1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— В Большом дворце, — подтвердил ей один из продавцов.
   
— Вот это да…
   
Странное совпадение… Она думала о нем все эти последние недели. Ее комната с темными обоями, шаль, брошенная на козетку, вышитые подушки, вытертые ковры и приглушенный свет ламп… Она много раз говорила себе: как странно, я словно попала в картину Вюйара… То же ощущение теплого чрева, кокона, в котором остановилось время, — надежного и вместе с тем удушающего, гнетущего…
   
Она пролистала каталог и вновь испытала неподдельный восторг. Как прекрасно… Просто изумительно… Эта женщина, стоящая спиной и открывающая дверь… Розовый корсаж, длинная черная юбка, чуть выставленная вперед точеная ножка. Как ему удалось передать это движение? Выставленная ножка — элегантная женщина — вид со спины.
   
И на все про все — немножко черной туши?
   
Как можно сотворить подобное чудо?
   
    
Совершенство произведения искусства целиком зависит от выразительных средств. В живописи их два — форма и цвет, чем чище цвета, тем совершеннее полотно…
   
   
   
Уснувшая сестра, затылок Мизьи Серт, кормилицы в скверах, яркие платья девочек, бледное лицо Малларме, этюды к портрету Ивонн Прентан, ее хорошенькое хищное личико, страницы его записной книжки, улыбка его подружки Люси Белен… Невозможно поймать и запечатлеть на бумаге улыбку, а вот он сумел… Вот уже лет сто мы отрываем молодую женщину от чтения книги: она нежно улыбается нам и как будто спрашивает, устало поворачивая голову: «А, это ты?»
   
   
А вот это маленькое полотно ей неизвестно… Оно написано не на холсте — на картоне… Гусь… Гениально… Четверо мужчин — двое из них в смокингах и цилиндрах — пытаются поймать насмешника гуся… Какое богатство цвета, какие резкие контрасты и противоречивость перспектив… Боже, как он, должно быть, забавлялся в тот день!
   
   
Через час у нее заболела шея, она очнулась и взглянула на цену: ух ты, пятьдесят девять евро… Нет. Это невозможно. Разве что в следующем месяце… Она сделает себе другой подарок: музыку, которую слышала вчера утром по радио, подметая кухню.
   
   
Атавистические жесты, доисторическая метла, древний кафель… Она как раз в очередной раз споткнулась и чертыхнулась сквозь зубы, когда из радиоприемника зазвучало чье-то божественное сопрано. У нее даже волоски на руках зашевелились. Она затаила дыхание: Nisi Dominus, Вивальди, Vespri Solenni per la Festa dell’Assunzione di Maria Vergine…
   
   
Ладно, хватит мечтать, довольно пускать слюни, хорош тратить деньги — пора на работу…
   
   
Работать ей пришлось дольше обычного — из-за елки, организованной одной из фирм, которую они обслуживали. Жози неодобрительно покачала головой, увидев оставленный гостями беспорядок, а Мамаду собрала с дюжину мандаринов и венских булочек для своих детей. Они опоздали на последний поезд, но Touclean оплатила им всем такси! Просто византийская роскошь! Каждая выбрала водителя по своему вкусу, и они заранее поздравили друг друга с Рождеством — работать 24-го собирались только Камилла и Самия.
   12
   
На следующий день, в воскресенье, Камилла обедала у Кесслеров. Уклониться она не могла. Больше никого не приглашали, и разговор за столом вышел почти веселым. Ни неудобных вопросов, ни двусмысленных ответов, ни неловких молчаний. Настоящее рождественское перемирие. Впрочем, нет! Один неловкий момент все-таки возник: когда Матильда выразила беспокойство по поводу условий ее выживания в комнатушке горничной, Камилле пришлось приврать. Она не хотела сообщать им о своем переезде. Пока не хотела… Надо сохранять бдительность… Маленький злюка так и не съехал, и за одной психодрамой вполне могла последовать другая…
   
   
Взвесив на руке подарок, она заявила:
   
— Я знаю, что это…
   
— Нет.
   
— Да!
   
— Ну давай, скажи… Так что это?
   
Пакет был упакован в крафтовую бумагу. Камилла развязала ленточку, положила перед собой на стол, разгладила, достала блокнот.
   
Пьер потягивал вино. Ах, если бы только эта упрямица снова взялась за работу…
   
   
Закончив, она повернула рисунок к нему: канотье, рыжая борода, глаза, как две большие бельевые пуговицы, темный пиджак, дверная рама — она словно скопировала обложку.
   
Он даже не сразу понял, что произошло.
   
— Как тебе удалось?
   
— Я вчера целый час его рассматривала…
   
— Купила?
   
— Нет.
   
— Уф…
   
Помолчав, он спросил:
   
— Ты снова рисуешь?
   
— Потихоньку…
   
— Вот так? — он кивнул на портрет Эдуарда Вюйара. — Снова копируешь, как дрессированная собачонка?
   
— Нет, нет… Я… Только наброски в блокнотах… Ерунда… Рисую всякую чепуху…
   
— Но удовольствие хоть получаешь?
   
— Да.
   
Он ликовал.
   
— А-а, замечательно… Покажешь?
   
— Нет.
   
— Как твоя мать? — вмешалась великая дипломатка Матильда. — По-прежнему на краю пропасти?
   
— Скорее, на самом ее дне…
   
— Значит, все хорошо?
   
— Просто отлично, — улыбнулась Камилла.
   
Остаток вечера они провели в разговорах о живописи. Пьер комментировал работы Вюйара, искал сходство, проводил параллели, предавался бесконечным рассуждениям. Он то и дело вскакивал, снимал с полки книги, предъявляя им доказательства собственной проницательности, и в какой-то момент Камилле пришлось переместиться на самый край дивана, чтобы уступить место Морису (Дени), Пьеру (Боннару), Феликсу (Валлотону) и Анри (де Тулуз-Лотреку).
   
