразовывал свои действия – передвижение войска, маневры, переходы – с  местностью, с обстоятельствами, с позицией неприятеля; он усовершенствовал и  применял на практике самую простую, но вместе с тем самую логичную и выгодную  тактику – тактику стремительной быстроты, введенную Гаем Марием; впоследствии  она помогла Юлию Цезарю покорить мир. Все большие сражения, выигранные  Спартаком и справедливо поставившие его в ряды самых блестящих полководцев того  времени,[158]  были выиграны не только благодаря мужеству и отваге его солдат, грудью  защищавших свободу, но и благодаря стремительной быстроте передвижения его  войска.    

Возвратимся  к нашему повествованию. Приняв решение, Спартак обратился с краткой речью к  своему войску, чтобы ободрить и воодушевить уставших солдат, которым для блага  их общего дела предстояло проделать новый утомительный переход. Отдав приказ  сняться с лагеря, Спартак оставил Домициеву дорогу и по трудному пути,  пролегавшему меж холмов, которые тянутся от Капуи через Казилин, а затем спускаются  к самому морю, пробрался до Вултурна, с шумом несущего меж крутых берегов свои  бурные воды.    

Этот  переход дал возможность Спартаку быстро, до наступления зари, перебросить свои  войска к Капуе; в трех милях от города он приказал раскинуть палатки и разрешил  своему войску отдохнуть в течение нескольких часов, а в это время квестор Фурий  тронулся в путь по направлению к Калам. В полдень Спартак снова велел трубить  поход; посмеиваясь над страхом, объявшим защитников Капуи, которые заперли все  ворота, спустили решетки и взобрались на вал, с трепетом ожидая неминуемого  штурма, он прошел мимо города парфюмеров,[159]  оставшегося по правую руку, и направился в сторону Казилина, куда пришел к  вечеру, в тот самый час, когда квестор Фурий явился в Калы.    

Казилин,  небольшой, оживленный и густонаселенный город, был расположен на правом берегу  Вултурна, омывавшего его стены; он находился на расстоянии семи миль от Капуи,  одиннадцати – от Кал и почти в двадцати двух милях от устья Вултурна. При таком  расположении сил сражающихся Казилин становился самым важным стратегическим  пунктом предстоящих военных операций. Овладение этим пунктом являлось насущной  необходимостью для Спартака, он получал тогда возможность господствовать над  обоими берегами и долиной Вултурна. Расположившись там лагерем со своими  легионами, он не только окончательно разъединил бы оба вражеских войска, но и  не дал бы им возможности получить подкрепление из Капуи или укрыться в ее  стенах и мог бы разбить эти войска одно за другим. Так как жители Казилина,  напуганные неожиданным появлением гладиаторов, послали навстречу Спартаку  представителей власти, почтительно просивших его смилостивиться над жителями,  то ему незачем было применять силу, чтобы войти в город. Приказав расставить  стражу у ворот и оставив в городе одну когорту, фракиец ушел оттуда со своими  легионами и расположился лагерем на удобной возвышенной местности, за Римскими  воротами, откуда дорога шла прямо к Калам.    

За  время, истекшее с момента поражения Клодия Глабра до того, как Публий Вариний  был послан против гладиаторов, Спартак мог свободно передвигаться почти по всей  Кампанье; он велел наиболее ловким и искусным конникам объездить большое число  молодых лошадей, которых гладиаторы изловили на плодородных пастбищах этой  провинции. Таким образом, он составил отряд в шестьсот конников, префектом  которого Спартак предложил поставить храброго и достойного Борторикса,  передавшего Криксу командование вторым легионом, которое ему временно было  поручено.    

Как  только лагерь был разбит, Спартак разрешил своим уставшим солдатам отдых на несколько  дней, чтобы они могли восстановить силы, пока квестор Фурий, – Спартак  предполагал, что тот продолжает двигаться по Домициевой дороге, – дойдет  до Литерна; тогда фракиец рассчитывал ударить ему в тыл и уничтожить его  когорты.    

Все же  Спартак, будучи чрезвычайно предусмотрительным, призвал к себе Борторикса и  приказал ему после шестичасового отдыха, около полуночи, разделить своих  конников на два отряда – один отправить по Домициевой дороге почти до Тиферна,  чтобы получить сведения о вражеском войске, другой же отряд, ради осторожности,  отвести на Аппиеву дорогу до Кал и обследовать местность; на заре оба отряда  должны были возвратиться в лагерь и сообщить о результатах разведки.    

За час  до восхода солнца первыми, к немалому удивлению Спартака, вернулись конники, отправленные  к Калам; они сообщили, что враг продвигается со стороны Казилина. Сначала  Спартак не поверил этим сведениям, но, расспросив подробно начальника  разведчиков и поразмыслив, он понял, что произошло: гладиаторы отошли с Домициевой  дороги вправо, чтобы дать проход Фурию, а потом зайти ему в тыл, но в этот же  момент и римлянин свернул влево, чтобы избежать встречи с гладиаторами и  укрыться в Капуе: таким образом, оба войска, желая избегнуть столкновения, ушли  с консульской дороги и теперь должны были встретиться на преторской дороге.    

Спартак  тотчас велел трубить подъем; не снимая с лагеря всего войска, он приказал выступить  первому легиону и построил его в боевой порядок. По фронту он поставил две  тысячи велитов и пращников, предназначенных для атаки врага в расчлененном  строю, как только он покажется; позади этой первой линии он расположил весь  остальной состав легиона, вооруженный пиками и дротиками.    

Второй  легион он разделил на две части и направил через поля и виноградники – одних в  левую сторону; других в правую, приказав им отойти подальше и укрыться, а как  только завяжется бой, не давая римлянам опомниться, окружить их и атаковать с  флангов и тыла.    

Солнце  уже взошло, и лучи его золотили окрестные долины, ярко-зеленые виноградники,  нивы с налитыми колосьями, цветущие луга. В этот момент показался авангард  римлян. Навстречу ему двинулась цепь легковооруженных гладиаторов, осыпая  врагов градом камней и свинцовых шариков. Римляне тотчас же повернули обратно с  целью предупредить квестора Фурия о приближении неприятеля. Тогда Спартак,  который во время переходов всегда шел в пешем строю вместе со своими  товарищами, вскочил на могучего вороного коня, которого постоянно держали  наготове на случай боя. Мужественная фигура Спартака красиво выделялась на  статной лошади; он велел протрубить сигнал к атаке ускоренным маршем, чтобы  напасть на врага, пока тот не успел построиться в боевой порядок.    

Получив  известие о неожиданном для него продвижении гладиаторов, Гней Фурий тотчас же  дал приказ своей колонне легионеров остановиться и с самообладанием, никогда не  покидающим людей действительно храбрых, велел пращникам и велитам рассыпаться  цепью; удлиняя свой фронт, он хотел избежать, насколько это зависело от него,  окружения своего войска превосходящими силами неприятеля. Легионерам он  приказал занять позиции на близлежащем холме, рассчитывая, что в то время как  велиты и пращники примут на себя первый удар гладиаторов, когорты построятся в  боевую линию.    

Несмотря  на сумятицу и беспорядок, всегда сопровождающие внезапное нападение, все приказания  квестора были выполнены быстро и точно.    

Едва  римляне выполнили приказания квестора, как гладиаторы атаковали фронт  пращников; те мужественно приняли удар, но под натиском превосходящих сил  принуждены были отступить до подножия холма, где Фурий едва успел расположить в  боевом порядке свои четыре когорты. Римляне протрубили атаку, и легионеры, под  началом Фурия, так стремительно обрушились на вражеских велитов, что тем в свою  очередь пришлось отступить. Спартак приказал подать сигнал к отступлению, и  тогда две тысячи легковооруженных гладиаторов, бросив последние дротики в  неприятеля, скрылись в промежутках между колоннами надвигавшихся гладиаторов,  которые с громовым криком «барра», гулко разнесшимся по окрестным холмам и  долинам, бросились на римлян. Вскоре слышен был только страшный гул от ударов  по щитам, лязг мечей и дикие вопли сражающихся.    

Сражение  длилось около получаса с равным ожесточением и равным мужеством, но римлян было  значительно меньше, чем гладиаторов, и они не в силах были долго противостоять  страшному натиску восставших. Вскоре легионеры Фурия, теснимые со всех сторон,  стали отступать. В этот момент из засады появился Крикс со своим вторым  легионом. В одно мгновение римляне были окружены, атакованы с тыла и флангов,  ряды их смешались, они дрогнули и в беспорядке бросились бежать. Немногим  удалось спастись, большинство оказались замкнутыми в кольцо и пали смертью  храбрых; одним из первых среди них пал Фурий. Так, менее чем за два часа, закончилась  эта битва, которую с большим основанием можно было бы назвать резней под  Казилином.    

На  следующий день после этой новой победы, которую гладиаторы одержали, понеся  потери незначительные по сравнению с римлянами, – ибо те почти все  погибли, – Спартак, не теряя времени, свернул свой лагерь у Казилина, и  труднейшими переходами, преодолев отроги Апеннин, пройдя через Калы, направился  к Теану Сидицинскому, и под вечер прибыл туда. Его легионы были утомлены долгим  переходом. Расположившись лагерем немного выше Теана, в нескольких милях от  него, он отправил туда кавалерию с целью получить сведения о преторе Публии Варинии,  который, по расчетам Спартака, должен был пройти здесь дня два-три назад,  направляясь в Аллифы.    

Из  сообщений возвратившихся разведчиков Спартак заключил, что он не ошибся в своих  расчетах: Публии Вариний вышел из Теана и Аллиф только накануне.    

После  длительного размышления, взвесив все преимущества, которые давала ему одержанная  им накануне победа, а также учитывая выгоды своих позиций в районе Теана  Сидицинского, Спартак предпочел пойти наперерез претору Варинию и вступить с  ним в бой до того, как к римлянам подойдут подкрепления от городов и союзников,  потому что тогда победа над когортами претора далась бы труднее. Итак, на  следующий день фракиец оставил Теан Сидицинский и двинулся по правому берегу  Вултурна к Кавдинскому ущелью; он прибыл туда через восемь часов и расположился  лагерем на берегу реки. На следующее утро он приказал срубить множество толстых  деревьев и перебросить бревна через речку, которая в это время года всегда  мелела; по этому мосту он переправил своих воинов на левый берег, неподалеку от  Кавдинских гор занял ключевую позицию, господствовавшую над Латинской дорогой,  и стал поджидать врага.    

Римляне  не замедлили явиться; в полдень следующего дня со стороны Аллиф, на возвышенностях,  обрамлявших долину Вултурна, напротив Кавдинских гор, показались когорты Публия  Вариния. Спартак уже успел расположить свои войска для атаки, и вскоре началось  сражение. Жестокий и кровопролитный бой длился до самого вечера. Римляне  сражались храбро, мужественно и делали все, что могли, но на закате солнца они  потерпели полное поражение и отступили в беспорядке. Первой бросилась их  преследовать пехота гладиаторов, которая, врубаясь в ряды бегущих римлян,  уничтожала их; пехота гналась за отступающими, пока римляне, у которых от  страха как будто выросли крылья, не оставили своих преследователей далеко  позади. Тогда Спартак приказал трубить отбой, и едва только пехота гладиаторов  покинула поле битвы, как их кавалерия кинулась во весь опор за толпами беглецов  и принялась крушить их.    

Свыше  двух тысяч римлян погибло в этой роковой для римлян битве при Кавдинском ущелье.  Более тысячи пятисот было ранено, в том числе сам Вариний и его трибуны  Коссиний, Фабий, Максим и Бибул. Большая часть раненых попала в руки  победителей, но Спартак, разоружив их, отпустил на свободу; он решил, пока на  его стороне не окажется большого количества городов, не брать пленных, ибо  присутствие их в лагере при известных обстоятельствах могло оказаться опасным.  Гладиаторы в этом сражении тоже понесли немалые потери: погибло свыше двухсот  пятидесяти, а ранено чуть ли не вдвое больше.    

В  великом унынии и отчаянии явился Публий Вариний в Аллифы и за ночь собрал там,  сколько мог, бежавших; здесь же он услышал роковую весть о гибели своего  квестора. Опасаясь нового нападения победителя, которому он не мог бы  противостоять, проклиная всех богов неба и ада, свою злосчастную судьбу и  ненавистного гладиатора, Вариний быстрым маршем двинулся по труднопроходимым  дорогам среди ущелий Апеннин, ушел из Кампаньи и, вступив в Самний, поспешил  укрыться в Бовиане.    

Две  блестящие победы, одержанные Спартаком за три дня, прославили его войско, и его  имя сделалось еще более грозным и прогремело по всей Южной Италии.    

Не теряя  напрасно времени, фракиец спустился из Кавдинского ущелья до Кавдия и встретился  там с Брезовиром – гладиатором-галлом, с которым читатели уже познакомились в  связи с событиями, происшедшими в таверне Венеры Либитины в Риме в тот самый  день, когда Союз угнетенных присудил к смерти отпущенника Гая Верреса,  шпионившего за гладиаторами; Брезовир с пятьюдесятью товарищами бежал из Капуи  в лагерь Спартака.    

