1 2 3 4 5 6 7 8 
       

Однако и   на этот раз им не пришлось драться, так как Миколай из Длуголяса, узнав обо   всем от Ендрека из Кропивницы, взял с обоих слово, что без ведома князя и   комтуров они не станут этого делать, в противном случае пригрозил запереть   ворота замка. Збышку хотелось поскорее увидеть Данусю, поэтому он не посмел   противиться, а де Лорш, который охотно дрался, когда это было нужно, не был   человеком кровожадным и тотчас поклялся рыцарской честью ждать дозволения   князя, тем более что иначе мог бы его оскорбить. Кроме того, лотарингскому   рыцарю, который наслушался песен о ристалищах и любил блестящее общество и   пышные торжества, хотелось драться перед всем двором, вельможами и дамами; он   полагал, что в этом случае слух о его победе разнесется повсюду и он скорее   получит золотые шпоры. К тому же ему было любопытно посмотреть на здешний край   и его обитателей, а Миколай из Длуголяса, который долгие годы просидел в неволе   у немцев и легко объяснялся с чужеземцами, нарассказывал ему чудес о княжьей   охоте на всяких зверей, неведомых уже в западных странах, так что оттяжка с   поединком была де Лоршу даже на руку. В полночь они двинулись со Збышком к   Праснышу, сопровождаемые вооруженной свитой и слугами с плошками для охраны от   волков, которые, собираясь зимой в огромные стаи, могли представлять опасность   даже для полутора-двух десятков вооруженных до зубов всадников. По ту сторону   Цеханова тоже тянулись леса, которые за Праснышем сразу переходили в необъятную   курпскую пущу, сливавшуюся на востоке с дремучими борами Подлясья и затем   Литвы. В недавнее время, минуя поселения грозных местных жителей, через эти   боры пробирались обычно в Мазовию полудикие литвины, которые в тысяча триста   тридцать седьмом году дошли до самого Цеханова и разрушили город. С живым   любопытством слушая рассказы об этом старого провожатого, Мацька из Туробоев,   де Лорш в душе горел желанием померяться силой с литвинами, которых он, как и   прочие западные рыцари, почитал сарацинами. Он приехал в эту страну для участия   в крестовом походе, надеясь стяжать себе славу и спасти свою душу, и по дороге   думал, что, даже воюя с мазурами, как с народом полуязыческим, достигнет   вечного блаженства. Он глазам своим не верил, когда при въезде в Мазовию увидел   костелы в городах, кресты на башнях, духовенство, рыцарей со священными знаками   на доспехах и народ хоть и буйный, горячий, склонный к ссорам и дракам, но   христианский и, уж во всяком случае, не более хищный, чем немцы, которых проездом   видел молодой рыцарь. Он не знал, что подумать о крестоносцах, когда ему   рассказали, что уже целые столетия этот народ поклоняется Христу, а когда   узнал, что покойная краковская королева крестила и Литву, удивлению его и   огорчению не было границ.      

Он стал   расспрашивать Мацька из Туробоев, нет ли в лесах, куда они едут, хоть огненных   змиев, которым люди должны приносить в жертву девушек и с которыми можно было   бы сразиться. Однако ответ Мацька окончательно разочаровал его.      

– Водится   у нас в бору много крупного зверя – волков, туров, зубров, медведей, и хлопот у   нас с ними немало, – ответил мазур. – Может, в болотах и нечисть   водится, но про огненных змиев я и не слыхивал, да хоть они и были бы у нас,   так уж, верно, мы бы не дали им девушек, а скопом пошли бы на них. Да будь они   у нас, так лесные поселенцы уж давно бы носили пояса из их кожи!      

– Что   за народ эти поселенцы и нельзя ли с ними сразиться? – спросил де Лорш.      

– Сразиться   с ними можно, только опасно, – ответил Мацько, – да и не подобает это   рыцарю: они ведь мужики.      

– Швейцарцы   тоже мужики. Неужели эти поселенцы поклоняются Христу?      

– Иных   людей нет в Мазовии, а это люди наши и княжьи. Вы видали, верно, в замке лучников.   Это все курпы, и нет на свете лучников лучше их.      

– Англичане   и шотландцы, которых я видал при бургундском дворе…      

– Видал   я их в Мальборке, – прервал рыцаря мазур. – Крепкие парни, но боже их   упаси выйти на бой с курпами[65]!   Да у курпов парнишке в семь лет есть не дадут, покуда он стрелой не собьет себе   пищу с вершины сосны.      

– О   чем это вы толкуете? – спросил вдруг Збышко, до слуха которого несколько   раз донеслось слово «курпы».      

– Да   о курпских и английских лучниках. Говорит этот рыцарь, будто англичане и   особенно шотландцы самые меткие стрелки из лука.      

– Видал   и я их под Вильно. Эва! Слыхал и свист их стрел, когда они пролетали мимо ушей.   Из всех стран были там рыцари, и все похвалялись нас без соли съесть, да   попробовали раз-другой и закаялись.      

Мацько   рассмеялся и повторил слова Збышка господину де Лоршу.      

– Разговор   об этом шел при разных дворах, – ответил лотарингский рыцарь, –   хвалили везде ваших рыцарей за отвагу, но упрекали за то, что они защищают   язычников.      

– Мы   защищали от набегов и обид народ, который хотел принять крещение. Это немцам хочется,   чтобы он коснел в язычестве, лишь бы только им иметь повод для войны.      

– Бог   их рассудит, – ответил де Лорш.      

– И   может, в самом скором времени, – подхватил Мацько из Туробоев.      

Но,   услыхав, что Збышко был под Вильно, лотарингский рыцарь стал расспрашивать его   об этом городе, так как слух о битвах и рыцарских поединках, которые   происходили там, разнесся по всему свету. Воображение западных рыцарей особенно   поразила весть о поединке между четырьмя польскими и четырьмя французскими   рыцарями. Де Лорш стал с большим уважением смотреть на Збышка, как на человека,   который принимал участие в столь славных битвах, и радовался в душе, что ему   придется драться не с каким-нибудь заурядным рыцарем.      

Они   продолжали свой путь с виду как будто в полном согласии, на привалах оказывали   друг другу знаки внимания и угощали друг друга вином, изрядный запас которого   был у де Лорша на повозках. Но из разговора между де Лоршем и Мацьком из   Туробоев выяснилось, что Ульрика д'Эльнер вовсе не девушка, сорокалетняя   замужняя женщина, у которой к тому же шесть человек детей, и Збышко еще больше   возмутился, что этот странный чужеземец не только смеет сравнивать свою   «старуху» с Дануськой, но и требует признания ее превосходства. Ему пришло в   голову, что, может, этот человек не в своем уме и ему нужно не странствовать по   свету, а сидеть в темноте да не раз кнута попробовать; подумав об этом, он   сдержал мгновенную вспышку гнева.      

– Не   кажется ли вам, – сказал Збышко Мацьку, – что злой дух омрачил его   разум? Может, в голове у него бес сидит, как червь в орехе, и ночью готов   перескочить на кого-нибудь из нас. Надо быть поосторожней…      

Мацько   из Туробоев стал было возражать, однако с некоторым беспокойством посмотрел на   лотарингского рыцаря и в конце концов сказал:      

– Бывает,   что у одержимого их сидит целая сотня, а как станет им тесно, они норовят вселиться   в других людей. Нет хуже беса, чем тот, которого нашлет баба.      

Он вдруг   обратился к рыцарю:      

– Слава   Иисусу Христу!      

– И   я его славлю, – с удивлением ответил де Лорш.      

Мацько   из Туробоев совершенно успокоился.      

– Вот   видите, – сказал он, – если бы в нем сидел нечистый, рыцарь тотчас   стал бы изрыгать пену или грянулся наземь – я ведь обратился к нему неожиданно.   Можно ехать.      

Они   спокойно поехали дальше. От Цеханова до Прасныша было не особенно далеко, и   летом гонец на добром коне мог за два часа покрыть расстояние между этими двумя   городами. Но ночью, по снежным сугробам путники подвигались в лесу гораздо   медленней и часто останавливались на привал; выехали они далеко за полночь, так   что до княжьего охотничьего дома, расположенного за Праснышем на опушке леса,   добрались только на рассвете. Большой низкий деревянный дом, правда с окнами из   стеклянных шариков, стоял под самым лесом. Перед домом виднелись колодезные   журавли и два навеса для лошадей, а кругом множество шалашей, собранных на   скорую руку из сосновых ветвей, и шатров, раскинутых из звериных шкур. В   сумеречном свете занимающегося дня перед шатрами ярко пылали костры, а вокруг   них стояли загонщики в вывороченных кожухах, в лисьих, волчьих и медвежьих   тулупах. Большая часть их была в шапках, вычиненных из звериных голов, и   господину де Лоршу казалось, что это дикие звери поднялись перед кострами на   задние лапы. Некоторые стояли, опершись на рогатины, другие – на самострелы,   иные плели из веревок необъятные тенета, другие вертели перед огнем огромные   зубровые и лосиные окорока, предназначенные, видно, на завтрак.      

Отблеск   пламени падал на снег, освещая эти дикие фигуры, окутанные дымом костров и облаками   пара, вырывавшегося из ноздрей и поднимавшегося от жареного мяса, а позади   алели стволы огромных сосен и виднелись новые толпы людей, такие огромные, что   лотарингский рыцарь, для которого внове была такая охота, просто был поражен.      

– Ваши   князья, – заметил он, – на охоту отправляются как в военный поход.      

– Надо   вам сказать, – ответил Мацько из Туробоев, – что у них нет недостатка   ни в охотничьем снаряжении, ни в людях. Это загонщики князя; но есть тут и   другие, из лесных дебрей, они приходят сюда торговать.      

– Как   быть? – прервал его Збышко. – В доме еще спят.      

– Подождем,   пока не проснутся, – ответил Мацько. – Не станем же мы стучаться и   будить князя, нашего господина.      

Он   подвел рыцарей к костру, загонщики постлали для них зубровые и медвежьи шкуры,   а затем стали услужливо потчевать гостей дымящимся мясом. Заслышав чужую речь,   у костра стал собираться народ, чтобы поглазеть на немца. Слуги Збышка тотчас   рассказали, что это рыцарь «из заморских стран», и люди сбились вокруг рыцарей   такой плотной толпой, что Мацько из Туробоев вынужден был употребить власть,   чтобы оградить чужеземца от чрезмерного любопытства. В толпе де Лорш заметил   женщин, одетых тоже главным образом в шкуры, румяных, как наливное яблоко, и   необыкновенно красивых, и стал спрашивать, принимают ли и они участие в охоте.      

Мацько   Туробойский объяснил ему, что в охоте они участия не принимают, а приходят с загонщиками,   движимые женским любопытством, или являются как на ярмарку для покупки городских   товаров и продажи своих лесных богатств. Так оно на самом деле и было; даже в   отсутствие князя его охотничий дом был как бы средоточием двух стихий:   городской и лесной. Загонщики не любили выходить из пущи, непривычно им было,   когда лес не шумел у них над головами, поэтому праснышане привозили сюда, на   лесную опушку, свое знаменитое пиво, муку, смолотую на городских ветряках или   на водяных мельницах на Венгерке, редкую в пуще соль, за которой лесные жители   очень охотились, скобяные и кожевенные товары и прочие изделия, а взамен брали   шкуры, ценные меха, сушеные грибы, орехи, лекарственные травы или янтарь,   который довольно легко было достать у курпов. Поэтому около княжеского   охотничьего дома гомон стоял всегда, как на ярмарке, особенно во время охоты,   когда и по обязанности, и из любопытства сюда стекались из лесных недр их   обитатели.      

Де Лорш   слушал рассказы Мацька, с любопытством глядя на загонщиков, которые жили на здоровом   смолистом воздухе, питались, как и большая часть тогдашних крестьян, главным   образом мясом и нередко поражали иноземных путешественников своим ростом и   силой; тем временем Збышко, устроившись у костра, все поглядывал на окна и   двери дома, ему не сиделось на месте. В доме светилось только одно окно, видно   в кухне, так как сквозь щели в неплотно пригнанных рамах выходил дым. В   остальных окнах было темно, и они только поблескивали в лучах зари, которая с   каждой минутой светлела и все сильней серебрила заснеженную пущу позади дома. В   маленькой двери, прорезанной в боковой стене дома, то и дело появлялись   княжеские слуги в кафтанах и с ведрами или бадейками на коромыслах бежали к   колодцам за водой. Когда их спрашивали, все ли еще спят в доме, они отвечали,   что после вчерашней охоты все утомились и еще спят, но что уже готовится   завтрак, который подадут перед выездом на охоту.      

Через   кухонное окно стал и впрямь проникать запах жира и шафрана и разлился между кострами   по всей опушке. Наконец скрипнула и отворилась главная дверь, взору открылась   внутренность ярко освещенных сеней – и на крыльцо вышел человек; Збышко с   первого же взгляда признал в нем одного из песенников, которого в свое время   видел в Кракове среди придворных княгини. Не ожидая ни Мацька из Туробоев, ни   де Лорша, Збышко опрометью бросился к дому, так что изумленный лотарингский   рыцарь спросил:      

– Что   случилось с этим молодым рыцарем?      

– Ничего   не случилось, – ответил Мацько из Туробоев, – он любит одну   придворную княгини, и ему хочется поскорее увидеть ее.      

– Ах! –   воскликнул де Лорш, прижимая к сердцу руки.      

И,   подняв глаза к небу, он стал вздыхать так жалобно, что Мацько пожал плечами и   сказал про себя:      

«Неужто   он так вздыхает по своей старушонке? Должно быть, и впрямь не в своем уме!»      