Как торговец Пьер был невыносим, а как просвещенный любитель искусства — выше всяких похвал. Конечно, он говорил глупости — а кто этого не делает, рассуждая об искусстве?! — но говорил он их вдохновенно. Матильда зевала, Камилла допивала шампанское.
   
   
Когда его лицо почти исчезло в клубах дыма от сигары, он предложил отвезти ее домой на машине. Она отказалась — слишком много съела, не помешает пройтись.
   
   
Квартира была пуста и неожиданно показалась ей слишком большой, она закрылась у себя и провела остаток ночи, уткнувшись носом в свой подарок.
   
   
Она позволила себе несколько часов утреннего сна и присоединилась к коллеге раньше обычного: в канун Рождества кабинеты опустели около пяти. Они работали быстро, в тишине и молчании.
   
Самия ушла первой, а Камилла поболтала несколько минут с охранником:
   
— Это они заставили тебя надеть колпак и бороду?
   
— Да нет, сам проявил инициативу, для создания праздничной атмосферы!
   
— Ну и как, оценили?
   
— Да о чем ты говоришь… Всем плевать… Зато мой пес впечатлился. Не узнал меня, дурак такой, и зарычал… Клянусь, тупее собаки у меня в жизни не было…
   
— Как его зовут?
   
— Матрица.
   
— Это сука?
   
— Да нет… А почему ты решила?
   
— Так, нипочему… Ладно, пока… Счастливого Рождества, Матрица, — сказала она, обращаясь к лежавшему у ног охранника крупному доберману.
   
— Не надейся, что он ответит, эта псина ни черта не соображает, точно тебе говорю…
   
— Да я и не рассчитывала, — засмеялась Камилла. Этот парень — Лаурель и Харди[24] в одном флаконе.
   
Было около десяти. По улицам бегали рысцой элегантно одетые люди, нагруженные пакетами с подарками. У дам уже болели ноги от лакированных шпилек, дети носились между тумбами, мужчины листали записные книжки, стоя в телефонных будках.
   
   
Праздничная суета забавляла Камиллу. Она никуда не торопилась и отстояла очередь в дорогом магазине, чтобы обеспечить себе хороший ужин. Вернее, хорошую бутылку вина. С выбором еды у нее, как всегда, возникли проблемы… В конце концов она попросила продавца отрезать ей кусок козьего сыра и положить в пакет два ореховых хлебца. Какая разница, это всего лишь дополнение к вину…
   
   
Она открыла бутылку и поставила у батареи — пусть шамбрируется! Налила себе ванну и целый час отмокала в обжигающе-горячей воде. Надела пижаму, толстые носки и любимый свитер. Из дорогущего кашемира… Остатки былой роскоши… Распаковала систему Франка, установила ее в гостиной, приготовила поднос с угощением, погасила весь свет и устроилась под одеялом на стареньком диванчике.
   
   
Она сверилась с оглавлением: Nisi Dominus оказалась на втором диске. Вечерня Вознесения — не совсем та месса, которая подходит для Рождества, к тому же псалмы придется слушать не по порядку…
   
Но какая, в конце концов, разница?
   
Какая разница?
   
   
Камилла нажала кнопку на пульте, закрыла глаза и оказалась в раю…
   
Она одна в этой гигантской квартире, с бокалом нектара в руке, а вокруг — ангельское пение.
   
Даже хрусталики люстры позвякивали от счастья.
   
    
     
Cum dederit dilactis suis somnum.
     
Esse, haereditas Domin filii: merces fmctus ventris.
    
   
   
Это был номер 5-й, и она прослушала его раз четырнадцать, не меньше.
   
И на четырнадцатый раз ее грудная клетка наконец взорвалась и рассыпалась на тысячу осколков.
   
   
Однажды, когда они с отцом сидели вдвоем в машине, и она спросила, почему он всегда слушает одну и ту же музыку, отец ответил: «Человеческий голос — самый прекрасный из всех инструментов, самый волнующий… Даже величайший виртуоз мира никогда не сумеет передать и четверти эмоций, которые способен выразить красивый голос… Голос — частица божественного в человеке… Это начинаешь понимать с возрастом… Я, во всяком случае, осознал это далеко не сразу, но… Может, хочешь послушать что-нибудь другое?»
   
   
Она успела ополовинить бутылку и поставила второй диск, когда кто-то зажег свет.
   
Все получилось просто ужасно, она прикрыла глаза руками, музыка внезапно показалась ей совершенно неуместной, голоса — почти гнусавыми. За две секунды мир провалился в чистилище.
   
   
— А, ты здесь?
   
— …
   
— Не дома?
   
— Наверху?
   
— Нет, у родителей…
   
— Сам видишь…
   
— Работала сегодня?
   
— Да.
   
— Ну извини, извини… Я думал, никого нет.
   
— Да ничего…
   
— Что слушаешь? «Casta fiore»?
   
— Нет, это месса…
   
— Ты что, верующая?
   
Она непременно должна познакомить его с тем охранником… Эти двое поладят… Даже лучше, чем старички из «Маппет-шоу»…
   
— Вообще-то, нет… Слушай, погаси свет, если нетрудно.
   
Он ушел, но очарование было нарушено. Она протрезвела, а диван утратил форму облака. Она попыталась сконцентрироваться, взглянула на оглавление. Так, на чем мы остановились?
   
Deus in adiutorium meum intende.
   
Помоги мне, Господи!
   
Точнее не скажешь.
   
Этот олух явно искал что-то на кухне, ругаясь и срывая раздражение на дверцах шкафчиков.
   
— Эй, ты не видела два желтых судка Tupperware? О боже…
   
— Большие?
   
— Ну да.
   