По  совету Брезовира, фракиец решил осуществить смелый маневр, рассчитывая таким способом  беспрепятственно вывести из Капуи пять тысяч гладиаторов, еще остававшихся в  школе Лентула Батиата.    

Через  три дня после сражения у Кавдинского ущелья Спартак, во главе своих десяти  тысяч воинов, появился у стен Капуи; он отправил в город глашатая, требуя, чтобы  префект и сенат беспрепятственно выпустили из города пять тысяч гладиаторов,  находящихся в школе Лентула; в случае же если власти откажутся выполнить это  требование, Спартак угрожал, что начнет штурм города, завладеет им силой,  предаст его огню и мечу и уничтожит всех жителей города, невзирая на возраст и  пол.    

Весть о  победах Спартака, приукрашенная молвой, уже дошла до Капуи и повергла ее жителей  в страх. Появление грозного врага у ворот города вселило ужас в души жителей;  требования и угрозы Спартака довершили дело – всех охватила паника.    

Сенат  собрался в храме Дианы, а около храма, на форуме, собралась огромная толпа  народа. Все лавки в течение какого-нибудь получаса были заперты, женщины,  распустив волосы, бросились в храмы молить богов о помощи, на улицах  раздавались возгласы плебеев, которые настаивали, чтобы требования гладиаторов  выполнили и тем самым избавили город от угрозы ужасной резни.    

Меттий  Либеон, бледный, с искаженным от страха лицом, заикаясь от волнения, изложил сенату  требование Спартака. Сенаторы, бледные, как и префект, в ужасе молча смотрели  друг на друга, никто не решался высказаться и посоветовать что-либо в такую  опасную минуту.    

Воспользовавшись  молчанием и замешательством сенаторов, военный трибун, храбрый солдат, весьма  опытный в военных делах, командовавший четырьмя когортами, присланными несколько  месяцев назад римским сенатом для защиты Капуи, попросил разрешения высказать  свое мнение.    

Нисколько  не поддавшись панике, он грубо, но красноречиво и весьма убедительно доказывал,  что все требования Спартака не что иное, как дерзкие угрозы, имеющие целью  запугать жителей города, а затем воспользоваться их страхом; что гладиатор не  может и не станет штурмовать Капую и осаждать ее, так как город хорошо защищен  прочными укреплениями, а войско, у которого нет ни скорпионов, ни таранов, ни  катапульт, ни баллист, ни пробоев с серповидным концом, не отважится на штурм  города.    

Страх,  обуявший тупых, расслабленных капуанских сенаторов, тот страх, который за  минуту до этого лишил их дара речи, заставил их прийти в себя; они вскочили со  своих скамей, точно укушенные тарантулом, и все хором завопили, что трибун  сошел с ума; ведь гладиаторы овладели Нолой за каких-нибудь два часа, а тогда  их было куда меньше, чем сейчас, и вооружены они были гораздо хуже. В городе  победители разрушили все дома, убили всех жителей; они, сенаторы, не желают  жертвовать собой в угоду честолюбию трибуна; выслать из Капуи пять тысяч  гладиаторов было бы мерой, весьма благоразумной и осторожной. Это избавит город  от опасности мятежа и резни. Приводились и другие подобного рода соображения. К  этому присоединились и настояния собравшегося на площади народа, шумно  требовавшего, чтобы предложение Спартака было принято и таким образом город был  бы спасен. Меттию Либеону, не помнившему себя от радости, пришлось поставить на  голосование поддержанное многими сенаторами предложение – согласиться на  требования Спартака; это предложение было принято почти единогласно.    

Таким  образом, пять тысяч гладиаторов, запертых в школе Лентула, были выпущены из города  и направились к Спартаку, который расположился лагерем у подножия близлежащей  горы Тифаты. Они были встречены радостными криками, сейчас же получили оружие и  составили третий легион, командование которым было поручено Борториксу, а  Брезовира назначили префектом конницы.    

Вскоре  Спартак возвратился в Нолу, расположился лагерем и пробыл там около тридцати  дней, ежедневно с увлечением обучая новый легион. В это время фракиец получил  сведения, что претор Вариний пополняет солдатами свои легионы, намереваясь  напасть на гладиаторов.    

Спартак  решил опередить Вариния. Он оставил Крикса с двумя легионами в Ноле, взял с собой  первый легион, которым командовал Эномай, перешел Апеннины и, вступив в Самний,  появился под Бовианом.    

Вариний  сообщил римскому сенату о злоключениях и неудачах, постигших его на этой войне,  внушавшей отныне серьезные опасения. Чтобы положить ей конец, требовалось подкрепление  численностью не менее двух легионов. Напоминая о своих прежних заслугах перед  отечеством, честный солдат просил сенат оказать ему, ветерану многих сражений,  милость – дать возможность смыть со своей совести позор понесенного поражения и  довести войну до конца, чтобы одолеть превратности судьбы.    

Сенат  внял справедливым просьбам храброго Вариния и послал ему восемь когорт, в  составе которых было свыше четырех тысяч ветеранов, а также разрешил ему  набрать среди марсов, самнитов и пицентов еще шестнадцать когорт, с тем чтобы  он имел возможность сформировать два легиона, необходимых ему для подавления  мятежа гладиаторов.    

Претор,  который считал, что старшинство чина и продолжительность службы в армии давали  неоспоримые преимущества, назначил на место, оставшееся свободным после смерти  Фурия, Лелия Коссиния, хотя среди бывших у него в подчинении трибунов многие  были и умнее и дальновиднее этого человека. Вариний доверил ему командование  над восемью когортами, только что присланными из Рима, приказав ему остаться в  Бовиане, чтобы помешать Спартаку продвинуться вглубь Самния, сам же с двумя  тысячами легионеров, уцелевших после поражения у Кавдинского ущелья, отправился  в страну марсов и пицентов набирать там солдат.    

Когда  Спартак подошел к Бовиану, намереваясь навязать Коссинию бой, тот, действуя согласно  полученным им распоряжениям, заперся в городе; негодуя на то, что ему запрещено  выступить, он, однако, решил терпеливо переносить все оскорбления и вызовы  гладиаторов.    

Но  Спартак разгадал план Вариния и решил не дать ему времени набрать солдат в  Самнии и Пицене. Оставив под Бовианом Эномая с одним легионом, который  расположился лагерем близ города, сам он с отрядом конников возвратился в Нолу.    

Здесь  его ожидали хорошие вести. Первой и самой приятной был приход гладиатора Граника,  который привел с собою свыше пяти тысяч человек: галлов, германцев и фракийцев  из нескольких школ Равенны. С таким подкреплением войско гладиаторов,  разделенное на четыре легиона, доходило до двадцати тысяч человек, и Спартак  почувствовал себя непобедимым. Второй неожиданной и не менее приятной новостью  был приезд Мирцы. Спартак обнял сестру, покрывая лицо ее горячими поцелуями. А  девушка целовала то лицо, то руки брата, то его одежду и прерывающимся от  рыданий голосом говорила:    

– Спартак!..  Ах, Спартак!.. Любимый брат мой! Как я боялась, как трепетала за тебя… Я думала  о всех опасностях, которым ты подвергаешься в этой кровопролитной войне!.. Я не  знала ни минуты покоя… просто жить не могла… все думала: «Может быть, он ранен  и ему нужна моя помощь!» Ведь никто, дорогой Спартак, никто не мог бы так  ухаживать за тобой, как я… если бы… когда… да спасут тебя великие боги! И я  плакала по целым дням и все просила Валерию, милую мою госпожу… чтобы она  разрешила мне поехать к тебе… и она, бедняжка, исполнила мою просьбу. Да окажет  ей покровительство Юнона за ее доброту… Она отпустила меня к тебе… И, знаешь,  она даровала мне свободу!.. Я теперь свободная… я тоже свободная… И я теперь  навсегда останусь с тобой.    

Она  щебетала и ласкалась к брату, как ребенок, а из глаз ее лились слезы, но бедная  девушка улыбалась брату, и во всех ее движениях сквозила радость, переполнявшая  ее сердце.    

Недалеко  от них молча стоял, наблюдая эту сцену, белокурый красавец Арторикс. Лицо его  то озарялось радостью, то затуманивалось печалью. Он тоже всего несколько дней  назад прибыл с Граником из Равенны. Приблизившись к Спартаку, он застенчиво  сказал:    

– А  меня, дорогой Спартак, непобедимый наш вождь, меня ты разве не обнимешь и не  поцелуешь?..    

Говоря  это, Арторикс окинул беглым взглядом девушку, как бы прося у нее прощения за  то, что похищает у нее поцелуй брата.    

– Арторикс! –  воскликнул Спартак и, крепко обняв его, прижал к своей груди. – Любимый  мой друг!.. Дай я тебя поцелую, благородный юноша!    

Так, в  дополнение ко всем радостям, которые изведал Спартак за последние месяцы, к счастью  блестящих побед и замечательных успехов, которых он добился с первых дней  ужасной войны, судьбе угодно было послать ему еще одну радость: он мог обнять  свою сестру и Арторикса, самых дорогих его сердцу людей.    

Но  вскоре лицо Спартака, сиявшее счастьем, затуманилось. Склонив голову на грудь,  он глубоко вздохнул и погрузился в скорбные мысли. Простившись с друзьями, он  вместе с сестрой ушел в свою палатку: ему так хотелось расспросить Мирцу о Валерии,  но какое-то чувство стыдливости мешало ему заговорить об этом с сестрой.    

К  счастью для Спартака, девушка щебетала о том о сем, и фракийцу не пришлось  расспрашивать ее, так как Мирца сама завела разговор о Валерии: ей никогда и в  голову не приходило, что между матроной и рудиарием существовали иные  отношения, кроме дружеских.    

– О,  поверь, поверь мне, Спартак, – повторяла девушка, приготовляя для брата  скромный ужин на пне, который в палатке фракийца служил столом, – если бы  все римские матроны были похожи на Валерию… Верь мне, я на себе испытала всю ее  доброту, благородство ее чувств… рабство давно было бы отменено законом… потому  что дети, родившиеся от подобных женщин, не могли бы, не пожелали бы терпеть  существования тюрем, наказаний розгами, распятий на крестах, не допустили бы,  чтобы с гладиаторами обращались, как с убойной скотиной…    

– О,  я это знаю! – взволнованно воскликнул Спартак. И тут же, спохватившись,  добавил: – Да, да, я верю тебе.    

– И  ты должен этому верить… потому что, видишь ли, она уважает тебя… гораздо  больше, чем любая другая матрона на ее месте уважала бы ланисту своих  гладиаторов. Она часто разговаривала со мной о тебе… восхищалась тобой, в  особенности с тех пор, как ты расположился лагерем на Везувии, при каждом  известии о тебе… Когда мы услыхали, что ты победил и разбил трибуна Сервилиана…  когда узнали о твоей победе над Клодием Глабром, она часто говорила: «Да,  природа щедро наградила его всеми достоинствами великого полководца!»    

– Она  так говорила? – нетерпеливо переспросил Спартак, на лице которого  отражались воскресшие в душе чувства и воспоминания.    

– Да,  да, она так говорила!.. – ответила Мирца, продолжая готовить ужин. –  Мы долго здесь останемся? Я хочу позаботиться о твоей палатке… Эта совсем не  подходит для доблестного вождя гладиаторов… В ней такой беспорядок… и нет  самого необходимого… У любого солдата жилье лучше… Ну да, она так говорила… И  как-то раз она спорила со своим братом оратором Гортензием, ты ведь знаешь его?  Так вот она защищала тебя от его нападок, говорила, что война, которую ты  начал, – справедливая война, и если боги пекутся о делах людских, то ты  победишь.    

– О,  божественная Валерия! – чуть слышно произнес Спартак, бледнея и дрожа от  волнения.    

– И  она, бедняжка, так несчастлива, – продолжала девушка, – так, знаешь  ли, несчастлива!    

– Несчастлива?..  Несчастлива?.. Почему?.. – живо спросил фракиец.    

– Она  несчастлива, я это знаю… Я не раз заставала ее в слезах… часто глаза ее бывали  опухшими от слез… часто я слышала, как она глубоко вздыхала, очень часто. Но  почему она плачет и вздыхает, я не знаю, не могу догадаться. Может быть, из-за  неприятностей с ее родственниками из рода Мессалы… А может быть, горюет о муже…  Хотя едва ли… нет, не знаю… Единственное ее утешение – ее дочка, Постумия.  Такая милочка, такая прелестная крошка!..    