Тем не   менее он проводил его к дому, и они вошли в обширные сени, украшенные рогами   туров, зубров, лосей и оленей и освещенные отблеском пылавших в камине сухих   поленьев. Посредине стоял накрытый ковровой скатертью стол с мисками,   приготовленными для завтрака. В сенях было лишь несколько придворных, с   которыми разговаривал Збышко. Мацько из Туробоев познакомил их с господином де   Лоршем, придворные не говорили по-немецки, и ему пришлось остаться с   лотарингским рыцарем. Поминутно являлись все новые и новые придворные, большей   частью бравые молодцы, не очень изысканные, но рослые, плечистые, белокурые,   одетые уже в охотничье платье. Те из них, которые были знакомы со Збышком и   знали об его краковских приключениях, здоровались с ним как со старым другом, и   было видно, что он пользуется у них уважением. Некоторые глядели на него с тем   удивлением, с каким обычно глядят на человека, над которым была занесена секира   палача. Кругом раздавались возгласы: «Наконец-то! И княгиня здесь, и Дануся,   сейчас ты, бедняга, увидишь ее и на охоту с нами поедешь». Но тут вошли два   гостя-крестоносцы, брат Гуго фон Данфельд, комтур из Ортельсбурга, или из   Щитно, родственник которого был в свое время маршалом, и Зигфрид де Лђве, тоже   из заслуженной в ордене фамилии, правитель Янсборка. Первый был еще довольно   молод, но тучен, с хитрым лицом пьяницы и толстыми влажными губами, другой –   высокого роста, со строгими и благородными чертами лица. Збышку показалось, что   Данфельда он как-то видел у князя Витовта и что епископ плоцкий Генрик выбил   его на ристалище из седла, однако юноша тотчас позабыл об этом, так как в эту   минуту в сени вышел князь Януш, к которому обратились с поклоном и крестоносцы,   и придворные. Де Лорш, комтуры и Збышко приблизились к князю, который любезно   приветствовал их, сохраняя, однако, выражение важности на безусом крестьянском   лице, обрамленном волосами, ровно подстриженными на лбу и с обеих сторон   ниспадавшими на плечи. Тотчас за окнами затрубили трубы, возвещая, что князь   садится за стол: они протрубили раз, другой, третий, и тогда распахнулись   справа высокие двери и в них показалась княгиня Анна, а с нею чудно прекрасная   девочка с лютней, висевшей через плечо.      

Увидев   их, Збышко выступил вперед и, сложив руки, как для молитвы, опустился на   колени, всей своей позой выражая почтительность и преклонение.      

Шум   пробежал при этом по залу, так как всех Мазуров удивило, а некоторых даже   задело поведение Збышка. «Ишь, – говорили старики, – верно, у   заморских рыцарей, а нет, так вовсе у язычников этому научился; даже немцы не   знают такого обычая». Молодые же думали: «Нет ничего удивительного, ведь он   обязан ей жизнью». А княгиня и Дануся не сразу признали Збышка, так как он   стоял коленопреклоненный спиной к огню и лицо его было в тени. Княгиня в первую   минуту подумала, что это кто-нибудь из придворных провинился перед князем и   просит ее о заступничестве; но Дануся, у которой зрение было острее, шагнула   вперед и, склонив свою светлую головку, крикнула вдруг тонким, пронзительным   голосом:      

– Збышко!      

И, не   думая о том, что на нее смотрит весь двор и иноземные гости, она, как серна,   кинулась к молодому рыцарю, обвила руками его шею и, прильнув к своему   возлюбленному, стала целовать ему глаза, губы, щеки; вне себя от радости, она   при этом так пищала, что мазуры в конце концов разразились оглушительным   хохотом, а княгиня схватила ее за ворот и потянула к себе.      

Окинув   глазами присутствующих и страшно смутившись, Дануся тогда с такой же быстротой   юркнула за спину княгини и по самую макушку зарылась в складки ее юбки.      

Збышко   упал к ногам княгини, та подняла его, поздоровалась и стала расспрашивать про   Мацька: умер он или жив, а коли жив, так почему не приехал в Мазовию? Збышко не   очень внятно отвечал на ее вопросы, он перегибался то в одну, то в другую   сторону, стараясь увидеть Дануську, которая то выглядывала из-за юбки своей   госпожи, то снова пряталась в складках. Мазуры со смеху помирали, глядя на эту   картину, смеялся и князь, пока наконец не внесли горячие блюда и обрадованная   княгиня не обратилась к Збышку со следующими словами:      

– Ну,   служи нам теперь, милый слуга, и дай бог тебе служить не только за столом, но и   всегда.      

А затем   она обернулась к Данусе:      

– А   ты, несносная муха, сейчас же вылезай, а то совсем оборвешь мне юбку.      

И Дануся   вылезла, пылающая, смущенная, то и дело поднимая на Збышка испуганные, стыдливые   и в то же время любопытные глазки; она была так хороша, что сердце растаяло не   только у Збышка, но и у прочих мужчин: комтур крестоносцев из Щитно прижал   пальцы к своим толстым влажным губам, а де Лорш воздел в изумлении руки и   воскликнул:      

– Ради   святого Иакова из Компостеллы[66],   кто эта девица?      

Комтур   из Щитно, который был мужчиной не только тучным, но и низенького роста, приподнялся   на цыпочки и сказал на ухо лотарингскому рыцарю:      

– Дщерь   диавола.      

Де Лорш   поглядел на него, моргая глазами, затем наморщил брови и сказал в нос:      

– Нет,   настоящий рыцарь не хулит красоту.      

– Я   ношу золотые шпоры, и я – монах, – надменно возразил Гуго фон Данфельд.      

Опоясанные   рыцари пользовались таким почетом, что де Лорш опустил голову и только через   минуту сказал:      

– А   я родственник герцогов Брабанта!      

– Pax!   Pax![67]   – воскликнул крестоносец. – Хвала могущественным герцогам и друзьям ордена,   который вскоре вручит вам золотые шпоры. Я согласен, что эта девушка красива,   но вы только послушайте, кто ее отец.      

Однако   он ничего не успел рассказать, так как в эту минуту князь Януш сел за завтрак   и, узнав предварительно у комтура из Янсборка о знатном родстве господина де   Лорша, дал ему знак занять место около себя. Напротив села княгиня с Данусей, а   Збышко, как когда-то в Кракове, встал за креслами своих дам, готовый служить   им. Данусе было стыдно, и она сидела, низко опустив голову над миской, но   смотрела вбок, так, чтобы Збышко мог видеть ее лицо. С жадностью и восхищением   смотрел он на ее светлую маленькую головку, на розовую щечку, на плечи уже не   детские, обтянутые узким платьем, и чувствовал, что новая любовь волной   поднимается в нем и заливает грудь. На глазах, на губах, на лице он ощущал   свежие ее поцелуи. Когда-то она целовала его, как сестра брата, и как от милого   ребенка принимал он ее поцелуи. Теперь же при одном воспоминании о них с ним   что-то творилось, как, бывало, при встречах с Ягенкой: истома и слабость   овладевали им, но жар таился под ними, как в костре, засыпанном пеплом. Дануся   казалась ему совсем взрослой девушкой, она и в самом деле выросла, расцвела. К   тому же при ней много говорили о любви, и как алеют и раскрываются лепестки   бутона, когда его пригреет солнце, так раскрылись для любви ее глаза, и от   этого появилось в ней нечто новое, чего не было раньше, – красота уже не   детская и очарование неотразимое, упоительное, которое исходило от нее, как   тепло от пламени или аромат от розы.      

Збышко   был во власти ее очарования, но не отдавал себе в этом отчета, он совсем   позабылся. Он забыл даже о том, что надо прислуживать дамам. Он не видел, что   придворные смотрят на него, толкают друг друга локтями и, подсмеиваясь,   показывают на него и Данусю. Не заметил он также ни застывшего от изумления   лица господина де Лорша, ни устремленных на Данусю выпуклых глаз комтура из   Щитно, в которых отражалось пламя камина, отчего они казались красными и   сверкали, как у волка. Он опомнился только тогда, когда снова затрубили трубы,   возвестив, что время отправляться в пущу, и княгиня Анна Данута сказала ему:      

– Поедешь   с нами, порадуешься, Дануське о любви своей скажешь, а я тоже охотно послушаю.      

И она   вышла с Данусей, чтобы переодеться для верховой езды. Збышко тотчас выбежал во   двор, где конюхи держали уже заиндевелых фыркающих коней для княжеской четы,   гостей и придворных. Народу во дворе стало поменьше, загонщики с тенетами ушли   раньше и скрылись уже в пуще. Костры попритухли, день встал ясный, морозный,   снег скрипел под ногами, и с деревьев под легким дуновением, искрясь, осыпался   сухой иней. Вскоре из дома вышел князь и сел на коня; за ним слуга нес   самострел и рогатину, такую длинную и тяжелую, что мало кто владел ею; однако   князь, обладавший, как все мазовецкие Пясты, необычайною силой, легко орудовал   ею. В роду Пястов бывали даже девушки, которые, выходя замуж за иноземных   князей, на свадебном пиру легко скручивали в жгут широкие железные тесаки[68]. Князя   сопровождали два телохранителя, готовые в случае надобности немедленно прийти   ему на помощь; они были выбраны из шляхтичей варшавской и цехановской земель;   страшно было глянуть на них – косая сажень в плечах, могучие, как деревья в   лесу, они привлекли особое внимание прибывшего из дальних стран господина де   Лорша.      

Тем   временем вышла и княгиня с Данусей, обе в шапочках из шкурок белых ласок. Достойная   дочь Кейстута лучше владела луком, чем иглой, поэтому за нею несли самострел с   красивой насечкой, который был только немного легче, чем обычно. Збышко   преклонил на снегу колено и подставил княгине руку, на которую она оперлась   ножкой, садясь на коня; затем он посадил в седло Данусю, как в Богданце сажал   Ягенку, – и все тронули коней. Поезд вытянулся длинной змеей, свернул от   дома направо и, сверкая и переливаясь на опушке леса, как цветная кайма по краю   темного сукна, стал медленно въезжать в лес.      

Поезд   уже углубился в чащу, когда княгиня обернулась к Збышку и сказала:      

– Что   же ты молчишь? Поговори же с нею.      

Но   Збышком овладела робость, и, даже ободренный княгиней, он заговорил не сразу.      

– Дануська! –   промолвил он наконец.      

– Что,   Збышко?      

– Я   люблю тебя так…      

Он   запнулся, тщетно силясь найти слова; трудно это было ему, хоть и умел он, как   иноземный рыцарь, преклонить перед девушкой колено, хоть и оказывал ей   всяческие знаки внимания и старался избегать простонародных слов, но тщетно   силился выражаться с изысканностью, ибо как приволье полей была его душа, и   говорить он умел только просто.      

Так и   сейчас, помолчав минуту, он сказал:      

– Я   люблю тебя так, что дух занимается!      

Она   подняла на него из-под меховой шапочки голубые глаза и лицо, разрумяненное холодным   лесным воздухом.      

– И   я, Збышко! – ответила она поспешно.      

И тотчас   опустила ресницы, ибо знала уже, что такое любовь.      

– Мое   ты сокровище! Моя ты красавица! – воскликнул Збышко.      

И снова   умолк, счастливый, растроганный; но добрая и вместе с тем любопытная княгиня   опять пришла ему на помощь.      

– Расскажи, –   промолвила она, – как тосковал по ней, а встретится кустик – и в губы ее   поцелуй, я не стану гневаться: так ты лучше всего докажешь, что любишь ее.      

И начал   он рассказывать, как тосковал по ней и в Богданце, когда за Мацьком ухаживал, и   в гостях у соседей. Хитрый парень ни словом не обмолвился об Ягенке, хоть обо   всем рассказал откровенно, потому что в эту минуту так любил прекрасную Данусю,   что ему хотелось схватить ее в объятия, посадить перед собой на коня и прижать   к груди.      

Однако   Збышко не посмел этого сделать; но когда первый куст отделил его и Данусю от   ехавших следом за ними гостей и придворных, он нагнулся, обнял ее и спрятал   лицо в меховой шапочке девушки, доказав этим свою любовь к ней.      

Но нет   зимою листьев на кустах орешника, и увидели его Гуго фон Данфельд и господин де   Лорш, увидели и придворные и стали говорить между собой:      

– При   княгине чмокнул! Княгиня их мигом окрутит, это уж как пить дать.      

– Он   молодец, но и у нее горячая кровь Юранда!      

– Кремень   это и огниво, хоть девчонка как будто смиренница. Небось загорится! Ишь как он   впился в нее, точно клещ!      

Так,   смеясь, говорили они, а комтур из Щитно обратил к господину де Лоршу свое   козлиное, злое и похотливое лицо и спросил:      

– Не   хотели ли бы вы, господин де Лорш, чтобы какой-нибудь Мерлин[69] чародейскою властью   оборотил вас в этого молодого рыцаря?      

– А   вы, господин фон Данфельд? – спросил де Лорш.      

Крестоносец,   душу которого обожгла, видно, зависть и похоть, вздыбил нетерпеливой рукою коня   и воскликнул:      

– Клянусь   спасением души!..      

Однако   тотчас опомнился и, склонив голову, произнес:      

– Я   монах и дал обет целомудрия.      

И бросил   быстрый взгляд на лотарингского рыцаря, опасаясь увидеть на его лице улыбку.   Что касается целомудрия, то орден пользовался дурной славой, а самая худая шла   о Гуго фон Данфельде. Несколько лет назад он был помощником правителя в Самбии,   и жалоб на него было столько, что хоть в Мальборке сквозь пальцы смотрели на   подобные дела, однако вынуждены были перевести его в Щитно начальником замковой   стражи. Прибыв в последние дни с тайным поручением ко двору князя, он увидел   прелестную дочку Юранда и воспылал к ней страстью; юный возраст Дануси не мог   для него служить помехой, так как в те времена девушки выходили замуж и в более   раннем возрасте. Но Данфельд знал, из какой семьи девушка, а с именем Юранда у   него было связано страшное воспоминание, так что сама страсть родилась в нем из   дикой ненависти.      

А тут и   де Лорш задал крестоносцу вопрос, ожививший в его памяти это воспоминание:      

– Вы,   господин фон Данфельд, назвали эту девушку дщерью диавола; почему вы ее так   назвали?      

Данфельд   начал рассказывать эту историю Злоторыи: как при восстановлении замка крестоносцы   ловко захватили в плен князя вместе с его двором и как при этом погибла мать   Дануси, за которую Юранд страшно мстил с той поры всем рыцарям-крестоносцам.   Ненавистью дышали слова Данфельда, когда он рассказывал эту историю, ибо для   этого у него были личные причины. Два года назад он сам столкнулся с Юрандом;   но, когда увидел страшного «спыховского зверя», первый раз в жизни такого спраздновал   труса, что бросил двух своих родственников, слуг и добычу и как безумный целый   день скакал до самого Щитно, где от волнения надолго слег. Когда он выздоровел,   великий маршал ордена предал его рыцарскому суду; Данфельд поклялся честью на   кресте, что конь понес и умчал его с поля битвы, поэтому суд оправдал его,   однако по приговору ему был закрыт доступ к высшим должностям в ордене. Правда,   обо всем этом крестоносец на этот раз умолчал, зато так расписывал жестокость   Юранда и дерзость всего польского народа, что лотарингский рыцарь не верил   своим ушам.      

