1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
— Ну вот что, — хмурясь, сказал Пол, — не   вздумай из-за этого надрывать себе душу, слышишь?      

— Что же мне прикажешь, радоваться? — вспылив,   накинулась она на сына.      

— Нечего делать из этого трагедию, только и   всего, — возразил он.      

— Дурак он!.. Дурной мальчишка! — воскликнула она.      

— В форме он будет прекрасно выглядеть, —   раздраженно сказал Пол.      

Мать яростно на него набросилась.      

— Ах, вот как! — крикнула она. — Чтоб глаза   мои его не видели!      

— Ему бы в кавалерийский полк. Будет жить в свое   удовольствие и выглядеть будет шикарно.      

— Шикарно… шикарно!.. уж куда шикарней!.. обыкновенный   солдат!      

— Ну, а я кто? — сказал Пол. — Обыкновенный   канцелярист.      

— Это очень много, мой мальчик! — воскликнула   мать, она была уязвлена.      

— Как так?      

— По крайней мере ты человек, а не пешка в красном   мундире.      

— Я бы не прочь носить красный мундир… или темно-синий,   он бы мне больше подошел… если б только мной не слишком командовали.      

Но мать уже не слушала его.      

— Надо же, только начал продвигаться по службе… мог бы   начать продвигаться… несносный мальчишка… идет и губит всю свою жизнь. А после   армии ну какой из него будет толк?      

— Его могут отлично вымуштровать, — сказал Пол.      

— Вымуштровать!.. Вышибут из него последние мозги.   Солдат!.. обыкновенный солдат!.. просто-напросто кукла, которая двигается по   команде. Ну и ну!      

— Не понимаю, почему ты так огорчаешься, — сказал   Пол.      

— Где ж тебе понять. Зато я понимаю. — И,   переполненная горем и гневом, она откинулась в кресле, оперлась подбородком на   руку, которую поддерживала другой рукой.      

— А в Дерби поедешь? — спросил Пол.      

— Да.      

— Толку не добьешься.      

— Там видно будет.      

— Дала бы ему лучше остаться в армии. Для него это   самое подходящее.      

— Ну конечно! — воскликнула мать. — Уж ты-то   знаешь, что ему подходит!      

Она собралась и первым же поездом отправилась в Дерби,   повидала сына и сержанта его части. Но все без толку.      

Вечером, когда Морел обедал, она вдруг сказала:      

— Мне сегодня пришлось съездить в Дерби.      

Углекоп поднял глаза, на чумазом лице сверкнули белки.      

— Вот как, лапушка? С чего это ты?      

— Да из-за Артура!      

— А-а… чего ж такое опять?      

— Всего-навсего записался в армию.      

Морел положил нож, выпрямился на стуле.      

— Нет, — сказал он. — Не может такого быть!      

— И завтра отправляется в Олдершот.      

— Ну и ну! — воскликнул Морел. —   Чудеса! — Он задумался на миг, хмыкнул и опять принялся за еду. Вдруг лицо   его исказилось гневом. — Чтоб ноги его больше не было в моем доме, —   заявил он.      

— Придумал! — вскричала миссис Морел. — Такое   сказать!      

— Верно говорю, — повторил Морел. — Раз его   дернула нелегкая записаться в солдаты, пускай дальше сам о себе заботится. От   меня ему больше подмоги не видать.      

— Можно подумать, ты ему много раньше помогал, —   сказала она.      

В этот вечер Морел даже постыдился пойти в пивную.      

— Ну, ты ездила? — спросил Пол, придя домой.      

— Ездила.      

— И удалось с ним повидаться?      

— Да.      

— Что же он сказал?      

— Когда я уходила, он расплакался.      

— Хм!      

— И я тоже заплакала, так что нечего хмыкать!      

Миссис Морел волновалась за сына. Она знала, армия не   придется ему по вкусу. Так и получилось. Дисциплина была ему невыносима.      

— Но доктор говорит, Артур прекрасно сложен, почти   идеально, — не без гордости сказала она Полу. — У него все мерки   правильные. И знаешь, он хорош собой.      

— Он замечательно хорош собой. Но девушки не так за ним   бегают, как за Уильямом, правда?      

— Да. У него характер другой. Он весь в отца,   безответственный.      

Желая утешить мать. Пол теперь не так часто уходил на ферму   Ливерсов. И на осенней выставке студенческих работ в Замке он выставил два   этюда: акварель — пейзаж и масло — натюрморт, и за оба получил первый приз. Он   был рад и счастлив.      

— Ма, как по-твоему, что мне присудили за мои   работы? — спросил он однажды вечером, вернувшись домой. По глазам сына   миссис Морел видела, что он рад. И покраснела от удовольствия.      

— Откуда же мне знать, мой мальчик!      

— Первый приз за те стеклянные кувшины…      

— Хм!      

— И первый приз за тот набросок на Ивовой ферме.      

— За оба первый?      

— Да.      

— Хм!      

Она сидела розовая, сияющая, хотя так ничего и не сказала.      

— Славно, — сказал он. — Правда?      

— Правда.      

— Отчего ж ты не превозносишь меня до небес?      

Мать рассмеялась.      

— Мне трудно было бы стащить тебя обратно на   землю, — ответила она.      

И однако, она была безмерно рада. Когда-то Уильям приносил   ей свои спортивные трофеи. Она и по сей день хранила их и не смирилась с его   смертью. Артур красивый… по крайней мере превосходный образчик, и к тому же   сердечный, великодушный, и, возможно, в конце концов все у него образуется. А   вот Пол должен отличиться. Она очень в него верила, тем больше, что сам он и не   подозревал о своих возможностях. Он может многого достичь. Ее жизнь была богата   надеждой. Она еще увидит, как сбудутся ее мечты. Ее усилия не напрасны.      

За время выставки миссис Морел несколько раз тайно от Пола   побывала в Замке. Она бродила по длинной зале, рассматривала другие картины.   Да, они хороши. Но не хватает им чего-то такого, что утолило бы ее душу. Иным   она завидовала, так они были хороши. Подолгу смотрела, пытаясь найти в них   какой-нибудь недостаток. И вдруг ее осенит, сердце так и заколотится. Это же   картина Пола! Она знала ее, как если б картина запечатлена была у нее в сердце.      

«Имя — Пол Морел — Первая премия».      

Так странно это выглядело здесь, на людях, на стенах Галереи   Замка, где столько картин она повидала на своем веку. И она огляделась, заметил   ли кто-нибудь, что она опять перед тем же полотном.      

Но она была исполнена гордости. И глядя на хорошо одетых   дам, что возвращались к себе в усадьбу, говорила про себя:      

— Да, вы и важные, и нарядные… но еще вопрос, получил   ли ваш сын в Замке два первых приза.      

И она шла дальше, самая гордая маленькая женщина в   Ноттингеме. И Пол чувствовал, что-то он уже для нее сделал, пусть даже и такую   малость. Вся его работа — ее достояние.      

Однажды, войдя в ворота Замка, он столкнулся с Мириам. Они   виделись в воскресенье, и он не ожидал встретить ее в городе. Она была не одна,   и ее спутница поразила Пола — блондинка с угрюмым лицом и вызывающей осанкой.   Странно, какой маленькой показалась ссутулившаяся в вечной своей задумчивости   Мириам подле этой женщины с великолепными плечами. Мириам испытующе   вглядывалась в Пола. Он не сводил глаз с незнакомки, а та не обратила на него   ни малейшего внимания. Мириам увидела, как взыграло в нем его мужское начало.      

— Здравствуй! — сказал он. — Ты не говорила,   что собираешься в город.      

— Да, — почти виновато отвечала она. — Я   приехала с отцом на конскую ярмарку.      

Пол посмотрел на ее спутницу.      

— Я тебе рассказывала о миссис Доус, — сказала   Мириам, она даже охрипла от волнения. — Клара, ты не знакома с Полом?      

— Кажется, я его уже видела, — равнодушно ответила   Клара, обмениваясь с ним рукопожатием. У нее были презрительные серые глаза,   кожа цвета светлого меда и полные губы, верхняя чуть вздернута то ли в знак   презренья ко всем мужчинам, то ли от нетерпеливой жажды поцелуя, скорей первое.   И голова надменно вскинута, должно быть, тоже из презренья к мужской половине   человечества. На ней была большая несуразная шляпа из черного бобра и нарочито,   до вычурности простого покроя платье, которое делало ее похожей на куль. Была   она явно бедна и не обладала особым вкусом. Мириам обычно выглядела мило.      

