1 2 3 4 5 6 7 8 
– Да, и я о нем сильно горевал. Ведь если я сейчас  что-нибудь знаю, если я могу прокормить себя, то этим я обязан только ему.  После его смерти я снова встретил добрых людей, которые приютили меня, и  работал у них. Но если бы я написал тебе, что работаю садовником в Париже, меня  бы стали разыскивать или требовать денег у этих добрых людей, а я не хотел ни  того, ни другого.    

– Да, я понимаю тебя.    

– Но я никогда не забывал свою любимую матушку. А когда  мне подчас было тяжело, я всегда мысленно призывал тебя на помощь. И, как  только смог, пришел навестить тебя. Правда, сделал я это не сразу, но ведь не  всегда поступаешь так, как хочешь. Да к тому же мне пришла в голову мысль  купить тебе корову, а для этого надо было сначала заработать деньги. Сколько  нам пришлось сыграть всевозможных песенок, и веселых, и грустных, сколько  километров пройти пешком, сколько потрудиться, претерпеть лишений, чтобы  осуществить задуманное! Но чем больше было трудностей, тем больше мы  радовались. Не правда ли, Маттиа?    

– Ах вы мои добрые, славные мальчуганы! Во время этого  разговора матушка Барберен месила тесто для блинов, Маттиа ломал хворост, а я  накрывал на стол. Затем я сбегал и принес кувшин свежей воды.    

Когда я вернулся, миска была полна прекрасным желтым тестом,  а матушка Барберен приготовляла сковородку. В печке ярко горел огонь, и Маттиа  подбрасывал в него ветку за веткой. Капи, сидя у очага, умильно смотрел на все  эти приготовления, а так как огонь по временам обжигал его, он с легким визгом  поднимал то одну, то другую лапу. Пламя было такое сильное, что свет проникал в  самые темные уголки, и я видел, как на занавесках кровати плясали тени, которые  в детстве часто пугали меня по ночам.    

Матушка Барберен поставила сковородку на огонь и, взяв  кончиком ножа кусок масла, бросила его на сковородку, где оно сейчас же  растаяло.    

– Ах, как вкусно пахнет! – закричал Маттиа. Масло  зашипело.    

– Оно поет, – воскликнул Маттиа. – Сейчас я  начну ему аккомпанировать!    

Маттиа считал, что все должно делаться под музыку. Он  схватил скрипку и под сурдинку стал подбирать аккорды в тон шипенью масла, что  очень рассмешило матушку Барберен. Но минута была слишком торжественной, чтобы  предаваться несвоевременному веселью. Матушка Барберен взяла большую ложку,  погрузила ее в миску, зачерпнула оттуда тесто и вылила его на сковородку.    

Я нагнулся вперед. Матушка Барберен встряхнула сковородку и  ловким движением руки подбросила блин, к великому ужасу Маттиа. Но его опасения  были напрасны. Блин снова лег на сковородку, но только другой стороной,  показывая нам свой подрумяненный бок. Я едва успел подставить тарелку, как блин  соскользнул на нее.    

Первый блин достался Маттиа. Обжигая себе пальцы, губы, язык  и горло, он быстро проглотил его.    

– До чего же вкусно! – сказал он с набитым ртом.  Теперь была моя очередь, и я, так же, как Маттиа, не думал о том, что могу обжечься.  Третий блин был готов, и Маттиа протянул за ним руку, но теперь яростно  закричал Капи, заявляя о своих правах. Находя это вполне справедливым, Маттиа  отдал ему блин, к великому негодованию матушки Барберен. Чтобы успокоить ее, я  объяснил, что Капи ученый пес, который вместе с нами зарабатывал деньги на  покупку коровы. Он наш товарищ и потому должен есть то же, что и мы. Сама же  матушка Барберен заявила, что не будет есть блины, пока мы не насытимся.    

Потребовалось довольно много времени, чтобы мы наконец  наелись. Однако такой момент наступил, и мы оба дружно заявили, что не съедим  больше ни одного блина, если матушка Барберен не съест хотя бы несколько штук.    

Нам очень захотелось самим печь блины. Положить масло и  налить тесто было нетрудно, но что нам никак не удавалось, это подбросить и  перевернуть блин на сковородке. Я уронил свой в золу, а Маттиа угодил горячим  блином прямо себе на руку.    

Когда миска опустела, Маттиа, отлично понявший, что матушка  Барберен не хотела говорить при нем о моих делах, изъявил желание посмотреть,  как чувствует себя корова, и, не слушая наших возражений, отправился во двор.    

Я ждал этой минуты с большим нетерпением и, как только  Маттиа вышел, обратился к матушке Барберен:    

– Теперь, я надеюсь, ты скажешь мне, зачем Барберен поехал  в Париж?    

– Конечно, дитя мое, и даже с большим удовольствием.    

С большим удовольствием? Я был поражен. Но прежде чем  продолжать, матушка Барберен посмотрела на дверь. Затем, успокоившись, подошла  ко мне и с улыбкой тихо сказала:    

– Реми, твоя семья разыскивает тебя.    

– Моя семья?    

– Да, твоя семья.    

– Кто меня ищет? Матушка Барберен, говори же, говори  скорее, прошу тебя! Нет, это невозможно – меня ищет Барберен!    

– Да, конечно, он ищет тебя, чтобы вернуть семье.    

– А не для того ли, чтобы снова забрать меня и снова  продать? Но ему это не удастся!    

– Реми, как можешь ты думать, что я согласилась бы  участвовать в таком деле!    

– Он тебя обманывает.    

– Выслушай меня спокойно и не выдумывай новых ужасов.    

– Я помню, как…    

– Расскажу тебе все, что сама слышала, и чему ты,  надеюсь, поверишь. В следующий понедельник этому будет ровно месяц. Какой-то  незнакомый мужчина вошел в дом, где в то время находился Барберен. Я работала в  нашей хлебопекарне. «Ваша фамилия Барберен?» – спросил незнакомец, говоривший с  иностранным акцентом. «Да, – ответил Жером, – я Барберен». –  «Это вы нашли на улице в Париже ребенка и воспитали его?» – «Да». –  «Скажите, пожалуйста, где теперь этот ребенок?» – «А вам что за дело?» –  спросил Жером.    

Если бы я даже сомневался в правдивости слов матушки Барберен,  то по любезному ответу Барберена мог убедиться, что дело происходило именно  так.    

– Ты ведь знаешь, – продолжала она, – что в  хлебопекарне слышно все, что здесь говорится. К тому же разговор шел о тебе, и  мне хотелось послушать. Я подошла ближе и нечаянно наступила на ветку. Ветка  хрустнула. «Мы не одни?» тревожно спросил пришедший. «Это моя жена», –  ответил Жером. «Здесь очень жарко, – сказал неизвестный. – Выйдем на  улицу и там поговорим». Они ушли. Спустя три или четыре часа Жером вернулся  домой один. Мне страшно хотелось знать, о чем говорил с Жеромом приехавший. Но  Жером ничего путем не мог рассказать. Он сказал только, что человек этот тебе  не отец, но что он разыскивает тебя по поручению твоей семьи.    

– Но где моя семья? Из кого она состоит? Есть ли у меня  отец и мать?    

– То же самое спросила и я у Жерома. Он ответил, что  ничего не знает. Потом прибавил, что поедет в Париж разыскивать старого  музыканта по адресу, который тот ему оставил: Париж, улица де-Лурсин, Гарафоли.  Я хорошо запомнила его слова, запомни и ты их.    

– Не беспокойся, я их знаю. А из Парижа Барберен ничего  не писал тебе?    

– Нет. Очевидно, он еще занят поисками. В это время  Маттиа проходил мимо двери; я крикнул ему:    

– Маттиа, мои родители разыскивают меня! У меня есть  семья!    

Но, странное дело, Маттиа совсем не разделял ни моей  радости, ни моего восторга. Тем не менее я рассказал ему все, что мне сообщила  матушка Барберен.    

 ГЛАВА X. СТАРАЯ И НОВАЯ  СЕМЬЯ    

     

Сколько раз во время моих скитаний я мечтал о том, как лягу  в свою детскую кроватку и как сладко буду в ней спать, свернувшись калачиком  укрывшись до подбородка! Сколько раз, ночуя под открытым небом, иззябший и  промокший до нитки, я с грустью вспоминал о своем теплом одеяле!    

Когда я лег, то сразу заснул, так как очень устал от  прошедшего дня и ночи, проведенной в тюрьме. Однако я очень быстро проснулся и  уже больше заснуть не мог. Я был слишком взволнован мыслями о моей семье.    

Моя семья разыскивает меня, но чтобы найти ее, я должен  встретиться с Барбереном. Одна эта мысль уже отравляла все мое счастье.    

Где он находится? Точного адреса матушка Барберен не знала.  Предполагалось, что он остановился у одного из хозяев, сдающих комнаты в  квартале Муфтар, фамилии которых ей были сообщены.    

Значит, я сам должен был отправиться в Париж на розыски  того, кто искал меня.    

Конечно, известие о том, что у меня есть семья, было для  меня неожиданной и большой радостью, но эта радость омрачалась следующими  обстоятельствами. Я надеялся отдохнуть и провести несколько дней с матушкой  Барберен, поиграть с Маттиа во все свои любимые игры, а приходилось чуть ли не  на следующий день снова пускаться в путь.    

После пребывания у матушки Барберен я собирался идти на  берег моря повидаться с Этьеннетой, а затем побывать у Лизы и сообщить ей  новости о братьях и сестре. Теперь же нужно было от всего отказаться и спешить  в Париж.    

Почти всю ночь я не спал, думал и колебался. То мне  казалось, что я обязан сперва выполнить свое обещание и навестить Этьеннету и  Лизу, то, наоборот, что я должен идти скорее в Париж и разыскать свою семью. Я  заснул, так ничего и не решив, и эта ночь, о которой я столько мечтал,  оказалась самой тяжелой и беспокойной из всех оставшихся в моей памяти.    

Утром, когда матушка Барберен, Маттиа и я собрались у очага,  мы устроили совет. Я рассказал о своих ночных сомнениях.    

– Надо сейчас же идти в Париж, – говорила матушка  Барберен. – Родители тебя ищут, не заставляй их ждать.    

– Значит, решено, идем в Париж. – согласился я. Но  Маттиа, казалось, не одобрял моего решения.    

– Ты считаешь, что нам не следует идти в Париж? –  спросил я его. – Объясни почему.    

Он отрицательно покачал головой.    

– Я считаю, – ответил он наконец, – что  нельзя забывать старых друзей ради новых. До сегодняшнего дня Лиза, Этьеннета.  Алексис и Бенжамен были твоими братьями и сестрами и любили тебя. Своей новой  семьи ты не знаешь – она ничего для тебя не сделала, кроме того, что когда-то  бросила тебя на улице, и ты сразу же ради нее покидаешь тех, кто был к тебе  добр.    

