1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   
Маграт уже готова была впервые в жизни топнуть ножкой, но вовремя удержала себя от такого низкого поступка.
   
— И это когда мы только-только начали узнавать друг друга! — вскричала она. — Ты убогая, жалкая личность!
   
Глаза Шута превратились в узкие щелки.
   
— Жалкой личностью я стану как раз в том случае, если нарушу данное мною обещание, — сказал он. — Хотя я часто совершаю поступки, за которые потом мне приходится дорого платить. Поэтому — прости. Меня не будет недели две-три, не больше…
   
— О чем ты говоришь? Разве ты не понимаешь, что я прошу тебя не слушаться его?
   
— Повторяю, прости меня. Но, может, нам еще удастся увидеться до моего отъезда?
   
— Я буду мыть голову, — холодно процедила Маграт.
   
— Когда?
   
— Всегда!
   
Хьюл потер переносицу и устало покосился на листы закапанной воском бумаги.
   
Пьеса двигалась через пень-колоду.
   
Введя в сюжет неудачно падающий канделябр, Хьюл также выкроил место для негодяя в маске и переписал один из самых смешных участков текста, подкинув пару намеков на то, что главный герой родился в котомке. Только вот роли паяцев ему никак не давались. Каждый раз эти персонажи виделись ему по-новому. Сначала он решил, что шутников будет двое, как велит традиция, но теперь Хьюл все больше склонялся к тому, чтобы создать и прописать образ третьего. Но у этого персонажа тоже должны быть реплики — а здесь фантазия Хьюла полностью отказывала.
   
Перо, мерно скрипя, лавировало по последнему листу. Хьюл напряженно вспоминал реплики, которые явились ему во сне, — сколько в них было куража, ненаигранного задора!
   
Из уголка его рта протиснулся наружу язык. На лбу выступила испарина.
   
«Вот моя наука, куманек, — писал он. — С такой наукой будешь кататься по белу свету в богатой карете. Хотя вот тебе мой совет — не дожидайся, катись прямо сейчас. Если не желаешь прокатиться коляской, можешь катиться колбаской… Постой! Дай-ка мне карандаш. Или мелок…»
   
Хьюл перестал писать и в ужасе уставился на пассаж. На листе реплики выглядели чистейшей воды ахинеей, блудословием. Нет, нет, это совсем не то, что звучало на подмостках его сознания… Он обмакнул перо в чернильницу и вновь прислушался к отзвукам, бродящим в его голове.
   
    
«Второй паяц. По рукам, хозяин.
    
Третий паяц (размахивая пузырем на палке). Кря-кря-кря».
   
   
Хьюл отбросил лист. Это же смешно, уж он-то знает — галерка в его сне все животики надорвала. Только на листе смотрится все как-то не так. Не получается, чего-то недостает. А может, третий — лишний? Как ни крути, а двое — это идеальное число: один — толстый, рыжий, другой — тощий и белесый. «Ну и заварил же ты кашу, Стенли! Рассыпчатая, ядреная, пальчики оближешь!» Хьюл хохотал до колик, а коллеги по театру изумленно таращили на него глаза. Однако во сне сцена была уморительной.
   
Он положил перо на стол и протер глаза. Дело двигалось к полуночи, а богатый жизненный опыт развил у него привычку расходовать свечи бережливо, хотя, если разобраться, нынче актеры могли позволить себе свечей столько, что хватило бы осветить все отхожие места Анк-Морпорка — как бы там ни жался Витоллер.
   
По городу прокатилось гнусавое пение гонгов; ночная стража возвещала, что в Анк-Морпорке полночь и в городе, кто бы что ни говорил, все в порядке. Некоторые стражники даже успевали довести тираду до конца, прежде чем руки злоумышленников сдавливали им глотки.
   
Хьюл распахнул ставни и устремил взгляд на ночной Анк-Морпорк.
   
Взирая на Анк-Морпорк в это время года, трудно не удержаться от восклицания, что город-де предстает во всем своем неповторимом великолепии. Хотя это прозвучало бы двусмысленно. Скорее он представал во всей своей великолепной неповторимости.
   
Река Анк, успешно справляясь с ролью общеконтинентальной клоаки, еще на дальних подступах к городу превращалась в нечто широкое и тлетворное. На выходе же из Анк-Морпорка она не столько текла, сколько выделялась. Дно реки, служившее в течение долгих веков складом всевозможных отбросов, поднялось на такую высь, что в некоторых местах буквально нависало над низенькими равнинными землями, и каждую весну, после таяния снегов, регулярно затопляло морпоркскую половину двуединого города (если можно применить глагол «затоплять» к жижеобразной массе, которую спокойно вычерпывают сетью). Естественно, системы водоочистки и водостока с подобным зажижением не справлялись, а следовательно, канализация в городе так и не прижилась — лишь изредка встречалась кое-где, как вымирающее ископаемое. Впрочем, анк-морпоркцы с легкостью справлялись с весенними пожижками: любой гражданин всегда хранил у себя в сарае плоскодонную шаланду с багром и время от времени надстраивал на своем доме очередной этаж.
   
И все без исключения считали, что воздух в Анк-Морпорке чистый, как нигде. Ни один микроб не мог здесь и двух минут протянуть.
   
Хьюл окинул взглядом зыбчатое месиво, в котором кучками лепились друг к другу городские кварталы, что придавало Анк-Морпорку сходство с площадкой проведения конкурса на лучший песчаный замок, брошенной всеми участниками по случаю прилива. Зарево уличных огней и яркие дырочки окон образовывали яркий узор на темной туше двуединого города, но один огонек совсем неподалеку сразу привлек внимание драматурга.
   
На небольшой возвышенности, купленной Витоллером за «обанкрочивающую» сумму, неподалеку от реки, стремительно — не по дням, а по часам, подобно грибу — росло новое здание. Свет факелов, пылающих по всей длине лесов, выхватывал из темноты фигурки ремесленников и кое-кого из актеров, считавших, что временное отсутствие солнца на небе — это еще не повод останавливать строительство.
   
Появление нового дома в Анк-Морпорке — уже само по себе событие. Но здесь велось не просто строительство, а СТРОИТЕЛЬСТВО.
   
Здесь возводился «Диекум».
   
Когда Томджон открыл свой замысел, у Витоллера глаза на лоб полезли. Однако юноша буквально загнал его в угол. Все актеры знали, что если уж Томджон решил повернуть реку вспять, то вскоре воду придется набирать на вершине холма.
   
— Ты пойми, сынок, мы ведь никогда не застревали на одном месте надолго, — ныл Витоллер тоном человека, обреченного на конечное поражение в споре. — И в мои-то годы все менять? Иными словами — остепениться?!. Я слабо представляю себе, как это делается.
   
— Тебе давно пора где-нибудь застрять, — твердо возражал Томджон. — Не надоели тебе вечные сквозняки по ночам? Утром иной раз такой холод, что из-под одеяла носа не высунешь. Ты ведь не юноша и никогда им уже не станешь. Нам нужно где-нибудь осесть. Народ нас сам искать будет. Вот увидишь. Ты же сам знаешь, что пустых мест на наших представлениях давно уже не бывает. Комедии Хьюла на устах у всего Диска.
   
— Здесь главное не комедии, — поправил Хьюл, — а комедианты.
   
— Я просто не представляю себя сидящим в душной комнате с четырьмя стенами! Или спящим на перинке под балдахином! — взревел Витоллер, но вдруг неожиданно для себя посмотрел в глаза жене.
   
И все было кончено.
   
Затем наступил черед театра. Заставить течь реки вспять — сущая безделица по сравнению с попыткой выпотрошить Витоллерову мошну. И все же размер ежедневных сборов театра говорил сам за себя. С тех пор как Томджон впервые сделал пару шажков и научился связно излагать свои мысли, все круто переменилось.
   
Хьюл и Витоллер лично присутствовали при возведении каркаса будущего здания.
   
— Это надругательство над природой театра, — не унимался Витоллер, постукивая по земле своей тростью. — Это попытка укротить дух театра, загнать его в клетку. Вот так и гибнет настоящее искусство.
   
— Да как тебе сказать… — уклончиво протянул Хьюл.
   
Томджон задействовал все рычаги для достижения поставленной цели. До того как огорошить своим планом отца, он потратил целый вечер на Хьюла, так что теперь ум гнома беспрестанно и возбужденно смаковал задники, смену декораций, кулисы, занавесы, а также чудодейственные устройства, на которых богов можно будет спускать с небес на землю, и люки, выпускающие чертей из преисподней. В общем, Хьюл противился созданию нового театра примерно так же яростно, как ратует мартышка за полное и безоговорочное упразднение банановых плантаций.
   
— У этого чудища до сих пор нет приличного названия, — твердил Витоллер сыну. — Я бы назвал его «Золотая Жила», ибо, клянусь честью, это имечко в точности отразит понесенные мною убытки. И будь я трижды проклят, если понимаю, каким образом мы покроем расходы.
   
На самом же деле было перебрано немыслимое число названий, но все их отверг Томджон.
   
— Мы должны дать нашему театру имя, в котором бы заключался всеобъемлющий смысл. Понимаете, о чем я говорю? Ведь театр вмещает в себя весь мир…
   
И тогда Хьюл изрек то, что, будучи еще неизреченным, уже давно подкарауливало миг своего изречения:
   
— Мы назовем его «Дискум»!
   