— Где же вы меня видели? — спросил Пол.      

Она глянула на него, будто не собираясь удостоить ответом. А   потом сказала:      

— Вы шли с Луи Трейверс.      

Луи была одна из спиральщиц на фабрике.      

— А вы ее знаете? — спросил Пол.      

Никакого ответа. Он повернулся к Мириам.      

— Куда вы идете? — спросил он.      

— В Замок.      

— Каким поездом ты поедешь домой?      

— Я не поездом, я еду с отцом. Может быть, и тебе с   нами поехать? В котором часу ты освободишься?      

— Знаешь, сегодня не раньше восьми, черт подери!      

И женщины тотчас пошли дальше.      

Пол вспомнил, что Клара Доус дочь давнишней приятельницы   миссис Ливерс. Мириам свела с ней знакомство, потому что прежде она работала   старшей над спиральщицами у Джордана, а ее муж, кузнец Бакстер Доус, мастерил   металлические части для протезов и прочее в этом роде. Мириам надеялась через   Клару стать ближе к фабрике и лучше представить, каково там положение Пола. Но   миссис Доус жила отдельно от мужа и занялась правами женщин. Считалось, что она   умная. Пола это заинтересовало.      

Бакстера Доуса он знал и не любил. Тому было года тридцать   два. Он иногда проходил через комнату, где сидел Пол, — крупный, хорошо   сложенный, красивый, он тоже сразу бросался в глаза. Какое-то было своеобразное   сходство между ним и его женой. Та же светлая кожа с золотистым оттенком.   Светло-каштановые волосы, да еще у мужа золотистые усы. И та же вызывающая   манера держаться и осанка. Но заметна и разница. Глаза у Бакстера темно-карие,   бегающие, распутные. Они были чуть навыкате, и так странно нависали над ними   веки, что взгляд казался ненавидящим. Рот тоже чувственный. И во всей повадке   наглый вызов, словно он готов сбить с ног всякого, кто посмотрит на него   неодобрительно, — быть может, потому, что в душе он и сам себя не одобрял.      

Пола он возненавидел с первого же дня. Поймав на себе его   бесстрастный, оценивающий взгляд художника, он пришел в ярость.      

— Чего уставился? — глумливо и угрожающе рявкнул   он.      

Пол отвел глаза. Но кузнец имел обыкновение стоять у   конторки и разговаривать с Пэплуотом. Речь его, пересыпанная ругательствами,   выдавала грубость натуры. И опять он поймал на себе неприязненный, осуждающий   взгляд юноши. И круто повернулся, как ужаленный.      

— Чего уставился, прыщ на ровном месте? — прорычал   он.      

Пол чуть пожал плечами.      

— Ах ты… — заорал кузнец.      

— Отстань от него, — умиротворяюще сказал Пэплуот,   в тоне его слышалось: брось, он просто «тряпка», что с такого возьмешь.      

С тех пор всякий раз, как кузнец проходил по комнате. Пол   глядел на него все с тем же неодобрительным любопытством и успевал отвести   глаза прежде, чем встретиться с ним взглядом. Доуса это бесило. И они молча   ненавидели друг друга.      

Детей у Клары Доус не было. Когда она ушла от мужа, семьи не   стало и она поселилась у матери. Доус стал жить у своей сестры. В том же доме   жила сестра его зятя, и откуда-то Пол знал, что эта девушка, Луи Трейверс,   теперь его любовница. То была дерзкая, развязная бабенка, она насмешничала над   Полом и, однако, заливалась краской, если он после работы шел с ней до станции.      

В следующий раз он пошел повидаться с Мириам в субботу   вечером. Она ждала его и зажгла в гостиной камин. Остальные, кроме матери, отца   и младших детей, ушли из дому, и в гостиной они оказались вдвоем. Комната была   длинная, низкая и уютная. На стене висели три его маленьких наброска, а на   каминной полке его фотография. На столе и на высоком старом фортепиано розового   дерева стояли кувшины с разноцветными листьями. Он сел в кресло, Мириам   пристроилась на коврике перед камином у его ног. Опустилась на колени, будто в   молитве, и на ее красивом задумчивом лице играли теплые отсветы пламени.      

— Как тебе показалась миссис Доус? — спокойно   спросила она.      

— Она не очень-то приветлива, — ответил Пол.      

— Но, по-твоему, она красивая, да? — глухо   спросила Мириам.      

— Да… сложена хорошо. Но ни капли вкуса. Кое-что мне в   ней нравится. А у нее правда тяжелый характер?      

— Не думаю. По-моему, просто ей муторно.      

— Почему?      

— Ну… а тебе понравилось бы на всю жизнь оказаться   связанным с таким вот Бакстером?      

— Чего ради тогда она выходила за него замуж, если он   так скоро ей опротивел?      

— Чего ради! — с горечью повторила Мириам.      

— И, на мой взгляд, они подходящая парочка, она ему не   уступит, — сказал Пол.      

Мириам склонила голову.      

— Вот как? — насмешливо вопросила она. — С   чего ты взял?      

— Погляди на ее рот… он создан для страсти… а посадка   головы… — Он откинул голову так же вызывающе, как Клара.      

Мириам наклонилась еще ниже.      

— Верно, — сказала она.      

Посидели молча, он задумался о Кларе.      

— А что тебе в ней понравилось? — спросила Мириам.      

— Не знаю… кожа, и весь ее склад… и ее… не знаю…   какая-то в ней есть неистовость. Я вижу ее как художник, вот и все.      

— Понятно.      

Он удивлялся, ну почему Мириам так странно пристроилась на   коврике и такая она грустная. Его взяла досада.      

— А вот тебе она не нравится, да? — спросил он   девушку.      

Мириам подняла на него большие, ослепительно черные глаза.      

— Нравится, — ответила она.      

— Нет… не может быть… по-настоящему нет.      

— Ну и что? — медленно промолвила Мириам.      

— Да не знаю… может, она потому тебе нравится, что у   нее зуб против мужчин.      

Скорее, еще и поэтому миссис Доус понравилась ему самому, но   он-то этого не понял. Опять они сидели молча. Пол хмурил брови, что вошло у   него в привычку, особенно когда он бывал с Мириам. Ее пугали эти морщины,   хотелось разгладить его лоб. Казалось, это печать человека, который живет в   Поле Мореле, но ей чужд.      

Среди листьев в кувшине были и алые ягоды. Пол дотянулся,   сорвал несколько веточек.      

— Почему, если приколоть к твоим волосам красные ягоды,   ты станешь похожа на колдунью или на жрицу, но вовсе не на гуляку?      

Мириам засмеялась, в смехе явственно звучала боль.      

— Не знаю, — сказала она.      

Горячими, сильными руками он беспокойно крутил веточку.      

— Ну отчего ты не можешь посмеяться? — сказал   он. — Ты никогда не смеешься попросту, весело. Ты смеешься только   чему-нибудь странному, несообразному и как-то так, будто тебе от смеха больно.      

Мириам понурилась, словно он ее бранил.      

— Ну что бы тебе хоть раз посмеяться надо мной… ну хоть   разок. Я чувствую, нам стало бы легче дышать.      

— Но… — Мириам посмотрела на него испуганно, как бы   через силу. — Я же смеюсь над тобой… конечно, смеюсь.      

— Никогда! Вечно какая-то напряженность. Когда ты   смеешься, мне плакать хочется. Этот смех словно знак, что ты страдаешь. Ты   самую душу мою заставляешь хмуриться, погружаешь меня в горькие мысли.      

Медленно, безнадежно Мириам покачала головой.      

— Но я совсем этого не хочу, — сказала она.      

— С тобой я вечно такой возвышенный, будь оно все   неладно! — крикнул Пол.      

Мириам молчала, думала: «А что ж ты не станешь другим?»      

Но он видел ее поникшую, печальную и, казалось, разрывался   надвое.      

— Понимаешь, сейчас осень, — сказал он, — в   такую пору всякий себя чувствует бесплотным духом.      

И опять они молчали. Присущая их встречам странная печаль   бесконечно волновала Мириам. Пол ей казался прекрасным — глаза его темнели,   становились глубокие-глубокие, как бездонные колодцы.      