– Нехорошо говорить, что родители Реми его  бросили, – перебила Маттиа матушка Барберен. – Возможно, что у них  украли ребенка и они до сих пор оплакивают его, ищут и ждут.    

– Этого я не знаю. Но я знаю, что Пьер Акен подобрал  умирающего Реми, что во время болезни он ухаживал за ним, как за своим сыном, и  что Алексис, Бенжамен, Этьеннета и Лиза любили его, как брата. По-моему, они  имеют не меньше прав на его дружбу, чем те, кто по своей или чужой вине  потеряли его. Для семьи Акен Реми не был родным, и они не обязаны были о нем  заботиться.    

Маттиа произнес эти слова таким тоном, словно он на меня  сердился. Это меня очень огорчило.    

– Маттиа прав, я не могу идти в Париж, не повидав  Этьеннеты и Лизы, сказал я.    

– Но как же быть с твоими родителями? – продолжала  настаивать матушка Барберен.    

– Ладно, мы не пойдем к Этьеннете, – решил  я, – это будет слишком большим крюком. Кроме того, я могу послать ей  письмо. Но по пути в Париж мы зайдем в Дрези и повидаем Лизу. Задержка будет  небольшая. Лиза писать не умеет, и я главным образом ради нее предпринял это  путешествие. Я расскажу ей об Алексисе и попрошу Этьеннету написать мне в  Дрези, а потом прочту Лизе ее письмо.    

– Хорошо, – улыбаясь, согласился Маттиа.    

Было решено, что мы уйдем завтра. Я почти целый день провел  за письмом к Этьеннете, в котором объяснил ей, почему не могу прийти повидать  ее, как намеревался раньше.    

На следующий день мне уже пришлось распрощаться с матушкой  Барберен, но, конечно, эта разлука не была такой печальной, как тогда, когда я  уходил с Виталисом. Я горячо обнял матушку Барберен и обещал в скором времени  навестить ее вместе с моими родителями.    

И вот мы снова идем по большим дорогам с мешками за спиной.  Капи бежит впереди. Мы идем большими шагами, торопясь поскорее попасть в Париж.    

Маттиа, сначала послушно следовавший за мною, говорит мне,  что если мы будем так спешить, то быстро выбьемся из сил. Я замедляю шаги, но  вскоре опять ускоряю их.    

– Как ты торопишься! – огорченно говорит  Маттиа. – Верно, но мне кажется, что и ты должен был бы спешить. Разве моя  семья не будет также твоей семьей?    

Он отрицательно покачал головой.    

Я огорчился, заметив это движение, которое уже не раз  замечал у него, с тех пор как речь заходила о моей семье.    

– Разве мы с тобой не братья?    

– О, что касается нас, конечно, я в этом не сомневаюсь  Я твой брат и останусь им навсегда.    

– Ну так что же?    

– А почему ты думаешь, что я стану братом твоих  братьев, если они у тебя имеются, и сыном твоих родителей? Вероятнее всего, они  не захотят принять в свою семью такого маленького оборванца, как я, и мне  придется продолжать свой путь одному. Но я никогда не забуду тебя, как,  надеюсь, и ты не забудешь меня.    

– Мой дорогой Маттиа, как можешь ты так говорить!    

– Я говорю то, что думаю. Я не могу радоваться, так как  боюсь, что нам придется расстаться, а я надеялся всю жизнь прожить с тобой  вместе. Я мечтал, что мы не останемся навсегда бедными уличными музыкантами, а  начнем работать, учиться, будем настоящими артистами. Я прекрасно знаю, что ты  также этого хочешь, но ведь теперь ты не сможешь распоряжаться собой по своему  усмотрению.    

Тогда я понял наконец причину его грусти. Маттиа боялся  разлуки со мной. Он горячо любил меня, думал только о нашей дружбе и не хотел  со мной расставаться.    

Так как нам нужно было зарабатывать себе на пропитание, то  мы часто останавливались и играли в больших деревнях, встречавшихся по пути.  Кроме того, мы решили сделать Лизе подарок. В одном из городов мы купили  чудесную куклу с полным приданым. К счастью, кукла стоила много дешевле коровы.    

После Шатильона мы вышли на берег канала. Его лесистые  берега, спокойные воды и плывущие мимо баржи напомнили мне о том счастливом  времени, когда я вместе с госпожой Миллиган и Артуром плавал на «Лебеде».  Интересно, где теперь был «Лебедь» и его обитатели? Когда мы пересекали канал  или шли вдоль его берегов, я постоянно спрашивал встречных, не видели ли они  плавучий домик с верандой. Наверно, Артур выздоровел и госпожа Миллиган  вернулась с ним в Англию. Однако, завидев издали лошадей, тащивших баржу, я  всякий раз спрашивал себя, не «Лебедь» ли плывет нам навстречу.    

Наступила осень, и наши дневные переходы делались все короче  и короче. Мы старались по возможности до наступления темноты попасть в ту  деревню, где собирались ночевать. И хотя мы очень спешили, особенно под конец,  мы все же пришли в Дрези только поздно вечером.    

Муж тетушки Катерины был смотрителем шлюза и жил в доме,  выстроенном возле того шлюза, который он сторожил. Найти его поэтому оказалось  весьма просто. Дом их стоял на краю деревни, окруженный высокими деревьями.    

Сердце мое билось очень сильно, когда мы подходили к этому  дому. Через окно, на котором не было ни ставней, ни занавесок, я увидел Лизу,  сидевшую за столом рядом с теткой; а напротив, спиной к нам, сидел,  по-видимому, ее дядя.    

– Они ужинают, – объявил Маттиа, – мы пришли  вовремя!    

Но я остановил его и сделал знак Капи, чтобы тот не вздумал  лаять. Затем, сняв арфу с плеча, я приготовился играть.    

– Понимаю! – прошептал Маттиа. – Ты хочешь  исполнить серенаду.[15]    

– Нет, я буду только играть.    

И я заиграл первые такты неаполитанской песенки, но не  запел, так как боялся, что голос изменит мне.    

Играя, я смотрел на Лизу. Она подняла головку, и я увидел,  как заблестели ее глаза.    

Тогда я запел.    

Лиза быстро соскочила со стула и побежала к дверям. Я едва  успел передать арфу Маттиа, как она была уже в моих объятиях.    

Тетушка Катерина пригласила нас войти в дом и тотчас же  усадила нас с Маттиа за стол.    

– Пожалуйста, поставьте еще один прибор, –  попросил я. – Мы не одни, с нами маленькая подружка. – Я достал из  мешка куклу и усадил ее на стул рядом с Лизой.    

Никогда не забуду, с какой горячей благодарностью посмотрела  на меня Лиза.    

 ГЛАВА XI. БАРБЕРЕН    

     

Если бы я не торопился в Париж, я бы долго, очень долго  прогостил у Лизы. Нам столько нужно было сообщить друг другу, а объясняться на  том языке, на котором мы с ней говорили, было нелегко.    

Лизе хотелось рассказать мне о том, как она жила в Дрези,  как привязались к ней дядя и тетка, у которых своих детей не было, о своих  играх, прогулках и удовольствиях.    

Я, в свою очередь, расспросил ее о том, что пишет отец, и  рассказал ей все, что со мной произошло за время нашей разлуки. Мы проводили  время в бесконечных прогулках втроем – вернее, впятером, потому что Капи и  кукла принимали участие во всех наших развлечениях.    

По вечерам, если не было сыро, мы усаживались возле дома, а  если на дворе стоял туман, то возле очага, и я играл на арфе, чем доставлял  Лизе большое удовольствие. Маттиа играл на скрипке и корнете, но Лиза  предпочитала арфу, и я этим немало гордился. Перед тем как идти спать, Лиза  всегда просила меня спеть ей неаполитанскую песенку.    

Наконец пришлось расстаться с Лизой и снова пуститься в  путь. Не будь со мной Маттиа, я, довольствуясь самым необходимым, стремился бы  только поскорее прийти в Париж. Но Маттиа не соглашался со мной.    

– Будем зарабатывать столько, сколько сможем, –  говорил он, принуждая меня снова и снова браться за арфу. – Кто знает,  скоро ли мы найдем Барберена!    

– Если мы не найдем его в полдень, мы найдем его в два  часа. Улица Муфтар невелика.    

– А если он уже вернулся в Шаванон? Придется ему  писать, ждать ответа. А как мы проживем это время, если у нас не будет ни гроша  в кармане? Можно подумать, что ты совсем не знаешь Парижа. Неужели ты позабыл  каменоломню Жантильи? А я прекрасно помню, как чуть не умер в Париже от голода.    

Мы снова вышли на ту дорогу, по которой шесть месяцев тому  назад шли из Парижа в Шаванон. Мы решили зайти на ту ферму, где когда-то дали  свой первый концерт. Молодожены узнали нас и снова захотели потанцевать под  нашу музыку. После танцев нас накормили ужином и оставили ночевать.    

Оттуда на следующее утро мы отправились в Париж День нашего  возвращения мало походил на день ухода: погода стояла пасмурная, холодная. Ни  солнца, ни цветов, ни зелени по краям дороги. Наступала осень – и с нею пора  осенних туманов. Теперь нам на голову с высоких стен летели не лепестки  левкоев, а сухие, пожелтевшие листья.    

Однако печальная погода мало влияла на мое настроение,  радость переполняла меня. Мысль о том, что я скоро обниму мать, свою родную  мать, а отец назовет меня своим сыном, опьяняла меня.    

Зато Маттиа, по мере того как мы приближались к Парижу,  становился все грустнее и грустнее и часто в продолжение нескольких часов не  произносил ни слова. Он ничего не говорил мне о причине своей грусти, а я,  понимая, что он боялся предстоящей разлуки, не захотел повторять то, в чем  уверял его не раз, то есть что мои родители и не подумают нас разлучать.    

Только когда мы подошли к Парижу и остановились позавтракать  недалеко от заставы, Маттиа неожиданно сказал:    

– Знаешь ли ты, о ком я сейчас думаю?    

– О ком?    

– О Гарафоли. Что, если он вышел из тюрьмы? Я ведь не  знаю, на какой срок он осужден. Возможно, теперь он свободен и вернулся к себе  домой. Мы будем искать Барберена на улице Муфтар, то есть в том же квартале,  где живет Гарафоли. А вдруг мы с ним случайно встретимся? Он мой хозяин и дядя,  он, вероятно, захочет взять меня снова к себе, и тогда я не смогу от него  избавиться. Ты боишься попасть в лапы Барберена и можешь представить себе, как  я боюсь попасться Гарафоли.    

Увлеченный своими мечтами, я совсем забыл о Гарафоли. То,  что мне сказал Маттиа, было вполне реальной опасностью.    

– Как ты думаешь поступить? – спросил я  его. – Быть может, тебе не стоит идти в Париж?    