– Но   ведь мы сейчас, – сказал он наконец, – не у поляков, а у Мазуров?      

– Это   отдельное княжество, но народ один, – ответил комтур, – он одинаково   подл и одинаково ненавидит орден. Дай бог, чтобы немецкий меч истребил все это   племя!      

– Вы   правы, господин фон Данфельд; ведь если князь, который с виду кажется таким почтенным,   осмелился воздвигать против вас замок в ваших же владениях, то это беззаконие,   о каком я не слыхивал и среди язычников.      

– Замок   он воздвигал против нас, но Злоторыя находится не в наших, а в его владениях.      

– Тогда   слава Иисусу, ниспославшему вам победу. Как же кончилась эта война?      

– Да   войны тогда не было.      

– А   ваша победа под Злоторыей?      

– Бог   и в этом благословил нас – князь был без войска, с одними придворными и женщинами.      

Де Лорш   в изумлении воззрился на крестоносца:      

– Как   же так? Значит, вы в мирное время напали на женщин и на князя, который возводил   замок на собственной земле?      

– Нет   бесчестных поступков, когда речь идет о славе ордена и христианства.      

– А   этот грозный рыцарь ищет мести только за молодую жену, убитую вами в мирное   время?      

– Кто   поднимет руку на крестоносца, тот – сын тьмы.      

Призадумался   господин де Лорш, услыхав эти речи, но не было у него времени, чтобы ответить   Данфельду, так как они выехали на обширную поляну, поросшую заснеженным   камышом, на которой князь спешился, а за ним спешились и другие.      

 XXI      

       

Для того   чтобы легче было стрелять из самострелов и луков, опытные лесники под руководством   ловчего рассыпали охотников в длинную цепь по краю поляны так, что сами   охотники находились в укрытии, а перед ними лежало свободное пространство. По   двум коротким краям поляны деревья и кусты обметали тенетами; за ними   притаились «тенетчики», которые должны были гнать зверя на стрелков, а если он   не испугается их гиканья и запутается в тенетах, добивать его рогатинами.   Множество курпов, умело расставленных цепью в так называемой облаве, должны   были гнать всякую живую тварь из лесных недр на поляну. За стрелками снова   развесили тенета, чтобы зверь, которому удастся прорваться сквозь ряд стрелков,   тоже попался в сети и был добит в их ячеях.      

Князь   стоял посредине цепи стрелков в небольшой лощине, которая тянулась поперек всей   поляны. Ловчий, Мрокота из Моцажева, выбрал ему это место, зная, что именно в   эту лощину побежит от облавщиков самый крупный зверь. В руках у князя был   самострел, рядом к дереву была прислонена тяжелая рогатина, а чуть поодаль   стояли два «телохранителя»; могучие, как деревья в пуще, с секирами на плечах,   они держали наготове натянутые самострелы, чтобы подать их князю в случае   надобности. Княгиня и Дануся не слезали с коней: князь никогда не позволял им   спешиваться, опасаясь свирепых туров и зубров, от которых конному легче было   спастись. Де Лорш, которому князь предложил занять место по правую руку,   попросил позволения остаться на коне для охраны дам и стал неподалеку от   княгини, похожий на длинный гвоздь со своим рыцарским копьем, над которым   втихомолку посмеивались мазуры, справедливо полагая, что оружие это мало   пригодно для охоты. Зато Збышко вбил рогатину в снег, самострел сдвинул на   спину и, стоя около коня Дануси, то поднимал голову и шептал что-то ей, то   обнимал ее ноги и целовал колени, совершенно не таясь от людей со своей   любовью. Он попритих только тогда, когда Мрокота из Моцажева, который в пуще   позволял себе ворчать даже на князя, строго-настрого приказал ему сохранять   молчание.      

Тем   временем далеко-далеко, в недрах пущи, раздались звуки курпских рожков, которым   коротко и пронзительно ответил с поляны кривой охотничий рог, – затем   воцарилась немая тишина. Лишь порою сойка крикнет на верхушке сосны да вороном   прокаркает кто-нибудь из облавщиков. Охотники впились глазами в белый пустой   простор, где ветер шелестел в покрытых инеем камышах и обнаженных кустах   ивняка. Все с нетерпением ждали, какой же зверь первым появится на снегу,   вообще же охоту предсказывали удачную и богатую: в пуще водилось множество   зубров, туров и кабанов. Курпы к тому же выкурили из берлог нескольких   медведей; проснувшись от дыма, те бродили в зарослях злые, голодные и   настороженные, чуя, что вскоре им придется сразиться не за спокойную зимнюю   спячку, а за жизнь.      

Однако   нужно было набраться терпенья – облавщики, гнавшие зверя к крыльям облавы и на   поляну, оцепили в бору огромное пространство и шли издалека, так что даже лай   собак, спущенных со смычков по первому сигналу рога, не долетал до слуха   охотников. На поляне показалась одна из собак; спущенная, должно быть, раньше   времени или отбившаяся от своры, она увязалась за курпами; водя по земле носом,   она пробежала через поляну и проскользнула между охотниками. И снова пусто и   глухо стало кругом, только облавщики по-прежнему каркали, как воронье, давая   таким образом знать, что скоро начнется работа. Прошло еще немного времени, и   вот на краю поляны появились волки; самые чуткие из всех зверей, они первыми   попытались уйти от облавы. Их было несколько. Однако, выбежав на поляну и   учуяв, что кругом люди, они снова повернули в лес, чтобы попытаться найти   другой выход. Затем из лесной чащи вынырнули кабаны и длинной черной цепью   побежали через занесенное снегом пространство, похожие издали на стадо домашних   свиней, которые, тряся ушами, несутся к хате на зов хозяйки. Но цепь   останавливалась, прислушивалась, принюхивалась, поворачивала назад, снова   прислушивалась; бросившись к тенетам и почуяв тенетчиков, снова с храпом   пускалась к стрелкам; она подходила все осторожней, но вместе с тем все   быстрей, пока не щелкнули наконец железные запоры самострелов, не запели стрелы   и первая кровь не обагрила белую снежную пелену.      

Раздался   визг, и стадо рассеялось, как от удара грома: одни сломя голову помчались   вперед, другие кинулись к тенетам, иные в одиночку или кучками заметались по   поляне, мешаясь с другими зверями, которые ринулись уже из чащи на поляну. До   слуха охотников уже явственно доносились звуки рожков, лай собак и далекий   гомон – это главная лава двигалась сюда из недр. На лужайке, куда зверей   загоняли с боков через широко раскинутые крылья облавы, уже было полным-полно   всякого зверья. Ничего подобного нельзя было увидеть не только в иноземных странах,   но и в других польских землях, где уже не было таких пущ, как в Мазовии. Хотя   крестоносцам случалось бывать на Литве, где зубры порой бросались на войско и   производили замешательство в его рядах[70],   однако они поразились, увидев такую тьму зверей; особенно же был изумлен этим   зрелищем господин де Лорш. Стоя, как журавль, на страже около княгини и ее придворных   дам и не имея возможности поговорить с ними, он начал уже было скучать и   мерзнуть в своих железных доспехах и решил, что охота не удалась. И вдруг он   увидел впереди целые стада легконогих серн, светло-рыжих оленей и лосей с   тяжелыми, венчанными головами; смешавшись в кучу, звери метались по поляне и,   ничего не видя от страха, тщетно искали выхода из западни. Княгиня, у которой   от этого зрелища закипела в жилах кровь ее отца Кейстута, пускала в эту пеструю   кучу одну стрелу за другой, всякий раз радостно вскрикивая, когда раненый олень   или лось на всем скаку становился на дыбы и, тяжело рухнув на землю, рыл ногами   снег. В охотничьем пылу даже некоторые придворные дамы то и дело пригибались к   своим самострелам. Один только Збышко и не помышлял об охоте; опершись локтями   на колени Дануси и подперев руками голову, он заглядывал ей в глазки, а она,   улыбающаяся и смущенная, все закрывала ему пальчиками глаза, словно не в силах   вынести его взор.      

Но тут   внимание господина де Лорша привлек огромный медведь с седым загривком и лопатками,   который неожиданно вынырнул из камышей неподалеку от стрелков. Князь пустил в него   стрелу из самострела, а затем кинулся на него с рогатиной и, когда зверь с   ужасающим ревом поднялся на задние лапы, так ловко и быстро заколол его на   глазах у всего двора, что ни одному из телохранителей не пришлось употребить в   дело секиру. Тогда молодой лотарингский рыцарь подумал, что немногие из тех   государей, у кого ему случилось гостить по дороге сюда, отважились бы так   позабавиться и что крестоносцы с таким народом могут когда-нибудь попасть в   переделку и их может постигнуть злая участь. Но потом он увидел свирепых   одинцов с белыми клыками, заколотых другими охотниками; это были огромные   вепри, гораздо больше и свирепей тех, на которых охотились в лесах Нижней   Лотарингии и в германских пущах. Ни таких ловких и сильных охотников, ни таких   ударов рогатиной господин де Лорш отродясь не видывал; человек бывалый, он   объяснял это тем, что все жители этих дремучих лесов с детских лет приучаются   владеть самострелом и рогатиной и могут поэтому приобрести больший навык, чем   другие народы.      

Поляна в   конце концов усеялась трупами всяких зверей; но до конца охоты было еще далеко.   Вот-вот должна была наступить самая любопытная и в то же время самая опасная   минута: облавщики согнали на лужайку десятка полтора зубров и туров. В лесах   эти звери держались обычно особняком, тут же они перемешались; однако страх   вовсе не ослепил их, и не испуганы они были с виду, а скорее грозны. Уверенные   в своей страшной силе, они подвигались не особенно быстро, точно знали, что   сметут все преграды на своем пути и пройдут; земля гудела под тяжелым их копытом.   Бородатые быки, которые выступали впереди стада, низко пригнув головы к земле,   по временам останавливались как бы в нерешимости, раздумывая, куда же свернуть.   Глухой рев, подобный подземному гулу, вырывался из страшной их груди, пар валил   из ноздрей, и, роя передними ногами снег, они из-под грив, казалось,   высматривали кровавыми глазами скрытого врага.      

Меж тем   тенетчики оглушительно заулюлюкали, сотни громких голосов подхватили их гик в   главной лаве и на крыльях; затрубили рога и пищали; бор содрогнулся до самых   сокровенных своих глубин, и в то же мгновение на поляну с пронзительным лаем   вырвались курпские псы, преследовавшие дичь по пятам. Завидев их, рассвирепели   самки с детенышами. Уходя от бешеной погони, стадо, которое до этого медленно   подвигалось вперед, мгновенно рассеялось по всей поляне. Один из туров, рыжий,   огромный, просто чудовищный бык, крупнее даже зубра, тяжелыми скачками пустился   к стрелкам, повернул на поляне направо, и, завидев в нескольких десятках шагов   под деревьями лошадей, остановился, и с ревом стал рыть ногами землю, точно   готовясь к прыжку и к бою.      

Увидев   эту страшную картину, тенетчики заулюлюкали еще оглушительней, а в ряду стрелков   раздались испуганные возгласы: «Княгиня, княгиня! Спасайте госпожу!» Збышко   схватил торчавшую в снегу рогатину и бросился на опушку леса; за ним кинулось   несколько литвинов, готовых погибнуть, защищая дочь Кейстута; но тут в руках   княгини щелкнул самострел, просвистела стрела и, пролетев над склоненной   головой зверя, вонзилась ему в загривок.      

– Готово! –   воскликнула княгиня. – Не уйдет…      

Однако   слова ее заглушил такой ужасающий рев, что лошади присели на задние ноги. Тур   ураганом помчался прямо на княгиню; но из-за деревьев с не меньшей быстротой   выскочил внезапно верхом на своем коне отважный господин де Лорш и, пригнувшись   к луке, вытянув, как на рыцарском ристалище, копье, бросился прямо на зверя.      

Присутствующие   увидели, как копье в мгновение ока вонзилось в загривок быку, изогнулось дугой   и разлетелось на мелкие куски; затем огромная рогатая голова вся исчезла под   брюхом коня господина де Лорша, и, прежде чем кто-либо успел издать звук,   скакун со всадником взлетел на воздух, словно камень, пущенный из пращи.      

Грянувшись   на бок, конь забился в предсмертных судорогах, путаясь ногами в собственных   внутренностях, вывалившихся из вспоротого брюха, а господин де Лорш лежал   недвижимо, похожий на снегу на железный клин; с минуту тур как будто колебался,   обойти ли их и ринуться на других лошадей или остаться; однако он снова   обратился к первым своим жертвам и стал вымещать свою злобу на несчастном   скакуне, поддевая его головой и в бешенстве взрезая рогами его и без того   распоротое брюхо.      

Из лесу   на защиту иноземного рыцаря бросился народ. Збышко, охваченный тревогой за   жизнь княгини и Дануси, прибежал первым и вонзил острие рогатины зверю под   лопатку. Однако юноша размахнулся так сильно, что, когда тур внезапно   повернулся, рогатина раскололась у него в руках и сам он упал лицом в снег.   «Погиб! Погиб!» – послышались голоса Мазуров, бежавших к нему на помощь. Тем   временем бык прижал его головой к земле. К Збышку уже бежали от князя два   могучих телохранителя; однако они опоздали бы, если бы их не опередил чех   Глава, подаренный Збышку Ягенкой. Он успел добежать раньше и, высоко занеся   обеими руками широкую секиру, вонзил ее туру в опущенный затылок чуть пониже   рогов.      

Удар был   так страшен, что зверь повалился как громом сраженный, с перебитым хребтом и   почти отрубленной головой; однако, падая, он придавил Збышка. Оба телохранителя   тотчас оттащили чудовищную тушу зверя, а тем временем княгиня и Дануся   соскочили с коней и, онемев от ужаса, подбежали к раненому юноше.      