— Нет. Я не трогала…
   
— Черт… Никогда ничего не найдешь в этом бардаке… Что вы делаете с посудой? Жрете ее, что ли?
   
Камилла со вздохом нажала на «стоп».
   
— Могу я задать тебе нескромный вопрос? Зачем ты ищешь судки в два часа ночи, в Рождество?
   
— Затем. Они мне нужны.
   
Ладно. Бесполезно. Она встала и выключила музыку.
   
— Это моя система?
   
— Да… Я позволила себе…
   
— Черт, вещь просто суперская… Надо же, ты меня не нагрела!
   
— Да уж, не нагрела…
   
Он изумленно вытаращил на нее глаза.
   
— Зачем ты дразнишься?
   
— Низачем. Счастливого Рождества, Франк. Пошли поищем твой котелок. Да вот же он, на микроволновке…
   
   
Она снова легла на диван, а он принялся за перестановку в холодильнике. Закончив, молча пересек гостиную и направился в душ. Камилла спрятала лицо за стаканом: она наверняка израсходовала весь бак…
   
— Блин, кто вылил всю воду?
   
Он вернулся через полчаса — в джинсах и голый по пояс, свитер надел не сразу… Камилла улыбалась: это уже не намек, а чистой воды приглашение…
   
— Можно? — спросил он, кивнув на ковер.
   
— Будь как дома…
   
— Глазам не верю — ты ешь?
   
— Сыр и виноград…
   
— Это у тебя десерт?
   
— Нет, ужин…
   
Он покачал головой.
   
— Знаешь, это очень хороший сыр… И чудный виноград… И прекрасное вино…
   
— Налить?
   
— Да нет, спасибо…
   
У Камиллы отлегло от сердца: было бы страшно жаль делиться с ним остатками «Мутона-Ротшильда»…
   
   
— Все путем?
   
— Что?
   
— Я спрашиваю, как у тебя дела, — пояснил он.
   
— Ну… да… А у тебя?
   
— Устал…
   
— Работаешь завтра?
   
— Не-а.
   
— Хорошо, сможешь отдохнуть…
   
— Не-а.
   
Содержательная беседа…
   
Он подошел к столику, подцепил футляр от CD, вытащил пакетик с травкой.
   
— Скрутить тебе?
   
— Нет, спасибо.
   
— Какая ты правильная…
   
— У меня свое зелье… — Она взяла стакан.
   
— Ну и зря.
   
— Почему, разве алкоголь вреднее наркотиков?
   
— Конечно. Можешь мне поверить, уж я-то алкашей на своем веку повидал… И никакой это не наркотик… Это как Quality Street для взрослых…
   
— Верю на слово…
   
— Не хочешь попробовать?
   
— Нет, я себя знаю… Уверена, что мне понравится!
   
— Ну и?
   
— Ну и ничего… У меня проблема с тормозами… Не знаю, как объяснить… Мне очень часто кажется, что в мозгу какой-то кнопки не хватает… Не умею правильно рассчитать… Все время заносит — то в одну сторону, то в другую… Всегда нарушаю равновесие, захожу слишком далеко, и это плохо кончается… Мои увлечения.
   
Она удивилась самой себе. С чего это она так с ним разоткровенничалась? Может, слегка перебрала?
   
— Если я пью, то пью слишком много, если курю, обкуриваюсь, если влюбляюсь, теряю рассудок, а когда работаю — довожу себя до изнеможения… Ничего не умею делать нормально, спокойно…
   
— А когда ненавидишь?
   
— Об этом мне ничего не известно…
   
— Я думал, ты меня ненавидишь.
   
— Пока нет, — улыбнулась она, — еще нет… Когда это случится, ты не ошибешься… Почувствуешь разницу…
   
— Ладно… Ну так что, твоя месса закончилась?
   
— Да.
   
— Что будем слушать?
   
— Знаешь… Не уверена, что наши вкусы сходятся…
   
— Может, кое в чем и сойдутся… Подожди… Дай подумать… Уверен, что найду хоть одного певца, который тебе тоже понравится…
   
— Попробуй.
   
Он скрутил косячок и сходил к себе за диском.
   
— Что это?
   
— Ловушка для девушек…
   
— Ричард Кочанте?
   
— Да нет…
   
— Хулио Иглесиас? Луис Мариано? Фредерик Франсуа?
   
— Нет.
   
— Герберт Леонард?
   
— Гм…
   
— А, я знаю! Рош Вуазен!
   
I guess I’ll have to say… This album is dedicated to you…[25]
   
— Нееееет…
   
— Дааааа…
   
— Марвин?[26]
   
— Ну! — Он развел руки. — Ловушка для девушек… Я же говорил…
   
— Обожаю.
   
— Я знаю…
   
— Мы настолько предсказуемы?
   
— Нет, к несчастью, вы совершенно непредсказуемы, но номер с Марвином проходит всякий раз. Не было в моей жизни ни одной девушки, которая не «поплыла» бы…
   
— Так уж и не было?
   
— Не было, не было, не было… Конечно, были! Но я их не помню. Они не в счет… А может, у нас до этого просто не доходило…
   
— Ты знал много девушек?
   
— Что значит знал?
   
— Эй! Зачем выключил музыку?
   
— Затем, что ошибся — поставить я хотел совсем другое…
   
— Да нет, оставь! Это мой любимый певец! А ты хотел поставить Sexual Healing?[27] Если так, то вы предсказуемы… Ты хоть знаешь историю этого альбома?
   
— Которого?
   
— «Here my dear».
   
— Нет, я редко его слушаю…
   
— Хочешь расскажу?
   
— Погоди… Сейчас я устроюсь… Передай подушку…
   
   
Он раскурил свой косячок и прилег а lа «древний римлянин», подперев голову рукой.
   