– Я думаю, что если я не пойду на улицу Муфтар, то вряд  ли нарвусь на Гарафоли.    

– Ладно, не ходи на улицу Муфтар. Я пойду туда один, а  часов в семь вечера мы с тобой где-нибудь встретимся.    

Мы решили встретиться поблизости от Собора Парижской  богоматери. Маттиа и Капи пошли по направлению к Ботаническому саду, а я на  улицу Муфтар. Впервые я остался один, без Маттиа и без Капи, в таком большом  городе. Мне было тяжело и жутко, но я не унывал. Ведь вскоре я должен был найти  Барберена, а с его помощью и свою семью!    

На бумажке у меня были записаны имена и адреса тех хозяев,  где мог остановиться Барберен. Я давно выучил их наизусть: Пажо, Барабо,  Шопине.    

Первым на моем пути оказался Пажо. Я довольно смело вошел в  маленькую столовую, помещавшуюся в первом этаже каких-то меблированных комнат[16] и дрожащим голосом  осведомился о Барберене.    

– Что за птица этот Барберен?    

– Барберен из Шаванона.    

И я описал Барберена таким, каким он сохранился в моей  памяти после его возвращения из Парижа: грубые черты лица, суровый вид, голова,  наклоненная к правому плечу.    

– Не знаю. Такого у нас нет.    

Поблагодарив, я отправился к Барабо. Последний не только  сдавал комнаты, но и торговал фруктами.    

Я повторил свой вопрос. Сначала меня не слушали, так как муж  и жена были очень заняты. Она резала шпинат, а он ссорился с покупательницей.    

– Барберен?.. Да, такой жил у нас года четыре назад.    

– Пять лет назад, – поправила его женщина, –  и остался нам должен за целую неделю. Где он, этот негодяй?    

Я вышел крайне разочарованный и даже огорченный. Оставался  один Шопине. Что я буду делать, если и этот ничего не знает? Где мне искать  Барберена?    

Шопине был владельцем столовой. Когда я вошел в помещение,  он одновременно и стряпал и раздавал еду. Несколько посетителей сидели за  столом.    

Я обратился с вопросом к самому Шопине, который в это время  с ложкой в руке разливал суп.    

– Барберен здесь больше не проживает, – ответил он  мне.    

– Где же он? – с волнением спросил я.    

– Откуда я знаю! Адреса он не оставил.    

У меня, наверное, был такой огорченный и растерянный вид,  что один из мужчин, сидевший за столом возле печки, обратился ко мне:    

– А зачем тебе нужен этот Барберен? Откровенно ответить  на его вопрос я не хотел.    

– Я пришел с его родины и принес ему вести от жены. Она  мне сообщила, что я найду его здесь.    

– Если вы знаете, где находится Барберен, –  обратился хозяин к тому, кто со мной разговаривал, – скажите мальчику.  Ведь он не сделает ему ничего плохого. Не правда ли, малый?    

– Конечно, нет.    

Надежда снова вернулась ко мне.    

– Барберен живет сейчас в гостинице Канталь, в проезде  Аустерлица. По крайней мере, три недели назад он находился там.    

Я поблагодарил и вышел. Но прежде чем пойти по указанному  адресу, я решил разузнать о Гарафоли. Мне как раз надо было пройти мимо улицы  де-Лурсин, и только несколько шагов отделяло меня от того дома, где я был  когда-то с Виталисом. Как и в тот памятный для меня день, какой-то старик  развешивал на грязной стене жалкие лохмотья. Можно было подумать, что он не  переставал заниматься этим делом с тех самых пор.    

– Гарафоли вернулся? – спросил я его. Старик  посмотрел на меня и вместо ответа закашлялся. Я решил, что мне нужно дать ему  понять, что я знаю, где находится Гарафоли, иначе от него ничего не добьешься.    

– Он все еще там? – продолжал я с независимым  видом. – Ему, верно, не весело.    

– Возможно, но время идет.    

– Для него, наверное, не так быстро, как для нас.  Старик засмеялся при этой шутке, и это вызвало у него новый приступ кашля.    

– Не знаете ли вы, когда должен вернуться  Гарафоли? – спросил я, когда он перестал кашлять.    

– Через три месяца.    

Гарафоли пробудет в тюрьме еще три месяца! Маттиа мог ничего  не бояться; за эти три месяца мои родители найдут, конечно, способ оградить его  от посягательств его ужасного дядюшки.    

Не задерживаясь больше, я зашагал к проезду Аустерлица.  Радостное чувство охватило меня, и я уже гораздо снисходительное относился к  Барберену. Он, наверное, не был таким злым, как казался; без него я бы замерз  на улице или умер с голоду. Правда, он меня отнял у матушки Барберен и продал  Виталису, но он не жил со мной, не знал меня и потому не был ко мне привязан.  Несомненно, нужда заставила его так поступить, а нужда, как известно, плохой  советчик. В настоящее время Барберен искал меня, был занят моими делами. Если я  разыщу своих родителей, то из чувства справедливости обязан быть ему  благодарным.    

Расстояние от улицы де-Лурсин до проезда Аустерлица  невелико, и я скоро разыскал гостиницу Канталь Гостиницей она оказалась только  по названию – на самом деле это были жалкие меблированные комнаты. Их содержала  глухая старуха с трясущейся головой.    

Когда я обратился к ней, она приложила руку к уху и  попросила меня повторить.    

– Я плохо слышу, – шепотом сказала она.    

– Я хочу видеть Барберена, Барберена из деревни  Шаванон. Он живет у вас?    

Услышав эти слова, она так громко всплеснула руками, что  спавшая на ее коленях кошка испуганно соскочила на землю.    

– Ах, ах! – простонала она, глядя на меня, и  голова ее затряслась еще сильнее. – Вы тот самый мальчик?    

– Какой мальчик?    

– Которого он искал?    

От этих слов у меня сжалось сердце.    

– Что с Барбереном?! – испуганно воскликнул я.    

– Покойным, покойным Барбереном, следует говорить.    

Чтобы не упасть, я оперся на арфу.    

– Разве он умер, – закричал я как можно громче, но  от волнения мой голос звучал глухо.    

– Скончался. Восемь дней назад скончался в больнице. Я  оцепенел. Барберен умер! А как же моя семья? Где и как я найду ее теперь?    

– Значит, вы тот самый мальчик, – продолжала  старуха, – которого он разыскивал?    

Я уцепился за эти слова. – Стало быть, вы  знаете?. – спросил я.    

– Знаю только то, о чем рассказывал бедняга. Что он  приехал в Париж, желая найти и вернуть родителям того ребенка, которого он  когда-то подобрал на улице.    

– Где же моя семья, где моя семья? – спросил я  задыхаясь.    

– Ах, так вы и есть тот самый мальчик? – повторяла  старуха.    

И, продолжая трясти головой, она стала меня пристально  рассматривать, но я оторвал ее от этого интересного занятия:    

– Очень прошу вас, расскажите мне все.    

– Но я ничего не знаю, кроме того, о чем уже сказала  вам, мой мальчик, простите, молодой человек.    

– Расскажите все, что говорил вам Барберен о моей  семье. Вы видите, как я волнуюсь.    

В этот момент какая-то женщина, по-видимому, служанка, вошла  в комнату. Хозяйка гостиницы Канталь обратилась к ней:    

– Вот так история! Это тот самый мальчик, которого  разыскивал Барберен. Он явился, а Барберена уже нет в живых. Вот так история!    

– Говорил ли вам когда-нибудь Барберен о моей семье?  Где она живет и как ее фамилия? – перебил я ее.    

– Нет, об этом он никогда ничего не говорил. Когда  Барберен умер, мы осмотрели все его вещи Не из любопытства, конечно, а для  того, чтобы сообщить его жене. Но мы ничего не нашли. В больнице тоже в его  одежде не оказалось никаких бумаг.    

– Увы, я отлично понял все, что мне сообщила старуха!  Барберен умер и унес с собой тайну моего рождения. Почти находясь у цели, я  ничего не достиг. Мои мечты и надежды рухнули!    

Долгое время я не находил слов. Эти женщины рассказали мне  все, что знали. Но они ровно ничего не знали, хотя и пытались выведать у  Барберена его секрет. Я поблагодарил их и направился к двери.    

– Куда же вы идете? – спросила меня старуха.    

– Я должен встретиться с моим другом. – Ах, у вас  есть друг?    

– Да. – Он живет в Париже?    

– Мы прибыли в Париж сегодня утром. – Ну, гак если  вам нужно жилье, вы можете устроиться у меня. Здесь вам будет очень хорошо Смею  вас уверить, вы будете жить в приличном доме. К тому же ваши родные, не получая  известий от Барберена, несомненно обратятся сюда, и вы сами сможете их здесь  встретить Как найдут вас родные, если вас здесь не будет? Я говорю все это  исключительно в ваших интересах. А сколько лет вашему другу?    

– Он немного моложе меня.    

– Подумать только, такие молодые люди – и одни на  улицах Парижа! Можно повстречаться бог знает с кем, ведь есть гостиницы, где  живет всякий сброд. То ли дело у меня – тут так спокойно, да и район хороший.    

Я вовсе не был согласен с тем, что это спокойный и тихий  район: гостиница Канталь находилась в одном из самых грязных и жалких домов,  когда-либо мною виденных. А между тем за свою бродячую жизнь я повидал немало  трущоб. Но над предложением старухи следовало подумать.    

– Сколько будет стоить комната для меня и моего  друга? – спросил я.    

– Десять су в день не дорого?    

– Хорошо, мы придем к вам сегодня вечером.    

– Возвращайтесь пораньше. В Париже ночью небезопасно.    

Так как было еще рано идти к месту нашей встречи, я решил  побродить по набережным и посмотреть на Сену. Но вот начало смеркаться,  зажглись газовые фонари. Тогда я направился к Собору Парижской богоматери,  башни которого черными силуэтами выделялись на алеющем от заката небе. Увидев  скамейку, я с удовольствием сел: у меня так ныли ноги, будто я долго шел. Тут я  снова погрузился в свои печальные размышления. Давно не чувствовал я себя таким  расстроенным и усталым. В огромном, ярко освещенном и оживленном Париже я был  более одинок, чем среди полей и лесов. Проходившие мимо люди иногда  оборачивались, чтобы посмотреть на меня. Но меня не трогало ни их любопытство,  ни их сочувствие – я ждал и надеялся на сочувствие близких, которых, увы, не  нашел. Только бой башенных часов интересовал меня. Я считал их удары и  соображал, сколько времени оставалось до того момента, когда я встречу Маттиа,  найду поддержку и утешение в его дружбе, увижу его ласковые, веселые глаза.    

Незадолго до семи часов я услышал радостный лай и тотчас же  увидел приближающийся ко мне белый предмет. Прежде чем я сообразил, в чем дело,  Капи вскочил ко мне на колени и стал лизать мои руки. Я прижал его к себе и  поцеловал в нос.    