Бледный,   весь залитый своей кровью и кровью тура, тот приподнялся, сделал попытку   встать, но зашатался, упал на колени и, опершись на руку, произнес одно только   слово:      

– Дануська…      

Кровь   хлынула у него изо рта, в голове помутилось. Дануся подхватила его за плечи, но   не могла удержать и стала звать на помощь. Збышка окружили, растирали его   снегом, вливали ему в рот вино; наконец ловчий Мрокота из Моцажева велел   положить его на епанчу и унять кровь мягким лесным трутом.      

– Будет   жить, коли не хребет, а только ребра сломаны, – сказал он княгине.      

Тем   временем другие придворные дамы занялись с охотниками спасением господина де   Лорша. Его повертывали на все стороны, искали, нет ли дыр на доспехах или   вмятин, оставленных рогами быка, но, кроме снега, набившегося между пластинами   брони, ничего не обнаружили. Тур выместил свою злобу главным образом на коне,   который лежал рядом уже мертвый, с вывалившимися внутренностями под брюхом, а   сам господин де Лорш не был ранен. Он только потерял сознание при падении и,   как выяснилось потом, вывихнул правую руку. Когда с него сняли шлем и влили ему   в рот вина, он тотчас открыл глаза и пришел в чувство; увидев встревоженные   лица склонившихся над ним двух молодых и красивых дам, он сказал по-немецки:      

– Неужели   я уже в раю и это ангелы склонились надо мной?      

Правда,   дамы его не поняли; однако, обрадовавшись, что он пришел в себя и заговорил, стали   ему улыбаться, а затем с помощью охотников подняли его с земли. Услышав в   правой руке боль, рыцарь застонал и, опершись левой рукой на плечо одного из   «ангелов», мгновение стоял неподвижно – ноги у него подкашивались, и он боялся   ступить. Окинув мутным взглядом поле боя, он увидел рыжую тушу тура, которая   издали казалась чудовищной, увидел Данусю, которая ломала пальцы над Збышком, и   на епанче – самого Збышка.      

– Этот   рыцарь пришел мне на помощь? – спросил господин де Лорш. – Жив ли он?      

– Он   тяжело изувечен, – ответил один из придворных, умевший изъясняться   по-немецки.      

– Отныне   я не с ним буду драться, а за него! – воскликнул лотарингский рыцарь.      

Но тут   князь, стоявший над Збышком, подошел к де Лоршу и стал восхвалять его за смелый   подвиг, который он совершил, избавив от страшной опасности княгиню и других   женщин, а быть может, даже сохранив им жизнь, за что, кроме рыцарских наград,   его ждет вечная слава при жизни и после смерти. «Не те уж нынче времена, –   сказал князь, – и не много истинных рыцарей ездит по свету, погостите же у   нас подольше, а то и вовсе останьтесь в Мазовии: вы снискали уже мою милость, а   любовь народа так же легко заслужите доблестными своими подвигами!»      

Сердце   алчного до славы господина де Лорша растаяло от этих слов; когда же он подумал,   что совершил столь замечательный рыцарский подвиг и удостоился таких похвал в   этой далекой польской земле, о которой столько удивительного рассказывали на   Западе, то от радости забыл даже про боль в вывихнутом плече. Он понимал, что   рыцарь, который сможет рассказать при брабантском или бургундском дворе о том,   как он спас на охоте жизнь княгине мазовецкой, будет всегда окружен сиянием   ореола славы. Под влиянием этих мыслей он вознамерился было тотчас направиться   к княгине и, преклонив колено, дать обет верно служить ей; но княгиня и Дануся   заняты были Збышком. На короткое мгновение юноша пришел в себя, но только   улыбнулся Данусе, поднес руку к покрытому холодным потом лбу и тотчас снова   впал в беспамятство. Опытные охотники, видя, как сжались при этом его руки и   открылся рот, говорили между собой, что юноша не выживет; но более сведущие   курпы, из которых многие носили на себе следы медвежьих когтей, кабаньих клыков   и рогов зубра, выражали надежду, что молодой рыцарь встанет на ноги; они   утверждали, что турий рог скользнул у него по ребрам, что, может быть, одно или   два из них и сломаны, но хребет цел, иначе молодой господин не мог бы   приподняться ни на минуту. Они показывали также на снежный сугроб в том месте,   где упал Збышко, и говорили, что он-то и спас юношу, – прижав молодого   рыцаря головой к сугробу, зверь не смог размозжить ему грудь и хребет.      

К   несчастью, на охоте не было княжеского лекаря, ксендза Вышонека из Дзеванны;   хотя обычно он бывал на охоте, однако на этот раз остался дома и занялся   приготовлением облаток. Узнав об этом, чех поскакал за ним, а тем временем   курпы понесли Збышка на епанче к княжескому охотничьему дому. Дануся хотела   сопровождать Збышка пешком, но княгиня не разрешила – путь был дальний и в   лесных оврагах уже лежал глубокий снег, а меж тем надо было торопиться. Комтур   Гуго фон Данфельд помог девушке сесть на коня и поехал рядом с нею вслед за   людьми, которые несли Збышка; понизив голос так, чтобы она одна его слышала, он   сказал Данусе по-польски:      

– В   Щитно у меня есть чудесный целительный бальзам, который дал мне пустынник в Герцинском   лесу и который я могу доставить вам через три дня.      

– Да   вознаградит вас бог! – ответила Дануся.      

– Бог   записывает каждое милосердное дело, но могу ли я надеяться получить награду и   от вас?      

– Чем   же я могу вознаградить вас?      

Крестоносец   подъехал поближе, хотел, видно, что-то сказать, но замялся и, помолчав с минуту,   сказал:      

– В   ордене у нас, кроме братьев, есть и сестры… Одна из них привезет целительный   бальзам, и тогда я скажу вам о награде.      

 XXII      

       

Ксендз   Вышонек осмотрел раны Збышка и нашел, что у него сломано только одно ребро; однако   в первый день он не ручался за выздоровление, так как не знал, «не   перевернулось ли у больного в середине сердце и не оборвалась ли печень».   Господин де Лорш к вечеру тоже разнемогся и вынужден был лечь в постель; на   следующий день у него так ныли все кости, что от боли он не мог шевельнуть ни   рукой, ни ногой. Княгиня и Дануся с другими придворными дамами ухаживали за   больными и, по предписанию ксендза Вышонека, варили для них различные мази и   снадобья. Збышко был тяжело изувечен, по временам у него снова начинала течь   горлом кровь, что очень беспокоило ксендза Вышонека. Однако юноша был в   сознании и на другой день, узнав от Дануси, кому он обязан жизнью, призвал   своего чеха, чтобы поблагодарить и вознаградить его. Ему подумалось, что он   получил чеха в дар от Ягенки и что не миновать бы ему гибели, если бы не ее доброе   сердце. Мысль эта тяготила Збышка, он чувствовал, что никогда не сможет   отплатить милой девушке добром за добро и будет для нее всегда лишь источником   мучений и неизбывного горя. Правда, он тотчас сказал себе: «Не разорваться же   мне пополам!» – и все же где-то в тайнике души его грызла совесть. Чех еще   больше разжег душевную его тревогу.      

– Я, –   сказал он, – рыцарской честью поклялся моей панночке охранять вас и буду   это делать без всякой награды. Не мне, а ей вы обязаны, пан, своим спасением.      

Збышко   ничего ему не ответил, только дышать стал тяжело, а чех, помолчав минуту, продолжал:      

– Прикажите   в Богданец скакать, поскачу. Может, хорошо было бы вам со старым паном повидаться,   а то ведь бог знает, что с вами будет.      

– А   что говорит ксендз Вышонек? – спросил Збышко.      

– Ксендз   Вышонек говорит, что все станет ясно, когда месяц родится, а месяц родится только   через четыре дня.      

– Ну,   тогда незачем скакать в Богданец. Покуда дядюшка поспеет, я либо помру, либо выздоровею.      

– Вы   хоть письмо пошлите в Богданец. Сандерус обо всем складно напишет. Хоть   весточку о себе дадите, да и обедню там закажут.      

– Оставь   меня покуда, неможется мне. Помру, воротишься в Згожелицы и обо всем расскажешь,   тогда там и закажут обедню. А меня либо тут схоронят, либо в Цеханове.      

– Пожалуй,   все-таки в Цеханове или в Прасныше, тут, в бору, только курпы своих хоронят, и   волки на могилах воют. Слыхал я от слуг, что через два дня князь со двором   уезжает в Цеханов, а оттуда в Варшаву.      

– Авось   меня тут одного не оставят, – сказал Збышко.      

Он   угадал – в тот же день княгиня обратилась к князю с просьбой позволить ей   остаться в охотничьем доме с Данусей, придворными дамами и ксендзом Вышонеком,   который был против того, чтобы Збышка сразу перевозить в Прасныш. Господину де   Лоршу через два дня стало гораздо лучше, и он начал подниматься с постели;   узнав, однако, что «дамы» остаются, он тоже остался, чтобы сопровождать их на   обратном пути и защищать от нападения сарацинов. Откуда могли взяться здесь   сарацины – над этим вопросом отважный лотарингский рыцарь не задумывался.   Правда, далеко на Западе так называли литвинов; однако никакая опасность не   могла грозить от них дочери Кейстута, родной сестре Витовта и двоюродной сестре   могущественного «краковского короля» Ягайла. Но господин де Лорш слишком много   времени провел у крестоносцев и, несмотря на все то, что он слышал в Мазовии и   о крещении Литвы, и о двух коронах, возложенных на главу одного властелина, не   мог отрешиться от мысли, что от литвинов всегда можно ждать только дурного. Так   говорили крестоносцы, а он еще не совсем изверился в их словах.      

Меж тем   произошло событие, породившее рознь между князем Янушем и его   гостями-крестоносцами. За день до отъезда князя приехали братья Готфрид и   Ротгер, которые оставались в Цеханове, и с ними некий господин де Фурси,   привезший крестоносцам неприятную весть. Как выяснилось, сам господин де Фурси   и господа де Бергов и Майнегер, оба из фамилий, имевших в прошлом заслуги перед   орденом, находясь в качестве иноземных гостей у комтура в Любаве, наслушались   рассказов об Юранде из Спыхова и не только не испугались прославленного   воителя, но решили выманить его на поле боя, чтобы убедиться, действительно ли   он так страшен, как о нем рассказывают. Правда, комтур сперва противился этому,   ссылаясь на то, что между орденом крестоносцев и мазовецкими княжествами царит   мир; но в конце концов, питая, видимо, надежду освободиться от грозного соседа,   не только решил смотреть на все сквозь пальцы, но и дал своим гостям   вооруженных кнехтов. Рыцари послали вызов Юранду, который тотчас принял его при   одном только условии, что они отошлют людей и будут драться с ним и двумя его   товарищами на самой границе Пруссии и Спыхова. Но рыцари не пожелали отослать   кнехтов и покинуть пределы спыховских владений; тогда Юранд напал на них,   перебил людей, пронзил копьем господина Майнегера, нанеся ему тяжелую рану, а   господина де Бергова захватил в плен и ввергнул в спыховское подземелье. Спасся   только господин де Фурси; три дня блуждал он в мазовецких лесах, пока не узнал   от смолокуров, что в Цеханове гостят крестоносцы, и не пробрался к ним, чтобы   принести вместе с ними жалобу вельможному князю и просить его покарать   виновника и освободить из неволи господина де Бергова.      

Когда   были получены эти вести, отношения у князя с его гостями сразу испортились; не   только вновь прибывшие братья, но и Гуго фон Данфельд, и Зигфрид де Лђве стали   домогаться у князя, чтобы он раз навсегда удовлетворил требования ордена, убрал   с границы хищника и покарал его за все преступления по совокупности. Особенно   настойчиво добивался возмездия, чуть не грозил князю Гуго фон Данфельд: у   крестоносца были старые счеты с Юрандом, при воспоминании о которых он сгорал   от стыда.      

– Жалоба   будет послана великому магистру, – говорил он, – и коли мы,   вельможный князь, у вас не найдем справедливости, то магистр сам расправится с   этим разбойником, даже если за него вступится вся Мазовия.      

Князь,   человек по натуре мягкий, вспыхнул, однако, гневом и сказал:      

– Какой   же справедливости вы у меня ищете? Если бы Юранд напал на вас первый, пожег   деревни, угнал стада, перебил людей, я бы непременно предал его суду и покарал.   Но ведь на него напали ваши гости. Ваш комтур позволил им взять с собой кнехтов   – что же было делать Юранду? Он принял вызов и требовал только, чтобы вы   отослали людей. Как же я могу карать его за это или предавать суду? Вы задели   грозного мужа, которого все страшатся, и сами, по доброй воле, навлекли на себя   беду, – так чего же вы хотите? Неужели я должен повелеть ему не   защищаться, когда вам вздумается учинить на него набег?      

– Не   орден, а гости, иноземные рыцари, учинили на него набег, – возразил Гуго.      

– Орден   отвечает за своих гостей, к тому же с ними были кнехты из любавской стражи.      

– Что   же было делать комтуру – выдать Юранду гостей на погибель?      

– Нет,   вы только посмотрите, – воскликнул при этих словах князь, обращаясь к   Зигфриду, – во что обращается в ваших устах справедливость, и подумайте,   не оскорбляют ли ваши уловки бога?      

Но   суровый Зигфрид возразил ему:      

– Господин   де Бергов должен быть отпущен на волю, ибо мужи из его рода были в ордене   военачальниками и оказали ему большие услуги.      

– А   смерть Майнегера должна быть отомщена, – прибавил Гуго фон Данфельд.      

Князь   при этих словах откинул за уши пряди волос и, поднявшись со скамьи, с грозным видом   шагнул к крестоносцам; однако через минуту он совладал с собою, вспомнив,   видно, что они его гости, и, положив руку на плечо Зигфриду, сказал:      

– Послушайте,   комтур, вы носите крест на плаще, так скажите же мне по совести, на этом кресте   поклянитесь, – прав или не прав был Юранд?      

– Господин   де Бергов должен быть отпущен на волю, – повторил Зигфрид де Лђве.      

На   минуту воцарилось молчание, затем князь воскликнул:      

– Господи,   дух терпения даруй мне!      