— Ты делаешь меня таким возвышенным! — пожаловался   он. — А я не хочу быть возвышенным.      

Чуть причмокнув, она вынула изо рта палец и глянула на Пола   едва ли не с вызовом. Но все равно в ее огромных темных глазах раскрывалась ее   беззащитная душа и во всем ее облике ощущался тоскливый призыв. Если бы мог он   поцеловать ее поцелуем возвышенным и чистым, он поцеловал бы. Но так он не мог   ее поцеловать, а по-другому с нею, казалось, невозможно. И она томилась по   нему.      

Он коротко засмеялся.      

— Ну ладно, — сказал он. — Возьми французский   учебник и займемся… займемся Верленом.      

— Хорошо, — глухо, почти смиренно сказала Мириам.      

Она встала и взяла книги. И такая жалость всколыхнулась в   нем, когда он посмотрел на ее нервные, красноватые руки, так отчаянно хотелось   утешить ее, поцеловать. Но ведь не смел он… или не мог. Что-то его удерживало.   Его поцелуи были для нее грешны. До десяти они-читали, потом пошли в кухню, и с   ее отцом и с матерью Полу опять стало весело. Темные глаза его блестели, в нем   было какое-то особое обаяние.      

Когда он пошел в сарай за своим велосипедом, оказалось,   передняя шина проколота.      

— Принеси в каком-нибудь кувшине немного воды, —   сказал он Мириам. — Вернусь я поздно, и мне здорово влетит.      

Он засветил фонарь-«молнию», снял куртку, перевернул   велосипед и поспешно принялся за починку. Мириам принесла миску с водой и, стоя   рядом, следила за его работой. Она любила смотреть на его руки, когда они   заняты делом. Он такой гибкий и сильный, и даже когда спешит, в движениях его   чувствуется какая-то особая непринужденность. За работой он, похоже, забыл о   ней. А ей так нравится, когда он чем-то увлечен. Хорошо бы провести руками по   его бокам. Ей всегда хотелось его обнять, но только пока в нем самом не   пробудилось желание.      

— Ну вот! — сказал он, порывисто   поднявшись. — Ты бы могла сделать быстрей?      

— Нет! — со смехом ответила Мириам.      

Он распрямился. Стоял к ней спиной. Она положила руки ему на   бока и быстро провела сверху вниз.      

— Какой ты большой! — сказала она.      

Пол засмеялся, что-то в ее голосе его покоробило, но под ее   руками огненная волна взмыла у него в крови. Казалось, это начало в нем ей   невдомек. Словно он неодушевленный предмет. Всегда ей невдомек, что он мужчина.      

Он включил велосипедный фонарик, приподнял и с силой опустил   машину на пол сарая, проверяя, крепки ли шины, и застегнул куртку.      

— Все в порядке! — сказал он.      

Мириам попробовала тормоза, зная, что они неисправны.      

— Тебе их починили? — спросила она.      

— Нет!      

— Но почему же?      

— Задний еще немного действует.      

— Но ведь это опасно.      

— Можно затормозить пальцем ноги.      

— Хорошо бы ты отдал их в починку, — пробормотала   она.      

— Не беспокойся… приходи завтра к чаю, вместе с   Эдгаром.      

— Прийти?      

— Ну да… часа в четыре. Я выйду вам навстречу.      

— Хорошо.      

Она была довольна. По темному двору они прошли к воротам.   Пол глянул на дом через незавешенные окна кухни, в теплом свете увидел головы   мистера и миссис Ливерс. Таким уютом повеяло. А впереди дорога меж сосен   черным-черна.      

— До завтра, — сказал он и вскочил на велосипед.      

— Поосторожней, ладно? — взмолилась Мириам.      

— Ладно.      

Голос его уже донесся из темноты. Мириам постояла, следя за   лучом его фонарика, что стремительно исчезал во мраке, укрывавшем землю. И медленно-медленно   пошла к дому. Над лесом катил Орион, позади едва видный мелькал его пес. Весь   мир вокруг был полон тьмы и тишины, лишь слышалось, как в стойлах дышит скот.   Мириам истово помолилась — пусть сегодня ночью с Полом ничего не случится.   Часто, расставшись с ним, она не спала, тревожилась, не зная, добрался ли он   домой в целости и сохранности.      

Он съезжал на велосипеде с холмов. По скользкой от грязи   дороге приходилось пускать машину своим ходом. Приятно было, когда велосипед   катится со второго, более крутого склона, «Давай-давай!» — сказал он. Это было   небезопасно, ведь во тьме у подножья холма крутой поворот, да еще пивные   фургоны с пьяными, уснувшими возчиками. Казалось, велосипед падает под ним, и   любо ему было. Безрассудством мужчина мстит своей женщине. Чувствует, что его   не ценят, вот и рискует погубить себя, лишь бы вконец ее обездолить.      

Он несся вперед и вперед, и звезды над озером, серебро на   черни, казалось, скачут, будто кузнечики. Потом начался длинный подъем к дому.      

— Смотри, мама! — сказал он и бросил ей на стол   ягоды и листья.      

Мать только хмыкнула, посмотрела на них и опять отвернулась.   Она сидела одна и, как всегда, читала.      

— Ведь, правда, хороши?      

— Да.      

Он понимал, она на него сердится. Чуть погодя он сказал:      

— Завтра к чаю придут Эдгар и Мириам.      

Она молчала.      

— Ты не против?      

Она все молчала.      

— Или против? — спросил он.      

— Ты же знаешь, против я или нет.      

— Мне непонятно, почему ты против. У меня полно   угощений.      

— Вот как?      

— Ну почему тебе жалко для них чаю?      

— Кому это я пожалела чаю?      

— Ну чего ты ощетинилась?      

— Ох, пожалуйста, замолчи! Ты пригласил ее на чай,   этого вполне достаточно. Она придет.      

Он обозлился на мать. Он понимал, это она из-за Мириам. Он   сбросил башмаки и пошел спать.      

Назавтра, во второй половине дня. Пол пошел встретить друзей.   Обрадовался, увидев их еще издали. Домой они пришли около четырех. Всюду было   по-воскресному чисто и чинно. Миссис Морел сидела в черном платье и черном   фартуке. Она поднялась навстречу гостям. Эдгара приняла радушно, а с Мириам   была холодна и недружелюбна. Но Полу показалось, что в коричневом кашемировом   платье девушка выглядит очень мило.      

Он помог матери приготовить чай. Мириам с удовольствием   предложила бы свои услуги, но побоялась. Пол, можно сказать, гордился своим   домом. Считал, что у дома теперь есть свое лицо. Стулья всего лишь деревянные и   диван старый. Зато каминный коврик и подушки уютные; на стенах эстампы в   хорошем вкусе; все просто, без затей, и много книг. Никогда он нисколько не   стыдился своего дома, а Мириам — своего, потому что оба были такие, как надо, и   теплые. И потом он гордился накрытым столом: чашки прелестные, скатерть тонкая.   Не важно, что ложки не серебряные, а рукоятки ножей не костяные, все выглядит   так мило. Пока дети подрастали, миссис Морел искусно вела скромное хозяйство,   так что тут не было ничего лишнего и неуместного.      

Мириам немного поговорила о книгах. Тут она всегда   чувствовала себя уверенно. Но миссис Морел держалась неприветливо и скоро   обратилась к Эдгару.      

Поначалу Эдгар и Мириам садились в церкви на места, принадлежащие   миссис Морел. Сам Морел в церковь не ходил, предпочитал пивную. Миссис Морел,   маленькая предводительница, садилась во главе их семейного огороженного места,   Пол — с другого конца, и поначалу Мириам — рядом с ним. Тогда храм становился   родным домом. Он был красивый, с темными скамьями, с тонкими изящными   колоннами, и всюду цветы. С детства Пол видел здесь тех же людей на тех же   местах. Так сладко и утешительно было полтора часа сидеть рядом с Мириам и   вблизи матери, соединяя две свои любви чарами храма. И ему становилось тепло, и   душа наполнялась вместе счастьем и верой. Потом он шел с Мириам домой, а миссис   Морел проводила остаток вечера со своей старой приятельницей, миссис Берне. И   как же обострены были все чувства Пола во время этих вечерних прогулок с   Эдгаром и Мириам. Проходя вечером мимо шахт, подле ламповой, подле высоких   копров и верениц вагонеток, мимо неспешно, точно тени крутящихся крыльев   ветряной мельницы, он неизменно испытывал острое, почти нестерпимое ощущение,   что Мириам рядом.      