До окончания строительства «Дискума» оставались считанные дни, а Хьюл по-прежнему мусолил свою пьесу.
   
Он захлопнул ставни, задумчиво подошел к письменному столу, обмакнул перо и подтянул к себе новый лист бумаги. Вдруг на него снизошло прозрение. Мир — это подмостки, на которых боги разыгрывают вечную драму…
   
Вскоре его перо принялось усердно марать бумагу.
   
«Диск — сцена, — скрипело перо, — где у каждого есть роль…» Оторвавшись, он с предвкушением помедлил, размышляя, как бы поудачнее продолжить мысль… Это и было ошибкой, ибо его мысли, потеряв управление, тут же свернули на боковую колею.
   
Еще раз перечитав написанное, Хьюл решительно добавил: «За исключением лишь тех, кто продает попкорн».
   
Через минуту, однако, он зачеркнул все ранее написанное и вывел следующий пассаж: «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры».
   
Это уже повразумительнее.
   
Чуть поразмышляв, Хьюл яростно набросился на бумагу: «У них свои есть выходы, уходы…»
   
Мысль безнадежно заплутала. И готова была плутать сколь угодно долго. Бесконечно.
   
Из-за стенки донесся сдавленный вопль. Потом что-то бухнуло. Хьюл отложил перо и осторожно приоткрыл дверь.
   
Томджон сидел в постели, затравленно озираясь по сторонам. Заметив подоспевшего Хьюла, он испытал явное облегчение.
   
— Хьюл!
   
— Что за беда, парень? Кошмары?
   
— Послушай, это какой-то ужас! Я вижу их снова и снова! Знаешь, был момент, когда я уже поверил, что…
   
Хьюл, который рассеянно подбирал разбросанную по комнате одежду Томджона, замер и насторожился. Сновидения были его коньком. Они питали его творчество.
   
— Поверил во что?
   
— Ну, понимаешь… Я как будто оказался внутри чего-то большого, внутри огромной бутылки, сквозь стены которой на меня таращились три ужаснейшие рожи.
   
— Да ну?
   
— Точно. «Хвала тебе…» — говорят рожи. А потом начинают спорить о моем имени. В конце концов, так и не договорившись, они заявляют: «В общем, хвала тебе, как бы тебя ни звали, но королю в грядущем!» Тут одна из рож уточняет: «В грядущем за чем?» — «Просто в грядущем, девочка, — объясняет ей рожа старухи, — так принято говорить в данных обстоятельствах. И нечего спорить». После этого они снова нагнулись к бутылке и принялись меня обследовать. Посмотрели-посмотрели, а затем другая старуха и говорит: «Малохольный он какой-то. Это все еда тамошняя», на что молодая отвечает: «Нянюшка, я сколько раз говорила, что для Трагиков главное — духовная пища!» Тут они повздорили, начали препираться, но вдруг первая старуха на меня посмотрела и заявляет: «Смотрите-ка, по-моему, он нас слышит — глядите, как вертится», но другая ей говорит: «Не знаю, Эсме, эта штука у меня всю жизнь без звука работала». Они опять было заспорили, однако все заволокло густой дымкой и… И я очнулся, — с мукой в голосе закончил юноша. — Мне было по-настоящему страшно, потому что сосуд этот все увеличивал: стоило им нагнуться, как я видел только огромные глазищи и ноздри.
   
Хьюл не без труда вскарабкался на краешек кровати.
   
— Забавная штука — сны…
   
— Мне так не показалось.
   
— Да нет, я о другом. Вот, к примеру, не далее как прошлой ночью я видел во сне какого-то кривоногого человечка в черной шляпе. Он очень смешно ковылял по дороге — переставлял ноги так, будто в башмаках у него целое море воды.
   
Томджон вежливо закивал:
   
— Так, так, и что дальше?
   
— Это, собственно, все. Еще у него была тросточка, которой он крайне забавно помахивал. В общем, невероятно…
   
Голос гнома утих. На лице Томджона отразилась вежливая и немного снисходительная участливость, последствия которой были хорошо известны Хьюлу, ибо никогда не приводили ни к чему хорошему.
   
— Одним словом, забавный человечек был, — выдавил гном, обращаясь в первую очередь к самому себе.
   
В том, что остальные участники труппы такую точку зрения не примут, даже сомневаться не приходилось. Ничего забавного в сновидениях драматурга актеры не находили, поскольку были твердо убеждены, что самая смешная штука на свете — это торт со сливками.
   
Томджон свесил ноги с кровати и потянулся за штанами.
   
— Во всяком случае, спать мне больше не хочется. Который час?
   
— Пробило полночь, — ответил Хьюл. — Кстати, ты не забыл, что твой отец говорил о тех, кто поздно ложится спать?
   
— Ко мне это не относится, — ответил Томджон, одеваясь. — Я, наоборот, встал пораньше. От раннего подъема здоровью одна польза. Вот так. А сейчас я собираюсь поднять бокал с каким-нибудь оздоровительным напитком. Если хочешь, присоединяйся. Заодно присмотришь за мной бдительным оком.
   
Хьюл недоверчиво взглянул на него:
   
— А то, что отец говорил о всяческих «напитках», — помнишь?
   
— Помню, помню. В разговоре со мной он как-то обмолвился, что в молодости не вылезал из запоев. Бахвалился, будто мог принимать на грудь сколько душеньке угодно, а потом вернуться домой в пять утра и долго бить стекла у соседей. Он признался, что был тем еще сорвиголовой, не то что нынешние хлюпики, которые даже эль удержать в себе не могут. — Томджон встал перед зеркалом и оправил камзол. — Видишь ли, дружище Хьюл, мне вообще кажется, что ответственность наживается с возрастом. Равно как и варикозные вены.
   
Хьюл только вздохнул. Этот юнец обладает какой-то сверхъестественной памятью на всяческого рода обмолвки…
   
— Ладно, — буркнул он. — Только по одной, не больше. И выберем местечко поприличнее.
   
— Обещаю, — поклялся Томджон, поправляя поля украшенной единственным пером шляпы. — Да, кстати, как можно эль принимать на грудь?
   
— Ну, по-моему, это когда чаще промахиваешься мимо рта, чем попадаешь в него, — осторожно промолвил Хьюл.
   
Если вода в реке Анк была куда плотнее и своенравнее, нежели обычная речная водичка, то, в отличие от воздуха заурядного трактира, атмосфера, висящая в «Залатанном Барабане», была не спертая, а скорее даже стиснутая — этакий сушеный туман.
   
Остановившись рядом с трактиром, Хьюл и Томджон с интересом наблюдали, как эта дымка просачивается сквозь щели на улицу. Внезапно дверь «Залатанного Барабана» распахнулась, и наружу вылетел человек. Летел он долго — земли коснулся лишь после того, как звезданулся о стену дома на противоположной стороне улицы.
   
Еще через пару мгновений из трактира вылез исполинских размеров тролль, нанятый хозяином с целью поддержания в заведении видимости порядка. Тролль волочил за собой еще двух бражников. Швырнув вялые тела на мостовую, он пару раз пнул, нарушителей спокойствия по мягким местам.
   
— Наверное, именно здесь обитают все местные сорвиголовы, — заметил Томджон. — Как ты думаешь?
   
— Похоже на то, — буркнул Хьюл.
   
Сердце его предупреждающе екнуло. Он ненавидел всяческого рода трактиры и таверны. Тамошние завсегдатаи всегда норовили вылить свою выпивку ему на голову.
   
Пока тролль, схватив одного из выпивох за ногу, стучал его головой по мостовой, видимо надеясь выбить из него какие-то ценности, Томджон и Хьюл поспешно проскользнули внутрь «Залатанного Барабана».
   
Напиваться в «Барабане» — все равно что заниматься глубоководным плаванием в болотах. Разница состоит лишь в том, что аллигаторов содержимое ваших карманов не интересует. Две сотни глаз неотрывно следили за тем, как незнакомцы пробираются сквозь частокол тел к стойке. Сотня ртов разом прекратила поглощать эль, изрыгать брань или молить о пощаде. И наконец, девяносто девять лбов сосредоточенно нахмурились, пытаясь определить, то ли новички относятся к разряду «А», то есть к тем, кто становится вашей жертвой, то ли к разряду «Б», то есть к тем, чьей жертвой становитесь вы сами.
   
Томджон прокладывал себе дорогу с порывистостью молодого оленя, кратчайшим путем стремящегося к водопою. С той же порывистостью он что было мочи хватил кулаком по стойке. Но порывистость была не лучшим средством для выживания в «Залатанном Барабане».
   
— Две пинты вашего лучшего пойла, хозяин! — крикнул Томджон, снабжая фразу такими выверенными ударениями, что трактирщик, зачарованный ее раскатистым эхом, тут же бросился услужливо цедить эль в кувшин.
   
Хьюл опасливо огляделся. Справа от них помещался небывалых габаритов мужчина, смахивающий на нескольких быков, вместе взятых, и увешанный таким количеством цепей, что их хватило бы на приличных размеров галеон. Лицо, прототипом которому, видимо, послужил волосатый фундамент, повернулось к гному.
   
— Проклятие, вы только гляньте, что сюда заявилось! — рявкнула рожа. — Украшение лужайки!
   
