1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
Я остановил машину, вышел и заговорил с хозяйкой. Девицы из офицерского дома уехали рано утром, сказала она. Куда они направляются? В Конельяно, сказала она. Грузовик тронулся. Девица с толстыми губами снова показала нам язык. Хозяйка помахала рукой. Две девицы продолжали плакать. Другие с любопытством оглядывали город. Я снова сел в машину.
    
– Вот бы нам ехать вместе с ними, – сказал Бонелло. – Веселая была бы поездка.
    
– Поездка и так будет веселая, – сказал я.
    
– Поездка будет собачья.
    
– Я это и подразумевал, – сказал я. Мы выехали на аллею, которая вела к нашей вилле.
    
– Хотел бы я быть там, когда эти пышечки расположатся на месте и примутся за дело.
    
– Вы думаете, они так сразу и примутся?
    
– Еще бы! Кто же во второй армии не знает этой хозяйки?
    
Мы были уже перед виллой.
    
– Ее называют мать игуменья, – сказал Бонелло. – Девицы новые, но ее-то знает каждый. Их, должно быть, привезли только что перед отступлением.
    
– Теперь потрудятся.
    
– Вот и я говорю, что потрудятся. Хотел бы я позабавиться с ними на даровщинку. Все-таки дерут они там, в домах. Государство обжуливает нас.
    
– Отведите машину, пусть механик ее осмотрит, – сказал я. – Смените масло и проверьте дифференциал. Заправьтесь, а потом можете немного поспать.
    
– Слушаюсь.
    
Вилла была пуста. Ринальди уехал с госпиталем. Майор увез в штабной машине медицинский персонал.
    
На окне оставлена была для меня записка с указанием погрузить на машины оборудование, сложенное в вестибюле, и следовать в Порденоне. Механики уже уехали. Я вернулся в гараж. Остальные две машины пришли, пока я ходил на виллу, и шоферы стояли во дворе. Опять стал накрапывать дождь.
    
– Я до того спать хочу, что три раза заснул по дороге от Плавы, – сказал Пиани. – Что будем делать, tenente?
    
– Сменим масло, смажем, заправимся, подъедем к главному входу и погрузим добро, которое нам оставили.
    
– И сразу в путь?
    
– Нет, часа три поспим.
    
– Черт, поспать – это хорошо, – сказал Бонелло. – А то бы я за рулем заснул.
    
– Как ваша машина, Аймо? – спросил я.
    
– В порядке.
    
– Дайте мне кожан, я помогу вам.
    
– Не нужно, tenente, – сказал Аймо. – Тут дела немного. Вы идите укладывать свои вещи.
    
– Мои вещи все уложены, – сказал я. – Я пойду вытащу весь этот хлам, что они нам оставили. Подавайте машины, как только управитесь.
    
Они подали машины к главному входу виллы, и мы нагрузили их госпитальным имуществом, которое было сложено в вестибюле. Скоро все было готово, и автомобили выстроились под дождем вдоль обсаженной деревьями аллеи. Мы вошли в дом.
    
– Разведите огонь в кухне и обсушитесь, – сказал я.
    
– Наплевать, буду мокрый, – сказал Пиани. – Я спать хочу.
    
– Я лягу на кровати майора, – сказал Бонелло. – Лягу там, где старикашке сны снились.
    
– Мне все равно, где ни спать, – сказал Пиани.
    
– Вот тут есть две кровати. – Я отворил дверь.
    
– Я никогда не был в этой комнате, – сказал Бонелло.
    
– Это была комната старой жабы, – сказал Пиани.
    
– Ложитесь тут оба, – сказал я. – Я разбужу вас.
    
– Если вы проспите, tenente, нас австрийцы разбудят, – сказал Бонелло.
    
– Не просплю, – сказал я. – Где Аймо?
    
– Пошел на кухню.
    
– Ложитесь спать, – сказал я.
    
– Я лягу, – сказал Пиани. – Я весь день спал сидя. У меня прямо лоб на глаза наезжает.
    
– Снимай сапоги, – сказал Бонелло. – Это жабина кровать.
    
– Плевать мне на жабу!
    
Пиани улегся на кровати, вытянув ноги в грязных сапогах, подложив руку под голову. Я пошел на кухню. Аймо развел в плите огонь и поставил котелок с водой.
    
– Надо приготовить немножко спагетти, – сказал он. – Захочется есть, когда проснемся.
    
– А вы спать не хотите, Бартоломео?
    
– Не очень. Как вода вскипит, я пойду. Огонь сам погаснет.
    
– Вы лучше поспите, – сказал я. – Поесть можно сыру и консервов.
    
– Так будет лучше, – сказал он. – Тарелка горячего подкрепит этих двух анархистов. А вы ложитесь спать.
    
– В комнате майора есть постель.
    
– Вот вы там и ложитесь.
    
– Нет, я пойду в свою старую комнату. Хотите выпить, Бартоломео?
    
– Когда будем выезжать, tenente. Сейчас это мне ни к чему.
    
– Если через три часа вы проснетесь, а я еще буду спать, разбудите меня, хорошо?
    
– У меня часов нет.
    
– В комнате майора есть стенные часы.
    
– Ладно.
    
Я прошел через столовую и вестибюль и по мраморной лестнице поднялся в комнату, где жили мы с Ринальди. Шел дождь. Я подошел к окну и выглянул. В надвигавшейся темноте я различил три машины, стоявшие одна за другой под деревьями. С деревьев стекала вода. Было холодно, и капли повисали на ветках. Я лег на постель Ринальди и не стал бороться со сном.
    
Прежде чем выехать, мы поели на кухне. Аймо приготовил спагетти с луком и накрошил в миску мясных консервов. Мы уселись за стол и выпили две бутылки вина из запасов, оставленных в погребе виллы. Было уже совсем темно, и дождь все еще шел. Пиани сидел за столом совсем сонный.
    
– Мне отступление больше нравится, чем наступление, – сказал Бонелло. – При отступлении мы пьем барбера.
    
– Это мы сейчас пьем. Завтра будем пить дождевую воду, – сказал Аймо.
    
– Завтра мы будем в Удине. Мы будем пить шампанское. Там все лежебоки живут. Проснись, Пиани! Мы будем пить шампанское завтра в Удине.
    
– Я не сплю, – сказал Пиани. Он положил себе на тарелку спагетти и мяса. – Томатного соуса не хватает, Барто.
    
– Нигде не нашел, – сказал Аймо.
    
– Мы будем пить шампанское в Удине, – сказал Бонелло. Он наполнил свой стакан прозрачным красным барбера.
    
– Не пришлось бы нам наглотаться дерьма еще до Удине, – сказал Пиани.
    
– Вы сыты, tenente? – спросил Аймо.
    
– Вполне. Передайте мне бутылку, Бартоломео.
    
– У меня еще есть по бутылке на брата, чтоб с собой взять, – сказал Аймо.
    
– Вы совсем не спали?
    
– Я не люблю долго спать. Я поспал немного.
    
– Завтра мы будем спать в королевской постели, – сказал Бонелло. Он был отлично настроен.
    
– Завтра, может статься, мы будем спать в дерьме, – сказал Пиани.
    
– Я буду спать с королевой, – сказал Бонелло. Он оглянулся, чтоб посмотреть, как я отнесся к его шутке.
    
– Ты будешь спать с дерьмом, – сказал Пиани сонным голосом.
    
– Это государственная измена, tenente, – сказал Бонелло. – Правда, это государственная измена?
    
– Замолчите, – сказал я. – Слишком вы разгулялись от капли вина.
    
Дождь лил все сильнее. Я поглядел на часы. Было половина десятого.
    
– Пора двигать, – сказал я и встал.
    
– Вы с кем поедете, tenente? – спросил Бонелло.
    
– С Аймо. Потом вы. Потом Пиани. Поедем по дороге на Кормонс.
    
– Боюсь, как бы я не заснул, – сказал Пиани.
    
– Хорошо. Я поеду с вами. Потом Бонелло. Потом Аймо.
    
– Это лучше всего, – сказал Пиани. – А то я совсем сплю.
    
– Я поведу машину, а вы немного поспите.
    
– Нет. Я могу вести, раз я знаю, что есть кому меня разбудить, если я засну.
    
– Я вас разбужу. Погасите свет, Барто.
    
– А пускай его горит, – сказал Бонелло. – Нам здесь больше не жить.
    
– У меня там сундучок в комнате, – сказал я. – Вы мне поможете его снести, Пиани?
    
– Мы сейчас возьмем, – сказал Пиани. – Пошли, Альдо.
    
Он вышел вместе с Бонелло. Я слышал, как они поднимались по лестнице.
    
– Хороший это город, – сказал Бартоломео Аймо. Он положил в свой вещевой мешок две бутылки вина и полкруга сыру. – Другого такого города нам уже не найти. Куда мы отступаем, tenente?
    
– За Тальяменто, говорят. Госпиталь и штаб будут в Порденоне.
    
– Тут лучше, чем в Порденоне.
    
– Я в Порденоне не был, – сказал я. – Я только проезжал мимо.
    
– Городок не из важных, – сказал Аймо.
   
   
    
     
Глава двадцать восьмая
    
    
Когда мы выезжали из Гориции, город в темноте под дождем был пустой, только колонны войск и орудий проходили по главной улице. Еще было много грузовиков и повозок, все это ехало по другим улицам и соединялось на шоссе. Миновав дубильни, мы выехали на шоссе, где войска, грузовики, повозки, запряженные лошадьми, и орудия шли одной широкой, медленно движущейся колонной. Мы медленно, но неуклонно двигались под дождем, почти упираясь радиатором в задний борт нагруженного с верхом грузовика, покрытого мокрым брезентом. Вдруг грузовик остановился. Остановилась вся колонна. Потом она снова тронулась, мы проехали еще немного и снова остановились. Я вылез и пошел вперед, пробираясь между грузовиками и повозками и под мокрыми мордами лошадей. Затор был где-то впереди. Я свернул с дороги, перебрался через канаву по дощатым мосткам и пошел по полю, начинавшемуся сразу же за канавой. Удаляясь от дороги, я все время видел между деревьями неподвижную под дождем колонну. Я прошел около мили. Колонна стояла на месте, хотя за неподвижным транспортом мне видно было, что войска идут. Я вернулся к машинам. Могло случиться, что затор образовался под самым Удине. Пиани спал за рулем. Я уселся рядом с ним и тоже заснул. Спустя несколько часов я услышал скрежет передачи на грузовике впереди нас. Я разбудил Пиани, и мы поехали, то подвигаясь вперед на несколько ярдов, то останавливаясь, то снова трогаясь. Дождь все еще шел.
    
