1 2 3 4 5 6 
Часа два  с лишком бродил Чертопханов по своей комнате.    

– Перфишка! –  скомандовал он вдруг. – Сию минуту ступай в кабак; полведра водки притащи!  Слышишь? Полведра, да живо! Чтобы водка сию секунду тут у меня на столе стояла.    

Водка не  замедлила появиться на столе Пантелея Еремеича, и он начал пить.    

     

XIII    

     

Кто бы  тогда посмотрел на Чертопханова, кто бы мог быть свидетелем того угрюмого  озлобления, с которым он осушал стакан за стаканом, – тот наверное  почувствовал бы невольный страх. Ночь наступила; сальная свечка тускло горела  на столе. Чертопханов перестал скитаться из угла в угол; он сидел весь красный,  с помутившимися глазами, которые он то опускал на пол, то упорно устремлял в  темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять  уставлял глаза в одну точку и не шевелился – только дыхание его учащалось и  лицо все более краснело. Казалось, в нем созревало какое-то решение, которое  его самого смущало, но к которому он постепенно привыкал; одна и та же мысль  неотступно и безостановочно надвигалась все ближе и ближе, один и тот же образ  рисовался все яснее и яснее впереди, а в сердце, под раскаляющим напором  тяжелого хмеля, раздражение злобы уже сменялось чувством зверства, и зловещая  усмешка появлялась на губах…    

– Ну,  однако, пора! – промолвил он каким-то деловым, почти скучливым  тоном, – будет прохлаждаться-то!    

Он выпил  последний стакан водки, достал над кроватью пистолет – тот самый пистолет, из  которого выстрелил в Машу, зарядил его, положил на «всякий случай» несколько  пистонов в карман – и отправился на конюшню.    

Сторож  побежал было к нему, когда он стал отворять дверь, но он крикнул на него: «Это  я! Аль не видишь? Отправляйся!» Сторож отступил немного в сторону. «Спать  отправляйся! – опять крикнул на него Чертопханов, – нечего тебе тут  стеречь! Эку невидаль, сокровище какое!» Он вошел в конюшню. Малек-Адель…  ложный Малек-Адель лежал на подстилке. Чертопханов толкнул его ногою,  примолвив: «Вставай, ворона!» Потом отвязал недоуздок от яслей, снял и сбросил  на землю попону – и, грубо повернув в стойле послушную лошадь, вывел ее вон на  двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог  понять, куда это барин отправляется ночью, с невзнузданною лошадью в поводу?  Спросить его – он, разумеется, побоялся, а только проводил его глазами, пока он  не исчез на повороте дороги, ведущей к соседнему лесу.    

 XIV    

     

Чертопханов  шел большими шагами, не останавливаясь и не оглядываясь; Малек-Адель – будем  называть его этим именем до конца – покорно выступал за ним следом. Ночь была довольно  светлая; Чертопханов мог различить зубчатый очерк леса, черневшего впереди сплошным  пятном. Охваченный ночным холодом, он бы, наверное, захмелел от выпитой им  водки, если бы… если бы не другой, более сильный хмель, который обуял его  всего. Голова его отяжелела, кровь раскатисто стучала в горло и в уши, но он  шел твердо и знал, куда шел.    

Он  решился убить Малек-Аделя; целый день он только об этом думал… Теперь он решился!    

Он шел  на это дело не то чтобы спокойно, а самоуверенно, бесповоротно, как идет  человек, повинующийся чувству долга. Ему эта «штука» казалась очень «простою»:  уничтожив самозванца, он разом поквитается со «всем» – и самого себя казнит за  свою глупость, и перед настоящим своим другом оправдается, и целому свету  докажет (Чертопханов очень заботился о «целом свете»), что с ним шутить нельзя…  А главное: самого себя он уничтожит вместе с самозванцем, ибо на что ему еще  жить? Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто  – объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без  близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином,  он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в  самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и  даже право. В праве своем Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он не  колебался, он спешил исполнить приговор над виновным, не отдавая себе, впрочем,  ясного отчета: кого он собственно обзывал этим именем?.. Правду говоря, он  размышлял мало о том, что собирался сделать.    

«Надо,  надо кончить, – вот что он твердил самому себе, тупо и строго, –  кончить надо!»    

А  безвинный виновный трусил покорной рысцой за его спиною… Но в сердце Чертопханова  не было жалости.    

     

XV    

     

Недалеко  от опушки леса, куда он привел свою лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины  заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда… Малек-Адель спотыкнулся  и чуть не упал на него.    

– Аль  задавить меня хочешь, проклятый! – вскрикнул Чертопханов и, словно  защищаясь, выхватил пистолет из кармана. Уже не ожесточение испытывал он, а ту  особенную одеревенелость чувства, которая, говорят, овладевает человеком перед  совершением преступления. Но собственный голос испугал его – так дико прозвучал  он под навесом темных ветвей, в гнилой и спертой сырости лесного оврага! К тому  же, в ответ на его восклицание, какая-то большая птица внезапно затрепыхалась в  верхушке дерева над его головою… Чертопханов дрогнул. Точно он разбудил  свидетеля своему делу – и где же? в этом глухом месте, где он не должен был  встретить ни одного живого существа…    

– Ступай,  черт, на все четыре стороны! – проговорил он сквозь зубы и, выпустив повод  Малек-Аделя, с размаху ударил его по плечу прикладом пистолета. Малек-Адель  немедленно повернулся назад, выкарабкался вон из оврага… и побежал. Но недолго  слышался стук его копыт. Поднявшийся ветер мешал и застилал все звуки.    

В свою  очередь, Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по  дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове,  в сердце, распространилась по всем членам; он шел сердитый, темный,  неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу…    

Самоубийце,  которому помешали исполнить его намерение, знакомы подобные ощущения.    

Вдруг  что-то толкнуло его сзади, между плеч. Он оглянулся… Малек-Адель стоял посреди  дороги. Он пришел следом за своим хозяином, он тронул его мордой… доложил о  себе…    

– А! –  закричал Чертопханов, – ты сам, сам за смертью пришел! Так на же!    

В  мгновенье ока он выхватил пистолет, взвел курок, приставил дуло ко лбу  Малек-Аделя, выстрелил…    

Бедная  лошадь шарахнулась в сторону, взвилась на дыбы, отскочила шагов на десять и  вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле…    

Чертопханов  зажал себе уши обеими руками и побежал. Колени подгибались под ним. И хмель, и  злоба, в тупая самоуверенность – все вылетело разом. Осталось одно чувство  стыда и безобразия – да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с  собой покончил.    

 XVI    

     

Недель,  шесть спустя казачок Перфишка почел долгом остановить проезжавшего мимо  бессоновской усадьбы станового пристава.    

– Чего  тебе? – спросил блюститель порядка.    

– Пожалуйте,  ваше благородие, к нам в дом, – ответил казачок с низким поклоном, –  Пантелей Еремеич, кажись, умирать собираются; так вот я и боюсь.    

– Как?  умирать? – переспросил становой.    

– Точно  так-с. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и  уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего не  понимают. Без языка совсем.    

Становой  слез с телеги.    

– Что  же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой барин? Причастился?    

– Никак  нет-с.    

Становой  нахмурился.    

– Как  же ты это так, братец? Разве этак можно, а? иль ты не знаешь, что за это… ответственность  бывает большая, а?    

– Да  я их и третьего дня и вчерась спрашивал, – подхватил оробевший  казачок, – не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником  сбегать? «Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся». А сегодня, как я  стал, докладывать, – только посмотрели на меня да усом повели.    

– И  много он пил водки? – спросил становой.    

– Дюже  много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к ним в комнату.    

– Ну,  веди! – проворчал становой и последовал за Перфишкой.    

Удивительное  зрелище его ожидало.    

В задней  комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с  лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а  изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми  веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.  Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами на груди и в черкесские  синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала ему лоб до самых бровей. В  одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой – шитый кисет,  последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах,  пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном,  сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках –  вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника… Лошадь походила на  тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно  оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его  сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал  изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе.    

Изумленный  становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина царствовала в комнате. «Да уж  он скончался», – подумал он и, возвысив голос, промолвил:    

– Пантелей  Еремеич! А, Пантелей Еремеич!    

Тогда  произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно раскрылись, потухшие  зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева направо, остановились на  посетителе, увидали его… Что-то замерцало в их тусклой белизне, подобие взора в  них проявилось; посиневшие губы постепенно расклеились, и послышался сиплый, уж  точно гробовой голос:    

– Столбовой  дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему препятствовать? Он никому  не должен, ничего не требует… Оставьте его, люди! Идите!    

Рука с  нагайкой попыталась приподняться… Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись  – и по-прежнему лежал Чертопханов на своей жесткой кровати вытянувшись как  пласт и сдвинув подошвы.    