Хьюл похолодел. При всей своей космополитичности жители Анк-Морпорка весьма прохладно, можно даже сказать очень конкретно, относились к негуманоидным расам, то есть в общении с ними прежде всего руководствовались девизом: «Кирпичом по башке, и в реку». Впрочем, на троллей это отношение, естественно, не распространялось: весьма непросто питать расовые предрассудки к твари ростом в семь футов, которая к тому же без труда способна разнести любой толщины стену. В общем, расовые гонения на троллей обычно заканчивались очень быстро. Зато существа ростом в три фута будто специально созданы для того, чтобы их можно было всласть подискриминировать.
   
Великан похлопал Хьюла по затылку:
   
— Эй, украшение лужайки, где ты свой фонтанчик забыл?
   
Трактирщик поставил на стойку два кувшина с элем и легонько подтолкнул их к Томджону и Хьюлу.
   
— Заказ, пожалуйста, — проговорил он, язвительно скалясь. — Одна пинта. И еще половинка.
   
Томджон было набрал полные легкие воздуха, но Хьюл вовремя врезал ему по коленке. Главное — не лезть на рожон, сиди себе тихонечко, а как выдастся удобный момент, ноги в руки — и деру. Другого выхода не было.
   
— А колпак твой куда запропастился? — громыхнул бородач. — Чего молчишь-то?
   
В заведении постепенно воцарилась тишина. Вот-вот должно было начаться веселье.
   
— Я в последний раз спрашиваю, ты куда свой колпак дел, придурок?
   
Рука трактирщика нащупала дубинку, обильно утыканную гвоздями, что обитала под стойкой — так, на всякий случай.
   
— Э-э… — начал было хозяин «Залатанного Барабана».
   
— Я разговариваю с украшением лужайки!
   
Здоровяк неторопливо поднял свою кружку и со смаком вылил остатки пива прямо на голову безмолвствующего гнома.
   
— Все, больше я в это заведение ни ногой, — пробурчал задира, увидев, что даже эта мера не возымела желанного отклика. — Мало того что здесь всяких мартышек обслуживают, так теперь сюда еще пигмеи повадились…
   
В этот миг тишина, сковавшая трактир, достигла качественно нового уровня напряженности. По полу медленно заскребли ножки двигающегося стула. Взгляды всех посетителей дружно обратились в сторону темного уголка, где обосновался завсегдатай «Залатанного Барабана», для которого была специально придумана категория «В».
   
То, что сначала Томджон принял за набитый тряпками мешок, нависающий над стойкой, вдруг выдвинуло пару рук, вытянуло… еще одну пару рук, которые, очевидно, служили ногами, и поднялось. К бородатому смутьяну повернулся меланхоличный, изборожденный складками лик, затуманенный дымкой эволюции. Губы существа забавно раздвинулись в стороны. Зато в показавшихся клыках ничего забавного не было.
   
— Э-э-э, — снова выразился трактирщик и сам испугался собственного голоса, прорезавшего эту первобытную, приматную тишину. — Ты, наверное, не хотел сказать ничего дурного? Во всяком случае, об обезьянах… Просто оговорился.
   
— Что это?! — в ужасе прошипел Томджон на ухо другу.
   
— Мне кажется, это орангутанг, — пояснил Хьюл. — Человекоподобная обезьяна.
   
— Обезьяна — она и в Клатче обезьяна, — отозвался бородач. После его слов наиболее дальновидные посетители резко рванули к двери. — Что сказал, то и сказал. Но обезьяны — ладно, а вот всякие украшения лужаек…
   
Кулак Хьюла угодил прямо туда, где у человекообразных обычно располагается промежность.
   
Считается, что гномы — яростные и опасные драчуны. Любая раса коротышек, обожающая топоры и спешащая на кровавую сечу, словно на состязание по рубке дров, просто обречена вскоре стать притчей во языцех. Однако годы словесных, в ущерб телесным, упражнений лишили боевые приемы Хьюла убойной мощи. В общем, после того как великан изрыгнул проклятие и выхватил из ножен меч, для гнома все было бы кончено, если бы одна ласковая, шерщавая ладонь в тот же миг не выдернула клинок из руки смутьяна. Призвав на помощь вторую руку, орангутанг, не моргнув глазом, свернул меч в колечко и швырнул его под стол[16].
   
Огласив помещение страшным ревом, великан изготовился было принять бой, однако покрытая рыжеватым пушком рука, смахивающая на связанные вместе две метлы, сложным движением выстрелила вперед и врезала зачинщику ссоры прямо в челюсть. Здоровяк ненадолго приподнялся в воздух и обрел покой на ближайшей столешнице.
   
Тут же этот стол был перекинут на соседний, пара скамеек отброшены в угол, и в результате в заведении образовалось достаточно места для традиционной трактирной драки. Тем более что бородач явился в «Залатанный Барабан» не один, а с парочкой друзей. А поскольку беспокоить примата, который лениво стащил с полки бутылку и отбил у нее донышко об стойку, никто не решился, забияки начали решительно утюжить физиономии своим соседям, делая это просто из любви к искусству, что целиком и полностью соответствует общепринятому этикету каждой трактирной разборки.
   
Хьюл юркнул под стол, таща за собой Томджона, который с неприкрытым интересом наблюдал за происходящим.
   
— Так вот что значит «побуянить на славу»! — воскликнул юноша. — А я все никак не мог взять в толк…
   
— По-моему, сейчас наилучший момент для того, чтобы рвать отсюда когти, — веско проговорил гном. — Пока не поздно.
   
На столешницу, что служила им укрытием, грузно приземлилось чье-то тело. Во все стороны полетело битое стекло.
   
— Ты мне все-таки скажи, может, я ошибаюсь, — это точно «побуянить на славу» или они всего-навсего «чешут кулаки»?
   
— Если мы задержимся еще на минуту, парень, это потянет на «пускать в расход»! — рявкнул Хьюл.
   
Томджон понимающе кивнул и, выскочив из-под стола, нырнул в самую гущу сражения. Через мгновение Хьюл услышал звучный хлопок по стойке и громкий призыв его воспитанника сделать небольшой перерыв.
   
Гном в отчаянии обхватил голову руками:
   
— Я же хотел сказать…
   
Призыв к всеобщей тишине столь редко звучал во время трактирной потасовки, что все дерущиеся от неожиданности действительно на время остановились. И Томджон начал стремительно начинять создавшуюся паузу содержанием.
   
Хьюл слушал уверенную, напевную, безукоризненно выразительную речь Томджона и трепетал от восторга.
   
— «Братья! Да, каждого из вас могу назвать я братом, коль скоро этой ночью…»
   
Вытянув шею, гном любовался своим воспитанником. Тот стоял на скамье в предписанной всем декламаторам позе — рука отведена в сторону и чуть согнута в локте, — а слушатели, застыв с поднятыми руками и ногами, повернув головы к оратору, внимали произносимой речи.
   
Губы Хьюла, находящиеся как раз на высоте столешницы, шевелились, вторя Томджону и произнося как заклинание любимый монолог. Затем гном набрался смелости и снова оглянулся по сторонам.
   
Дерущиеся выпрямлялись, опускали руки, оправляли одежду и даже пытались виновато заглянуть в глаза своим бывшим недругам. А иные и вовсе становились по стойке «смирно».
   
Даже Хьюл ощущал некое бурление в крови, а ведь автором звучащих строк был он сам. Как-то раз, много лет тому назад, Витоллеру вздумалось удлинить третье действие в «Короле Анка» на пять минут, и Хьюл корпел над заданием целую ночь.
   
— Накатай-ка что-нибудь бравурное, — велел тогда Витоллер. — Чтобы звучало как колокол, как набат, чтобы разожгло кровь нашим верным друзьям на галерке. Пусть у них кровь забурлит. А мы тем временем как раз успеем сменить декорации.
   
Раньше Хьюл немного стеснялся этой пьесы. Лично он всегда подозревал, что знаменитая Битва за Морпорк в действительности была самой заурядной кровавой бойней, учиненной при помощи ржавого железа в один промозглый, ветреный день двумя тысячами застрявших в болотах безумцев. Какие слова произнес перед своей скорой кончиной последний король Анка, о чем просил горстку оборванных, одуревших от усталости людей, знающих, что неприятель превосходит их и числом, и позицией, и искусством военачальников? Очевидно, было сказано нечто забористое, способное, как плохое бренди, разлиться огнем по жилам и поднять на ноги умирающего. Здесь не нужны были доводы, не нужны были объяснения — предстояло найти слова, которые, пройдя прямо сквозь усталый мозг, достигнут промежности и подбросят человека в воздух.
   
Теперь Хьюл воочию убедился, какой эффект производит подобная речь.
   
Ему казалось, что стены трактира рухнули, что он стоит посреди болот, по которым медленно ползут клубы седого тумана, — и удушливая, гнетущая немота оттеняется лишь криками ожидающих добычи воронов…
   
И этим голосом.
   
Слова принадлежали Хьюлу, они родились в его голосе, а не в башке полоумного королька, который никогда в жизни так не выражался. И писал их Хьюл лишь затем, чтобы скрасить паузу, в течение которой на сцену за кулисами будут втаскивать замок из натянутой на каркас размалеванной дерюги. Однако этот голос выбивал из ветхих слов пыль веков и по трактиру звонко рассыпались горсти жемчужного бисера.
   
«Я создал эти строки, — кружилось в голове у Хьюла. — Но мне они не принадлежат. Ими владеет он.
   