Ночью колонна снова стала и не двигалась с места. Я вылез и пошел назад, проведать Бонелло и Аймо. В машине Бонелло с ним рядом сидели два сержанта инженерной части. Когда я подошел, они вытянулись и замерли.
    
– Их оставили чинить какой-то мост, – сказал Бонелло. – Они не могут найти свою часть, так я согласился их подвезти.
    
– Если господин лейтенант разрешит.
    
– Разрешаю, – сказал я.
    
– Наш лейтенант американец, – сказал Бонелло. – Он кого хочешь подвезет.
    
Один из сержантов улыбнулся. Другой спросил у Бонелло, из североамериканских я итальянцев или из южноамериканских.
    
– Он не итальянец. Он англичанин из Северной Америки.
    
Сержанты вежливо выслушали, но не поверили. Я оставил их и пошел к Аймо. Рядом с ним в машине сидели две девушки, и он курил, откинувшись в угол.
    
– Барто, Барто! – сказал я. Он засмеялся.
    
– Поговорите с ними, tenente, – сказал он. – Я их не понимаю. Эй! – Он положил руку на бедро одной из девушек и дружески сжал его. Девушка плотнее закуталась в шаль и оттолкнула его руку. – Эй! – сказал он. – Скажите tenente, как вас зовут и что вы тут делаете.
    
Девушка свирепо поглядела на меня. Вторая девушка сидела потупившись. Та, которая смотрела на меня, сказала что-то на диалекте, но я ни слова не понял. Она была смуглая, лет шестнадцати на вид.
    
– Sorella?[25] – спросил я, указывая на вторую девушку.
    
Она кивнула головой и улыбнулась.
    
– Так, – сказал я и потрепал ее по колену. Я почувствовал, как она съежилась, когда я прикоснулся к ней. Сестра по-прежнему не поднимала глаз. Ей можно было дать годом меньше. Снова Аймо положил руку старшей на бедро, и она оттолкнула ее. Он засмеялся.
    
– Хороший человек. – Он указал на самого себя. – Хороший человек. – Он указал на меня. – Не надо бояться.
    
Девушка смотрела на него свирепо. Они были похожи на двух диких птиц.
    
– Зачем же она со мной поехала, если я ей не нравлюсь? – спросил Аймо. – Я их только поманил, а они сейчас же влезли в машину. – Он обернулся к девушке. – Не бойся, – сказал он. – Никто тебя не… – Он употребил грубое слово. – Тут негде… – Я видел, что она поняла слово, но больше ничего. В ее глазах, смотревших на него, был смертельный испуг. Она еще плотнее закуталась в свою шаль. – Машина полна, – сказал Аймо. – Никто тебя не… Тут негде…
    
Каждый раз, когда он произносил это слово, девушка съеживалась. Потом, вся съежившись и по-прежнему глядя на него, она заплакала. Я увидел, как у нее затряслись губы и слезы покатились по ее круглым щекам. Сестра, не поднимая глаз, взяла ее за руку, и так они сидели рядом. Старшая, такая свирепая раньше, теперь громко всхлипывала.
    
– Испугалась, видно, – сказал Аймо. – Я вовсе не хотел пугать ее.
    
Он вытащил свой мешок и отрезал два куска сыру.
    
– Вот тебе, – сказал он. – Не плачь.
    
Старшая девушка покачала головой и продолжала плакать, но младшая взяла сыр и стала есть. Немного погодя младшая дала сестре второй кусок сыру, и они обе ели молча. Старшая все еще изредка всхлипывала.
    
– Ничего, скоро успокоится, – сказал Аймо.
    
Ему пришла в голову мысль.
    
– Девушка? – спросил он ту, которая сидела с ним рядом. Она усердно закивала головой. – Тоже девушка? – он указал на сестру. Обе закивали, и старшая сказала что-то на диалекте.
    
– Ну, ну, ладно, – сказал Бартоломео. – Ладно.
    
Обе как будто приободрились.
    
Я оставил их в машине с Аймо, который сидел, откинувшись в угол, а сам вернулся к Пиани. Колонна транспорта стояла неподвижно, но мимо нее все время шли войска. Дождь все еще лил, и я подумал, что остановки в движении колонны иногда происходят из-за того, что у машин намокает проводка. Скорее, впрочем, от того, что лошади или люди засыпают на ходу. Но ведь случаются заторы и в городах, когда никто не засыпает на ходу. Все дело в том, что тут и автотранспорт и гужевой вместе. От такой комбинации толку мало. От крестьянских повозок вообще мало толку. Славные эти девушки у Барто. Невинным девушкам не место в отступающей армии. Две невинные девушки. Еще и религиозные, наверно. Не будь войны, мы бы, наверно, все сейчас лежали в постели. В постель свою ложусь опять. Кэтрин сейчас в постели, у нее две простыни, одна под ней, другая сверху. На каком боку она спит? Может быть, она не спит. Может быть, она лежит сейчас и думает обо мне. Вей, западный ветер, вей. Вот он и повеял, и не дождиком, а сильным дождем туча пролилась. Всю ночь льет дождь. Ты знал, что всю ночь будет лить дождь, которым туча пролилась. Смотри, как он льет. Когда бы милая моя со мной в постели здесь была. Когда бы милая моя Кэтрин. Когда бы милая моя с попутной тучей принеслась. Принеси ко мне мою Кэтрин, ветер. Что ж, вот и мы попались. Все на свете попались, и дождику не потушить огня.
    
– Спокойной ночи, Кэтрин, – сказал я громко. – Спи крепко. Если тебе очень неудобно, дорогая, ляг на другой бок, – сказал я. – Я принесу тебе холодной воды. Скоро наступит утро, и тебе будет легче. Меня огорчает, что тебе из-за него так неудобно. Постарайся уснуть, моя хорошая.
    
Я все время спала, сказала она. Ты разговаривал во сне. Ты нездоров?
    
Ты правда здесь?
    
Ну конечно, я здесь. И никуда не уйду. Это все для нас с тобой не имеет значения.
    
Ты такая красивая и хорошая. Ты от меня не уйдешь ночью?
    
Ну конечно, я не уйду. Я всегда здесь. Я с тобой, когда бы ты меня ни позвал.
    
– Ах ты, ......! – сказал Пиани. – Поехали!
    
– Я задремал, – сказал я. Я посмотрел на часы. Было три часа утра. Я перегнулся через сиденье, чтобы достать бутылку барбера.
    
– Вы разговаривали во сне, – сказал Пиани.
    
– Мне снился сон по-английски, – сказал я. Дождь немного утих, и мы двигались вперед. Перед рассветом мы опять остановились, и когда совсем рассвело, оказалось, что мы стоим на небольшой возвышенности, и я увидел весь путь отступления, простиравшийся далеко вперед, шоссе, забитое неподвижным транспортом, сквозь который просеивалась только пехота. Мы тронулись снова, но при дневном свете видно было, с какой скоростью мы подвигаемся, и я понял, что если мы хотим когда-нибудь добраться до Удине, нам придется свернуть с шоссе и ехать прямиком.
    
За ночь к колонне пристало много крестьян с проселочных дорог, и теперь в колонне ехали повозки, нагруженные домашним скарбом; зеркала торчали между матрацами, к задкам были привязаны куры и утки. Швейная машина стояла под дождем на повозке, ехавшей впереди нас. Каждый спасал, что у него было ценного. Кое-где женщины сидели на повозках, закутавшись, чтобы укрыться от дождя, другие шли рядом, стараясь держаться как можно ближе. В колонне были теперь и собаки, они бежали, прячась под днищами повозок. Шоссе было покрыто грязью, в канавах доверху стояла вода, и земля в полях за деревьями, окаймлявшими шоссе, казалась слишком мокрой и слишком вязкой, чтобы можно было отважиться ехать прямиком. Я вышел из машины и прошел немного вперед, отыскивая удобное место, чтобы осмотреться и выбрать поворот на проселок. Проселочных дорог было много, но я опасался попасть на такую, которая никуда не приведет. Я все их видел не раз, когда мы проезжали в машине по шоссе, но ни одной не запомнил, потому что машина шла быстро, и все они были похожи одна на другую. Я только знал, что от правильного выбора дороги будет зависеть, доберемся ли мы до места. Неизвестно было, где теперь австрийцы и как обстоят дела, но я был уверен, что, если дождь перестанет и над колонной появятся самолеты, все пропало. Пусть хоть несколько машин останется без водителей или несколько лошадей падет, – и движение на дороге окончательно застопорится.
    
Дождь теперь лил не так сильно, и я подумал, что скоро может проясниться. Я прошел еще немного вперед, и, дойдя до узкой дороги с живой изгородью по сторонам, меж двух полей уходившей на север, решил, что по ней мы и поедем, и поспешил назад, к машинам. Я сказал Пиани, где свернуть, и пошел предупредить Аймо и Бонелло.
    
– Если она нас никуда не выведет, мы можем вернуться и снова примкнуть к колонне, – сказал я.
    
– А что же мне с этими делать? – спросил Бонелло. Его сержанты по-прежнему сидели рядом с ним. Они были небриты, но выглядели по-военному даже в этот ранний утренний час.
    
– Пригодятся, если нужно будет подталкивать машину, – сказал я. Я подошел к Аймо и сказал, что мы попытаемся проехать прямиком.
    
– А мне что делать с моим девичьим выводком? – спросил Аймо. Обе девушки спали.
    