Она не слишком долго занимала скамью Морелов. Ее отец опять   купил место для своего семейства. Оно находилось под маленькими хорами,   напротив скамьи Морелов. Когда Пол с матерью приходили в церковь, скамья   Ливерсов неизменно пустовала. Пол пугался, а вдруг Мириам не придет — от них   сюда такая даль, и воскресенья нередко выдаются дождливые. Но часто она   появлялась, совсем уже поздно, шла большими шагами, опустив голову, лицо скрыто   полями темно-зеленой бархатной шляпы. Она садилась напротив, и лицо ее всегда   оставалось в тени. Но, увидав ее там. Пол с необычайной остротой ощущал, будто   сама душа его затрепыхалась в груди. Это было не то волнение, счастье,   гордость, что наполняли его, когда он сопровождал мать; но чувство еще   поразительней, какое-то нечеловеческое, доведенное болью до такого напряжения,   будто он стремится к чему-то недостижимому.      

В ту пору он начал сомневаться в учении церкви. Ему   исполнился двадцать один год, Мириам — двадцать. Она начала страшиться весны:   такой он становился необузданный и без конца ее обижал. Всю дорогу он   безжалостно сокрушал ее верования. Эдгар же этим наслаждался. По натуре он был   достаточно бесстрастен и настроен критически. А Мириам страдала, ей было   невыносимо больно, когда тот, кого она любила, своим острым, как нож, умом подвергал   сомнению веру, в которой она жила, которой руководствовалась, которая была   самой ее сутью. Но Пол ее не щадил. Он был безжалостен. И если они оказывались   одни, становился еще свирепей, словно готов был погубить ее душу. Он до тех пор   обескровливал ее верования, пока она едва не теряла сознание.      

«Она торжествует, когда уводит его от меня… торжествует… —   восклицала в сердце своем миссис Морел, когда Пол уходил. — Она не как все   женщины, она даже мою долю в нем не может мне оставить. Хочет его поглотить.   Хочет заставить его раскрыться, чтоб поглотить целиком, чтоб ничего от него не   осталось, даже для него самого. Он никогда не будет независимым мужчиной, она   его поглотит». Так мать сидела, и бунтовала, и горько размышляла.      

А Пол, возвращаясь домой после прогулок с Мириам, был вне   себя от муки. Он несся как одержимый, сжав кулаки, кусая губы. С ходу   остановится у изгороди, на несколько минут замрет. И окажется лицом к лицу с   огромным провалом тьмы, а на черных склонах светятся крохотные огоньки, а в   самом низу, у подножья ночи, неровный отсвет шахты. Таинственно все и грозно.   Почему он так истерзан, совсем сбит с толку, не в силах двинуться с места?   Почему там, дома, страдает мать? Он знал, она страдает отчаянно. Но почему она   должна страдать? И почему при мысли о матери он ненавидит Мириам и так   безжалостен к ней? Если Мириам причина страданий его матери, значит, он   возненавидит Мириам — а ненавидеть ее ему так легко. Почему она сделала его   неуверенным в себе, нестойким, каким-то неопределенным, будто у него нет   прочной защитной оболочки, которая помешала бы ночи и пространству вломиться в   него? Как ненавистна ему Мириам! А следом — какой прилив нежности и смирения!      

И он опять рванется, кинется домой. Мать увидит следы   мучений у него в лице и ничего не скажет. Но он должен, должен был заставить ее   с ним заговорить. И тогда она рассердится — зачем ходил с Мириам в такую даль.      

— Ну почему ты ее не любишь, ма? — в отчаянии   спрашивал он.      

— Сама не знаю, мой мальчик, — жалобно отвечала   мать. — Я старалась ее полюбить, поверь. Старалась опять и опять, но не   могу… не могу я!      

И безотрадно и безнадежно было ему между ними двумя.      

Весной стало совсем худо. Пол был в постоянном напряжении,   изменчив, безжалостен. И решил держаться подальше от Мириам. Потом наступали   часы, когда он знал, она его ждет. Мать видела, что он не находит себе места.   Все валилось у него из рук. Будто какая-то сила притягивала его душу к Ивовой   ферме. И тогда, ни слова не сказав, он надевал шапку и уходил. И мать знала, он   от нее ушел. Он же, едва оказавшись на знакомой дороге, вздыхал с облегчением.   А рядом с Мириам опять становился безжалостен.      

Однажды мартовским днем он лежал на берегу Незермира, а   Мириам сидела рядом. День был сверкающий, бело-синий. Большие облака, такие   ослепительные, плыли над головой, а тени крались по воде. И просветы в небе   ясно, холодно синели. Пол лежал на спине в прошлогодней траве и смотрел в небо.   Смотреть на Мириам не было сил. Казалось, она желает его, и он сопротивлялся.   Он все время сопротивлялся. Он желал отдать ей свою страсть и нежность и не   мог. Он чувствовал, она желает не его, но душу его, извлеченную из тела. Чрез   какой-то соединяющий их канал она впитывает всю его силу и энергию. Не желает   она идти ему навстречу, чтобы их было двое, чтобы они были вместе — мужчина и   женщина. Она хочет впитать его всего в себя. Это доводило его до напряжения,   подобного безумию, которое влекло, как наркотик.      

Он рассуждал о Микеланджело. А Мириам слушала, слушала с   таким чувством, будто прикасается пальцами к самой трепещущей плоти, к самом   сердцевине жизни. И это утоляло некую сокровенную жажду. Но под конец она   испугалась. Вот он лежит, весь в напряженном поиске, и голос его постепенно   наполняет ее страхом — такой он ровный, будто и не человеческий, словно в   бреду.      

— Довольно, помолчи, — взмолилась она, положив   руку ему на лоб.      

Он лежал совсем неподвижно, казалось, не в силах   шевельнуться, как бы отторгнутый от собственного тела.      

— Почему замолчать? Ты устала?      

— Да, и тебя это изнуряет.      

Он понял, коротко засмеялся.      

— Однако ты всегда доводишь меня до этого, —   сказал он.      

— Я совсем этого не хочу, — еле слышно промолвила   Мириам.      

— Только тогда, когда зашла слишком далеко и   чувствуешь, что не в силах это вынести. Но бессознательно ты всегда требуешь от   меня именно этого. Вероятно, мне и самому это нужно.      

И он продолжал, все так же безжизненно:      

— Если б только тебе нужен был я сам, а не то, что я   тебе выкладываю!      

— Мне-то! — с горечью воскликнула она. — Мне!   Да разве ты позволил бы завладеть тобою?      

— Значит, виноват я, — сказал Пол, беря себя в   руки, потом встал и заговорил о каких-то пустяках. Он чувствовал, что непрочно   стоит на земле. И смутно ненавидел за это Мириам. И понимал, что ничуть не   меньше виноват сам. Но все равно ее ненавидел.      

Однажды вечером, примерно в эту пору, он шел с Мириам по   дороге к дому. Они стояли у выпаса, примыкающего к лесу, не в силах расстаться.   Взошли звезды, но и облака смыкались. Меж ними на западе оба высмотрели свое   созвездие — Орион. Оно сверкнуло на миг драгоценными каменьями, и пес бежал   низко, с трудом продираясь сквозь облачную пену.      

Орион был для них главным меж созвездий. В странные,   переполненные волнением часы они вглядывались в него, пока им не начинало   казаться, будто и сами они обитают на каждой из его звезд. Но в этот вечер Пол   был угрюм и капризен. И Орион в его глазах был просто созвездие как созвездие.   Он противился звездным чарам и волшебству. Мириам внимательно присматривалась к   настроению возлюбленного. Но он не выдал себя ни единым словом, пока не   наступила минута расставанья, когда, мрачно нахмурясь, он смотрел на   сгрудившиеся в небе облака, за которыми, должно быть, спокойно шествовал   величавый Орион.      

Назавтра у него дома предполагалась небольшая вечеринка,   звана была и Мириам.      

— Я не выйду тебе навстречу, — сказал он.      