— Валяй, рассказывай…
   
— Ну так вот… Но учти, я не Филибер, так что опишу в общих чертах. Here my dear означает примерно следующее: вот моя дорогая…
   
— Дорогая — в смысле недешевая?
   
— Нет, в смысле драгоценная… — пояснила она. — Первой большой любовью Марвина была девушка по имени Анна Горди. Говорят, первая любовь — всегда последняя, не знаю, так это или нет, но Марвин точно не стал бы тем, кем он стал, если бы не встретил ее… Анна была сестрой большой шишки из Motown, основателя компании Берри Горди. Она была своей в этой среде, а из него талант так и пер. ему было всего двадцать, ей — почти вдвое больше, когда они встретились, Страсть, любовь, морковь и все такое прочее… Именно она запустила его на орбиту, поставила на рельсы, помогла, направила по верному пути, поддерживала и ободряла. Пигмалион в юбке, если угодно…
   
— Кто-кто?
   
— Гуру, тренер, ядерное топливо… Им так и не удалось родить своего ребенка, и они в конце концов усыновили мальчика, но уже в 77-м их брак начинает разваливаться. Он — звезда, почти бог… Их развод — впрочем, как и все разводы на свете — превратился в настоящий кошмар… Еще бы, ставки-то в игре были запредельные… Битва была кровавая, и адвокат Марвина предложил выход, который мог успокоить страсти: все деньги, вырученные за будущий альбом Марвина, должны были достаться его бывшей жене. Судья утвердил решение, и наш идол радостно потирал руки: он собирался втюхать ей слепленное на скорую руку дерьмецо… Вот только сделать этого он не мог… Невозможно просто так сбыть с рук великую любовь. Ну в общем, кое-кому, может, и удается, но не Марвину… Чем больше он размышлял, тем яснее понимал, что повод слишком уж хорош… А может, наоборот, совершенно ничтожен… Ну так вот, он уединился и создал это маленькое чудо, в котором описал всю их историю: встречу, страсть, первые столкновения, ребенка, ревность, ненависть, гнев… Вот, слышишь? Anger, когда все разлаживается? А потом успокоение и начало новой любви… Это сверхщедрый подарок, ты так не думаешь? Он выложился до конца, показал то лучшее, на что был способен, — и все это ради альбома, который не должен был принести ему ни гроша…
   
— Понравилось?
   
— Кому, ей?
   
— Да.
   
— Нет, она возненавидела альбом. С ума сходила от ярости и очень долго попрекала его тем, что он выставил их частную жизнь на всеобщее обозрение… Ага, вот она: This is Anna’s Song.[28] Послушай, как красиво… Ну признай, что это не имеет ничего общего с местью бывшей жене! Это песня о любви.
   
— Угу…
   
— А ты задумался…
   
— Слушай, а ты в это веришь?
   
— Во что в это?
   
— Что первая любовь — всегда последняя?
   
— Не знаю… Надеюсь, что нет…
   
Они дослушали диск до конца в полном молчании.
   
— Ну ладно… Черт, скоро четыре… Завтра опять будет тот еще видок…
   
Он встал.
   
— Будешь праздновать с семьей?
   
— С тем, что от нее осталось…
   
— А осталось-то много?
   
— Вот столечко… — он почти соединил большой и указательный пальцы…
   
— А у тебя?
   
— Вот столько… — взмахнула рукой над своей макушкой.
   
— Ага… Значит, целый выводок… Ну пока… Спокойной ночи…
   
— Останешься спать здесь?
   
— Помешаю?
   
— Нет-нет, конечно нет, это я так, для справки…
   
Он обернулся.
   
— Будешь спать со мной?
   
— Что-о?
   
— Нет-нет, это я так, для справки.
   
Он просто пошутил.
   13
   
На следующее утро Камилла встала около одиннадцати. Франка уже не было. Она заварила себе чаю и вернулась под одеяло.
   
Если бы меня попросили свести мою жизнь к одному-единственному событию, я назвал бы следующее: в семь лет почтальон переехал мне голову…
   
   
Около трех она оторвалась от чтения и вышла за табаком. В праздничный день почти все магазины были закрыты, но покупка табака была скорее предлогом — ей хотелось дать истории отстояться, предвкушая следующую встречу с новым другом.
   
Широкие авеню 7-го округа были пустынны. Она долго искала открытое кафе и заодно позвонила дяде. Жалобы матери («Я слишком много съела…») растворились в долетавших до нее по проводам смехе и радостных возгласах родственников.
   
   
На тротуарах уже появились елки.
   
Она постояла на террасе Трокадеро, любуясь акробатами на роликах и жалея, что не захватила с собой блокнот. Их сложные кульбиты не слишком ее занимали, куда интереснее были всякие хитрые устройства — качающиеся трамплины, маленькие сверкающие пирамидки, выстроенные в ряд бутылки, стоящие на ребре доски, на которых можно было с большим успехом свернуть шею и потерять штаны…
   
Она думала о Филибере… Что он делает в это самое мгновение?
   
   
Вскоре солнце скрылось и холод обрушился ей на плечи. Камилла зашла в одну из роскошных пивных на площади, заказала клубный сэндвич и принялась рисовать на бумажной скатерти пресыщенные лица местной золотой молодежи. Юнцы обнимали за талии прелестных, напоминающих кукол Барби подружек, похваляясь друг перед другом мамочкиными чеками.
   
   
Она прочла еще строчку Эдгара Минта и перебралась на другой берег Сены, стуча зубами от холода. Она подыхала от одиночества.
   
   
Я подыхаю от одиночества, вполголоса повторяла она себе под нос, подыхаю от одиночества…
   
   
Может, пойти в кино? А с кем потом обсуждать фильм? Зачем человеку эмоции, если не с кем ими поделиться? Она толкнула плечом дверь, поднялась в квартиру и почувствовала разочарование, найдя комнаты пустыми.
   
