1 2 3 4 5 6 7 
— Это ещё что такое?! — проскрипел он, увидев, что арестованный рыбак в сопровождении конвоиров снова очутился перед его столом. — Вы должны были уже к этому времени доставить арестованного в тюрьму!
   
— Синьор инспектор! Вот он, этот старик, который подарил мне вчера чемодан! — победоносно воскликнул Джованни, указывая на вошедшего вслед за ним Хоттабыча. — Он вам подтвердит мои слова.
   
— Интересно, очень интересно! — протянул инспектор, окинул Хоттабыча испытующим взглядом, и коварная улыбка зазмеилась на его жёлтом, плохо выбритом лице. — Значит, этот… как его… Джованни Сапеньо не врёт? Вы действительно подарили ему этот чемодан? Судя по вашему скромному одеянию, вы не так богаты, чтобы швыряться такими дорогими вещами.
   
— Мудрость учит, что тот, кто судит о людях по одежде, часто ошибается! Да, это я подарил вчера этому благородному рыбаку чемодан, который ты у него без всяких оснований отобрал, и ещё один, который тебе не удалось и никогда не удастся отобрать. И я подарил бы ему десять, двадцать, сто, десять тысяч таких и даже во много раз более дорогих чемоданов, если бы он только согласился принять их от меня! — хвастливо заявил Хоттабыч, не замечая предостерегающих знаков, которые делал ему всполошившийся Джованни.
   
Но было уже поздно. Инспектор радостно потирал руки.
   
— Прошу прощения, дорогой синьор, — произнёс он, не сводя глаз со своего престарелого собеседника, — прошу прощения, но, при всём моём уважении к вам, я не могу поверить вашим словам.
   
— Не хочешь ли ты сказать, о лукавый инспектор, что я лгун? — побагровел Хоттабыч.
   
— Посудите сами, синьор: вы более чем скромно одеты и заявляете, что вы так просто, за здорово живёшь, подарили почти незнакомому рыбаку чемодан, который стоит по крайней мере тысячу долларов, если перевести его на более или менее твёрдую валюту.
   
— Два чемодана! И не за здорово живёшь, а за то, что он накормил моих юных друзей! — сварливо поправил его Хоттабыч.
   
— Две тысячи долларов за один обед!
   
— За ужин! — снова поправил его Хоттабыч.
   
— В данном случае это безразлично. Две тысячи долларов за ужин! Не кажется ли это вам несколько дорогой платой? — хихикнул инспектор.
   
— Нет, не кажется! — запальчиво отвечал Хоттабыч. — За хорошее дело, за бескорыстную услугу я всегда плачу щедро.
   
Инспектор понял последние слова, как намёк на возможную взятку, и у него от жадности заблестели глаза.
   
— У вас много таких чемоданов?
   
— У меня их нет ни одного, но я могу их дарить сколько угодно.
   
— Может быть у вас и денег имеется сколько угодно? — коварно осведомился инспектор.
   
Хоттабыч презрительно улыбнулся.
   
— Может быть, у вас и драгоценности имеются, золото?
   
— У меня нет ни зёрнышка, но достать его я могу, сколько мне заблагорассудится.
   
— У вас собственные золотые прииски? Где они находятся? В Южной Африке?.. Калифорнии?
   
— У меня в карманах. Стоит мне только захотеть и я заполню золотом весь этот дом, в котором мы сейчас находимся, и ещё тысячу таких домов, — отвечал Хоттабыч, пощипывая бороду.
   
— Не могу поверить, — сказал инспектор.
   
— А это что? — спросил Хоттабыч и принялся извлекать из карманов своих парусиновых брюк целые пригоршни золотых монет.
   
Уже на столе ошеломлённого инспектора высилась солидная горка золота, когда старик заметил наконец знаки, которые подавал ему Джованни. Тогда он перестал выкладывать золото и простодушно обратился к инспектору:
   
— Теперь ты, надеюсь, убедился, что этот благородный рыбак не лгун и, тем более, не вор? Отпусти же его немедленно, дабы он мог насладиться свободой и покоем.
   
— Увы, синьор, теперь я убедился, что Джованни Сапеньо — не вор, — промолвил инспектор с лицемерной грустью, — и именно поэтому я не могу его отпустить.
   
— Что такое? — грозно спросил Хоттабыч.
   
— Прошу прощения, но один синьор, имени которого я не имею права оглашать, но порядочность которого вне всяких подозрений, предъявил свои права на чемодан, который — я охотно верю! — вы вчера подарили этому… э-э-э… Джованни Сапеньо. Значит, предстоит суд, а до суда — следствие. Чемодан мы вынуждены оставить в качестве вещественного доказательства, а синьора Джованни в качестве… э-э-э… свидетеля, а может быть, и обвиняемого. Всё скажет следствие, синьор…
   
— И сколько оно будет продолжаться, это следствие?
   
— Мы будем вести его самым ускоренным порядком, синьор. Значит, года через два — два с половиной, я полагаю, оно уже будет закончено. А там ещё полгодика — и суд.
   
— Ты что же, хочешь три года морить этого славного рыбака в тюрьме, а потом ещё будешь решать, виновен он или нет?
   
— Закон есть закон! У нас сейчас так много дел в производстве, что раньше просто боюсь обещать… Впрочем… — Тут инспектор на минуту замялся, кивком головы приказал конвойным удалиться из кабинета и продолжал тихим, но твёрдым голосом: — Впрочем, есть и другой, более приятный выход из создавшегося крайне неприятного положения…
   
— Какой? — спросили в один голос и Хоттабыч рыбак.
   
— Пожертвование, мои уважаемые синьоры. Если хотите, назовите это безвозвратной дачей взаймы. Семья моя столь велика, а жалованье столь незначительно…
   
— Ни слова больше, о низкий лихоимец! Мне противно слышать такие речи! Сейчас я пойду и сообщу об этом твоему главному начальнику! — вскричал Хоттаб м с непередаваемым презрением в голосе.
   
— Вы этого не сделаете по двум причинам, уважаемый синьор, — возразил ему инспектор, ничуть не повышая голоса. — Во-первых, вам в таком случае придётся дать взятку и ему, а во-вторых — и это самое главное — вы не выйдете из моего кабинета иначе, как под конвоем.
   
— Почему?
   
— Потому что я обязан арестовать и вас.
   
— Меня? Арестовать?! За что? Не ослышался ли я?
   
— За то, что вы не выполнили предписания правительства и не сдали итальянскому казначейству всё золото, которое вы имеете. Вы должны были бы понимать, что без золота Италия не может с успехом бороться за западную цивилизацию.
   
— С какой стати я должен сдавать золото в казначейство чужой страны?
   
— Должен ли я вас понять, синьор, что вы не итальянец?
   
— Должен, и ты не ошибёшься.
   
— Вы иностранец?
   
— Конечно.
   
— Давно ли вы прибыли в Италию?
   
— Вчера под вечер.
   
— А где ваш заграничный паспорт, дорогой синьор?
   
— Что ты подразумеваешь под неизвестными мне словами «заграничный паспорт», о трижды презренный лихоимец?
   
— Заграничный паспорт — это тот документ, без которого вы не имеете права въезжать в Италию и покидать её пределы.
   
— Могучий джинн Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб не нуждается в чьих бы то ни было разрешениях. Он посещает те страны, которые ему угодно посетить, не унижаясь до испрашивания соизволения властей, как земных, так и небесных, конечно не считая аллаха.
   
— Значит вы прибыли в Италию без визы нашего министерства иностранных дел и привезли с собой какое-то, и довольно значительное количество золота? Вот за это я, дорогой синьор, и должен вас арестовать. Впрочем, есть и другой, более приятный выход.
   
— Взятка? — догадался Хоттабыч.
   
Инспектор утвердительно кивнул головой, не замечая, что старик выдернул из своей бороды несколько волосков.
   
— Мне хотелось бы вам указать, — прервал инспектор наступившую тишину, — что в тюрьме вам придётся очень туго. Вас будут кормить солёным, но пить давать не будут. Каждый день я буду навещать вас вот с этим графином, наполненным прохладной, вкусной водой, и вы будете испытывать такую жажду, что в конце концов отдадите мне всё ваше золото и все ваши чемоданы и будете ещё благодарны, если мы вас оставим в живых.
   
— А почему ты украл чемодан, который отобрал у Джованни? — сказал Хоттабыч, бросив при этом на пол несколько разорванных волосков.
   
— Я никогда не ворую вещественных доказательств, — обиделся инспектор, — вот он…
   
Только что чемодан лежал на стуле справа от инспектора, и вдруг он словно сквозь землю провалился. Пропала вдруг в груда золотых монет, так приятно волновавшая воображение инспектора, и, что самое удивительное, прямо из-под его рук неведомо куда и каким путём пропал протокол допроса Джованни.
   
— Это ты украл, проклятый старик! Ты и этот тихоня Джованни! Но ничего, я вас живо заставлю понять, где вы находитесь! — взвизгнул инспектор.
   
Он нажал кнопку, и вошли четыре жандарма с необыкновенно тупыми и свирепыми физиономиями.
   
— Обыщите их! — приказал инспектор.
   
Но обыск ничего не дал.
   
— Куда девалось золото? Где чемодан и протокол? — завопил инспектор.
   
Хоттабыч молчал. Джованни беспомощно развёл руками:
   
— Не знаю, синьор инспектор.
   
В это время открылась дверь, и в кабинет заглянул Вандендаллес. У него было озабоченное лицо. Из-за его спины выглянул Чезаре. Как переводчик Вандендаллеса он сделал официальное заявление:
   
— Синьор инспектор, мой синьор просит передать, что он очень спешит, потому что сейчас должны открыться магазины. Нельзя ли поскорее поговорить с ним? В такт этим словам Вандендаллес величественно качал головой. И вдруг он заметил Хоттабыча, который скромно стоял в сторонке.
   
— О-о-о-о! — воскликнул он. — Господин инспектор, задержите, пожалуйста этого старика!..
   
— Синьор просит, синьор инспектор, чтобы вы задержали этого старика, — быстро затараторил, переводя его слова, Чезаре Санторетти. — Синьор обвиняет этого старика в том, что несколько дней назад похитил у него сто миллионов сто тысяч долларов наличными деньгами в пачках по сто десятидолларовых бумажек; а также десять тысяч золотых часов, усыпанных бриллиантами, двадцать тысяч золотых портсигаров, пятьдесят тысяч жемчужных ожерелий, пятнадцать старинных фарфоровых сервизов и одно совершенно бесценное серебряное кольцо, оставленное синьору Вандендаллесу в наследство его величеством покойным царём Соломоном, сыном Давида…
   
— Вот оно!.. Вот оно, это кольцо! — взревел Ванденталлес, заметив на руке Хоттабыча колечко «Носи, Катя, на здоровье». — Отдай кольцо!
   
— А ну-ка, заставьте старика заговорить! — приказал инспектор и в предвкушении приятного зрелища поудобней устроился в кресле.
   