– От них мало пользы, – сказал я. – Лучше бы вам взять кого-нибудь на подмогу, чтобы толкать машину.
    
– Они могут пересесть в кузов, – сказал Аймо. – В кузове есть место.
    
– Ну пожалуйста, если вам так хочется, – сказал я. – Но возьмите кого-нибудь с широкими плечами на подмогу.
    
– Берсальера, – улыбнулся Аймо. – Самые широкие плечи у берсальеров. Им измеряют плечи. Как вы себя чувствуете, tenente?
    
– Прекрасно. А вы?
    
– Прекрасно. Только очень есть хочется.
    
– Куда-нибудь мы доберемся этой дорогой, тогда остановимся и поедим.
    
– Как ваша нога, tenente?
    
– Прекрасно, – сказал я.
    
Стоя на подножке и глядя вперед, я видел, как машина Пиани отделилась от колонны и свернула на узкий проселок, мелькая в просветах голых ветвей изгороди. Бонелло повернул вслед за ним, а потом и Аймо сделал то же, и мы поехали за двумя передними машинами узкой проселочной дорогой с изгородью по сторонам. Дорога вела к ферме. Мы застали машины Пиани и Бонелло уже во дворе фермы. Дом был низкий и длинный, с увитым виноградом навесом над дверью. Во дворе был колодец, и Пиани уже доставал воду, чтобы наполнить свой радиатор. От долгой езды с небольшой скоростью вода вся выкипела. Ферма была брошена. Я оглянулся на дорогу. Ферма стояла на пригорке, и оттуда видно было далеко кругом, и мы увидели дорогу, изгородь, поля и ряд деревьев вдоль шоссе, по которому шло отступление. Сержанты шарили в доме. Девушки проснулись и разглядывали дом, колодец, два больших санитарных автомобиля перед домом и трех шоферов у колодца. Один из сержантов вышел из дома со стенными часами в руках.
    
– Отнесите на место, – сказал я. Он посмотрел на меня, вошел в дом и вернулся без часов.
    
– Где ваш товарищ? – спросил я.
    
– Пошел в отхожее место. – Он взобрался на сиденье машины. Он боялся, что мы не возьмем его с собой.
    
– Как быть с завтраком, tenente? – спросил Бонелло. – Может, поедим чего-нибудь? Это не займет много времени.
    
– Как вы думаете, дорога, которая идет в ту сторону, приведет нас куда-нибудь?
    
– Понятно, приведет.
    
– Хорошо. Давайте поедим.
    
Пиани и Бонелло вошли в дом.
    
– Идем, – сказал Аймо девушкам. Он протянул руку, чтоб помочь им вылезть. Старшая из сестер покачала головой. Они не станут входить в пустой брошенный дом. Они смотрели нам вслед.
    
– Упрямые, – сказал Аймо.
    
Мы вместе вошли в дом. В нем было темно и просторно и чувствовалась покинутость. Бонелло и Пиани были на кухне.
    
– Есть тут особенно нечего, – сказал Пиани. – Все подобрали дочиста.
    
Бонелло резал большой белый сыр на кухонном столе.
    
– Откуда сыр?
    
– Из погреба. Пиани нашел еще вино и яблоки.
    
– Что ж, вот и завтрак.
    
Пиани вытащил деревянную затычку из большой, оплетенной соломой бутылки. Он наклонил ее и наполнил медный ковшик.
    
– Пахнет недурно, – сказал он. – Поищи какой-нибудь посуды, Барто.
    
Вошли оба сержанта.
    
– Берите сыру, сержанты, – сказал Бонелло.
    
– Пора бы ехать, – сказал один из сержантов, прожевывая сыр и запивая его вином.
    
– Поедем. Не беспокойтесь, – сказал Бонелло.
    
– Брюхо армии – ее ноги, – сказал я.
    
– Что? – спросил сержант.
    
– Поесть нужно.
    
– Да. Но время дорого.
    
– Наверно, сучьи дети, уже наелись, – сказал Пиани. Сержанты посмотрели на него. Они нас всех ненавидели.
    
– Вы знаете дорогу? – спросил меня один из них.
    
– Нет, – сказал я. Они посмотрели друг на друга.
    
– Лучше всего, если мы тронемся сейчас же, – сказал первый.
    
– Мы сейчас и тронемся, – сказал я.
    
Я выпил еще чашку красного вина. Оно казалось очень вкусным после сыра и яблок.
    
– Захватите сыр, – сказал я и вышел. Бонелло вышел вслед за мной с большой бутылью вина.
    
– Это слишком громоздко, – сказал я. Он посмотрел на вино с сожалением.
    
– Пожалуй, что так, – сказал он. – Дайте-ка мне фляги.
    
Он наполнил фляги, и немного вина пролилось на каменный пол. Потом он поднял бутыль и поставил ее у самой двери.
    
– Австрийцам не нужно будет выламывать дверь, чтобы найти вино, – сказал он.
    
– Надо двигать, – сказал я. – Мы с Пиани отправляемся вперед.
    
Оба сержанта уже сидели рядом с Бонелло. Девушки ели яблоки и сыр. Аймо курил. Мы поехали по узкой дороге. Я оглянулся на две другие машины и на фермерский дом. Это был хороший, низкий, прочный дом, и колодец был обнесен красивыми железными перилами. Впереди была дорога, узкая и грязная, и по сторонам ее шла высокая изгородь. Сзади, один за другим, следовали наши автомобили.
   
   
    
     
Глава двадцать девятая
    
    
В полдень мы увязли на топкой дороге, по нашим расчетам километрах в десяти от Удине. Дождь перестал еще утром, и уже три раза мы слышали приближение самолетов, видели, как они пролетали в небе над нами, следили, как они забирали далеко влево, и слышали грохот бомбежки на главном шоссе. Мы путались в сети проселочных дорог и не раз попадали на такие, которые кончались тупиком, но неизменно, возвращаясь назад и находя другие дороги, приближались к Удине. Но вот машина Аймо, давая задний ход, чтоб выбраться из тупика, застряла в рыхлой земле у обочины, и колеса, буксуя, зарывались все глубже и глубже до тех пор, пока машина не уперлась в землю дифференциалом. Теперь нужно было подкопаться под колеса спереди, подложить прутья, чтобы могли работать цепи, и толкать сзади до тех пор, пока машина не выберется на дорогу. Мы все стояли на дороге вокруг машины. Оба сержанта подошли к машине и осмотрели колеса. Потом они повернулись и пошли по дороге, не говоря ни слова. Я пошел за ними.
    
– Эй, вы! – сказал я. – Наломайте-ка прутьев.
    
– Нам нужно идти, – сказал один.
    
– Ну, живо, – сказал я. – Наломайте прутьев.
    
– Нам нужно идти, – сказал один. Другой не говорил ничего. Они торопились уйти. Они не смотрели на меня.
    
– Я вам приказываю вернуться к машине и наломать прутьев, – сказал я. Первый сержант обернулся.
    
– Нам нужно идти. Через час вы будете отрезаны. Вы не имеете права приказывать нам. Вы нам не начальство.
    
– Я вам приказываю наломать прутьев, – сказал я. Они повернулись и пошли по дороге.
    
– Стой! – сказал я. Они продолжали идти по топкой дороге с изгородью по сторонам. – Стой, говорю! – крикнул я. Они прибавили шагу. Я расстегнул кобуру, вынул пистолет, прицелился в того, который больше разговаривал, и спустил курок. Я промахнулся, и они оба бросились бежать. Я выстрелил еще три раза, и один упал. Другой пролез сквозь изгородь и скрылся из виду. Я выстрелил в него сквозь изгородь, когда он побежал по полю. Пистолет дал осечку, и я вставил новую обойму. Я увидел, что второй сержант уже так далеко, что стрелять в него бессмысленно. Он был на другом конце поля и бежал, низко пригнув голову. Я стал заряжать пустую обойму. Подошел Бонелло.
    
– Дайте я его прикончу, – сказал он. Я передал ему пистолет, и он пошел туда, где поперек дороги лежал ничком сержант инженерной части. Бонелло наклонился, приставил дуло к его голове и нажал спуск. Выстрела не было.
    
– Надо оттянуть затвор, – сказал я. Он оттянул затвор и выстрелил дважды. Он взял сержанта за ноги и оттащил его на край дороги, так что он лежал теперь у самой изгороди. Он вернулся и отдал мне пистолет.
    
– Сволочь! – сказал он. Он смотрел на сержанта. – Вы видели, как я его застрелил, tenente?
    
– Нужно скорей наломать прутьев, – сказал я. – А что, в другого я так и не попал?
    
– Вероятно, нет, – сказал Аймо. – Так далеко из пистолета не попасть.
    
– Скотина! – сказал Пиани. Мы ломали прутья и ветки. Из машины все выгрузили. Бонелло копал перед колесами. Когда все было готово, Аймо завел мотор и включил передачу. Колеса стали буксовать, разбрасывая грязь и прутья. Бонелло и я толкали изо всех сил, пока у нас не затрещали суставы. Машина не двигалась с места.
    
– Раскачайте ее, Барто, – сказал я.
    
Он дал задний ход, потом снова передний. Колеса только глубже зарывались. Потом машина опять уперлась дифференциалом, и колеса свободно вертелись в вырытых ими ямах. Я выпрямился.
    
– Попробуем веревкой, – сказал я.
    
– Я думаю, ничего не выйдет, tenente. Здесь не встать на одной линии.
    
– Нужно попробовать, – сказал я. – Иначе ее не вытащишь.
    
Машины Пиани и Бонелло могли встать на одной линии только по длине узкой дороги. Мы привязали одну машину к другой и стали тянуть. Колеса только вертелись на месте в колее.
    
– Ничего не получается, – закричал я. – Бросьте.
    
Пиани и Бонелло вышли из своих машин и вернулись к нам. Аймо вылез. Девушки сидели на камне, ярдах в двадцати от нас.
    
– Что вы скажете, tenente? – спросил Бонелло.
    