   
Она немножко прибралась для разнообразия и вернулась к чтению. Нет такой печали, которую не могла бы утолить книга, говорил Монтень, а Монтень никогда не ошибался.
   
Когда щелкнул замок, она села по-турецки на диванчик и изобразила полное безразличие.
   
   
Он был с девушкой. Не с давешней, с другой. Но тоже весьма колоритной.
   
   
Они быстро прошли по коридору и закрылись в его комнате.
   
Камилла включила музыку, чтобы заглушить их любовные восторги.
   
Н-да…
   
Неловкая ситуация. Хуже не придумаешь.
   
В конце концов она подхватила свою книгу и переместилась в кухню, в самый дальний конец квартиры.
   
   
Через какое-то время она услышала, как они разговаривают у входной двери.
   
— Ты что, не идешь со мной? — удивлялась девица.
   
— Нет, я еле на ногах стою, не хочу выходить…
   
— Вот это мило… Я бросила своих, чтобы быть с тобой… Ты обещал повести меня поужинать…
   
— Я же сказал, что подыхаю от усталости…
   
— Ну давай хоть выпьем…
   
— Хочешь пива?
   
— Не здесь…
   
— Да сегодня же все закрыто… К тому же я завтра работаю!
   
— Поверить не могу… Так что, мне убираться?
   
— Да ладно тебе… — Его голос смягчился. — Не устраивай сцен… Приходи завтра вечером в ресторан…
   
— Когда?
   
— К полуночи…
   
— К полуночи… Черт знает что такое… Ладно, пока…
   
— Обиделась?
   
— Привет.
   
Он не ожидал увидеть ее на кухне — Камилла сидела, завернувшись в одеяло.
   
— Ты была здесь?
   
Она молча подняла на него глаза.
   
— Чего ты так на меня смотришь?
   
— Как так?
   
— Как на кусок дерьма.
   
— Вовсе нет!
   
— Не нет, а да! — он занервничал. — Какие-то проблемы? Тебе что-то не нравится?
   
— Перестань… Отстань от меня… Я ведь ничего не сказала. Мне дела нет до твоей жизни. Делай что хочешь! Я не твоя мамочка!
   
— Так-то лучше…
   
— Что едим? — спросил он, инспектируя внутренность холодильника. — Естественно, ничего… В этом доме никогда нет жратвы… Чем вы с Филибером питаетесь? Книжками? Дохлыми мухами?
   
Камилла вздохнула и плотнее закуталась в шаль.
   
— Смываешься? Ты, кстати, ела?
   
— Да.
   
— Ну конечно, вон даже поправилась слегка…
   
— Эй! — Камилла обернулась. — Я не сужу твою жизнь, а ты не лезешь в мою, договорились? Ты разве не собирался к дружку после праздников? Я не ошибаюсь? Значит, нам осталось продержаться всего неделю… Попробуем? Нам обоим будет проще, если ты перестанешь меня задирать… Не разговаривай со мной… Совсем.
   
   
Чуть позже он постучал в дверь ее комнаты.
   
— Да?
   
Он бросил ей на кровать пакет.
   
— Что это?
   
Но он уже вышел.
   
Нечто мягкое было завернуто в жуткую мятую бумагу (ее что, использовали несколько раз?!) и как-то странно пахло. Затхлостью. Столовской едой…
   
Камилла осторожно развернула «подношение» и сначала подумала, что это фартук. Сомнительный подарок ее соседа-хлыща. Она ошиблась. В пакете лежал шарф — очень длинный, очень редкий и неважнецки связанный: дырка, нитка, две петли, дырка, нитка… два метра огрехов… Может, так теперь носят? Цвета тоже были весьма… как бы это сказать… специфические…
   
   
К подарку прилагалась записка.
   
Почерк престарелой учительницы, буквы в завитушках написаны дрожащей рукой бледно-голубыми чернилами.
   
    
Мадемуазель,
    
Франк не сумел объяснить мне, какого цвета у вас глаза, поэтому я использовала все цвета. Желаю счастья в Новом году.
    Полетта Лестафье
   
   
Камилла закусила губу. За исключением книги Кесслеров — а ее в расчет можно было не принимать, потому что она подразумевала «фигу в кармане», нечто вроде: «Да, есть люди, которые посвящают жизнь творчеству…», — это был ее единственный подарок.
   
Боже, до чего уродливый… И какой прекрасный…
   
Она встала на кровати во весь рост и набросила шарф на шею на манер боа, чтобы развлечь Маркиза.
   
Пу-пу-пи-ду-ба-да…
   
Кто такая Полетта? Его мама?
   
Она закончила книгу среди ночи.
   
Ладно. Еще одно Рождество миновало.
   14
   
Снова все та же рутина: сон, метро, работа, дом. Франк больше не разговаривал с ней, и она старалась по возможности избегать его. По ночам он редко бывал дома.
   
   
Камилла решила немного размяться. Она отправилась навестить Боттичелли в Люксембургский дворец, зашла к Зао Ву-ки[29] в Зал для игры в мяч, но отказалась от мысли посетить Вюйара, увидев длинный хвост очереди. В конце концов, напротив «прописался» Гоген! Неразрешимая дилемма! Вюйар — это, конечно, прекрасно, но Гоген… Гигант! Вот она и стояла, как Буриданова ослица, между Понтаваном,[30] Маркизами[31] и площадью Вентимильи… Ужас какой…
   
   
Кончилось тем, что Камилла принялась рисовать людей в очереди, крышу Большого дворца и лестницы Малого. Внезапно к ней пристала какая-то японка: она размахивала банкнотами по пятьсот евро, умоляя купить для нее сумку в магазине Vuit-ton, и тряслась, как бесноватая, словно это был вопрос жизни и смерти. Камилла бессильно развела руками.
   