Жандармы молча козырнули и неожиданно для инспектора и самих себя с силой вышибли из-под него кресло, повалили на ковёр и принялись избивать.
   
— Что вы делаете, негодяи? — вопил инспектор. — Ведь я вам приказал потолковать с этим стариком, а не со мной!
   
— Так точно, синьор инспектор! — молодцевато ответили жандармы и продолжали наносить ему удары.
   
— Чего ты стоишь, как дубина? — крикнул инспектор окаменевшему от удивления Чезаре. — На помощь, Чезаре, на помощь!..
   
Телохранитель Вандендаллеса какими-то странными, деревянными шагами приблизился к избиваемому инспектору и нанёс ему несколько ударов, от которых тот сразу затих, потеряв сознание.
   
Убедившись, что инспектор «готов», жандармы и Чезаре, как по команде, тяжело вздохнули и принялись тузить друг друга, пока один за другим не попадали на пол в полнейшем изнеможении. Последним упал Чезаре Санторетти. Но, уже падая, он из последних сил так стукнул Вандендаллеса, что тот грохнулся на ковёр, словно мешок с картошкой.
   
— Вы его знаете, этого негодяя? — спросил Джованни Хоттабыча. — Это как раз он сказал, что я у него украл чемодан….
   
— Знаю ли я этого мерзкого человека?! — усмехнулся Хоттабыч. — Да, мы с ним как-то встречались… Ну, добрый мой Джованни, всё как будто в должном порядке. Покинем же скорее этот негостеприимный дом.
   
С этими словами он взял Джованни за руку и спокойно, словно сквозь двери, провёл его на улицу прямо сквозь толстую каменную стену, за которой волновались обеспокоенные их долгим отсутствием Волька и Женя.
   
— Возьми, Джованни, обратно свой чемодан, — сказал старик молодому рыбаку, вручая ему невзрачный чемодан, который впору было бы выбросить на свалку.
   
Джованни готов был поклясться, что ещё секунду назад в руках Хоттабыча не было никакого чемодана. А тот, который ему сейчас передал Хоттабыч, не имел ничего общего с драгоценным чемоданом, чуть было не стоившим молодому рыбаку свободы.
   
— Пусть тебя не смущает его внешний вид, — сказал Хоттабыч, поняв удивление Джованни. — Согласись, что при его чудесных свойствах нарядная внешность не только излишня, но и вредна…
   
Они сердечно распрощались. Джованни побежал домой, чтобы успокоить своих товарищей, которые не знали, что и подумать по поводу его затянувшегося отсутствия. Слухи о его аресте до них уже успели докатиться. Можете поэтому себе представить, как они были рады обнять живого, здорового и свободного Джованни и выслушать из его уст историю его необычных похождений.
   
А Хоттабыч тем временем вернулся к своим юным друзьям и, как вы сами понимаете, первым делом рассказал им со всеми подробностями о том, что только что произошло в кабинете инспектора полиции.
   
— Эх, — сказал Волька в сердцах, — я бы этому подлецу ещё такое на прощанье устроил, чтобы он на всю жизнь запомнил!
   
— Ты прав, как всегда, о Волька ибн Алёша, — глубокомысленно согласился Хоттабыч.
   
В ту же минуту за четыре километра от наших дружно шагавших друзей, в уже известном нам кабинете, произошло нечто, от чего жандарм, первым пришедший в себя, тут же снова упал без сознания: инспектор, только что валявшийся на полу, вдруг сильно сократился в своих размерах и неизвестно каким путём очутился в стеклянном графине, том самом, из которого всю воду выпил господин Вандендаллес.
   
Так он и по сей день и томится в стеклянном графине. Все попытки освободить его оттуда ни к чему не привели, потому что графин тот вдруг стал твёрже алмаза и разбить его или распилить не представляется никакой возможности.
   
Пришлось, конечно, уволить инспектора из полиции. Семья его оказалась бы совсем без средств к существованию, если бы супруга отставного инспектора не догадалась выставить на улицу тумбочку, а на ней — графин с отставным инспектором. За право посмотреть на своего супруга предприимчивая синьора берёт всего одну лиру и сравнительно неплохо живёт. Каждый честный итальянец с удовольствием заплатит лиру, чтобы насладиться лицезрением прожжённого взяточника и верного капиталистического холуя, заточённого в графин.
   
   
   
   
Не менее достойна внимания я судьба господина Вандендаллеса. Мы забыли сказать, что одновременно с инспектором был наказан и он. Хоттабыч превратил его в собаку. Чезаре Санторетти в одну минуту поседел, следя за тем, как этот алчный человек быстро превращался в облезлую рыжую шавку. Так по сей день и проживает в своей квартире в собачьем виде. Богатейшие владыки крупнейших монополий постоянно шлют ему отборные кости с собственного стола. Раз в неделю он выступает за это с двадцатиминутным лаем в радиопередаче «Голос капитала».
   
Что же касается наших друзей, то Хоттабыч, убедившись, что в Средиземном море Омара ему не найти, предложил отправиться на берега Атлантического океана. Само по себе предложение было в высшей степени заманчивым. Однако неожиданно против этого возразил Волька. Он сказал, что ему нужно завтра же обязательно быть в Москве, по той причине, которую он не может сообщить. Но причина, мол, очень важная.
   
Тогда Хоттабыч с тяжёлым сердцем временно отложил дальнейшие поиски Омара Юсуфа.
   
Ещё не все избитые жандармы пришли в себя, когда взвился в воздух и мгновенно скрылся за горами ковёр-гидросамолёт «ВК-1» «имея на своём борту Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба, Владимира Костылькова и Евгения Богорада.
   
Спустя десять часов с минутами «ВК-1» благополучно снизился у пологого берета Москвы-реки.
  
  
   
    
LI. САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА
   
   
В жаркий июньский полдень от Красной пристани Архангельского порта отвалил ледокольный пароход «Ладога», имея на своём борту большую группу экскурсантов. Духовой оркестр на пристани беспрерывно играл марш. Провожающие махали платками, кричали: «Счастливого плавания!»
   
Пароход осторожно выбрался на середину Северной Двины и, оставляя за собой белоснежные облачка пара, поплыл мимо множества советских и иностранных пароходов, держа курс на горло Белого моря. Бесчисленные катеры, моторные лодки, карбасы, шхуны, траулеры, гички и нескладные, громоздкие плоты бороздили спокойную гладь великой северной русской реки.
   
Толпившиеся на верхней палубе экскурсанты на целый месяц прощались с Архангельском и Большой землёй.
   
— Волька! — крикнул один из экскурсантов другому, озабоченно шнырявшему у капитанской рубки. — Куда девался Хоттабыч?
   
Из этих слов наблюдательные читатели могут сделать безошибочный вывод, что среди экскурсантов находились и наши старые знакомые.
  
  
   
    
LII. МЕЧТА О «ЛАДОГЕ»
   
   
Тут нам необходимо сделать некоторое отступление и рассказать, как они очутились на «Ладоге».
   
Читатели, конечно, не забыли, что Волька в значительной степени по собственной вине (не надо было рассчитывать на подсказку) позорно провалился на экзамене по географии. Такое событие трудно забыть. Помнил, конечно, и Волька, помнил и тщательно готовился к пересдаче экзамена. Он решил обязательно сдать на «пять».
   
Но, несмотря на самое искреннее желание Вольки как можно лучше подготовиться к экзамену, это оказалось совсем не так просто. Мешал Хоттабыч. Ведь Волька так и не решился поведать старику истинные последствия его роковой подсказки. Приходилось поэтому также скрывать и то, что Вольке нужно готовиться к переэкзаменовке. Он опасался, как бы Хоттабыч не решил наказать учителей за Волькин провал на экзамене.
   
Особенно обидно получилось в тот день, когда так необыкновенно закончилась игра между «Шайбой» и «Зубилом».
   
Преисполненный раскаяния за огорчения, доставленные им Вольке на стадионе, Хоттабыч в этот день не отступал от Вольки ни на шаг, всячески к нему подлизывался, расточал комплименты и всё время навязывался с самыми соблазнительными предложениями. Только часов в одиннадцать вечера Волька получил возможность взяться за учебник.
   
— С твоего позволения, о Волька, я лягу спать, ибо меня что-то клонит ко сну, — промолвил наконец Хоттабыч, позёвывая, и полез на своё обычное место — под кровать.
   
— Спокойной ночи, Хоттабыч! Приятных снов! — ответил Волька, усаживаясь поудобнее за столом и с искренним сожалением поглядывая на свою постель.
   
Он устал и был весьма не прочь соснуть, как он выражался, минут пятьсот — шестьсот. Но надо было заниматься, и Волька скрепя сердце углубился в учебник.
   
Увы! Шелест страниц возбудил внимание засыпавшего джинна. Он высунул из-под кровати свою всклокоченную бороду и сонным голосом осведомился:
   
— Почему ты не в постели в столь поздний час, о стадион моей души?
   
— Что-то мне не спится. Бессонница, — соврал Волька.
   
— Тс-тс-тс! — сочувственно прищёлкнул Хоттабыч языком. — Это весьма прискорбно. Бессонница губительна в твоём нежном возрасте. Но не печалься, ибо для меня нет ничего невозможного.
   
Он выдернул из бороды несколько волосков, дунул на них, прошептал какое-то слово, и Волька, не успевший возразить против несвоевременной и ненужной помощи Хоттабыча, тут же заснул, склонив голову на стол.
   
— Ну вот, слава аллаху, всё в порядке, — пробормотал Хоттабыч, выбираясь из-под кровати. — Да будешь ты в объятиях сна до самого завтрака.
   
Он легко поднял на руки спящего Вольку, бережно уложил его на постель, прикрыл одеялом и, удовлетворённо бормоча и кряхтя, забрался к себе под кровать.
   
А свет настольной электрической лампочки всю ночь бесполезно падал на учебник географии, сиротливо раскрытый на одиннадцатое странице…
   
Можете себе представить, каких трудов и скольких хитростей и уловок было Вольке подготовиться как следует к переэкзаменовке! Именно она и была той важной причиной, из-за который Волька, а вместе с ним и Хоттабыч и Женя должны были полететь из Генуи не на побережье Атлантического океана, а обратно в Москву.
   
Но оказалось, что хорошо подготовиться к переэкзаменовке — это только половина дела. Надо было ещё придумать отвязаться от Хоттабыча на время, которое требовалось для того, чтобы пойти сдать переэкзаменовку.
   
Тут автор этой правдивой повести считает необходимым отметить для сведения читателей, что в квартире Костыльковых проживали ещё два жильца, о которых мы до сего времени не упоминали лишь потому, что они никак не участвовали в описываемых нами событиях, да и в дальнейшем никакого интереса для нас не будут представлять. Если же мы считаем нужным отметить их существование, то лишь потому, что как раз накануне вечером по их просьбе телефон из кабинета Костылькова-старшего был перенесён для всеобщего удобства в прихожую.
   
Это незначительное, на первый взгляд, событие, как сейчас убедятся наши читатели, неожиданно привело к серьёзному перелому в настроениях и мечтаниях старика Хоттабыча.
   