– Попробуем еще раз с прутьями, – сказал я. Я смотрел на дорогу. Вина была моя. Я завел их сюда. Солнце почти совсем вышло из-за туч, и тело сержанта лежало у изгороди.
    
– Подстелим его френч и плащ, – сказал я. Бонелло пошел за ними. Я ломал прутья, а Пиани и Аймо копали впереди и между колес. Я надрезал плащ, потом разорвал его надвое и разложил в грязи под колесами, потом навалил прутьев. Мы приготовились, и Аймо взобрался на сиденье и включил мотор. Колеса буксовали, мы толкали изо всех сил. Но все было напрасно.
    
– Ну его к …! – сказал я. – Есть тут у вас что-нибудь нужное, Барто?
    
Аймо влез в машину к Бонелло, захватив с собой сыр, две бутылки вина и плащ. Бонелло, сидя за рулем, осматривал карманы френча сержанта.
    
– Выбросьте-ка этот френч, – сказал я. – А что будет с выводком Барто?
    
– Пусть садятся в кузов, – сказал Пиани. – Вряд ли мы далеко уедем.
    
Я отворил заднюю дверцу машины.
    
– Ну, – сказал я. – Садитесь.
    
Обе девушки влезли внутрь и уселись в уголке. Они как будто и не слыхали выстрелов. Я оглянулся назад. Сержант лежал на дороге в грязной фуфайке с длинными рукавами. Я сел рядом с Пиани, и мы тронулись. Мы хотели проехать через поле. Когда машины свернули на поле, я слез и пошел вперед. Если б нам удалось проехать через поле, мы бы выехали на дорогу. Нам не удалось проехать. Земля была слишком рыхлая и топкая. Когда машины застряли окончательно и безнадежно, наполовину уйдя колесами в грязь, мы бросили их среди поля и пошли к Удине пешком.
    
Когда мы вышли на дорогу, которая вела назад, к главному шоссе, я указал на нее девушкам.
    
– Идите туда, – сказал я. – Там люди.
    
Они смотрели на меня. Я вынул бумажник и дал каждой по десять лир.
    
– Идите туда, – сказал я, указывая пальцем. – Там друзья! Родные!
    
Они не поняли, но крепко зажали в руке деньги и пошли по дороге. Они оглядывались, словно боясь, что я отниму у них деньги. Я смотрел, как они шли по дороге, плотно закутавшись в шали, боязливо оглядываясь на нас. Все три шофера смеялись.
    
– Сколько вы дадите мне, если я пойду в ту сторону, tenente? – спросил Бонелло.
    
– Если уж они попадутся, так пусть лучше в толпе, чем одни, – сказал я.
    
– Дайте мне две сотни лир, и я пойду назад, прямо в Австрию, – сказал Бонелло.
    
– Там их у тебя отберут, – сказал Пиани.
    
– Может быть, война кончится, – сказал Аймо.
    
Мы шли по дороге так быстро, как только могли. Солнце пробивалось сквозь тучи. Вдоль дороги росли тутовые деревья. Из-за деревьев мне видны были наши машины, точно два больших мебельных фургона, торчавшие среди поля. Пиани тоже оглянулся.
    
– Придется построить дорогу, чтоб вытащить их оттуда, – сказал он.
    
– Эх, черт, были бы у нас велосипеды! – сказал Бонелло.
    
– В Америке ездят на велосипедах? – спросил Аймо.
    
– Прежде ездили.
    
– Хорошая вещь, – сказал Аймо. – Прекрасная вещь велосипед.
    
– Эх, черт, были бы у нас велосипеды! – сказал Бонелло. – Я плохой ходок.
    
– Что это, стреляют? – спросил я. Мне показалось, что я слышу выстрелы где-то вдалеке.
    
– Не знаю, – сказал Аймо. Он прислушался.
    
– Кажется, да, – сказал я.
    
– Раньше всего мы увидим кавалерию, – сказал Пиани.
    
– По-моему, у них нет кавалерии.
    
– Тем лучше, черт возьми, – сказал Бонелло. – Я вовсе не желаю, чтобы какая-нибудь кавалерийская сволочь проткнула меня пикой.
    
– Ловко вы того сержанта прихлопнули, tenente, – сказал Пиани. Мы шли очень быстро.
    
– Я его застрелил, – сказал Бонелло. – Я за эту войну еще никого не застрелил, и я всю жизнь мечтал застрелить сержанта.
    
– Застрелил курицу на насесте, – сказал Пиани. – Не очень-то быстро он летел, когда ты в него стрелял.
    
– Все равно. Я теперь всегда буду помнить об этом. Я убил эту сволочь, сержанта.
    
– А что ты скажешь на исповеди? – спросил Аймо.
    
– Скажу так: благословите меня, отец мой, я убил сержанта.
    
Все трое засмеялись.
    
– Он анархист, – сказал Пиани. – Он не ходит в церковь.
    
– Пиани тоже анархист, – сказал Бонелло.
    
– Вы действительно анархисты? – спросил я.
    
– Нет, tenente. Мы социалисты. Мы все из Имолы.
    
– Вы там никогда не бывали?
    
– Нет.
    
– Эх, черт! Славное это местечко, tenente. Приезжайте туда к нам после войны, там есть что посмотреть.
    
– И там все социалисты?
    
– Все до единого.
    
– Это хороший город?
    
– Еще бы. Вы такого и не видели.
    
– Как вы стали социалистами?
    
– Мы все социалисты. Там все до единого – социалисты. Мы всегда были социалистами.
    
– Приезжайте, tenente. Мы из вас тоже социалиста сделаем.
    
Впереди дорога сворачивала влево и взбиралась на невысокий холм мимо фруктового сада, обнесенного каменной стеной. Когда дорога пошла в гору, они перестали разговаривать. Мы шли все четверо в ряд, стараясь не замедлять шага.
   
   
    
     
Глава тридцатая
    
    
Позднее мы вышли на дорогу, которая вела к реке. Длинная вереница брошенных грузовиков и повозок тянулась по дороге до самого моста. Никого не было видно. Вода в реке стояла высоко, и мост был взорван посередине; каменный свод провалился в реку, и бурая вода текла над ним. Мы пошли по берегу, выискивая место для переправы. Я знал, что немного дальше есть железнодорожный мост, и я думал, что, может быть, нам удастся переправиться там. Тропинка была мокрая и грязная. Людей не было видно, только брошенное имущество и машины. На самом берегу не было никого и ничего, кроме мокрого кустарника и грязной земли. Мы шли вдоль берега и наконец увидели железнодорожный мост.
    
– Какой красивый мост! – сказал Аймо. Это был длинный железный мост через реку, которая обычно высыхала до дна.
    
– Давайте скорее переходить на ту сторону, пока его не взорвали, – сказал я.
    
– Некому взрывать, – сказал Пиани. – Все ушли.
    
– Он, вероятно, минирован, – сказал Бонелло. – Идите вы первый, tenente.
    
– Каков анархист, а? – сказал Аймо. – Пусть он сам идет первый.
    
– Я пойду, – сказал я. – Вряд ли он так минирован, чтобы взорваться от шагов одного человека.
    
– Видишь, – сказал Пиани. – Вот что значит умный человек. Не то что ты, анархист.
    
– Был бы я умный, так не был бы здесь, – сказал Бонелло.
    
– А ведь неплохо сказано, tenente, – сказал Аймо.
    
– Неплохо, – сказал я. Мы были уже у самого моста. Небо опять заволокло тучами, и накрапывал дождь. Мост казался очень длинным и прочным. Мы вскарабкались на железнодорожную насыпь.
    
– Давайте по одному, – сказал я и вступил на мост. Я оглядывал шпалы и рельсы, ища проволочных силков или признаков мины, но ничего не мог заметить. Внизу, в просветах между шпалами, видна была река, грязная и быстрая. Впереди, за мокрыми полями, можно было разглядеть под дождем Удине. Перейдя мост, я огляделся. Чуть выше по течению на реке был еще мост. Пока я стоял и смотрел, по этому мосту проехала желтая, забрызганная грязью легковая машина. Парапет был высокий, и кузов машины, как только она въехала на мост, скрылся из виду. Но я видел головы шофера, человека, который сидел рядом с ним, и еще двоих на заднем сиденье. Все четверо были в немецких касках. Машина достигла берега и скрылась из виду за деревьями и транспортом, брошенным на дороге. Я оглянулся на Аймо, который в это время переходил, и сделал ему и остальным знак двигаться быстрее. Я спустился вниз и присел под железнодорожной насыпью. Аймо спустился вслед за мной.
    
– Вы видели машину? – спросил я.
    
– Нет. Мы смотрели на вас.
    
– Немецкая штабная машина проехала по верхнему мосту.
    
– Штабная машина?
    
– Да.
    
– Пресвятая дева!
    
Подошли остальные, и мы все присели в грязи под насыпью, глядя поверх нее на ряды деревьев, канаву и дорогу.
    
– Вы думаете, мы отрезаны, tenente?
    
– Не знаю. Я знаю только, что немецкая штабная машина поехала по этой дороге.
    
– Вы вполне здоровы, tenente? У вас не кружится голова?
    
– Не острите, Бонелло.
    
– А не выпить ли нам? – спросил Пиани. – Если уж мы отрезаны, так хотя бы выпьем. – Он отцепил свою фляжку от пояса и отвинтил пробку.
    
– Смотрите! Смотрите! – сказал Аймо, указывая на дорогу. Над каменным парапетом моста двигались немецкие каски. Они были наклонены вперед и подвигались плавно, с почти сверхъестественной быстротой. Когда они достигли берега, мы увидели тех, на ком они были надеты. Это была велосипедная рота. Я хорошо разглядел двух передовых. У них были здоровые, обветренные лица. Их каски низко спускались на лоб и закрывали часть щек. Карабины были пристегнуты к раме велосипеда. Ручные гранаты ручкой вниз висели у них на поясе. Их каски и серые мундиры были мокры, и они ехали неторопливо, глядя вперед и по сторонам. Впереди ехало двое, потом четверо в ряд, потом двое, потом сразу десять или двенадцать, потом снова десять, потом один, отдельно. Они не разговаривали, но мы бы их и не услышали из-за шума реки. Они скрылись из виду на дороге.
    