– Дай  знать, когда скончается, – шепнул, выходя из комнаты, становой  Перфишке, – а за попом, я полагаю, сходить и теперь можно. Надо ж порядок  соблюсти, особоровать его.    

Перфишка  в тот же день сходил за попом; а на следующее утро ему пришлось дать знать  становому: Пантелей Еремеич скончался в ту же ночь.    

Когда  его хоронили, гроб его провожали два человека: казачок Перфишка да Мошель Лейба.  Весть о кончине Чертопханова каким-то образом дошла до жида – и он не преминул  отдать последний долг своему благодетелю.    

     

 Живые мощи    

     

Край  родной долготерпенья –    

Край ты  русского народа!    

     

Ф.Тютчев    

     

     

Французская  поговорка гласит: «Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид печальный». Не имев  никогда пристрастия к рыбной ловле, я не могу судить о том, что испытывает  рыбак в хорошую, ясную погоду и насколько в ненастное время удовольствие,  доставляемое ему обильной добычей, перевешивает неприятность быть мокрым. Но  для охотника дождь – сущее бедствие. Именно такому бедствию подверглись мы с  Ермолаем в одну из наших поездок за тетеревами в Белевский уезд. С самой  утренней зари дождь не переставал. Уж чего-чего мы не делали, чтобы от него  избавиться! И резинковые плащики чуть не на самую голову надевали, и под деревья  становились, чтобы поменьше капало… Непромокаемые плащики, не говоря уже о том,  что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями  – точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в  листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы,  холодная струйка забиралась под галстук и текла вдоль спинного хребта… А уж это  последнее дело, как выражался Ермолай.    

– Нет,  Петр Петрович, – воскликнул он наконец, – Этак нельзя!.. Нельзя  сегодня охотиться. Собакам чучье заливает; ружья осекаются… Тьфу!  Задача!    

– Что  же делать? – спросил я.    

– А  вот что. Поедемте в Алексеевку. Вы, может, не знаете – хуторок такой есть,  матушке вашей принадлежит; отсюда верст восемь. Переночуем там, а завтра…    

– Сюда  вернемся?    

– Нет,  не сюда… Мне за Алексеевкой места известны… многим лучше здешних для тетеревов!    

Я не  стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в те  места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка, существования  которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор. При этом хуторке  оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я провел в нем  довольно спокойную ночь.    

На  следующий день я проснулся ранехонько. Солнце только что встало; на небе не  было ни одного облачка; все кругом блестело сильным двойным блеском: блеском  молодых утренних лучей и вчерашнего ливня. Пока мне закладывали таратайку, я  пошел побродить по небольшому, некогда фруктовому, теперь одичалому саду, со  всех сторон обступившему флигелек своей пахучей, сочной глушью. Ах, как было  хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда  сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На крыльях своих они, наверно,  унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою. Я даже шапку снял с головы  и дышал радостно – всею грудью… На склоне неглубокого оврага, возле самого  плетня, виднелась пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой между  сплошными стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, Бог ведает откуда  занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли.    

Я  отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял плетеный  сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму. Я заглянул в полуоткрытую  дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В углу приспособлены  подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая фигура… Я пошел было  прочь…    

– Барин,  а барин! Петр Петрович! – послышался мне голос, слабый, медленный и  сиплый, как шелест болотной осоки.    

Я  остановился.    

– Петр  Петрович! Подойдите, пожалуйста! – повторил голос.    

Он  доносился до меня из угла с тех, замеченных мною, подмостков.    

Я  приблизился – и остолбенел от удивления. Передо мною лежало живое человеческое  существо, но что это было такое?    

Голова  совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая – ни дать ни взять икона старинного  письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать – только зубы белеют и  глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У подбородка,  на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две  крошечных руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь попристальнее: лицо не  только не безобразное, даже красивое, – но страшное, необычайное. И тем  страшнее кажется мне это лицо, что по нем, по металлическим его щекам, я вижу –  силится… силится и не может расплыться улыбка.    

– Вы  меня не узнаете, барин? – прошептал опять голос; он словно испарялся из  едва шевелившихся губ. – Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы  у матушки у вашей в Спасском водила… помните, я еще запевалой была?    

– Лукерья! –  воскликнул я. – Ты ли это? Возможно ли?    

– Я,  да, барин, – я. Я – Лукерья.    

Я не  знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с  устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия –  Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая,  румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою  ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я –  шестнадцатилетний мальчик!    

– Помилуй,  Лукерья, – проговорил я наконец, – что это с тобой случилось?    

– А  беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барин, не погнушайтесь несчастием моим, –  сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня не слышно будет… вишь я какая  голосистая стала!.. Ну, уж и рада же я, что увидала вас! Как это вы в  Алексеевку попали?    

Лукерья  говорила очень тихо и слабо, но без остановки.    

– Меня  Ермолай-охотник сюда завез. Но расскажи же ты мне…    

– Про  беду-то мою рассказать? Извольте, барин. Случилось это со мной уже давно, лет  шесть или семь. Меня тогда только что помолвили за Василья Полякова – помните,  такой из себя статный был, кудрявый, еще буфетчиком у матушки у вашей служил?  Да вас уже тогда в деревне не было; в Москву уехали учиться. Очень мы с  Василием слюбились; из головы он у меня не выходил; а дело было весною. Вот раз  ночью… уж и до зари недалеко… а мне не спится: соловей в саду таково  удивительно поет сладко!.. Не вытерпела я, встала и вышла на крыльцо его послушать.  Заливается он, заливается… и вдруг мне почудилось: зовет меня кто-то Васиным  голосом, тихо так: «Луша!..» Я глядь в сторону, да, знать, спросонья  оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз – да о землю хлоп! И, кажись,  не сильно я расшиблась, потому – скоро поднялась и к себе в комнату вернулась.  Только словно у меня что внутри – в утробе – порвалось… Дайте дух перевести… с  минуточку… барин.    

Лукерья  умолкла, а я с изумлением глядел на нее. Изумляло меня собственно то, что она  рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь и не  напрашиваясь на участие.    

– С  самого того случая, – продолжала Лукерья, – стала я сохнуть, чахнуть;  чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже – и полно ногами  владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала. И ни пить, ни есть не  хочется: все хуже да хуже. Матушка ваша по доброте своей и лекарям меня  показывала, и в больницу посылала. Однако облегченья мне никакого не вышло. И  ни один лекарь даже сказать не мог, что за болезнь у меня за такая. Чего они со  мной только не делали: железом раскаленным спину жгли, в колотый лед сажали – и  все ничего. Совсем я окостенела под конец… Вот и порешили господа, что лечить  меня больше нечего, а в барском доме держать калек неспособно… ну и переслали  меня сюда – потому тут у меня родственники есть. Вот я и живу, как видите.    

Лукерья  опять умолкла и опять усилилась улыбнуться.    

– Это,  однако же, ужасно, твое положение! – воскликнул я… и, не зная, что  прибавить, спросил: – А что же Поляков Василий? – Очень глуп был этот  вопрос.    

Лукерья  отвела глаза немного в сторону.    

– Что  Поляков? Потужил, потужил – да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете  Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь  человек молодой – не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть  подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у  соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень  ему, слава Богу, хорошо.    

– И  так ты все лежишь да лежишь? – спросил я опять.    

– Вот  так и лежу, барин, седьмой годок. Летом-то я здесь лежу, в этой плетушке, а как  холодно станет – меня в предбанник перенесут. Там лежу.    

– Кто  же за тобой ходит? Присматривает кто?    

– А  добрые люди здесь есть тоже. Меня не оставляют. Да и ходьбы за мной немного.  Есть-то почитай что не ем ничего, а вода – вот она в кружке-то: всегда стоит  припасенная, чистая, ключевая вода. До кружки-то я сама дотянуться могу: одна  рука у меня еще действовать может. Ну, девочка тут есть, сиротка; нет, нет – да  и наведается, спасибо ей. Сейчас тут была… Вы ее не встретили? Хорошенькая  такая, беленькая. Она цветы мне носит; большая я до них охотница, до цветов-то.  Садовых у нас нет, – были, да перевелись. Но ведь и полевые цветы хороши,  пахнут еще лучше садовых. Вот хоть бы ландыш… на что приятнее!    

– И  не скучно, не жутко тебе, моя бедная Лукерья?    

– А  что будешь делать? Лгать не хочу – сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась  – ничего; иным еще хуже бывает.    

– Это  каким же образом?    