Итак, Вольку не на шутку волновал вопрос, как ему незаметно для Хоттабыча вырваться из квартиры, когда в прихожей раздалась трель телефонного звонка. Звонил Женя.
   
— Слушаю! — сказал Волька. — Здравствуй… Ну да, сегодня. Ровно в двенадцать… Ещё спит. Что? Ну да, совсем здоров. Он вообще очень здоровый старик… Что? Нет, ещё не придумал… Что? Ты с ума сошёл! Он ужасно огорчится, обидится и такого натворит, что и в триста лет не расхлебаешь… Значит, ты будешь у меня в пол одиннадцатого? Добро!
   
Из дверей Волькиной комнаты высунулся Хоттабыч. Он укоризненно прошептал:
   
— Почему ты, Волька, беседуешь с твоим и моим лучшим другом Женей ибн Колей в прихожей? Это неучтиво. Не лучше ли было бы, если бы ты пригласил его к себе в комнату?
   
— Да как он войдёт сюда, если он сейчас у себя дома?
   
Хоттабыч обиделся:
   
— Не понимаю, что побуждает тебя насмехаться над старый и любящим тебя джинном! Мои уши никогда ещё меня не обманывали. Я только что слышал, как ты беседовал с Женей.
   
— Да я с ним по телефону разговаривал, понимаешь ты или нет? По те-ле-фо-ну! Ох, и беда мне с тобой! Нашёл на что обижаться! Идём, я тебе сейчас всё покажу.
   
Они вышли в прихожую, Волька снял телефонную трубку с рычажка, быстро набрал знакомый номер и сказал:
   
— Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Женю.
   
Затем он передал трубку Хоттабычу:
   
— На, можешь поговорить с Женькой.
   
Хоттабыч осторожно прижал трубку к уху, и лицо его расплылось в растерянной улыбке.
   
— Ты ли это, о благословенный Женя ибн Коля?.. Где ты сейчас находишься?.. Дома?.. А я думал, ты сидишь в этой чёрной трубочке, которую я держу у своего уха… Да, ты не ошибся, это я, твой преданный друг Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб… Ты скоро приедешь? Да будет, в таком случае, благословен твои путь!..
   
Сияя от восторга, он возвратил трубку ухмыляющемуся Вольке.
   
— Поразительно! — воскликнул он. — Я беседовал, даже не повышая голоса, с отроком, находящимся от меня в двух часах ходьбы!
   
Вернувшись в Волькину комнату, Хоттабыч хитро оглянулся, щёлкнул пальцами левой руки, и на стене, над аквариумом, тотчас же помялось точное подобие телефона, висевшего в прихожей.
   
— Теперь ты сможешь сколько угодно беседовать с друзьями, не покидая своей комнаты.
   
— Вот за его спасибо! — с чувством промолвил Волька, снял трубку, прижал её к уху и долго тщетно прислушивался.
   
Никаких гудков не было слышно.
   
— Алло! Алло! — крикнул он.
   
Он встряхнул трубку, потом стал в неё дуть. Гудков всё равно не было.
   
— Аппарат испорчен, — объяснил он Хоттабычу. — Сейчас я открою крышку. Посмотрим, в чём там дело.
   
Но коробка аппарата, несмотря на все усилия Вольки, никак не открывалась.
   
— Он сделан из цельного куска самого отборного чёрного мрамора! — похвастался Хоттабыч.
   
— Значит, внутри там ничего нет? — разочарованно спросил Волька.
   
— А разве внутри должно что-нибудь быть? — забеспокоился Хоттабыч.
   
— В таком случае, понятно, почему этот телефон не действует, — сказал Волька. — Ты сделал только макет телефона, без всего, что полагается внутри. А внутри аппарата как раз самое главное.
   
— А что там должно быть, внутри? Объясни, и я тотчас же сделаю всё, что необходимо.
   
— Этого так просто не объяснишь, — важно ответил Волька. — Для этого нужно сначала пройти всё электричество.
   
— Так научи же меня тому, что ты называешь электричеством!
   
— Для этого, — вдохновился Волька, — для этого нужно ещё раньше пройти всю арифметику, всю алгебру, всю геометрию, всю тригонометрию, всё черчение и ещё много разных других наук.
   
— Тогда обучи меня и этим наукам.
   
— Я… я… я сам ещё не всё это знаю, — признался Волька.
   
— Тогда обучи меня тому, что ты уже знаешь.
   
— Для этого потребуется много времени.
   
— Всё равно я согласен, — решительно ответил Хоттабыч. — Так отвечай же, не томи меня: будешь ли обучать меня наукам, которые дают каждому человеку такую чудесную силу?
   
— Только чтоб аккуратно готовить уроки! — строго отвечал Волька.
   
Хоттабыч низко поклонился, приложив руку к сердцу и лбу.
   
Волька тут же разыскал среди своих книжек старый, замусоленный букварь, по которому давным-давно обучался грамоте, и, наспех позавтракав, повёл Хоттабыча на берег реки, подальше от нескромных взоров.
   
Хоттабыч оказался на редкость старательным и способным учеником. Он схватывал всё буквально на лету, и уже через какой-нибудь час с наслаждением читал несколько нараспев: «Мы-не ра-бы», «Ра-бы-не мы», «Мо-я ма-ма лю-бит ме-ня», «Вот я вы-ра-сту боль-шой, по-сту-плю я в шко-лу», «Я мо-ю у-ши мы-лом», «Дедуш-ка, го-луб-чик, сде-лай мне свисток».
   
— Знаешь, Хоттабыч, у тебя неслыханные способности! — без конца поражался Волька, и каждый раз лицо старика заливал густой румянец смущения. — Ну, а теперь, — сказал Волька, когда Хоттабыч совсем бегло прочёл весь букварь, от начала до самого конца, — теперь тебе нужно научиться писать. Только вот жалко — почерк у меня неважный. Сейчас я сбегаю, куплю тетрадей для арифметики и в косую линейку. А пока что попробуй-ка самостоятельно почитать газету.
   
Он сунул в руки Хоттабычу свежий номер «Пионерской правды» и поехал в школу.
   
Огромное здание было непривычно пустынно. Только в кабинете директора Павел Васильевич с заведующим учебной частью и учителем географии обсуждали заключительную часть отчётного годового доклада, который они составляли для отправки в районный отдел народного образования, да на третьем этаже гулко раздавались весёлые голоса маляров и штукатуров: начинался летний ремонт.
   
— А-а-а, хрустальный купол небес! — шутливо приветствовал Вольку директор. — Выздоровел?
   
— Выздоровел, Павел Васильевич. Я совсем здоров.
   
— Ну вот и отлично! Подготовился?
   
— Подготовился, Павел Васильевич.
   
— Ну что ж, давай, в таком случае, потолкуем.
   
Они толковали по всему курсу географии за шестой класс. Если бы Волька догадался засечь время, он убедился бы с удивлением, что беседа продолжалась почти двадцать минут. Но он не имел времени смотреть на часы. Ему казалось, что директор недостаточно подробно его спрашивает, ему хотелось на каждый вопрос отвечать пять, десять минут. Он испытывал томительное, и в то же время блаженное чувство ученика, который знает предмет назубок и больше всего боится, как бы это не осталось не замеченным теми, кто его экзаменует. По лицу Павла Васильевича он давно уже видел, что тот доволен его ответами, и всё же, когда Павел Васильевич наконец сказал: «Молодец! Теперь видно, что тебя не зря учили», Волька почувствовал, как по его телу пробежал приятный холодок, а его веснушчатая физиономия, помимо его желания, расплылась в такую широкую улыбку, что и директор, и завуч, и учительница географии тоже заулыбались.
   
— Да, — сказал завуч, — сразу видно, что Костыльков серьёзно поработал, по-пионерски.
   
О, если бы директор, Варвара Степановна и завуч знали, в каких неслыханно трудных условиях пришлось Вольке готовиться к этой беседе! Как он хитрил, прятался, бегал от Хоттабыча, чтобы иметь возможность спокойно засесть за учебник географии, какие необыкновенно трудные преграды, сам того не ведая, ставил ему Хоттабыч всё это время! Насколько возросло бы тогда их уважение к успехам, достигнутым Костыльковым!
   
Волька хотел было похвастать перед директором и завучем своими педагогическими успехами, но вовремя удержался.
   
— Ну, Костыльков, — торжественно промолвил Павел Васильевич, — поздравляю тебя с переходом в седьмой класс! Отдыхай до сентября. Набирайся сил! Будь здоров!
   
— Спасибо, Павел Васильевич, — ответил Волька солидно, как и надлежит отвечать ученику седьмого класса. — До свидания, Варвара Степановна! До свидания, Сергей Семёнович!..
   
К тому времени, когда он вернулся на речку, Хоттабыч, удобно устроившись в тени могучего дуба, бойко читал Жене «Пионерскую правду».
   
— Сдал! На «пять»! — шёпотом сообщил Волька своему приятелю и прилёг возле Хоттабыча, испытывая одновременно по крайней мере три удовольствия: первое — от того, что он лежал в холодке, второе — от того, что он отлично сдал испытания, и третье — не менее важное, а пожалуй, и самое главное удовольствие, — гордость учителя, наслаждающегося успехами своего ученика.
   
Между тем старик, читавший всё подряд, перешёл к отделу «Спортивные новости». Первая же заметка заставила приятелей грустно и завистливо вздохнуть.
   
— «В средних числах июля, — читал Хоттабыч, — из Архангельска отправляется в Арктику зафрахтованный Центральным экскурсионным бюро ледокольный пароход „Ладога“, на котором проведут свой отпуск шестьдесят восемь лучших производственников Москвы и Ленинграда. Рейс обещает быть очень интересным.
   
— Вот это да! — мечтательно произнёс Волька. — Вот это поездочка! Всё отдай — не жалко!
   
— Только прикажите, о превосходнейшие мои друзья, и вы поедете куда только захотите! — пылко сказал Хоттабыч, горевший желанием отблагодарить чем-нибудь своих юных учителей.
   
Но Волька вместо ответа только снова вздохнул. А Женя печально пояснил старику:
   
— Нет, Хоттабыч, нам на «Ладогу» не попасть: на неё, брат, только знатные люди могут рассчитывать попасть.
   
— Ах, только знатные люди? — протянул старик и еле заметно усмехнулся.
  
  
   
    
LIII. ПЕРЕПОЛОХ В ЦЕНТРАЛЬНОМ ЭКСКУРСИОННОМ БЮРО
   
   
В тот же день в канцелярию Центрального экскурсионного бюро явился старичок в белом костюме, шляпе канотье и причудливо расшитых золотом и серебром розовых туфлях с загнутыми кверху носками. Он вежливо справился, имеет ли он счастье находиться в покоях высокого учреждения, дарующего людям благоуханную радость путешествий. Получив от удивлённой таким витиеватым вопросом секретарши утвердительный ответ, старичок так же изысканно осведомился, где сидит тот достойный всяческого уважения муж, от которого зависит поездка на ледокольном пароходе «Ладога».
   