Нет, вы только посмотрите на эти лица. Да они даже не слышали, что такое патриотизм, но прикажи Томджон, и эти выпивохи сегодня же ночью пойдут штурмом на дворец самого патриция. И вполне возможно, что преуспеют в своем начинании.
   
Я лишь молюсь о том, чтобы этот рот не попал в дурные руки…»
   
Наконец по зале раскаленным эхом прокатился последний слог. Хьюл встрепенулся, выскользнул из-под стола и постучал своего воспитанника по коленке.
   
— Валим отсюда быстрее! — прошипел он. — Пока они не очухались!
   
Мертвой хваткой вцепившись в запястье паренька, Хьюл сунул ошалевшему трактирщику пару контрамарок и резво взбежал по ступенькам к двери. До угла следующей улицы Хьюл не сбавлял скорости.
   
— Мне показалось, что я говорил очень убедительно, — заметил Томджон.
   
— Даже слишком убедительно, — промолвил Хьюл.
   
Юноша весело потер ладони:
   
— Хо-хо! Ну, куда теперь?
   
— Теперь?
   
— Ночь еще молода!
   
— Ночь давно уже ласты склеила! А кто молод, так это новый день.
   
— Что ж, как тебе будет угодно. Я домой пока не собираюсь. Может, порекомендуешь мне местечко, где нравы не столь суровые? Мы даже пива попить не успели.
   
Хьюл вздохнул.
   
— Например, можно зайти в троллев трактир, — продолжал Томджон. — Про один такой мне кто-то рассказывал, он где-то в Тенях[17]. Я бы с удовольствием заглянул туда.
   
— В троллевы трактиры людей не пускают, парень. Расплавленная лава с тоником, грохочущая, как камнепад, музыка плюс ароматизированная галька с сыром.
   
— А может, нам какой-нибудь гномий паб поискать?
   
— Ты там и двух минут не высидишь, — сказал как отрезал Хьюл. — Да и тесновато там, для твоего-то размаха.
   
— Понял. Одним словом, эти забегаловки для настоящих низов общества.
   
— Взгляни на это с другой стороны. К примеру, если бы тебе пришлось воспевать золото, сколько бы ты продержался?
   
— Ну, оно желтое, звенит, а еще на него можно купить всякую всячину, — наугад высказался Томджон. Они прокладывали себе дорогу сквозь толпу, сгрудившуюся на Площади Разбитых Лун. — Секунды четыре, наверное, не больше.
   
— Вот именно. Слушать об одном и том же пять часов кряду не всякий выдержит, — хмыкнул Хьюл и сурово лягнул первый попавшийся булыжник.
   
Во время их предыдущего посещения Анк-Морпорка он исследовал несколько гномьих баров, и те ему крайне не понравились. Почему-то его собратья-экспатрианты, которые у себя на родине мирно добывали железную руду да охотились на всяких мелких тварей, очутившись в больших городах, сразу норовили напялить на себя кольчуги, заткнуть за пояс топор поострее и обозваться кем-нибудь вроде Дуболома Вырвиглаза. Что же касается принятия на грудь, то здесь у городских гномов конкурентов не было вообще. Эль не просто проливался, а выплескивался аж на улицу.
   
— Впрочем, — добавил Хьюл, — тебя бы все равно оттуда спровадили, потому что ты немного переборщил с воображением. На самом деле ода звучит так: «Золото, золото, золото, золото, золото, золото».
   
— Это припев?
   
— «Золото, золото, золото, золото, золото», — повторил Хьюл.
   
— Одно «золото» пропустил.
   
— Да, никудышный из меня гном. Не уродился.
   
— Вернее, ростом не вышел, господин украшение лужайки.
   
Со стороны Хьюла раздался зловещий всасывающий звук.
   
— Ой, прости, — поспешно извинился Томджон. — Мой отец всегда….
   
— Отца твоего я знаю тыщу лет, — перебил его Хьюл. — Мы вместе прошли огонь, воду и медные трубы, хотя, клянусь дневным светом, огня было больше всего. Еще до того как ты роди… — Хьюл запнулся. — В общем, тяжелое время было, — буркнул он. — Вот я и говорю, что ты… одним словом, сам знаешь, кто ты.
   
— Да, конечно. Извини.
   
— Понимаешь, какое дело… — Хьюл вдруг замер на полушаге. Они находились посреди неосвещенной аллеи. — Ты, случаем, ничего подозрительного не слышал?
   
Оба приятеля уставились в темноту, еще раз обнаруживая свою неисправимую провинциальность. Морпоркцы, едва заслышав раздающиеся из глубины какой-нибудь неосвещенной аллеи подозрительные звуки, раз и навсегда теряют к ней всякий интерес. А увидев четыре барахтающиеся фигуры, жители Анк-Морпорка ни в коем случае не станут бросаться на помощь тому, кто почти проиграл схватку и находится не на той стороне пинающего башмака. Тем паче морпоркцы никогда не кричат грозное «Эй!». И в конце концов, они нисколечко не удивляются, когда злоумышленники, вместо того чтобы, виновато поджав хвост, сделать ноги, суют им под нос какой-то кусок картона.
   
— И что это такое? — удивился Томджон.
   
— Смотри, это же шут! — воскликнул Хьюл. — Они обчистили шута!
   
— «Гробительские Прова», — прочел Томджон, поднося картонку к носу.
   
— Все верно, — ответил ему главарь троицы. — Только не ожидайте, что мы и вас обслужим, потому что наша смена уже закончилась.
   
— Ничего не попишешь, — поддакнул один из его помощников. — У нас эта, как его, иквота.
   
— Но вы ж его еще и ногами отходили!
   
— Да ладно тебе, помяли чуточку.
   
— Самую малость потоптали, ничего с ним не будет, — ввернул третий вор.
   
— Он нам в зубы — мы ему в зубы. Знаешь, как отбивался, вон Рону чуть челюсть не свернул.
   
— Ага. Некоторые вообще не разумеют, что творят.
   
— Вы, бессердечные… — начал было Хьюл, но Томджон вовремя заткнул его, положив ему руку на затылок.
   
Юноша перевернул карточку. Другая ее сторона гласила:
   
    
Дж. Г. «Мягкоступ» Боггис и Плимянники
    
Аграбления по Найму «Старая Кантора»
    
(осн-нав 1789 г.)
    
Профессиональные Хисчения
    
Конфенденценалъностъ Гарантируится
    
Спецуслуга «Дом Дочиста»
    
Деспетчер 24 Часа в Сутках
    
Не Брезгуем Ничем
    
СТАРОЕ ПРОЖИВАЙ — А НОВОЕ НАЖИВАЙ
   
   
— Права вроде в порядке, — уныло протянул Томджон.
   
Хьюл ответил не сразу, поскольку помогал жертве нападения вскарабкаться обратно на ноги.
   
— В порядке? Права? — наконец заорал он. — Это у грабителей-то?
   
— Мы даже квитанцию ему выпишем, — пообещал Боггис. — Знаете, сколько сейчас всяких проходимцев в нашем деле? Да он руки нам целовать должен, что мы первые им занялись[18].
   
С другой стороны, обществу пришлось выработать радикальные подходы к уголовной статистике, а это, в свою очередь, не могло не привести к закладыванию новой, отдельной статьи бюджета, возникновению всяческих благотворительных фондов и принятию ряда льгот для особо заслуженных воров, чтобы а) уровень доходов участников группировки не опускался ниже заработной платы среднего анк-морпоркца и б) каждый отдельный гражданин не мог быть ограблен выше обусловленного числа раз в год. Такое положение дел побудило наиболее смышленую часть граждан стремиться выбирать заложенную на их семью квоту краж, взломов, нападений, убийств и т. д. уже в самом начале финансового года, чтобы оставшиеся месяцы гулять по улицам города, не опасаясь за свою безопасность. Как вывод, система начала работать на диво гладко и слаженно, лишний раз демонстрируя, что по сравнению с сиятельнейшим Витинари какой-нибудь там Макиавелли всего-навсего выбившийся в люди расторопный шашлычник.
   
— Не то б ему все почки в расход пустили, — зло процедил племянник.
   
— Ну и каков же ваш улов? — поинтересовался Томджон.
   
Боггис вытащил из-за пояса кошелек шута и заглянул внутрь. Лицо его сделалось белее снега.
   
— Вот ведь проклятие… — пробормотал он. Племянники поспешно обступили дядю:
   
— Словно сглазил нас кто-то.
   
— Уже второй раз за этот год, дядь… Боггис яростно воззрился на потерпевшего:
   
— А откуда мне было знать?! Откуда было знать, я вас спрашиваю? Только посмотрите на него, сколько, по-вашему, этот голодранец в кармане носит? Пару монет, не больше! Мы даже не стали его пасти, так, решили обработать по пути домой. Вот и получается: кто-то навар гребет, а кто-то одолжения другим делает…
   
— Так сколько у него было? — не вытерпел Томджон.
   
— Да здесь, должно быть, не меньше сотни серебряных долларов, — простонал Боггис, взмахнув кошельком. — Это не мой уровень. Не мой разряд. Нам вообще не разрешают с такими деньжищами связываться. Чтобы столько брать, нужно сначала в Гильдию Законников поступить. Нет, это не для меня…
   
— Тогда отдай ему деньги, и дело с концом, — удивился Томджон.
   
— Но я ведь ему уже квитанцию выписал!
   
— А на них, эта, номера стоят, — пояснил младший племянник. — Устроит Гильдия проверку, нам потом по голове надают…
   
Хьюл вдруг судорожно вцепился в рукав Томджона.
   