Спартак  глубоко вздохнул, смахнул рукой несколько слезинок, скатившихся из глаз, резко  повернулся и, обойдя кругом палатку, спросил у Мирцы, чтобы переменить тему  разговора:    

– Скажи,  сестра… ты ничего не слышала о Марке Валерии Мессале Нигере… двоюродном брате Валерии?..  Я с ним встретился… мы с ним бились… я его ранил… и пощадил его… Не знаешь ли  ты случайно… выздоровел ли он?    

– Конечно,  выздоровел!.. И об этом твоем великодушном поступке мы тоже слышали!.. Валерия  со слезами благословляла тебя. Нам все рассказал Гортензий, когда приехал на  тускуланскую виллу… После смерти Суллы Валерия почти круглый год живет там.    

В эту  минуту на пороге палатки появился один из деканов гладиаторов и доложил, что молодой  солдат, только что прибывший из Рима, настойчиво просит разрешения поговорить  со Спартаком.    

Спартак  вышел из палатки на преторскую площадку; лагерь гладиаторов был построен в  точности по образцу римских лагерей. Палатка Спартака была разбита на самом  возвышенном месте, и перед ней было отведено место для военного суда. Эта  площадка у римлян называлась преторской. За палаткой Спартака находилась другая  палатка, где хранились знамена; возле нее стоял караул из десяти солдат во  главе с деканом. Выйдя из палатки, Спартак увидел идущего к нему навстречу  юношу, о котором ему только что доложили; юноше этому в богатом военном одеянии  было на вид не более четырнадцати лет.    

На нем  была кольчуга, облегавшая плечи и тонкий, гибкий стан; она была сделана из блестящих  серебряных колец и треугольников, соединенных между собой в непрерывную сеть, и  доходила ему почти до колен. Панцирь этот был стянут в талии кожаным ремешком,  отделанным серебряной насечкой с золотыми гвоздиками.    

Ноги  были защищены железными наколенниками, затянутыми позади икр кожаными ремнями,  правую руку защищал железный нарукавник, а в левой юноша держал небольшой бронзовый  щит, украшенный чеканными фигурками тонкой работы. С правого плеча вместо  перевязи спускалась к левому боку массивная золотая цепь, на которой висел  изящный короткий меч. Голову юноши покрывал серебряный шлем, на котором вместо  шишака возвышалась золотая змейка, а из-под шлема выбивались золотистые кудри,  обрамлявшие прекрасное юношеское лицо – нежное, словно выточенное из мрамора.  Большие миндалевидные и лучистые глаза цвета морской волны придавали этому  милому, женственному лицу выражение отваги и решительности, что никак не  соответствовало всему хрупкому, нежному облику юноши.    

Спартак  недоуменно посмотрел на юношу, затем повернулся к декану, вызвавшему его из  палатки, как бы спрашивая его, этот ли воин желал с ним говорить, и когда декан  утвердительно кивнул головой, Спартак подошел к юноше и спросил его удивленным  тоном:    

– Так  это ты хотел меня видеть? Кто ты? Что тебе нужно?    

Лицо  юноши вспыхнуло, затем вдруг сразу побледнело, и после минутного колебания он  твердо ответил:    

– Да,  Спартак, я.    

И после  короткой паузы добавил:    

– Ты  не узнаешь меня?    

Спартак  пристально вглядывался в тонкие черты юноши, словно отыскивая в памяти какие-то  стершиеся воспоминания, какой-то отдаленный отзвук. Затем он ответил, не сводя  глаз с своего собеседника:    

– В  самом деле… Мне кажется… я где-то видел тебя… но где?.. когда?..    

Затем  снова наступило молчание, и гладиатор, первым прервав его, спросил:    

– Ты  римлянин?    

Юноша  покачал головой и, улыбнувшись печальной, какой-то вымученной улыбкой, как  будто ему хотелось заплакать, ответил:    

– Память  твоя, доблестный Спартак, не так сильна, как твоя рука.    

При этой  улыбке и этих словах точно молния осветила сознание фракийца; он широко открыл  глаза и со все возрастающим удивлением вперил их в юного солдата и неуверенным  тоном воскликнул:    

– Вот  как! Неужели!.. Может ли быть?.. Юпитер Олимпиец! Да неужели это ты?    

– Да,  это я, Эвтибида. Да, да, Эвтибида, – ответил юноша, вернее девушка, так  как перед Спартаком действительно стояла переодетая куртизанка Эвтибида. Он  смотрел на нее и никак не мог прийти в себя от удивления. Тогда она сказала:    

– Разве  я не была рабыней?.. Разве я не видела, как родных моих обратили в рабство?..  Разве я не утратила отечества? Разве развратники-римляне не превратили меня в  презренную куртизанку?    

Девушка  говорила, еле сдерживая гнев, а последние слова произнесла чуть слышно, но со  страстным негодованием.    

– Я  понимаю, понимаю тебя… – задумчиво и грустно сказал Спартак, – может  быть, в эту минуту он вспомнил о своей сестре. Минуту он молчал, затем, подняв  голову, добавил с глубоким, печальным вздохом: – Ты слабая, изнеженная женщина,  привыкшая к роскоши и наслаждениям… Что станешь ты здесь делать?    

– О! –  гневно воскликнула девушка. Никто не подумал бы, что она способна на такую  вспышку. – О, Аполлон Дельфийский, просвети его разум! Он ничего не  понимает. Во имя фурий-мстительниц! Говорю тебе, что я хочу отомстить за своего  отца, за братьев, за порабощенную отчизну, за мою молодость, оскверненную  распутством наших угнетателей, за мою поруганную честь, за мою загубленную  жизнь, за мой позор, а ты еще спрашиваешь, что я собираюсь делать в этом  лагере?    

Лицо  девушки и прекрасные ее глаза горели гневом. Спартак был растроган этой дикой  энергией и силой и, протянув руку гречанке, сказал:    

– Да  будет так! Оставайся в лагере… шагай бок о бок с нами, если ты можешь… сражайся  вместе с нами, если ты в силах,    

– Я  все смогу, что захочу, – нахмурив лоб и брови, ответила отважная девушка.  Она взяла и судорожно сжала протянутую ей руку Спартака.    

Но от  этого прикосновения вся энергия, вся жизненная сила как будто ослабела в ней.  Эвтибида вздрогнула, побледнела, ноги у нее подкосились, она была близка к  обмороку. Заметив это, фракиец подхватил ее левой рукой и поддержал, чтобы она  не упала.    

От этого  невольного объятия дрожь пробежала по всему ее телу. Фракиец заботливо спросил:    

– Что  с тобой? Чего ты хочешь?    

– Поцеловать  твою руку, твои могучие руки, покрывшие тебя славой, о доблестный Спартак! –  шептала она и, мягко склонясь к рукам гладиатора, приникла к ним жарким  поцелуем.    

Точно  туманом заволокло глаза великого полководца, кровь закипела в жилах и огненной  струёй ударила в голову. На миг у него возникло желание сжать девушку в своих  объятиях, но он быстро овладел собой, освободился от ее чар и, отдернув свои  руки, отодвинувшись от нее, сдержанно сказал:    

– Благодарю  тебя… достойная женщина… за участие в судьбе угнетенных… Благодарю за выраженное  тобой восхищение, но ведь мы хотим уничтожить рабство и поэтому должны устранять  любое его проявление.    

Эвтибида  стояла молча, с опущенной головой, не двигаясь, точно пристыженная. Гладиатор  спросил:    

– В  какую часть нашего войска ты желаешь вступить?    

– С  того дня, как ты поднял знамя восстания, и до вчерашнего дня я с утра до вечера  училась фехтовать и ездить верхом… Я привела с собой трех великолепных  коней, – ответила куртизанка, мало-помалу приходя в себя и наконец,  окончательно овладев собой, подняла глаза на Спартака. – Желаешь ли ты,  чтобы я была твоим контуберналом?[160]    

– У  меня нет контуберналов, – ответил вождь гладиаторов.    

– Но  если ты ввел в войско рабов, борющихся за свободу, римский боевой строй, то  теперь, когда эта армия выросла до четырех легионов, а вскоре будет насчитывать  восемь – десять легионов, необходимо, чтобы и ты, их вождь, имел, по римским  обычаям, как консул, подобающую твоему званию свиту и поднял этим свой престиж.  Контуберналы тебе будут необходимы уже с завтрашнего дня, так как, командуя армией  в двадцать тысяч человек, ты не можешь попасть в одно и то же время в различные  места, у тебя должны быть связные для передачи твоих распоряжений начальникам  легионов.    

Спартак  с удивлением смотрел на девушку и, когда она умолкла, тихо произнес:    

– Ты  необыкновенная женщина!    

– Скажи  лучше, пылкая и твердая душа в слабом женском теле, – гордо ответила  гречанка.    

И через  минуту продолжала:    

– У  меня сильный характер и пытливый ум, я одинаково хорошо владею латынью и греческим  языком, я могу оказать серьезные услуги нашему общему делу, на которое я отдала  все свое достояние… около шестисот талантов, а с этого дня я посвящаю ему всю  свою жизнь.    

С этими  словами она обернулась к проходившей в нескольких шагах от претория главной  дороге лагеря, по которой сновали взад и вперед гладиаторы, и позвала кого-то  резким долгим посвистом; тотчас на дороге появился раб, подгонявший лошадь; на  спине ее в двух небольших мешках было сложено золото Эвтибиды, которое она  приносила в дар восставшим. Лошадь остановилась перед Спартаком.    

Фракиец  был ошеломлен смелостью и широтой души молодой гречанки; несколько секунд он  был в смущении и не знал, что ей ответить; затем сказал, что так как это лагерь  рабов, объединившихся для завоевания свободы, то он, конечно, открыт для тех,  кто хочет примкнуть к ним; следовательно, и Эвтибиду охотно примут в лагерь  гладиаторов; вечером он соберет руководителей Союза, чтобы поговорить об ее  щедром даре армии гладиаторов, составляющем все ее достояние; что же касается  желания Эвтибиды быть его контуберналом, то он ничего не может обещать ей: если  будет постановлено, что при вожде гладиаторов должны состоять контуберналы, он  о ней не забудет.    

Спартак  прибавил несколько слов благодарности, согласно правилам греческой учтивости,  но произнес эти ласковые слова признательности строгим, почти мрачным тоном;  потом, простившись с Эвтибидой, он вернулся в свою палатку.    

Застыв  неподвижно, словно статуя, девушка следила взглядом за Спартаком и, когда он  скрылся в палатке, еще долго не спускала с него глаз. Потом, тяжело вздохнув,  она сделала над собой усилие и, опустив голову, медленно пошла в тот конец  лагеря, который по римскому обычаю отводился для союзников и где ее рабы,  которых она привезла с собой, разбили для нее палатку. Она тихо шептала:    

– И  все же я люблю, люблю его!..    

Тем  временем Спартак велел позвать в свою палатку Крикса, Граника, Борторикса, Арторикса,  Брезовира и других трибунов, являвшихся и прежде военачальниками Союза, и до  поздней ночи держал с ними совет.    

На этом  собрании были приняты следующие решения: принять деньги, принесенные в дар  куртизанкой Эвтибидой, и большую часть их употребить на приобретение оружия,  щитов и панцирей у всех оружейников окрестных городов; гречанку удостоить  просимой ею должности контубернала и в этом чине, совместно с девятью юношами,  которых Спартак выберет в гладиаторских легионах, приписать к главному штабу.  Всеми было признано, что теперь вождя должны сопровождать контуберналы для  передачи его приказаний. Было постановлено также двести талантов из шестисот,  принесенных в дар Эвтибидой, истратить на покупку уже объезженных лошадей, для  того чтобы возможно скорее создать кавалерийский корпус и теснее сочетать его  действия с действиями многочисленной пехоты, основной силы войска гладиаторов.    

Относительно  военных операций было решено, что Крикс останется с двумя легионами в Ноле и совместно  с Граником будет руководить обучением равеннского легиона, прибывшего в лагерь  два дня назад; Спартак с легионом, которым командовал Борторикс, соединится в  Бовиане с Эномаем и нападет на Коссиния и Вариния, прежде чем они закончат  комплектование своей новой армии.    

И вот на  рассвете следующего дня Спартак во главе легиона вышел из лагеря и через Кавдинские  горы направился в Аллифы. Сколько Эвтибида и Мирца ни просили его взять их с  собой, он не согласился, заявив им, что идет не на войну, а только на разведку,  и скоро вернется; он просил их оставаться в лагере и ждать его возвращения.    

Когда  Спартак прибыл в Бовиан, он уже не застал там Эномая, которому надоело без дела  сидеть в лагере. Два дня назад он снялся с лагеря и, предоставив Коссинию сидеть  за стенами Бовиана, направился в Сульмон, где, по донесениям разведчиков и  шпионов, находился Вариний для набора солдат. Эномай надеялся напасть на него и  разбить.    

Но  случилось то, чего ограниченный ум Эномая не мог предвидеть: Коссиний, на следующий  же день после ухода германца, тайно оставил Бовиан и направился по следам  гладиаторов с намерением атаковать их с тыла, как только они встретятся с  Варинием.    