— Ну что ж, — медленно сказала она, — не   очень-то это мило с твоей стороны.      

— Да нет… просто моим это не по душе. Они говорят, я   тебя люблю больше, чем их. Ты ведь понимаешь, правда? Ты же знаешь, мы с тобой   просто друзья.      

Мириам была удивлена и оскорблена за него. Эти слова дались   ему нелегко. Она ушла, хотелось избавить его от дальнейшего унижения. Мелкий   дождик брызнул ей в лицо, когда она шла по дороге. Оскорбленная до глубины   души, она презирала и Пола — колеблется от каждого слова тех, чье мнение для   него весомо. И, не отдавая себе в том отчета, она всем своим существом чуяла,   что он пытается от нее уйти. Но никогда бы себе в этом не призналась. Она его   жалела.      

В ту пору Пол стал важной персоной на предприятии Джордана.   Пэплуот завел собственное дело, и Пол теперь был старшим над спиральщиками. К   концу года, если работа будет идти успешно, ему повысят жалованье до тридцати   шиллингов в неделю.      

По-прежнему в пятницу вечером Мириам приходила на урок   французского. Пол уже не бывал так часто на Ивовой ферме, и при мысли, что ее   образованию приходит конец, Мириам горевала; к тому же, несмотря на разлад, им   так хорошо было вместе. И они читали Бальзака, писали сочинения и чувствовали   себя людьми высокообразованными.      

Вечер пятницы у углекопов был вечером получки. Морел «рассчитывался»,   делил деньги, выданные на забой — либо в Новой гостинице в Бретти, либо у себя   дома, — смотря по желанию своих сотоварищей. Баркер заделался   трезвенником, так что теперь расчеты происходили в доме Морела.      

Энни, которая прежде учительствовала вдали от дома, теперь   вернулась. Она все еще сохранила мальчишеские ухватки, притом она была   помолвлена и собиралась замуж. Пол изучал композицию.      

По пятницам Морел вечерами всегда бывал отлично настроен,   разве что жалованье за неделю оказывалось мизерным. Едва пообедав, он суматошно   готовился мыться. Когда мужчины рассчитывались, женщины из приличия выходили.   Не полагалось им подглядывать за мужчинами, когда они заняты таким истинно   мужским делом, как расчеты меж сотоварищами, и еще — не положено им знать, сколько   кто заработал. Так что, пока отец плескался в каморке при кухне, Энни уходила   провести часок с соседкой. А миссис Морел пекла хлеб.      

— Двери затвори! — яростно прорычал Морел.      

Энни захлопнула за собой дверь и была такова.      

— Только попробуй опять открыть дверь, покуда я моюсь,   схлопочешь в зубы, — пригрозил он, весь окутанный мыльной пеной. При этих   словах Пол с матерью нахмурились.      

Вскоре он выбежал из чулана, мыльная вода стекала с него, и   он дрожал от холода.      

— Мать честная! — крикнул он. — Да где ж мое   полотенце?      

Полотенце висело на спинке стула, у огня, чтоб согрелось, не   то бы Морел разбушевался и стал их поносить. Он присел на корточки перед жарким   огнем, торопясь обсохнуть.      

— Бр-рр-р! — продолжал он, делая вид, будто все   еще дрожит от холода.      

— Да перестань, что ты как маленький! — сказала   миссис Морел. — Вовсе здесь не холодно.      

— А ты разденься догола и вымойся в этом чулане, —   сказал Морел, вытирая голову, — там что в леднике!      

— Я-то не стала бы поднимать столько шуму, —   отвечала жена.      

— Ясно, ты бы хлопнулась тут замертво, будто чурка.      

— А почему это чурка мертвей всего прочего? — с   любопытством спросил Пол.      

— Кто ж его знает… присловье такое, — отвечал   отец. — А только сквознячище там, в чулане, так и продувает между ребер,   будто через решетку.      

— Ну, тебя не больно продуешь, — сказала миссис   Морел.      

Морел уныло оглядел свои бока.      

— Меня-то! — воскликнул он. — Да я что кролик   ободранный. У меня вон все кости выпирают.      

— Хотела бы я знать, где они у тебя выпирают, —   возразила жена.      

— Да везде-е! Мешок костей я, вот чего.      

Миссис Морел рассмеялась. У него до сих пор было   замечательно молодое тело, мускулистое, безо всякого жира. Кожа гладкая и   чистая. Можно бы подумать, это тело мужчины, которому и тридцати нет, вот   только слишком много синих шрамов, будто следы татуировки, где угольная пыль   забилась под кожу, да еще грудь слишком волосатая. Но он уныло провел ладонями   по бокам. Он был совершенно уверен, что раз он не оброс жирком, значит, тощ,   как голодная крыса.      

Пол взглянул на тяжелые, темные, заскорузлые руки отца со   сломанными ногтями, поглаживающие безупречно гладкую кожу на боках, и   несоответствие это его ошеломило. Так странно, что это одна и та же плоть.      

— У тебя, наверно, раньше прекрасная была   фигура, — сказал он отцу.      

— Ха! — воскликнул углекоп и огляделся испуганно и   робко, совсем по-детски.      

— Это правда! — воскликнула миссис Морел. —   Если б только он не съеживался весь, будто стараясь забиться в щель.      

— У меня! — воскликнул Морел. — У меня   хорошая фигура! Да я всегда был сущий скелет.      

— Ты что! — воскликнула жена.      

— Вот те крест! — сказал он. — Ты таким   только меня и видела, я ж так камнем и качусь под уклон.      

Жена сидела и смеялась.      

— У тебя железный организм, — сказала она, —   и если главное — тело, тебе было дано как никому. Ты бы видел его молодым! —   вдруг крикнула она Полу и поднялась, изобразила, какая великолепная осанка была   когда-то у мужа.      

Морел застенчиво на нее смотрел. Он опять увидел прежнюю ее   страсть к нему. Вот что на миг вспыхнуло в жене. Он был смущен, и оробел, и   застеснялся. И однако, вновь ощутил былой пыл. Но тотчас почувствовал, в какую   развалину он превратился за последние годы. Захотелось вскинуться, сбежать от   случившегося.      

— Потри мне малость спину, — попросил он жену.      

Она принесла хорошо намыленную фланельку и похлопала его по   плечам. Он подскочил.      

— Ах ты злодейка! — вскричал он. — Тряпка ж   холодная как смерть.      

— Тебе родиться бы саламандрой, — со смехом   сказала она и все терла ему спину. Редко, редко она так его обихаживала. Обычно   это делали дети.      

— Тебе и на том свете не хватило бы жару, —   прибавила она.      

— И то, — согласился он. — Как бы сквозняк   меня не прохватил.      

Но она уже кончила. Кое-как его вытерла, сходила наверх и   тут же вернулась с другими брюками. Обсохнув, он натянул рубаху. Потом, красный   и лоснящийся, волосы всклокочены, фланелевая рубаха висит поверх шахтерских   штанов, он стоял и грел одежду, которую собирался надеть. Поворачивал ее,   выворачивал наизнанку, даже подпалил.      

— Боже милостивый! — воскликнула миссис   Морел. — Да оденься ты!      

— А тебе понравилось бы влезать в штаны, ледяные, будто   лохань с водой? — сказал он.      

Наконец он скинул шахтерские штаны и надел приличные черные   брюки. Все это он проделывал на каминном коврике, так же делал бы и при Энни и   ее друзьях.      

Миссис Морел перевернула в печи хлеб. Потом из большой   красной глиняной миски, что стояла в углу, взяла еще теста, придала ему нужную   форму и положила на противень. В эту минуту постучал и вошел Баркер. Спокойный,   плотный, небольшого росточка, с таким видом, будто он и сквозь каменную стену пройдет.   Черные волосы коротко острижены, голова костистая. Как почти все углекопы, он   был бледный, но крепкий и подтянутый.      

— Наше вам, хозяйка. — Он кивнул миссис Морел и со   вздохом сел.      

— Добрый вечер, — приветливо ответила она.      

— У тебя башмаки скрипят, — сказал Морел.      

— А я и не заметил, — сказал Баркер.      

Он сразу несколько стушевался, так бывало со всеми   углекопами в кухне миссис Морел.      

— А как ваша хозяйка? — спросила она.      

Недавно Баркер ей сказал: «У нас не нынче завтра третий   будет, вот какое дело».      