Ему указали на толстенького лысого сотрудника, сидевшего за обширным письменным столом, заваленным грудами писем.
   
— Только, гражданин, учтите: мест на «Ладоге» уже нет, — добавили ему при этом.
   
Старик, ничего не ответив, поблагодарил кивком головы, молча подошёл к толстенькому сотруднику, молча отвесил ему глубокий, но полный достоинства поклон, молча вручил ему упакованный в газетную бумагу свёрнутый трубочкой пакет, снова поклонился, так же молча повернулся и ушёл, провожаемый недоуменными взглядами всех, кто был свидетелем этой забавной сцены.
   
Сотрудник развернул газетную бумагу, и перед его глазами предстало самое необычное письмо, поступавшее когда-либо не только в Центральное экскурсионное бюро, но и в какое-либо другое советское учреждение. Это был желтоватый пергаментный свиток с болтавшейся на золотистом шёлковом шнурке большой зелёной восковой печатью.
   
— Видали ли вы когда-нибудь что-либо подобное? — громко спросил сотрудник и побежал немедленно докладывать своему непосредственному начальнику-заведующему сектором особо дальних экскурсий.
   
Тот, сразу бросив все текущие дела, помчался вместе со своим сотрудником к самому директору.
   
— В чём дело? — встретил их директор. — Разве вы не видите — я занят.
   
Вместо ответа заведующий сектором молча развернул перед ним свиток.
   
— Что это? — спросил директор. — Из музея?
   
— Нет, из текущей почты, Матвей Касьяныч, — ответил заведующий сектором.
   
— Из почты?! А что в нём написано?.. Ну, знаете ли, — сказал он, ознакомившись с содержанием пергамента, — всяко со мной бывало, а такого письма я в жизни не получал! Это, наверно, писал сумасшедший.
   
— Если и сумасшедший, Матвей Касьяныч, то, во всяком случае, из любителей редкостей, — отозвался заведующий сектором особо дальних экскурсий. — Попробуйте-ка достать пергамент.
   
— Нет, вы послушайте только, что здесь написано! — продолжал Матвей Касьяныч, забыв, что его собеседники раньше его ознакомились с содержанием этого послания. — Это ведь типичный бред! «Досточтимому начальнику удовольствий, неподкупному и высокопросвещенному заведующему сектором особо дальних путешествий, да славится имя его среди почтеннейших и благороднейших заведующих секторами!» — прочитал Матвей Касьянычи подмигнул заведующему сектором: — Это вам, Иван Иваныч!
   
Иван Иваныч смущённо хмыкнул.
   
— «Я — Гассан Абдуррахмай, — продолжал между тем читать Матвей Касьяныч, — могучий джинн, великий джинн, прославленный своей силой и могуществом в Багдаде и Дамаске, в Вавилоне и Сумире, сын Хоттаба, великого царя злых духов, отрасль вечного царства, которого династия любезна Сулейману ибн Дауду (мир с ними обоими!), которого владычество приятно их сердцу. Моим благословенным деяниям возрадовался аллах и благословил меня, Гассана Абдуррахмана, джинна, чтущего его. Все цари, сидящие во дворцах всех четырёх стран света, от Верхнего моря до Нижнего, и в шатрах живущие цари Запада — все вместе принесли мне свою тяжёлую дань и целовали в Багдаде мои ноги.
   
Проведал я, о достойнейший из заведующих секторами, что вскорости имеет отплыть из города Архангельска без парусов идущий корабль, именуемый «Ладога», на котором совершат увеселительное путешествие знатные люди разных городов. И вот желательно мне, чтобы среди них были и два юных моих друга, коих достоинства столь многочисленны, что даже краткий их перечень не может уместиться на этом свитке.
   
Я, увы, не осведомлён, как велика должна быть знатность человека, дабы он мог удостоиться этого прекрасного путешествия. Но сколь бы высоки ни были эти требования, мои друзья всё равно полностью и даже с лихвой им удовлетворят. Ибо в моих силах сделать их князьями или шейхами, царями или королями, знатнейшими из знатных, богатейшими из богатых, могущественными из могущественнейших.
   
Семь и семь раз к стопам твоим припадая, шлю я тебе свой привет, о мудрый заведующий сектором, и прошу сообщить, когда явиться мне со своими юными друзьями на борт упомянутого корабля, да минуют его бури и бедствия в его далёком и опасном пути!
   
К сему подписался Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, могучий джинн».
   
В самом низу был дан для ответа адрес Вольки Костылькова.
   
— Бред! — заключил Матвей Касьяныч, сворачивая свиток. — Бред сумасшедшего. В архив — и делу конец.
   
— Всё-таки лучше ответить. А то этот свихнувшийся старичок будет к нам ходить по пять раз в день — справляться, как обстоят дела насчёт его ходатайства. Работать нельзя будет, уверяю вас, — возразил Иван Иваныч и через несколько минут лично продиктовал машинистке ответ,
  
  
   
    
LIV. КТО САМЫЙ ЗНАТНЫЙ?
   
   
Конечно, Хоттабыч поступил неосмотрительно, дав для ответа Волькин адрес. Это ведь была чистая случайность, что Волька встретил почтальона на лестнице. А что, если бы этой счастливой встречи не произошло? Письмо Центрального экскурсионного бюро попало бы тогда в руки Волькиных родителей, и начались бы расспросы, и заварилась бы такая каша, что даже подумать о ней неприятно.
   
Костыльков-младший не так уж часто получал письма на своё имя. Не то три, не то четыре раза за всю свою жизнь. Поэтому он, узнав от почтальона, что на его имя есть письмо, очень удивился. А увидев на конверте штамп Центрального экскурсионного бюро, и вовсе оторопел. Тщательно осмотрел его со всех сторон, даже неизвестно зачем понюхал его, но почувствовал только сладковатый запах гуммиарабика. Затем он дрожащими руками вскрыл конверт и несколько раз, ничего не понимая, перечитал короткий, но вежливый ответ Ивана Иваныча:
   
«Многоуважаемый гражданин Г. Абдуррахман!
   
К великому нашему сожалению, Вы несколько запоздали со своим ходатайством. Все места на «Ладоге» уже запроданы. Привет вашим принцам и шейхам.
   
Зав. сектором особо дальних путешествий. Ив. Домоседов».
   
«Неужели старик хлопотал, чтобы нас взяли на „Ладогу“? — догадался наконец Волька и растрогался. — Какой чудесный старик! Вот только непонятно, каким это принцам и шейхам товарищ Домоседов передаёт привет. Впрочем: сейчас узнаем».
   
— Хоттабыч, а Хоттабыч! — крикнул он, очутившись на берегу реки. — Можно тебя на минутку?
   
Старик, дремавший в тени под раскидистым дубом, услышав Волькин голос, встрепенулся, вскочил на ноги и мелкой стариковской рысцой подбежал к Вольке.
   
— Я здесь, о вратарь моей души, — сказал он, чуть задыхаясь. — Я жду твоих приказаний.
   
— Признавайся: писал в Центральное экскурсионное бюро?
   
— Писал. Я хотел сделать это для тебя сюрпризом, — смутился Хоттабыч. — А что, разве уже пришёл ответ?
   
— Конечно, пришёл. Вот он, — ответил Волька и показал старику письмо.
   
Хоттабыч выхватил из Волькиных рук бумажку, медленно, по складам, прочитал дипломатичный ответ Ивана Иваныча, мгновенно побагровел, задрожал мелкой дрожью, глаза его налились кровью, и он в бешенстве с треском рванул вышитый ворот своей сорочки.
   
— Прошу прощенья, — прохрипел он, — прошу прощенья! Я вынужден покинуть тебя на несколько минут, чтобы достойно наказать этого презренного Домоседова. О, я знаю, что я с ним сделаю! Я его уничтожу! Или нет, я его не уничтожу, ибо он не заслуживает столь милосердной казни. Я его лучше превращу в грязную тряпку, и об него будут в осенние, ненастные дни вытирать свою грязную обувь перед тем как войти в помещение. Или нет! Нет, и это слишком мало, чтобы отплатить ему за его дерзкий отказ…
   
С этими словами старик взметнулся в воздух. Но Волька властным голосом крикнул:
   
— Назад! Немедленно назад!
   
Старик послушно вернулся, обиженно насупив дремучие седые брови.
   
— Фу ты, в самом деле! — набросился на него Волька, не на шутку перепугавшийся за заведующего сектором особо дальних путешествий. — С ума ты сошёл, что ли? Разве он виноват, что мест больше нет? Ведь корабль не резиновый!.. И, кстати, о каких это шейхах и принцах идёт речь в ответе товарища Домоседова?
   
— О тебе, о Волька ибн Алёша, о тебе и о нашем друге Жене ибн Коле, да продлит аллах ваши годы! Я написал этому худшему из заведующих секторами, что за знатностью вашей дело не станет, ибо, сколь бы знатны не были прочие пассажиры «Ладоги», я могу сделать вас, друзья мои, ещё знатней. Я написал этому скудному умом Домоседову — да забудет о нём аллах! — что он может вас уже за глаза считать шейхами или царями, или принцами.
   
Несмотря на напряжённость обстановки, Волька не мог удержаться от смеха. Он расхохотался так громко, что с ближайшего дерева с шумом снялись и, возмущённо оглядываясь, улетели несколько очень почтенных галок.
   
— Позволь, позволь, — значит, выходит, что я принц? — помирал со смеху Волька.
   
— Я не понимаю, сознаюсь, причин твоего смеха, — уязвленно отвечал Хоттабыч. — Но если говорить по существу, то я звание принца намечал для Жени. Ты заслуживаешь, на мой взгляд, султанского звания.
   
— Ой, уморил! Ей-богу, уморил! Значит, Женька был бы принцем, а я султаном? Нет, подумать только, какая политическая безграмотность? — ужаснулся Волька, перестав наконец смеяться. — Нечего сказать, знатные люди — принц да король! Это же самые что ни на есть никудышные люди!
   
— Увы, ты, кажется, сошёл с ума! — забеспокоился Хоттабыч, с тревогой поглядывая на своего юного собеседника. — Насколько я тебя понял, даже султаны для тебя недостаточно знатны. Кто же тогда, по-твоему, знатный человек? Назови мне хоть одно имя.
   
— Да взять хотя бы Чутких или Лунина, или Кожедуба, или Пашу Ангелину…
   
— Кто же этот твой Чутких? Султан?
   
— Подымай, брат, выше! Чутких — один из лучших в стране мастеров суконной промышленности!
   
— А Лунин?
   
— Лунин — лучший паровозный машинист!
   
— А Кожедуб?
   
— Один из самых-самых лучших лётчиков!
   
— А чья жена Паша Ангелина, что ты её считаешь знатнее шейхов и королей?
   
— Она сама по себе знатная, а не по мужу. Она знаменитая трактористка!
   
— Ну, знаешь ли, о драгоценный Волька, я слишком стар, чтобы позволять тебе так надо мной смеяться. Ты хочешь убедить меня, что простой суконщик или погонщик паровозов знатнее царя!
   