Тут же появился Маттиа.    

– Ну как? – издали закричал он мне.    

– Барберен умер…    

Он пустился бежать, желая скорее очутиться возле меня.    

В нескольких словах я рассказал ему все, что узнал.    

Он искренне огорчился, и от его сочувствия мне стало легче.  Я понял, что хотя Маттиа и боялся того, что моя семья может нас разлучить, он  все же горячо желал, чтобы я ее нашел.    

Он старался утешить меня сердечными и ласковыми словами и  всячески убеждал, что не следует отчаиваться.    

– Твои родители встревожатся, не получая от Барберена  никаких известий. Они захотят узнать, в чем дело, и обратятся, конечно, в  гостиницу Канталь. Пойдем в гостиницу, через несколько дней все уладится. То же  самое говорила мне и старуха с трясущейся головой, но в устах Маттиа эти слова  звучали для меня убедительнее.    

Безусловно не стоило так огорчаться, надо было только  терпеливо ждать. Немного успокоившись, я рассказал Маттиа о Гарафоли.    

– Еще три месяца! – воскликнул он и от радости  принялся петь и скакать посреди улицы.    

Мы дошли до проезда Аустерлица по набережным. Теперь, когда  волнение мое улеглось, я спокойно мог любоваться Сеной, освещенной полной  луной, которая разбрасывала серебряные блестки по ее воде, сияющей, как одно  огромное подвижное зеркало.    

Возможно, что гостиница Канталь и была «приличной», но красивой  и удобной ее никак нельзя было назвать. Нас поместили в маленьком номере под  крышей, который освещался тусклым огарком свечи. Номер был так тесен, что  одному из нас приходилось садиться на кровать, чтобы другой мог пройти. Но не  все еще потеряно, решил я, и с этой мыслью уснул.    

 ГЛАВА XII. ПОИСКИ    

     

На следующий день я с утра принялся писать письмо матушке  Барберен. Мне надо было сообщить ей все, что я узнал, и это оказалось нелегкой  задачей. Нельзя было просто написать, что ее муж умер, – она была искренне  привязана к своему старику. Много лет прожили они вместе, и матушка Барберен  очень огорчилась бы, если б не увидела во мне сочувствия ее горю. Разумеется, я  сообщил ей о постигшем меня разочаровании и о новых надеждах. Я просил ее  тотчас же уведомить меня, в случае если моя семья напишет ей, и сообщить мне  адрес в Париж, в гостиницу Канталь.    

Затем я решил немедленно навестить Пьера Акена, чтобы  передать ему нежные приветы и поцелуи от Лизы и Алексиса и рассказать об их  житье-бытье.    

Маттиа было очень интересно посмотреть тюрьму, и потому он  отправился туда вместе со мной. А мне хотелось познакомить его с тем, кто более  двух лет заменял мне отца.    

Теперь я знал, как получают разрешение на свидание с  заключенными, и поэтому нам не пришлось долго ждать у дверей тюрьмы, как тогда,  когда я пришел сюда впервые. Нас пустили в приемную, куда вскоре вышел Акен. Он  уже с порога протянул мне руки.    

– Милый мой мальчик, хороший ты мой Реми! –  говорил он, целуя меня.    

Я подробно рассказал о том, как живут Лиза и Алексис. Но  когда я стал объяснять ему, почему мне не удалось повидать Этьеннету, он  перебил меня:    

– А как твои родители?    

– Разве вы знаете?    

Тогда он сообщил мне, что у него недели две назад побывал  Барберен.    

– Барберен умер, – сказал я.    

– Вот так несчастье!    

Акен рассказал, что Барберен приходил к нему в тюрьму, желая  узнать, где я нахожусь.    

Когда Барберен приехал в Париж, он первым делом отправился к  Гарафоли и, разумеется, не нашел его. Тогда он поехал в провинцию, в ту тюрьму,  где сидел Гарафоли, и тот рассказал ему, как после смерти Виталиса я был взят в  семью садовника. Барберен вернулся в Париж и разыскал Акена в тюрьме. От Акена  он узнал, что я путешествую по Франции, и если нельзя точно знать, где я  нахожусь в данный момент, то можно с уверенностью сказать, что рано или поздно  я побываю у кого-либо из его детей. Барберен написал мне в Дрези в Варс, в  Эснанд и в Сен-Кантен. Я не получил в Дрези его письма, вероятно, потому, что  ушел оттуда раньше, чем оно прибыло.    

– А что говорил вам Барберен о моей семье?    

– Ничего, вернее очень мало. Твои родители будто бы  узнали от полицейского комиссара, что подкинутый ребенок был отдан каменщику из  Шаванона по фамилии Барберен. Тогда они обратились к нему. Но так как тебя там  не оказалось, они попросили его помочь им разыскать тебя.    

– Он не сказал вам их фамилии или где они живут?    

– Я спрашивал его об этом, но Барберен мне ответил, что  он после все скажет. Я не стал настаивать, прекрасно понимая, что он скрывал  фамилию твоих родителей из боязни потерять часть вознаграждения, которое он  надеялся получить от них. Так как я тоже некоторое время был тебе за отца, то  Барберен вообразил, что я намерен получить за это плату. Я послал его к черту и  с тех пор больше не видел. Я и не предполагал, что он умер. Итак, ты знаешь,  что у тебя есть родители, но из-за этого старого скряги ты не знаешь, кто они и  где они.    

Я объяснил ему, на что я теперь надеюсь, и он вполне  согласился с моими предположениями.    

Твои родители нашли Барберена, а Барберен сумел разыскать  сперва Гарафоли, затем меня. Они, без сомнения, обратятся в гостиницу Канталь,  а потому живи пока там.    

Эти слова были мне очень приятны и вернули мне веселое  настроение. Остальное время прошло в разговоре о Лизе, об Алексисе и о  катастрофе в руднике.    

– Какая ужасная работа! – воскликнул Акен, когда я  окончил свой рассказ. Бедный Алексис… Ах, было бы гораздо лучше, если б он  остался садовником!    

– Это время вернется. – заметил я.    

– В ожидании этого чудесного момента, – сказал мне  Маттиа, когда мы очутились на улице, – нам не следует терять напрасно  время, а надо зарабатывать деньги.    

– Если бы мы меньше занимались заработком по пути из  Шаванона в Дрези и из Дрези в Париж, мы бы пришли в Париж раньше и застали бы  Барберена в живых.    

– Верно, я сам огорчен тем, что мы задержались, –  следовательно, можешь меня не упрекать. – Я нисколько не упрекаю тебя,  Маттиа! Если б не ты, я не смог бы подарить куклу Лизе и мы бы оказались сейчас  в Париже без копейки денег.    

– Хорошо, раз я тогда был прав, положись и теперь на  меня. К тому же нам ничего лучшего и не остается, как начать работать. В Париже  я чувствую себя как дома и знаю тут много хороших местечек.    

Он действительно хорошо знал все кафе, площади, дворы,  закоулки, и к вечеру наша выручка достигла четырнадцати франков.    

Так прошло три дня. На мои вопросы хозяйка гостиницы  ежедневно отвечала одно и то же: «Барберена никто не спрашивал. Писем нет ни  вам, ни Барберену». Но наконец, на четвертый день, она подала мне письмо. Это  был ответ матушки Барберен – вернее, тот ответ, который был написан по ее просьбе,  так как она сама не умела ни писать, ни читать. В нем говорилась, что незадолго  до смерти мужа матушка Барберен получила от него письмо, которое она и  пересылает мне, так как в нем содержатся сведения о моей семье.    

– Скорее, скорее, – закричал Маттиа, – читай  письмо Барберена!    

С замиранием сердца я дрожащей рукой развернул письмо:    

     

«Дорогая жена!    

Я очень болен, лежу в больнице и вряд  ли встану. У меня мало сил, а то бы я написал, как это со мной случилось. Но  надо торопиться и сообщить о самом главном. Когда я умру, напиши в Лондон,  Линкольнс-Инн, Грин-сквер, Контора Грэсс и Гэлли. Этим людям поручено разыскать  Реми. О том, что сталось с Реми, ты можешь узнать от старого садовника по  фамилии Акен, который находится сейчас в Париже, в тюрьме Клиши. Но не предпринимай  ничего до моей смерти. Целую тебя в последний раз.    

Барберен.»     

     

Я еще не успел кончить письмо, как Маттиа вскочил и  закричал:    

– Едем! В Лондон!    

Я был настолько поражен известием, полученным в письме, что  смотрел на Маттиа, не понимая, о чем он говорит.    

– Если Барберен пишет, что найти тебя поручено  английской конторе, продолжал он, – значит, родители твои англичане. Будь  они французами, они не поручили бы английским юристам разыскивать во Франции  своего пропавшего ребенка. А раз ты англичанин, тебе необходимо ехать в Англию.  Это самый верный способ поскорее найти твоих родителей.    

– Может быть, лучше написать этим юристам?    

– Зачем? Легче договориться лично, чем письменно. У нас  есть сорок три франка, это больше чем достаточно для путешествия в Англию. В  Булони мы сядем на пароход, который доставит нас в Лондон.    

– Разве ты бывал в Лондоне?    

– Ты прекрасно знаешь, что нет. Но у нас в цирке Гассо  работали два клоуна – англичане. – Они рассказывали мне о Лондоне и  выучили меня некоторым английским словам, для того чтобы матушка Гассо, которая  любила совать свой нос в наши дела, не могла нас понять. Я буду твоим  проводником в Лондоне.    

– Я тоже немного учился английскому языку с Виталисом.    

– Да, но за три года ты, верно, все перезабыл, а я его  еще помню, вот увидишь. Потом, я хочу ехать с тобой в Лондон еще по одной  причине.    

– Какой?    

– Если твои родители приедут сюда, в Париж, они могут  не взять меня с собой, ну, а если я уже буду в Англии, им неудобно будет  отсылать меня обратно.    

Этот довод показался мне достаточно веским, и я тотчас же  согласился ехать с Маттиа в Лондон.    

Через две минуты наши мешки уже были увязаны, и мы  спустились вниз, готовые к отъезду.    

Когда хозяйка гостиницы увидела нас, она начала причитать:    

– Разве молодой человек не будет ждать здесь своих  родителей? Это ведь куда разумнее. И, кроме того, родители сами увидели бы  тогда, как тут заботились об их сыне.    

Но ее красноречие не могло меня остановить. Заплатив за  ночлег, я торопился выйти на улицу, где меня ждали Маттиа и Капи.    

– А ваш адрес? – спросила старуха.    

Я записал адрес конторы «Грэсс и Гэлли» в ее книгу.    

– В Лондон! – закричала она. – Такие дети  едут в Лондон! Пускаются в дальнее путешествие по морю!    