А   Зигфрид продолжал голосом, подобным лязгу меча:      

– Оскорбление,   которое нанесли нам в лице наших гостей, лишь новый повод для жалоб. С тех пор   как существует орден, ни в Палестине, ни в Семиградье, ни в Литве, доныне   языческой, ни один человек не причинил нам столько зла, как этот разбойник из   Спыхова. Вельможный князь! Мы взываем к справедливости и требуем кары не за   одну, а за тысячи обид, не за одну, а за сотни битв, не за кровь, пролитую   однажды, а за годы таких злодейств, за которые огонь небесный должен был бы   обратить в пепел это безбожное гнездо злобы и жестокосердия. Чьи стоны взывают   там к богу о мести? – Наши! Чьи слезы там льются? – Наши! Тщетны были   наши жалобы, тщетны требования суда. Никогда вы не давали нам удовлетворения!      

Князь Януш   при этих словах покачал головой и сказал:      

– Эх!   В старое время крестоносцы не раз бывали гостями в Спыхове и не был Юранд вашим   врагом, покуда возлюбленная его жена не скончалась у вас на веревке. А сколько   раз вы, как и ныне, сами учиняли набеги на Юранда, желая уничтожить его за то,   что он вызывал ваших рыцарей на бой и побеждал их? Сколько раз подсылали вы к   нему убийц или в лесу стреляли в него из самострелов? Это правда, он нападал на   вас, но ведь он жаждал мести; а разве вы и рыцари, которые живут в ваших   владениях, не нападали на мирных людей в Мазовии, не угоняли стад, не жгли   селений, не убивали мужей, женщин и детей? А когда я жаловался магистру, он   отвечал мне из Мальборка: «Обыкновенные стычки на границе!» Оставьте меня! Не   подобает вам жаловаться, ибо даже меня вы схватили, безоружного, в мирное   время, на моей собственной земле, и если бы не страх перед гневом краковского   короля, то, может, я и доселе стонал бы в вашем подземелье. Так отплатили вы   мне, хотя я принадлежу к роду ваших благодетелей. Оставьте меня, ибо не вам   взывать ко мне о справедливости!      

Крестоносцы   при этих словах переглянулись с досадой – им было стыдно и неприятно, что князь   при господине де Фурси вспоминает о событии, случившемся под Злоторыей; желая   положить конец этому разговору, Гуго фон Данфельд сказал:      

– С   вами, вельможный князь, произошла ошибка, которую мы исправили не из страха   перед краковским королем, но во имя справедливости; что ж до пограничных   стычек, то за них наш магистр не может нести ответственность, ибо сколько ни   есть королевств на свете, везде смутьяны своевольничают на границе.      

– Ты   вот сам говоришь об этом, а Юранда требуешь предать суду. Чего же вы хотите?      

– Справедливости   и возмездия.      

Князь   сжал свои костистые кулаки и повторил:      

– Господи,   дух терпения даруй мне!      

– Вельможный   князь, вы и про то вспомните, – продолжал Данфельд, – что наши   своевольники чинят обиды только мирянам, к тому же не принадлежащим к   германскому племени, ваши же поднимают руку на немецкий орден и тем самым   поносят спасителя. А каких мук и какой кары стоит тот, кто поносит крест   господень?      

– Послушай! –   сказал князь. – Не воюй ты именем бога, его ведь не обманешь!      

И, взяв   крестоносца за плечи, он с такой силой потряс его, что тот смешался и заговорил   уже более мягким голосом:      

– Коли   правда, что наши гости первыми напали на Юранда и не отослали кнехтов, я не похвалю   их за это; но правда ли, что Юранд принял вызов?      

Тут   Данфельд неприметно подмигнул господину де Фурси, как бы давая понять, что тот   должен отрицать это; но де Фурси либо не мог, либо не пожелал это сделать и   сказал:      

– Он   хотел, чтобы мы отослали кнехтов и сразились с ним и двумя его товарищами.      

– Вы   в этом уверены?      

– Клянусь   честью! Я и де Бергов согласились, а Майнегер не дал своего согласия.      

Но тут   князь прервал де Фурси:      

– Комтур   из Щитно! Вы лучше других знаете, что Юранд не отказывался от вызова.      

Затем,   обратившись ко всем, он сказал:      

– Коли   кто из вас хочет драться с Юрандом конный или пеший, я даю ему свое позволение.   Убьет он Юранда либо в плен возьмет, тогда мы господина Бергова отпустим на   волю без выкупа. Большего от меня не ждите, ничего у вас не выйдет.      

После   этих слов воцарилось немое молчание. Как ни отважны были и Гуго фон Данфельд, и   Зигфрид де Лђве, и брат Ротгер, и брат Готфрид, однако они слишком хорошо знали   грозного хозяина Спыхова, чтобы отважиться драться с ним не на жизнь, а на   смерть. Это мог сделать разве только чужеземец, прибывший из дальних стран,   например де Лорш или де Фурси, но де Лорш не присутствовал при этой беседе, а   господин де Фурси весь еще был во власти страха.      

– Один   раз только я его видел, – пробормотал он, – и больше не хочу.      

– Монахам   возбраняется принимать участие в поединках, – сказал тогда Зигфрид де   Лђве, – разве только по особому позволению магистра и великого маршала; но   мы не просим позволения драться, нет, мы требуем, чтобы вы отпустили де Бергова   на свободу, а Юранда обезглавили.      

– Не   вы устанавливаете законы в этой стране.      

– До   сих пор мы терпели тяжелых соседей. Но магистр сумеет воздать им по заслугам.      

– Что   до Мазовии, так руки коротки и у вас, и у вашего магистра.      

– Магистра   немцы поддерживают и император римский.      

– А   меня поддерживает король польский, которому подвластно больше земель и народов.      

– Разве   вы, вельможный князь, хотите войны с орденом?      

– Если   бы я хотел войны, то не ждал бы вас в Мазовии, а пошел бы на вас войной; но и   ты мне не грози, я не боюсь.      

– Что   же мне доложить магистру?      

– Ваш   магистр ни о чем не спрашивал. Говори ему что хочешь.      

– Тогда   мы сами отомстим преступнику и покараем его.      

Вытянув   руку, князь погрозил крестоносцу пальцем под самым его носом.      

– Берегись! –   сказал он сдавленным от гнева голосом. – Берегись! Я позволил тебе вызвать   Юранда на поединок, но коли ты с войском ордена вторгнешься в мою страну, тогда   я на тебя ударю – и не гостем, а узником ты у меня будешь.      

Видно,   терпение у князя лопнуло, он бросил шапку на стол и, хлопнув дверью, вышел из   комнаты.      

Крестоносцы   побледнели от ярости, а господин де Фурси смотрел на них как безумный.      

– Что   же будет? – первым спросил брат Ротгер.      

А Гуго   фон Данфельд чуть не с кулаками накинулся на господина де Фурси:      

– Зачем   ты сказал, что вы первые напали на Юранда?      

– Это   ведь правда.      

– Надо   было солгать.      

– Я   приехал сюда не лгать, а драться.      

– Нечего   сказать, здорово ты дрался!      

– А   ты от Юранда не бежал до самого Щитно?      

– Pax! –   сказал де Лђве. – Этот рыцарь – гость ордена.      

– Да   и все равно, что он сказал, – вмешался брат Готфрид. – Без суда   Юранда не покарали бы, а на суде все бы вышло наружу.      

– Что   же будет? – повторил брат Ротгер.      

На   минуту воцарилось молчание, после чего заговорил суровый и непреклонный Зигфрид   де Лђве.      

– Надо   раз навсегда покончить с этой кровавой собакой! – сказал он. – Де   Бергов должен быть отпущен на волю. Мы стянем кнехтов из Щитно, из Янсборка, из   Любавы, возьмем хелминскую шляхту и ударим на Юранда… Пора покончить с ним!      

Но   коварный Данфельд, который умел взвесить все доводы, прежде чем сделать решительный   шаг, закинул руки за голову, нахмурил брови и после раздумья сказал:      

– Без   позволения магистра нельзя.      

– Если   все удастся, магистр нас одобрит! – сказал брат Готфрид.      

– А   если не удастся? Если князь двинет копейщиков и ударит на нас?      

– Между   ним и орденом мир: не ударит!      

– Эва!   Мир-то мир, но мы его первые нарушим. Наших кнехтов не хватит против Мазуров.      

– Магистр   вступится за нас, и будет война.      

Данфельд   снова нахмурил брови и задумался.      

– Нет,   нет! – сказал он через минуту. – Если все удастся, магистр в душе   будет рад… Он отправит к князю послов, начнутся переговоры, и все сойдет нам с   рук. Но в случае поражения орден не вступится за нас и не объявит войны князю…   Другой для этого нужен магистр… Князя поддерживает польский король, а с ним   магистр не станет ссориться.      

– Ведь   захватили мы землю добжинскую, значит, не страшен нам Краков.      

– Тогда   у нас был предлог… Опольский князь… Мы взяли ее как залог, да и то…      

Он   огляделся кругом и, понизив голос, прибавил:      

– Слыхал   я в Мальборке, что коли пригрозят нам войной, так мы отдадим ее назад, только   бы нам залог вернули…      

– Ах, –   воскликнул брат Ротгер, – будь с нами Маркварт Зальцбах или Шомберг,   которые передушили щенят Витовта, они бы сумели справиться с Юрандом! Кто такой   Витовт? Наместник Ягайла, великий князь, а Шомбергу все сошло с рук… Передушил   детей Витовта – и ничего! Что и говорить, мало среди нас людей, которые   справились бы с любым делом…      

При этих   словах Гуго фон Данфельд оперся локтями на стол, опустил голову на руки и   надолго погрузился в размышления. Вдруг глаза у него заблестели, он по привычке   утер тыльной стороной ладони влажные толстые губы и сказал:      

– Да   будет благословенна та минута, когда вы, благочестивый брат, помянули имя   храброго брата Шомберга.      

– А   в чем дело? Вы что-нибудь придумали? – спросил Зигфрид де Лђве.      

– Говорите   скорей! – воскликнули братья Ротгер и Готфрид.      

– Послушайте! –   сказал Гуго. – У Юранда есть здесь дочка, единственная, которую он крепко   любит и бережет как зеницу ока.      

– Да,   мы ее знаем. Ее любит и княгиня Анна Данута.      

– Да.   Так вот, слушайте, если бы мы похитили эту девушку, так Юранд отдал бы за нее   не только Бергова, но и всех своих узников, самого себя и Спыхов в придачу!      

– Клянусь   кровью святого Бонифация[71],   пролитой в Докуме, – воскликнул брат Готфрид, – все было бы так, как   вы говорите!      

Все   умолкли, словно устрашившись трудности и смелости этого предприятия. Только   через минуту брат Ротгер обратился к Зигфриду де Лђве.      

– Вы   так же умны и опытны, – произнес он, – как и отважны; что скажете вы   на это?      

– Скажу,   что над этим стоит подумать.      

– Так-то   оно так, – продолжал Ротгер, – но дочка Юранда – приближенная   княгини, более того, она княгине как родная дочь. Подумайте только,   благочестивые братья, какой тут поднимется шум.      

Гуго фон   Данфельд засмеялся.      

– Вы   сами говорили, – сказал он, – что Шомберг то ли отравил, то ли   задушил щенят Витовта – и что ему было за это? Шум они поднимают по любому   поводу; но если мы пошлем к магистру Юранда в цепях, то не наказание нас ждет,   а скорее награда.      

– Да, –   проговорил де Лђве, – и случай удобный подвертывается. Князь уезжает, Анна   Данута остается здесь с одними придворными дамами. Но напасть на княжеский дом   в мирное время – это дело нешуточное. Княжеский дом – не Спыхов. Будет так, как   тогда с Злоторыей! Снова пойдут жалобы ко всем королям и к папе римскому на   беззакония ордена; снова станет грозиться проклятый Ягайло, а магистр – вы его   знаете: он охотно захватывает то, что легко захватить, но войны с Ягайлом не   хочет… Да! Шум поднимется во всей Мазовии и Польше.      

– А   тем временем кости Юранда побелеют на виселице, – возразил брат   Гуго. – Да и кто вам сказал, что ее надо похитить здесь, из-под носа у   княгини?      

– Ну,   не в Цеханове же ее похищать, где, кроме шляхты, три сотни лучников.      

– Нет.   А разве Юранд не может захворать и прислать за дочкой слуг? Княгиня тоже   позволит ей уехать, а если девушка пропадет по дороге, кто сможет сказать вам   или мне: «Ты ее похитил!»      

– Да! –   нетерпеливо возразил де Лђве. – Но вы попробуйте устроить так, чтобы Юранд   захворал и вызвал дочку…      

С   торжествующей улыбкой Гуго ответил:      

– Есть   у меня золотых дел мастер, который поселился в Щитно после того, как его за   воровство изгнали из Мальборка: он может вырезать любую печать; есть у меня и   люди родом из мазуров, но наши подданные… Неужели вы всђ еще меня не   понимаете?..      

– Понимаю! –   с жаром воскликнул брат Готфрид.      

А Ротгер   воздел руки и сказал:      

– Да   поможет тебе бог, благочестивый брат, ибо ни Маркварт Зальцбах, ни Шомберг не   придумали бы лучшего средства.      

Он   прищурил глаза, словно ему смутно виделось что-то вдали.      

– Я   вижу Юранда, – сказал он, – он стоит в Мальборке у гданьских ворот с   веревкой на шее, и наши кнехты пинают его ногами.      

– А   девка станет послушницей ордена, – прибавил Гуго.      

При этих   словах де Лђве устремил на Данфельда взгляд, а тот шлепнул себя еще раз по губам   тыльной стороной ладони и сказал:      

– А   теперь скорее в Щитно!      

 XXIII      

       

Однако   перед отъездом в Щитно четыре брата и де Фурси пришли проститься с князем и   княгиней. Не очень ласково простился с ними князь, и все же, не желая нарушать   старый польский обычай и отпускать гостей из дому с пустыми руками, он подарил   каждому из братьев куний мех и гривну серебра. С радостью приняв дары,   крестоносцы заверили князя, что денег они себе не возьмут, ибо как монахи дали   обет нищеты, а раздадут их бедным и попросят помолиться о здравии, славе и   спасении души князя. Слушая эти заверения, мазуры улыбались в усы: уж им-то прекрасно   была известна жадность крестоносцев, а еще больше их лживость. В Мазовии   говаривали: «хорек смердит, а крестоносец брешет». Князь тоже только рукой   махнул, слушая эти благодарственные речи, а после ухода крестоносцев сказал,   что их молитвами на небо не поедешь, а разве только раком поползешь.      