— Во-первых, Чутких не простой суконщик, а известный новатор всей текстильной промышленности, а Лунин — знаменитый машинист. А во-вторых, даже самый обыкновенный трудящийся у нас пользуется большим почётом, чем самый заядлый царь. Не веришь? На, прочитай в газете.
   
Волька протянул Хоттабычу газету, и тот удостоверился собственными глазами, что над десятком фотографий слесарей, агрономов, лётчиков, колхозников, ткачей, учителей и плотников большими буквами было напечатано: «Знатные люди нашей Родины».
   
— Никогда не поверил бы твоим словам, — произнёс тогда со вздохом Хоттабыч, — никогда не поверил бы, если бы не нашёл подтверждения им на страницах столь уважаемой мною газеты. Умоляю тебя, о Волька, объясни мне: почему здесь, в твоей прекрасной стране, всё не так, как в других государствах?
   
— Вот это, пожалуйста, хоть сейчас! — с готовностью ответил ему Волька и, удобно усевшись на берегу реки, долго и с гордостью объяснял Хоттабычу сущность советского строя.
   
Излагать содержание этой надолго затянувшейся беседы, пожалуй, не стоит, ибо нет сомнения, что любой из читателей нашей повести рассказал бы Хоттабычу на месте Вольки то же, что и он.
   
— Всё сказанное тобою столь же мудро, сколь и благородно. И всякому, кто честен и имеет справедливое сердце, после твоих слов есть над чем подумать, — чистосердечно промолвил Хоттабыч, когда закончился первый в его жизни урок политграмоты.
   
Подумав немножко, он горячо добавил:
   
— Тем более я объят желанием устроить и тебе и твоему другу поездку на «Ладоге»! И, поверь мне, я это сделаю.
   
— Только, пожалуйста, без буянства, — предусмотрительно подчеркнул Волька. — И без очковтирательства. То есть без обмана. Не вздумай, например, выдавать меня за отличника учёбы. У меня по трём предметам четвёрки.
   
— Твои пожелания для меня закон, — сказал в ответ Хоттабыч и низко поклонился.
   
Старик честно выполнил своё обещание. Он даже пальцем не тронул кого-нибудь из работников Центрального экскурсионного бюро.
   
Он просто устроил так, что когда все три наших героя явились на борт «Ладоги», их очень хорошо встретили, предоставили им превосходную каюту и ни разу не поинтересовались, по какому, собственно говоря, праву они попали в состав экспедиции. Хоттабыч уж так устроил, что этот вопрос просто ни разу не возникал ни у кого из весёлых и дружных пассажиров «Ладоги».
   
Зато за двадцать минут до отплытия на пароход совершенно неожиданно для капитана были погружены сто пятьдесят ящиков апельсинов, столько же ящиков чудесного винограда, двести ящиков фиников и полторы тонны самых изысканных восточных сладостей.
   
На каждом ящике было написано: «Для всех участников экспедиции и всех членов неустрашимой команды „Ладоги“ от гражданина, пожелавшего остаться неизвестным».
   
Не нужно быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что это были дары Хоттабыча, который не хотел, чтобы он и его друзья даром участвовали в путешествии на «Ладоге».
   
И действительно, спросите любого участника экспедиции на «Ладоге» все до сих пор с большим удовольствием вспоминают о «гражданине, пожелавшем остаться неизвестным». Его дары пришлись всем по вкусу.
   
Вот теперь, когда читатели более или менее подробно ознакомились с обстоятельствами, при которых наши друзья очутились на «Ладоге», мы можем со спокойной совестью продолжать наше повествование.
  
  
   
    
LV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ СООБЩАЕТСЯ ОБ УДИВИТЕЛЬНОЙ ВСТРЕЧЕ, С КОТОРОЙ НАЧАЛОСЬ ПУТЕШЕСТВИЕ НА «ЛАДОГЕ»
   
   
Так вот, если вы помните, дорогие читатели, в жаркий июльский полдень от Красной пристани Архангельского порта отвалил ледокольный пароход «Ладога», имея на своём борту большую группу экскурсантов. Среди них были и наши друзья — Хоттабыч, Волька и Женя. Хоттабыч сидел на прогулочной палубе, вёл степенную беседу с пожилым слесарем из Свердловска насчёт преимуществ текстильной обуви перед кожаной и напирал при этом на удобства, обеспечиваемые текстильной для лиц, страдающих застарелыми мозолями.
   
Волька с Женей, опершись на поручни верхней палубы, были счастливы, как могут быть счастливы только мальчики, которые впервые в жизни очутились на самом настоящем ледоколе да ещё ко всему прочему отправятся на нём на целый месяц в путешествие, и не куда-нибудь, а в Арктику. Обменявшись мнениями насчёт пароходов, теплоходов, ледоколов, буксиров, карбасов, шхун, траулеров, катеров и прочих видов плавучих средств, бороздивших просторы Северной Двины, ребята притихли, зачарованные красотой могучей реки.
   
— Здорово? — спросил Волька таким тоном, словно эта красота была делом его рук.
   
— Ага! — согласился немногословный Женя.
   
— Расскажешь — не поверят.
   
— Ага! — сказал Женя.
   
— А ещё я очень рад, — заявил Волька после многозначительной паузы, — что мы… — он опасливо оглянулся — нет ли где поблизости Хоттабыча — и продолжал на всякий случай вполголоса, — что мы хоть на месяц увезли старика подальше от Варвары Степановны.
   
— Факт, — сказал Женя.
   
— Помощник капитана! — прошептал Волька, кивнув на проходившего мимо молодого моряка с рыжеватыми бачками на веснушчатом лице. — Пассажирский помощник!
   
Они благоговейно посмотрели на человека, который так равнодушно нёс своё овеянное романтикой высокое звание. А тот, пренебрежительно скользнув взором по юным пассажирам, остановил его на матросе, задумчиво облокотившемся по соседству с ними на поручни:
   
— Скучаешь, Евстигнеев?
   
— Так ведь опять на целый месяц чёрт знает в какую даль.
   
Ребята удивились: человеку не хочется ехать в Арктику! Какой-то ненормальный!
   
— Настоящий моряк на берегу — в гостях, а в море — дома! — веско заметил пассажирский помощник. — Известно тебе это?
   
— Ну, я не так чтоб уж очень моряк. Поскольку я — официант. К тому же ведь пятая только неделя, как женился.
   
— Итак, — сказал пассажирский помощник, считая по этой линии разговор исчерпанным, — возьмёшь на камбузе обед и отнесёшь в четырнадцатую каюту, гражданке Кольцовой…
   
— Фамилия, как у Варвары Степановны, — безмятежно заметил Волька Жене.
   
— Ага! — сказал Женя.
   
— Экскурсантка пожилая, — пояснил помощник капитана, — простудилась в пути. Ничего страшного, — успокоил он официанта, хотя тот не проявил никаких признаков беспокойства за здоровье гражданки Кольцовой, — отлежится денёк, и всё будет в порядке… Значит, давай исполняй. И прояви к ней особое внимание — заслуженная учительница республики, не кто-нибудь…
   
— Заслуженная! И фамилия Кольцова! — прошептал Волька. — Бывают совпадения!
   
— Ага! — согласился Женя внезапно охрипшим голосом. — Распространённая фамилия… Вроде как Иванов…
   
— Так что величай ты её, брат Евстигнеев, по имени, по отчеству, — завершил свои наставления пассажирский помощник и сверился с записочкой, которую извлёк из бокового кармана белоснежного кителя. — А имя её, отчество — Варвара Степановна…
   
У ребят потемнело в глазах.
   
— Мало что — Варвара Степановна, — попробовал было успокоить и себя и Вольку Женя, — ещё не факт, что это именно наша.
   
Но Волька вспомнил разговор в кабинете директора, когда он туда пришёл на экзамен по географии, и только безнадёжно махнул рукой:
   
— Она. Именно наша… И что с нею сейчас будет, подумать страшно… Не могла поехать куда-нибудь в Сочи!..
   
— А мы её всё равно спасём, — мрачно заявил Женя после короткой, но тягостной паузы. — Только давай думать — как.
   
Посидели они на лавочке, подумали, покряхтели по поводу невесёлой их судьбы: другим людям путешествие — удовольствие, радость, а им такая морока. Но раз уж получилось такое дело, надо спасать учительницу. А как? А очень просто: отвлекать.
   
Сегодня ещё можно было не беспокоиться — сутки она пролежит у себя в каюте, а потом надо будет так делать: один гуляет с Варварой Степановной или сидит с нею и беседуют, а другой будет в это время отвлекать Хоттабыча. Например, Волька с Хоттабычем на палубе — Женя с Варварой Степановной беседуют где-нибудь подальше, в каюте, что ли… Неясно оставалось только, что делать, когда экскурсанты будут сходить на берег и когда все будут собираться кушать в кают-компании.
   
— А если загримировать Варвару Степановну? — предложил было Волька.
   
— Что, бороду ей привешивать, что ли? — съязвил Женя. — Глупости! Тут гримом не спасёшь человека. Надо будет ещё подумать.
   
— О юные мои друзья! — окликнул их снизу Хоттабыч. — Где вы?
   
— Мы здесь. Мы сейчас, — ответили ребята. Они спустились к Хоттабычу на прогулочную палубу.
   
— У нас тут спор с почтеннейшим Александром Яковлевичем, — сказал Хоттабыч, познакомив их со своим собеседником, — насчёт Индии…
   
Час от часу становилось не легче: если старик начнёт направо и налево выкладывать перед экскурсантами свои представления по географии, его высмеют, а он, того и гляди, обидится, и такая подымется катавасия, что самой большой ложкой не расхлебаешь.
   
— Рассудите нас, о юные мои друзья, разве не Дели — столица Индии?
   
— Конечно, Дели, — подтвердили ребята. — Факт, что Дели.
   
Вот это да! Они были поражены. Откуда это у старика вдруг появились правильные географические сведения? Разве что из газет?.. Ну конечно, из газет.
   
— А почтеннейший Александр Яковлевич утверждает, что не Дели, а Бомбей, — торжествовал Хоттабыч. — И ещё мы с ним поспорили насчёт того, сколь высоко возвышается над нашими головами стратосфера, и я сказал, что точную грань между тропосферой и стратосферой установить нельзя и что в разных местах земли она то выше, то ниже… И что линия горизонта, которая, как это доподлинно известно из науки географии, есть только плод нашего воображения…
   
— Хоттабыч, — строго перебил его Волька, — можно тебя на одну минуточку? — Они отошли в сторонку. — Признайся, это ты у меня зачитал учебник по географии?
   
— Да будет разрешено мне узнать, что ты подразумеваешь под этим странным словом «зачитал»? Если ты под этим словом подразумеваешь, о Волька, что я… Что с тобой, о якорь моего сердца? На тебе лица нет!..
   