На переход от Парижа до Булони нам потребовалось восемь  дней; мы неподолгу останавливались во всех больших городах, встречавшихся на  пути, для того чтобы дать несколько представлений и пополнить наш капитал. По  дороге Маттиа обучал меня английским словам, так как я был сильно озабочен,  знают ли мои родители французский или итальянский язык? Как я буду с ними  объясняться, если они говорят только по-английски? Что я скажу своим братьям и  сестрам, если они у меня окажутся? Не останусь ли я навсегда чужим для них,  если не смогу с ними разговаривать?    

Когда мы пришли в Булонь, у нас в кармане было целых  тридцать два франка значительно больше, чем требовалось на наш переезд.    

Пароход в Лондон отправлялся на следующий день, в четыре  часа утра. В половине четвертого мы уже были на борту и постарались устроиться  как можно лучше за грудой ящиков, которые могли нас несколько защитить от  холодного и сырого северного ветра.    

При свете отдельных тускло горевших фонарей мы видели, как  грузится пароход. Скрипели блоки, трещали ящики, опускаемые в трюм, и матросы  хриплыми голосами перебрасывались короткими фразами. Весь этот шум покрывался  свистом пара, белыми хлопьями вылетавшего из трубы. Наконец прозвучал колокол,  канаты были отвязаны, и мы тронулись в путь… в путь на мою родину!    

Я часто рассказывал Маттиа, что нет ничего приятнее поездки  на лодке. Тихо скользишь по воде, даже не ощущая ее движения. Поистине чудесно,  как мечта.    

Говоря так, я вспоминал о «Лебеде» и о нашем путешествии по  Южному каналу. Но море было совсем не похоже на канал. Едва мы вышли в открытое  море, началась качка; пароход глубоко нырял и снова взлетал на волнах, как на  огромных качелях. Во время этих толчков пар вылетал из трубы с пронзительным  свистом, затем вдруг все затихало и слышался только шум колес по воде то с  одного бока, то с другого, в зависимости от того, куда наклонялся пароход.    

Вдруг Маттиа, который уже давно помалкивал, резко вскочил.    

– Что с тобой? – спросил я его.    

– Мне нехорошо. Все вокруг так и пляшет.    

– У тебя морская болезнь.    

– Черт возьми, очевидно, да.    

Бедняжка Маттиа, как он страдал! Я обнимал его, поддерживал  его голову ничего не помогало. Он громко стонал. Время от времени он быстро  поднимался и, шатаясь, шел к борту парохода, затем снова возвращался, чтобы  прикорнуть возле меня. При этом он полусмеясь, полусердито грозил мне кулаком и  говорил:    

– Ох, уж эти англичане, ничего-то они не чувствуют!    

– И очень хорошо, что не чувствуют. Когда наступило  бледное, туманное, пасмурное утро, мы увидели высокие белые скалы и то там, то  сям неподвижно стоявшие суда без парусов. Мало-помалу качка уменьшилась.  Пароход плыл теперь почти так же спокойно, как по каналу. С обеих сторон  виднелись, или, вернее, угадывались в утреннем тумане поросшие лесом берега. Мы  вошли в Темзу.    

– Вот мы и в Англии! – объявил я Маттиа. Но он  совсем не обрадовался этой новости и, растянувшись на палубе, ответил:    

– Дай мне поспать.    

Я чувствовал себя превосходно во время переезда и потому не  хотел спать. Устроив поудобнее Маттиа, я влез на ящики и уселся там, посадив  Капи между ног.    

Капи хорошо перенес переезд. Вероятно, он был «старым  моряком»; с Виталисом ему приходилось много путешествовать.    

С того места, где я расположился, река и оба ее берега были  прекрасно видны. На воде находилась целая флотилия кораблей, стоящих на якорях.  Посреди этих кораблей бегали маленькие пароходики и буксиры, оставляя за собой  длинные ленты черного дыма. Многие из кораблей были готовы к отплытию, и на их  мачтах виднелись матросы, которые лазили вверх и вниз по веревочным лестницам,  казавшимся издали тоненькими, как паутина.    

По мере того как наш пароход поднимался вверх по реке,  зрелище становилось все красивее и занимательнее. Кроме пароходов и парусников,  появились большие трехмачтовые суда, огромные океанские пароходы, прибывшие из  дальних стран; черные угольщики, баржи, груженные соломой или сеном, похожие на  стога, уносимые течением; большие красные, белые и черные бочки, кружащиеся в  волнах. Интересно было также смотреть на берега, где виднелись нарядно  выкрашенные дома, зеленые луга, деревья, не тронутые ножом садовника; постоянно  встречались пристани, морские опознавательные знаки, позеленевшие, скользкие  камни.    

Я долго сидел так и смотрел по сторонам, любуясь окружающим.  Но вот по обоим берегам Темзы дома стали нагромождаться длинными красными  рядами. Потемнело, дым и туман так перемешались, что нельзя было разобрать, что  гуще: туман или дым. Деревья и луга сменились лесом мачт. Не выдержав больше, я  быстро соскочил вниз и подошел к Маттиа.    

Он проснулся и, не чувствуя больше приступов морской  болезни, был в таком хорошем настроении, что согласился лезть со мной на ящики.  Он, так же как я, от всего приходил в восторг. В некоторых местах через луга  протекали каналы, впадающие в реку, и они тоже были полны судами. К несчастью,  туман и дым все сгущались, и чем дальше мы продвигались, тем становилось  труднее видеть.    

Наконец пароход причалил к пристани. Мы приехали в Лондон и  сошли на берег в потоке людей, которые смотрели на нас, но не разговаривали с  нами.    

– Вот настал момент, когда твой английский язык может  нам пригодиться, обратился я к Маттиа.    

Маттиа, нимало не смущаясь, подошел к толстому человеку с  рыжей бородой и, сняв шляпу, вежливо спросил у него, как пройти на Грин-сквер.    

Мне показалось, что Маттиа слишком уж долго объяснялся с  этим человеком, который по нескольку раз заставлял повторять его одни и те же  слова. Но я не хотел показать, что сомневаюсь в познаниях моего друга. Наконец  Маттиа возвратился:    

– Это очень просто – надо идти вдоль Темзы по  набережной.    

Но в те времена в Лондоне набережных не было, дома стояли  почти у самой реки, и нам пришлось идти по улицам, которые тянулись параллельно  Темзе.    

Это были мрачные улицы, грязные, загроможденные экипажами,  ящиками, тюками товаров; мы с трудом пробирались среди беспрерывно возникающих  препятствий. Я привязал Капи на веревку, и он шел за мной по пятам. Был всего  час дня, но в магазинах уже горел свет. Должен признаться, что Лондон не  произвел на нас такого благоприятного впечатления, как Темза. Мы шли теперь не  по большой улице, полной шума и движения, а по маленьким, тихим уличкам,  которые переплетались между собой, и нам казалось, что мы топчемся на одном  месте, как в лабиринте.    

Мы уже думали, что заблудились, как вдруг очутились перед  небольшим кладбищем с черными надгробными камнями, словно выкрашенными сажей  или ваксой. Это и был Грин-сквер.    

Пока Маттиа говорил с какой-то проходившей мимо тенью, я  остановился, стараясь успокоить свое бьющееся сердце. Я с трудом дышал и весь  дрожал. Затем я пошел вслед за Маттиа. Вскоре мы остановились перед медной  дощечкой и прочли: «Грэсс и Гэлли».    

Маттиа хотел позвонить, но я удержал его руку.    

– Что с тобой? – спросил он. – Какой ты  бледный!    

– Подожди немного, я наберусь храбрости.    

Он позвонил, мы вошли.    

Я был настолько взволнован, что плохо различал окружающее.  Мы очутились в какой-то конторе, где несколько человек что-то писали, нагнувшись  над столами.    

К одному из них и обратился Маттиа, потому что, разумеется,  я поручил ему вести переговоры.    

Он несколько раз повторил: «семья, мальчик, Барберен». Я  понял, что он объясняет им, что я и есть тот самый мальчик, которого моя семья  поручила отыскать Барберену. Внимательно осмотрев меня и Маттиа, человек  поднялся, чтобы проводить нас в другую комнату.    

Мы вошли в кабинет, полный книг и бумаг. Перед письменным  столом сидел какой-то господин, а другой, в мантии и парике, держал в руках  множество синих мешков с документами[17] и  беседовал с ним.    

Человек, приведший нас, объяснил, кто мы такие, и оба  господина осмотрели нас с головы до ног.    

– Кто из вас ребенок, воспитанный Барбереном? –  спросил по-французски господин, сидевший за письменным столом.    

Услыхав, что он говорит по-французски, я почувствовал себя  увереннее и выступил вперед:    

– Это я.    

– А где Барберен?    

– Он умер.    

Они переглянулись, и тот, у кого на голове был надет парик,  вышел, унося с собой мешки.    

– Как же вы попали сюда? – спросил мужчина,  который первым обратился к нам.    

– Пешком до Булони, а из Булони в Лондон – на пароходе.  Мы только что прибыли.    

– Откуда вы узнали, что вам следует ехать сюда? Я  постарался как можно короче рассказать обо всем. Мне очень хотелось, в свою  очередь, задать ему вопрос, особенно сильно интересовавший меня, но я не успел  этого сделать.    

Пришлось рассказать, как я рос у матушки Барберен, как попал  к Виталису, как после смерти Виталиса был принят в семью Акен и как в конце  концов вернулся к прежней жизни бродячего музыканта.    

Пока я рассказывал, господин что-то записывал и поглядывал  на меня так, что мне становилось не по себе. У него было злое лицо и какая-то  фальшивая усмешка.    

– А это что за мальчик? – спросил он, указывая на  Маттиа кончиком пера, словно желая пронзить его.    

– Мой друг, товарищ и брат.    

– Очень хорошо. Какое-нибудь случайное знакомство,  встреча на большой дороге, не так ли?    

– Самый нежный, самый любящий брат.    

– О, нисколько не сомневаюсь! Момент показался мне  подходящим для того, чтобы задать тот вопрос, который не давал мне покоя:    

– Скажите, моя семья живет в Англии?    

– Да, она живет в Лондоне, по крайней мере, в настоящее  время.    

– Значит, я могу ее увидеть?    

– Очень скоро вы будете в семье. Вас туда отвезут. Он  позвонил.    

– Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос: есть у меня  отец? – Я с трудом произнес слово «отец».    

– Не только отец, но и мать, и братья, и сестры.    

– О, сударь…    

Дверь отворилась, и я прекратил свои излияния. Я только  взглянул на Маттиа глазами, полными слез. Господин обратился по-английски к  вошедшему старику, и я понял, что он велел ему проводить нас.    

Мы поднялись.    

– Ах да! – обратился ко мне господин. – Я  совсем забыл сказать, что ваша фамилия Дрискол; то есть такова фамилия вашего  отца.    

Несмотря на его несимпатичное лицо, я несомненно бросился бы  ему на шею, если бы успел это сделать, но он рукой указал нам на дверь. Мы  вышли.    