– А  у иного и пристанища нет! А иной – слепой или глухой! А я, слава Богу, вижу  прекрасно и все слышу, все. Крот под землею роется – я и то слышу. И запах я  всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветет  или липа в саду – мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы  ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? – многим хуже моего  бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а  от меня сам грех отошел. Намеднись отец Алексей, священник, стал меня  причащать, да и говорит: «Тебя, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем  состоянии согрешить можешь?» Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка?» –  «Ну, – говорит, а сам смеется, – это грех не великий».    

– Да  я, должно быть, и этим самым, мысленным грехом не больно грешна, –  продолжала Лукерья, – потому я так себя приучила: не думать, а пуще того –  не вспоминать. Время скорей проходит.    

Я,  признаюсь, удивился.    

– Ты  все одна да одна, Лукерья; как же ты можешь помешать, чтобы мысли тебе в голову  не шли? Или ты все спишь?    

– Ой,  нет, барин! Спать-то я не всегда могу. Хоть и больших болей у меня нет, а ноет  у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует. Нет… а  так лежу я себе, лежу-полеживаю – и не думаю; чую, что жива, дышу – и вся я  тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и  заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей  залетит или бабочка – мне очень приятно. В позапрошлом году так даже ласточки  вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели. Уж как же оно было занятно!  Одна влетит, к гнездышку припадет, деток накормит – и вон. Глядишь – уж на  смену ей другая. Иногда не влетит, только мимо раскрытой двери пронесется, а  детки тотчас – ну пищать да клювы разевать… Я их и на следующий год поджидала,  да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился?  Вся-то она, ласточка, не больше жука… Какие вы, господа охотники, злые!    

– Я  ласточек не стреляю, – поспешил я заметить.    

– А  то раз, – начала опять Лукерья, – вот смеху-то было! Заяц забежал,  право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!..  Сел близехонько и долго таки сидел, все носом водил и усами дергал – настоящий  офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец встал,  прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся – да и был таков! Смешной такой!    

Лукерья  взглянула на меня… аль, мол, не забавно? Я, в угоду ей, посмеялся. Она покусала  пересохшие губы.    

– Ну,  зимою, конечно, мне хуже: потому – темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я  хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет  никаких, да хоть бы и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне,  для рассеянности, принес календарь; да видит, что пользы нет, взял да унес  опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь  где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать!    

– А  то я молитвы читаю, – продолжала, отдохнув немного, Лукерья. – Только  немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану господу Богу  наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно.  Послал он мне крест – значит, меня он любит. Так нам велено это понимать.  Прочту «Отче наш», «Богородицу», акафист «Всем скорбящим» – да и опять  полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!    

Прошло  минуты две. Я не нарушал молчанья и не шевелился на узенькой кадушке, служившей  мне сиденьем. Жестокая, каменная неподвижность лежавшего передо мною живого,  несчастного существа сообщилась и мне: я тоже словно оцепенел.    

– Послушай,  Лукерья, – начал я наконец. – Послушай, какое я тебе предложение  сделаю. Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую  больницу? Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна не  будешь…    

Лукерья  чуть-чуть двинула бровями.    

– Ох,  нет, барин, – промолвила она озабоченным шепотом, – не переводите  меня в больницу, не трогайте меня. Я там только больше муки приму. Уж куда меня  лечить!.. Вот так-то раз доктор сюда приезжал; осматривать меня захотел. Я его  прошу: «Не тревожьте вы меня, Христа ради». Куда! переворачивать меня стал,  руки, ноги разминал, разгинал; говорит: «Это я для учености делаю; на то я  служащий человек, ученый! И ты, говорит, не моги мне противиться, потому что  мне за мои труды орден на шею дан, и я для вас же, дураков, стараюсь».  Потормошил, потормошил меня, назвал мне мою болезнь – мудрено таково, – да  с тем и уехал. А у меня потом целую неделю все косточки ныли. Вы говорите: я  одна бываю, всегда одна. Нет, не всегда. Ко мне ходят. Я смирная – не мешаю.  Девушки крестьянские зайдут, погуторят; странница забредет, станет про  Иерусалим рассказывать, про Киев, про святые города. Да мне и не страшно одной  быть. Даже лучше, ей-ей!.. Барин, не трогайте меня, не возите в больницу…  Спасибо вам, вы добрый, только не трогайте меня, голубчик.    

– Ну,  как хочешь, как хочешь, Лукерья. Я ведь для твоей же пользы полагал…    

– Знаю,  барин, что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему  в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите – а лежу я иногда  так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я –  живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление – даже  удивительно.    

– О  чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?    

– Этого,  барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом.  Придет, словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было  – не поймешь! Только думается мне; будь около меня люди – ничего бы этого не  было, и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.    

Лукерья  вздохнула с трудом. Грудь ей не повиновалась – так же, как и остальные члены.    

– Как  погляжу я, барин, на вас, – начала она снова, – очень вам меня жалко.  А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я иногда и  теперь… Вы ведь помните, какая я была в свое время веселая? Бой-девка!.. так  знаете что? Я и теперь песни пою.    

– Песни?..  Ты?    

– Да,  песни, старые песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие! Много я их ведь  знала и не забыла. Только вот плясовых не пою. В теперешнем моем звании оно не  годится.    

– Как  же ты поешь их… про себя?    

– И  про себя и голосом. Громко-то не могу, а все – понять можно. Вот я вам  сказывала – девочка ко мне ходит. Сиротка, значит, понятливая. Так вот я ее  выучила; четыре песни она уже у меня переняла. Аль не верите? Постойте, я вам  сейчас…    

Лукерья  собралась с духом… Мысль, что это полумертвое существо готовится запеть, возбудила  во мне невольный ужас. Но прежде чем я мог промолвить слово – в ушах моих  задрожал протяжный, едва слышный, но чистый и верный звук… за ним последовал  другой, третий. «Во лузях» пела Лукерья. Она пела, не изменив выражения своего  окаменелого лица, уставив даже глаза. Но так трогательно звенел этот бедный,  усиленный, как струйка дыма колебавшийся голосок, так хотелось ей всю душу  вылить… Уже не ужас чувствовал я: жалость несказанная стиснула мне сердце.    

– Ох,  не могу! – проговорила она вдруг, – силушки не хватает… Очень уж я  вам обрадовалась.    

Она  закрыла глаза.    

Я положил  руку на ее крошечные холодные пальчики… Она взглянула на меня – и ее темные  веки, опушенные золотистыми ресницами, как у древних статуй, закрылись снова.  Спустя мгновенье они заблистали в полутьме… Слеза их смочила.    

Я не  шевелился по-прежнему.    

– Экая  я! – проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко  глаза, постаралась смигнуть с них слезу. – Не стыдно ли? Чего я? Давно  этого со мной не случалось… с самого того дня, как Поляков Вася у меня был  прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал – ну, ничего; а как ушел  он – поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры  слезы некупленные. Барин, – прибавила Лукерья, – чай, у вас платочек  есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.    

Я  поспешил исполнить ее желание – и платок ей оставил. Она сперва отказывалась…  на что, мол, мне такой подарок? Платок был очень простой, но чистый и белый.  Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала их более.  Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить ее  черты, мог даже заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица,  мог открыть в этом лице – так, по крайней мере, мне казалось – следы его  бывалой красоты.    

– Вот  вы, барин, спрашивали меня, – заговорила опять Лукерья, – сплю ли я?  Сплю я, точно, редко, но всякий раз сны вижу, – хорошие сны! Никогда я  больной себя не вижу: такая я всегда во сне здоровая да молодая… Одно горе:  проснусь я – потянуться хочу хорошенько – ан я вся как скованная. Раз мне какой  чудный сон приснился! Хотите, расскажу вам?.. Ну, слушайте. Вижу я, будто стою  я в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая!.. И будто со мной  собачка рыженькая, злющая-презлющая – все укусить меня хочет. И будто в руках у  меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп  похож бывает. И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста.  Только очень меня от жары растомило, и месяц меня слепит, и лень на меня нашла;  а кругом васильки растут, да такие крупные! И все ко мне головками повернулись.  И думаю я: нарву я этих васильков; Вася прийти обещался – так вот я себе венок  сперва совью; жать-то я еще успею. Начинаю я рвать васильки, а они у меня  промеж пальцев тают да тают, хоть ты что! И не могу я себе венок свить. А между  тем я слышу – кто-то уж идет ко мне, близко таково, и зовет: Луша! Луша!.. Ай,  думаю, беда – не успела! Все равно, надену я себе на голову этот месяц заместо  васильков. Надеваю я месяц, ровно как кокошник, и так сама сейчас вся засияла,  все поле кругом осветила. Глядь – по самым верхушкам колосьев катит ко мне  скорехонько – только не Вася, а сам Христос! И почему я узнала, что это  Христос, сказать не могу, – таким его не пишут, – а только он!  Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, – только пояс золотой, –  и ручку мне протягивает. «Не бойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за  мною; ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни играть  райские». И я к его ручке как прильну! Собачка моя сейчас меня за ноги… но тут  мы взвились! Он впереди… Крылья у него по всему небу развернулись, длинные, как  у чайки, – и я за ним! И собачка должна отстать от меня. Тут только я  поняла, что эта собачка – болезнь моя и что в царстве небесном ей уже места не  будет.    