Спартак  сразу понял всю опасность положения Эномая; он дал своему легиону только несколько  часов для отдыха, а затем отправился по следам Коссиния, который опередил его  уже на два дня. Коссиний, старый солдат, но бесталанный полководец, слепо  благоговел перед старинными правилами; он двигался, как это обычно полагалось,  переходами по двадцать миль в день, а Спартак, совершив два перехода по  тридцать, догнал его через два дня у Ауфидены и напал на него. Нанеся Коссинию  жестокое поражение, Спартак стал преследовать бегущих римлян. Коссиний со стыда  и отчаяния бросился в гущу гладиаторов и погиб.    

Продолжая  продвигаться все с той же скоростью, Спартак вовремя подоспел на помощь Эномаю  и неминуемое его поражение превратил в победу. Германец вступил в бой с  Варинием между Маррувием и озером Фуцин. У Вариния было около восьми тысяч  человек. Под натиском римлян ряды гладиаторов заколебались, но в этот момент  явился Спартак и сразу изменил ход сражения. Вариний, потерпев поражение и  понеся тяжелый урон, быстро отступил к Корфинию.    

После  этого Спартак дал своим легионам трехдневный отдых, а затем снова двинулся в поход,  вновь перешел Апеннины близ Ауфидены и овладел Сорой, которая сдалась без  сопротивления. Не чиня здесь никаких насилий, он только освободил рабов и  гладиаторов и вооружил их.    

За два  месяца он исходил вдоль и поперек весь Латий, побывал в Анагнии, Арпине, Ферентине,  Казине, Фрегеллах и, пройдя через Лирис, овладел Норбой, Суэссой-Пометией и  Приверном, внушив сильную тревогу Риму, которому чудилось, что разбойник уже  стоит у его ворот.    

Во время  этих набегов Спартак набрал столько рабов и гладиаторов, что за два месяца составил  два новых легиона и полностью вооружил их. Но предусмотрительного Спартака не соблазняла  мысль об осаде Рима. Он понимал, что двадцати и даже тридцати тысяч солдат,  которыми он мог располагать, вызвав легионы, находившиеся в Кампанье, было бы  недостаточно для такой военной операции.    

Тем  временем Публий Вариний, набрав с разрешения сената среди пицентов огромное количество  солдат и получив подкрепления из Рима, желая смыть позор поражения, в конце  августа выступил из Аскула и во главе восемнадцати тысяч солдат большими  переходами двинулся на Спартака. Спартак, отошедший за эти дни к Таррацине,  узнав о приближении Вариния, двинулся ему навстречу и обнаружил его лагерь близ  Аквина. Накануне сентябрьских ид (19 сентября) войска сошлись, и завязалось  сражение.    

Сражение  это было долгим и кровопролитным, но к вечеру римляне дрогнули, заколебались и  вскоре под натиском бешеной атаки гладиаторов обратились в бегство. Эта  последняя атака была столь стремительной и сильной, что легионы Вариния были  разбиты наголову.    

Сам  Вариний, стремясь поддержать честь Рима, сражался с отчаянной храбростью и большим  упорством, но, раненный Спартаком, принужден был оставить в его руках своего  коня и благодарить богов за спасение собственной жизни. Свыше четырех тысяч  римлян погибло в этом кровопролитном бою. Гладиаторы завладели их оружием,  обозом, лагерным оборудованием и знаменами, взяли в плен даже ликторов из свиты  претора.    

 Глава четырнадцатая    

В КОТОРОЙ СРЕДИ МНОГИХ  РАЗЛИЧНЫХ ЧУВСТВ ПРЕОБЛАДАЮЩИМ ОКАЗАЛАСЬ ГОРДОСТЬ ЛИКТОРА СИМПЛИЦИАНА    

     

После  поражения под Аквином претор Публий Вариний с десятью тысячами воинов – остатками  своих разбитых легионов – отступил в Норбу; там он укрепился, намереваясь  защищать одновременно и Аппиеву и Латинскую дороги, на тот случай если бы  ненавистный ему гладиатор, вопреки всем правилам тактики, традициям и указаниям  самых опытных полководцев, дерзнул, невзирая на надвигающуюся зиму, двинуться к  стенам Рима.    

В свою  очередь Спартак после блестящей победы под Аквином послал в лагерь под Нолой  гонцов с извещением об этой победе, а своим легионам разрешил отдых в лагере,  оставленном римлянами. Там он вызвал в свою палатку Эномая и передал ему  командование четырьмя легионами, взяв с него клятву, что до его возвращения он  ни в коем случае не оставит аквинский лагерь. Эномай дал клятвенное обещание. В  два часа пополуночи Спартак тайно покинул лагерь гладиаторов и во главе трехсот  конников отправился в поход, цель которого была известна только ему одному.    

За два  месяца похода Спартака в Самний и Латий в лагерь под Нолой прибыло со всех концов  такое количество рабов и гладиаторов, что Крикс сформировал три новых легиона,  численностью свыше пяти тысяч человек каждый, и отдал их под начало Арторикса,  Брезовира и одного старого атлета-кимвра, который еще юношей был взят в плен  Марием в сражении при Верцеллах. Кимвра звали Вильмиром; несмотря на свой  буйный нрав и пьянство, он пользовался большим уважением среди гладиаторов за  геркулесову силу и исключительную честность.    

Легионы,  выполняя приказ Спартака, ежедневно упражнялись в обращении с оружием, в  тактическом маневрировании; солдаты занимались этим охотно и с большим  прилежанием. Надежда обрести свободу и увидеть торжество своего правого дела  воодушевляла этих несчастных, насильственно отторгнутых Римом от отчизны, от  семей, от родных и близких. Сознание, что они солдаты, борющиеся под святым  знаменем свободы, повышало в них чувство человеческого достоинства, поверженное  в прах угнетателями, и подымало их в собственных глазах; жажда мести за все перенесенные  обиды зажигала в их груди желание с оружием в руках померяться силами с  угнетателями, и в лагере под Нолой на лицах воинов и во всех их поступках  сквозила отвага, сила, мужество, вера в непобедимость своей только что  созданной армии; это воодушевление подкреплялось доверием гладиаторов к своему  вождю, к которому они питали беспредельное уважение и любовь.    

Когда в  лагерь пришло известие о победе Спартака над легионами Публия Вариния под Аквином,  гладиаторов охватила радость. Всюду слышны были веселые песни, победные  возгласы и оживленные разговоры. Среди суматохи, которая царила в лагере,  напоминавшем в эти дни волнующееся море, быть может одна только Мирца не знала  причины этого всеобщего веселья. Она выглянула из палатки, где сидела в  одиночестве целыми днями, и спросила у солдат, чем вызвано столь бурное  ликование.    

– Спартак  опять победил!    

– Он  наголову разбил римлян!    

– Да  так, что они надолго запомнят!    

– Где?  Как? Когда? – с жадным нетерпением расспрашивала их девушка.    

– Под  Аквином.    

– Три  дня назад.    

– Он  разбил претора, захватил его коня, ликторов и знамена!    

В эту  минуту у главной палатки на преторской площадке показался Арторикс; он шел к  Мирце по вполне основательному поводу: сообщить ей подробности о победе,  одержанной ее братом над римлянами. Но, подойдя к девушке, галл покраснел от  смущения и не знал, как начать разговор.    

– Вот  в чем дело… Здравствуй, Мирца, – бормотал юноша, боясь взглянуть на нее и  теребя перевязь, спускавшуюся с левого плеча к правому боку. – Ты уж,  верно, знаешь… Это было под Аквином… Как ты поживаешь, Мирца?    

И после  короткой паузы прибавил:    

– Так  вот, значит, Спартак победил.    

Арторикс  понимал, что он смешон, и это еще больше смущало его; язык его словно прилипал  к гортани, и он, запинаясь, произносил какие-то бессвязные слова. Он предпочел  бы в эту минуту оказаться в самом пекле сражения, лицом к лицу с опасным  противником, чем оставаться тут с глазу на глаз с Мирцей. А все дело было в  том, что Арторикс, человек нежной и кристально чистой души, боготворивший  Спартака, с некоторого времени начал испытывать еще не знакомое ему смятение  чувств. Завидев Мирцу, он приходил в смущение, голос ее вызывал в нем необъяснимый  трепет, а ее речи казались ему нежнейшими звуками сапфической арфы, которые  помимо его воли уносили его в неведомые блаженные края.    

На  первых порах он безотчетно предавался этим сладостным восторгам, не думая о  причине, их порождавшей; он давал убаюкивать себя этими таинственными  гармоническими звуками, которые опьяняли его; он находился во власти неясных  грез и сладостных переживаний, не понимая и даже не стараясь понять, что с ним  происходит.    

С того  дня, как Спартак отправился в Самний, молодому гладиатору не раз случалось подходить  к палатке полководца, где была теперь Мирца, и он сам не знал, каким образом и для  чего он тут очутился; нередко бывало и так, что, сам того не замечая, он вдруг  оказывался где-то среди поля или в винограднике за несколько миль от лагеря и  не мог сообразить, как он попал туда и зачем пришел.    

Но через  месяц после отъезда Спартака случилось нечто такое, что заставило молодого  галла поразмыслить над опасностью своих сладких мечтаний и призвать на помощь  разум, чтобы внести порядок в хаос взбудораженных чувств.    

А  произошло вот что. На первых порах Мирца не придавала особого значения частым  посещениям Арторикса и доверчиво болтала с ним, радуясь его дружбе; но по мере  того как их встречи учащались, она, завидев его, то краснела, то бледнела,  становилась задумчивой, смущенной. Все это заставило юношу внимательнее  разобраться в своих чувствах, и вскоре он убедился, что полюбил сестру  Спартака.    

Странное,  непонятное поведение Мирцы он истолковывал как проявление презрения к нему; ему  и в голову не приходило, что Мирца сама испытывала такие же чувства, какие  переполняли и его сердце. Он не осмеливался надеяться на то, что девушка тоже  любит его, и совсем не думал, что именно любовью и объясняется ее смущение при  встречах с ним. Оба вынуждали себя подавлять свои чувства в постоянной тревоге,  с трудом скрывая друг от друга волнения души; старались они даже избегать друг  друга, хотя лелеяли мечту о встрече; пытались отдалиться друг от друга, а  видались все чаще; желая говорить, молчали; встретившись друг с другом,  стремились поскорее разлучиться и, не в силах расстаться, стояли, опустив  глаза, время от времени украдкой бросая друг на друга быстрый взгляд, словно  считали его преступлением.    

Поэтому  Арторикс с радостью воспользовался случаем повидать Мирцу и отправился сообщить  ей о новой победе Спартака, по пути рассуждая с самим собою о том, что более удачного  повода для встречи с любимой ему не могло представиться; он пытался уверить  себя, что вовсе не воспользовался случаем – не пойти к ней и не сообщить такую  приятную новость из-за какой-то глупой стеснительности и робости было бы не  только ребячеством, но и попросту дурным поступком!    

И он  поспешил к ней; сердце его билось от радости и надежды. Он шел к девушке,  твердо решив побороть свое смущение, непонятную тревогу, овладевавшую им при  встрече с Мирцей. Он решил поговорить с ней откровенно, с решимостью,  подобающей мужчине и воину, и смело открыть ей всю свою душу. «Так как  положение создалось очень странное, – думал он, направляясь к палатке  Спартака, – то надо с ним покончить раз навсегда, – давно уже пора  принять какое-нибудь решение и избавиться от невыразимой мучительной тоски».    

Но как  только Арторикс очутился перед Мирцей, все его планы рассеялись, как дым; он стоял  перед ней, словно школьник, пойманный учителем на месте преступления; поток  красноречивых излияний внезапно иссяк, так и не излившись, и Арториксу с трудом  удалось произнести лишь несколько бессвязных слов. Горячая волна крови  прихлынула к лицу девушки; после минутной паузы, усилием воли подавив смущение,  она постаралась овладеть собой и наконец сказала Арториксу слегка дрожащим  голосом:    

– Что  же ты, Арторикс? Разве так рассказывают сестре о бранных подвигах ее брата?    

Юноша  покраснел при этом укоре и, призвав на помощь свое утраченное было мужество,  подробно передал девушке все, что гонцы сообщили о сражении под Аквином.    

– А  Спартак не ранен? – спросила Мирца, взволнованно слушавшая рассказ  гладиатора. – Это правда, что он не ранен? Ничего с ним не случилось?    

– Нет.  Жив и невредим, как всегда, невзирая на все опасности, которые угрожали ему.    

– О,  эта его сверхчеловеческая отвага! – воскликнула Мирца голосом, в котором  звучало уныние. – Из-за нее-то я ежечасно и ежеминутно тревожусь!    

– Не  страшись, не бойся, благороднейшая из девушек: до тех пор, пока в руке Спартака  меч, нет такого оружия, которое могло бы пронзить его грудь.    

– О,  я верю, – воскликнула, вздохнув, Мирца, – что он непобедим, как Аякс,  но я знаю и то, что он так же уязвим, как Ахилл.    