— Слушай, подожди нас здесь минутку, — бросил он обезумевшему от горя руководителю фирмы. — Мы сейчас… — И поволок Томджона к противоположному краю аллеи. — Так, давай все по порядку. Кто из нас рехнулся? Они или я? Или, может, ты?
   
Томджон прочитал ему краткую лекцию по легализации преступности в Анк-Морпорке.
   
— Стало быть, это теперь считается законным? — все внимательно выслушав, переспросил Хьюл.
   
— В определенных рамках — да. Здорово, правда? Мне в одном баре об этом рассказали.
   
— И сейчас выяснилось, что он украл больше, чем полагается?
   
— Именно. А судя по всему, Гильдия строго отслеживает это дело.
   
Жертва ограбления, висящая у них на руках, издала тихий стон. Негромко тренькнули бубенцы.
   
— Присмотри за ним, — велел Томджон. — Я все устрою.
   
Он вернулся к ворам, на чьих физиономиях была написана крайняя обеспокоенность.
   
— Мой клиент настроен решить дело мирным образом, если вы вернете ему похищенные деньги, — сообщил Томджон.
   
— Ну-у-у… — протянул Боггис так, будто ему только что предложили оценить новую теорию возникновения вселенной. — А с квитанцией что делать? Тут все нужно указать: время, место, вот здесь ставится подпись….
   
— Мой клиент не возражает против того, чтобы вы ограбили его ну, скажем, на пять медяков, — вкрадчиво проговорил Томджон.
   
— Черта с два не возражаю! — вскинулся Шут, издали размахивая кулаками.
   
— В указанную сумму включены два медяка в качестве цены за услугу плюс три медяка, покрывающие затраты времени, тариф на вызов…
   
— Износ и амортизацию дубинки, — подсказал Боггис.
   
— Верно.
   
— Все честно и по справедливости, — кивнул Боггис. — По справедливости! — громко повторил он, покосившись в сторону Шута, который, окончательно придя в себя, теперь клацал зубами от ненависти. — Вот что значит решить вопрос по-государственному. Очень обязан. Может, чего-нибудь для себя закажешь? В этом сезоне мы внедряем новинку по тяжким телесным. Практически безболезненно, даже почувствовать ничего не успеваешь.
   
— Никаких следов повреждений, — добавил младший племянник. — Кроме того, предоставляется выбор конечности.
   
— Благодарю, — с прежней лаской в голосе отозвался Томджон. — У меня в этом районе старые связи, которые до сих пор не подводили.
   
— Что ж, рад за тебя. Остается лишь пожелать всего наилучшего.
   
— И заплатить гонорар за улаживание конфликта, — напомнил Томджон, когда разбойники намылились было сделать ноги.
   
Сероватый налет на головешке ночи рассыпался по небесам Анк-Морпорка. Томджон и Хьюл сидели друг против друга за столом в своих апартаментах и пересчитывали монеты.
   
— По моим расчетам, чистая прибыль составляет три серебряных доллара и восемнадцать медяков, — заявил наконец Томджон.
   
— Зрелище было достойное, — признался Шут. — Особенно когда они предложили забежать к ним домой и поделиться с тобой своими деньгами, после того как ты толкнул речь о правах человека.
   
Подцепив на палец еще целебной мази, он щедро помазал очередную шишку на своей голове.
   
— Молодой даже разрыдался, — добавил он. — Уму непостижимо.
   
— Ничего, это пройдет, — успокоил Хьюл.
   
— А ты настоящий гном?
   
Хьюлу не слишком хотелось обсуждать реальность своей персоны.
   
— Зато ты, сразу видно, круглый дурак, как и полагается настоящему шуту.
   
— Ну да… У меня даже бубенцы имеются, — хмуро промолвил Шут, потирая помятые ребра.
   
— Точно, даже бубенцы есть. Томджон поморщился и лягнул под столом Хьюла.
   
— Честно сказать, я вам очень благодарен, — сказал Шут, не без усилий поднимаясь на ноги. — И я бы хотел засвидетельствовать свою признательность… Здесь поблизости никакого трактира нет?
   
Томджон подвел его к окну и описал рукой широкий полукруг:
   
— Смотри, видишь на дверях домов пивные кружки?
   
— Вижу. О боги! Они здесь что, размножаются?
   
— Точно. А видишь ту таверну на углу, с бело-синей вывеской?
   
— Кажется, вижу.
   
— Так вот, по моим сведениям, это единственное место в квартале, которое время от времени закрывается.
   
— Тогда покорнейше прошу разрешить угостить вас парой кружечек, — сказал Шут, переминаясь с ноги на ногу. — Надеюсь, твой спутник также не откажется принять что-нибудь на свою скромных размеров грудь?
   
Хьюл ухватился за край стола, распахнул пасть, чтобы извергнуть поток брани, но…
   
Передумал.
   
Он уставился на своих будущих собутыльников, совершенно позабыв об открытом рте. Его челюсти захлопнулись сами собой.
   
— Что-то не так? — осведомился Томджон. Хьюл отвел глаза в сторону. Устал он, видно, за эту ночь.
   
— Так, обман зрения, — буркнул он. — Кстати, от выпивки я отказываться не стану. Пойдем примем хорошенько на грудь.
   
«И чего я вечно сопротивляюсь?» — подумалось ему.
   
— Может, я даже пару песенок спою, — добавил он.
   
— А к'кое с'лдщее сл'во?
   
— П-мойму, золото.
   
— А-а-а-а…
   
Хьюл заглянул в свою кружку. Да, пьянство просветлению никак не способствует.
   
— Слушай, вроде ты пр'пустил одно «золото», — заметил он.
   
— Когда это? — удивился Томджон, на макушке которого красовался колпак Шута. Хьюл попытался вспомнить поточнее.
   
— Полагаю, — сказал он, собираясь с мыслями, — это случилось между «золотом» и «золотом». Так мне кажется. — Он снова заглянул в кружку. Та была пуста. Душераздирающее зрелище. — П-мойму… — Он напрягся, подыскивая нужное слово. — П-мойму… в общем, еще от одной я б не отказался…
   
— Я плачу, — вступил Шут. — Но не плачу. Ха-ха-ха.
   
Он поднялся со скамьи и врезался головой в потолок.
   
С десяток жилистых рук, невидимых в полумраке пивной, напряглись, пальцы сжались вокруг верных топорищ. Та часть Хьюлова мозга, которая была еще трезвой и в ужасе созерцала свою пьяную в дугу сестрицу, заставила хозяина приветливо помахать рукой в направлении сплошной борозды ощетинившихся бровей.
   
— Все н'рмально, — выкрикнул Хьюл, обращаясь к заведению в целом. — Вы не обижайтесь на него! Он, эта, как его, ну, имбецил. А, да, Шут, вот он кто. Смешной такой Шут из этого, как его…
   
— Из Ланкра, — подсказал Шут, грузно бухаясь на скамью.
   
— Пр'льно… Это где ж такой… Кожная болезнь какая-то, а не город. В общем, не умеет он вести себя. За всю жизнь, поди, ни одного гнома не видел.
   
— Ха-ха-ха, — громко заржал Шут. — У нас гномов недорост… Ха-ха-ха…
   
Тут кто-то постучал Хьюла по плечу. Обернувшись, тот увидел перед собой бугристую, покрытую жесткой щетиной рожу, выглядывающую из-под железного шлема.
   
— Слышь, приятель, ты бы посоветовал своему приятелю потише веселиться, — поступило предложение из-под шлема. — А не то вскоре он будет пировать с чертями в преисподней!
   
Хьюл вперился в алкогольную дымку, медленно плывущую перед его глазами.
   
— А ты сам кто такой? — поинтересовался он.
   
— Я — Башнелом Громодав, — представился гном, ударив себя кулаком в обтянутую кольчугой грудь. — Так ты хорошо меня понял?
   
Хьюлу наконец удалось отчасти развеять дымку.
   
— Слушай, а я тебя знаю… — сообщил он наконец. — Ты — хозяин косметической фабрики, что на Бедокурной улице. На прошлой неделе я покупал у тебя партию грима…
   
На лице Громодава отразился панический ужас. И воинственный гном испуганно склонился над столом.
   
— Ты чего орешь? Тише ты, тише… — зашипел он.
   
— Ну точно! — обрадовался Хьюл. — Производства «Эльфийский Парфюм и Румяна Компани».
   
— Кстати, отличная штука, — проговорил Томджон, отчаянно пытаясь удержаться на чересчур узкой скамейке. — Номер девятнадцать, к примеру, румяна «Трупно-Зеленые». Мой отец вообще говорит, что лучше на Диске не найдешь. Просто класс…
   
Гном смущенно затеребил топорище.
   
— Ну, э-э-э… — промямлил он. — Вообще-то…
   
М-да… Но… Конечно… Нет, спасибо, в общем. У нас только самые лучшие ингредиенты.
   
— Этой штукой их и добываете? — безмятежно осведомился Хьюл, указывая на грозное оружие Громодава. — Или сегодня ночью ты не работаешь?
   
Брови Громодава вновь ощетинились, разом став похожими на импровизированную летучку тараканов.
   
— Слушай, а ты, часом, не из театра?
   
— Из него самого, — ответил Томджон. — Бродячие актеры. Нет, — поправил он себя. — Теперь уже оседлые актеры. Ха-ха. Вернее, сползающие с лавки.
   
