1 2 3 4 5 6 7 8 
Прибежала  Мари, разбуженная приходом доктора.    

– Огюстен!..  Кузина! Что случилось?    

– Тс! –  хриплым голосом остановил ее Сен-Клер. – Она умирает.    

Няня  услышала его слова и кинулась будить слуг. Вскоре весь дом был на ногах – в  комнатах замелькал свет, послышались шаги, за стеклянной дверью веранды  виднелись заплаканные лица.    

Но  Сен-Клер ничего этого не замечал – перед ним было только лицо спящей дочери.    

– Неужели  она не проснется, не скажет хоть одно слово! – проговорил он наконец и,  нагнувшись над Евой, шепнул ей на ухо: – Ева, радость моя!    

Огромные  синие глаза открылись, по губам девочки скользнула улыбка. Она хотела поднять  голову с подушки, хотела заговорить…    

– Ты  узнаешь меня? Ева!    

– Папа,  милый! – чуть слышно сказала она и из последних сил обвила руками его шею.    

А потом  руки ее упали и по лицу пробежала смертная судорога. Она заметалась, ловя губами  воздух.    

– Боже  мой! – воскликнул Сен-Клер и, отвернувшись, не сознавая, что делает, стиснул  Тому руку: – Том, друг мой! Я не вынесу этого!    

По  черному лицу Тома катились слезы.    

– У  меня разрывается сердце! Боже, молю тебя, сократи ее страдания!    

– Они  кончились, слава создателю! Хозяин, посмотрите на нее!    

Девочка  лежала, глубоко дыша, словно от усталости. Остановившийся взгляд ее синих глаз  был устремлен ввысь. И в этом лице было такое величавое спокойствие, что  горестные рыдания стихли. Все молча, затаив дыхание, столпились около кровати.    

– Ева! –  прошептал Сен-Клер.    

Но она  уже ничего не слышала. Светлая улыбка озарила ее лицо, и Евы не стало.    

 ГЛАВА XXVII

  Прощание    

     

Картины  и статуи в комнате Евы были затянуты белыми простынями, шторы на окнах приспущены.  Сдержанные вздохи и приглушенные шаги не нарушали царившей там тишины.    

Кровать  тоже была накрыта белым, и на ней лежала маленькая Ева, уснувшая навеки.    

Ее одели  в скромное белое платье, которое она носила при жизни. Солнечные лучи, пробиваясь  сквозь розовые шторы, бросали теплые отсветы на мертвенно-холодные щеки,  оттененные пушистыми ресницами. Головка ее была повернута набок, словно она и  вправду спала.    

Сен-Клер  стоял, сложив руки на груди, и не сводил глаз с умершей дочери. Кто знает, о  чем он думал? Вокруг него раздавались негромкие голоса, к нему обращались с  вопросами, он отвечал на них. Но когда его попросили назначить день похорон и  выбрать место для могилы, он нетерпеливо сказал:    

– Мне  все равно.    

Комната,  как и прежде, была полна белых цветов – нежных, благоухающих. На столике,  покрытом белой скатертью, стояла любимая ваза Евы и в ней полураспустившийся  белый розан. Полог над кроватью и оконные шторы были собраны в густые складки,  Адольф и Роза положили на это немало труда и выполнили свое дело с тем большим  вкусом, который присущ неграм.    

И  сейчас, когда Сен-Клер стоял у постели дочери, погруженный в глубокое раздумье,  Роза снова вошла в комнату с корзиной белых цветов. Она почтительно  остановилась на пороге, но, убедившись, что хозяин не замечает ее, стала  убирать цветами умершую. Сен-Клер видел, словно во сне, как Роза вложила ветку  жасмина в безжизненные тоненькие пальцы и разбросала остальные цветы по  кровати.    

Дверь  снова открылась: вошла Топси с опухшими от слез глазами. Она прятала что-то под  передником. Роза замахала на нее руками, но Топси шагнула вперед.    

– Ступай  отсюда! – сердито шепнула Роза. – Нечего тебе здесь делать!    

– Пусти  меня! Я принесла цветок – смотри, какой красивый! – И Топси вытащила  из-под передника чайную розу. – Я положу ее туда… Ну, позволь!    

– Ступай,  ступай! – еще более решительно повторила горничная.    

– Оставь  ее! – вдруг сказал Сен-Клер и топнул ногой. – Пусть войдет.    

Роза  отступила назад, а Топси подошла к кровати, положила свой цветок к ногам  умершей и вдруг, отчаянно зарыдав, упала на пол.    

Мисс  Офелия, прибежавшая на крик, бросилась поднимать и успокаивать девочку, но все  ее старания так ни к чему и не привели.    

– Мисс  Ева! О, мисс Ева! Я хочу умереть, я тоже хочу умереть!    