— Сдается мне, она ничего, — сказал он и почесал в   затылке.      

— Так когда ждете? — спросила миссис Морел.      

— Да теперь в любую минуту не диво.      

— А-а. И держится она молодцом?      

— Да, что надо.      

— Слава Богу, ведь она не очень-то крепкая.      

— Да уж. А я опять сглупил.      

— Что такое?      

Миссис Морел знала, не станет Баркер совершать особые   глупости.      

— Да сумку хозяйственную не прихватил из дому.      

— Возьмите мою.      

— Не-е, вам самой понадобится.      

— Нет-нет. Я с плетеной хожу.      

Она не раз видела, как маленький углекоп деловито покупал в   пятницу вечером недельный запас бакалейных товаров и мяса, и восхищалась им.   «Баркер ростом мал, а в сто раз больше мужчина, чем ты», — говорила она   мужу.      

Пришел Уэссон. Был он тощий, на вид не очень-то крепкий,   по-мальчишески простодушный, и улыбка глуповатая для отца семерых детей. Но   жена его была женщина пылкая.      

— Я гляжу, ты меня обошел, — сказал он с бледной   улыбкой.      

— Ага, — ответил Баркер.      

Пришедший снял шапку и размотал длиннейший шерстяной шарф.   Острый нос его покраснел.      

— Боюсь, вы замерзли, мистер Уэссон, — сказала   миссис Морел.      

— Да, холодновато, — ответил он.      

— Так садитесь к огню.      

— Не, уж останусь, где есть.      

Оба углекопа сидели в сторонке. И никак нельзя было убедить   их подсесть к очагу. Очаг свят в доме, он для семьи.      

— Поди сядь в кресло, — весело предложил Морел.      

— Не, спасибочки, мне и тут очень даже хорошо.      

— Да, правда, сядьте сюда, — настаивала миссис   Морел.      

Он поднялся и смущенно подошел. И смущенно сел в кресло   Морела. То было слишком большой вольностью. Но подле огня его охватило истинное   блаженство.      

— А грудь у вас как? — поинтересовалась миссис   Морел.      

Он опять улыбнулся, голубые глаза его повеселели.      

— А очень даже ничего, — ответил он.      

— А грохочет в груди, будто литавра, — коротко   сказал Баркер.      

Миссис Морел огорченно прищелкнула языком.      

— А фланелевую фуфайку вам сшили?      

— Нет покуда, — с улыбкой ответил он.      

— Да что ж это вы? — упрекнула она.      

— Сошьют, — с улыбкой заверил он.      

— Будешь ждать до второго пришествия! — объявил   Баркер.      

И Баркера и Морела Уэссон раздражал. Но ведь оба они были   такие крепыши, словно железные.      

Почти уже покончив с одеванием, Морел подвинул к Полу сумку   с деньгами.      

— Посчитай, сынок, — смиренно попросил он.      

Пол с досадой оторвался от своих книг и от карандаша,   перевернул сумку вверх дном. На стол выпал запечатанный мешочек с серебром на   пять фунтов, а еще соверены и мелочь. Он быстро посчитал, сверился с чеками —   там было записано количество угля, — аккуратно уложил деньги. Потом чеки   просмотрел Баркер.      

Миссис Морел ушла наверх, и трое мужчин подошли к столу.   Морел, как хозяин дома, сел в свое кресло, спиной к жаркому огню. У двух его   сотоварищей места были попрохладнее. Никто не считал деньги.      

— Сколько, мы сказали, причитается Симпсону? —   спросил Морел. И они с минуту прикидывали дневной заработок. Потом сумму эту   отложили в сторону.      

— А Биллу Нейлору?      

Эти деньги тоже взяли из общей кучи.      

Потом, оттого что Уэссон жил в доме Компании и его   квартирная плата была удержана, Морел и Баркер взяли каждый по четыре шиллинга   шесть пенсов. И оттого что Морелу уже доставили топливо и он уже не был   старшим, Баркер и Уэссон взяли по четыре шиллинга. Дальше все пошло просто.   Морел давал каждому по соверену, пока они не кончились; потом по полукроне,   пока не осталось ни одной; каждому по шиллингу, пока не осталось ни одного.   Если под конец что-то не делилось, Морел брал это и ставил выпивку.      

Потом все трое поднялись и ушли. Морел поспешил удрать из   дому, пока жена не спустилась. Она услышала, как закрылась дверь, и сошла вниз.   Она поскорей заглянула в духовку, на хлебы. Потом посмотрела на стол, увидела   оставленные ей деньги. Пол все это время занимался. Но теперь он чувствовал,   что мать считает деньги и в ней закипает гнев.      

Она опять поцокала языком.      

Пол нахмурился. Когда мать сердилась, он совсем не мог   заниматься. Она опять пересчитала деньги.      

— Жалкие двадцать пять шиллингов! — воскликнула   она. — Сколько им выписали?      

— Десять фунтов одиннадцать шиллингов, —   раздраженно ответил Пол. С ужасом ждал он, что за этим последует.      

— А со мной скопидомничает, дает двадцать пять   шиллингов, да в эту неделю еще в кассу взаимной помощи! Но я его знаю. Он   думает, раз теперь ты зарабатываешь, значит, он больше не обязан содержать   семью. Да, и может сам спустить все свои деньги. Но я ему покажу.      

— Ох, мама, не надо! — воскликнул Пол.      

— Что не надо, скажи на милость? — закричала мать.      

— Не заводись опять, я не могу заниматься.      

Она тотчас притихла.      

— Да, все это очень хорошо, — сказала она — но как   прикажешь мне выкручиваться?      

— Но оттого, что ты станешь изводиться, легче не   станет.      

— Хотела бы я знать, как бы поступил в таком положении   ты.      

— Это ненадолго. Ты сможешь взять мои деньги. Пошел он   к черту.      

Пол вернулся к своим занятиям, а мать угрюмо завязала ленты   шляпки. Ему нестерпимо было, когда она волновалась. Но теперь он стал настаивать,   чтобы она с ним считалась.      

— Два верхних каравая через двадцать минут будут   готовы, — сказала она. — Не забудь про них.      

— Ладно, — ответил Пол, и она пошла на рынок.      

Он сидел един и занимался. Но, выбитый из колеи, не мог   привычно сосредоточиться. Он прислушивался, не стукнет ли калитка. В четверть   восьмого раздался негромкий стук и вошла Мириам.      

— Совсем один? — спросила она.      

— Да.      

Будто у себя дома, она сняла свой шотландский берет и   длинное пальто и повесила их. Его это взволновало. Словно здесь их общий дом,   его и ее. Потом она подошла к нему и стала разглядывать его работу.      

— Что это? — спросила она.      

— Композиция для декоративных тканей и для вышивки.      

Мириам близоруко склонилась над рисунками.      

Его взяла досада, что она так пристально рассматривает все,   что он делает, вглядывается в него самого. Он пошел в гостиную и возвратился со   свернутым коричневым холстом. Осторожно развернул и разложил на полу.   Оказалось, это занавесь, или portiere[12],   на которую по трафарету был нанесен прелестный орнамент из роз.      

— Какая красота! — воскликнула Мириам.      

Эта ткань с чудесными бледно-красными розами и зелеными   стеблями, лежащая у ее ног, была такая простая, и, однако, что-то в ней   чудилось греховное. Мириам опустилась перед ней на колени, темные кудри ее   упали на лоб. Пол видел, как томно она склонилась к его работе, и сердце   учащенно заколотилось. Внезапно она подняла на него глаза.      

— Почему этот узор кажется жестоким? — спросила   она.      

— Что?      

— В нем есть что-то жестокое, — сказала Мириам.      

— Так ли, нет ли, а он очень хорош, — ответил Пол,   любовно сворачивая свою работу.      

Мириам в задумчивости медленно поднялась.      

— А что ты станешь с ним делать? — спросила она.      

— Отошлю к Либерти. Я делал это для мамы, но она,   пожалуй, предпочтет деньги.      

— Наверно, — согласилась Мириам.      

В голосе Пола слышалась горечь, и ей было его жаль. Для   нее-то деньги ничего бы не значили.      

Он унес холст в гостиную. А вернувшись, протянул Мириам   холст много меньше. То была накидка на подушку с тем же рисунком.      