Лукерья  умолкла на минуту.    

– А  то еще видела я сон, – начала она снова, – а быть может, это было мне  видение – я уж и не знаю. Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и  приходят ко мне мои покойные родители – батюшка да матушка – и кланяются мне  низко, а сами ничего не говорят. И спрашиваю я их: зачем вы, батюшка и матушка,  мне кланяетесь? А затем, говорят, что так как ты на сем свете много мучишься,  то не одну ты свою душеньку облегчила, но и с нас большую тягу сняла. И нам на  том свете стало много способнее. Со своими грехами ты уже покончила; теперь наши  грехи побеждаешь. И, сказавши это, родители мне опять поклонились – и не стало  их видно: одни стены видны. Очень я потом сомневалась, что это такое со мною  было. Даже батюшке на духу рассказала. Только он так полагает, что это было не  видение, потому что видения бывают одному духовному чину.    

– А  то вот еще какой мне был сон, – продолжала Лукерья. – Вижу я, что  сижу я этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную,  котомка за плечами и голова платком окутана – как есть странница! И идти мне  куда-то далеко-далеко на богомолье. И проходят мимо меня все странники; идут  они тихо, словно нехотя, все в одну сторону; лица у всех унылые и друг на  дружку все очень похожи. И вижу я: вьется, мечется между ними одна женщина,  целой головой выше других, и платье на ней особенное, словно не наше, не  русское. И лицо тоже особенное, постное лицо, строгое. И будто все другие от  нее сторонятся; а она вдруг верть – да прямо ко мне. Остановилась и смотрит; а  глаза у ней, как у сокола, желтые, большие и светлые-пресветлые. И спрашиваю я  ее: «Кто ты?» А она мне говорит: «Я смерть твоя». Мне чтобы испугаться, а я  напротив – рада-радехонька, крещусь! И говорит мне та женщина, смерть моя:  «Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу. Прощай!» Господи! как  мне тут грустно стало!.. «Возьми меня, говорю, матушка, голубушка, возьми!» И  смерть моя обернулась ко мне, стала мне выговаривать… Понимаю я, что назначает  она мне мой час, да непонятно так, неявственно… После, мол, петровок… С этим я  проснулась… Такие-то у меня бывают сны удивительные!    

Лукерья  подняла глаза кверху… задумалась…    

– Только  вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни разу. В прошлом  году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне скляночку с лекарством  против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и  я спала; только теперь давно та скляночка выпита… Не знаете ли, что это было за  лекарство и как его получить?    

Проезжавшая  барыня, очевидно, дала Лукерье опиума. Я обещался доставить ей такую скляночку  и опять-таки не мог не подивиться вслух ее терпенью.    

– Эх,  барин! – возразила она. – Что вы это? Какое такое терпение? Вот  Симеона Столпника терпение было точно великое: тридцать лет на столбу простоял!  А другой угодник себя в землю зарыть велел по самую грудь, и муравьи ему лицо  ели… А то вот еще мне сказывал один начетчик: была некая страна, и ту страну  агаряне завоевали, и всех жителев они мучили и убивали; и что ни делали жители,  освободить себя никак не могли. И проявись тут между теми жителями, святая  девственница; взяла она меч великий, латы на себя возложила двухпудовые, пошла  на агарян и всех их прогнала за море. А только прогнавши их, говорит им:  «Теперь вы меня сожгите, потому что такое было мое обещание, чтобы мне огненною  смертью за свой народ помереть». И агаряне ее взяли и сожгли, а народ с той  поры навсегда освободился! Вот это подвиг! А я что!    

Подивился  я тут про себя, куда и в каком виде зашла легенда об Иоанне д'Арк, и, помолчав  немного, спросил Лукерью: сколько ей лет?    

– Двадцать  восемь… али девять… Тридцати не будет. Да что их считать, года-то! Я вам еще  вот что доложу…    

Лукерья  вдруг как-то глухо кашлянула, охнула…    

– Ты  много говоришь, – заметил я ей, – это может тебе повредить.    

– Правда, –  прошептала она едва слышно, – разговорке нашей конец; да куда ни шло! Теперь,  как вы уедете, намолчусь я вволю. По крайности, душу отвела…    

Я стал  прощаться с нею, повторил ей мое обещание прислать ей лекарство, попросил ее  еще раз хорошенько подумать и сказать мне – не нужно ли ей чего?    

– Ничего  мне не нужно; всем довольна, слава Богу, – с величайшим усилием, но  умиленно произнесла она. – Дай Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин,  матушку вашу уговорить – крестьяне здешние бедные – хоть бы малость оброку с  них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет… Они бы за вас Богу  помолились… А мне ничего не нужно – всем довольна.    

Я дал  Лукерье слово исполнить ее просьбу и подходил уже к дверям… она подозвала меня  опять.    

– Помните,  барин, – сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на  губах, – какая у меня была коса? Помните – до самых колен! Я долго не  решалась… Этакие волосы!.. Но где же их было расчесывать? В моем-то  положении!.. Так уж я их и обрезала… Да… Ну, простите, барин! Больше не могу…    

В тот же  день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским  десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что,  впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать,  ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив – за все благодарна; тихоня, как  есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, – так заключил  десятский, – стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы,  например, осуждать ее – нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»    

Несколько  недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и  «после петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала  колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и  день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а  «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба.    

 Стучит!    

     

– Что  я вам доложу, – промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, – а я только  что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после  довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов – дело было в десятых  числах июля и жары стояли страшные, – что я вам доложу: у нас вся дробь  вышла.    

Я  вскочил с кроватки.    

– Вышла  дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли!  целый мешок!    

– Оно  точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает!  Прореха, что ль, в нем произошла, – а только, как есть, нету дроби… так,  зарядов на десять осталось.    

– Что  же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди – на завтрешний день нам  обещали шесть выводков…    

– А  пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби  привезу, коли прикажете, целый пуд.    

– Да  когда же ты поедешь?    

– А  хоть сейчас. Чего мешкать? Только вот что: надо будет лошадей нанять.    

– Как  лошадей нанять! А свои-то на что?    

– На  своих ехать нельзя. Коренник захромал… страсть!    

– Это  с каких пор?    

– А  вот намеднись, – кучер его ковать водил. Ну и заковал. Кузнец, должно,  попался неладный. Теперь даже на ногу ступить не может. Передняя нога. Так и  несет ее… как собака.    

– Что  ж? расковали его, по крайней мере?    

– Нет,  не расковали; а непременно расковать его следует. Гвоздь-то ему, чай, в самое  мясо вогнат.    

Я велел  позвать кучера. Оказалось, что Ермолай не солгал: коренник действительно не ступал  на ногу. Я немедленно распорядился, чтобы его расковали и поставили на сырую  глину.    

– Что  ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? – пристал ко мне Ермолай.    

– Да  разве можно в этом захолустье найти лошадей? – воскликнул я с невольной  досадой…    

Деревня,  в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами;  мы с трудом отыскали одну – не то что белую, а мало-мальски просторную избу.    

– Можно, –  ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. – Вы про здешнюю деревню  сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий!  Богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем  орудует. Человек – из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти еще  не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у  него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.    

– Почему  же это так?    

– А  потому – старшой! Значит, младшие – покоряйся! – Тут Ермолай сильно и  непечатно отозвался о младших братьях вообще. – Я его приведу. Он простой.  С ним – да не сговориться?    

Пока  Ермолай ходил за «простым» человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому  съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я  послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мой  поручения в течение одного дня – и пропадал целую неделю, пропил все деньги и  вернулся пеший – а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле  барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.    

«Решенное  дело! – подумал я. – Съезжу сам; а спать можно и в дороге – благо  тарантас покойный».    

– Привел! –  воскликнул четверть часа спустя Ермолай, вваливаясь в избу. Вслед за ним вошел  рослый мужик в белой рубахе, синих портах и лаптях, белобрысый, подслеповатый,  с рыжей бородкой клинушком, длинным пухлым носом и разинутым ртом. Он, точно,  смотрел «простецом».    

– Вот  извольте, – промолвил Ермолай, – лошади у него есть, и он согласен.    

– То  ись, значит, я… – заговорил мужик сиповатым голосом и с запинкой, встряхивая  свои жидкие волосы и перебирая пальцами околыш шапки, которую держал в  руках. – Я, значит…    

– Как  тебя зовут? – спросил я.    