– Великие  боги явно покровительствуют нашему правому делу и сохранят драгоценную жизнь  нашего вождя!    

Оба  умолкли.    

Арторикс  влюбленными глазами смотрел на белокурую девушку, любуясь правильными чертами  ее лица и стройным станом.    

Мирца не  подымала глаз, но чувствовала устремленный на нее пристальный взгляд юноши, и  этот взгляд, полный пламенной любви, вызывал у нее радость и тревогу, был ей  приятен и беспокоил ее.    

Тягостное  для Мирцы молчание длилось не более минуты, но оно показалось ей вечностью.  Сделав над собой усилие, она решительно подняла голову и посмотрела прямо в  лицо Арториксу.    

– Разве  ты не собираешься сегодня проводить учение с твоим легионом?    

– О  Мирца, неужели я так надоел тебе! – воскликнул огорченный ее вопросом  юноша.    

– Нет,  Арторикс, нет! – опрометчиво ответила девушка, но тут же спохватилась и,  покраснев, добавила заикаясь: – Потому что, да потому… ты ведь всегда с такой  точностью исполняешь свои обязанности!    

– В  честь одержанной Спартаком победы Крикс приказал дать отдых всем легионам.    

Разговор  снова прервался.    

Наконец  Мирца, сделав решительное движение, собираясь вернуться в палатку, сказала, не  глядя на гладиатора:    

– Прощай,  Арторикс!    

– Нет,  нет, выслушай меня, Мирца, не уходи, пока я не скажу тебе того, что уже много  дней собираюсь сказать… и сегодня должен сказать… обязательно, – торопливо  промолвил Арторикс, опасаясь, как бы Мирца не ушла.    

– Что  ты хочешь сказать мне?.. О чем ты хочешь говорить со мной?.. – спросила  сестра Спартака, более встревоженная, чем удивленная словами галла. Она уже  стояла у входа в палатку, но лицо ее было обращено к Арториксу.    

– Вот  видишь ли… выслушай меня… и прости… Я хотел сказать тебе… я должен сказать… но  ты не обижайся… мои слова… потому что… я не виноват… и притом… вот уже два  месяца, как…    

Пролепетав  еще несколько бессвязных фраз, он замолчал. Но вдруг речь его полилась порывисто  и быстро, словно поток, вышедший из русла:    

– Почему  я должен скрывать это от тебя? Ради чего должен я стараться скрывать любовь, которую  я больше не в силах заглушить в себе, которую выдает каждое мое движение,  каждое слово, взгляд, каждый вздох? До сих пор я не открывал тебе своей души,  боясь оскорбить тебя или быть отвергнутым, отвратить тебя… Но я больше не могу,  не могу противиться очарованию твоих глаз, твоего голоса; не могу бороться с  неодолимой силой, влекущей меня к тебе. Верь мне, эта тревога, эта борьба  истерзали меня, я не могу, не хочу больше жить в таких мучениях… Я люблю тебя,  Мирца, красавица моя! Люблю, как люблю наше знамя, как люблю Спартака, гораздо  больше, чем люблю самого себя. Если я оскорбил тебя своей любовью, прости меня;  какая-то таинственная могучая сила покорила мою волю, мою душу, и, верь мне, я  не могу освободиться от ее власти.    

Голос  Арторикса дрожал от волнения. Наконец он умолк и, склонив голову, покорно, с трепещущим  сердцем ждал ее приговора.    

Юноша  говорил со все более возрастающим жаром, порожденным глубоким чувством, и Мирца  слушала его с нескрываемым волнением: глаза ее стали огромными, и в них стояли  слезы; она с трудом сдерживала рыдания, подступавшие к горлу. Когда Арторикс  умолк, девушка от волнения дышала порывисто. Она стояла неподвижно, не  чувствуя, что по лицу ее текут слезы, а полным нежности взглядом смотрела на  склоненную перед ней белокурую голову юноши. Спустя минуту она промолвила еле  слышно голосом, прерывающимся от рыданий:    

– Ах,  Арторикс, лучше бы ты никогда не думал обо мне! Еще лучше было бы, если бы ты  никогда не говорил мне о своей любви…    

– Значит,  ты равнодушна ко мне, я противен тебе? – печально спросил галл, обратив к  ней побледневшее лицо.    

– Ты  мне не безразличен и не противен, честный и благородный юноша. Любая девушка, богатая  и прекрасная, могла бы гордиться твоей любовью… Но эту любовь… ты должен  вырвать из своей души… мужественно и навеки…    

– Почему  же? Почему?.. – спросил с тоскою бедный гладиатор, с мольбой протягивая к  ней руки.    

– Потому  что ты не можешь любить меня, – ответила Мирца, и голос ее был еле слышен  сквозь рыдания. – Любовь между нами невозможна…    

– Что?..  Что ты сказала? – прервал ее юноша, сделав к ней несколько шагов, как бы  желая схватить ее за руку. – Что ты сказала?.. Невозможна?.. Почему  невозможна? – горестно восклицал он.    

– Невозможна! –  повторила она твердо и сурово. – Я уже сказала тебе: невозможна!    

И она  повернулась, чтобы войти в палатку. Но так как Арторикс сделал движение, словно  желая последовать за ней, она остановилась и, решительно подняв правую руку,  сказала прерывающимся голосом:    

– Во  имя гостеприимства, прошу тебя никогда не входить в эту палатку!.. Приказываю  это тебе именем Спартака!    

Услышав  имя любимого вождя, Арторикс остановился на пороге, склонив голову. А Мирца,  мертвенно бледная, подавленная горем, с трудом сдерживая слезы, скрылась в  палатке.    

Галл  долго не мог прийти в себя. Изредка он шептал почти беззвучно:    

– Не-воз-мож-на!..  Не-воз-мож-на!..    

Из этого  состояния его вывели оглушительные звуки военных фанфар: то праздновали победу  Спартака. Охваченный страстью юноша, сжимая кулаки, посылал проклятия небу.    

– Пусть  ослепит меня своими молниями, пусть испепелит меня Таран, прежде чем я потеряю  рассудок!    

И,  схватившись руками за голову, он покинул преторскую площадку; в висках у него  стучало, он шатался, как пьяный. Из палаток гладиаторов доносились песни, гимны  и радостные возгласы в честь победы под Аквином, одержанной Спартаком.    

А  Спартак тем временем во главе своих трехсот конников скакал во весь опор по  римской дороге. Хотя последняя победа гладиатора навела страх на население  латинских городов, Спартак считал опасным появиться днем на Аппиевой дороге и  прилегающих к ней преторских дорогах с немногочисленным отрядом в триста  человек; поэтому фракиец пускался в путь, только когда сгущались сумерки, а с  наступлением рассвета укрывался в лесу или на чьей-нибудь патрицианской вилле,  расположенной вдали от дороги, или в таком месте, где можно было укрепиться в  случае неожиданного нападения. Так, быстро продвигаясь, он на третьи сутки  после выступления из аквинского лагеря в полночь достиг Лабика, города,  отстоящего на равном расстоянии от Тускула и Пренесты, между Аппиевой и  Латинской дорогами. Расположившись со своими всадниками лагерем в укромном и  безопасном месте, вождь гладиаторов вызвал к себе командовавшего отрядом  самнита и приказал ему дожидаться его тут в течение двадцати четырех часов. В  случае же если он не вернется по истечении этого срока, самнит должен был  возвратиться в Аквин со всеми тремястами конниками той же дорогой и тем же  порядком, как они шли сюда.    

И  Спартак один поскакал по преторской дороге, которая от Пренесты вела через  Лабик в Тускул.    

На  очаровательных холмах, окружавших этот старинный город, расположены были многочисленные  виллы римских патрициев, которые в летние месяцы приезжали сюда подышать целительным  воздухом Латая и часто оставались здесь до глубокой осени.    

Когда  Спартак находился в двух милях от города, уже начинало светать; он спросил у  какого-то крестьянина, направлявшегося с мотыгой в поле, как проехать на виллу  Валерии Мессалы, вдовы Луция Суллы. Крестьянин подробно рассказал. Спартак  поблагодарил его, пришпорил своего вороного скакуна и, свернув на указанную  тропинку, вскоре подъехал к вилле. Спешившись, он опустил на лицо забрало шлема,  позвонил и стал ждать, когда привратник впустит его.    

Тот,  однако, не торопился, и когда наконец вынужден был открыть, то ни за что не  соглашался разбудить домоправителя и сообщить ему, что из Фракии прибыл солдат  из когорты Марка Валерия Мессалы Нигера, который находится в этих краях на  зимних квартирах в армии консула Лукулла и просит допустить его к Валерии,  чтобы передать ей важные вести от ее двоюродного брата.    

Спартаку  наконец удалось уговорить привратника, но очутившись перед домоправителем, он  столкнулся с еще большими трудностями: старик домоправитель оказался еще более  упрямым и несговорчивым, чем привратник, и ни за что не соглашался разбудить  свою госпожу в такой ранний час.    

– Вот  что, – сказал наконец Спартак, решивший пуститься на хитрость, чтобы  добиться желаемого, – ты, добрый человек, знаешь греческое письмо?    

– Не  только греческие, я и латинские-то буквы плохо разбираю…    

– Да  неужели на вилле не найдется ни одного раба-грека, который мог бы прочесть рекомендательное  письмо, с которым трибун Мессала направил меня к своей двоюродной сестре?    

Ожидая с  некоторой тревогой ответа домоправителя, он делал вид, будто ищет пергамент за  панцирем; если бы на вилле действительно оказался раб, умеющий читать  по-гречески, Спартак заявил бы, что потерял письмо.    

Но  расчеты его оправдались: домоправитель, вздохнув, покачал головой и горько  усмехнулся.    

– Все  рабы бежали с этой виллы… и греки и не греки… в лагерь гладиатора… – И,  понизив голос, угрюмо добавил: – Да испепелит Юпитер своими молниями этого  гнусного, проклятого гладиатора!    

Спартака  обуял гнев, и хотя перед ним был старик, он с удовольствием двинул бы ему кулаком  под дых, но, одолев это искушение, спросил домоправителя виллы Валерии:    

– Почему  же ты говоришь так тихо, когда ругаешь гладиатора?    

– Потому…  потому… – бормотал смущенный домоправитель, – потому что Спартак принадлежал  к челяди Валерии и ее супруга, великого Суллы; он был ланистой их гладиаторов,  и Валерия, моя добрейшая госпожа, – да покровительствуют ей на многие лета  великие боги! – проявляет слабость к этому Спартаку, считает его великим  человеком… и решительно запрещает дурно говорить о нем…    

– Вот  злодейка! – воскликнул Спартак с веселой иронией,    

– Эй  ты, солдат! – вскричал домоправитель и, попятившись от Спартака, смерил  его с ног до головы суровым взглядом. – Мне кажется, ты дерзко говоришь о  моей превосходнейшей госпоже!..    

– Да  нет же!.. Я не хочу сказать ничего дурного, но если благородная римская матрона  сочувственно относится к гладиатору…    

– Да  я ведь сказал тебе… это ее слабость…    

– Ага,  понимаю! Но если ты, раб, не желаешь и не можешь порицать эту слабость, мне, свободному,  надеюсь, ты это разрешишь!    

– Да  ведь во всем виноват Спартак!    

– Ну,  конечно, клянусь скипетром Плутона!.. Я тоже говорю: во всем виноват Спартак…  клянусь Геркулесом! Подумать только, осмелился внушить к себе симпатию жалостливой  матроны!    

– Да,  внушил. Этакий мерзкий гладиатор!    

– Вот  именно мерзкий!    

Но тут,  прервав свою речь, гладиатор спросил совсем другим тоном:    

– Скажи  мне все-таки, что тебе сделал дурного Спартак? За что ты так сильно ненавидишь  его?    

– И  ты еще спрашиваешь, что мне сделал Спартак плохого?    

– Да,  спрашиваю. Ведь говорят, этот плут провозгласил свободу рабам, а ведь ты тоже  раб, и, мне кажется, было бы естественно, если бы ты чувствовал симпатию к  этому проходимцу.    

И, не  дав старику времени ответить, тут же добавил:    

– Если  только ты не притворяешься!    

– Я  притворяюсь?! Это я-то притворяюсь?.. О, пусть Минос будет милостив к тебе в  день суда над тобою… Да и к чему мне притворяться? Из-за безумной затеи этого  негодяя Спартака я стал самым несчастным человеком. Хотя я и был рабом у  добрейшей Валерии, при мне были мои сыновья, и я был счастливейшим из  смертных!.. Двое красавцев! Если бы ты их видел!.. Если бы ты их знал! Они  близнецы! Да хранят их боги. Такие красавцы и так похожи друг на друга, как Кастор  и Поллукс!..    

– Но  что же случилось с ними?    