Гном вдруг оставил в покое свой топор и плюхнулся на скамью рядом с Хьюлом. Лицо его озарилось крайним воодушевлением.
   
— Я у вас на прошлой неделе был, — сообщил он. — Чертовски здорово, скажу я вам. Там про парня и девчонку было. Девчонка, значит, замуж за другого вышла, за старика, а потом этот парень объявился, но ей сказали, что он умер, так она сначала места себе не находила, а дальше вообще яд приняла. Но потом оказалось, что тот человек был на самом деле совсем другим, только не мог признаться ей, потому как… — Громодав шумно высморкался. — В общем, все умерли. Очень трагично. Признаюсь, я всю дорогу домой рыдал. Она была такой бледненькой…
   
— Номер девятнадцать плюс слой пудры, — весело пояснил Томджон. — И чуточка коричневых теней.
   
— А?
   
— И еще пару накладных платков под жилет, — добавил Томджон.
   
— Чего он болтает? — повернулся гном к крупным — как бы ни страдал этот эпитет — авторитетам в трактире.
   
Хьюл ухмыльнулся, не поднимая глаз от своего пойла.
   
— Ну-ка, парень, представь им монолог Гретелины, — сказал он.
   
— Запросто.
   
Томджон поднялся, стукнулся головой о своды трактира, вновь опустился на табурет и в конце концов встал на колени, сочтя это достойной заменой. Приложив руки к месту, которое, если бы не пара шальных хромосом, было бы его бюстом, он заговорил:
   
— «Быть или не быть, вот в чем вопрос…» Пока Томджон произносил монолог, гномы, сгрудившись вокруг него, не смели вымолвить ни слова. Когда же у одного выпал из руки топор, все прочие яростно на него зашикали.
   
— «…Любовь моя, пью за тебя!» — закончил Томджон. — Выпиваю яд, переваливаюсь через зубцы крепостной стены, далее бегом по лестнице вниз, сбрасываю платье, облачаюсь в наряд Второго Комического Стража и появляюсь на сцене слева. «Ну и дела, чума на всех на вас…»
   
— По-моему, вполне достаточно, — спокойно заметил Хьюл.
   
Несколько гномов, опустив на лица шлемы, предавались безутешным рыданиям. Весь трактир дружно похлюпывал носом.
   
Громодав промокнул глаза кольчужным носовым платочком:
   
— Я такую грустную историю в первый раз слышу, — и уставился на Томджона. — Постой-ка! — вскричал он, пораженный невероятным открытием. — Да это же мужчина. Проклятие, а я по уши втюрился в ту девчонку на сцене! — Он подтолкнул в бок Хьюла. — Слушай, у него эльфов случайно в роду не было?
   
— Чистокровнейший человек, — разом опроверг все домыслы Хьюл. — Я и отца его знаю.
   
Он уже в который раз внимательно поглядел на Шута, который с открытым ртом внимал происходящему, и перевел взгляд на Томджона.
   
«Не-е, — подумал он. — Просто совпадение. Бывает…»
   
— Он же настоящий актер, — продолжил он свое объяснение. — А хороший актер сыграет кого угодно.
   
Хьюл чувствовал, как взгляд Шута буравит его коротенькую шейку.
   
— Да, но одеваться женщиной — это как-то… — с сомнением пробормотал Громодав.
   
Томджон стянул с ног сапоги, подложил их себе под колени и очутился с гномом нос к носу. Несколько секунд он присматривался, после чего чуточку изменил свое лицо и повернулся к публике.
   
Взгляду посетителей трактира явилось сразу два Громодава. Правда, один из них почему-то стоял на коленях и был гладко выбрит.
   
— Чума на ваши головы… — пробормотал Томджон, подражая говорку гнома.
   
Гномы всегда славились незатейливым чувством юмора, поэтому шутка Томджона имела оглушительный, невероятный успех. Пока посетители трактира воздавали почести Томджону и Громодаву, Хьюл вдруг почувствовал, что кто-то смущенно трогает его за плечо.
   
— Так вы оба при театре состоите? — почти трезвым голосом уточнил Шут.
   
— Ну да…
   
— Так, значит, это ради вас я проехал пять сотен миль…
   
Время действия следующей сцены сам Хьюл скорее всего обозначил бы как «Тем же днем. Немножко позже». Стук молотков, которые бодро чеканили мгновения быстрого взросления «Дискума», покоящегося в колыбельке из лесов, проникал в одно ухо Хьюла, некоторое время жил внутри головы, после чего выбирался наружу через другую ушную раковину.
   
Общие подробности ночного пиршества он все же мог припомнить. Гномы без устали поставляли им выпивку, в то время как Томджон лицедействовал во все новых и новых ролях. Потом все вместе, по настоянию Громодава, решили перебраться в другое местечко, затем почтили присутствием клатчскую забегаловку… дальше все смазывалось.
   
В общем, как выяснилось, принимает он на грудь крайне неумело. Большая часть эля все же попадала в рот.
   
Судя по омерзительному вкусу в ротовой полости, некое страдающее недержанием ночное существо тоже не промахнулось.
   
— Думаешь, что справишься? — спросил Витоллер.
   
Хьюл почмокал губами, тщетно пытаясь избавиться от мерзостного привкуса.
   
— Попробую, — кивнул Томджон. — История вроде бы интересная. Жестокий и коварный король правит королевством при помощи жестоких и коварных ведьм. Над замком проносятся бури. Вокруг — зловещие, непроходимые леса. Подлинный наследник престола вступает в смертельную схватку с заклятым врагом. Блеск клинка. Волнение, движение, шум. Плохой король гибнет. Добро торжествует. По всей стране звонят колокола.
   
— Можно запустить сверху розовые лепестки, — задумчиво промолвил Витоллер. — Я познакомился с одним человеком, который отдает их почти по себестоимости.
   
Теперь оба во все глаза смотрели на Хьюла, который выбивал беспокойную дробь по спинке собственного стула. Впрочем, через секунду взгляды всех троих переместились на кошелек с серебром, который Шут вручил гному. Витоллер уже мог не ломать голову, как изыскать средства на окончание строительства «Дискума», а ведь это был только задаток. Вот они, всемогущие частные пожертвования…
   
— Итак, ты готов ее написать? — спросил Витоллер.
   
— Дело, в общем-то, нехитрое, — согласился Хьюл. — Но… как-то не знаю…
   
— Я не хочу тебя заставлять, — предупредил Витоллер.
   
Три пары глаз продолжали буравить заветный кошелек.
   
— Что-то здесь не чисто, — отозвался Томджон. — С одной стороны, Шут вроде бы говорит правду. Но говорит он ее так, будто… не хочет, чтобы мы ему верили. Устами говорит одно, а глазами — совсем другое. У меня такое впечатление, что ему самому станет легче, если мы ему не поверим. Точнее, поверим его глазам.
   
— Но с другой стороны, — поспешил заметить Витоллер, — кому будет хуже? Пиастры решают все…
   
Хьюл резко вскинул голову.
   
— Как ты сказал? — рассеянно переспросил он.
   
— Пьеса решает все, — поправился Витоллер.
   
И вновь воцарилось молчание — только Хьюловы пальцы упорно продолжали барабанить. С каждой минутой кошелек с серебром, казалось, прибавлял в объеме. Вскоре он грозил заполнить собой всю комнату.
   
— На самом деле решает все… — неестественно громко заговорил Витоллер.
   
— Насколько мне сдается… — начал Хьюл. Оба умолкли.
   
— Продолжай. Извини, что перебил.
   
— Да нет, пустяки. Говори, что хотел сказать.
   
— Я собирался сказать, — продолжил Хьюл, — что мы в любом случае в состоянии завершить строительство «Дискума».
   
— Нам хватит только на каркас и сцену, — напомнил Витоллер. — Больше денег не останется. Не будет ни люка из преисподней, ни люльки для спуска богов, ни вращающейся платформы, ни вееров для искусственного ветра…
   
— Но ведь раньше мы как-то обходились без этой мишуры, — возразил Хьюл. — Ты вспомни, как мы выступали! У нас и было-то всего несколько досок для помоста да отрез размалеванного холста. Зато сколько в нас жило рвения! А если нам нужен был ветер, мы сами махали веерами. — Он снова забарабанил по стулу. — Конечно, теперь можно даже не мечтать о машине для создания волн… Нужна-то махонькая такая. У меня как раз была идея со сценой кораблекрушения, вот там бы эту самую…
   
— Извини, ничего не выйдет, — помотал головой Витоллер.
   
— Мы же и так собираем толпы народа! — вскричал Томджон.
   
— Все правильно, малыш. Но мы берем с посетителей медные гроши. А ремесленникам нужно платить серебром. Вот и получается, что, если мы хотим стать состоятельными людьми… гражданами, — живо поправился он, — нам стоило родиться на свет плотниками. — Витоллер беспокойно поерзал на стуле. — Я и так уже должен троллю Христофразу больше, чем следовало бы…
   
Томджон и Хьюл уставились на него в полном недоумении.
   
— Да ведь это тот самый тролль, что отрывает у людей конечности! — воскликнул Томджон.
   
— И сколько ты ему должен? — спросил Хьюл.
   
— Вы, главное, не волнуйтесь, — поспешил успокоить их Витоллер. — С выплатой процентов я поспеваю. Пока что.
   
— Да, но что если ты не вернешь ему долг?
   