— Это я сделал для тебя, — сказал он.      

Мириам потрогала материю дрожащими руками и ничего не   сказала. Полу стало неловко.      

— О Господи, хлеб! — воскликнул он.      

Он вытащил верхние караваи и с силой по ним похлопал. Они   испеклись. Он положил их на плиту, чтобы остудить. Потом зашел в чулан при   кухне, смочил руки, выгреб из миски остатки белого теста и опустил на   противень. Мириам все стояла, склонясь над разрисованной накидкой. Пол принялся   счищать с рук налипшее тесто.      

— Тебе, правда, нравится?      

Она вскинула на него темные глаза, в них пламенела любовь.   Он смущенно засмеялся. Потом заговорил о рисунке. Он не знал наслаждения выше,   чем рассказывать Мириам о своем любимом занятии. Этим их беседам, когда он   говорил о своей работе и задумывал что-либо новое, он отдавался со всем пылом,   со всей бушующей в крови страстью. Мириам будила его воображение. Она не   понимала этого, как не понимает женщина, что в утробе своей зачала дитя. Но и   для нее и для него то была жизнь.      

Во время их разговора в кухню вошла молодая женщина лет   двадцати двух, невысокая, бледная, с ввалившимися глазами, но была странная   безжалостность в ее облике. Она дружила с семьей Морелов.      

— Раздевайся, — сказал Пол.      

— Нет, я на минутку.      

Гостья опустилась в кресло напротив Пола и Мириам, которые   сидели на диване. Мириам чуть отодвинулась от него. Было жарко, пахло   свежеиспеченным хлебом. Румяные караваи лежали на плите.      

— Вот уж не чаяла увидеть тебя здесь нынче вечером,   Мириам Ливерс, — сказала Беатриса.      

— Почему же? — севшим голосом пробормотала Мириам.      

— Покажи-ка твою обувку.      

Мириам не шевельнулась, явно смущенная.      

— Видать, неохота, — засмеялась Беатриса.      

Мириам выставила башмаки из-под платья. Вид у них был   нелепый, нерешительный, просто жалкий, они выдавали застенчивость хозяйки, ее   неуверенность в себе. И они оказались заляпаны грязью.      

— Во, видали! Сплошь изгажены, — воскликнула   Беатриса. — Кто их тебе чистит?      

— Сама чищу.      

— Ну и работенка тебя ждет, — сказала   Беатриса. — Нынче вечером я бы и для-ради целой оравы парней сюда не   притащилась. Да ведь любви слякоть не помеха, верно, голубчик мой Апостол?      

— Inter alia, — ответил Пол.      

— О Господи. Ты что, на чужих языках лопочешь? Что это   значит, Мириам?      

Последний вопрос был полон ехидства, но Мириам этого не   заметила.      

— «Между прочим», по-моему, — смиренно ответила   она.      

Беатриса высунула язык и зло рассмеялась.      

— «Между прочим». Апостол? — повторила она. —   Стало быть, по-твоему, любви не помеха ни мать с отцом, ни сестры да братья, ни   друзья и подружки, любовь даже и над любимым посмеется?      

Она изображала этакую наивность.      

— В сущности, любовь — огромная улыбка, — ответил   Пол.      

— Исподтишка, Апостол Морел… уж ты мне поверь, —   сказала Беатриса. И опять разразилась негромким злым смехом. Все до единого   приятели Пола с восторгом нападали на Мириам, и Пол не кидался ее защищать —   казалось, он таким образом пользуется случаем ей отомстить.      

— Ты все еще преподаешь? — спросила Мириам   Беатрису.      

— Да.      

— Тебя, значит, не уволили?      

— Думаю, уволят на Пасху.      

— Просто позор — неужели тебя выгонят только за то, что   ты не сдала экзамен?      

— Кто его знает, — холодно ответила Беатриса.      

— Агата говорит, ты ничуть не хуже любой другой   учительницы. Нелепость какая-то. Но почему же ты не сдала экзамен?      

— Не хватает мозгов, верно, Апостол? — бросила   Беатриса.      

— Только и хватает, чтоб кусаться, — со смехом   ответил Пол.      

— Несносный! — крикнула она и вскочила, кинулась к   нему и шлепнула по щеке. Ручки у нее были маленькие, очень красивые. Он стиснул   ее запястья, а она пыталась вырваться. Наконец высвободилась, обеими руками   ухватила его густые темные волосы, затрясла.      

— Твоя взяла! — сказал Пол, пальцами приглаживая   волосы. — Ненавижу тебя!      

Беатриса расхохоталась.      

— Берегись! — сказала она. — Я хочу сесть   рядом с тобой.      

— Предпочел бы в соседки ведьму, — сказал он,   однако подвинулся, и она уселась между ним и Мириам.      

— А как взъерошены его распрекрасные волосы! —   крикнула она и расчесала их своей гребенкой. — А до чего прелестные   усики! — воскликнула она. Откинула назад его голову и прошлась гребенкой   по недавно отпущенным усикам. — Усы у тебя греховные, Апостол, —   сказала она. — Рыжие — бесстыжие. Те сигареты у тебя еще есть?      

Пол достал из кармана портсигар. Беатриса заглянула в него.      

— Подумать только, беру самоновую сигарету, —   сказала Беатриса и зажала ее между зубами. Пол поднес зажженную спичку, и   Беатриса со вкусом затянулась.      

— Покорно благодарю, миленький, — насмешливо   изрекла она.      

Ее переполняло злорадство.      

— Мириам, правда, у него это мило получается?      

— Даже очень, — ответила Мириам.      

Пол тоже взял сигарету.      

— Огоньку, старина? — спросила Беатриса, наклонив   к нему свою сигарету.      

Пол потянулся к ней прикурить. А она меж тем ему   подмигивала. Мириам видела, в глазах у него мерцают озорные искры и полные,   чувственные губы вздрагивают. Он стал сам на себя непохож, и это было   невыносимо. Такой, как сейчас, он ей чужой, и она для него просто не   существует. Она видела, как в красных полных губах подрагивает сигарета. Ей   ненавистны были его густые волосы, что в беспорядке упали на лоб.      

— Пай-мальчик! — сказала Беатриса и, подняв его   подбородок, наградила легким поцелуем в щеку.      

— И я тебя сейчас поцелую, — сказал он.      

— Нет уж! — она хихикнула, вскочила и   отошла. — Вот бесстыдник, а, Мириам?      

— Еще какой, — ответила Мириам. — Кстати,   Пол, ты не забыл про хлеб?      

— Господи! — вскрикнул он и распахнул дверцу   духовки.      

Оттуда вырвался синеватый дым и запах горелого хлеба.      

— Боже милостивый! — воскликнула Беатриса, подойдя   к нему. Он присел на корточки перед дверцей, она заглянула через его   плечо. — Вот что значит все на свете позабыть из-за любви, мой милый.      

Пол уныло вынимал хлебы. У одного сторона, обращенная к   жару, была сожжена дочерна, другой оказался твердым, как кирпич.      

— Бедняга мать! — сказал Пол.      

— Их надо поскрести, — посоветовала   Беатриса. — Дай мне терку для орехов.      

Она положила хлебы. Пол принес терку, и Беатриса принялась   скоблить обугленную сторону хлеба над разложенной на столе газетой. Пол   растворил дверь, чтоб выдуло запах горелого. Беатриса, попыхивая сигаретой,   соскребала уголь с несчастных хлебов.      

— Право слово, Мириам! На сей раз тебе здорово   попадет, — сказала Беатриса.      

— Мне? — изумилась Мириам.      

— Лучше тебе унести ноги, пока не вернулась его мать.   Я-то знаю, почему у короля Алфреда сгорело печенье. Теперь мне понятно! Апостол   станет уверять, будто он занимался и забыл про все на свете, понадеется этой   байкой отмыться от греха. Приди старушка чуть пораньше, она надавала бы по   щекам не бедному королю Алфреду, а той бесстыднице, которая из-за любви про все   на свете позабыла.      

Она скоблила хлеб и хихикала. Даже Мириам невольно   засмеялась. Пол уныло наводил порядок в духовке.      

Хлопнула садовая калитка.      

— Скорей! — крикнула Беатриса, протягивая Полу   очищенный хлеб. — Заверни его во влажное полотенце.      