– Оба  бежали в лагерь гладиатора, и вот уже три месяца, как нет от них никаких  вестей… Кто знает, живы ли они еще?.. О великий Сатурн, покровитель самнитов,  сохрани жизнь моим дорогим, моим прекрасным, моим горячо любимым детям!    

Старик  горько заплакал, и его слезы растрогали Спартака.    

Помолчав  немного, он сказал домоправителю:    

– Ты,  значит, считаешь, что Спартак поступил плохо, решив дать свободу рабам? Ты думаешь,  что твои сыновья поступили дурно, присоединившись к нему?    

– Клянусь  всеми богами, покровителями самнитов! Конечно, они нехорошо поступили, восстав  против Рима. О какой такой свободе болтает этот сумасброд-гладиатор? Я родился  свободным в горах Самния. Началась гражданская война… Наши вожди кричали: «Мы  хотим добиться прав гражданства, которыми пользуются латиняне, как для нас, так  и для всех италийцев!» И мы подняли восстание, мы дрались, рисковали жизнью…  Ну, а потом? А потом я, свободный пастух-самнит, стал рабом Мессалы. Хорошо  еще, что я попал к таким благородным и великодушным хозяевам. Рабыней также  стала и жена свободного самнита и родила детей в рабстве, и… – Старик на  минуту умолк, затем продолжал: – Бредни! Мечты! Выдумки! Мир был и всегда будет  делиться на господ и рабов, богатых и бедных, благородных и плебеев… и так он  всегда будет разделен… Выдумки! Мечты! Бредни!.. В погоне за ними льется  драгоценная кровь, кровь наших детей… И все это ради чего? Что мне до того, что  в будущем рабы будут свободны, если ради этого погибнут мои дети? Зачем мне  тогда свобода? Для того, чтобы оплакивать моих сыновей? О, я тогда буду богат и  счастлив… и смогу проливать слезы, сколько мне будет угодно! Ну, а если дети  мои останутся живы… и все пойдет как нельзя лучше, и завтра мы все будем  свободны?.. Ну, и что ж? Что мы будем делать с нашей свободой, раз у нас ничего  нет? Сейчас мы живем у доброй госпожи, живем у нее в избытке, есть у нас все  необходимое и даже больше того. Мы живем в довольстве. А завтра, став  свободными, мы пойдем работать на чужих полях за такую скудную плату, на которую  не купишь даже самого необходимого… О, как мы будем счастливы, когда получим  свободу… умирать с голоду!.. О, как мы будем счастливы!..    

Старый  домоправитель закончил свою речь, вначале грубую и бессвязную, но, по мере того  как он говорил, приобретавшую силу и энергию.    

Выводы,  которые он сделал, произвели на Спартака глубокое впечатление; фракиец склонил  голову, погрузившись в глубокие и скорбные думы.    

Наконец  он встрепенулся и спросил домоправителя:    

– Значит,  здесь на вилле никто не знает греческого языка?    

– Никто.    

– Дай-ка  мне палочку и дощечку.    

Разыскав  то и другое, домоправитель подал их солдату. Тогда Спартак на слое воска, покрывавшем  дощечку, написал по-гречески две строки из поэмы Гомера:    

Я пришел  издалека, о женщина, милая сердцу,    

Чтобы  пылко обнять твои, о царица, колени.    

Протянув  домоправителю дощечку, Спартак сказал:    

– Отдай  это сейчас же служанке твоей госпожи. Пускай она разбудит матрону и передаст ей  эту дощечку, не то и тебе и рабыне плохо придется.    

Домоправитель  внимательно рассмотрел дощечку с начертанными на ней непонятными значками, поглядел  на Спартака, который в задумчивости медленно прогуливался по дорожке, и, решив,  по-видимому, исполнить приказание, направился к вилле.    

Спартак  продолжал прохаживаться по дорожке и, то убыстряя, то замедляя шаги, дошел до  площадки, расположенной перед самой виллой. Слова старого самнита смутили  фракийца.    

«Да ведь  он прав, клянусь всеми богами Олимпа?.. Умрут его сыновья, что же будет радовать  его на старости лет? – думал Спартак. – Мы победим, но ему-то что  даст свобода, которая придет рука об руку с нищетой, голодом и холодом?.. Он  прав!.. Да… Но тогда? Чего же я хочу, к чему стремлюсь?.. Кто я?.. Чего  добиваюсь?..»    

Он  остановился на мгновение, словно испугавшись заданных им самому себе вопросов;  потом опять медленно стал шагать, склонив на грудь голову под бременем гнетущих  мыслей.    

«Следовательно,  то, чего я добиваюсь, лишь химера, пленившая меня обманчивым обликом правды, и  я гоняюсь за призраком, которого мне никогда не догнать? Если я и настигну его,  он рассеется, словно туман, а мне будет казаться, что я крепко держу его. Что  же это? Только сновидение, греза, пустая фантазия? И ради своих бредней я  проливаю потоки человеческой крови?..»    

Подавленный  этими мыслями, он остановился, потом сделал несколько шагов назад, как человек,  на которого наступал невидимый, но грозный враг – раскаяние. Но тотчас же придя  в себя, он высоко поднял голову и зашагал твердо и уверенно.    

– Клянусь  молниями всемогущего Юпитера Олимпийского! – прошептал он. – Где же  это сказано, что свобода неразлучна с голодом и человеческое достоинство может  быть облачено только в жалкие лохмотья самой грязной нищеты? Кто это сказал? На  каких божественных скрижалях это начертано?    

Поступь  Спартака вновь стала твердой и решительной; видно было, что к нему возвращалась  обычная бодрость.    

«О, –  размышлял он, – теперь ты явилась ко мне, божественная истина, сбросив с  себя маску софизмов, теперь ты передо мной в сиянии твоей целомудренной наготы,  ты вновь укрепила мои силы, успокоила мою совесть, придала мне бодрости в моих  святых начинаниях! Кто, кто установил различия между людьми? Разве мы не  рождаемся равными друг другу? Разве не у всех у нас то же тело, те же  потребности, те же желания?.. Разве не одни и те же у всех у нас чувства, восприятия,  ум, совесть?.. Разве не все мы дышим одним и тем же воздухом?.. Разве жизненные  потребности не являются общими для всех? Разве не все мы вдыхаем один и тот же  воздух, не питаемся одинаково хлебом, не утоляем все одинаково жажду из одних и  тех же источников? Может ли быть, чтобы природа установила различия между  людьми, населяющими землю?.. Может ли быть, чтобы она освещала и согревала  теплыми лучами солнца одних, а других обрекала на вечный мрак?.. Разве роса,  падающая с неба, для одних полезна, а для других пагубна? Разве не родятся все  люди одинаково через девять месяцев после зачатия, будь то дети царей или дети  рабов? Разве боги избавляют царицу от родовых мук, которые испытывает  несчастная рабыня?.. Разве патриции наслаждаются бессмертием и умирают по-иному  – не так, как плебеи?.. Разве тела великих мира сего не подвергаются тлену так  же, как и тела рабов?.. Или, может быть, кости и прах богачей отличаются  чем-либо от праха и костей бедняков?.. Кто же, кто установил это различие между  одним человеком и другим, кто первый сказал: «Это – твое, а это – мое», и  присвоил себе права своего родного брата?.. Это, конечно, был насильник,  который, пользуясь своей физической силой, придавил своим могучим кулаком выю  слабого и угнетенного!.. Но если грубая сила послужила для того, чтобы была  совершена первая несправедливость, насильственно присвоены чужие права и  установлено рабство, отчего же мы не можем воспользоваться своей силой для того,  чтобы восстановить равенство, справедливость, свободу? И если мы проливаем пот  на чужой земле, чтобы вырастить и прокормить наших сыновей, отчего же мы не  можем проливать нашу кровь для того, чтобы освободить их и добиться для них  прав?..»    

Спартак  остановился и, вздохнув, с глубоким удовлетворением закончил свои размышления:    

«Да ну  его!.. Что он сказал?.. Бессильный, малодушный, закосневший в рабстве, он  совсем забыл, что он человек, и, подобно ослу, бессознательно влачит тяжесть  своих цепей, как скот, прозябая, забыв о достоинстве и разуме!»    

В эту  минуту вернулся домоправитель и известил Спартака, что Валерия поднялась и ждет  его в своих покоях.    

С сильно  бьющимся сердцем Спартак поспешил на зов; его ввели в конклав Валерии. Матрона  сидела на маленьком диванчике. Спартак запер дверь изнутри, поднял забрало и  бросился к ногам Валерии.    

Не  проронив ни звука, она обвила руками его шею, и уста влюбленных слились в  долгом, горячем и трепетном поцелуе; они словно застыли, прильнув друг к другу,  безмолвные и неподвижные, охваченные восторгом безмерного счастья.    

Наконец  почти в один и тот же миг они освободились от объятий и, откинувшись назад, стали  созерцать друг друга, бледные, взволнованные и потрясенные. Валерия была одета  в белоснежную столу, ее черные густые волосы были распущены по плечам, глаза  сияли от счастья, и все же на ресницах дрожали крупные слезы. Она первая  прервала молчание.    

– О  Спартак! Мой Спартак!.. Как я счастлива, как счастлива, что снова вижу  тебя! – тихо произнесла она.    

А затем  опять обняла его и, лаская, целуя, говорила прерывающимся голосом:    

– Как  я боялась за тебя!.. Как я страдала!.. Сколько слез пролила, все думала об  опасностях, которые угрожают тебе, и так за тебя боялась… Ведь только ты один  владеешь всеми моими помыслами, каждое биение моего сердца, верь мне, посвящено  одному тебе… ты первая и последняя… единственная… настоящая любовь в моей  жизни! »    

И,  продолжая ласкать его, она засыпала его бесчисленными вопросами:    

– Скажи  мне, мой дивный Аполлон, скажи мне, как ты решился явиться сюда?.. Ты, может  быть, идешь со своим войском на Рим? Не грозит ли тебе какая-нибудь опасность,  пока ты находишься тут? Ты расскажешь мне подробно о последнем сражении? Я  слышала, что под Аквином ты разбил восемнадцать тысяч легионеров… Когда же  окончится эта война, которая заставляет меня каждый час дрожать от страха за тебя?  Ты ведь добьешься свободы? А тогда ты сможешь вернуться в свою Фракию, в  счастливые края, где некогда обитали боги…    

И,  помолчав, она продолжала еще более нежным и проникновенным голосом:    

– Туда…  последую за тобой и я… буду жить там вдали от всех, от этого шума, рядом с тобой…  и буду всегда любить тебя, доблестного, как Марс, и прекрасного, как Аполлон, я  буду любить тебя всеми силами души, возлюбленный мой Спартак!    

Гладиатор  грустно улыбнулся: то были только чарующие, несбыточные мечты, которыми влюбленная  женщина старалась расцветить их будущее, и, лаская ее черные волосы, целуя ее в  лоб и прижимая к своему сердцу, он тихо произнес:    

– Война  будет долгой и суровой… И я почту за счастье для себя, если мне удастся увести  освобожденных рабов в их родные страны… А для того чтобы установить  справедливость и равенство на земле, понадобится война народов, которые  восстанут не только против Рима, властителя мира, но также и против хищных  волков, против ненасытных патрициев, против касты привилегированных в собственной  стране каждого!    

Эти  последние слова гладиатор произнес с такой горечью и так печально покачал  головой, что было ясно, как мало он верил в возможность дожить до победы  великого начинания.    

Поцелуями  и ласками Валерия старалась успокоить вождя гладиаторов; ей удалось развеять  печаль, омрачавшую его чело.    

Вскоре  их затопила волна любовного блаженства; отдавшись восторгам, они не замечали,  как проходили часы. Присутствие маленькой Постумии, ее милые шалости, улыбки,  детское щебетанье увеличивали их счастье. Милое личико девочки освещалось живым  блеском больших черных глаз, которые были таким прелестным контрастом с густыми  белокурыми локонами, украшавшими ее головку.    

Надвигались  сумерки, и тогда печаль закралась в ту радость, что на краткие часы посетила уединенный  конклав Валерии; вместе с солнечным светом, казалось, уходило и счастье из  этого дома.    

Спартак  рассказал возлюбленной, как ему удалось пробраться к ней, и прибавил, что как  предводитель восстания, которому до сих пор сопутствует счастье, он считает  своим непреложным, священным долгом вернуться этой же ночью в Лабик, где его  ждет отряд конницы. Слова его повергли Валерию в отчаяние; она велела увести  Постумию и со слезами на глазах бросилась в объятия возлюбленного.    

     

    

Все  шесть часов – с полночи и до рассвета – Спартак и Валерия провели в объятиях  друг друга. Валерия не переставала твердить голосом, прерывающимся от рыданий,  что ее сердце сжимается от тяжкого предчувствия; если она теперь отпустит  Спартака, то больше никогда уж не увидит его, что она в последний раз обнимает,  ласкает его и слышит его голос, голос человека, пробудившего в ее душе  истинное, глубокое чувство.    