У Вольки вдруг отвисла нижняя челюсть, а взор его застыл, обращённый на что-то, замеченное им здесь же, на прогулочной палубе, за спиной старого джинна. Хоттабыч хотел обернуться, чтобы узнать, в чём дело, но Волька возопил:
   
— Не надо оборачиваться! Умоляю тебя, не оборачивайся!.. Хоттабыч! Миленький!.. Дорогой!..
   
И всё же старик обернулся…
   
К ним приближалась под руку с какой-то другой пожилой женщиной Варвара Степановна Кольцова, заслуженная учительница республики, преподавательница географии и классная руководительница седьмого класса «Б» 124-й московской средней школы.
   
Хоттабыч медленно двинулся ей навстречу. Привычным жестом он выдернул из бороды один волосок, другой.
   
— Не надо! — крикнул страшным голосом Волька и схватил его за руку. — Она ни в чём не виновата!.. Ты не имеешь права!..
   
Сзади на Хоттабыча молча набросился Женя, схватил его в объятия и сжал что было силы.
   
Александр Яковлевич смотрел на эту странную сцену, оцепенев от удивления.
   
— Ребята! — властно промолвила Варвара Степановна, нисколько, по-видимому, не удивившись встрече со своими учениками здесь, на ледоколе. — Не хулиганьте! Оставьте этого гражданина в покое! Ну! Кому я говорю?! Костыльков! Богорад! Вы слышите?
   
— Он вас тогда превратит в жабу! — отчаянно воскликнул Волька, чувствуя, что ему не совладать с Хоттабычем.
   
— Или в колоду, на которой мясники разделывают бараньи туши! — подхватил Женя. — Бегите, Варвара Степановна! Прячьтесь поскорее, покуда он не вырвался из наших рук!.. Волька вам правду говорит!..
   
— Что за глупая болтовня! — чуть повысила голос Варвара Степановна. — Дети! Вы слышали, что я вам сказала?!
   
Но Хоттабыч уже и сам освободился из цепких объятий своих юных друзей и быстро порвал оба волоска.
   
Ребята в ужасе закрыли глаза.
   
Они раскрыли глаза, только услышав, что Варвара Степановна кого-то благодарит. В её руках были букет цветов и связка превосходных, благоухающих бананов.
   
Хоттабыч отвечал ей, согнувшись в изысканном поклоне и прижав руку сначала ко лбу, а потом к сердцу…
   
Наши три друга окончательно уточнили обстановку, собравшись внизу, в их каюте.
   
— А почему ты мне, о Волька, не сказал ещё тогда, сразу после экзамена, в первый день нашего счастливого знакомства, что я подвёл тебя своей самонадеянной и невежественной подсказкой? Ты меня очень обидел этим. Сказал бы мне, и я бы не мешал тебе столько дней своей назойливой благодарностью, и ты смог бы спокойно подготовиться к переэкзаменовке так, как это подобает такому просвещённому отроку, как ты.
   
Так сказал Хоттабыч, и в голосе его звучала самая неподдельная обида.
   
— А ещё раньше ты превратил бы Варвару Степановну в колоду, на которой разделывают бараньи туши? Я, брат Хоттабыч, тебя уже очень даже хорошо изучил. Все эти дни мы с Женей провели в диком страхе за Варвару Степановну. Ведь ты её обязательно превратил бы в колоду?
   
Хоттабыч покорно вздохнул:
   
— Превратил бы, не буду скрывать. В колоду или мерзкую жабу.
   
— Ну вот! А разве она этого заслужила?
   
— Пусть только кто-нибудь попробует превратить эту достойную женщину в колоду или жабу! Он будет иметь дело со мной! — запальчиво воскликнул старик и добавил: — Я благословляю тот день, когда вы вразумили меня изучить азбуку и приучили к чтению газет, ибо теперь я всегда в курсе, где какое море строится. И ещё я благословляю тот день, когда аллах умудрил меня «зачитать» — я, кажется, так выразился, о Волька? — твой учебник географии. Ибо эта поистине мудрая и увлекательная книга раскрыла передо мной благословенные просторы истинной науки и уберегла меня от того, что я в ослеплении своём склонен был считать наказанием вашей высокочтимой наставницы. Я имею в виду Варвару Степановну.
   
— То-то же! — сказал Волька. — С этим вопросом всё!
   
— Ага! — подтвердил Женя.
  
  
   
    
LVI. «ЧТО МЕШАЕТ СПАТЬ»
   
   
Погода благоприятствовала «Ладоге». Три дня пароход шёл чистой водой. Только к концу третьих суток он вошёл в полосу однолетних и разрежённых льдов.
   
Ребята как раз играли в шашки в кают-компании, когда туда вбежал, придерживая правой рукой свою неизменную соломенную шляпу, взбудораженный Хоттабыч.
   
— Друзья мои, — сказал он, широко улыбаясь, — удостоверьтесь, прощу вас: всё море, насколько можно охватить его взором, покрыто сахаром и алмазами!
   
Для Хоттабыча эти слова были вполне простительны: никогда за свою почти четырехтысячелетнюю жизнь он не видел ни единой стоящей глыбы льда.
   
Все находившиеся в кают-компании бросились на палубу и увидели, как навстречу «Ладоге» бесшумно приближались мириады белоснежных льдин, ослепительно блестевших под яркими лучами полуночного солнца. Вскоре под закруглённым стальным форштевнем парохода заскрежетали и загремели первые льдины.
   
Поздно ночью (но светло было и солнечно, как в ясный полдень) экскурсанты заметили в отдалении группу островов. В первый раз они увидели величественную и угрюмую панораму архипелага Земли Франца — Иосифа. Впервые они увидели голые, мрачные скалы и горы, покрытые сверкающими ледниками. Ледники были похожи на светлые острогрудые облака, крепко прижатые к суровой земле.
   
— Пора на боковую! — сказал Волька, когда все уже вдоволь насладились необычным видом далёких островов. — И делать, собственно говоря, нечего, а спать никак не хочется. Вот что значит не привыкли спать при солнечном свете!
   
— А мне, о благословеннейший, представляется, что спать мешает не солнце, а совсем другое, — смиренно высказал своё мнение Хоттабыч.
   
Но никто не обратил на его слова никакого внимания.
   
Некоторое время после этого разговора ребята ещё бесцельно слонялись по судну. На палубах становилось всё меньше и меньше народу. Наконец отправились в свои каюты и наши друзья. Вскоре на всей «Ладоге» остались бодрствовать только те из команды, кто был занят на вахте.
   
Тишина и покой воцарились на «Ладоге». Из всех кают доносились мирный храп и сонное посапывание, как будто дело происходило не на пароходе, затерявшемся в двух с половиной тысячах километров от Большой земли, в суровом и коварном Баренцевом море, а где-нибудь под Москвой, в тихом и уютном доме отдыха, во время мёртвого часа. Здесь даже были, так же как и в палатах домов отдыха, задёрнуты шторы на иллюминаторах, чтобы не мешал уснуть яркий солнечный свет.
  
  
   
    
LVII. РИФ ИЛИ НЕ РИФ?
   
   
Впрочем, очень скоро выяснилось, что между «Ладогой» и домом отдыха всё же существует весьма ощутимая разница. В самом деле, если не считать крымского землетрясения, старожилы домов отдыха не запомнят случая, когда их сбросило бы с кровати во время сна. Между тем не успели ещё экскурсанты по-настоящему уснуть, как раздался сильный толчок, и люди посыпались со своих коек на пол, как спелые плоды. В то же мгновение прекратился ровный гул машин. В наступившей тишине послышались хлопанье дверей, топот ног экскурсантов, выбегавших из кают, чтобы узнать, что случилось. С палубы доносились громкие слова команды.
   
Волька свалился с верхней койки очень удачно. Он тотчас же вскочил на ноги, потирая рукой ушибленные места. Не разобравшись спросонок, в чём дело, он решил, что свалился по собственной неосторожности, и собрался снова залезть к себе наверх, но донёсшийся из коридора гомон встревоженных голосов убедил Вольку, что причина его падения значительно серьёзнее, чем он предполагал.
   
«Неужели мы наскочили на подводную скалу?» — подумал он, поспешно натягивая штаны, и тут же поймал себя на том, что эта мысль не только не испугала его, но даже доставила какое-то странное, жгучее чувство тревожного удовлетворения.
   
«Как это здорово! — пронеслось у него в мозгу, пока он лихорадочно зашнуровывал ботинки. — Вот я попал в настоящее приключение! Красота! На тысячи километров кругом ни одного парохода. А у нас, может быть, и радиостанция не работает!..»
   
Вмиг перед ним вырисовалась увлекательнейшая картина: корабль терпит бедствие, запасы пресной воды и продовольствия иссякают, но все экскурсанты и команда «Ладоги» держат себя мужественно и спокойно, как и надлежит советским людям. Но лучше всех ведёт себя, конечно он — Волька Костыльков. О, Владимир Костыльков умеет смотреть в глаза опасности! Он всегда весел, он всегда внешне беззаботен, он подбадривает унывающих. А когда от нечеловеческого напряжения и лишений заболевает капитан «Ладоги» — Степан Тимофеевич, он, Волька, по праву берёт руководство экспедицией в свои стальные руки…
   
— Какова причина, нарушившая сон, столь необходимый твоему неокрепшему организму? — прервал его сладостные мечты позёвывавший со сна Хоттабыч.
   
— Сейчас, старик, узнаю… Ты только не беспокойся, — подбодрил Волька Хоттабыча и побежал наверх.
   
На спардеке, у капитанской рубки, толпились человек двадцать полуодетых экскурсантов и о чём-то тихо разговаривали. Чтобы поднять их настроение, Волька сделал весёлое, беззаботное лицо и мужественно произнёс:
   
— Спокойствие, товарищи, прежде всего спокойствие! Для паники нет никаких оснований!
   
— Верно сказано насчёт паники. Золотые слова, молодой человек! Вот ты и возвращайся к себе в каюту и спокойно ложись спать, — ответил ему, улыбнувшись, один из экскурсантов. — А мы тут, кстати, как раз и не паникуем.
   
Все рассмеялись, и только Волька почувствовал себя как-то неловко. Кроме того, на воздухе было достаточно свежо, и он решил сбегать в каюту, чтобы накинуть на себя пальтишко.
   
— Прежде всего спокойствие, — сказал он дожидавшемуся его внизу Хоттабычу. — Никаких оснований для паники нет. Не пройдёт и двух дней, как за нами придут на каком-нибудь мощном ледоколе и преспокойно снимут нас с мели. Можно было бы, конечно, сняться и самим, но слышишь: — машины не шумят, что-то в них испортилось, а что именно, никто разобрать не может. Конечно, нам придётся испытать кое-какие лишения, но будем надеяться, что никто из нас не заболеет и не умрёт.
   
Волька с гордостью слушал самого себя. Он и не предполагал, что умеет так легко успокаивать людей.
   
— О горе мне! — неожиданно засуетился старик, бестолково засовывая босые ноги в свои знаменитые туфли. — Если вы погибнете, я этого не переживу. Неужели мы напоролись на мель? Увы мне! Уж лучше бы шумели машины. А я хорош! Вместо того чтобы использовать своё могущество на более важные дела, я…
   
— Хоттабыч, — строго перебил его Волька, — докладывай немедленно, что ты там такое натворил!
   