Краска  разлилась по мертвенно-бледному лицу Сен-Клера, когда он услышал этот пронзительный,  дикий вопль, и на глазах его впервые после смерти Евы навернулись слезы.    

– Встань,  дитя мое, встань, – мягко сказала мисс Офелия. – Не плачь, не надо.  Мисс Еве теперь хорошо.    

– Я  больше не увижу ее, никогда не увижу! – не унималась Топси.    

Сен-Клер  и мисс Офелия молчали.    

– Она  любила меня! Она сама мне так говорила. Господи! Что же теперь со мной будет?  Никого у меня не осталось!    

– Это  верно, – сказал Сен-Клер. – Кузина, прошу вас, успокойте ее  как-нибудь, бедняжку.    

– И  зачем я только родилась! – причитала Топси. – Я не хотела родиться,  не хотела!    

Мисс  Офелия ласковой, но твердой рукой подняла девочку и повела к себе, смахивая набегающие  на глаза слезы.    

– Топси,  бедная, – сказала она, оставшись с ней наедине, – не отчаивайся. Я  тоже буду любить тебя, хоть мне и далеко до нашей бесценной Евы, – буду  любить и помогу тебе стать хорошей девочкой.    

Голос  мисс Офелии выражал больше чувства, чем ее слова, а еще убедительнее были слезы,  катившиеся у нее по щекам. И с этого дня несчастная, одинокая Топси привязалась  к ней всей душой.    

В  комнате Евы слышались осторожные шаги и сдержанный шепот – слуги один за другим  приходили прощаться со своей любимицей. А потом внесли гроб, к дому начали  подъезжать экипажи, из них выходили друзья, знакомые. Белые шарфы, ленты,  черный траурный креп… Сен-Клер двигался, говорил, но слез у него больше не  было. Он видел перед собой только одно – золотистую головку в гробу. А потом ее  накрыли покрывалом, на гроб опустили крышку… Сен-Клер в толпе провожающих пошел  в конец сада; там, около дерновой скамьи, где Ева так часто сидела с Томом,  разговаривая, слушая его песни или читая ему вслух, теперь была вырыта могила.  Сен-Клер остановился, безучастно глядя вниз, в зияющую перед ним яму. Он видел,  как туда опустили гроб, и когда над могилой вырос холмик, ему все еще не  верилось, что Ева навсегда ушла от него.    

А потом  все вернулись в дом, который никогда больше не услышит ни ее голоса, ни ее шагов.  В комнате Мари опустили шторы. Она лежала на кровати и, громко рыдая, поминутно  звала к себе то няню, то горничных. Им, бедным, и поплакать-то не пришлось. Да  разве слуги способны плакать? Мари твердо верила, что только она одна может  испытывать такое глубокое горе. Другим его не понять, не почувствовать!    

– Сен-Клер  не пролил ни слезинки! – говорила Мари. – Такая черствость просто уму  непостижима! Хоть бы он мне посочувствовал!    

Внешние  проявления горя так часто обманывают людей, что многие из слуг и в самом деле  считали, будто их хозяйка тяжелее всех переносит смерть дочери. К тому же у  Мари началась истерика, и, вообразив, что конец ее близок, она послала за  доктором. И тут поднялась такая суматоха, столько понадобилось бутылок с  горячей водой, горячих припарок и холодных компрессов, что горевать слугам было  уже некогда!    

А Том  всем сердцем тянулся к Сен-Клеру. Куда бы хозяин ни пошел, он грустно следовал  за ним по пятам. И когда Сен-Клер, бледный, безмолвный, сидел в комнате Евы,  Том чувствовал, что неподвижный взгляд этих сухих глаз говорит о таких муках,  которые неведомы Мари, сколько бы она ни плакала, сколько бы ни причитала.    

Через  несколько дней Сен-Клеры вернулись в город. Огюстен, не находивший себе места  от горя, решил переменить обстановку, чтобы хоть немного рассеяться. Они  покинули виллу и сад со свежей могилой и уехали в Новый Орлеан.    

Сен-Клер  почти не сидел дома, пытаясь заглушить сердечную боль повседневной деловой  суетой, новыми впечатлениями. Те, кто встречал этого человека на улице или в  кафе, догадывались о его утрате только по трауру на шляпе, ибо он улыбался,  разговаривал, читал газеты, рассуждал о политике, занимался делами. И кому из  его знакомых могло прийти на ум, что эта беззаботная внешность – только маска,  под которой таится могильный холод и мрак опустошенной души!    

– Сен-Клер  такой странный человек! – жаловалась Мари мисс Офелии. – Мне думалось  раньше, что если ему вообще кто-нибудь дорог, так это наша бедная Ева. Но он ее  почти забыл. Его не заставишь даже поговорить о ней. Я никак не ожидала, что  мой муж окажется таким бесчувственным.    