Спартак  старался успокоить Валерию, осушить ее слезы; горячо целуя ее, шептал нежнейшие  слова, ободрял и утешал ее, смеясь над ее предчувствиями и страхами. Но страх,  по-видимому, закрался также и в сердце Спартака: улыбка его была вымученной,  печальной; слова не шли с его языка, не было в них огня, не было жизни. Он  чувствовал, как помимо его воли им овладели мрачные мысли и в душу закралось уныние,  от которого он никак не мог освободиться.    

В таком  состоянии оба они пребывали до того мгновения, когда вода, капавшая в стеклянный  шар клепсидры, стоявшей на поставце у стены, не дошла до шестой черты,  обозначавшей шестой час утра. Тогда Спартак, который часто тайком от Валерии  поглядывал на клепсидру, освободился из объятий возлюбленной, вскочил с ложа и  стал надевать латы, шлем и меч.    

Тогда  поднялась, плача, и дочь Мессалы и, нежно обвив руками шею Спартака, прижалась  бледным лицом к его груди, подняв на гладиатора свои блестящие черные глаза,  выражавшие глубокую нежность; в этот миг она была так прекрасна, что  превосходила красотою греческих богинь. Дрожащим голосом, подавленная горем,  она говорила:    

– Нет,  Спартак, нет, нет… не уезжай, не уезжай… ради всех твоих богов… ради дорогих  твоему сердцу… умоляю тебя… заклинаю… Дело гладиаторов на верном пути… у них  храбрые военачальники… Крикс… Граник… Эномай… Они поведут их, не ты… нет…  нет!.. Спартак, ты останешься здесь… моя нежность… безграничная преданность…  безмерная любовь… окружат лаской… радостью… твое существование…    

– Валерия,  дорогая Валерия… Ты не можешь желать, чтобы я сделал подлость… чтобы я совершил  позорный поступок, – говорил Спартак, стараясь высвободиться из объятий  любимой подруги. – Я не могу… не могу… не имею права… Да разве я могу  изменить тем, кого я призвал к оружию… тем, кто доверился мне… кто ждет меня…  кто зовет меня к себе?.. Валерия, я боготворю тебя, но не могу изменить своим  товарищам по несчастью… Не требуй от меня, чтобы я стал недостойным тебя… не  вынуждай меня стать существом презренным в глазах людей и самого себя… Не  старайся властью своих чар лишить меня мужества, лучше поддержи меня… подыми  мой дух… отпусти… отпусти меня, любимая моя Валерия!    

Валерия  в отчаянии прижималась к возлюбленному, а он старался освободиться из ее объятий:  в конклаве слышались то звуки поцелуев, то слова горячей мольбы.    

Наконец  Спартак, бледный, с набегающими на глаза слезами, призвав на помощь все свое  мужество и пересиливая самого себя, разжал объятия Валерии, отнес ее,  обессилевшую от горя, на ложе; она, закрыв лицо руками, разразилась громкими  рыданиями.    

Тем  временем фракиец, бессвязно бормоча слова надежды и утешения, надел латы, шлем  и опоясался мечом, собираясь проститься и в последний раз поцеловать любимую  женщину. Но когда он готов уже был покинуть ее, Валерия вдруг порывисто  поднялась и, сделав шаг, в отчаянии упала у двери; обняв колени своего  возлюбленного, она шептала, задыхаясь от рыданий:    

– Спартак,  дорогой Спартак… я чувствую вот здесь, – и она указывала на свое  сердце, – что я больше не увижу тебя… Если уедешь, ты больше не увидишь  меня… я знаю это… я это чувствую… Не уезжай… нет… не сегодня… не сегодня…  умоляю тебя… ты уедешь завтра… но не сегодня… нет… заклинаю тебя… не сегодня…  не сегодня… молю тебя!    

– Я  не могу, я не могу… я должен ехать.    

– Спартак…  Спартак, – говорила она слабеющим голосом, с мольбой простирая к нему руки, –  умоляю тебя… ради нашей дочери… ради до…    

Она не  успела договорить – фракиец поднял ее с пола, судорожно прижал к груди и, прильнув  дрожащими губами к ее холодным, как лед, губам, прервал ее речь и рыдания.    

Несколько  мгновений они не двигались, прижавшись друг к другу, слышно было только их  дыхание, слившееся воедино.    

Овладев  собой, Спартак тихим и нежным голосом сказал Валерии:    

– Валерия,  дивная Валерия!.. В моем сердце я воздвиг тебе алтарь, ты – единственная  богиня, которой я поклоняюсь, перед которой благоговею. В минуты самой грозной  опасности ты внушаешь мне мужество и стойкость, мысли о тебе вызывают у меня  благородные помыслы и вдохновляют меня на великие дела, так неужели ты хочешь,  Валерия, чтобы я обесчестил себя, чтобы меня презирали и современники и потомки!    

– Нет,  нет… я не хочу твоего бесчестия… хочу, чтобы имя твое было великим и славным, –  шептала она, – но ведь я только бедная женщина… пожалей меня… уезжай  завтра… не сегодня… не сейчас… не так скоро…    

Бледное  заплаканное лицо ее покоилось на груди Спартака; печально и нежно улыбнувшись,  она прошептала:    

– Не  отнимай у меня этого изголовья… Мне здесь так хорошо… так хорошо!    

И она  закрыла глаза, как бы желая еще больше насладиться прекрасным мгновением; по ее  лицу блуждала улыбка, но оно походило скорее на лицо умершей, чем живой  женщины.    

Склонившись  к Валерии, Спартак смотрел на нее взглядом, полным глубокого сострадания, нежности,  любви, и голубые глаза великого полководца, презиравшего опасности и смерть,  наполнились крупными слезами; они катились по его лицу, падали на латы…  Валерия, не открывая глаз, шептала в изнеможении:    

– Смотри,  смотри на меня, Спартак… вот так, с нежностью… с любовью… Я ведь вижу, даже не  открывая глаз… я вижу тебя… Какое ясное чело… какие глаза, сияющие и добрые! О  мой Спартак!.. Как ты прекрасен!    

Так  прошло еще несколько минут. Но стоило только Спартаку сделать легкое  движение, – он хотел поднять Валерию и отнести ее на ложе, – как она,  не открывая глаз, еще сильнее обвив руками шею гладиатора, прошептала:    

– Нет…  нет… не двигайся!..    

– Мне  пора. Прощай… моя Валерия!.. – шептал ей на ухо дрожащим от волнения голосом  бедный рудиарий.    

– Нет,  нет!.. Подожди!.. – произнесла Валерия, испуганно открывая глаза.    

Спартак  не ответил ей. Взяв в руки ее голову, он покрывал горячими поцелуями ее лоб; а  она, ласкаясь к нему, как ребенок, говорила:    

– Ведь  ты не уедешь этой ночью?.. Ты уедешь завтра… Ночью… в поле так пустынно, ты  ведь знаешь, так темно… такая мрачная тишина… так страшно ехать ночью… когда я  подумаю об этом, меня охватывает озноб… я вся дрожу…    

Бедная  женщина действительно задрожала всем телом и теснее прижалась к возлюбленному.    

– Завтра!..  На рассвете!.. Когда взойдет солнце и вся природа начнет оживать… на тысячи  ладов весело запоют птицы… после того, как ты обнимешь меня… после того, как  покроешь поцелуями головку Постумии… после того, как оденешь на шею под тунику  вот эту цепочку с медальоном…    

И она  показала ему осыпанный драгоценными камнями медальон, который на тоненькой золотой  цепочке висел на ее белой шее.    

– Внутри  этого медальона, Спартак, находится драгоценный амулет, который спасет тебя от  любой опасности… Угадай же, угадай… что там внутри, что это за амулет?    

И так  как гладиатор не отвечал, а только смотрел, не отрываясь, на красавицу, она,  улыбнувшись сквозь слезы, произнесла с нежным укором:    

– Неблагодарный!  Ты не догадываешься, что там может быть?    

Сняв с  шеи цепочку и открыв медальон, Валерия сказала:    

– В  нем черный локон матери и белокурый локон дочери!    

И  показала рудиарию две прядки волос внутри медальона. Спартак схватил его,  поднес к губам и покрыл горячими поцелуями.    

Взяв  медальон у Спартака, Валерия в свою очередь поцеловала его и, надев цепочку на  шею гладиатора, сказала:    

– Носи  его под панцирем, под туникой, на груди – вот где он должен быть!    

У  Спартака сердце щемило от невыносимой тоски, говорить он не мог, только  прижимал к груди свою любимую, и крупные слезы тихо катились по его лицу.    

Вдруг  послышался звон оружия и чьи-то громкие голоса; этот шум, раздававшийся на площадке  перед виллой, достиг уединенного конклава, где находились Спартак и Валерия.    

Оба они,  сдерживая дыхание, напрягли слух.    

– Мы  не откроем ворот таким разбойникам, как вы! – кричал кто-то на ломаном  латинском языке.    

– А  мы подожжем дом, – слышались в ответ озлобленные голоса.    

– Клянусь  Кастором и Поллуксом, мы будем метать в вас стрелы! – отвечал первый  голос.    

– Что?  Что там могло случиться?.. – в сильном волнении спросила Валерия, подняв  испуганные глаза на Спартака.    

– Может  быть, разузнали, что я здесь, – ответил фракиец, стараясь освободиться из  объятий Валерии, которая при первой же донесшейся угрозе еще теснее прижалась к  Спартаку.    

– Не  выходи… не двигайся… умоляю… Спартак… умоляю!.. – взволнованно шептала  несчастная женщина, и на мертвенно-бледном ее лице отражались мучительный страх  и тревога.    

– Значит,  ты хотела бы, чтобы я отдался живым в руки врагов?.. – произнес тихо, но гневным  голосом вождь гладиаторов. – Ты хочешь видеть меня распятым на кресте?..    

– О  нет, нет!.. Клянусь всеми богами ада!.. – в ужасе вскрикнула Валерия и,  выпустив из объятий возлюбленного, отступила от него в смятении.    

Решительным  движением она выхватила из ножен тяжелый испанский меч, висевший у Спартака на  поясе, и, с трудом подняв его двумя руками, подала гладиатору, сказав чуть  слышно, стараясь придать своему голосу твердость:    

– Спасайся,  если это возможно… а если суждено тебе умереть – умри с мечом в руке!    

– Благодарю  тебя!.. Благодарю, моя Валерия! – сказал Спартак, приняв от нее меч; глаза  его сверкали, он шагнул к дверям.    

– Прощай,  Спартак! – произнесла дрожащим голосом бедная женщина, обняв гладиатора.    

– Прощай! –  ответил он, сжав ее в объятиях.    

Но губы  Валерии вдруг побелели, и рудиарий почувствовал, что ее тело как мертвое  повисло у него на руках, а голова бессильно упала на его плечо.    

– Валерия!..  Валерия!.. Дорогая Валерия!.. – восклицал фракиец прерывающимся голосом и  с невыразимой тревогой всматривался в любимую женщину. Лицо его, еще недавно  пылавшее гневом, теперь покрылось восковой бледностью.    

– Что  с тобой?.. Да поможет нам Юнона!.. Валерия!.. Красавица моя, что с тобой?  Мужайся! Умоляю тебя!    

Бросив  на пол меч, он поднял любимую, осторожно отнес ее на ложе и, став перед ней на  колени, ласкал, ободрял, согревал ее своим дыханием и поцелуями.    

Валерия  лежала неподвижная, бесчувственная ко всем его ласкам, как будто не обморок, а  смерть сковала ее. Страшная мысль пронизала мозг Спартака. Быстро вскочив, он  всматривался в лицо красавицы расширившимися от страха глазами. Бледная,  недвижимая, она была еще прекраснее; дрожа всем телом, он глядел на ее бледные  уста, стараясь уловить признаки дыхания; приложив руку к ее груди, он почувствовал,  что сердце ее медленно и слабо бьется. Вздохнув с облегчением, он бросился к  маленькой двери, которая вела в другие покои Валерии, и, подняв занавес,  крикнул несколько раз:    

– Софрония!..  Софрония!.. Скорее сюда!.. Софрония!    

В эту  минуту послышался осторожный стук в дверь, в которую он собирался выйти.  Спартак прислушался: сильный шум и крики, долетавшие снаружи, прекратились, но  тотчас же снова раздался стук, и мужской голос произнес:    

– Великодушная  Валерия!.. Госпожа моя!    

В  мгновение ока Спартак поднял меч и, слегка приоткрыв дверь, спросил:    

– Что  тебе нужно?    

– Пятьдесят  всадников… сюда… прискакали… – ответил, дрожа и заикаясь, старик домоправитель;  глаза у него, казалось, готовы были выскочить из орбит; при свете факела,  который он держал в руках, он разглядывал Спартака. – Они говорят… и  кричат… требуют, чтобы им вернули… их… вождя… и уверяют, что ты – Спартак!..    

– Иди  и передай, что через минуту я выйду к ним.    