— Да ничего особенного. Просто, заботясь о твоём спокойном сне, я позволил себе приказать машинам не шуметь.
   
— Ты это серьёзно?! — ужаснулся Волька. — Теперь я понимаю, что случилось. Ты приказал машинам не шуметь, а работать без шума они не могут. Поэтому ледокол так внезапно и остановился. Сейчас же отменяй свой приказ, а то ещё, того и гляди, котлы взорвутся!
   
— Слушаю и повинуюсь! — отвечал дрожащим голосом изрядно струхнувший Хоттабыч.
   
В ту же минуту машины вновь зашумели, и «Ладога», как ни в чём не бывало, тронулась в путь. А капитан, судовой механик и всё остальное население парохода терялись в догадках, о причине внезапной и необъяснимой остановки машин и столь же загадочного возобновления их работы.
   
Только Хоттабыч и Волька знали, в чём дело, но по вполне понятным соображениям никому об этом не рассказали. Даже Жене.
   
Женя, впрочем, так и не просыпался. Волька по этому поводу даже сострил:
   
— Если бы устроили международный конкурс — у кого самый крепкий сон, то Женя получил бы первую премию чемпиона мира по сну.
   
Хоттабыч льстиво захихикал, хотя он тогда и понятия ещё не имел, что такое конкурс, да ещё международный, и что такое чемпион. Но он рассчитывал этим хихиканьем задобрить Вольку.
   
Однако это нисколько не помогло старому джинну избежать неприятного разговора.
   
Присев на краешек Хоттабычевой койки, Волька решительно промолвил:
   
— Знаешь что, давай поговорим как мужчина с мужчиной.
   
— Я весь внимание, о Волька! — отвечал Хоттабыч с преувеличенной жизнерадостностью.
   
— Ты никогда не пробовал подсчитать, на сколько лет ты меня старше?
   
— Как-то не приходило в голову. Но, если ты мне позволишь, я с радостью подсчитаю.
   
— Не надо. Я уже подсчитал. На три тысячи семьсот девятнадцать лет, или ровно в двести восемьдесят семь раз! И когда нас видят люди вместе на палубе или в кают-компании, они, наверно, думают так: хорошо, что за этими мальчиками всё время присматривает такой уважаемый, мудрый и уже не молодой гражданин. Правильно я говорю?.. Ну, чего ты молчишь?..
   
Но Хоттабыч, понуро опустив свою буйную седую головушку, словно полон рот воды набрал.
   
— А на самом деле что получается? На самом деле вдруг получилось, что я отвечаю и за твою жизнь, и за жизнь всех остальных пассажиров, потому что раз я тебя выпустил из бутылки, а ты чуть не погубил ледокол со всеми пассажирами и командой, то мне за это голову оторвать мало.
   
— Пусть только кто-нибудь попробует оторвать голову такому достойному отроку, как ты! — перебил его Хоттабыч.
   
— Ладно, ладно! Ты мне не мешай… Так вот, мне твои чудеса уже поперёк горла стоят. Джинн ты, конечно, очень даже могущественный (Хоттабыч горделиво приосанился), но и в современной жизни и в современной технике ты разбираешься чуть побольше, чем новорождённый младенец. Понятно?
   
— Увы, понятно.
   
— Значит, давай так договоримся: хочешь сотворить какое-нибудь чудо, посоветуйся с людьми.
   
— Я буду советоваться с тобой, о Волька. А если ты будешь отсутствовать или готовиться к переэкзаменовке (Волька поморщился), то с другом нашим, Женей.
   
— Клянёшься?
   
— Клянусь! — горячо воскликнул старик и что есть силы стукнул себя кулаком в грудь.
   
— А теперь спать! — скомандовал Волька.
   
— Есть спать! — браво ответил Хоттабыч, который успел уже набраться всяких морских словечек и выражений.
  
  
   
    
LVIII. ОБИДА ХОТТАБЫЧА
   
   
К утру «Ладога» вошла в полосу густых туманов. Она медленно продвигалась вперёд, каждые пять минут оглашая пустынные просторы мощным рёвом своей сирены. Так полагалось по законам кораблевождения. В туманную погоду корабли должны подавать звуковые сигналы — всё равно, находятся ли они на самых бойких морских путях или в пустыннейших местах Северного Ледовитого океана, — чтобы не было столкновений.
   
Сирена «Ладоги» нагоняла на пассажиров тоску и уныние.
   
На палубе было неинтересно, сыро, в каютах — скучно. Поэтому все кресла и диваны в кают-компании были заняты экскурсантами. Одни играли в шахматы, другие — в шашки, третьи читали. Потом и это всё надоело. Решили попеть.
   
По многу раз перепели хором и в одиночном порядке все знакомые песни, плясали под гитару и под баян, рассказывали разные истории. Один узбек — знатный хлопковод — сплясал под Женин аккомпанемент. Надо бы под бубен, но бубна не было, и Женя довольно лихо выстукивал пальцами ритм на эмалированном подносе. Всем понравилось, кроме узбека. Но и тот из вежливости похвалил.
   
Потом молодой заготовщик с московской фабрики «Парижская коммуна» стал показывать карточные фокусы.
   
На этот раз очень понравилось всем, кроме Хоттабыча.
   
Он отозвал Вольку в коридор:
   
— Разреши мне, о Волька, развлечь этих добрых людей несколькими простенькими чудесами.
   
Волька вспомнил, к чему эти «простенькие» чудеса чуть не привели в цирке, и замахал руками:
   
— И не думай!
   
Но в конце концов он всё же согласился. Уж очень жалостливо смотрел ему в глаза Хоттабыч.
   
— Хорошо. Но только карточные чудеса. Ну, и ещё с шариками от пинг-понга, что ли.
   
— Я никогда не забуду твоего мудрого великодушия! — воскликнул благодарный Хоттабыч, и они вернулись в кают-компанию.
   
Как раз в это время молодой заготовщик показывал действительно превосходный карточный фокус. Он предлагал выбрать, не показывая ему, карту, всунуть её обратно в колоду и перетасовать. Затем он сам тасовал, и первой сверху обязательно оказывалась та самая, выбранная карта.
   
Когда он получил сполна причитающиеся ему аплодисменты и вернулся на место, Хоттабыч попросил у собравшихся разрешить и ему позабавить их несколькими немудрящими чудесами.
   
Он так и сказал: «немудрящими», этот хвастливый старик.
   
Конечно, ему разрешили и наперёд, авансом, наградили рукоплесканиями.
   
Учтиво раскланявшись, как самый заправский артист эстрады, Хоттабыч взял оба имевшихся в наличии целлулоидных шарика для игры в пинг-понг, подбросил их вверх, и шариков стало четыре; ещё раз подбросил, и их стало восемь, потом — тридцать два. А когда он стал жонглировать сразу всеми тридцатью двумя шариками, они вдруг исчезли и оказались в тридцати двух карманах тридцати двух зрителей, а потом один за другим из этих карманов выскочили и, собравшись в хоровод, стали вертеться, что твои спутники, вокруг раскланивавшегося Хоттабыча, пока не слились в одно сплошное белое кольцо. Это большое кольцо Хоттабыч с глубоким поклоном положил на колени Варваре Степановне Кольцо стало быстро сплющиваться, покуда не превратилось в штуку великолепного тончайшего шёлка. Потом Хоттабыч взял эту штуку шёлка и искромсал Волькиным перочинным ножиком на множество лоскутов. Лоскуты взвились в воздух, как птицы, и обернулись вокруг голов восхищённых зрителей тюрбанами изумительной красоты.
   
Выслушав со счастливым лицом аплодисменты, Хоттабыч щёлкнул пальцами, тюрбаны превратились в голубей, вылетели сквозь открытый иллюминатор и пропали.
   
Теперь все были уверены, что этот старик в смешных восточных туфлях — не иначе как один из крупнейших иллюзионистов современности.
   
Хоттабыч буквально плескался в аплодисментах. Наши юные друзья уже достаточно хорошо изучили характер Хоттабыча, чтобы знать, как опасно ему столь волнующее единодушное одобрение.
   
— Вот сейчас он ке-э-эк распалится да ке-э-эк наколет дров! — тревожно прошептал Женя на ухо Вольке. — Ох, чует моё сердце!..
   
— Всё будет в порядке, — успокоил его Волька. — У нас с ним на этот счёт строгий уговор.
   
— Одно мгновение, о друзья мои! — обратился Хоттабыч к аплодировавшим зрителям. — Да позволено будет на этот раз мне…
   
Он выдернул из бороды один-единственный волос…
   
И вдруг снаружи донёсся резкий свисток. От неожиданности все вздрогнули, а Женя сострил:
   
— Безобразие! Кто-то на ходу вскочил на пароход!
   
Но рассмеяться никто не успел, потому что «Ладога» сильно содрогнулась, что-то зловеще заскрежетало под дном судна, и оно вторично за эти сутки остановилось.
   
— Ну! Что я говорил?! — прошипел Женя на ухо Вольке и с отвращением посмотрел на Хоттабыча. — Не удержался-таки! Разбушевался, расфорсился!.. Тьфу!.. Никогда в жизни я не встречал более самовлюблённого, хвастливого и несдержанного джинна!..
   
— Опять твои штучки, Хоттабыч? — В кают-компании поднялся такой галдёж, что Волька не счёл нужным понижать голос. — Ты же мне только сегодня клялся…
   
— Что ты, что ты, о змий среди мальчиков! Не оскорбляй меня подобными подозрениями, ибо я никогда не нарушал не только клятв своих, но и мельком брошенных обещаний. Клянусь тебе, я знаю о причинах столь неожиданной остановки корабля не больше твоего…
   
— Змей?! — вконец рассвирепел Волька. — Ах, значит, выходит, что я ещё ко всему прочему и «змей»? Спасибо, Хоттабыч, пламенное тебе мерси!..
   
— Не змей ты, а змий. Ибо змий, да будет это тебе известно, это живое воплощение мудрости…
   
И точно, на этот раз старик был ни при чём. Заблудившись в тумане, «Ладога» наскочила на банку.
   
Высыпавшие на палубу пассажиры с трудом могли различить в тумане бортовые поручни. Свесившись над кормой, можно было всё-таки заметить, как от бешеной работы винта пенится тёмно-зелёная неприветливая вода.
   
Прошло полчаса, а все попытки снять «Ладогу» с банки, пустив её обратным ходом, кончились ничем. Тогда капитан судна Степан Тимофеевич приказал сухонькому боцману Панкратьичу свистать всех наверх.
   