Пол скрылся в чулане за кухней. Беатриса поспешно сдула в   огонь все, что соскоблила, и уселась с невинным видом. В кухню влетела Энни.   Резкая в движениях, ловкая, нарядная. Она замигала, ослепленная ярким светом.      

— Пахнет горелым! — провозгласила она.      

— Это от сигарет, — сдержанно ответила Беатриса.      

— А где Пол?      

Следом за Энни вошел Леонард. У него было длинное лицо   комика и голубые, очень печальные глаза.      

— Сдается мне, он вас оставил, чтоб вы разобрались   между собой, — сказал он. Сочувственно кивнул Мириам и с мягкой насмешкой   глянул на Беатрису.      

— Нет, — сказала Беатриса, — он ушел с   номером девятым.      

— Мне только что встретился номер пятый, справлялся про   него, — сказал Леонард.      

— Да… придется нам его делить, как дитя по Соломонову   приговору, — сказала Беатриса.      

Энни рассмеялась.      

— Мм-да, — сказал Леонард. — И какую часть ты   выберешь?      

— Сама не знаю, — ответила Беатриса; — Пускай   сперва выберут все остальные.      

— И ты предпочтешь остатки, да? — спросил Леонард,   скорчив смешную рожу.      

Энни заглядывала в духовку. На Мириам никто не обращал   внимания. Вошел Пол.      

— Ну и хорош получился у нашего Пола хлеб, —   съязвила Энни.      

— Осталась бы сама дома да приглядела за ним, —   сказал Пол.      

— А ты, стало быть, волен заниматься тем, чем тебе   угодно, — возразила Энни.      

— Он-то волен, а как же! — воскликнула Беатриса.      

— По-моему, у него и так был забот полон рот, —   заметил Леонард.      

— Дорога была жуткая, да, Мириам? — сказала Энни.      

— Да… но я всю неделю сидела взаперти…      

— И захотелось вроде какого-то разнообразия, —   пришел ей на выручку Леонард.      

— Ну, невозможно же вечно торчать дома, —   согласилась Энни.      

Она держалась вполне приветливо. Беатриса надела пальто и   вышла вместе с Энни и Леонардом. Ей предстояло встретиться со своим дружком.      

— Не забудь про хлеб. Пол наш. Пол, — крикнула   Энни. — До свидания, Мириам. По-моему, дождя не будет.      

Когда все они ушли, Пол взял обернутый полотенцем хлеб,   развернул и с грустью оглядел.      

— Ну и ну! — сказал он.      

— Но что в конце концов за беда, — с досадой   отозвалась Мириам. — Это же пустяки, гроши.      

— Да, конечно, но… мать всегда так старается хорошо   испечь хлеб, она очень огорчится. Да что толку теперь расстраиваться.      

Он унес хлеб в чулан. Между ним и Мириам сейчас ощущался   холодок. Он спокойно стоял напротив нее, размышлял, обдумывал свое поведение с   Беатрисой. В душе он чувствовал себя виноватым перед Мириам и все-таки   радовался. Непостижимо, но почему-то казалось, Мириам получила по заслугам.   Раскаиваться он не станет. А Мириам гадала, о чем это он задумался. Густые   волосы в беспорядке нависли у него надо лбом. Ну почему ей нельзя откинуть их   со лба, стереть след Беатрисиной гребенки? Почему нельзя притянуть его к себе   обеими руками? Ведь тело его такое крепкое, каждая клеточка такая живая. И ведь   другим девушкам он бы это позволил, почему же не ей?      

Он вдруг ожил. Так стремительно откинул со лба волосы и   подошел к ней, что она испуганно вздрогнула.      

— Половина девятого! — сказал он. — Надо нам   поторопиться. Где твой французский?      

Робко и не без горечи достала Мириам свою тетрадь. Каждую   неделю она, как умела, вела по-французски подобие дневника своей души. Полу   думалось, это единственный способ приохотить ее к сочинениям. И дневник этот   был по большей части любовным посланием. Сейчас Пол его прочтет; ей казалось,   будто при его теперешнем настроении история ее души будет осквернена. Пол сел   рядом с нею. Мириам следила, как его твердая теплая рука строго выправляет ее   работу. Он обращал внимание только на французский, вовсе не вчитываясь в ее   душу. Но постепенно рука его забыла свою обязанность. Он читал молча, не шевелясь.   И Мириам бросило в дрожь.      

«Ce matin les oiseaux m'ont eveille, — читал он. —   Il Caisait encore un crepuscule. Mais la petite fenetre de ma chambre etart   bleme, et puis jaune, et tous les oiseaux de bois eclaturent dans un chanson   vif et resonnant. Tout l'aube tressaillit. J'avais reve de vous. Est-ce que   vous voyez aussi l'aube? Les oisaux m'eveillent presque tous les matins et   toujours il y a quelque chose de terreur dans le cri des grives. Il est si   clair…»[13]      

       

       

Мириам сидела дрожащая, почти пристыженная. Пол все не   произносил ни слова, пытался вникнуть в написанное. Он лишь понимал, что она   его любит. И страшился ее любви. Слишком хороша для него эта любовь, он ее не   стоит. И виной тому не ее, а его любовь. Пристыженный, он правил ее работу,   смиренно писал поверх ее слов.      

— Смотри-ка, — негромко сказал он, —   причастие прошедшего времени, спрягаемое с avoir, требует прямого дополнения,   если оно предшествует причастию.      

Мириам склонилась над тетрадью, стараясь увидеть и понять.   Ее вольно вьющиеся тонкие волосы коснулись его лица. Пол вздрогнул, отшатнулся,   словно от раскаленного железа. Он видел, как она вглядывается в страницу,   красные губы ее жалобно раскрылись, тонкие прядки черных волос вьются по   загорелой румяной щеке. Она густо покраснела, будто гранат. Пол смотрел на нее,   и ему трудно стало дышать. Она вдруг подняла на него глаза, глянула. Из этих   темных глаз смотрела неприкрытая любовь, и страх, и призыв. И глаза Пола, тоже   темные, больно ранили ее. Казалось, они ее подчиняют. Она совсем потеряла самообладание,   страх делал ее беззащитной. И Пол знал, прежде чем поцеловать ее, надо самому   от чего-то избавиться. И подобие ненависти к ней опять прокралось к нему в   сердце. Он вернулся к ее тетрадке.      

Внезапно он бросил карандаш, одним прыжком оказался у духовки   и вот уже переворачивает хлеб. Для Мириам он был слишком быстр. Она вздрогнула   всем телом, и ее пронзила боль. Больно даже просто видеть, как он присел перед   духовкой. Какая-то в этом неумолимость, какая-то неумолимость и в том, как он   мигом опрокинул хлеб с противня и снова подхватил. Будь его движения помягче,   ей было бы отрадно и тепло. А такой, как сейчас, он причинял ей боль.      

Он вернулся, досмотрел ее сочинение.      

— На этой неделе ты молодцом, — сказал он.      

Мириам видела, он польщен ее дневником. Но это не до конца   сняло боль.      

— У тебя иногда замечательно получается, — сказал   он. — Тебе надо бы писать стихи.      

Мириам радостно встрепенулась, потом недоверчиво покачала   головой.      

— Не верится мне, что я смогу, — сказала она.      

— Ты должна попробовать!      

Опять она покачала головой.      

— Почитаем, или уже слишком поздно? — спросил Пол.      

— Поздно… но немножко почитаем, — сказала она   просительно.      

Ведь сейчас она получала пищу для души на всю следующую   неделю. Пол велел ей переписать бодлеровский «Le Balcon»[14]. Потом прочел эти стихи. Голос сперва звучал   нежно, ласкал слух, но постепенно стал почти грубым. У Пола была привычка — в минуты   сильного волнения губы его страстно и горько приоткрывались, обнажая зубы. Так   было и сейчас. Мириам почудилось, он ее презирает. И она не смела взглянуть на   него, низко опустила голову. Не понимала она, откуда такое волнение, такое   неистовство. И чувствовала себя несчастной. Она не любила Бодлера, совсем не   любила… и Верлена тоже.      

       

Взгляни, одна среди лугов      

Запела песню дева гор —      

       

вот что питало ее сердце. Как и «Прекрасная Инес». И еще —      

       

Прекрасный мирный этот вечер тих,      

Священный час монахине подобен.