И  фракиец захлопнул дверь перед самым носом старого домоправителя,  превратившегося в статую от удивления и ужаса.    

Когда  Спартак подходил к дивану, на котором все так же неподвижно лежала Валерия, в  другую дверь вошла рабыня.    

– Ступай  принеси эссенции, – сказал ей Спартак, – и приведи еще одну рабыню,  чтобы оказать помощь твоей госпоже, она в обмороке.    

– О  моя добрейшая, о моя бедная госпожа! – запричитала рабыня, всплеснув  руками.    

– Скорее!  Беги и не болтай! – прикрикнул на нее Спартак.    

Софрония  убежала и вскоре вернулась с двумя другими рабынями; они принесли всевозможные  ароматные и крепкие эссенции; рабыни окружили лежавшую в обмороке Валерию  Нежными заботами, и несколько минут спустя на ее бледном лице выступил легкий  румянец, а дыхание стало более ровным и глубоким.    

Спартак  все время стоял неподвижно, скрестив на груди руки, и, не отрываясь, смотрел на  возлюбленную. Увидев, что к ней возвращается жизнь, он глубоко вздохнул и  поднял к небу глаза, как бы желая возблагодарить богов; потом, отпустив рабынь,  он стал на колени, поцеловал белую руку Валерии, бессильно свисавшую с дивана,  поднялся, запечатлел долгий поцелуй на ее лбу и быстро вышел из конклава.    

В одну  минуту он добежал до площадки, где расположились пятьдесят конников, державших  лошадей в поводу.    

– Ну? –  спросил он строгим голосом. – Что вы тут делаете? Что вам нужно?    

– По  приказу начальника Мамилия, – отвечал командовавший отрядом  декурион, – мы в отдалении следовали за тобой, боясь…    

– На  коней! – крикнул Спартак.    

В один  миг все пятьдесят всадников, ухватившись левой рукой за гривы лошадей, вскочили  на своих скакунов, покрытых простыми синими чепраками.    

Немногочисленные  рабы, оставшиеся на вилле, преимущественно старики, в страхе молча столпились у  входа; факелы в их руках освещали эту сцену. Спартак повернулся к ним и  приказал:    

– Приведите  моего коня!    

Трое или  четверо рабов поспешили в соседние конюшни, вывели оттуда вороного и подвели к  Спартаку. Он вскочил на коня и, обращаясь к старому домоправителю, спросил:    

– Как  зовут твоих сыновей?    

– О  великий Спартак, – со слезами в голосе ответил старик, – не наказывай  моих детей за необдуманные слова, сказанные мною вчера утром!    

– Низкая,  рабская душа! – воскликнул в негодовании Спартак. – Ты, стало быть,  считаешь меня таким же подлым трусом, как ты? Если я спросил, как зовут  доблестных юношей, отцом которых ты не достоин быть, то лишь для того, чтобы  позаботиться о них!    

– Прости  меня, славный Спартак… Аквилий и Атилий – вот как зовут их… сыновья Либедия… Позаботься  о них, о великий военачальник, и да покровительствуют тебе боги и Юпитер!..    

– В  ад низких льстецов! – вскричал гладиатор. И, пришпорив коня, приказал  своим конникам: – Галопом – марш!    

И весь  отряд, следуя за Спартаком, пустил коней галопом по дорожке, которая вела к воротам  виллы.    

Старые  слуги Мессалы стояли на площадке, словно онемев. Они пришли в себя только через  несколько минут, когда цокот копыт, становившийся все глуше и глуше, наконец  совсем затих вдалеке.    

Невозможно  описать горе Валерии, ее мучения и слезы, когда она благодаря заботам рабынь  пришла в себя и узнала об отъезде Спартака.    

Спартак  же замкнулся в себе; на лице его отражались только что пережитые страдания,  морщины перерезали его лоб, и он все пришпоривал коня, как будто хотел унестись  прочь от терзавшей его тревоги и горя, гнавшегося за ним. И конь его летел, как  вихрь, опередив почти на расстояние двух выстрелов из лука весь отряд,  скакавший во весь опор.    

Спартак  все думал о Валерии, о том, как будет она горевать и лить слезы, когда придет в  себя. Невольным, судорожным движением он пришпорил коня, и тот мчался,  распустив по ветру гриву, тяжело дыша и раздувая ноздри, из которых валил пар.    

Образ  Валерии неотступно стоял перед глазами Спартака, он пытался отогнать его, но  тогда перед ним возникало личико Постумии, прелестной белокурой девочки, живой,  смышленой, которая во всем, кроме черных глаз, унаследованных от матери, была  точной копией отца. Какая она очаровательная! И такая ласковая! Такая милая!  Вот она тут, перед ним, весело протягивает к нему свои пухлые ручонки… И он с  тоскою думал, что, может быть, никогда больше не увидит ее. И снова безотчетно  вонзал шпоры в окровавленные бока своего злосчастного скакуна.    

Неизвестно,  что сталось бы с конем и всадником, если бы, к счастью для них обоих, в голову  Спартаку не пришли другие мысли:    

– А  вдруг Валерия так и не очнулась? Или, быть может, при вести о его неожиданном  отъезде ее опять сразил обморок, еще более продолжительный и опасный, чем  первый? А может быть, она больна и больна серьезно? А вдруг – но это  невероятно, этого не может, не должно быть – любимая женщина, к величайшему  несчастью…    

При этой  мысли он изо всей силы стиснул коленями бока лошади, сильно дернул повод и  сразу остановил благородное животное.    

Вскоре  Спартака догнали его товарищи и остановились позади него.    

– Мне  нужно вернуться на виллу Мессалы, – мрачно произнес Спартак, – а вы  следуйте в Лабик.    

– Нет!..    

– Ни  за что! – ответили в один голос конники.    

– Почему  же? Кто может мне это запретить?    

– Мы! –  раздались голоса.    

– Наша  любовь к тебе! – крикнул кто-то.    

– Твоя  честь! – добавил третий.    

– Твои  клятвы! – вскричали другие.    

– Наше  дело, которое без тебя погибнет!    

– Долг!  Твой долг!    

Послышался  ропот, нестройные возгласы, почти единодушные просьбы.    

– Но  вы не понимаете, клянусь всемогуществом Юпитера, что там осталась женщина, которую  я боготворю. Быть может, она сейчас умирает от горя… и я не могу…    

– Если,  к несчастью – да не допустят этого боги! – она умерла, ты себя погубишь, а  ее не спасешь; если же твои опасения напрасны, то для твоего и ее спокойствия  достаточно будет послать туда гонца, – сказал декурион, – и в голосе  его звучали уважение к горю Спартака и трогательная преданность.    

– Стало  быть, чтобы избежать опасности, которая может угрожать мне, я вместо себя подвергну  ей другого? Нет, призываю в свидетели всех богов Олимпа, никто не скажет, что я  способен на такую низость!    

– Я,  ничем не рискуя, вернусь на виллу Мессалы, – громко и решительно произнес  один из конников.    

– Каким  образом? Кто ты?    

– Я  один из преданных тебе людей и готов отдать за тебя жизнь, – отвечал  конник, подъехав на своем скакуне к Спартаку. – Я не рискую ничем, потому  что я латинянин, хорошо знаю эти края и язык страны. В первой же крестьянской  хижине я переоденусь в крестьянское платье и отправлюсь на виллу Валерии Мессалы.  Прежде чем ты доедешь до Нолы, я привезу тебе самые подробные вести о Валерии.    

– Если  я не ошибаюсь, – сказал Спартак, – ты свободнорожденный Рутилий.    

– Да, –  ответил всадник, – я Рутилий. Я рад и горжусь, Спартак, что после всех  твоих блестящих побед ты узнал меня среди десяти тысяч гладиаторов!    

Рутилий  был храбрый и благоразумный юноша; на него можно было положиться, поэтому  Спартак уступил просьбам своих солдат и согласился на предложение латинянина.  Продолжая путь во главе отряда, фракиец вскоре очутился у небольшой виллы. Пока  Рутилий переодевался, Спартак на дощечке, которую ему дал владелец виллы,  написал по-гречески нежное письмо Валерии и передал его юноше. Рутилий пообещал  отдать письмо Валерии в собственные руки.    

Немного  успокоившись, Спартак пустил своего коня рысью и в сопровождении гладиаторов  поскакал по дороге, которая вела из Тускула в Лабик.    

На  рассвете они прибыли туда, где их с нетерпением ждал Мамилий с двумястами  пятьюдесятью всадниками. Начальник этого отряда конницы доложил вождю, что за  истекшие сутки жители были сильно напуганы набегом на Лабик, поэтому он считает  более благоразумным, не дожидаясь наступления вечера, немедленно покинуть эти  места и ускоренным маршем идти к Аквину.    

Спартак  согласился с разумными доводами Мамилия; не теряя времени, отряд выступил из  маленького лагеря у Лабика и отправился по преторской дороге к Пренесте. Город  остался по левую руку, а конники повернули направо и выехали на Латинскую  дорогу. Они скакали весь день и всю следующую ночь и только на рассвете, почти  совсем загнав лошадей, прибыли в Алетрий, где Спартак велел отряду сделать  привал и отдыхать весь день.    

На  следующую ночь он направился быстрым маршем в Ферентин, прибыл туда через два часа  после восхода солнца и тотчас двинулся дальше, в Фрегеллы, так как узнал от  римских легионеров, дезертировавших в лагерь гладиаторов из войска Вариния,  стоявшего в Норбе, что многие из жителей Лабика приходили к Варинию и  рассказывали ему об отряде гладиаторских конников, замеченных около Тускула, и  что претор разделил свою кавалерию на два отряда, по пятьсот человек в каждом;  один отправил в погоню за врагом до самого Тускула, а другой с минуты на минуту  мог появиться в Ферентине, куда его направил Вариний для того, чтобы преградить  дорогу гладиаторам, возвращавшимся после набега, и отрезать им путь к спасению,  лишив их возможности вернуться в аквинский лагерь.    

Спартак  немедленно оставил Ферентин, не давая отдыха своим конникам до тех пор, пока  они не добрались до Фрегелл; оттуда в полночь он двинулся в Аквин, куда и  прибыл на рассвете.    

Вечером  приехал Рутилий и привез фракийцу утешительные вести о здоровье Валерии, а  также и письмо от нее, очень нежное, хотя и полное упреков, в ответ на  несколько страстных строк Спартака.    

В письме  Валерия сообщала своему возлюбленному, что теперь она будет посылать ему в  лагерь письма через Либедия, старика домоправителя, и настойчиво просила, чтобы  Спартак писал ей и пересылал письма тем же путем. Что касается Либедия, то он  всегда готов был с радостью исполнить любое желание своей госпожи, и нетрудно  себе представить, с каким восторгом он принял предложение ездить в лагерь  гладиаторов, где он будет иметь возможность повидать и обнять своих сыновей.    

На  следующий день, посоветовавшись с Эномаем, Борториксом и другими начальниками легионов,  Спартак, как это и было решено раньше, оставил Аквин и во главе двадцати тысяч  гладиаторов направился в Нолу, куда прибыл после пятидневного перехода. Трудно  описать, с какою радостью двадцать пять тысяч гладиаторов, стоявших лагерем под  Нолой, встретили своих собратьев, покрывших себя славою побед и возвращающихся  из Аквина.    

В  продолжение трех дней весь лагерь в Ноле пел и веселился. Совет военных  руководителей Союза угнетенных решил оставить здесь армию гладиаторов на зиму,  зная, что с наступлением холодов, дождей и снегопада можно не опасаться  Вариния, даже если бы войско у него было еще многочисленнее и сильнее и не  пришло бы в расстройство после поражения под Аквином. Но гладиаторы понимали  также, что было бы безумием мечтать о походе на Рим, против которого даже в дни  поражения при Каннах, когда Рим был в полном упадке, а карфагеняне действовали  в более благоприятных условиях, чем теперь гладиаторы, ничего не мог сделать  сам Ганнибал, величайший полководец того времени, – Спартак ставил его  много выше Кира и Александра Македонского.    

Гладиаторы  покинули прежний лагерь и разбили новый, более обширный, с глубокими рвами и высоким  частоколом.    

Как  только гладиаторы расположились в своем новом лагере, Спартак решил произвести  давно уже задуманную им реорганизацию своих легионов: сформировать их по  национальностям, к которым принадлежали восставшие, то есть распределить их с  таким расчетом, чтобы одни легионы состояли только из германцев, другие –  только из галлов, третьи – из фракийцев, греков или самнитов. Хотя этот новый  порядок представлял некоторые неудобства, так как мог вызывать соперничество и  распри между отдельными легионами, но он имел и огромное преимущество – более  тесную сплоченность воинов каждого легиона. Вождь гладиаторов преследовал при  этом и другую, не менее важную цель: разбив свое войско на отдельные корпуса по  национальностям, он хотел, чтобы во главе каждого корпуса стоял военачальник  той же национальности, чтобы солдаты больше доверяли ему.