Когда   Зигфрид де Лђве, прощаясь с княгиней, целовал ей руку, Гуго фон Данфельд   подошел к Данусе, погладил ее по головке и сказал:      

– Христос   велел нам платить добром за зло и любить врагов наших, посему я пришлю сюда   монахиню с герцинским целительным бальзамом.      

– Как   же мне благодарить вас за это? – спросила Дануся.      

– Будьте   другом ордена и крестоносцев.      

Внимание   де Фурси привлек этот разговор, поразила рыцаря и красота девушки, и, когда они   уже двинулись в Щитно, он спросил:      

– Что   это за красавица, с которой вы разговаривали перед отъездом?      

– Дочка   Юранда! – ответил крестоносец.      

Господин   де Фурси удивился.      

– Та   самая, которую вы собираетесь похитить?      

– Да.   Когда мы ее похитим, Юранд будет у нас в руках.      

– Не   одно только зло исходит от Юранда. Неплохо быть стражем такой невольницы.      

– Вы   думаете, что воевать с нею было бы легче, чем с Юрандом?      

– Выходит,   я то же думаю, что и вы. Отец – враг ордена, а дочке вы говорили медовые речи,   да еще бальзам пообещали.      

Гуго фон   Данфельд почувствовал, видно, что надо сказать несколько слов в свое   оправдание.      

– Я   пообещал ей бальзам, – сказал он, – для того молодого рыцаря,   которого изувечил тур и с которым она, как вы знаете, обручена. Если после ее   похищения поднимется шум, мы скажем, что не только не хотели обидеть ее, но, по   христианскому милосердию, даже лекарства ей посылали.      

– Все   это хорошо, – сказал де Лђве, – только нужно послать надежного   человека.      

– Я   пошлю одну набожную женщину, которая всей душою предана ордену. Прикажу ей подсматривать   и подслушивать. Когда наши люди приедут, якобы от Юранда, они найдут в доме союзника.      

– Трудно   будет подобрать таких людей.      

– Нет.   Народ у нас говорит на том же языке. В городе, да и в охране среди кнехтов есть   люди, которые бежали из Мазовии, скрываясь от преследования закона; правда, это   разбойники и воры, но они не знают страха и готовы на все. Удастся дело, я   посулю им большую награду, не удастся – пеньковый воротник на шею.      

– А   вдруг они изменят?      

– Не   изменят, в Мазовии их уже давно присудили к колесованию, и над каждым висит приговор.   Нужно только дать им приличное платье, чтобы их приняли за подлинных слуг   Юранда, и, самое главное, письмо с его печатью.      

– Все   надо предусмотреть, – сказал брат Ротгер. – Может, Юранд после этого   последнего боя захочет повидать князя, чтобы пожаловаться на нас, а самому   оправдаться перед ним. Будучи в Цеханове, он заедет к дочке в охотничий дом.   Может статься тогда, что наши люди приедут за дочкой, а наткнутся на отца.      

– Я   подберу самых отпетых и дошлых головорезов. Они будут знать, что, наткнись они   только на Юранда, быть им на виселице. Это их забота не встретиться с ним.      

– Но   может статься, что их схватят.      

– Тогда   мы откажемся и от них, и от письма. Кто может доказать, что это мы их   подослали? Да коли они не похитят девку, так и шума не будет, а что мазуры   четвертуют нескольких висельников, так от этого ордену вреда не будет.      

Но брат   Готфрид, самый младший из всех их, сказал:      

– Не   понимаю я ни вашей политики, ни ваших опасений, как бы кто не дознался, что   девку похитили по нашему приказу. Ведь попадется она нам в руки, и должны же мы   будем послать кого-нибудь к Юранду, чтобы сказать ему: «Твоя дочь у нас,   хочешь, чтобы мы отпустили ее, отпусти Бергова и сам отдайся нам…» Как же   иначе?.. Ну, а тогда все равно станет известно, что это мы велели похитить   девушку.      

– Это   верно! – сказал господин де Фурси, которому все это не очень было по   душе. – К чему таиться с тем, что все равно выйдет наружу?      

Гуго фон   Данфельд рассмеялся и спросил брата Готфрида:      

– Давно   вы носите белый плащ?      

– Шесть   лет минет в первое воскресенье после святой троицы.      

– Как   проносите его еще шесть лет, станете лучше разбираться в делах ордена. Юранд   знает нас лучше, чем вы. Вот что мы ему скажем: «Дочь твою стережет брат   Шомберг, попробуешь пикнуть, так вспомни раньше о детях Витовта…»      

– Ну,   а потом?      

– Потом   де Бергов выйдет на волю, а орден избавится от Юранда.      

– Нет! –   воскликнул брат Ротгер. – Все так хорошо обдумано, что бог должен   благословить наше предприятие.      

– Бог   благословляет все деяния на благо ордена, – мрачно сказал Зигфрид де Лђве.      

И они в   молчании продолжали свой путь; а впереди, на расстоянии двух-трех выстрелов из   самострела от них, слуги прокладывали дорогу, заметенную за ночь обильно   выпавшим снегом. Деревья стояли покрытые пушистым инеем, день был хмурый, но   теплый, так что от коней поднимался пар. Из лесов к человеческому жилью летели   вороньи стаи, наполняя воздух зловещим карканьем.      

Господин   де Фурси немного отстал от крестоносцев и ехал в глубокой задумчивости. Уже   несколько лет он был гостем ордена, участвовал в походах на Жмудь, где проявил   большое мужество, был принят везде так, как только крестоносцы умели принимать   рыцарей из дальних стран, привязался к ним и, не будучи человеком богатым,   решил вступить в их ряды. А пока проводил время в Мальборке или в поисках   развлечений и приключений разъезжал по знакомым командориям. Когда он приехал в   Любаву с богатым рыцарем де Берговом и услыхал о Юранде, то загорелся желанием   померяться силой с мужем, пред которым все кругом трепетало. Приезд Майнегера,   который из всех поединков выходил победителем, ускорил набег. Любавский комтур   дал людей; при этом он столько наговорил троим рыцарям не только о жестокости,   но и о коварстве и вероломстве Юранда, что, когда тот потребовал, чтобы они   отослали кнехтов, те не согласились, опасаясь, что он окружит их и перебьет или   ввергнет в спыховское подземелье. Юранд же, полагая, что рыцари не только хотят   сразиться с ним, но и замышляют грабеж, напал на них первый и нанес им жестокое   поражение. Де Фурси видел Бергова, поверженного вместе с конем, видел Майнегера   с обломком копья в животе, видел кнехтов, тщетно моливших о пощаде. Ему самому   с трудом удалось прорваться, и несколько дней он блуждал по лесам и дорогам и,   наверно, погиб бы от голода или стал добычей диких зверей, если бы случайно не   пробился в Цеханов, где застал братьев Готфрида и Ротгера. Он вышел из этой   переделки униженный, полный стыда и ненависти, он жаждал мести и горько сожалел   об участи Бергова, который был его близким другом. Поэтому он горячо поддержал   жалобу рыцарей ордена, которые требовали наказания виновника и освобождения   несчастного товарища и, когда эта жалоба осталась без последствий, в первую   минуту готов был согласиться на любое средство, лишь бы отомстить Юранду. Но   сейчас его взяло вдруг сомнение. Прислушиваясь к разговорам монахов, особенно к   речам Гуго фон Данфельда, де Фурси просто диву давался. За несколько лет он   поближе узнал крестоносцев и видел уже, что в действительности они совсем не   такие, какими считают их в Германии и на Западе. В Мальборке он познакомился с   некоторыми безупречными, суровыми рыцарями, которые сами часто жаловались на   испорченность своих собратьев, на их распущенность и своеволие. Де Фурси   понимал, что они правы; но сам он тоже был человеком распущенным и своевольным   и поэтому не считал эти недостатки слишком большим злом, тем более что   крестоносцы искупали их своим мужеством. Он видел, как под Вильно они сшибались   с польскими рыцарями при штурме замков, которые польские подкрепления обороняли   с нечеловеческой стойкостью; он видел, как погибали они под ударами секир и   мечей в битвах и в единоборстве. Они были неумолимы и жестоки с литвинами, но   вместе с тем дрались, как львы, и были окружены ореолом славы. Но сейчас   господину де Фурси казалось, что Гуго фон Данфельд говорит такие речи и   предлагает такие средства, от которых содрогнулся бы каждый рыцарь, а меж тем   другие братья не только не негодуют, но соглашаются с каждым его словом. Он был   вне себя от удивления и в конце концов серьезно призадумался над тем, хорошо ли   ему принимать участие в подобных делах.      

Если бы   речь шла только о похищении девушки и об обмене ее на Бергова, он, может, и согласился   бы на это, хотя его тронула и пленила красота Дануси. Он не прочь был бы и   постеречь ее в случае надобности и даже не был уверен, что она вышла бы   нетронутой из его рук. Но крестоносцам, видно, не то было нужно. Они за нее   хотели добыть не только Бергова, но и самого Юранда – посулить ему, что   выпустят ее, если он им отдастся, а потом убить его и заодно, для сокрытия   обмана и преступления, прикончить, наверно, и девушку. Грозились же они   напомнить Юранду о судьбе детей Витовта, если он посмеет жаловаться на них.   «Они лгут во всем, обоих хотят обмануть и умертвить, – сказал про себя де   Фурси, – а ведь они носят крест и должны больше прочих блюсти свою честь».   Все в нем кипело от негодования, тем не менее он решил проверить сперва,   насколько основательны его подозрения; подъехав к Данфельду, он спросил:      

– А   если Юранд отдастся вам, вы отпустите девушку на волю?      

– Если   бы мы отпустили ее, весь мир узнал бы, что это мы схватили их обоих, –   ответил Данфельд.      

– Да,   но что же вы с нею сделаете?      

Данфельд   склонился к своему собеседнику и, растянув в улыбке толстый рот так, что обнажились   гнилые зубы, спросил:      

– О   чем вы спрашиваете? О том, что мы с н а ч а л а сделаем с нею или п о т о м?      

Но де   Фурси узнал уже все, что хотел узнать, и умолк; с минуту он еще как будто   колебался, но затем привстал в стременах и сказал так громко, чтобы его слышали   все четыре монаха:      

– Благочестивый   брат Ульрих фон Юнгинген, этот образец и украшение рыцарства, сказал мне   однажды: «Среди стариков ты найдешь еще в Мальборке рыцарей, достойных носить   крест, но те, что сидят в пограничных командориях, только позорят орден».      

– Все   мы грешники, но служим владыке небесному, – ответил Гуго.      

– Где   ваша рыцарская честь? Не позорными делами служат владыке небесному, да и не ему   вы служите. Кто он, ваш владыка? Знайте же, что я не только не приложу рук к   этому делу, но и вам не позволю!..      

– Чего   это вы не позволите?      

– Обмана,   предательства и бесчестия.      

– Как   можете вы запретить нам? В бою с Юрандом вы потеряли своих слуг и все снаряжение.   Жить вы можете только у нас из милости и умрете с голоду, если орден не даст   вам куска хлеба. К тому же вы один, а нас четверо, как же можете вы не   позволить нам?      

– Как   могу я не позволить? – повторил де Фурси. – Могу вернуться назад и   предостеречь князя, могу всему свету открыть ваши намерения.      

Крестоносцы   переглянулись и мгновенно изменились в лице. Гуго фон Данфельд посмотрел в   глаза Зигфриду де Лђве долгим вопросительным взглядом, затем обратился к   господину де Фурси.      

– Ваши   предки, – сказал он, – служили ордену, вы тоже хотите вступить в   орден; но мы предателей не принимаем.      

– Я   сам не хочу служить с предателями.      

– Берегитесь!   Вам не удастся исполнить вашу угрозу. Знайте, что орден умеет карать не только   монахов…      

Возмущенный   де Фурси выхватил меч, левой рукой взял его за клинок, правую положил на   рукоять и сказал:      

– Клянусь   этой рукоятью, имеющей форму креста, головой святого Дионисия, моего покровителя,   и моей рыцарской честью, что предупрежу мазовецкого князя и магистра.      

Гуго фон   Данфельд снова устремил вопросительный взгляд на Зигфрида де Лђве; тот опустил   глаза, словно давая понять, что согласен.      

Тогда   Данфельд странно глухим, изменившимся голосом произнес:      

– Святой   Дионисий мог нести под мышкой свою отрубленную главу, но если у вас слетит   голова с плеч…      

– Вы   угрожаете мне? – прервал его де Фурси.      

– Нет,   убиваю вас! – ответил Данфельд.      

И с   такой силой ткнул его ножом в бок, что клинок вошел в тело по самую рукоять. Де   Фурси вскрикнул страшным голосом, с минуту силился правой рукой схватиться за   меч, который держал в левой руке, но уронил его на землю; в то же мгновение   остальные монахи стали безжалостно колоть его ножами в шею, в спину, в живот,   пока он не свалился с коня.      

Наступила   тишина. Кровь хлестала у де Фурси из ран; корчась, он хватался за снег   пальцами, сведенными судорогой. Под свинцовым небом только воронье каркало,   пролетая из глухих лесов к человеческому жилью.      

Убийцы   торопливо заговорили.      

– Никто   ничего не видел? – произнес, задыхаясь, Данфельд.      

– Никто.   Слуги впереди; их не видно, – сказал де Лђве.      

– Слушайте,   у нас будет теперь повод для новой жалобы. Мы распространим слух, будто мазовецкие   рыцари напали на нас и убили нашего товарища, будто князь даже к гостям   подсылает убийц. Шум поднимем такой, чтобы все дошло до Мальборка. Слушайте!   Надо говорить, что Януш не только не хотел выслушать наши жалобы на Юранда, но   велел убить самого жалобщика.      

А де   Фурси в это время перевернулся в последней судороге и лежал неподвижно навзничь   с кровавой пеной у рта и с выражением ужаса в широко раскрытых мертвых глазах.   Брат Ротгер бросил на него взгляд и сказал:      

– Взгляните,   благочестивые братья, как владыка небесный карает за самую мысль о предательстве.      