– Пресвятая дева! – сказал Аймо.
    
– Это немцы, – сказал Пиани. – Это не австрийцы.
    
– Почему здесь некому остановить их? – сказал я. – Почему этот мост не взорван? Почему вдоль насыпи нет пулеметов?
    
– Это вы нам скажите, tenente, – сказал Бонелло.
    
Я был вне себя от злости.
    
– С ума все посходили. Там, внизу, взрывают маленький мостик. Здесь, на самом шоссе, мост оставляют. Куда все девались? Что ж, так их и не попытаются остановить?
    
– Это вы нам скажите, tenente, – повторил Бонелло.
    
Я замолчал. Меня это не касалось; мое дело было добраться до Порденоне с тремя санитарными машинами. Мне это не удалось. Теперь мое дело просто добраться до Порденоне. Но я, видно, не доберусь даже до Удине. Ну и черт с ним! Главное это сохранить спокойствие и не угодить под пулю или в плен.
    
– Вы, кажется, открывали фляжку? – спросил я Пиани. Он протянул мне ее. Я отпил порядочный глоток. – Можно идти, – сказал я. – Спешить, впрочем, некуда. Хотите поесть?
    
– Тут не место останавливаться, – сказал Бонелло.
    
– Хорошо. Идем.
    
– Будем держаться здесь, под прикрытием?
    
– Лучше идти по верху. Они могут пройти и этим мостом. Гораздо хуже будет, если они очутятся у нас над головой, прежде чем мы их увидим.
    
Мы пошли по железнодорожному полотну. По обе стороны от нас тянулась мокрая равнина. Впереди за равниной был холм, и за ним Удине. Крыши расступались вокруг крепости на холме. Видна была колокольня и башенные часы. В полях было много тутовых деревьев. В одном месте впереди путь был разобран. Шпалы тоже были вырыты и сброшены под насыпь.
    
– Вниз, вниз! – сказал Аймо.
    
Мы бросились вниз, под насыпь. Новый отряд велосипедистов проезжал по дороге. Я выглянул из-за края насыпи и увидел, что они проехали мимо.
    
– Они нас видели и не остановились, – сказал Аймо.
    
– Перебьют нас здесь, tenente, – сказал Аймо.
    
– Мы им не нужны, – сказал я. – Они гонятся за кем-то другим. Для нас опаснее, если они наткнутся на нас неожиданно.
    
– Я бы охотнее шел здесь, под прикрытием, – сказал Бонелло.
    
– Идите. Мы пойдем по полотну.
    
– Вы думаете, нам удастся пройти? – спросил Аймо.
    
– Конечно. Их еще не так много. Мы пройдем, когда стемнеет.
    
– Что эта штабная машина тут делала?
    
– Черт ее знает, – сказал я. Мы шли по полотну. Бонелло устал шагать по грязи и присоединился к нам. Линия отклонилась теперь к югу, в сторону от шоссе, и мы не видели, что делается на дороге. Мостик через канал оказался взорванным, но мы перебрались по остаткам свай. Впереди слышны были выстрелы.
    
За каналом мы опять вышли на линию. Она вела к городу прямиком, среди полей. Впереди виднелась другая линия. На севере проходило шоссе, на котором мы видели велосипедистов; к югу ответвлялась неширокая дорога, густо обсаженная деревьями. Я решил, что нам лучше всего повернуть к югу и, обогнув таким образом город, идти проселком на Кампоформио и Тальяментское шоссе. Мы могли оставить главный путь отступления в стороне, выбирая боковые дороги. Мне помнилось, что через равнину ведет много проселочных дорог. Я стал спускаться с насыпи.
    
– Идем, – сказал я. Я решил выбраться на проселок и с южной стороны обогнуть город. Мы все спускались с насыпи. Навстречу нам с проселочной дороги грянул выстрел. Пуля врезалась в грязь насыпи.
    
– Назад! – крикнул я. Я побежал по откосу вверх, скользя в грязи. Шоферы были теперь впереди меня. Я взобрался на насыпь так быстро, как только мог. Из густого кустарника еще два раза выстрелили, и Аймо, переходивший через рельсы, зашатался, споткнулся и упал ничком. Мы стащили его на другую сторону и перевернули на спину. – Нужно, чтобы голова была выше ног, – сказал я. Пиани передвинул его. Он лежал в грязи на откосе, ногами вниз, и дыхание вырывалось у него вместе с кровью. Мы трое на корточках сидели вокруг него под дождем. Пуля попала ему в затылок, прошла кверху и вышла под правым глазом. Он умер, пока я пытался затампонировать оба отверстия. Пиани опустил его голову на землю, отер ему лицо куском марли из полевого пакета, потом оставил его.
    
– Сволочи! – сказал он.
    
– Это не немцы, – сказал я. – Немцев здесь не может быть.
    
– Итальянцы, – сказал Пиани таким тоном, точно это было ругательство. – Italiani. Бонелло ничего не говорил. Он сидел возле Аймо, не глядя на него. Пиани подобрал кепи Аймо, откатившееся под насыпь, и прикрыл ему лицо. Он достал свою фляжку.
    
– Хочешь выпить? – Пиани протянул фляжку Бонелло.
    
– Нет, – сказал Бонелло. Он повернулся ко мне. – Это с каждым из нас могло случиться на полотне.
    
– Нет, – сказал я. – Это потому, что мы хотели пройти полем.
    
Бонелло покачал головой.
    
– Аймо убит, – сказал он. – Кто следующий, tenente? Куда мы теперь пойдем?
    
– Это итальянцы стреляли, – сказал я. – Это не немцы.
    
– Будь здесь немцы, они бы, наверно, нас всех перестреляли, – сказал Бонелло.
    
– Итальянцы для нас опаснее немцев, – сказал я. – Арьергард всего боится. Немцы хоть знают, чего хотят.
    
– Это вы правильно рассудили, tenente, – сказал Бонелло.
    
– Куда мы теперь пойдем? – спросил Пиани.
    
– Лучше всего переждать где-нибудь до темноты. Если нам удастся пробраться на юг, все будет хорошо.
    
– Им придется перебить нас всех в доказательство, что они не зря убили одного, – сказал Бонелло. – Я не хочу рисковать.
    
– Мы переждем где-нибудь поближе к Удине и потом в темноте пройдем.
    
– Тогда пошли, – сказал Бонелло.
    
Мы спустились по северному откосу насыпи. Я оглянулся. Аймо лежал в грязи под углом к полотну. Он был совсем маленький, руки у него были вытянуты по швам, ноги в обмотках и грязных башмаках сдвинуты вместе, лицо накрыто кепи. Он выглядел очень мертвым. Шел дождь. Я относился к Аймо так хорошо, как мало к кому в жизни. У меня в кармане были его бумаги, и я знал, что должен буду написать его семье. Впереди за полянами виднелась ферма. Вокруг нее росли деревья, и к дому пристроены были службы. Вдоль второго этажа шла галерейка на сваях.
    
– Нам лучше держаться на расстоянии друг от друга, – сказал я. – Я пойду вперед.
    
Я двинулся по направлению к ферме. Через поле вела тропинка.
    
Проходя через поле, я был готов к тому, что в нас станут стрелять из-за деревьев вокруг дома или из самого дома. Я шел прямо к дому, ясно видя его перед собой. Галерея второго этажа соединялась с сеновалом, и между сваями торчало сено. Двор был вымощен камнем, и с ветвей деревьев стекали капли дождя. Посредине стояла большая пустая одноколка, высоко вздернув оглобли под дождем. Я прошел через двор и постоял под галереей. Дверь была открыта, и я вошел. Бонелло и Пиани вошли вслед за мной. Внутри было темно. Я прошел на кухню. В большом открытом очаге была зола. Над очагом висели горшки, но они были пусты. Я пошарил кругом, но ничего съестного не нашел.
    
– Здесь на сеновале можно переждать, – сказал я. – Пиани, может быть, вам удастся раздобыть чего-нибудь поесть, так несите туда.
    
– Пойду поищу, – сказал Пиани.
    
– И я пойду, – сказал Бонелло.
    
– Хорошо, – сказал я. – А я загляну на сеновал.
    
Я отыскал каменную лестницу, которая вела наверх из хлева. От хлева шел сухой запах, особенно приятный под дождем. Скота не было, вероятно, его угнали, когда покидали ферму. Сеновал до половины был заполнен сеном. В крыше было два окна; одно заколочено досками, другое – узкое слуховое окошко на северной стороне. В углу был желоб, по которому сено сбрасывали вниз, в кормушку. Был люк, приходившийся над двором, куда во время уборки подъезжали возы с сеном, и над люком скрещивались балки. Я слышал стук дождя по крыше и чувствовал запах сена и, когда я спустился, опрятный запах сухого навоза в хлеву. Можно было оторвать одну доску и из окна на южной стороне смотреть во двор. Другое окно выходило на север, в поле. Если бы лестница оказалась отрезанной, можно было через любое окно выбраться на крышу и оттуда спуститься вниз или же съехать вниз по желобу. Сеновал был большой и, заслышав кого-нибудь, можно было спрятаться в сене. По-видимому, место было надежное. Я был уверен, что мы пробрались бы на юг, если бы в нас не стреляли.
    