Мужик  потупился и словно задумался.    

– Как  меня зовут-то?    

– Да;  как твое имя?    

– А  имя мне будет – Филофей.    

– Ну  вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку,  мы их заложим в мой тарантас, – он у меня легкий, – и свези ты меня в  Тулу. Теперь ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?    

– Дорога?  Дорога – ничего. До большака верст двадцать будет – всего. Одно есть местечко…  неладное; а то ничего.    

– Какое  такое местечко неладное?    

– А  речку вброд переезжать надоть.    

– Да  разве вы сами в Тулу поедете? – осведомился Ермолай.    

– Да,  сам.    

– Ну! –  промолвил мой верный слуга и тряхнул головою. – Н-н-у! – повторил он,  сплюнул и вышел вон.    

Поездка  в Тулу, очевидно, уже не представляла ему ничего привлекательного; она стала  для него пустым и незанимательным делом.    

– Ты  дорогу хорошо знаешь? – обратился я к Филофею.    

– Как  нам дороги не знать! Только я, значит, воля ваша, не могу… потому как же этак  вдруг…    

Оказалось,  что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему,  дураку, заплатят… и только! Филофей, хотя и дурак, – по словам  Ермолая, – не удовлетворился одним этим заявлением. Он запросил с меня  пятьдесят рублей ассигнациями – цену громадную; я предложил ему десять рублей –  цену низкую. Принялись мы торговаться; Филофей сперва упорствовал, потом стал  сдаваться, но туго. Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот  дурак» (вишь, полюбилось слово! – заметил вполголоса Филофей), «этот дурак  совсем счету деньгам не знает», – и кстати напомнил мне, как лет двадцать  тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на  перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый  дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета  деньгам, а ценил их по количеству – то есть отдавал, например, серебряный  четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.    

– Эх  ты, Филофей, прямой Филофей! – воскликнул наконец Ермолай и, уходя, в  сердцах хлопнул дверью.    

Филофей  ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем, точно, не совсем  ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя, собственно, виноват  тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует.    

Наконец  мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез  час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и  хвосты у них были спутанные и животы – большие, растянутые, как барабан. С  Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие,  черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят «шустрых»,  говорили много и скоро – «лопотали», как выразился Ермолай, – но старшому  покорялись.    

Они  выкатили тарантас из-под навеса да часа полтора возились с ним и с лошадьми; то  отпускали веревочные постромки, то прикручивали их туго-натуго! Обоим братьям  непременно хотелось запречь в корень «чалого», потому «ен с горы спущать  могит», – но Филофей решил: кудластого! Так кудластого и заложили в  корень.    

Тарантас  набили сеном, подсунули под сиденье хомут с хромого коренника – в случае, если  б пришлось пригонять его в Туле на новокупленную лошадь… Филофей, успевший  сбегать домой и возвратившийся оттуда в длинном белом отцовском балахоне,  высоком гречневике и смазных сапогах, взобрался торжественно на козла. Я сел,  посмотрев на часы: четверть одиннадцатого. Ермолай даже не простился со мною,  он принялся бить своего Валетку; Филофей задергал вожжами, закричал  тонким-тонким голосом: «Эх вы, махонькие!» – братья его подскочили с обеих  сторон, подстегнули под брюхо пристяжных – и тарантас тронулся, свернул из  ворот на улицу; кудластый хотел было махнуть к себе на двор, но Филофей  образумил его несколькими ударами кнута – и вот мы уже выскочили из деревни и  покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.    

Ночь  была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит в кустах,  закачает ветки, то совсем замрет; на небе кое-где виднелись неподвижные  серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся  на сене и уже вздремнул было… да вспомнил о «неладном месте» и встрепенулся.    

– А  что, Филофей? До брода далеко?    

– До  броду-то? Верст восемь будет.    

«Восемь  верст, – подумалось мне. – Раньше часу не доедем. Соснуть пока  можно».    

– Ты,  Филофей, дорогу хорошо знаешь? – спросил я опять.    

– Да  как ее не знать-то, дорогу-то? Не впервой едем…    

Он еще  что-то прибавил, но я уже не расслушал его… Я спал.    

Разбудило  меня не собственное намерение проснуться ровно через час, как это часто случается,  а какое-то странное, хоть и слабое, хлюпанье и бульканье под самым моим ухом. Я  поднял голову…    

Что за  чудеса? Лежу я в тарантасе по-прежнему, а вокруг тарантаса – и на пол-аршина,  не более, от его края – водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит  мелкой, четкой рябью. Я – глядь вперед: на козлах, понурив голову, согнув  спину, сидит, как истукан, Филофей, а еще подальше – над журчащею водою – кривая  линия дуги и лошадиные головы и спины. И все так неподвижно, так бесшумно –  словно в заколдованном царстве, во сне, в сказочном сне… Что за притча? Я –  глядь назад из-под балчука тарантаса… Да мы на самой середине реки… берег от  нас шагов за тридцать!    

– Филофей! –  воскликнул я.    

– Чего? –  возразил он.    

– Как  чего? Помилуй! Где же это мы?    

– В  реке.    

– Я  вижу, что в реке. Да мы этак сейчас потонем. Так-то ты в брод переезжаешь? А?  Да ты спишь, Филофей! Отвечай же!    

– Маленечко  ошибся, – промолвил мой возница, – в сторону, знать, взял грешным  делом, а теперь подождать надоть.    

– Как  ждать надоть! Чего же мы будем ждать?    

– А  вот пущай кудластый оглядится; куда он ворохнется, туда, значит, и ехать  надоть.    

Я  приподнялся на сене. Голова коренника не шевелилась над водою. Только и можно  было видеть при ясном свете месяца, как одно его ухо чуть-чуть двигалось то  взад, то вперед.    

– Да  он тоже спит, твой кудластый!    

– Нет, –  отвечал Филофей, – он теперь воду нюхает.    

И все  опять замолкло, только по-прежнему слабо хлюпала вода. Я тоже оцепенел.    

Лунный  свет, да ночь, да река, да мы в ней…    

– Это  что такое сипит? – спросил я Филофея.    

– Это?  Утята в камыше… а не то змеи.    

Вдруг  голова коренника замоталась, уши навострились, он зафыркал, заворошился.    

– Но-но-но-ноо! –  внезапно заорал во все горло Филофей, и приподнялся, и замахал кнутом. Тарантас  тотчас сдернуло с места, он рванулся вперед наперерез речной волне – и пошел,  дрыгая и колыхаясь… Сперва мне показалось, что мы погружаемся, идем вглубь,  однако после двух-трех толчков и нырков водная гладь как будто вдруг  понизилась… Она понижалась все больше и больше, тарантас вырастал из  нее, – вот уже показались колеса и конские хвосты и вот, вздымая сильные и  крупные брызги, алмазными – нет, не алмазными – сапфирными снопами разлетавшиеся  в матовом блеске луны, – весело и дружно выхватили нас лошади на песчаный  берег и пошли по дороге в гору, вперебивку переступая глянцевитыми мокрыми  ногами.    

«Что, –  пришло мне в голову, – скажет теперь Филофей: а ведь я был прав! или  что-нибудь в этом роде?» Но он ничего не сказал. Потому и я не почел за нужное  упрекнуть его в неосторожности и, уложившись спать на сене, опять попытался  заснуть.    

Но я не  мог заснуть, – не потому, что не устал от охоты, и не потому, что  испытанная мною тревога разогнала мой сон, – а уж очень красивыми местами  нам приходилось ехать. То были раздольные, пространные, поемные, травянистые  луга, со множеством небольших лужаек, озерец, ручейков, заводей, заросших по  концам ивняком и лозами, прямо русские, русским людом любимые места, подобные  тем, куда езживали богатыри наших древних былин стрелять белых лебедей и серых  утиц. Желтоватой лентой вилась наезженная дорога, лошади бежали легко, и я не  мог сомкнуть глаза – любовался! И все это так мягко и стройно плыло мимо, под  дружелюбной луной. Филофея – и того проняло.    

– Эти  у нас луга Святоегорьевскими прозываются, – обратился он ко мне. – А  за ними – так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету… Уж  на что красиво! – Коренник фыркнул и встряхнулся… – Господь с  тобою!.. – промолвил Филофей степенно и вполголоса. – На что  красиво! – повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. – Вот  скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут – беда! А в  заводях рыбы тоже много. Лещи такие! – прибавил он нараспев. – Одно  слово: умирать не надо.    

Он вдруг  поднял руку.    

– Эва!  глянь-ка! над озером-то… аль чапля стоит? Неужели она и ночью рыбу ловит? Эхма!  сук это – не чапля. Вот маху-то дал! а все месяц обманывает.    