– Мы   свершили сие для блага ордена, – произнес Готфрид. – Слава тем…      

Однако   он оборвал свою речь, так как в это самое мгновение позади крестоносцев на повороте   занесенной снегом дороги показался всадник, который во весь опор мчался прямо к   ним. Увидев его, Гуго фон Данфельд торопливо воскликнул:      

– Кто   бы ни был этот человек, он должен погибнуть.      

А де   Лђве, у которого было самое острое зрение, хотя он был старше их всех, сказал:      

– Я   узнаю его: это оруженосец, который убил секирой тура. Так и есть, это он!      

– Спрячьте   ножи, чтобы он не испугался, – сказал Данфельд. – Я опять ударю   первым, а вы за мной.      

Тем   временем чех подскакал к ним и в нескольких шагах осадил коня так, что тот   врылся копытами в снег. Он заметил труп в луже крови, коня без всадника, и на   один короткий миг удивление изобразилось на его лице. Однако он тут же   обратился к братьям так, как будто ничего и не видел, и сказал:      

– Челом   вам, храбрые рыцари!      

– Мы   узнали тебя, – медленно приближаясь к нему, произнес Данфельд. – У   тебя к нам какое-нибудь дело?      

– Меня   послал рыцарь Збышко из Богданца, за которым я ношу копье; тур его изувечил, и   он сам не мог прибыть к вам.      

– Чего   хочет от нас твой господин?      

– Господин   мой велел сказать вам, что вы несправедливо жаловались на Юранда из Спыхова и,   задев этим его рыцарскую честь, не как истинные рыцари поступили, но как псы   брехали; а буде кто из вас прогневается за эти слова, того он вызывает на бой,   пешего или конного, до последнего издыхания, и примет бой там, где вы назначите,   как только по милости божией ему станет легче.      

– Скажи   своему господину, что рыцари ордена во имя спасителя смиренно переносят обиды,   но драться не могут без особого на то позволения магистра или великого маршала;   однако мы напишем в Мальборк с просьбой дать нам на то позволение.      

Чех   снова бросил взгляд на труп господина де Фурси, к которому главным образом он и   был послан. Збышко знал уже, что монахи не принимают вызовы на поединок;   услышав, однако, что с крестоносцами приехал светский рыцарь, он хотел вызвать   его на бой, желая привлечь к себе сердце Юранда. А меж тем рыцарь этот лежал,   зарезанный, как вол, между четырьмя крестоносцами.      

Чех не   мог понять, что произошло; однако с малых лет он привык смотреть в глаза опасности,   поэтому и сейчас учуял что-то подозрительное. Удивило его и то, что Данфельд во   время разговора все приближался к нему, а другие монахи стали отъезжать в   стороны, точно пытаясь незаметно его окружить. Это заставило чеха   насторожиться, тем более что второпях он не захватил с собой оружия.      

А тем   временем Данфельд уже вплотную подъехал к нему.      

– Я   обещал твоему господину целительный бальзам, – продолжал он, – плохо   же платит он мне за добро. Для поляков это дело привычное… но он тяжело   изувечен и скоро может предстать перед богом, поэтому скажи ему…      

Тут он   положил левую руку на плечо чеха.      

– Скажи   ему, что я так отвечаю…      

И в то   же мгновение нож блеснул у самого горла оруженосца. Однако Данфельд не успел   вонзить его в горло; чех, который давно уже следил за его движениями, схватил   его правую руку железными своими руками, выгнул и вывернул так, что хрустнули   суставы и кости, и, услышав, как монах дико взревел от боли, вздыбил коня и,   прежде чем кто-нибудь успел преградить ему путь, понесся стрелою назад.      

Братья   Ротгер и Готфрид погнались было за ним, но вскоре вернулись, потрясенные дикими   воплями Данфельда. Де Лђве поддерживал его за плечи, а он, бледный, посинелый,   кричал так, что слуги, ехавшие с возками далеко впереди, придержали коней.      

– Что   с вами? – спрашивали братья.      

Но де   Лђве приказал им скакать за возком, так как Данфельд совсем не мог держаться в   седле. Через минуту холодный пот выступил у него на лбу, и он лишился чувств.      

Когда   подъехал возок, Данфельда уложили на солому, и все тронулись к границе. Де Лђве   торопил, понимая, что после всего происшедшего нельзя терять времени даже на   то, чтобы перевязать Данфельда. Сидя около товарища на возке, он время от   времени растирал ему снегом лицо, но не мог привести его в чувство.      

Только   неподалеку от границы Данфельд открыл глаза и стал с удивлением озираться.      

– Как   вы себя чувствуете? – спросил де Лђве.      

– Я   не слышу боли, но и руки не чувствую, – ответил Данфельд.      

– Она   у вас онемела, потому и перестала болеть. В тепле опять заболит. А пока   благодарите бога за минутное облегчение.      

Ротгер и   Готфрид тотчас подъехали к возку.      

– Беда, –   сказал первый. – Что теперь будет?      

– Мы   скажем, – ответил слабым голосом Данфельд, – что оруженосец убил де   Фурси.      

– Новое   преступление, и виновник известен! – прибавил Ротгер.      

 XXIV      

       

Тем   временем чех поскакал во весь опор прямо к охотничьему дому; он застал еще   князя и ему первому рассказал обо всем происшедшем. По счастью, нашлись   придворные, которые видели, что чех уехал без оружия. Один из них даже крикнул   ему полушутя вдогонку, чтобы он прихватил какое-нибудь оружие, не то немцы его   поколотят; опасаясь, однако, что рыцари успеют пересечь границу, прежде чем он   догонит их, чех вскочил на коня и в одном кожухе помчался следом за ними. Это   свидетельство очевидцев рассеяло всякие сомнения князя относительно того, кто   мог убить де Фурси; все же он так встревожился и разгневался, что в первую   минуту хотел снарядить погоню за крестоносцами, чтобы отослать их в цепях к   великому магистру и потребовать наказания преступников. Впрочем, через минуту   он понял, что погоня не смогла бы настичь их даже на самой границе.      

– Я   все-таки пошлю магистру письмо, – сказал князь, – пусть знает, что   они тут выкидывают. Плохие дела творятся в ордене – в старину из послушания не   выходили, а теперь всякий комтур самочинствует. Попущение божие, но за   попущением следует кара.      

Он   задумался, а через минуту опять заговорил, обращаясь к своим придворным:      

– Никак   только не возьму я в толк, за что они своего гостя убили. Будь чех при оружии,   я бы подумал, что это он сделал.      

– Ну   зачем было чеху, – заметил ксендз Вышонек, – убивать рыцаря, который   его никогда не видал в глаза? Да будь он даже при оружии, как бы мог он один   напасть на пятерых рыцарей с вооруженными слугами?      

– Это   верно, – сказал князь. – Должно быть, гость поспорил с ними или лгать   не хотел, как они требовали. Я и тут заметил, как они ему подмигивали, чтобы он   сказал, будто Юранд первый напал на них.      

– Молодец   парень, – вмешался Мрокота из Моцажева, – коли руку изломал этому псу   Данфельду.      

– Говорит,   что слышал, как хрустнули кости у немца, – сказал князь. – Очень   может быть, что так оно и было, – вон каким храбрецом он себя показал в   бору. Видно, и слуга и господин – оба хлопцы удалые. Не будь Збышка, тур   бросился бы на коней. Он и лотарингский рыцарь все сделали, чтобы спасти княгиню…      

– Это   верно, что Збышко хлопец удалой, – поддержал ксендз Вышонек. – Вот и   теперь, на ладан дышит, а вступился за Юранда и послал крестоносцам вызов…   Только такого зятя и надо Юранду.      

– Что-то   Юранд в Кракове не то пел; ну, а теперь, думаю, не станет противиться, –   сказал князь.      

– С   божьей помощью все образуется, – промолвила княгиня, которая вошла в эту   минуту и слышала конец разговора. – Теперь Юранд не может противиться, дал   бы только бог здоровья Збышку. Но и мы со своей стороны должны вознаградить   хлопца.      

– Лучшей   наградой для него будет Дануська, и я так думаю, что она ему достанется, потому   если бабы захотят и упрутся на своем, так тут и Юранду с ними не справиться.      

– А   разве не по справедливости я уперлась? – спросила княгиня. – Будь   Збышко пустой малый, тогда другое дело, а то верней его, пожалуй, на всем свете   не сыщешь. Да и Дануся тоже. Ни на шаг от него не отходит, по лицу его гладит,   а он терпит муки, а ей улыбается. Да у меня у самой, на них глядя, слезы иной   раз так и польются. Верно говорю!.. Такой любви стоит помочь; матерь божия –   она ведь тоже с радостью взирает на людское счастье.      

– Коли   на то воля божья, – заметил князь, – так будет и счастье. Да и то   сказать, ведь из-за нее у хлопца чуть голова не скатилась с плеч, а теперь вот   тур его помял.      

– Ты   не говори, что «из-за нее»! – с живостью воскликнула княгиня. – Ведь   это она спасла хлопца в Кракове.      

– Что   правда, то правда. Но не будь ее, не напал бы он на Лихтенштейна, чтобы сорвать   у него перья с головы, да и за де Лорша не стал бы голову подставлять. Что ж до   награды, то я уже сказал, что оба они ее заслужили, и в Цеханове я об этом   подумаю.      

– Збышко   больше всего обрадовался бы, когда б ему рыцарский пояс да золотые шпоры.      

– Что   ж, – добродушно улыбаясь, сказал князь, – пусть Дануся отнесет их   ему, а когда хлопец поднимется на ноги, мы позаботимся, чтобы все было сделано,   как обычай велит. Сейчас же пусть отнесет, потому что нет лучше лекарства, как   нежданная радость!      

Княгиня   при этих словах обняла мужа, не стесняясь придворных, и несколько раз   поцеловала ему руку, а он, улыбаясь по-прежнему, сказал ей:      

– Ну-ну…   Хорошая мысль пришла тебе в голову! Вот и выходит, что дух святой и для баб   крупицы разума не пожалел! Позови-ка Данусю!      

– Дануська,   Дануська! – крикнула княгиня.      

Через   минуту в дверях боковуши показалась Дануся с красными от бессонницы глазами; в   руках она держала горшок с дымящейся кашей; этой кашей, которую ей только что   дала старушка-придворная, ксендз Вышонек обкладывал Збышку поломанные кости.      

– Подойди   ко мне, сиротка! – сказал князь Януш. – Поставь горшок и подойди.      

Когда   девушка с робостью подошла к князю – она всегда его побаивалась, – он   привлек ее ласково к себе и стал гладить по лицу, приговаривая:      

– Что,   дитятко, беда пришла на твою головушку?      

– Пришла! –   ответила Дануся.      

Печаль   лежала у нее на сердце, и слезы в любую минуту готовы были политься из глаз,   вот и заплакала она сразу, только тихонько, чтобы не прогневить князя, а он   опять спросил у нее:      

– Что   же ты плачешь?      

– Збышко   болен, – ответила она, утирая кулачками слезы.      

– Не   бойся, ничего с ним не случится. Правда, отец Вышонек?      

– Эх!   На все воля божья, но только не в гробу лежать, а скорее свадьбу пировать ему   придется, – ответил добрый ксендз Вышонек.      

А князь   сказал:      

– Погоди-ка!   Я дам тебе лекарство, от которого ему станет легче, а может, он у тебя и вовсе   выздоровеет.      

– Крестоносцы   прислали бальзам? – опустив кулачки, с живостью воскликнула Дануся.      

– Тем   бальзамом, который пришлют крестоносцы, ты лучше не возлюбленного рыцаря смажь,   а собаку. Нет, я дам тебе другое лекарство.      

Обернувшись   к придворным, он крикнул:      

– Живо   сбегайте кто-нибудь в кладовую, принесите сюда шпоры и пояс!      

Когда   через минуту ему принесли шпоры и пояс, князь сказал Данусе:      

– Возьми   отнеси Збышку и скажи ему, что с этого времени он опоясан.      

Умрет,   так предстанет перед богом как miles cinctus[72],   а выздоровеет, мы совершим обряд посвящения в Цеханове или в Варшаве.      

Дануська   при этих словах сперва упала к ногам князя, потом схватила одной рукой рыцарские   знаки, другой – горшок и бросилась в горницу, где лежал Збышко. Княгине   хотелось посмотреть, как дети будут радоваться, и она пошла за Дануськой.      

Збышко   был тяжело болен; однако, увидев Дануську, он обратил к ней свое побледневшее   от болезни лицо и спросил:      

– Воротился   ли чех, моя ягодка?      

– Что   чех! – ответила девушка. – Я тебе получше новость принесла. Князь   посвятил тебя в рыцари и вот что велел тебе передать.      

С этими   словами она положила около Збышка пояс и золотые шпоры. От радости и изумления   у Збышка вспыхнули бледные щеки; он поглядел на Данусю, затем перевел взгляд на   рыцарские знаки и, закрыв глаза, стал повторять:      

– Как   же это он посвятил меня в рыцари?      

В эту   минуту вошла княгиня, и Збышко тотчас догадался, что это ей он обязан таким счастьем;   он приподнялся на руках и стал благодарить милостивейшую госпожу и просить у   нее прощения за то, что не может упасть к ее ногам. Она велела ему лежать   спокойно и сама помогла Данусе положить его голову на подушки. Тем временем   пришел князь, а с ним ксендз Вышонек, Мрокота и несколько других придворных.   Князь Януш издали сделал рукой знак, чтобы Збышко не двигался, затем присел   около него и сказал следующее:      

– Вот   что скажу я тебе! Не надо удивляться, что награда ждет тех, кто совершает   доблестные и славные подвиги, ибо если доблесть останется без награды, то и   злодеяние останется без возмездия. Ты, не щадя жизни и здоровья, оградил нас от   тяжкого бедствия, посему дозволяем мы тебе опоясаться рыцарским поясом и ходить   отныне в чести и славе!      

– Вельможный   князь, – ответил Збышко, – я бы десяти жизней не пожалел…      

От   волнения он больше ничего не мог сказать, да и княгиня положила ему руку на   уста, так как ксендз Вышонек не позволял ему говорить. А князь продолжал:      

– Думаю,   ты знаешь, что такое рыцарский долг, и достойно будешь носить эти знаки. Верой   и правдой должен ты служить спасителю нашему и бороться с врагом рода   человеческого. Земному помазаннику ты должен блюсти верность, избегать   несправедливой войны и защищать угнетенную невинность, и да поможет тебе в этом   господь бог и страсти Христовы!      