«Look… Look at me… I am too dirty…»[32] Она кивнула на свои говнодавы, слишком широкие джинсы, грубошерстный свитер и военную куртку, которую одолжил ей Филибер… «They won’t let me go in the shop…»[33] Девица скривилась, забрала деньги и пристала к кому-то стоявшему в той же очереди позади нее.
   
   
Неожиданно она свернула на авеню Монтень. Так, ради интереса.
   
   
Вид у охранников был весьма и весьма внушительный… Она терпеть не могла этот квартал, где за деньги можно было получить самое худшее, что существует в этом мире: дурной вкус, власть и высокомерную спесь. Проходя мимо витрины магазина Мало, она ускорила шаг — слишком много воспоминаний! — и вернулась по набережным.
   
   
На работе ничего интересного, если не считать того, что холод стал совсем невыносим.
   
Она возвращалась домой одна, ела одна, спала одна и слушала Вивальди, обхватив колени руками.
   
   
Карина задумала всем вместе встретить Новый год. Камилла идти не хотела, но для спокойствия уже внесла тридцать евро — и задний ход дать не могла.
   
— Нужно идти, — убеждала она себя.
   
— Не люблю я этого…
   
— Почему?
   
— Не знаю…
   
— Боишься?
   
— Да.
   
— Чего?
   
— Жир растрясти… И потом… Мне и одной хорошо, блуждаю по собственному внутреннему миру и как бы хожу куда-то…
   
— Смеешься? Там не разгуляешься — повернуться негде! А жирок твой прогорклый совсем…
   
Такого рода беседы с собственным бедным рассудком совершенно изматывали Камиллу…
   
Вернувшись вечером домой, она обнаружила Франка на лестничной клетке перед квартирой.
   
— Ключи забыл?
   
— …
   
— Ты давно здесь?
   
Он раздраженно помахал рукой перед своим закрытым ртом, напоминая, что говорить ему запрещено. Камилла пожала плечами — ведет себя как малолетний придурок.
   
Он отправился спать, не приняв душ, не выкурив сигарету и даже не попытавшись в очередной раз «достать» ее. Он выдохся.
   
   
На следующий день он вышел из комнаты только в половине одиннадцатого утра — не слышал звонка будильника. У него не было сил даже на ор и ругань. Камилла сидела на кухне. Он плюхнулся на стул напротив нее, налил себе литр кофе, но даже пить начал не сразу.
   
— Что с тобой?
   
— Устал.
   
— Ты что, вообще никогда не берешь отпуск?
   
— Возьму. В первых числах января… Буду переезжать…
   
Она посмотрела в окно.
   
— Будешь дома в три?
   
— Чтобы впустить тебя?
   
— Да.
   
— Да.
   
— Ты все время сидишь дома?
   
— Не всегда. Но сегодня никуда не выйду, раз у тебя нет ключей…
   
Он покачал головой, как зомби.
   
— Ладно, пойду, а то уволят…
   
Он подошел к раковине, чтобы сполоснуть чашку.
   
— Какой адрес у твоей матери?
   
Он замер у раковины.
   
— Зачем тебе?
   
— Чтобы поблагодарить…
   
— По… побл… — он аж поперхнулся. — За что поблагодарить?
   
— Ну… за шарф.
   
— Аааааа… Так его не мать связала, а бабуля! — с облегчением в голосе пояснил он. — Так только моя бабка умеет!
   
Камилла улыбалась.
   
— Эй, ты не обязана его носить!
   
— А мне он нравится…
   
— Я просто остолбенел, когда она мне его показала…
   
Он засмеялся.
   
— Твой шарф — это еще что… Подожди, увидишь, какой достался Филиберу…
   
— Ну и какой он?
   
— Оранжево-зеленый.
   
— Уверена, он его наденет… И пожалеет об одном — что не смог лично поблагодарить за подарок и поцеловать ей руку…
   
— Я тоже так подумал… Большая удача, что она решила подарить их именно вам… Вы двое — единственные в целом свете люди, способные носить этот ужас и не выглядеть клоунами…
   
Она поглядела на него.
   
— Эй, ты хоть понимаешь, что вроде как сказал сейчас нечто приятное?
   
— Думаешь, обозвать человека клоуном — все равно что сказать ему комплимент?
   
— Ах извините… Я решила, ты имел в виду нашу врожденную породистость, класс, так сказать…
   
Он ответил с секундной задержкой:
   
— Нет, я говорил о… о вашей внутренней свободе… наверное. О том, что вы умеете жить, совершенно наплевав на мнение окружающих. У него зазвонил мобильник. Вот уж не везет так не везет: в кои веки раз собрался пофилософствовать, и то не дали…
   
   
«Сейчас буду, шеф, уже иду… Да ладно вам, я стартую… Пусть Жан-Люк начинает… Слушайте, шеф, я пытаюсь заарканить девчонку, которая в миллион раз умней меня, так что, сами понимаете, времени требуется больше… О чем? Нет, я еще не звонил… Да я же вам говорил — он все равно не сможет… Да я знаю, что у всех у них работы выше крыши, мне ли не знать! Ладно, я этим займусь… Сейчас позвоню ему… Что? Забыть о девушке? Вы наверняка правы, шеф…»
   
   
— Мой шеф, — пояснил он, глуповато улыбаясь.
   
— Да неужели? — удивилась она.
   
Он вытер чашку и вышел, придержав дверь, чтобы не хлопнула.
   
   
Да, может, она и чокнутая, но уж точно не дура. Вот и хорошо.
   
   
С любой другой он повел бы себя иначе: повесил бы трубку — и привет горячий. А ей сказал: это мой шеф. Хотел рассмешить — и она сыграла удивление, чтобы поддержать шутку. Говорить с ней — все равно что в пинг-понг играть: она держала темп и срезала мяч в утлы в самые неожиданные моменты, а он сам себе казался не таким уж кретином.
   