Так мы  ехали, ехали… Но вот уж и конец подошел лугам, показались лесочки, распаханные  поля; деревушка в стороне мигнула двумя-тремя огоньками, – до большой  дороги оставалось всего верст пять. Я заснул.    

Снова я  не сам собой проснулся. На этот раз меня разбудил голос Филофея.    

– Барин…  а барин!    

Я  приподнялся. Тарантас стоял на ровном месте по самой середине большой дороги;  обернувшись с козел ко мне лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не  воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно и таинственно  шептал:    

– Стучит!..  Стучит!    

– Что  ты говоришь?    

– Я  говорю: стучит! Нагнитесь-ка и послухай-те. Слышите?    

Я  высунул голову из тарантаса, притаил дыхание – и действительно услыхал где-то  далеко-далеко за нами слабый прерывистый стук, как бы от катившихся колес.    

– Слышите? –  повторил Филофей.    

– Ну  да, – ответил я. – Едет какой-то экипаж.    

– А  не слышите… чу! Во… бубенцы… и свист тоже… Слышите? Да шапку-то снимите…  слышней будет.    

Я шапки  не снял, но приник ухом.    

– Ну,  да… может быть. Да что ж из этого?    

Филофей  повернулся лицом к лошадям.    

– Телега  катит… налегке, колеса кованые, – промолвил он и подобрал вожжи. –  Это, барин, недобрые люди едут; здесь ведь, под Тулой, шалят… много.    

– Какой  вздор! Почему ты полагаешь, что это непременно недобрые люди?    

– Верно  говорю. С бубенцами… да в пустой телеге… Кому быть?    

– А  что – до Тулы еще далеко?    

– Да  верст еще пятнадцать будет, и жилья тут никакого нету.    

– Ну  так ступай живее, нечего мешкать-то.    

Филофей  взмахнул кнутом, и тарантас опять покатился.    

Хотя я  не дал веры Филофею, однако заснуть уже не мог. А что, если в самом деле? Неприятное  чувство шевельнулось во мне. Я сел в тарантасе – до тех пор я лежал – и стал  глядеть по сторонам. Пока я спал, тонкий туман набежал – не на землю, на небо;  он стоял высоко, месяц в нем повис беловатым пятном, как бы в дыме. Все  потускнело и смешалось, хотя книзу было виднее. Кругом – плоские, унылые места:  поля, все поля, кое-где кустики, овраги – и опять поля, и больше все пар, с  редкой сорной травою. Пусто… мертво! Хоть бы перепел где крикнул.    

Ехали мы  с полчаса. Филофей то и дело помахивал кнутом и чмокал губами, но ни он, ни я,  мы не говорили ни слова. Вот взобрались мы на пригорок… Филофей остановил  тройку и тотчас же промолвил:    

– Стучит…  Стучи-ит, барин!    

Я опять  высунулся из тарантаса; но я бы мог остаться под навесом балчука, до того  теперь явственно, хотя еще издалека, доносился до слуха моего стук тележных  колес, людской посвист, бряцанье бубенчиков и даже топот конских ног; даже  пенье и смех почудились мне. Ветер, правда, тянул оттуда, но не было сомненья в  том, что незнакомые проезжие на целую версту, а может, и на две, стали к нам  ближе.    

Мы с  Филофеем переглянулись – он только шляпу сдвинул с затылка на лоб и тотчас же,  нагнувшись над вожжами, принялся стегать лошадей. Они пустились вскачь, но  долго скакать не могли и опять побежали рысью. Филофей продолжал стегать их.  Надо ж было уходить!    

Я не мог  себе дать отчета, почему в этот раз я, сначала не разделявший подозрений Филофея,  вдруг получил убеждение, что следом за нами ехали точно недобрые люди… Ничего  нового не услыхал я: те же бубенцы, тот же стук ненагруженной телеги, то же  посвистывание, тот же смутный гам… Но я теперь уже не сомневался. Филофей не  мог ошибиться!    

И вот  опять прошло минут двадцать… В течение последних из этих двадцати минут сквозь  стук и грохот собственного экипажа нам уже слышался другой стук и другой  грохот…    

– Остановись,  Филофей, – сказал я, – все равно один конец!    

Филофей  трусливо тпрукнул. Лошади мгновенно стали, как бы обрадовавшись возможности  отдохнуть.    

Батюшки!  бубенцы просто ревут за самой нашей спиною, телега гремит с дребезгом, люди  свистят, кричат и поют, лошади фыркают и бьют копытами землю…    

Нагнали!    

– Би-и-да, –  с расстановкой, вполголоса, промолвил Филофей и, нерешительно чмокнув, стал  понукать лошадей. Но в это самое мгновенье что-то вдруг словно сорвалось,  рявкнуло, ухнуло – и большущая развалистая телега, запряженная тройкой поджарых  коней, круто, вихрем обогнула нас, заскакала вперед и тотчас пошла шагом,  загораживая дорогу.    

– Самая  разбойничья повадка, – прошептал Филофей.    

Признаться,  у меня на сердце захолонуло… Принялся я глядеть с напряженьем в полумрак  лунного, парами застланного света. В телеге перед нами не то сидело, не то  лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих на головах не  было шапок; большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку, руки  поднимались, падали зря… тела тряслись… Явное дело: пьяный народ. Иные  горланили – так, что ни попало; один свистал очень пронзительно и чисто, другой  ругался; на облучке сидел какой-то великан в полушубке и правил. Ехали они  шагом, как будто не обращая на нас внимания.    

Что было  делать? Мы поехали за ними тоже шагом… поневоле.    

С  четверть версты двигались мы таким манером. Ожидание мучительное… Спасаться, защищаться…  где уж тут! Их шестеро, а у меня хоть бы палка! Повернуть оглоблями назад? но  они тотчас догонят. Вспомнился мне стих Жуковского (там, где он говорит об  убийстве фельдмаршала Каменского):    

     

Топор  разбойника презренный…    

     

А не то  – горло сдавят грязной веревкой… да в канаву… хрипи там да бейся, как заяц в  силке…    

Эх,  скверно!    

А они  по-прежнему едут шагом и не обращают на нас внимания.    

– Филофей, –  шепнул я, – попробуй-ка возьми правее, ступай будто мимо.    

Филофей  попробовал – взял вправо… но те тотчас тоже взяли вправо… проехать стало невозможно.    

Филофей  попытался еще: взял налево… Но и тут ему не дали миновать телегу… Даже засмеялись.  Значит, не пропускают.    

– Как  есть разбойники, – шепнул мне Филофей через плечо.    

– Да  чего же они ждут? – спросил я тоже шепотом.    

– А  вон там впереди, в ложбине, над ручьем, мостик… Они нас там! Они всегда этак…  возле мостов. Наше дело, барин, чисто! – прибавил он со вздохом, –  вряд ли живых отпустят; потому им главное: концы в воду. Одного мне жаль,  барин: пропала моя троечка, – и братьям-то она не достанется.    

Подивился  бы я тут, как это Филофей в подобную минуту может еще о своих лошадях заботиться,  да, признаюсь, мне самому было не до него… «Неужто же убьют? – твердил я  мысленно. – За что? Ведь я им все отдам, что у меня есть».    

А мостик  все приближался, все становился видней да видней.    

Вдруг  раздалось резкое гиканье, тройка перед нами словно взвилась, понеслась и,  доскакав до мостика, разом остановилась как вкопанная немного сбоку дороги.  Сердце во мне так и упало.    

– Ох,  брат Филофей, – промолвил я, – едем мы с тобою на смерть. Прости  меня, коли я тебя загубил.    

– Какая  твоя вина, барин! Своей судьбы не минуешь! Ну, кудластый, лошадушка моя верная, –  обратился Филофей к кореннику, – ступай, брат, вперед! Сослужи последнюю  службу! Все едино… Господи! бо-слови!    

И он  пустил свою тройку рысцой.    

Стали мы  приближаться к мостику, к той неподвижной, грозной телеге… На ней, как нарочно,  все затихло. Ни гугу! Так затихает щука, ястреб, всякий хищный зверь, когда  приближается добыча. Вот поравнялись мы с телегой… вдруг великан в полушубке  прыг с нее долой – и прямо к нам!    

Ничего-то  он не сказал Филофею, но тот сам тотчас натянул вожжи… Тарантас остановился.    

Великан  положил обе руки на дверцы и, наклонив вперед свою мохнатую голову и осклабясь,  произнес тихим, ровным голосом и фабричным говорком следующее:    

– Господин  почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит,  женили; как есть, уложили; ребята у нас все молодые, головы удалые – выпито  было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша такая милость, не пожалуете  ли нам деньжонок самую чуточку, – так, чтобы по косушке на брата? Выпили  бы мы за ваше здоровье, помянули бы ваше степенство; а не будет вашей к нам  милости – ну, просим не осерчать!    