 ГЛАВА ХIII. СЕМЕЙСТВО  ДРИСКОЛ    

     

Старик, которому было поручено доставить меня родителям, был  маленький, сухонький человек с морщинистым лицом, одетый в засаленный черный  фрак и белый галстук. Когда мы вышли на улицу, он принялся неистово тереть  руки, трещать суставами пальцев и дрыгать ногами, словно хотел сбросить с себя  свои стоптанные сапоги. Подняв кверху нос, он несколько раз глубоко вздохнул,  как человек, долго сидевший взаперти.    

– Он находит, что здесь чудесно пахнет, – сказал  мне Маттиа по-итальянски.    

Старик посмотрел на нас и, ничего не говоря, издал губами  какой-то странный звук: «пст, пст…» По-видимому, это означало, что мы не должны  отставать от него, чтобы не потеряться.    

Вскоре мы очутились на большой улице, полной движения.  Старик остановил ехавший экипаж, кучер которого, вместо того чтобы сидеть на  козлах, находился где-то на запятках и правил лошадью поверх коляски. Позже я  узнал, что такой экипаж называется кэбом.    

Усадив нас, старик начал спорить с кучером через маленькое  окошечко, прорезанное в верхней части экипажа. Несколько раз он произнес  «Бэснал-Грин» очевидно, название квартала, в котором живут мои родители. Я  знал, что слово «green» по-английски означает «зеленый», и поэтому решил, что  этот квартал должен быть засажен красивыми деревьями. Конечно, он совсем не  походит на те мрачные и грязные улицы Лондона, по которым мы только что  проходили. Дом тоже, наверно, очень красивый и окружен большими деревьями.    

Спор между нашим провожатым и кучером продолжался довольно  долго. Маттиа и я, тесно прижавшись друг к другу, сидели в уголке, держа Капи у  ног. Слушая их спор, я удивлялся тому, что кучер, по-видимому, не знает, где  находится Бэснал-Грин. Разве так много красивых зеленых кварталов в Лондоне?  После того, что мы видели, я бы скорее поверил тому, что здесь куда больше  закопченных, грязных кварталов.    

Наконец мы поехали, сперва по широким улицам, затем по  узким, затем снова по широким. Стоял сильный туман, и мы почти ничего не могли  разглядеть, что делалось вокруг нас. Было холодно, и в то же время трудно было  дышать. Но это относилось только ко мне и Маттиа, потому что наш провожатый,  напротив, чувствовал себя превосходно. Он глубоко дышал открытым ртом и фыркал  так, словно торопился набрать побольше воздуха в свои легкие. По временам он  опять начинал трещать суставами и вытягивать ноги. Можно было подумать, что он  несколько лет не двигался и не дышал.    

Несмотря на лихорадочное волнение, охватившее меня при  мысли, что через несколько минут я обниму наконец отца, мать, братьев и сестер,  мне страшно хотелось видеть город, по которому мы ехали. Ведь это был мой  родной город.    

Но я почти ничего не мог рассмотреть, кроме красноватого  света газовых рожков, горевших в тумане, словно среди густого облака дыма. Даже  фонари встречных экипажей можно было различить с трудом, и по временам нам  приходилось внезапно останавливаться, чтобы не зацепить или не раздавить людей,  толпящихся на улицах.    

Комья грязи летели в наш экипаж и покрывали нас черными  брызгами; скверный запах наполнял улицы. Неужели вся Англия такова, как этот  грязный каменный город, называемый Лондоном?    

Мы ехали уже довольно долго, с тех пор как вышли из конторы  «Грэсс и Гэлли». Все, казалось, подтверждало, что мои родители живут за  городом. Мы с Маттиа держались за руки, и я при мысли о том, что скоро увижу  своих родителей, крепко сжимал его руку. Мне хотелось сказать ему, что больше,  чем когда-либо, считаю его своим другом.    

Однако, вместо того чтобы выехать за город, мы очутились на  еще более узких улицах и услышали свисток паровоза.    

Мне показалось, что мы кружим на одном месте; наш кучер  замедлял ход, как будто отыскивая дорогу. Вдруг он резко остановился и открыл  окошечко.    

Снова начался разговор – вернее, спор. Маттиа объяснил мне,  что кучер не желает ехать дальше, так как не знает дороги. Спор продолжался;  кучер и старик злобно перекликались через окошечко. Наконец старик отдал деньги  ворчавшему кучеру, вылез из кэба и снова произнес «пст, пст.»; мы поняли, что  он предлагает нам следовать за собой.    

Мы очутились среди тумана, на грязной улице. Перед нами была  ярко освещенная лавка, и свет газа, отраженный в зеркалах, позолоте и граненых  бутылках, проникал сквозь туман, освещая улицу.    

Это был бар, где торговали различными сортами водки.    

– Пст, пст… – повторил наш вожатый.    

И мы вместе с ним вошли в бар.    

Никогда до сих пор я не видел такого великолепия: повсюду  зеркала, позолота, серебряная стойка. Только люди, стоявшие перед этой стойкой  или опиравшиеся на стены и бочки, были одеты в жалкие лохмотья, а их голые  грязные ноги как будто вымазаны не успевшей высохнуть ваксой.    

Подойдя к серебряной стойке, наш провожатый велел подать  себе стакан белой, приятно пахнувшей жидкости. Выпив ее залпом с такой же  жадностью, с какой некоторое время назад глотал туман, он вступил в разговор с  человеком, подавшим ему стакан. Нетрудно было догадаться, что он просил указать  ему дорогу.    

Наконец мы снова пошли за своим провожатым. Теперь улица  была такой узкой, что, несмотря на туман, мы видели дома, стоящие по обеим  сторонам. От одного дома к другому через улицу протянуты были веревки, на  которых висели белье и какое-то тряпье.    

Куда мы шли? Я стал беспокоиться. Маттиа поглядывал на меня,  но ни о чем не спрашивал.    

С улицы мы вошли в переулок, прошли его, затем через  какой-то двор вышли в другой переулок. Дома здесь были беднее, чем в самой  бедной деревушке Франции. Многие были просто сколочены из досок, как сараи или  хлева, но, однако, это были жилые дома: на порогах стояли простоволосые женщины  и копошились дети.    

Там, где слабый свет позволял что-нибудь видеть, я различал  бледных, с белыми, как лен, волосами женщин и полуголых ребятишек, еле  прикрытых лохмотьями. В одном из переулков мы увидели свиней, рывшихся в  какой-то вонючей луже.    

Наш провожатый все шел и шел вперед. Несомненно, он  заблудился. Вдруг к нам подошел мужчина в длинном синем сюртуке и в шляпе с  лакированным ремешком. На его рукаве находилась черная с белым нашивка, а у  пояса висела палка. Это был полицейский.    

Снова начался долгий разговор, а затем мы двинулись в путь  под предводительством этого полицейского. Мы проходили по переулкам, дворам,  кривым улицам, мимо каких-то совершенно развалившихся домишек. Наконец мы  остановились на одном дворе, посередине которого находилась небольшая лужа.    

– Вот Двор Красного Льва, – сказал полицейский.    

Я был настолько взволнован, что не помню, как открылась  дверь, в которую он постучал. Но с того момента, как мы вошли в просторную  комнату, освещенную лампой и огнем горевшего очага, мои воспоминания становятся  яснее.    

Перед огнем, в соломенном кресле, сидел неподвижно, как  деревянная статуя, седобородый старик в черном колпаке. За столом сидели:  мужчина лет сорока, с умным, но мало приятным и злым лицом, одетый в серый  бархатный костюм, и женщина с распущенными белокурыми волосами, спускавшимися  на клетчатую шаль, завязанную крест-накрест. Взгляд ее выражал безразличие и  равнодушие, а движения были апатичны и вялы; тем не менее в молодости она,  по-видимому, была красива. В комнате находилось еще четверо детей, два мальчика  и две девочки. Все они были блондины, с такими же льняными волосами, как у  матери. Старшему из мальчиков было лет одиннадцать-двенадцать, младшей девочке  – не более двух лет, и она еще ползала.    

Я успел рассмотреть их всех раньше, чем наш провожатый из  конторы «Грэсс и Гэлли» кончил говорить.    

Что он говорил, я почти не слышал – вернее, не понял. Только  фамилия Дрискол, моя фамилия, как сказал мне господин в конторе, дошла до моего  сознания.    

Глаза всех присутствующих, даже неподвижного старика,  обратились к Маттиа и ко мне; только младшая девочка была занята Капи.    

– Кто из вас Реми? – спросил по-французски мужчина  в сером бархатном костюме. Я сделал шаг вперед:    

– Это я. – Ну, мой мальчик, обними своего отца  Думая раньше об этом моменте, я представлял себе, с каким чувством счастья  брошусь в объятия своего отца. Теперь я не находил в себе этого чувства. Однако  я подошел и поцеловал его.    

– Вот твой дедушка, твоя мать, твои братья и  сестры, – продолжал он.    

Прежде всего я подошел к матери и обнял ее. Она позволила  мне себя поцеловать, но сама не поцеловала меня, а только проронила какие-то  два-три слова, которых я не понял.    

– Пожми руку дедушке, но будь осторожен, он  парализован, – сказал мне отец.    

Я подал руку братьям и старшей сестре. Когда я хотел взять  на руки младшую, она оттолкнула меня, так как все ее внимание было обращено на  Капи.    

Переходя от одного к другому, я негодовал на самого себя.  Что это значит? Я не испытывал ни малейшей радости оттого, что находился в  своей семье. У меня есть отец, мать, братья и сестры, есть дедушка; наконец-то  мы вместе, а я совершенно равнодушен! Я ждал этой минуты с лихорадочным  нетерпением, я сходил с ума от радости при мысли, что буду теперь иметь семью,  родителей, которых смогу любить и которые будут любить меня. – и что же? Я  чувствовал себя смущенным, с любопытством разглядывал их и не находил в себе ни  капли нежности, не мог произнести ни одного ласкового слова! Неужели у меня  такое черствое сердце и я недостоин того, чтобы иметь семью?    

Но мне не дали времени предаваться своим чувствам.    

– А это кто же? – спросил отец, указывая на  Маттиа. Я объяснил ему, что нас с Маттиа связывает большая дружба и что мы друг  друга очень любим.    

– Ему, верно, захотелось повидать новые места! –  сказал мой отец.    

Я хотел возразить ему, но Маттиа перебил меня:    

– Вот именно, – заявил он.    

– А где Барберен? – продолжал мой отец. –  Почему он не приехал с вами?    

Я рассказал, что Барберен умер и что я был сильно огорчен,  когда, придя в Париж, ничего не мог узнать о своих родителях.    

– Ты не говоришь по-английски? – спросил отец.    

– Нет. Я знаю французский, а потом хозяин, у которого я  жил после Барберена, научил меня итальянскому.    