– Тихие  воды глубоки, – многозначительно сказала мисс Офелия.    

– А!  Не верю! Это все одни слова. Глубину чувства не скроешь, она так или иначе даст  о себе знать. Но те, кто способен глубоко чувствовать, – самые несчастные  люди. Я завидую Сен-Клеру: ему мои страдания неведомы.    

– От  хозяина осталась одна тень, миссис. Слуги говорят, он ничего не ест, –  вмешалась в их разговор няня и добавила, утирая слезы: – Да разве ему забыть  мисс Еву! И никто ее не забудет, нашу крошку!    

– Ну,  не знаю… Во всяком случае, меня он совершенно не жалеет, – сказала  Мари. – Я не слышала от него ни одного участливого слова, а ведь материнское  сердце не чета отцовскому.    

– Чужая  душа потемки, – строго проговорила мисс Офелия.    

– Совершенно  верно! Того, что я чувствую, никто не знает. Одна только Ева меня понимала, но  ее больше нет со мной! – Мари откинулась на спинку кресла и горько расплакалась.    

Между  тем в кабинете Сен-Клера происходил совсем другой разговор.    

Том, не  спускавший глаз с хозяина, видел, как тот удалился к себе, и, прождав его  напрасно несколько часов, тихонько вошел к нему в кабинет. Сен-Клер лежал на  диване, уткнувшись лицом в подушку. Том стал рядом, не решаясь окликнуть его,  но Сен-Клер вдруг поднял голову. Увидев перед собой это исполненное любви и  грусти лицо, поймав на себе этот умоляющий взгляд, он взял Тома за руку и  прижался к ней лбом.    

– Том,  друг мой, весь мир для меня опустел!    

– Я  знаю, хозяин, знаю, – сказал Том. – Но веруйте в бога, он поможет вам  снести это горе.    

– Спасибо  тебе, друг мой! Иди, оставь меня одного. Мы еще поговорим с тобой, только не  сейчас.    

И Том  молча вышел из кабинета.    

 ГЛАВА XXVIII

  Не суждено!    

     

Неделя  проходила за неделей. Волны жизни снова сомкнулись над пучиной, поглотившей  маленькую ладью, ибо повседневность не считается с нашими чувствами и властно  заставляет нас покоряться своей воле.    

Все  интересы и надежды Сен-Клера незаметно для него самого сосредотачивались раньше  вокруг дочери. Ради Евы он устраивал свои денежные дела; применяясь к ней,  распределял свое время. Все делалось для Евы, и Сен-Клер так привык к этому,  что теперь, когда ее не стало, ему нечем было заняться, не о чем было думать.    

Но  теперь он более трезво и серьезно смотрел на свое отношение к невольникам и  вскоре после переезда в Новый Орлеан начал хлопоты об освобождении Тома.  Оставалось проделать только кое-какие формальности, и Том был бы свободен. А  тем временем Сен-Клер все больше и больше привязывался к своему слуге, видя в  нем живое напоминание о Еве. Он почти не отпускал его от себя и при всей своей  скрытности и замкнутости чуть ли не думал при нем вслух.    

– Ну,  Том, – сказал он на другой день после того, как ходатайство об  освобождении было подано, – скоро ты будешь свободным человеком, так что  складывай свои вещи в сундучок и готовься к отъезду в Кентукки.    

Радость,  вспыхнувшая в глазах Тома, и его возглас «Слава создателю!» неприятно удивили  Сен-Клера. Он не ожидал, что его слуге будет так легко расстаться с ним.    

– Не  понимаю, чего ты так возликовал! Разве тебе плохо живется у нас? – сухо  спросил он.    

– Нет,  что вы, хозяин! Не в том дело. Я радуюсь, что стану свободным человеком.    

– Да  тебе будет хуже на свободе.    

– Нет,  никогда, мистер Сен-Клер! – горячо воскликнул Том.    

– Ты  не сможешь одеваться и кормиться на свои заработки так, как тебя кормят и  одевают у меня.    

– Я  это знаю, мистер Сен-Клер, знаю. Но лучше ходить в отрепьях и жить в лачуге,  только чтобы это было мое, а не чужое. Ничего не поделаешь, хозяин, такова,  видно, природа человеческая.    

– Может  статься, ты прав, Том… Ну так вот, через месяц-другой мы с тобой расстанемся.    

На этом  их разговор был прерван, так как Сен-Клеру доложили о приезде гостей.    

Мари  чувствовала утрату дочери, насколько ей вообще дано было чувствовать что-либо,  а так как она не умела страдать в одиночестве и обладала способностью делать  несчастными всех вокруг себя, ее слуги имели все основания вспоминать Еву,  которая своим заступничеством столько раз спасала их от нападок деспотической и  придирчивой хозяйки. Что же касается бедной няни, оторванной от семьи и  находившей единственное утешение в своей любимице, так для нее смерть Евы была  неизбывным горем. Она плакала день и ночь и не могла с прежней расторопностью  ухаживать за хозяйкой, чем непрестанно навлекала ее гнев на свою беззащитную голову.    