— Одну ногу и одну руку на выбор. Гном и юноша взирали на него с нескрываемым ужасом.
   
— Но как тебя угораздило…
   
— Угораздило, потому что я думал о вас обоих! Томджону давно пора выходить на большую сцену, ему вовсе не обязательно смолоду гробить здоровье, ночуя в фургонах под открытым небом и только понаслышке, от чужих людей, зная, что такое дом. А тебе, мой дорогой, пора остепениться, обзавестись всякими люками… веерами и прочими причиндалами. Это вы меня подговорили построить театр, а я подумал и рассудил, что так будет правильно. Что это за жизнь — скитаться по раскисшим дорогам, давать по два спектакля в день, развлекая кучку праздных крестьян, а потом обходить ряды с протянутой шляпой, словно мы просим милостыню? Я-то мечтал, что у нас будет приличное место, где мы поставим удобные места для зажиточных горожан, которые не станут закидывать сцену тухлыми помидорами. И я сказал себе — начхать, во что эта затея обойдется! Я же ради вас старался…
   
— Довольно, довольно! — перебил его Хьюл. — Я пишу пьесу!
   
— А я ее играю! — поддержал гнома Томджон.
   
— Только имейте в виду, я вас к этому не склонял, — заявил Витоллер. — Это ваше собственное решение.
   
Хьюл хмуро уставился на стол. Хотя, надо признать, здесь есть где развернуться. Взять тех же ведьм. Очень удачно, что их именно три, а не две — этого недостаточно, и не четыре — что уже перебор. Ведьмы наверняка начнут совать свои носы в ход истории… Много-много дыма, зеленые огоньки. С тремя ведьмами можно придумать отличную пьесу. Даже удивительно, как никто не додумался до этого раньше.
   
— Итак, мы зовем Шута и говорим ему, что согласны? — уточнил Витоллер, кладя руку на кошелек с деньгами.
   
А такая штука, как буря, еще ни одну пьесу не испортила. Что же касается привидений, то он уже как-то раз попробовал вывести их в «Развлеки себя сам», но Витоллер забраковал их, сославшись на то, что труппа не может позволить себе покупать наряды из муслина. Кстати, наконец-то можно прописать роль Смерти! Из юного Смерди получится отличный Смерть — с белилами и в башмаках на платформе…
   
— Откуда, говоришь, он родом? — спросил Витоллер.
   
— Из Овцепиков, — ответил Хьюл. — Есть там одно захудалое королевство, про которое никто слыхом не слыхивал. Название похоже на эту… инфекцию, одним словом.
   
— Долгий путь.
   
— А я бы с удовольствием те места навестил, — высказался Томджон. — Я же сам оттуда родом.
   
Витоллер уставился на потолок. Хьюл уперся взглядом в пол. В такие мгновения лучше смотреть куда угодно, но не на ближнего своего.
   
— Ты же сам мне говорил, — напомнил юноша. — Рассказывал, что дело было во время ваших выступлений в горах…
   
— Да, верно, но я уже не припомню, где именно, — пробормотал Витоллер. — Эти горы для меня все на одно лицо. Там не столько на сцене играешь, сколько возишься с фургонами, перетаскивая их вброд через реки и толкая по горным дорогом.
   
— Я мог бы взять с собой молодой состав, и мы бы хорошо провели лето, — предложил Томджон. — Поставили бы все наши старые шедевры. И вернулись бы к Масленице. А ты бы остался в Анк-Морпорке, присмотрел за строительством театра. К открытию «Дискума» мы были бы уже здесь. — Он лукаво улыбнулся отцу. — Для ребят это отличная школа будет. Ты сам говорил, что наш молодой состав еще не нюхал настоящей актерской жизни.
   
— Но Хьюлу все равно нужно писать пьесу, — указал Витоллер.
   
Хьюл ничего не ответил. Взгляд его уходил в пустоту. Спустя какое-то время его рука нырнула за отворот камзола и появилась с небольшой стопкой писчей бумаги. Затем исчезла повторно, на сей раз за поясом, и извлекла на свет закупоренную пробкой крошечную чернильницу и пучок гусиных перьев.
   
Отец и сын изумленно наблюдали за действиями гнома. Так и не проронив ни слова, Хьюл разгладил первый лист, открыл чернильницу, макнул туда перо, с минуту поводил им над столом, точно высматривающий жертву ястреб, и стремглав обрушился на бумагу.
   
Витоллер глянул на Томджона. Стараясь ступать на цыпочках, они покинули комнату.
   
Когда пробило полдень, в комнату внесли поднос с закусками и стопку чистой бумаги.
   
Настало время полдника. Закуски на подносе стояли нетронутыми. Бумага исчезла.
   
Спустя еще несколько часов один из участников труппы, которому случилось пройти мимо двери, сообщил, что слышал доносящиеся из комнаты рев и глухие причитания: «Нет, все пустое, пустое! Все насмарку!» — вслед за которыми что-то громко рухнуло.
   
Идя на ужин, уже сам Витоллер услышал истошное требование доставить свечи и заново очинить перья.
   
Томджон в тот день решил пораньше лечь спать, однако сон его мигом улетучился, вспугнутый накалом творческого вдохновения, которое бушевало в соседней комнате. Оттуда доносились проклятия в адрес балконов, лож и ярусов, слышались жалобы на мир, который никак не может обойтись без машинок для создания волн. Затем все стихло, шум и ярость сменились тихим поскрипыванием пера.
   
Наконец Томджон окунулся в сновидение.
   
— Так. Все собрали?
   
— Да, матушка.
   
— Тогда разводи огонь.
   
— Развожу, матушка.
   
— Прекрасно. А теперь посмотрим…
   
— Вот, я тут все выписала, матушка…
   
— Спасибо, девочка, я сама умею читать. Так, это еще что? «…B хоровод вокруг костра. Хоровод, пошел, пошел. Все, что с вами, — шварк в котел!» Ты что мне суешь?
   
— Джейсон наш вчера свинью заколол, Эсме.
   
— Хорошая требуха, чего ее портить-то? На пару добрых обедов хватит.
   
— Матушка, пожалуйста!
   
— В Клатче люди голодают, а вы здесь требухой разбрасываетесь… Ладно, ладно, молчу. «Чуть зерна кидай в горшок и степной травы вершок…» Слушай, а что случилось с волчьим зубом и драконьим гребешком?
   
— Матушка, по-жа-луй-ста. Мы, лишь напрасно теряем время. Тетушка Вемпер отрицала всякую бесполезную жестокость. В данном случае растительный белок является целесообразной и равноценной заменой.
   
— Постой-ка, это значит, что мы лягушек и змей тоже варить не будем?
   
— Нет, матушка.
   
— А как же тигра требуха?
   
— Вот она.
   
— Это еще что за dermo, простите мой клатчский?
   
— Тигра требуха. Вейн купил ее у одного приезжего торговца…
   
— Ты уверена?
   
— Вейн все проверил, действительно тигриная требуха.
   
— А по-моему, что тигриная, что свиная… Ладно, начали. «Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня!» Маграт, почему вода не закипает?
   
Томджон проснулся в холодном поту. В комнате было темно. Свет редких звезд сочился сквозь туман, устилающий улицы Анк-Морпорка; то и дело раздавались упреждающий свист взломщиков и деловитые шаги людей, занимающихся строго законной деятельностью.
   
Из соседней комнаты не доносилось ни звука, но он ясно видел колыхающееся на полу под дверью пятно света.
   
А по другую сторону вздувшейся реки боролся с бессонницей Шут. Он остановился на ночлег в Гильдии Шутов, сделав это отнюдь не по велению сердца, а исключительно потому, что денег на дорожные расходы герцог ему не выделил. Заснуть в стенах Гильдии было трудновато. Холодные стены навевали слишком тяжелые воспоминания. Кроме того, стоило ему прислушаться, и Шут начинал различать глухие рыдания и периодические всхлипы, доносящиеся со стороны бараков, где студенты с ужасом взирали на ожидающее их будущее.
   
Шут взбил жесткую, как камень, подушку и канул в мучительное забытье. Никакими грезами и сновидениями здесь даже не пахло.
   
— «Чтоб отвар остыл скорей, обезьяньей крови влей». А как насчет гуманного отношения к животным?
   
— Тетушка Вемпер рекомендовала заменить кровь на ложку обычной холодной воды.
   
— Вот только какую ложку брать — столовую или чайную?
   
— Эсме, перестань ругаться, и так времени нет. Смотри, уже светать собирается.
   
— Я просто предупреждаю, что, если ничего не получится, я в этом не виновата. Так… «Песья мокрая шерстя…» У кого мокрая шерстя? Ага! Спасибо, Гита. Точно, настоящая «шерстя», иначе и не назовешь. «Взять столярное сверло и совиное перо…» Это сверло, значит? Все шутки шутите…
   
— Прошу тебя, поспеши!
   
— Как скажешь, как скажешь. «Ящериц помет и слизь в колдовской котел вались!»
   
— Знаешь, Эсме, а вполне съедобно.
   
— Совсем обалдела — в рот всякую гадость тянуть?
   
Томджон буквально подлетел на кровати. Они явились снова. Те же голоса, те же лица, те же склоки, искаженные временем и пространством.
   
Даже сейчас, глядя в окно, за которым по городским улицам разливалось молочное марево солнечного света, он продолжал улавливать ворчливый говорок, брюзжащий все дальше и дальше, подобно отрокотавшему свое грому.
   