– Виталис.    

– Вы его знали?    

– Да. Барберен мне о нем говорил, когда я приезжал во  Францию Но ты, наверное, хочешь знать, почему мы не искали тебя целых  тринадцать лет и почему вдруг у нас появилась мысль обратиться к Барберену?    

– Конечно, это страшно интересно.    

– Садись поближе к огню, я тебе все расскажу. Я снял  свой мешок и сел на указанное мне место. Но когда я протянул мокрые ноги к  огню, дедушка, ни слова не говоря, плюнул в мою сторону; при этом у него был  вид старого рассерженного кота. Я сразу понял, что ему это не нравится, и убрал  ноги.    

– Не обращая на него внимания, – сказал  отец. – Старик не любит, когда садятся возле огня. Но если ты продрог,  грейся, с ним можно не церемониться.    

Я был изумлен, что так непочтительно отзывались о старике с  седыми волосами. Мне казалось, что если нужно с кем-нибудь считаться, то именно  с ним, и я решил сидеть поджав ноги.    

– Ты наш старший сын, – продолжал отец. –  Когда я женился на твоей матери, одна молодая девушка, мечтавшая, что я возьму  ее в жены, воспылала жгучей ненавистью к своей сопернице. Желая нам отомстить,  она украла тебя и отвезла в Париж, где и бросила на улице.    

Мы искали тебя повсюду, но, конечно, не в Париже, так как не  могли предположить, что тебя увезли во Францию. Мы считали, что ты погиб, и  никогда бы не нашли тебя, если бы три месяца назад эта женщина, опасно заболев,  не рассказала нам все перед смертью. Я немедленно поехал во Францию и обратился  к комиссару того квартала, где тебя подбросили. Там мне сообщили, что ты был  взят на воспитание каменщиком по имени Барберен Я тотчас же отправился в  Шаванон, но оказалось, что Барберен отдал тебя странствующему музыканту  Виталису и что ты вместе с ним бродишь по Франции. Так как я не мог оставаться  дольше во Франции и разыскивать Виталиса, то поручил это дело Барберену и дал  ему денег на поездку в Париж. Я попросил его, когда он найдет тебя, немедленно  сообщить об этом в контору «Грэсс и Гэлли». Я не мог дать Барберену своего  лондонского адреса потому, что наша семья живет здесь только зимой. Мы торговцы  и в теплое время года разъезжаем в повозках по Англии и Шотландии. Вот каким  образом, мой мальчик, через тринадцать лет ты вновь обрел свою семью. Я  понимаю, что ты немного испуган, ты нас не знаешь, не понимаешь языка, на  котором мы говорим, так же как и мы не понимаем тебя, но я надеюсь, что скоро  ты к нам привыкнешь.    

Пока я внимательно слушал рассказ моего отца, мать накрыла  стол, поставила тарелки, разрисованные голубыми цветами, и металлическое блюдо,  на котором лежал большой кусок жирной говядины с картофелем.    

– Вы, верно, здорово проголодались, мальчуганы? –  спросил отец, обращаясь ко мне и к Маттиа.    

Вместо ответа Маттиа сверкнул своими белыми зубами.    

– Итак, сядем за стол, – сказал отец.    

Раньше чем сесть, он пододвинул дедушкино кресло к столу.  Потом, повернувшись спиной к огню, нарезал мясо и роздал каждому из нас по  большому куску вместе с картофелем. Хотя я и не получил никакого воспитания, но  все же удивился тому, что мои братья и старшая сестра ели руками. Они окунали  пальцы в подливку и облизывали их, и ни отец, ни мать не обращали на это  никакого внимания. Что касается дедушки, то он был всецело занят едой, и  единственная рука, которой он владел, беспрерывно двигалась от тарелки к  тарелке ко рту. Если ему случалось уронить кусок из своих дрожащих пальцев, мои  братья смеялись над ним.    

Я думал, что по окончании ужина мы проведем вечер всей  семьей у очага. Но отец сказал, что ждет к себе друзей и что надо ложиться  спать. Взяв свечу, он провел меня и Маттиа в сарай, который примыкал к комнате,  где мы ужинали. Там стояли две большие повозки, в которых обычно разъезжают  странствующие торговцы. Он открыл дверцу одной из повозок, и мы увидели две  койки, расположенные одна над другой.    

– Вот ваши постели, – сказал отец. – Спите  спокойно!    

Так встретила меня моя семья – семья Дрискол.    

 ГЛАВА XIV. Я В УЖАСЕ ОТ  СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ    

     

Уходя, отец оставил свечу, но запер снаружи дверцу повозки.  Нам не оставалось ничего другого, как лечь спать, что мы и сделали, даже не  поболтав, по своему обыкновению, и не обменявшись впечатлениями дня.    

– Покойной ночи, Реми, – сказал Маттиа.    

– Покойной ночи, Маттиа.    

Маттиа, так же как и я, не имел желания разговаривать, чему  я был очень рад.    

Если я не хотел разговаривать, то спать я тоже не хотел. Я  потушил свечу, но не мог сомкнуть глаз, думая о событиях прошедшего дня и  ворочаясь с боку на бок на своей узкой койке.    

Я слышал, как ворочается Маттиа, занимавший верхнюю койку, и  понял, что он также не может уснуть. – Ты не спишь? – шепотом спросил  я его.    

– Не сплю.    

– Ты нездоров?    

– Нет, я чувствую себя хорошо. Только все подо мной  качается, как будто я все еще на море.    

Но это ли мешало Маттиа спать? Скорее всего, ему не давали  спать те же мысли, что и мне. Мы были с ним очень близки, он горячо любил меня  и, понятно, не мог оставаться равнодушным к моей судьбе. Сон не приходил, время  шло, но так как поблизости не было башенных часов, то я не мог определить,  который теперь час.    

Вдруг я услышал довольно сильный стук в ту дверь сарая,  которая выходила на улицу. Стучали несколько раз через определенные промежутки,  затем в нашу повозку проник свет. Меня это очень удивило, и я быстро огляделся  вокруг, а Капи, спавший возле моей койки, проснулся и зарычал. Я увидел, что  свет проникает через небольшое оконце, находящееся в той стенке повозки, где  были приделаны наши койки. Ложась спать, я его не заметил, потому что оно было  занавешено изнутри. Половина этого оконца была над постелью Маттиа, а другая  половина – над моей. Боясь, чтобы Капи не разбудил весь дом, я зажал его морду  рукой и посмотрел, что происходит снаружи.    

Я увидел, что отец вошел в сарай, затем быстро и бесшумно  отворил дверь на улицу. Потом так же тихо закрыл ее, пропустив внутрь двух  мужчин, нагруженных тяжелыми тюками.    

Приложив палец к губам, он другой рукой, в которой держал  потайной фонарик, указал на нашу повозку. Это, по-видимому, означало, что не  следует шуметь, чтобы не разбудить нас. Такое внимание тронуло меня, и я хотел  было крикнуть ему, что не сплю, но, боясь рассердить его, промолчал.    

Отец помог обоим мужчинам сбросить тюки на пол, потом  куда-то вышел и скоро вернулся назад вместе с матерью. За время его отсутствия  люди развязали тюки. В одном находились свертки различных материй, в другом  трикотажные изделия: белье, чулки, перчатки. Отец брал каждую вещь, осматривал  ее при свете фонаря и передавал матери, а та маленькими ножницами срезала  ярлычки и прятала их в карман.    

Все это показалось мне чрезвычайно странным, так же как и  время, выбранное для покупки товаров. Продолжая осмотр, отец шепотом  разговаривал с людьми, принесшими тюки. Не зная английского языка, я разобрал  только несколько раз сказанное слово «полиция».    

Когда содержимое тюков было тщательно просмотрено, мои  родители и оба пришедших ушли из сарая и вошли в дом, очевидно для того, чтобы  рассчитаться. В повозке снова наступила тишина.    

Я говорил себе, что нет ничего странного в том, что я только  что видел, но убедить себя в этом не мог. Почему люди, пришедшие к моим  родителям, не вошли во Двор Красного Льва? Почему о полиции говорили шепотом,  как будто боялись, чтобы их не услышали? Почему моя мать срезала ярлычки,  висевшие на вещах?    

Все эти вопросы не давали мне покоя, и, не находя на них  ответа, я напрасно старался отогнать их прочь.    

Через некоторое время свет снова проник в повозку, и я опять  стал смотреть в щель. Я говорил себе, что не должен подглядывать, и в то же  время подглядывал; считал, что мне лучше ничего не знать, и в то же время хотел  все знать. Теперь родители были одни. Пока мать быстро связывала принесенные  вещи в тюки, отец стал разгребать песок в одном из углов сарая. Под сухим  песком, покрывавшим пол, оказался люк. Он поднял крышку люка и начал спускать в  него тюки, в то время как мать светила ему фонарем. Спустив тюки, он поднялся  наверх, закрыл люк и снова засыпал его песком. Когда он закончил работу,  отверстие люка стало совершенно незаметным. Затем они разбросали по песку  валявшуюся на полу сарая солому и ушли.    

Когда они закрыли дверь и вошли в дом, мне показалось, что  Маттиа шевельнулся и опустил голову на подушку. Видел ли он то, что здесь  происходило? Я не осмелился спросить его. С ног до головы я был покрыт холодным  потом. В таком состоянии я провел всю ночь. Петух, пропевший поблизости,  возвестил мне, что начинается утро. Только тогда я заснул, но спал тяжелым,  беспокойным сном, полным страшных кошмаров, от которых я задыхался.    

Меня разбудил стук замка. Дверь нашей повозки открылась. Решив,  что это отец пришел нас будить, я закрыл глаза, чтобы не видеть его.    

– Твой брат выпускает нас, – сказал Маттиа. –  Он уже ушел.    

Мы поднялись. Маттиа не спросил меня, как обычно, хорошо ли  я спал, и я, в свою очередь, не задал ему ни одного вопроса. Когда он взглянул  на меня, я отвел глаза.    

Мы вошли в кухню. Ни отца, ни матери там не оказалось.  Дедушка по-прежнему сидел перед огнем в кресле, как будто бы он так и не  двигался с вечера. Старшая сестра, которую звали Энни, вытирала стол, а старший  из братьев, Ален, подметал комнату. Я подошел, чтобы поздороваться с ними, но  они продолжали свою работу и не ответили на мое приветствие. Тогда я подошел к  дедушке, но тот, не дав мне приблизиться, снова, как накануне, плюнул в мою  сторону, что меня сразу остановило.    

– Узнай, в котором часу я увижу сегодня  родителей, – попросил я Маттиа.    

Маттиа исполнил мою просьбу, и дедушка, услыхав английскую  речь, смягчился. Его лицо несколько оживилось, и он соблаговолил ответить.    

– Что он говорит? – спросил я.    