Не может быть, чтобы здесь были немцы. Они идут с севера и по дороге из Чивидале. Они не могли прорваться с юга. Итальянцы еще опаснее. Они напуганы и стреляют в первого встречного. Прошлой ночью в колонне мы слышали разговоры о том, что в отступающей армии на севере немало немцев в итальянских мундирах. Я этому не верил. Такие разговоры всегда слышишь во время войны. И всегда это проделывает неприятель. Вы никогда не услышите о том, что кто-то надел немецкий мундир, чтобы создавать сумятицу в германской армии. Может быть, это и бывает, но об этом не говорят. Я не верил, что немцы пускаются на такие штуки. Я считал, что им это не нужно. Незачем им создавать у нас сумятицу в отступающей армии. Ее создают численность войск и недостатки дорог. Тут и без немцев концов не найдешь. И все-таки нас могут расстрелять, как переодетых немцев. Застрелили же Аймо. Сено приятно пахнет, и оттого, что лежишь на сеновале, исчезают все годы, которые прошли. Мы лежали на сеновале, и разговаривали, и стреляли из духового ружья по воробьям, когда они садились на край треугольного отверстия под самым потолком сеновала. Сеновала уже нет, и был такой год, когда пихты все повырубили, и там, где был лес, теперь только пни и сухой валежник. Назад не вернешься. Если не идти вперед, что будет? Не попадешь снова в Милан. А если попадешь – тогда что? На севере, в стороне Удине, слышались выстрелы. Слышны были пулеметные очереди. Орудийной стрельбы не было. Это кое-что значило. Вероятно, стянули часть войск к дороге. Я посмотрел вниз и в полумраке двора увидел Пиани. Он держал под мышкой длинную колбасу, какую-то банку и две бутылки вина.
    
– Полезайте наверх, – сказал я. – Вон там лестница.
    
Потом я сообразил, что нужно помочь ему, и спустился. От лежания на сене у меня кружилась голова. Я был как в полусне.
    
– Где Бонелло? – спросил я.
    
– Сейчас скажу, – сказал Пиани. Мы поднялись по лестнице. Усевшись на сене, мы разложили припасы. Пиани достал ножик со штопором и стал откупоривать одну бутылку.
    
– Запечатано воском, – сказал он. – Должно быть, недурно. – Он улыбнулся.
    
– Где Бонелло? – спросил я.
    
Пиани посмотрел на меня.
    
– Он ушел, tenente, – сказал он. – Он решил сдаться в плен.
    
Я молчал.
    
– Он боялся, что его убьют.
    
Я держал бутылку с вином и молчал.
    
– Видите ли, tenente, мы вообще не сторонники войны.
    
– Почему вы не ушли вместе с ним? – спросил я.
    
– Я не хотел вас оставить.
    
– Куда он пошел?
    
– Не знаю, tenente. Просто ушел, и все.
    
– Хорошо, – сказал я. – Нарежьте колбасу.
    
Пиани посмотрел на меня в полумраке.
    
– Я уже нарезал ее, пока мы разговаривали, – сказал он. Мы сидели на сене и ели колбасу и пили вино. Это вино, должно быть, берегли к свадьбе. Оно было так старо, что потеряло цвет.
    
– Смотрите в это окно, Луиджи, – сказал я. – Я буду смотреть в то.
    
Мы пили каждый из отдельной бутылки, и я взял свою бутылку с собой, и забрался повыше, и лег плашмя на сено, и стал смотреть в узкое окошко на мокрую равнину. Не знаю, что я ожидал увидеть, но я не увидел ничего, кроме полей и голых тутовых деревьев и дождя. Я пил вино, и оно не бодрило меня. Его выдерживали слишком долго, и оно испортилось и потеряло свой цвет и вкус. Я смотрел, как темнеет за окном; тьма надвигалась очень быстро. Ночь будет черная, оттого что дождь. Когда совсем стемнело, уже не стоило смотреть в окно, и я вернулся к Пиани. Он лежал и спал, и я не стал будить его и молча посидел рядом. Он был большой, и сон у него был крепкий. Немного погодя я разбудил его, и мы тронулись в путь.
    
Это была очень странная ночь. Не знаю, чего я ожидал, – смерти, может быть, и стрельбы, и бега в темноте, но ничего не случилось. Мы выжидали, лежа плашмя за канавой у шоссе, пока проходил немецкий батальон, потом, когда он скрылся из виду, мы пересекли шоссе и пошли дальше, на север. Два раза мы под дождем очень близко подходили к немцам, но они не видели нас. Мы обогнули город с севера, не встретив ни одного итальянца, потом, немного погодя, вышли на главный путь отступления и всю ночь шли по направлению к Тальяменто. Я не представлял себе раньше гигантских масштабов отступления. Вся страна двигалась вместе с армией. Мы шли всю ночь, обгоняя транспорт. Нога у меня болела, и я устал, но мы шли очень быстро. Таким глупым казалось решение Бонелло сдаться в плен. Никакой опасности не было. Мы прошли сквозь две армии без всяких происшествий. Если б не гибель Аймо, казалось бы, что опасности никогда и не было. Никто нас не тронул, когда мы совершенно открыто шли по железнодорожному полотну. Гибель пришла неожиданно и бессмысленно. Я думал о том, где теперь Бонелло.
    
– Как вы себя чувствуете, tenente? – спросил Пиани. Мы шли по краю дороги, запруженной транспортом и войсками.
    
– Прекрасно.
    
– Я устал шагать.
    
– Что ж, нам теперь только и дела, что шагать. Тревожиться не о чем.
    
– Бонелло свалял дурака.
    
– Конечно, он свалял дурака.
    
– Как вы с ним думаете быть, tenente?
    
– Не знаю.
    
– Вы не можете отметить его как взятого в плен?
    
– Не знаю.
    
– Если война будет продолжаться, его родных могут притянуть к ответу.
    
– Война не будет продолжаться, – сказал какой-то солдат. – Мы идем домой. Война кончена.
    
– Все идут домой.
    
– Мы все идем домой.
    
– Прибавьте шагу, tenente, – сказал Пиани. Он хотел поскорей пройти мимо.
    
– Tenente? Кто тут tenente? A basso gli ufficiali! Долой офицеров!
    
Пиани взял меня под руку.
    
– Я лучше буду звать вас по имени, – сказал он. – А то не случилось бы беды. Были случаи расправы с офицерами.
    
Мы ускорили шаг и миновали эту группу.
    
– Я постараюсь сделать так, чтобы его родных не притянули к ответу, – сказал я, продолжая разговор.
    
– Если война кончилась, тогда все равно, – сказал Пиани. – Но я не верю, что она кончилась. Слишком было бы хорошо, если бы она кончилась.
    
– Это мы скоро узнаем, – сказал я.
    
– Я не верю, что она кончилась. Тут все думают, что она кончилась, но я не верю.
    
– Viva la Pace![26] – выкрикнул какой-то солдат. – Мы идем домой.
    
– Славно было бы, если б мы все пошли домой, – сказал Пиани. – Хотелось бы вам пойти домой?
    
– Да.
    
– Не будет этого. Я не верю, что война кончилась.
    
– Andiamo a casa![27] – закричал солдат.
    
– Они бросают винтовки, – сказал Пиани. – Снимают их и кидают на ходу. А потом кричат.
    
– Напрасно они бросают винтовки.
    
– Они думают, если они побросают винтовки, их не заставят больше воевать.
    
В темноте под дождем, прокладывая себе путь вдоль края дороги, я видел, что многие солдаты сохранили свои винтовки. Они торчали за плечами.
    
– Какой бригады? – окликнул офицер.
    
– Brigata di Pace! – закричал кто-то. – Бригады мира.
    
Офицер промолчал.
    
– Что он говорит? Что говорит офицер?
    
– Долой офицера! Viva la Pace!
    
– Прибавьте шагу, – сказал Пиани.
    
Мы увидели два английских санитарных автомобиля, покинутых среди других машин на дороге.
    
– Из Гориции, – сказал Пиани. – Я знаю эти машины.
    
– Они опередили нас.
    
– Они раньше выехали.
    
– Странно. Где же шоферы?
    
– Где-нибудь впереди.
    
– Немцы остановились под Удине, – сказал я. – Мы все перейдем реку.
    
– Да, – сказал Пиани. – Вот почему я и думаю, что война будет продолжаться.
    
– Немцы могли продвинуться дальше, – сказал я. – Странно, почему они не продвигаются дальше.
    
– Не понимаю. Я ничего не понимаю в этой войне.
    
– Вероятно, им пришлось дожидаться обоза.
    
– Не понимаю, – сказал Пиани. Один, он стал гораздо деликатней. В компании других шоферов он был очень невоздержан на язык.
    
– Вы женаты, Луиджи?
    
– Вы ведь знаете, что я женат.
    
– Не потому ли вы не захотели сдаться в плен?
    
– Отчасти и потому. А вы женаты, tenente?
    
– Нет.
    
– Бонелло тоже нет.
    
– Нельзя все объяснять только тем, что человек женат или не женат. Но женатому, конечно, хочется вернуться к жене, – сказал я. Мне нравилось разговаривать о женах.
    
– Да.
    
– Как ваши ноги?
    
– Болят.
    
Перед самым рассветом мы добрались до берега Тальяменто и свернули вдоль вздувшейся реки к мосту, по которому шла переправа.
    
– Должны бы закрепиться на этой реке, – сказал Пиани. В темноте казалось, что река вздулась очень высоко. Вода бурлила, и русло как будто расширилось. Деревянный мост был почти в три четверти мили длиной, и река, которая обычно узкими протоками бежала в глубине по широкому каменистому дну, поднялась теперь почти до самого деревянного настила. Мы прошли по берегу и потом смешались с толпой, переходившей мост. Медленно шагая под дождем, в нескольких футах от вздувшейся реки, стиснутый плотно в толпе, едва не натыкаясь на зарядный ящик впереди, я смотрел в сторону и следил за рекой. Теперь, когда пришлось равнять свой шаг по чужим, я почувствовал сильную усталость. Оживления не было при переходе через мост. Я подумал, что было бы, если бы днем сюда сбросил бомбу самолет.
    
– Пиани! – сказал я.
    