— По-моему, со столярным сверлом ты переборщила.
   
— А варево-то жидковато! Может, кукурузной муки добавить?
   
— Уже не важно. Здесь одно из двух: либо получилось, либо нет.
   
Томджон поднялся с постели и первым делом окунул голову в таз с холодной водой.
   
В комнате Хьюла царили тишина вперемешку с храпом. Томджон в одно мгновение влез в штаны, сунул голову в рубашку и распахнул дверь.
   
Первым делом ему почудилось, что комната ночью подверглась нападению злобной снежной бури, которая намела диковинного вида белые сугробы, громоздящиеся сейчас во всех углах комнаты. Хьюл сидел за своим столом посреди комнаты, уложив голову на пачку исписанной бумаги, и храпел.
   
Томджон на цыпочках пересек комнату, подобрал первый попавшийся комок бумаги, разгладил его и увидел следующее:
   
    
Король. А ежели я повешу корону на этот куст, вы, конечно, подскажете мне, если кто-то вдруг вздумает ее похитить?
    
Галерка. Подскажем!
    
Король. Ну тогда мне осталось только разыскать свою лошадку.
    
Над камнем появляется голова 1-го убийцы.
    
Публика. Берегись! Сзади!
    
1-й убийца исчезает.
    
Король. Ах вы, несносные! Вы еще смеете подшучивать над своим старым, несчастным королем…
   
   
Далее все тонуло в сплошной паутине зачеркиваний, посреди которой жирнела внушительная клякса. Томджон отбросил лист и схватил наугад другой комок.
   
    
Король. Откуда ты, о гусь о нож кинжал, возникший в воздухе сзади рядом напротив передо мною? Ты клювом рукояткой обращен мне в нос ко мне!
    
1-й убийца. О нет, король, почудилось то вам! Да, да, почудилось!
    
2-й убийца. Да-да, мой господин, я тоже вижу! О нет, о нет, нет, только не кинжал!
   
   
Судя по складкам, этот лист топтали особенно самозабвенно. Хьюл когда-то поделился с Томджоном своей теорией вдохновения. По комнате было видно, что прошлой ночью вдохновение здесь хлестало проливным ливнем.
   
Завороженный постижением сути процесса творения, Томджон потянулся за очередным неудавшимся фрагментом.
   
    
Королева. Вот напасть! Я слышу звук шагов! Не муженек ли это мой до времени вернулся? Быстрей же в гардероб и, улучив момент, смывайся побыстрей!
    
Убийца. Но как же я уйду, коль горничная ваша забрала мои тапки?
    
Горничная (открывает дверь). Архиепископ, ваше величество.
    
Священник (из-под кровати). Вот это влип так влип!
    
(Суета сует.)
   
   
Томджон уже в который раз подивился последней ремарке. Судя по всему, эту ремарку Хьюл особенно любил, поскольку начинял ею все свои творения. Ответа, что она значит, Томджон у него так и не добился. Очевидно, загадке «что и куда может совать суета» суждено было остаться нерешенной.
   
Томджон мягко подкрался к столу и, задержав дыхание, вытащил стопку бумаги из-под головы спящего гнома, а на место стопки тут же ловко подложил подушку.
   
Первая же страница гласила:
   
    
Король Веренс Флем, принц Ланкрский Сон в канун Дня Всех Пустых Ночь Длинных Ножей Острых Кинжалов Мертвых Королей, сочинение Хьюла, Театр Витоллера. Комедия Трагедия в Восьми Пяти Шести Трех Девяти Действиях.
    
Действующие лица:
    
Флем, хороший король. Веренс, плохой король. Ветревиска, злая ведьма. Гогга, не менее злая ведьма. Маггеррата, юная…
   
   
Томджон нетерпеливо перевернул страницу.
   
    
Картина 1. Примерочная Корабль Пустынная Улица Псевдополис.
    
Пустынное место. Гром и молния. Входят три ведьмы…
   
   
Пробежав глазами несколько первых листов, юноша решил заглянуть в конец.
   
    
«Друзья, еще раз низкий вам поклон, всех просим на коронованье в Ланкр».
    
(Все выходят на сцену, распевая «трам-там-там» и проч. Падают кружась розовые лепестки. Боги спускаются с небес, демоны вылезают из преисподней, много шума вокруг вращающегося круга и т. д.)
    
Конец.
   
   
Хьюл храпел.
   
Во сне его возносились и низвергались боги; по океанам холста проворно шныряли вольные ладьи. Картины прыгали, бегали друг вокруг друга, мелькали без остановки: там были люди, парящие на невидимой леске и без оной; по небу проплывали воображаемые каравеллы, ведущие друг с другом воображаемое сражение; открывались новые моря; распиливались надвое красотки; а вокруг всего этого хихикало и бормотало великое множество постановщиков спецэффектов. Раскинув в отчаянии руки, Хьюл мчался сквозь это великолепие, стремясь объять все и зная, что на самом деле ничего такого нет и никогда не будет, ведь в действительности у него имеются только несколько квадратных ярдов подмостков, скудные запасы холстины и немножко красок, с помощью которых предстояло изобразить хотя бы парочку из того бесчисленного множества образов, что населяли Хьюлову голову.
   
Да, воистину только в сновидениях мы обретаем подлинную свободу. Все остальное время мы на кого-то работаем.
   
— Пьеса в целом неплохая, — заявил Витоллер. — Но привидение меня не устраивает.
   
— Привидение должно остаться и останется, — угрюмо буркнул Хьюл.
   
— Ты забыл, что такое насмешки? Публика любит побросаться в актеров всякими предметами. Знаешь, помидоры, конечно, легко отстирываются, но ощущение все равно неприятное.
   
— А я говорю, привидение останется. Оно здесь необходимо, ибо того требует развитие драмы.
   
— Когда ставили твою прошлую пьесу, ты тоже что-то кричал о развитии.
   
— Я и сейчас от своих слов не отказываюсь…
   
— …И когда ставили «Развлеки себя сам», и когда обсуждали «Волшебника из Анка», и еще тысячу раз.
   
— Да. Потому что мне нравятся привидения.
   
Они потеснились, уступая дорогу гномам-мастеровым, которые тащили машину для делания волн. Устройство представляло собой полдюжины длинных полотен, увитых сине-бело-зелеными холстяными лентами. Шевелением полотен, натянутых на огромные крылья, управляло прихотливое переплетение зубчатых передач и бесконечных ремней. Когда удавалось привести во вращение одновременно все ленты, люди со слабыми желудками вынуждены были отводить от сцены глаза.
   
— Морские сражения, — прошептал Хьюл. — Кораблекрушения. Гигантские тритоны. Пираты!
   
— И адский скрежет, — пророкотал Витоллер, всем телом опираясь на трость. — А еще — немыслимые затраты на уход. Плюс оплата сверхурочных.
   
— Да… Сложная машинка, — признал Хьюл. — А кто ее изобрел?
   
— Один чокнутый с улицы Искусных Умельцев, — ответил Витоллер. — Леонард Щеботанский. Вообще-то, он художник, а этим занимается забавы ради. Я чисто случайно услышал об этой штуке. Оказалось, он работает над ней уже несколько месяцев. Ну я тут же и купил ее. Мне крупно повезло, потому что он все хотел заставить ее взлететь.
   
Некоторое время они молча смотрели, как колышутся поддельные волны.
   
— Итак, ты все-таки едешь? — спросил наконец Витоллер.
   
— Да. У Томджона до сих пор ветер в голове. За ним должен присматривать кто-нибудь постарше.
   
— Мне будет не хватать тебя, старина. Честно тебе признаюсь. Ты мне — второй сын… Слушай, а сколько тебе лет на самом деле? Я как-то ни разу не спрашивал…
   
— Сто лет и два года.
   
Витоллер с угрюмым видом покивал. Сам он едва-едва разменял седьмой десяток, хотя из-за своего артрита выглядел чуть старше.
   
— Стало быть, это ты мне как второй отец…
   
— Знаешь, в конце концов все уравнивается, — смущенно проговорил Хьюл. — Вдвое ниже, вдвое больше жизнь. Можно утверждать, что если все сложить, то в среднем наш век сопоставим с тем, что отпущен человеку.
   
Витоллер вздохнул:
   
— Главное, я понятия не имею, как буду жить без тебя и Томджона.
   
— Но мы ведь уезжаем только на лето! Сколько тут еще народу останется — сам подумай! Едет-то только молодежь. И ты сам много раз говорил, что им нужно показать себя в деле.
   
Витоллер имел вид крайне озабоченный и очень несчастный. Стоя на холодном ветру, гуляющем между стен незаконченного здания, он как-то съежился и стал вдвое меньше, точно воздушный шар через две недели после празднества. Кончиком трости Витоллер ворошил деревянную стружку, разбросанную по полу.
   
— Мы стареем, мастер Хьюл. Вернее сказать, — поправился он, — это я старею, а ты лишь становишься старше. Скоро и по нам пробьет колокол.
   
— Ты не хочешь отпускать паренька?
   
— Поначалу я этого очень не хотел. Но потом вдруг меня осенило — это же судьба. Это она нас подкараулила. Как только человек начинает налаживать свою жизнь, сразу откуда-то вылезает эта проклятая судьба. Пойми, он едет в те самые места, где я его впервые увидал. Судьба потребовала его возвращения. И нам уже не суждено встретиться вновь.