«Что это  такое? – подумалось мне… – Насмешка?.. Глумление?»    

Великан  продолжал стоять, понурив голову. В самый этот миг месяц выбрался из тумана и  осветил ему лицо. Оно ухмылялось, это лицо – и глазами и губами. А угрозы на  нем не видать… только словно все оно насторожилось… и зубы такие белые да  большие…    

– Я  с удовольствием… возьмите… – поспешно проговорил я и, достав кошелек из  кармана, вынул оттуда два целковых; в то время серебряные деньги еще водились  на Руси. – Вот, коли этого довольно.    

– Много  благодарны! – гаркнул по-солдатски великан, и толстые его пальцы мигом выхватили  у меня – не весь кошелек, а только те два рубля. – Много  благодарны! – Он встряхнул волосами, подбежал к телеге.    

– Ребята! –  крикнул он, – два целковых жалует нам господин проезжий! – Те все  вдруг как загогочут… Великан взвалился на облучок…    

– Счастливо  оставаться!    

И только  мы их и видели! Лошади подхватили, телега загремела в гору, – вот еще раз  мелькнула она на темной черте, отделявшей землю от неба, завалилась и пропала.    

Вот уж и  стука, и крика, и бубенцов не слыхать…    

Стала  тишина мертвая.    

Мы с Филофеем  не вдруг опомнились.    

– Ах  ты, шут этакой! – промолвил он наконец и, сняв шляпу, начал  креститься. – Право, шут, – прибавил он и обернулся ко мне, весь  радостный, – А хороший должен быть человек – право. Но-но-но, махонькие!  поворачивайтесь! Целы будете! Все целы будем! Ведь это он проехать не давал; он  лошадьми-то правил. Экой шут парень! Но-но-но-ноо! с Бо-гам!    

Я молчал  – но и у меня хорошо стало на душе. «Целы будем! – повторил я про себя и  разлегся на сене. – Дешево отделались!»    

Мне даже  несколько совестно стало, зачем это я стих Жуковского вспомнил.    

Вдруг  пришла мне в голову мысль:    

– Филофей!    

– Чего?    

– Ты  женат?    

– Женат.    

– И  дети есть?    

– Есть  и дети.    

– Как  же ты об них не вспомнил? О лошадях пожалел – а о жене, о детях?    

– Да  чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они бы не попались. А в уме я их все время  держал – и теперь держу… во как. – Филофей помолчал. – Может… из-за  них Господь Бог нас с тобой помиловал.    

– Да  коли то не были разбойники?    

– А  почем знать? В чужую душу разве влезешь? Чужая душа – известно – потемки. А с Богом-то  завсегда лучше. Не… я свою семью завсегда… Но-но-но, махонькие, с Бо-гам!    

Уже  почти рассвело, когда мы стали подъезжать к Туле. Я лежал в забытьи полусна…    

– Барин, –  сказал мне вдруг Филофей, – посмотрите-ка: вон они стоят у кабака… ихняя телега-то.    

Я поднял  голову… точно, они: и телега их, и лошади. На пороге питейного заведения внезапно  показался знакомый великан в полушубке.    

– Господин! –  воскликнул он, помахивая шапкой, – ваши денежки пропиваем! А что, кучер, –  прибавил он, качнув головой на Филофея, – чай, заробел этта-ась?    

– Превеселый  человек, – заметил Филофей, отъехавши сажен на двадцать от кабака.    

Прибыли  мы наконец в Тулу; купил я дроби, да кстати чаю, да вина, и даже лошадь у барышника  взял. В полдень мы отправились обратно. Проезжая тем местом, где в первый раз  мы услыхали за собою стук телеги, Филофей, который, подвыпив в Туле, оказался  весьма разговорчивым человеком, – он мне даже сказки рассказывал, –  проезжая тем местом, Филофей вдруг засмеялся.    

– А  помнишь, барин, как я тебе все говорил: стучит… стучит, мол, стучит!    

Он  несколько раз повел рукою наотмашь… Очень уж ему это слово казалось забавным.    

В тот же  вечер мы вернулись в его деревню.    

Я  сообщил бывший с нами случай Ермолаю. Будучи трезвым, он не высказал никакого сочувствия  и только хмыкнул – одобрительно или укоризненно, – этого, я полагаю, он  сам не ведал. Но дня два спустя он с удовольствием известил меня, что в ту  самую ночь, когда мы с Филофеем ездили в Тулу, – и на той же самой дороге  – какого-то купца ограбили и убили. Я сперва не поверил этому известию; но  потом пришлось поверить; справедливость его мне подтвердил проскакавший на  следствие становой. Уж не с этой ли «свадьбы» возвращались наши удальцы и не  этого ли «молодца» они, по выражению шутника-великана, уложили? Я в деревне  Филофея оставался еще дней пять. Бывало, как только встречу его, всякий раз  говорю ему: «А? стучит?»    

– Веселый  человек, – ответит он мне всякий раз и сам засмеется.    

 Лес и степь    

     

     

…И  понемногу начало назад    

Его  тянуть: в деревню, в темный сад,    

Где  липы так огромны, так тенисты,    

И  ландыши так девственно душисты,    

Где  круглые ракиты над водой    

С  плотины наклонились чередой,    

Где  тучный дуб растет над тучной нивой,    

Где  пахнет конопелью да крапивой…    

Туда,  туда, в раздольные поля,    

Где  бархатом чернеется земля,    

Где  рожь, куда ни киньте вы глазами,    

Струится  тихо мягкими волнами.    

И  падает тяжелый желтый луч    

Из-за  прозрачных, белых, круглых туч;    

Там  хорошо…    

     

(Из  поэмы, преданной сожжению)    

Читателю,  может быть, уже наскучили мои записки; спешу успокоить его обещанием ограничиться  напечатанными отрывками; но, расставаясь с ним, не могу не сказать несколько  слов об охоте.    

Охота с  ружьем и собакой прекрасна сама по себе, fur sich, как говаривали в старину;  но, положим, вы не родились охотником: вы все-таки любите природу; вы,  следовательно, не можете не завидовать нашему брату… Слушайте.    

Знаете  ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари? Вы выходите на  крыльцо… На темно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает  легкой волной; слышится сдержанный, неясный шепот ночи; деревья слабо шумят,  облитые тенью. Вот кладут ковер на телегу, ставят в ноги ящик с самоваром.  Пристяжные ежатся, фыркают и щеголевато переступают ногами; пара только что  проснувшихся белых гусей молча и медленно перебирается через дорогу. За  плетнем, в саду, мирно похрапывает сторож; каждый звук словно стоит в застывшем  воздухе, стоит и не проходит. Вот вы сели; лошади разом тронулись, громко  застучала телега… Вы едете – едете мимо церкви, с горы направо, через плотину…  Пруд едва начинает дымиться. Вам холодно немножко, вы закрываете лицо  воротником шинели; вам дремлется. Лошади звучно шлепают ногами по лужам; кучер  посвистывает. Но вот вы отъехали версты четыре… Край неба алеет; в березах  просыпаются, неловко перелетывают галки; воробьи чирикают около темных скирд.  Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля. В  избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса. А между  тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах  клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул – и тихо  всплывает багровое солнце. Свет так и хлынет потоком; сердце в вас  встрепенется, как птица. Свежо, весело, любо! Далеко видно кругом. Вон за рощей  деревня; вон подальше другая с белой церковью, вон березовый лесок на горе; за  ним болото, куда вы едете… Живее, кони, живее! Крупной рысью вперед!.. Версты  три осталось, не больше. Солнце быстро поднимается; небо чисто… Погода будет  славная. Стадо потянулось из деревни к вам навстречу. Вы взобрались на гору…  Какой вид! Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней  водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются  над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль… не  то, что летом. Как вольно дышит грудь, как бодро движутся члены, как крепнет  весь человек, охваченный свежим дыханьем весны!..    

А  летнее, июльское утро! Кто, кроме охотника, испытал, как отрадно бродить на  заре по кустам? Зеленой чертой ложится след ваших ног по росистой, побелевшей  траве. Вы раздвинете мокрый куст – вас так и обдаст накопившимся теплым запахом  ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, медом гречихи и «кашки»; вдали  стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет да солнце; еще свежо, во уже  чувствуется близость жары. Голова томно кружится от избытка благоуханий.  Кустарнику нет конца… Кое-где разве вдали желтеет поспевающая рожь, узкими  полосками краснеет гречиха. Вот заскрипела телега; шагом пробирается мужик,  ставит заранее лошадь в тень… Вы поздоровались с ним, отошли – звучный лязг  косы раздается за вами. Солнце все выше и выше. Быстро сохнет трава. Вот уже  жарко стало. Проходит час, другой… Небо темнеет по краям; колючим зноем пышет  неподвижный воздух.    