– Аминь! –   произнес ксендз Вышонек.      

Князь   поднялся, перекрестил Збышка и, уходя, сказал:      

– Выздоровеешь,   приезжай прямо в Цеханов, а я вызову туда и Юранда.      

 XXV      

       

Спустя   три дня от крестоносцев приехала женщина с герцинским бальзамом, а с нею из   Щитно прибыл капитан лучников с письмом, подписанным братьями и скрепленным   печатью Данфельда; в письме крестоносцы призывали небо и землю в свидетели   обид, которые были нанесены им в Мазовии, и, грозя карой небесной, требовали   наказания за убийство «любимого товарища и гостя». Данфельд приложил и жалобу   от своего имени, в смиренных, но вместе с тем грозных словах требуя   вознаграждения за тяжелое увечье и смертного приговора чеху. Князь на глазах   капитана разорвал письмо, бросил клочки к его ногам и сказал:      

– Магистр   прислал сюда этих тевтонских псов, чтобы они снискали мою милость, а они только   разгневали меня. Скажите им от моего имени, что они сами умертвили гостя, и   оруженосца хотели умертвить, и что я напишу об этом магистру и присовокуплю,   что ему надлежит прислать других послов, коли он желает, чтобы в случае войны с   краковским королем я остался в стороне.      

– Вельможный   князь, – спросил капитан, – только ли этот ответ должен я отвезти   могущественным и благочестивым братьям?      

– Мало   тебе этого, так скажи им еще, что не истинными рыцарями, но псами я их почитаю.      

На этом   кончилась аудиенция. Капитан уехал, князь в тот же день отбыл в Цеханов. Осталась   только «сестра» с бальзамом. Недоверчивый ксендз Вышонек не захотел употреблять   этот бальзам, тем более что больной прошедшей ночью спал хорошо и хотя,   проснувшись утром, чувствовал слабость, но перестал уже гореть. После отъезда   князя «сестра» тотчас послала одного из своих слуг будто бы за новым лекарством   – «яйцами василиска», которые, как она уверяла, возвращают силы даже умирающим,   а сама стала расхаживать по дому; смиренная, она не владела одной рукой и   носила одежду светскую, но похожую на монашескую, – с четками и паломнической   тыковкой у пояса. Она хорошо говорила по-польски и все выспрашивала слуг о   Збышке и Данусе, которой при случае подарила иерихонскую розу. На другой день,   когда Збышко спал, а девушка сидела в застольной, «сестра» пробралась к ней и   сказала:      

– Да   благословит вас бог, панночка. Нынче ночью после молитвы снилось мне, будто к   вам сквозь метель пробивались два рыцаря; один дошел первым и окутал вас белым   плащом, а другой сказал: «Я вижу только снег, а ее нету»,      

– и   повернул назад, Дануся, которой хотелось спать, тотчас раскрыла свои любопытные   голубые глазки и спросила:      

– Что   это значит?      

– Это   значит, что вы тому достанетесь, кто вас крепче всех любит.      

– Это   Збышко! – воскликнула девушка.      

– Не   знаю, я лица не видала, видала только белый плащ, а потом сразу проснулась от   ломоты в ногах. Всякую ночь посылает мне Христос ломоту в ногах, а рука, по его   воле, совсем у меня отнялась.      

– Что   же вам бальзам не помог?      

– Не   поможет мне, панночка, бальзам, потому что покарал меня господь за тяжкий грех,   а коли хотите знать, за какой, так я вам расскажу.      

Дануся   утвердительно кивнула головой, и сестра повела свой рассказ:      

– В   ордене и послушницы есть, и женщины, которые не дают обета и даже могут быть замужними,   однако братья могут положить на них послушанье. Та, которая удостоится такой   чести и такой благодати, получает от брата рыцаря целомудренный поцелуй в знак   того, что отныне она обязана служить ордену словом и делом. Ах, панночка, и   меня ждала великая сия благодать, но в греховном своем ослеплении я, вместо   того чтобы принять ее с благодарностью, совершила тяжкий грех и навлекла на   себя кару божию.      

– Что   же вы сделали?      

– Брат   Данфельд пришел ко мне и дал мне целомудренный поцелуй, а я сочла, что он чинит   это по беззаконию своему, и подняла на него дерзновенную руку…      

Она   стала бить себя в грудь и несколько раз повторила:      

– Боже,   будь милостив ко мне грешной!      

– И   что же случилось? – спросила Дануся.      

– У   меня тотчас отнялась рука, и с той поры я стала калекой. Молода была я и   глупа, – не знала! – и все-таки кара постигла меня. Даже когда   женщине покажется, что монах хочет совершить с нею грех, она должна помнить,   что он повинен только божьему суду, и не противиться, ибо кто противится ордену   или крестоносцу, того постигнет гнев божий…      

Со   страхом и омерзением слушала Дануся эти слова, а сестра продолжала вздыхать и   изливать свои жалобы.      

– Я   и сейчас еще не старуха, – говорила она, – мне всего каких-нибудь   тридцать лет; но бог отнял у меня с рукой и молодость, и красоту.      

– Если   бы не рука, – возразила Дануся, – вам еще нечего было бы жаловаться…      

Воцарилось   молчание. Вдруг сестра, точно что-то припомнив, сказала:      

– Снилось   мне, будто вас какой-то рыцарь окутал белым плащом. Может, это крестоносец! Они   ведь тоже носят белые плащи.      

– Не   хочу я ни крестоносцев, ни их белых плащей, – отрезала девушка.      

Дальнейший   разговор был прерван ксендзом Вышонеком, который, войдя в застольную, кивнул   Данусе и сказал:      

– Воздай   хвалу богу, и пойдем к Збышку! Он проснулся и хочет есть. Ему стало гораздо легче.      

Так оно   на самом деле и было. Збышку стало лучше, и ксендз Вышонек был уже уверен, что   юноша выздоровеет; но неожиданное событие расстроило все надежды и замыслы. К   княгине прибыли посланцы с письмом от Юранда, в котором содержались самые   страшные и самые худые вести. В Спыхове сгорела часть городка; когда тушили   огонь, самого Юранда придавило горящей балкой. Правда, ксендз Калеб, который писал   письмо от его имени, сообщал, что есть еще надежда на выздоровление, но искрами   и горящими угольями Юранду почти совсем выжгло единственный оставшийся глаз,   так что он уже плохо видит, и его неминуемо ждет слепота.      

Юранд   просил дочь спешно приехать в Спыхов, потому что он хочет увидеть ее, пока свет   у него совсем не отнялся. Он писал также, что теперь она должна остаться при   нем, ибо у каждого слепца, просящего подаяния, есть свой поводырь, который   ведет его за руку и показывает ему дорогу, так почему же он должен быть лишен   этого последнего утешения и умирать среди чужих? В письме Юранд смиренно   благодарил княгиню за то, что она заменила девушке родную мать, и в заключение   обещал и слепым приехать в Варшаву, чтобы упасть госпоже своей в ноги и просить   и впредь не оставить Данусю своей милостью.      

Когда   отец Вышонек прочел ей это письмо, княгиня некоторое время слова не могла вымолвить.   Она надеялась, что Юранд, который пять-шесть раз в год проведывал дочку,   приедет к ним на ближайшие праздники, и она с князем употребит все свое   влияние, чтобы уломать его и добиться согласия на скорую свадьбу Дануси и   Збышка. Меж тем это письмо не только разрушало все ее замыслы, но и отнимало у   нее Данусю, которую она так же крепко любила, как и собственных своих детей. Ей   пришло в голову, что Юранд может выдать теперь девушку за кого-нибудь из   соседей, чтобы остаток дней прожить среди своих. Нечего было и думать о том,   чтобы Збышко поехал в Спыхов, – ребро у него только начало срастаться, да   и кто мог знать как его встретят в Спыхове? Княгиня знала, что в свое время   Юранд решительно ему отказал, да и ей самой говорил тогда, что по тайной   причине никогда не даст согласия на брак дочери и Збышка. Удрученная, она   велела позвать к себе старшего из присланных слуг, чтобы расспросить его о   бедствии, постигшем Спыхов, и разузнать о намерениях Юранда.      

Она   удивилась, когда по ее зову явился не старый Толима, который носил щит за   Юрандом и обычно приезжал вместе с ним, а человек, совершенно ей незнакомый.   Однако слуга сказал ей, что Толима жестоко изувечен в последней битве с немцами   и борется в Спыхове со смертью, а Юранд, прикованный тяжелой болезнью к одру,   просит дочь поскорее вернуться домой, так как зрение у него становится все хуже   и дня через два он может совсем ослепнуть. Посланец усердно просил позволения   увезти девушку, как только немного отдохнут кони; но вечер уже спустился, и   княгиня решительно воспротивилась: от такой скорой разлуки сердце разорвалось   бы пополам у нее, Дануси и Збышка.      

А Збышко   уже знал обо всем и лежал в горнице, сраженный вестью как громом; когда же   княгиня вошла и, ломая пальцы, крикнула с порога: «Ничего не поделаешь, ведь   это отец!» – он как эхо повторил: «Ничего не поделаешь», – и закрыл глаза,   как человек, который ждет приближения смерти.      

Но   смерть не пришла, а сердце рвалось в груди от горя, и мысли проносились в мозгу   черные, как тучи, гонимые вихрем, которые заслоняют солнечный блеск и гасят в   мире всякую радость. Как и княгиня, Збышко понимал, что, если Дануся уедет в   Спыхов, она будет потеряна для него. Здесь все сочувствовали ему, а там Юранд   не захочет, может, ни принять его, ни выслушать, особенно если он связан обетом   или есть у него иная тайная причина, столь же важная, как и церковный обет. Да   и где уж ему ехать в Спыхов, когда он так болен, что едва может пошевелиться в   постели? Несколько дней назад, когда он получил из рук князя золотые шпоры с   рыцарским поясом, он думал, что радость поможет ему одолеть болезнь, и всей   душой молился о том, чтобы поскорее подняться с одра и сразиться с крестоносцами,   а теперь опять потерял всякую надежду, чувствуя, что, когда при нем не будет   Дануси, у него пропадет желание жить и не станет сил бороться со смертью.   Придет завтрашний день и послезавтрашний, наступят наконец сочельник и   рождество, и по-прежнему будут болеть его кости, и по-прежнему будет он слаб,   но не увидеть ему больше сияния, которое озаряет горницу, когда входит Дануся,   и не радоваться больше очам его, глядя на нее. Как радостно и сладко было   спрашивать несколько раз на дню: «Мил ли я тебе?» – и глядеть потом, как   закрывает она стыдливо ручкой улыбающиеся глаза или, склонившись к нему,   говорит: «А кто еще может быть мил мне?» Останется теперь только болезнь, и   муки останутся, и тоска, а счастье уйдет – и не воротится.      

Слезы   блеснули в глазах Збышка и медленно покатились по щекам; он обратился к княгине   и сказал:      

– Милостивая   пани, думается мне, что никогда уж больше не увижу я Дануськи.      

А   княгиня, сама удрученная, промолвила:      

– Не   диво было бы, если б ты умер от жалости. Но бог милостив.      

Желая хоть   немного его утешить, она прибавила через минуту:      

– Коли   Юранд, не приведи бог, умрет раньше тебя, опекунами станем мы с князем и тотчас   отдадим за тебя Данусю.      

– Когда   он там умрет! – возразил Збышко.      

Но в   голове у него, видно, блеснула новая мысль, он приподнялся, сел на постели и   сказал изменившимся голосом:      

– Милостивая   пани…      

Но его   прервала Дануська, которая вбежала в горницу вся в слезах и крикнула еще с   порога:      

– Ты   уже все знаешь, Збышко! Ой, жаль мне батюшку, но и тебя мне жаль, бедняжечка!      

Когда   она подошла к нему, он обнял здоровой рукой свою возлюбленную и заговорил:      

– Как   же мне жить без тебя, родная? Не для того ехал я через боры и реки, не для того   обет давал служить тебе, чтобы теперь потерять тебя. Эх, не помогут мне ни   жалость, ни слезы, не поможет и сама смерть; пусть могила моя порастет травой,   а душа моя тебя не забудет ни в палатах у Иисуса Христа, ни в покоях у господа   бога… И скажу я тебе: ничего нельзя поделать, а придется что-то придумать,   иначе нам с тобой не жить! Ломит у меня кости, и терплю я страшную муку, так   хоть ты упади к ногам княгини и проси смилостивиться над нами.      

Дануся   тотчас упала к ногам княгини и, обхватив их руками, спрятала свое ясное личико   в складках ее тяжелого платья, а та обратила свои полные жалости и вместе с тем   удивленные глаза на Збышка.      

– Как   же я могу смилостивиться над вами? – спросила она. – Не пустить дочку   к родному отцу? Но так можно навлечь на себя гнев божий.      

Збышко,   который приподнялся было на постели, снова опустился на подушки и некоторое время   не отвечал, потому что у него перехватило дыхание. Потом он медленно начал   сдвигать на груди руки, пока наконец не сложил их как для молитвы.      

– Отдохни, –   сказала ему княгиня, – а потом скажешь мне, чего хочешь, а ты, Дануся,   встань с колен.      

– Отпусти   колени княгини, но не вставай и проси ее вместе со мною, – промолвил   Збышко.      

Затем он   заговорил слабым, прерывистым голосом:      

– Милостивая   пани… Отказал мне Юранд в Кракове… откажет он мне и теперь, но если бы ксендз   Вышонек обвенчал меня с Дануськой – что ж, пускай бы ехала она тогда в Спыхов,   все равно ведь ее у меня никто не отнимет…      

Это было   так неожиданно, что княгиня даже вскочила со скамьи, потом снова села и, точно   не понимая, о чем идет речь, произнесла:      

– Раны   господни!.. Ксендз Вышонек?..      

– Милостивая   пани!.. Милостивая пани! – просил Збышко.      

– Милостивая   пани! – повторяла за ним Дануська, снова обнимая колени княгини.      

– Как   же можно без родительского благословения…