Он спускался по лестнице, держась за перила, и слышал, как скрипит, потрескивает и пощелкивает старый дом у него над головой. То же самое и с Филибером, потому он и любил с ним разговаривать.
   
Филу знал, что не такой уж он на самом деле урод, и что главная проблема у него как раз таки с речью… Ему вечно не хватает слов, и он нервничает, потому что не способен ни хрена объяснить… Рехнуться можно!
   
   
По всем этим причинам он и не хотел уходить… Что он будет делать у Кермадека? Напиваться, курить, перебирать DVD да листать в сортире журнальчики?
   
Высший класс.
   
Как в двадцать лет.
   
Он отработал смену, пребывая в задумчивости.
   
Единственная девушка во вселенной, способная носить шарф его бабули, оставаясь красавицей, никогда не будет принадлежать ему.
   
Идиотская жизнь…
   
Он прошел через пекарню, шеф снова обложил его за то, что он до сих пор не позвонил своему бывшему помощнику, и вернулся домой, полумертвый от усталости.
   
   
Спал он всего час — нужно было отнести белье в прачечную. Он собрал все свои шмотки и сложил в пододеяльник.
   15
   
Нет, ну надо же…
   
Снова она. Сидит у машины номер семь с мешком мокрого белья у ног. И читает.
   
   
Он устроился напротив, но она его не заметила. Это всегда его восхищало… То, как она и Филибер умеют сосредоточиться… Ему это напоминало пивную, где некий тип преспокойно наслаждается жизнью, пока вокруг рушится мир. Впрочем, ему многое напоминало пивную… Он явно переусердствовал в детстве с телевизором…
   
   
Он решил поиграть сам с собой, сказал себе: вообрази, что ты только что вошел в эту вонючую прачечную самообслуживания на авеню де ла Бурдонне 29 декабря в пять часов вечера и впервые в жизни заметил эту девушку, — что бы ты подумал?
   
   
Он уселся на пластиковом табурете, сунул руки в карманы куртки и прищурился.
   
   
Прежде всего ты решил бы, что это парень. Так он и подумал, когда увидел ее впервые. Нет, не психопатка, а именно парень, только слишком женоподобный… Ты бы сразу потерял интерес. Хотя… Сомнения все же остались бы… Из-за рук, из-за шеи, из-за манеры поглаживать нижнюю губу ногтем большого пальца… Да, ты бы сомневался… Неужели все-таки девушка? Девушка, напялившая на себя мешок. Чтобы спрятать свое тело? Ты постарался бы смотреть в другую сторону, но то и дело невольно возвращался бы взглядом обратно. Потому что в этом парне что-то такое… Особенное…
   
Войди ты в занюханную прачечную-автомат на авеню де ла Бурдонне 29 декабря в пять часов пополудни и заметь ты этот силуэт, колеблющийся в унылом свете неоновых ламп, сказал бы себе в точности следующее: черт побери… Ангел…
   
   
В этот момент она подняла голову, увидела его, мгновение не реагировала, как будто не узнавала, и в конце концов улыбнулась. Это была не улыбка — так, легкий отблеск, знак, понятный лишь посвященным…
   
— Твои крылья? — спросил он, кивая на мешок.
   
— Что, прости?
   
— Да так, проехали…
   
Одна из сушилок остановилась, и она вздохнула, бросив взгляд на часы. К машине подошел типичный бродяга — вынул куртку и обтрепанный спальник.
   
Вот ведь как интересно… Сейчас он проверит свою теорию на практике… Ни одна нормальная девушка не положит вещи в сушку после бомжовских тряпок, уж он-то это точно знает — как-никак пятнадцать лет таскается по прачечным.
   
И он уставился на нее.
   
Она не отшатнулась и не засомневалась, на ее лице даже на мгновение не появилась гримаса отвращения. Она просто встала, мгновенно засунула одежду в машину и спросила, может ли он разменять ей деньги.
   
А потом вернулась на свое место, к своей книге.
   
Он почувствовал легкое разочарование.
   
Идеальные люди такие зануды…
   
Прежде чем вновь погрузиться в чтение, она спросила:
   
— Скажи-ка…
   
— Да?
   
— Если я подарю Филиберу на Новый год стиральную машину с сушкой, ты сможешь установить ее до отъезда?
   
— …
   
— Чему ты улыбаешься? Я что, сказала очередную глупость?
   
— Нет, нет…
   
Он сделал неопределенный жест рукой.
   
— Ты не поймешь…
   
— Эй, — она приложила большой и указательный пальцы ко рту, — по-моему, ты сейчас слишком много куришь, я права?
   
   
— Вообще-то, ты нормальная девчонка…
   
— А зачем ты мне это говоришь? Конечно, я нормальная девчонка…
   
— …
   
— Разочарован?
   
— Нет.
   
— Что читаешь?
   
— Путевой дневник…
   
— Интересно?
   
— Супер…
   
— О чем там?
   
— Ну… Вряд ли тебе это будет интересно…
   
— Уверен, что не будет, — хмыкнул он, — но уж больно мне нравится тебя слушать… Знаешь, я вчера снова ставил диск Марвина…
   
— Да что ты…
   
— Слушал-слушал…
   
— Ну и?..
   
— Проблема в том, что я ни черта не понимаю… Потому и поеду работать в Лондон. Хочу учить английский…
   
— Когда уезжаешь?
   
— Должен был получить место осенью, но теперь уж и не знаю… Из-за бабушки… Все дело в Полетте…
   
— А что с ней такое?
   
— Пфф… Не слишком-то мне хочется об этом говорить… Расскажи лучше об этих путевых заметках…
   
Он придвинул к ней свой стул.
   
   
— Знаешь, кто такой Альбрехт Дюрер?
   
— Писатель?
   
— Нет, художник.
   