– Я здесь, tenente. – В толчее он немного ушел от меня вперед. Никто не разговаривал. Каждый старался перейти как можно скорей, думал только об этом. Мы уже почти перешли. В конце моста, по обе стороны, стояли с фонарями офицеры и карабинеры. Их силуэты чернели на фоне неба. Когда мы подошли ближе, я увидел, как один офицер указал на какого-то человека в колонне. Карабинер пошел за ним и вернулся, держа его за плечо. Он повел его в сторону от дороги. Мы почти поравнялись с офицерами. Они всматривались в каждого проходившего в колонне, иногда переговариваясь друг с другом, выступая вперед, чтобы осветить фонарем чье-нибудь лицо. Еще одного взяли как раз перед тем, как мы поравнялись с ними. Это был подполковник. Я видел звездочки на его рукаве, когда его осветили фонарем. У него были седые волосы, он был низенький и толстый. Карабинеры потащили его в сторону от моста. Когда мы поравнялись с офицерами, я увидел, что они смотрят на меня. Потом один указал на меня и что-то сказал карабинеру. Я увидел, что карабинер направляется в мою сторону, проталкиваясь ко мне сквозь крайние ряды колонны, потом я почувствовал, что он ухватил меня за ворот.
    
– В чем дело? – спросил я и ударил его по лицу. Я увидел его лицо под шляпой, подкрученные кверху усы и кровь, стекавшую по щеке. Еще один нырнул в толпу, пробираясь к нам.
    
– В чем дело? – спросил я. Он не отвечал. Он выбирал момент, готовясь схватить меня. Я сунул руку за спину, чтоб достать пистолет. – Ты что, не знаешь, что не смеешь трогать офицера?
    
Второй схватил меня сзади и дернул мою руку так, что чуть не вывихнул ее. Я обернулся к нему, и тут первый обхватил меня за шею. Я бил его ногами и левым коленом угодил ему в пах.
    
– В случае сопротивления стреляйте, – услышал я чей-то голос.
    
– Что это значит? – попытался я крикнуть, но мой голос прозвучал глухо. Они уже оттащили меня на край дороги.
    
– В случае сопротивления стреляйте, – сказал офицер. – Уведите его.
    
– Кто вы такие?
    
– После узнаете.
    
– Кто вы такие?
    
– Полевая жандармерия, – сказал другой офицер.
    
– Почему же вы не просили меня подойти, вместо того чтоб напускать на меня эти самолеты?
    
Они не ответили. Они не обязаны были отвечать. Они были – полевая жандармерия.
    
– Отведите его туда, где все остальные, – сказал первый офицер. – Слышите, он говорит по-итальянски с акцентом.
    
– С таким же, как и ты, сволочь, – сказал я.
    
– Отведите его туда, где остальные, – сказал первый офицер.
    
Меня повели мимо офицеров в сторону от дороги на открытое место у берега реки, где стояла кучка людей. Когда мы шли, в той стороне раздались выстрелы. Я видел ружейные вспышки и слышал залп. Мы подошли. Четверо офицеров стояли рядом, и перед ними, между двумя карабинерами, какой-то человек. Немного дальше группа людей под охраной карабинеров ожидала допроса. Еще четыре карабинера стояли возле допрашивавших офицеров, опершись на свои карабины. Эти карабинеры были в широкополых шляпах. Двое, которые меня привели, подтолкнули меня к группе, ожидавшей допроса. Я посмотрел на человека, которого допрашивали. Это был маленький толстый седой подполковник, взятый в колонне. Офицеры вели допрос со всей деловитостью, холодностью и самообладанием итальянцев, которые стреляют, не опасаясь ответных выстрелов.
    
– Какой бригады?
    
Он сказал.
    
– Какого полка?
    
Он сказал.
    
– Почему вы не со своим полком?
    
Он сказал.
    
– Вам известно, что офицер всегда должен находиться при своей части?
    
Ему было известно.
    
Больше вопросов не было. Заговорил другой офицер.
    
– Из-за вас и подобных вам варвары вторглись в священные пределы отечества.
    
– Позвольте, – сказал подполковник.
    
– Предательство, подобное вашему, отняло у нас плоды победы.
    
– Вам когда-нибудь случалось отступать? – спросил подполковник.
    
– Итальянцы не должны отступать.
    
Мы стояли под дождем и слушали все это. Мы стояли против офицеров, а арестованный впереди нас и немного в стороне.
    
– Если вы намерены расстрелять меня, – сказал подполковник, – прошу вас, расстреливайте сразу, без дальнейшего допроса. Этот допрос нелеп. – Он перекрестился. Офицеры заговорили между собой. Один написал что-то на листке блокнота.
    
– Бросил свою часть, подлежит расстрелу, – сказал он.
    
Два карабинера повели подполковника к берегу. Он шел под дождем, старик с непокрытой головой, между двумя карабинерами. Я не смотрел, как его расстреливали, но я слышал залп. Они уже допрашивали следующего. Это тоже был офицер, отбившийся от своей части. Ему не разрешили дать объяснения. Он плакал, когда читали приговор, написанный на листке из блокнота, и они уже допрашивали следующего, когда его расстреливали. Они все время спешили заняться допросом следующего, пока только что допрошенного расстреливали у реки. Таким образом, было совершенно ясно, что они тут уже ничего не могут поделать. Я не знал, ждать ли мне допроса или попытаться бежать немедленно. Совершенно ясно было, что я немец в итальянском мундире. Я представлял себе, как работает их мысль, если у них была мысль и если она работала. Это все были молодые люди, и они спасали родину. Вторая армия заново формировалась у Тальяменто. Они расстреливали офицеров в чине майора и выше, которые отбились от своих частей. Заодно они также расправлялись с немецкими агитаторами в итальянских мундирах. Они были в стальных касках. Несколько карабинеров были в таких же. Другие карабинеры были в широкополых шляпах. Самолеты – так их у нас называли. Мы стояли под дождем, и нас по одному выводили на допрос и на расстрел. Ни один из допрошенных до сих пор не избежал расстрела. Они вели допрос с неподражаемым бесстрастием и законоблюстительским рвением людей, распоряжающихся чужой жизнью, в то время как их собственной ничто не угрожает. Они допрашивали сейчас полковника линейного полка. Только что привели еще трех офицеров.
    
– Где ваш полк?
    
Я взглянул на карабинеров. Они смотрели на новых арестованных. Остальные смотрели на полковника. Я нырнул, проскочил между двумя конвойными и бросился бежать к реке, пригнув голову. У самого берега я споткнулся и с сильным плеском сорвался в воду. Вода была очень холодная, и я оставался под ней, сколько мог выдержать. Я чувствовал, как меня уносит течением, и я оставался под водой до тех пор, пока мне не показалось, что я уже не смогу всплыть. Я всплыл на поверхность, перевел дыхание и в ту же минуту снова ушел под воду. В полной форме и в башмаках нетрудно было оставаться под водой. Когда я всплыл во второй раз, я увидел впереди себя бревно, и догнал его, и ухватился за него одной рукой. Я спрятал за ним голову и даже не пытался выглянуть. Я не хотел видеть берег. Я слышал выстрелы, когда бежал и когда всплыл первый раз. Звук их доносился до меня, когда я плыл под самой поверхностью воды. Сейчас выстрелов не было. Бревно колыхалось на воде, и я держался за него одной рукой. Я посмотрел на берег. Казалось, он очень быстро уходил назад. По реке плыло много лесу. Вода была очень голодная. Мы миновали островок, поросший кустарником. Я ухватился за бревно обеими руками, и оно понесло меня по течению. Берега теперь не было видно.
   
   
    
     
Глава тридцать первая
    
    
Никогда не знаешь, сколько времени плывешь по реке, если течение быстрое. Кажется, что долго, а на самом деле, может быть, очень мало. Вода была холодная и стояла очень высоко, и по ней проплывало много разных вещей, смытых с берега во время разлива. По счастью, мне попалось тяжелое бревно, которое могло служить опорой, и я вытянулся в ледяной воде, положив подбородок на край бревна и стараясь как можно легче держаться обеими руками. Я боялся судорог, и мне хотелось, чтобы нас отнесло к берегу. Мы плыли вниз по реке, описывая длинную кривую. Уже настолько рассвело, что можно было разглядеть прибрежные кусты. Впереди был поросший кустарником остров, и течение отклонялось к берегу. У меня была мысль снять башмаки и одежду и достигнуть берега вплавь, но я решил, что не нужно. Я все время не сомневался, что как-нибудь попаду на берег, и мне трудно придется, если я останусь босиком. Необходимо было как-нибудь добраться до Местре.
    
Берег приблизился, потом откачнулся назад, потом приблизился снова. Мы теперь плыли медленнее. Берег был уже совсем близко. Можно было разглядеть каждую веточку ивняка. Бревно медленно повернулось, так что берег оказался позади меня, и я понял, что мы попали в водоворот. Мы медленно кружились на месте. Когда берег снова стал виден, уже совсем близко, я попробовал, держась одной рукой, другой загребать к берегу, помогая ногами, но мне не удалось подвести бревно ближе. Я боялся, что нас отнесет на середину, и, держась одной рукой, я подтянул ноги так, что они уперлись в бревно, и с силой оттолкнулся к берегу. Я видел кусты, но, несмотря на инерцию и на усилия, которые я делал, меня течением относило в сторону. Мне стало очень страшно, что я утону из-за башмаков, но я работал изо всех сил и боролся с водой, и когда я поднял глаза, берег шел на меня, и, преодолевая грозную тяжесть ног, я продолжал работать и плыть, пока не достиг его. Я уцепился за ветвь ивы и повис, не в силах подтянуться кверху, но я знал теперь, что не утону. На бревне мне ни разу не приходило в голову, что я могу утонуть. Меня всего подвело и мутило от напряжения, и я держался за ветки и ждал. Когда мутить перестало, я немного продвинулся вперед и опять отдохнул, обхватив руками куст, крепко вцепившись в ветки. Потом я вылез из воды, пробрался сквозь ивняк и очутился на берегу. Уже почти рассвело, и никого не было видно. Я лежал плашмя на земле и слушал шум реки и дождя.
    
Немного погодя я встал и пошел вдоль берега. Я знал, что до Латизаны нет ни одного моста. Я считал, что нахожусь, вероятно, против Сан-Вито. Я стал раздумывать о том, что мне делать. Впереди был канал, подходивший к реке. Я пошел туда. Никого вокруг не было видно, и я сел под кустами на самом берегу канала, и снял башмаки, и вылил из них воду. Я снял френч, вынул из бокового кармана бумажник с насквозь промокшими документами и деньгами и потом выжал френч. Я снял брюки и выжал их тоже, потом рубашку и нижнее белье. Я долго шлепал и растирал себя ладонями, потом снова оделся. Кепи я потерял.
    