– Где  бы, брат, тут напиться? – спрашиваете вы у косаря.    

– А  вон, в овраге, колодезь.    

Сквозь  густые кусты орешника, перепутанные цепкой травой, спускаетесь вы на дно оврага.  Точно: под самым обрывом таится источник; дубовый куст жадно раскинул над водою  свои лапчатые сучья; большие серебристые пузыри, колыхаясь, поднимаются со дна,  покрытого мелким, бархатным мхом. Вы бросаетесь на землю, вы напились, но вам  лень пошевельнуться. Вы в тени, вы дышите пахучей сыростью; вам хорошо, а  против вас кусты раскаляются и словно желтеют на солнце. Но что это? Ветер  внезапно налетел и промчался; воздух дрогнул кругом: уж не гром ли? Вы выходите  из оврага… что за свинцовая полоса на небосклоне? Зной ли густеет? туча ли  надвигается?.. Но вот слабо сверкнула молния… Э, да это гроза! Кругом еще ярко  светит солнце: охотиться еще можно. Но туча растет: передний ее край  вытягивается рукавом, наклоняется сводом. Трава, кусты, все вдруг потемнело…  Скорей! вон, кажется, виднеется сенной сарай… скорее!.. Вы добежали, вошли…  Каков дождик? каковы молнии? Кое-где сквозь соломенную крышу закапала вода на  душистое сено… Но вот солнце опять заиграло. Гроза прошла; вы выходите. Боже  мой, как весело сверкает все кругом, как воздух свеж и жидок, как пахнет земляникой  и грибами!..    

Но вот  наступает вечер. Заря запылала пожаром и обхватила полнеба. Солнце садится.  Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится  мягкий пар, теплый на вид; вместе с росой падает алый блеск на поляны, еще  недавно облитые потоками жидкого золота; от деревьев, от кустов, от высоких  стогов сена побежали длинные тени… Солнце село; звезда зажглась и дрожит в  огнистом море заката… Вот оно бледнеет; синеет небо; отдельные тени исчезают,  воздух наливается мглою. Пора домой, в деревню, в избу, где вы ночуете. Закинув  ружье за плечи, быстро идете вы, несмотря на усталость… А между тем наступает  ночь; за двадцать шагов уже не видно; собаки едва белеют во мраке. Вон над  черными кустами край неба смутно яснеет… Что это? пожар?.. Нет, это восходит луна.  А вон внизу, направо, уже мелькают огоньки деревни… Вот наконец и ваша изба.  Сквозь окошко видите вы стол, покрытый белой скатертью, горящую свечу, ужин…    

А то  велишь заложить беговые дрожки и поедешь в лес на рябчиков. Весело пробираться  по узкой дорожке, между двумя стенами высокой ржи. Колосья тихо бьют вас по  лицу, васильки цепляются за ноги, перепела кричат кругом, лошадь бежит ленивой  рысью. Вот и лес. Тень и тишина. Статные осины высоко лепечут над вами;  длинные, висячие ветки берез едва шевелятся; могучий дуб стоит, как боец, подле  красивой липы. Вы едете по зеленой, испещренной тенями дорожке; большие желтые  мухи неподвижно висят в золотистом воздухе и вдруг отлетают; мошки вьются  столбом, светлея в тени, темнея на солнце; птицы мирно воют. Золотой голосок  малиновки звучит невинной, болтливой радостью: он идет к запаху ландышей.  Далее, далее, глубже в лес… Лес глохнет… Неизъяснимая тишина западает в душу;  да и кругом так дремотно и тихо. Но вот ветер набежал, и зашумели верхушки,  словно падающие волны. Сквозь прошлогоднюю бурую листву кое-где растут высокие  травы; грибы стоят отдельно под своими шляпками. Беляк вдруг выскочит, собака с  звонким лаем помчится вслед…    

И как  этот же самый лес хорош поздней осенью, когда прилетают вальдшнепы! Они не держатся  в самой глуши: их надобно искать вдоль опушки. Ветра нет, и нет ни солнца, ни  света, ни тени, ни движенья, ни шума; в мягком воздухе разлит осенний запах,  подобный запаху вина; тонкий туман стоит вдали над желтыми полями. Сквозь  обнаженные, бурые сучья деревьев мирно белеет неподвижное небо; кое-где на  липах висят последние золотые листья. Сырая земля упруга под ногами; высокие  сухие былинки не шевелятся; длинные нити блестят на побледневшей траве.  Спокойно дышит грудь, а на душу находит странная тревога. Идешь вдоль опушки,  глядишь за собакой, а между тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые,  приходят на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются;  воображенье реет и носится, как птица, и все так ясно движется и стоит перед  глазами. Сердце то вдруг задрожит и забьется, страстно бросится вперед, то  безвозвратно потонет в воспоминаниях. Вся жизнь развертывается легко и быстро  как свиток; всем своим прошедшим, всеми чувствами, силами, всею своею душою  владеет человек. И ничего кругом ему не мешает – ни солнца нет, ни ветра, ни  шуму…    

А  осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное  дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое  солнце уж не греет, но блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся  сверкает насквозь, словно ей весело и легко стоять голой, изморозь еще белеет  на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные  листья, – когда по реке радостно мчатся синие волны, мерно вздымая  рассеянных гусей и уток; вдали мельница стучит, полузакрытая вербами, и,  пестрея в светлом воздухе, голуби быстро кружатся над ней…    

Хороши  также летние туманные дни, хотя охотники их и не любят. В такие дни нельзя  стрелять: птица, выпорхнув у вас из-под ног, тотчас же исчезает в беловатой  мгле неподвижного тумана. Но как тихо, как невыразимо тихо все кругом! Все  проснулось, и все молчит. Вы проходите мимо дерева – оно не шелохнется: оно  нежится. Сквозь тонкий пар, ровно разлитый в воздухе, чернеется перед вами  длинная полоса. Вы принимаете ее за близкий лес; вы подходите – лес  превращается в высокую грядку полыни на меже. Над вами, кругом вас – всюду  туман… Но вот ветер слегка шевельнется – клочок бледно-голубого неба смутно  выступит сквозь редеющий, словно задымившийся пар, золотисто-желтый луч  ворвется вдруг, заструится длинным потоком, ударит по полям, упрется в рощу – и  вот опять все заволоклось. Долго продолжается эта борьба; но как несказанно  великолепен и ясен становится день, когда свет наконец восторжествует и последние  волны согретого тумана то скатываются и расстилаются скатертями, то взвиваются  и исчезают в глубокой, нежно сияющей вышине…    

Но вот  вы собрались в отъезжее поле, в степь. Верст десять пробирались вы по проселочным  дорогам – вот, наконец, большая. Мимо бесконечных обозов, мимо постоялых  двориков с шипящим самоваром под навесом, раскрытыми настежь воротами и  колодезем, от одного села до другого, через необозримые поля, вдоль зеленых  конопляников, долго, долго едете вы. Сороки перелетают с ракиты на ракиту;  бабы, с длинными граблями в руках, бредут в поле; прохожий человек в поношенном  нанковом кафтане, с котомкой за плечами, плетется усталым шагом; грузная  помещичья карета, запряженная шестериком рослых и разбитых лошадей, плывет вам  навстречу. Из окна торчит угол подушки, а на запятках, на кульке, придерживаясь  за веревочку, сидит боком лакей в шинели, забрызганный до самых бровей. Вот  уездный городок с деревянными кривыми домишками, бесконечными заборами,  купеческими необитаемыми каменными строениями, старинным мостом над глубоким  оврагом… Далее, далее!.. Пошли степные места. Глянешь с горы – какой вид!  Круглые, низкие холмы, распаханные и засеянные доверху, разбегаются широкими  волнами; заросшие кустами овраги вьются между ними; продолговатыми островами  разбросаны небольшие рощи; от деревни до деревни бегут узкие дорожки; церкви  белеют; между лозинками сверкает речка, в четырех местах перехваченная  плотинами; далеко в поле гуськом торчат драхвы; старенький господский дом со  своими службами, фруктовым садом и гумном приютился к небольшому пруду. Но  далее, далее едете вы. Холмы все мельче и мельче, дерева почти не видать. Вот  она, наконец, – безграничная, необозримая степь!    

А в  зимний день ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным, острым воздухом,  невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться  зеленым цветом неба над красноватым лесом!.. А первые весенние дни, когда  кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой  землей, на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво поют жаворонки, и, с  веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки…    

Однако  пора кончить. Кстати заговорил я о весне: весной легко расставаться, весной и  счастливых тянет вдаль… Прощайте, читатель; желаю вам постоянного благополучия.