— Никогда не слышал…
   
— Да нет же, я абсолютно уверена, что ты видел его рисунки… Некоторые из них очень знамениты… Заяц… Дикие травы… Одуванчики…
   
— …
   
— Для меня он бог. Ну… у меня их много, но он — номер один… А у тебя боги есть?
   
— Ну…
   
— В твоей работе? Например, Эскофье, Карем, Курнонский?
   
— Ну-у…
   
— Бокюз, Робюшон, Дюкас?
   
— А-а, ты об образцах для подражания! Конечно, есть, но они неизвестные… вернее, не такие известные… Менее шумные… Знаешь Шапеля?
   
— Нет.
   
— Пако?
   
— Нет.
   
— Сандеренса?
   
— Это тот, что работает у Люки Картона?
   
— Да… С ума сойти, сколько всего ты знаешь… И как это у тебя выходит?
   
— Ничего особенного, знаю понаслышке, но в самом заведении никогда не была…
   
— Так вот, он — настоящий… Он и Пако для меня мэтры… А если они не так знамениты, как остальные, так только потому, что проводят время на кухне… Так я думаю… Так себе это представляю… Хотя, может, я и ошибаюсь по всем статьям…
   
— Но кулинары общаются между собой? Вы делитесь опытом?
   
— Скорее, нет… Мы не очень-то болтливы… Слишком устаем, чтобы трепаться. Кое-что друг другу показываем, приемчики всякие, обмениваемся идеями, рецептиками, подтибренными в разных местах, но не более того…
   
— Жаль…
   
— Если бы мы умели красиво выражаться, не занимались бы этой работой, ясно же. Я, во всяком случае, тут же все бы бросил.
   
— Почему?
   
— Да потому… В этом нет никакого смысла… Это рабство… Видела, как я живу? Черт знает что. Ладно… Все… Я, вообще-то, о себе говорить не люблю… Так что там твоя книга?
   
— Да, моя книга… Дюрер вел дневник во время путешествия в Голландию, в 1520–1521 годах… Даже не дневник… Это была записная книжка, ежедневник… Доказательство того, что я напрасно считаю его богом. Он был совершенно обычный человек. Умел считать деньги, приходил в бешенство, если обнаруживал, что таможенники его надули, то и дело бросал жену, играл и проигрывал, был по-детски наивен, любил вкусно поесть, волочился за женщинами… А еще он был гордецом… Но в общем все это не так уж важно, он даже выглядит как-то человечнее. И… Мне продолжать?
   
— Да.
   
— Поначалу у него была веская причина отправиться в это путешествие, речь шла о выживании семьи и всех, кто работал в его мастерской… Дюреру покровительствовал император Максимилиан I. Он был настолько одержим манией величия, что сделал художнику абсолютно безумный заказ: повелел изобразить себя во главе необыкновенной процессии, чтобы обессмертить на вечные времена… Длина этого полотна должна была достигать пятидесяти четырех метров… Можешь себе представить?
   
Для Дюрера императорский заказ стал манной небесной… Он на годы вперед обеспечивал его работой… Но ему не повезло: Максимилиан вскоре умер, и прощай годовая рента… Настоящая драма… Итак, он пускается в путь, с женой и служанкой, чтобы подольститься к будущему императору Карлу V и дочери своего покойного благодетеля Маргарите Австрийской: он должен непременно добиться возобновления этой самой ренты…
   
Таковы обстоятельства… В общем, он в некотором шоке, но это не мешает ему наслаждаться путешествием. Его восхищает все: лица, нравы и обычаи чужестранцев, их наряды. Он посещает мастерские художников, восхищается работой ремесленников, заходит во все церкви, накупает гору безделушек и диковин, вывезенных из Нового Света: попугая, бабуина, черепаший панцирь, кораллы, корицу, лосиное копыто и много всякой другой дребедени. Он радуется, как ребенок, ему не лень сделать крюк, чтобы взглянуть на выбросившегося на берег Северного моря кита… И, конечно же, он рисует. Как сумасшедший. Ему пятьдесят, он достиг вершин мастерства, и что бы он ни писал — попугая, льва, моржа, подсвечник или портрет своего трактирщика, — это… Это…
   
— Это что?
   
— Ну вот, смотри…
   
— Нет-нет, я в этом ничего не понимаю!
   
— А ничего и не нужно понимать! Взгляни на этого старика… Какое почтение он внушает… А этот молодой красавец, видишь, какой гордец? Как он в себе уверен? Кстати, похож на тебя… Ну надо же… То же высокомерие, те же раздутые ноздри…
   
— Да ну? Ты находишь его красивым?
   
— Вообще-то рожа у него та еще…
   
— Его шляпа портит…
   
— Ну да, конечно… Ты прав, — улыбнулась она. — Все дело в шляпе… — А этот вот череп вообще потрясный! Он как будто издевается над нами, бросает вызов: «Эй… Глядите, ребята… Вот что вас ждет…»
   
— Покажи.
   
— Вот. Но мне больше всего нравятся его портреты, а легкость, с которой он их писал, просто убивает. В путешествии картины служили Дюреру разменной монетой: твое умение против моего, твой портрет в обмен на обед, на четки, на безделушку для жены, на плащ из заячьих шкурок… Мне бы понравилось жить в те времена… Я считаю натуральный обмен гениальной экономической системой…
   
— Ну так все-таки, чем закончилась эта история? Он вернул назад свои деньги?
   
— Да, но какой ценой… Толстуха Маргарита относится к нему с высокомерной спесью, эта идиотка даже отвергнет портрет отца, который он написал специально для нее… Кстати, Альбрехт мгновенно обменял его на простыню! Кроме того, он вернулся домой совсем больным — подцепил какую-то дрянь на морском берегу, когда смотрел на кита, — кажется, болотную лихорадку… Эй, смотри, машина освободилась…
   
Он со вздохом поднялся.