— Товарищи, — сказал Степан Тимофеевич, когда все обитатели «Ладоги», кроме занятых на вахте, собрались на спардеке, — объявляется аврал. Для того чтобы сняться с банки без посторонней помощи, у нас остаётся только одно средство — перебункеровать уголь с носовой части судна на корму. Тогда корма перетянет, и всё будет в порядке. Если потрудиться на совесть, тут работы часов на десять — двенадцать, не более. Боцман разобьёт вас сейчас на бригады, быстренько переоденьтесь в одежду, которая похуже, чтобы не жалко было запачкать, — и за работу… Вам, ребята, и вам, Гассан Хоттабыч, можно не беспокоиться. Эта работа не по вашим силам: ребятам ещё рано, а Гассану Хоттабычу уже поздновато возиться с тяжестями.
   
— Мне не по силам возиться с тяжестями?! — свирепо отозвался Хоттабыч. — Да знаешь ли ты, что никто из присутствующих здесь не может сравниться со мной в поднимании тяжестей, о высокочтимый Степан Тимофеевич!
   
Услышав эти слова, все невольно заулыбались.
   
— Ну и старичок! Здоров хвастать!..
   
— Ишь ты, чемпион какой нашёлся!
   
— Ничего смешного, человеку обидно. Старость — не радость.
   
— Сейчас вы удостоверитесь! — вскричал Хоттабыч.
   
Он схватил обоих своих юных друзей и стал, ко всеобщему удивлению, жонглировать ими, словно это были не хорошо упитанные тринадцатилетние мальчики, а пластмассовые шарики комнатного бильярда.
   
Раздались такие оглушительные аплодисменты, будто дело происходило не на палубе судна, терпящего бедствие далеко от земли, а где-нибудь на конкурсе силачей.
   
— В отношении старика беру свои слова обратно! — торжественно заявил Степан Тимофеевич, когда рукоплескания наконец утихли. — А теперь за работу, товарищи! Время не терпит!
   
— Хоттабыч, — сказал Волька, отведя старика в сторонку, — это не дело — перетаскивать двенадцать часов подряд уголь из одной ямы в другую. Надо тебе постараться самому стащить пароход с банки.
   
— Это выше моих сил, — печально отвечал старик. — Я уже думал об этом. Можно, конечно, стащить его с камней, но тогда продерётся днище корабля, а починить его я не сумею, ибо никогда не видел, как оно выглядит. И все мы утонем, как слепые котята в бочке с водой.
   
— Подумай лучше, Хоттабыч! Может быть, тебе всё-таки что-нибудь придёт в голову.
   
— Постараюсь, о компас моей души, — ответил старик и, немного помолчав, спросил: — А что, если уничтожить самую мель?
   
— Хоттабыч, дорогой, какой ты умница! — воскликнул Волька и бросился пожимать старику руку. — Это же замечательно!
   
— Слушаю и повинуюсь, — сказал Хоттабыч.
   
Уже первая авральная бригада спустилась в угольный трюм и стала с грохотом загружать антрацитом большие железные ящики, когда «Ладога» вдруг вздрогнула и быстро завертелась в глубоком водовороте, образовавшемся на месте провалившейся банки. Ещё минута — и пароход разнесло бы в щепки, если бы Волька не догадался приказать Хоттабычу прекратить водоворот. Море успокоилось, и «Ладога», повертевшись ещё немножко в силу инерции, благополучно продолжала свой путь.
   
И снова никто, кроме Хоттабыча и Вольки, не мог понять, что, собственно, произошло.
   
Опять потянулись увлекательные и один на другой не похожие дни путешествия по малоизведанным морям и проливам, мимо суровых островов, на которые не ступала или почти никогда не ступала человеческая нога. Экскурсанты высаживались и на острова, где их торжественно встречали ружейными салютами зимовщики, и на совершенно необитаемые, одинокие скалы. Вместе со всеми остальными экскурсантами наши друзья лазили на ледники, бродили по голым, как камни в банной печи, базальтовым плато, скакали со льдины на льдину через мрачные, чёрные полыньи, охотились на белых медведей. Одного из них бесстрашный Хоттабыч собственноручно привёл за холку на «Ладогу». Медведь под влиянием Хоттабыча быстро сделался ручным и ласковым, как телёнок, и впоследствии доставил немало весёлых минут экскурсантам и команде парохода. Этого медведя сейчас показывают в цирках, и многие из наших читателей его, вероятно, видели. Его зовут Кузя.
   
   
   
  
  
   
    
LIX. «СЕЛЯМ АЙЛЕЙКУМ, ОМАРЧИК!»
   
   
После посещения острова Рудольфа «Ладога» повернула в обратный путь. Экскурсанты уже порядком устали от обилия впечатлений, от не заходящего круглые сутки солнца, от частых туманов и почти непрестанного грохота льдин, ударяющихся о форштевень и борта судна. Всё меньше и меньше находилось охотников высаживаться на пустынные острова, и под конец только наши друзья да ещё два-три неутомимых экскурсанта не упускали ни одной возможности посетить угрюмые, негостеприимные скалистые берега.
   
— Ну что ж, — сказал как-то утром Степан Тимофеевич, — в последний раз высажу вас — и баста. Никакого нет расчёта останавливать пароход из-за каких-нибудь шести-семи человек.
   
Поэтому Волька сговорился со всеми, отправившимися вместе с ним на берег, по-настоящему проститься с архипелагом и не спешить с возвращением на «Ладогу». Тем более, что Хоттабыча, торопившего обычно с возвращением, с ними в этот раз не было — он остался играть в шахматы со Степаном Тимофеевичем…
   
— Волька, — таинственно проговорил Женя, когда они спустя три часа, усталые, вернулись на борт «Ладоги», — айда в каюту! Я тебе покажу кое-что интересное… Ну вот смотри, — продолжал он, плотно притворив за собой дверь каюты, и извлёк из-под полы своего пальтишка какой-то продолговатый предмет. — Что ты на это скажешь? Я нашёл эту посудину на противоположной стороне, у самого берега.
   
В руках у Жени Волька увидел позеленевший от морской воды небольшой, размером со столовый графин, медный сосуд.
   
— Его нужно сейчас же сдать Степану Тимофеевичу! — возбуждённо сказал Волька. — Это, наверно, какая-нибудь экспедиция вложила в него письмо и бросила в воду, чтобы узнали о её бедственном положении.
   
— Я тоже сначала так решил, — ответил Женя, — но потом сообразил, что ничего страшного не случится, если мы раньше сами вскроем эту посудину и первые посмотрим, что там у неё внутри положено. Это же очень интересно! Правильно я говорю?
   
— Правильно! Конечно, правильно! — горячо согласился Волька.
   
Женя, побледнев от волнения, довольно быстро соскрёб с горлышка сосуда смолистую массу, которой оно было наглухо замазано. Под смолой оказалась массивная свинцовая крышка, покрытая какими-то значками. Женя с трудом отвинтил её.
   
— А теперь, — сказал он, опрокидывая сосуд над своей койкой, — посмотрим, что там…
   
Он не успел закончить фразу, как из сосуда валом повалил густой чёрный дым, заполнивший всю каюту так, что совсем потемнело и нечем стало дышать. Однако спустя несколько секунд дым собрался, сжался и превратился в малопривлекательного старика со злобным лицом и глазами, горящими, как раскалённые угли.
   
Первым делом он упал на колени и, истово колотясь лбом о пол, возопил голосом:
   
— Нет бога, кроме аллаха, а Сулейман пророк его!
   
После этих слов он ещё несколько раз молча стукнулся лбом о пол с такой силой, что вещи, висевшие на стенах каюты, закачались, как во время сильной качки. Потом он снова вскрикнул:
   
— О пророк аллаха, не убивай меня!
   
— Разрешите справочку, — прервал его стенания перепуганный и в то же время заинтересованный Волька. — Если не ошибаюсь, речь идёт о бывшем царе Соломоне.
   
— Именно о нём, о презренный отрок! О нём, о Сулеймане ибн Дауде, да продлятся дни его на земле!
   
— Это ещё большой вопрос, кто из нас презренный, — спокойно возразил Волька. — А что касается вашего Сулеймана, то дни его ни в коем случае продлиться не могут. Это совершенно исключено: он, извините, помер.
   
— Ты лжёшь, несчастный, и дорого за это заплатишь!
   
— Напрасно злитесь, гражданин. Этот восточный король умер две тысячи девятьсот девятнадцать лет назад. Об этом даже в Энциклопедии написано.
   
— Кто открыл сосуд? — деловито осведомился старик, приняв, очевидно, к сведению Волькину справку и не очень огорчившись.
   
— Я, — скромно отозвался Женя. — Я… но не стоит благодарности.
   
— Нет бога, кроме аллаха! — воскликнул незнакомец. — Радуйся, о недостойный мальчишка!
   
— А чего мне, собственно, радоваться? — удивился Женя. — Это вас спасли от заточения, вы и радуйтесь. А мне-то чему радоваться?
   
— А тому, что я убью тебя сию же минуту злейший смертью!
   
— Ну, знаете ли, — возмутился Женя. — это просто свинство! Ведь я вас освободил из этой медной посудины. Если бы не я, кто знает, сколько бы ещё тысяч лет вы в ней проторчали, в дыму и копоти.
   
— Не утомляй меня своей болтовнёй! — сердито прикрикнул незнакомец. — Пожелай, какой смертью умрёшь и какой казнью будешь казнён. У-у-у-у!
   
— Попрошу без запугивании! И вообще, в чём собственно говоря, дело? — вконец рассердился Женя.
   
— Знай же, о недостойный юнец, что я один из джинов, ослушавшихся Сулеймана ибн Дауда (мир с нами обоими!). И Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот привёл меня насильно, ведя меня в унижении, против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, приказал принести этот кувшин и заточил меня в нём.
   
— Правильно сделал, — тихо прошептал Женя на ухо Вольке.
   
— Что ты там шепчешь? — подозрительно спросил старик.
   
— Ничего, просто так, — поспешно отвечал Женя.
   
— То-то! — мрачно сказал старик. — А то со мной шутки плохи… Итак, заточил он меня в этом сосуде и отдал приказ джиннам, и они отнесли меня и бросили в море. И я провёл там сто лет и сказал в своём сердце. «Всякого, кто освободит меня я обогащу навеки». Но прошло сто лет, никто меня не освободил. И прошло ещё сто лет, и я сказал: «Всякому, кто освободит, меня, я открою сокровища земли». Но и на этот раз никто не освободил меня. И надо мною прошло ещё четыреста лет, и я сказал: «Всякому, кто освободит меня, я исполню три желания». Но никто не освободил меня, и тогда я разгневался сильным гневом и сказал в душе своей: «Всякого, кто освободит меня сейчас, я убью, но предложу выбрать, какой смертью умереть». И вот ты освободил меня, и я тебе предлагаю выбрать, какою смертью тебе желательней было бы умереть.
   
— Но ведь это просто нелогично, — убивать своего спасителя! — горячо возразил Женя. — Нелогично и неблагодарно!
   
— Логика здесь совершенно ни при чём! — жёстко отрезал джинн. — Выбирай себе наиболее удобный вид смерти и не задерживай меня, ибо я ужасен в гневе.
   
— Можно задать вопрос? — поднял руку Волька.
   
Но джинн в ответ так цыкнул на него, что у Вольки от страха чуть не подкосились ноги.