Прежде чем надеть френч, я спорол с рукавов суконные звездочки и положил их в боковой карман вместе с деньгами. Деньги намокли, но были целы. Я пересчитал их. Всего было три с лишним тысячи лир. Вся одежда была мокрая и липкая, и я размахивал руками, чтобы усилить кровообращение. На мне было шерстяное белье, и я решил, что не простужусь, если буду все время в движении. Пистолет у меня отняли на дороге, и я спрятал кобуру под френч. Я был без плаща, и мне было холодно под дождем. Я пошел по берегу канала. Уже совсем рассвело, и кругом было мокро, плоско и уныло. Поля были голые и мокрые; далеко за полями торчала в небе колокольня. Я вышел на дорогу. Впереди на дороге я увидел отряд пехоты, который шел мне навстречу. Я, прихрамывая, тащился по краю дороги, и солдаты прошли мимо и не обратили на меня внимания. Это была пулеметная часть, направлявшаяся к реке. Я пошел дальше.
    
В этот день я пересек венецианскую равнину. Это ровная низменная местность, и под дождем она казалась еще более плоской. Со стороны моря там лагуны и очень мало дорог. Все дороги идут по устьям рек к морю, и чтобы пересечь равнину, нужно идти тропинками вдоль каналов. Я пробирался по равнине с севера на юг и пересек две железнодорожные линии и много дорог, и наконец одна тропинка привела меня к линии, которая проходила по краю лагуны. Это была Триест-Венецианская магистраль, с высокой прочной насыпью, широким полотном и двухколейным путем. Немного дальше был полустанок, и я увидел часовых на посту. В другой стороне был мост через речку, впадавшую в лагуну. У моста тоже был часовой. Когда я шел полем на север, я видел, как по этому пути прошел поезд. На плоской равнине он был виден издалека, и я решил, что, может быть, мне удастся здесь вскочить в поезд, идущий из Портогруаро. Я посмотрел на часовых и лег на откосе у самого полотна, так что мне был виден весь путь в обе стороны. Часовой у моста сделал несколько шагов вдоль пути по направлению ко мне, потом повернулся и пошел назад, к мосту.
    
Голодный, я лежал и ждал поезда. Тот, который я видел издали, был такой длинный, что паровоз тянул его очень медленно, и я был уверен, что мог бы вскочить на ходу. Когда я уже почти потерял надежду, я увидел приближающийся поезд. Паровоз шел прямо на меня, постепенно увеличиваясь. Я оглянулся на часового. Он ходил у ближнего конца моста, но по ту сторону пути. Таким образом, поезд, подойдя, должен был закрыть меня от него. Я следил за приближением паровоза. Он шел, тяжело пыхтя. Я видел, что вагонов очень много. Я знал, что в поезде есть охрана, и хотел разглядеть, где она, но не мог, потому что боялся, как бы меня не заметили. Паровоз уже почти поравнялся с тем местом, где я лежал. Когда он прошел мимо, тяжело пыхтя и отдуваясь даже на ровном месте, и машинист уже не мог меня видеть, я встал и шагнул ближе к проходящим вагонам. Если охрана смотрит из окна, я внушу меньше подозрений, стоя на виду у самых рельсов. Несколько закрытых товарных вагонов прошло мимо. Потом я увидел приближавшийся низкий открытый вагон, из тех, которые здесь называют гондолами, сверху затянутый брезентом. Я почти пропустил его мимо, потом подпрыгнул и ухватился за боковые поручни и подтянулся на руках. Потом сполз на буфера между гондолой и площадкой следующего, закрытого товарного вагона. Я был почти уверен, что меня никто не видел. Я присел, держась за поручни, ногами упираясь в сцепку. Мы уже почти поравнялись с мостом. Я вспомнил про часового. Когда мы проезжали, он взглянул на меня. Он был совсем еще мальчик, и слишком большая каска сползала ему на глаза. Я высокомерно посмотрел на него, и он отвернулся. Он подумал, что я из поездной бригады.
    
Мы проехали мимо. Я видел, как он, все еще беспокойно, следил за проходившими вагонами, и я нагнулся посмотреть, как прикреплен брезент. По краям были кольца, и он был привязан веревкой. Я вынул нож, перерезал веревку и просунул руку внутрь. Твердые выпуклости торчали под брезентом, намокшим от дождя. Я поднял голову и поглядел вперед. На площадке переднего вагона был солдат из охраны, но он смотрел в другую сторону. Я отпустил поручни и нырнул под брезент. Я ударился лбом обо что-то так, что у меня потемнело в глазах, и я почувствовал на лице кровь, но залез глубже и лег плашмя. Потом я повернулся назад и снова прикрепил брезент.
    
Я лежал под брезентом вместе с орудиями. От них опрятно пахло смазкой и керосином. Я лежал и слушал шум дождя по брезенту и перестук колес на ходу. Снаружи проникал слабый свет, и я лежал и смотрел на орудия. Они были в брезентовых чехлах. Я подумал, что, вероятно, они отправлены из третьей армии. На лбу у меня вспухла шишка, и я остановил кровь, лежа неподвижно, чтобы дать ей свернуться, и потом сцарапал присохшую кровь, не тронув только у самой раны. Это было не больно. У меня не было носового платка, но я ощупью смыл остатки присохшей крови дождевой водой, которая стекала с брезента, и дочиста вытер рукавом. Я не должен был внушать подозрения своим видом. Я знал, что мне нужно будет выбраться до прибытия в Местре, потому что кто-нибудь придет взглянуть на орудия. Орудий было слишком мало, чтоб их терять или забывать. Меня мучил лютый голод.
   
   
    
     
Глава тридцать вторая
    
    
Я лежал на досках платформы под брезентом, рядом с орудиями, мокрый, озябший и очень голодный. В конце концов я перевернулся и лег на живот, положив голову на руки. Колено у меня онемело, но, в общем, я не мог на него пожаловаться. Валентини прекрасно сделал свое дело. Я проделал половину отступления пешком и проплыл кусок Тальяменто с его коленом. Это и в самом деле было его колено. Другое колено было мое. Доктора проделывают всякие штуки с вашим телом, и после этого оно уже не ваше. Голова была моя, и все, что в животе, тоже. Там было очень голодно. Я чувствовал, как все там выворачивается наизнанку. Голова была моя, но не могла ни работать, ни думать; только вспоминать, и не слишком много вспоминать.
    
Я мог вспоминать Кэтрин, но я знал, что сойду с ума, если буду думать о ней, не зная, придется ли мне ее увидеть, и я старался не думать о ней, только совсем немножко о ней, только под медленный перестук колес о ней, и свет сквозь брезент еле брезжит, и я лежу с Кэтрин на досках платформы. Жестко лежать на досках платформы, в мокрой одежде, и мыслей нет, только чувства, и слишком долгой была разлука, и доски вздрагивают раз от раза, и тоска внутри, и только мокрая одежда липнет к телу, и жесткие доски вместо жены.
    
Нельзя любить доски товарной платформы, или орудия в брезентовых чехлах с запахом смазки и металла, или брезент, пропускающий дождь, хотя под брезентом с орудиями очень приятно и славно; но вся твоя любовь – к кому-то, кого здесь даже и вообразить себе нельзя; слишком холодным и ясным взглядом смотришь теперь перед собой, скорей даже не холодным, а ясным и пустым. Лежишь на животе и смотришь перед собой пустым взглядом, после того, что видел, как одна армия отходила назад, а другая надвигалась. Ты дал погибнуть своим машинам и людям, точно служащий универсального магазина, который во время пожара дал погибнуть товарам своего отдела. Однако имущество не было застраховано. Теперь ты с этим разделался. У тебя больше нет никаких обязательств. Если после пожара в магазине расстреливают служащих за то, что они говорят с акцентом, который у них всегда был, никто, конечно, не вправе ожидать, что служащие возвратятся, как только торговля откроется снова. Они поищут другой работы – если можно рассчитывать на другую работу и если их не поймает полиция.
    
Гнев смыла река вместе с чувством долга. Впрочем, это чувство прошло еще тогда, когда рука карабинера ухватила меня за ворот. Мне хотелось снять с себя мундир, хоть я не придавал особого значения внешней стороне дела. Я сорвал звездочки, но это было просто ради удобства. Это не было вопросом чести. Я ни к кому не питал злобы. Просто я с этим покончил. Я желал им всяческой удачи. Среди них были и добрые, и храбрые, и выдержанные, и разумные, и они заслуживали удачи. Но меня это больше не касалось, и я хотел, чтобы этот проклятый поезд прибыл уже в Местре, и тогда я поем и перестану думать. Я должен перестать.
    
Пиани скажет, что меня расстреляли. Они обыскивают карманы расстрелянных и забирают их документы. Моих документов они не получат. Может быть, меня сочтут утонувшим. Интересно, что сообщат в Штаты. Умер от ран и иных причин. Черт, до чего я голоден. Интересно, что сталось с нашим священником. И с Ринальди. Наверно, он в Порденоне. Если они не отступили еще дальше. Да, теперь я его уже никогда не увижу. Теперь я никого из них никогда не увижу. Та жизнь кончилась. Едва ли у него сифилис. Во всяком случае, это, говорят, не такая уж серьезная болезнь, если захватить вовремя. Но он беспокоится. Я бы тоже беспокоился. Всякий бы беспокоился.
    
Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобы есть. Да, черт возьми. Есть, и пить, и спать с Кэтрин. Может быть, сегодня. Нет, это невозможно. Но тогда завтра, и хороший ужин, и простыни, и никогда больше не уезжать, разве только вместе. Придется, наверно, уехать очень скоро. Она поедет. Я знал, что она поедет. Когда мы поедем? Вот об этом можно было подумать. Становилось темно. Я лежал и думал, куда мы поедем. Много было разных мест.