– Что твой отец ушел на весь день, а мать спит и что мы  можем пойти прогуляться.    

– Больше он ничего не сказал? – спросил я,  понимая, что перевод Маттиа был не совсем точен. Маттиа смутился:    

– Не знаю, хорошо ли я понял остальное.    

– Скажи то, что понял.    

– Он сказал, что если нам подвернется что-либо  подходящее, не следует этого упускать, и затем прибавил: «Запомни мой урок.  Надо жить за счет дураков».    

По-видимому, дедушка понял, что Маттиа передал мне его  слова, потому что он сделал здоровой рукой такой жест, как будто клал себе  что-то в карман, и подмигнул.    

– Пойдем, – обратился я к Маттиа.    

В продолжение двух-трех часов мы гуляли поблизости от Двора  Красного Льва, не рискуя уходить далеко из боязни заблудиться. При свете дня  Бэснал-Грин показался мне еще отвратительнее, чем накануне. На домах и людях  был отпечаток крайней нищеты.    

Мы с Маттиа молча осмотрели все, затем повернули обратно и  вошли в дом.    

Моя мать сидела в комнате, положив голову на стол. Решив,  что она нездорова, я подбежал к ней, чтобы ее поцеловать, так как разговаривать  с ней не мог. Я обнял ее. Она подняла голову и посмотрела на меня бессмысленным  взглядом. От нее сильно пахло можжевеловой водкой. Я невольно попятился. Она  снова уронила голову на стол.    

– Джин, – сказал дедушка.    

Он насмешливо посмотрел на меня и прибавил несколько слов,  которых я не понял. Я стоял как вкопанный, ничего не понимая. Через несколько  секунд я взглянул на Маттиа. Он тоже глядел на меня глазами, полными слез.    

Я сделал ему знак, и мы вышли.    

Довольно долго мы шли рядом, держась за руки, не говоря ни  слова, не зная, куда идем.    

– Куда ты направляешься? – тревожно спросил  Маттиа.    

Не знаю сам. Куда-нибудь, где мы можем поговорить. Мне  столько нужно тебе сказать, а здесь, где так много людей, я не могу.    

В это время мы вышли на более широкую улицу, и мне  показалось, что я вижу в конце ее какие-то деревья. Мы направились туда. Там  оказался огромный парк с большими зелеными лужайками и рощицами молодых  деревьев. Лучшее место для нашей беседы трудно было найти.    

– Ты знаешь, милый Маттиа, как я тебя люблю, –  обратился я к своему товарищу, как только мы уселись в укромном  местечке, – и знаешь также, что только из любви к тебе я просил тебя  сопровождать меня в Лондон, а потому уверен, что ты не усомнишься в моей  дружбе, о чем бы я тебя ни попросил.    

– Как ты глуп! – ответил он, пытаясь улыбнуться.    

– Ты не смеешься, чтобы я не заплакал, но что за беда –  с кем же я могу поплакать, как не с тобой?    

И, бросившись в его объятия, я залился слезами. Даже тогда,  когда я был совсем одинок, я не чувствовал себя таким несчастным. Наплакавшись  вдоволь, я постарался успокоиться. Я привел Маттиа в парк не для того, чтобы  жаловаться на свою судьбу. Я думал о нем, а не о себе.    

– Маттиа, – сказал я ему, – тебе надо  вернуться во Францию.    

– Расстаться с тобой? Никогда!    

– Я заранее знал, что ты так ответишь. Но нам  необходимо расстаться. Уезжай во Францию или Италию – все равно куда, но только  не оставайся в Англии.    

– А ты? Что же ты будешь делать?    

– Я? Я останусь в Лондоне, так как я должен жить со  своими родителями. Бери все деньги, какие у нас есть, и уезжай.    

– Не говори так, Реми. Если кому из нас нужно уезжать,  то именно тебе.    

– Почему мне?    

– Потому что…    

Он замолчал и отвернулся от моего вопрошающего взгляда.    

– Маттиа, ответь мне прямо и откровенно, не боясь  огорчить меня: ты не спал сегодня ночью, ты видел? Не поднимая глаз, он  произнес глухим голосом:    

– Я не спал.    

– Что ты видел? – Всё.    

– И что ты решил?    

– Что это были не купленные, а краденые товары. Твой  отец ругал пришедших за то, что они стучали в дверь сарая, а не в дверь дома.  На это они ответили, что за ними следил полицейский.    

– Ты сам видишь, что тебе необходимо уехать, –  продолжал я.    

– Если надо уезжать мне, то надо уезжать и тебе. Это  одинаково необходимо для нас обоих.    

– Слушай меня, пойми и не доставляй мне еще большего  горя. Если бы в Париже мы встретили Гарафоли и он взял бы тебя к себе, разве бы  ты захотел, чтобы я оставался с тобою? Ты несомненно сказал бы мне то же самое,  что я говорю тебе сейчас.    

Маттиа молчал.    

– Разве не так, скажи мне?    

– Может быть, ты боишься, что я тоже начну срезать  ярлычки с краденых товаров?    

– Замолчи, Маттиа! Милый мой Маттиа, замолчи! – И  я закрыл руками свое покрасневшее от стыда лицо.    

– Ну что ж! Если ты боишься за меня, – продолжал  Маттиа, – то я также боюсь за тебя и потому говорю: уедем вместе, вернемся  во Францию, к матушке Барберен, к Лизе и твоим друзьям.    

– Ты можешь уехать, а я нет. Это мои родители, и я  обязан остаться с ними.    

– Твои родители! Этот старый паралитик – твой дедушка?  Эта женщина, валяющаяся на столе, – твоя мать?    

– Маттиа, я запрещаю тебе так говорить! Ты ведь  говоришь о моей матери и о моем дедушке. Я должен уважать и любить их.    

– Да, если они действительно твои родители. Но если они  не твои родители и это вовсе не твой дедушка, разве ты и тогда обязан уважать и  любить их?    

– Но ведь ты слыхал рассказ отца?    

– Его рассказ ровно ничего не доказывает. Они потеряли  ребенка твоего возраста, стали его искать и нашли подходящего по годам. Вот и  все.    

– Ты забываешь, что их ребенок был подброшен в Париже  на той же самой улице и в тот же самый день, когда Барберен нашел меня.    

– А почему не могли в один и тот же день подбросить  двух детей на одной и той же улице? Разве не мог ошибиться полицейский  комиссар, посылая Дрискола в Шаванон? Ведь могло и так случиться!    

– Нет, это вздор!    

– Возможно, что я говорю и объясняю очень бестолково.  Другой на моем месте, наверно, объяснил бы все гораздо лучше и понятнее.    

– Нет, не в этом дело.    

– Наконец, обрати внимание на то, что ты ничуть не  похож ни на отца, ни на мать: у тебя темные волосы, а твои братья и сестры все  – обрати внимание, все до одного – блондины. И еще одна странность: откуда  такие бедные люди могли взять столько денег на поиски ребенка? Все это  заставляет меня думать, что ты не Дрискол. Я прекрасно знаю, что я глуп, мне  всегда это говорили, – что поделаешь, раз у меня такая голова! – но  ты не Дрискол и не должен оставаться у Дрисколов. Если же, несмотря ни на что,  ты решишь с ними жить, я останусь с тобой. Но нам следует сейчас же написать  матушке Барберен и просить ее точно описать те пеленки, в которых ты был  найден. Когда мы получим ответ, ты спросишь об этом своего отца, и тогда, может  быть, что-нибудь выяснится. До тех пор я никуда не уеду и останусь с тобой.  Если придется работать, будем работать вместе.    

 ГЛАВА XV. КАПИ  СТАНОВИТСЯ ВОРОМ    

     

Мы вернулись домой только с наступлением ночи. Весь день мы  провели в парке, купив себе на завтрак кусок хлеба.    

Отец был дома, а мать уже крепко держалась на ногах.    

Ни он, ни она не сделали никаких замечаний по поводу нашей  продолжительной отлучки.    

– После ужина отец сказал, что ему нужно поговорить с  нами обоими, и для этого пригласил нас к очагу, что вызвало недовольное  ворчание дедушки, свирепо охранявшего свое место у огня.    

– Расскажите мне, как вы зарабатывали деньги во Франции, –  попросил меня отец.    

Я ответил на заинтересовавший его вопрос.    

– Значит, вы никогда не боялись умереть с голоду?    

– Никогда. Нам не только хватало на нашу жизнь, но мы  смогли даже купить корову, – прибавил Маттиа и рассказал ему о покупке  коровы для матушки Барберен.    

– Вы, верно очень талантливы. Покажите-ка мне, что вы  умеете делать.    

Я взял арфу и сыграл одну пьесу, только, конечно, не свою  любимую неаполитанскую песенку.    

– Хорошо, хорошо, – сказал отец. – А что  умеет делать Маттиа?    

Маттиа также сыграл одну пьесу на скрипке и другую на  корнет-а-пистоне. Последняя вызвала шумные аплодисменты детей, которые слушал  и, окружив нас.    

– А Капи? – спросил отец. – Что умеет делать  Капи? Не думаю, чтобы вы ради собственного удовольствия таскали за собой  собаку. Он, вероятно, тоже может прокормить себя?    

Я очень гордился талантами Капи и с удовольствием заставил  его показать несколько фокусов. Он имел, как обычно, большой успех у детей.    

– Умная собака, настоящий клад, – заявил отец. Но  Капи, по-видимому, ничуть не возгордился от его похвалы.    

– Раз дело обстоит таким образом, – продолжал  отец, – то вот что я предлагаю… Но прежде всего Маттиа должен решить,  согласен ли он остаться в Англии и хочет ли он жить с нами.    

– Я хочу остаться с Реми. – ответил Маттиа. –  и последую за ним повсюду.    

Отец, конечно, не догадался, что Маттиа подразумевал под  этими словами, и остался доволен его ответом.    

– Тогда возвращаюсь к своему предложению. Мы небогаты,  и нам всем приходится работать. Летом мы разъезжаем по Англии, и дети предлагают  мои товары тем, кто ленив и сам не желает ходить за покупками. Зимой у нас  обычно почти нет работы. Пока мы живем в Лондоне, Реми и Маттиа могут играть на  улицах, и я не сомневаюсь, что они будут иметь хорошую выручку, особенно когда  наступят рождественские праздники. Но будет гораздо выгоднее, если Капи станет  давать свои представления с Аленом и Недом.    

– Капи привык выступать только со мной, – живо  возразил я, так как ни за что не хотел расставаться с ним.    

– Не беспокойся, он выучится работать с Аленом и Недом,  а разделившись таким образом, вы больше выручите.    

– Уверяю вас, что без меня он ничего не может, а паши  выручки с Маттиа уменьшатся. С Капи мы заработаем гораздо больше.    

– Замолчи, – перебил меня отец. – Мои слова –  закон для всех. Таково правило нашего дома. Ты должен с этим считаться, как и  все прочие.