Смерть  Евы не прошла даром и для мисс Офелии. Эта суровая леди стала прислушиваться к  голосу сердца, стала мягче, добрее. Она еще усерднее принялась учить Топси,  поборов в себе прежнюю неприязнь к ней. Топси не сразу превратилась в  ангелочка, но пример Евы и ее смерть произвели в девочке заметную перемену.  Прежнее холодное равнодушие ко всему на свете уступило место новым интересам,  надеждам. Правда, став на этот путь, Топси часто сбивалась с него и принималась  за старое, но не надолго.    

– Девочка  с каждым днем становится все лучше и лучше, – сказала однажды мисс Офелия  Сен-Клеру. – Я возлагаю на нее большие надежды. Но, Огюстен… – и она  коснулась его плеча, – мне все-таки хочется выяснить, чья Топси: моя или  ваша?    

– Я  же подарил ее вам, – ответил Сен-Клер.    

– Да,  но ведь это нигде не записано, а я хочу, чтобы она принадлежала мне по всем  правилам и чтобы ее можно было увезти в свободные штаты и там отпустить на  волю. Составьте дарственную запись или выдайте мне на руки какой-нибудь другой  документ, имеющий законную силу.    

– Хорошо,  хорошо! Что-нибудь придумаем, – сказал Сен-Клер и взялся за газету.    

– Я  прошу вас, сделайте это сейчас.    

– Почему  вдруг такая спешка?    

– Потому  что никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, –  сказала мисс Офелия. – Вот вам бумага, чернила, перо. Садитесь и пишите.    

Сен-Клер  по складу своего характера терпеть не мог, когда от него требовали немедленных  действий, и настойчивость мисс Офелии пришлась ему не по вкусу.    

– Да  что случилось? – воскликнул он. – Неужели вы не верите мне на слово?    

– Я  хочу, чтобы это было наверняка, – сказала мисс Офелия. – Вы можете  умереть, разориться, и тогда ничего не поделаешь – Топси продадут с аукциона.    

– Однако  вы предусмотрительны! Ну что ж, раз уж я попался в лапы янки,[42] придется проявить покорность.    

Сен-Клер,  хорошо знавший все юридические тонкости, без труда написал дарственную и  поставил внизу свою размашистую подпись с росчерком чуть ли не в полстраницы.    

– Ну-с,  уважаемая кузина, вот вам – черным по белому, – сказал он, протягивая  бумагу мисс Офелии.    

Она  улыбнулась.    

– Умница!  Но, по-моему, это надо еще скрепить свидетельской подписью.    

– Ах  ты господи! И в самом деле! Сейчас! – И он открыл дверь в комнату  жены. – Мари! Кузина желает получить ваш автограф. Распишитесь,  пожалуйста.    

– Что  это? – спросила та, пробегая глазами бумагу. – Боже мой! А я-то  думала, что благочестие не позволяет кузине заниматься такими предосудительными  делами. Впрочем, если вы так уж прельстились этой девчонкой, я не  возражаю, – и она небрежно нацарапала свою подпись.    

– Ну  вот, теперь Топси ваша и душой и телом, – сказал Сен-Клер, вручая кузине  документ.    

– Душа  и тело Топси как были свободными, такими и останутся, – возразила мисс Офелия. –  Но теперь, по крайней мере, я смогу взять ее под свою защиту.    

– Хорошо!  Значит, она принадлежит вам только на бумаге, – усмехнулся Сен-Клер и,  взяв газету, ушел в гостиную.    

Мисс  Офелия, не очень-то любившая проводить время в обществе Мари, направилась следом  за ним, предварительно спрятав у себя в комнате только что полученный документ.    

Она  просидела несколько минут молча, с вязаньем в руках, потом вдруг спросила:    

– Огюстен,  вы сделали какие-нибудь распоряжения на случай своей смерти?    

– Нет, –  ответил Сен-Клер, не поднимая головы от газеты.    

– Тогда  вся ваша снисходительность к невольникам может дорого им обойтись в дальнейшем.    

Сен-Клер  и сам часто думал об этом, но сейчас он ответил небрежным тоном:    

– Да,  завещание надо составить.    

– Когда?    

– Как-нибудь  на днях займусь этим.    

– А  если вы умрете раньше?    

– Что  случилось, кузина? – воскликнул он, откладывая газету в сторону. –  Почему вы с таким усердием принялись за устройство моих посмертных дел? Разве у  меня появились признаки холеры или желтой лихорадки?    

– Смерть  часто настигает нас нежданно-негаданно, – сказала мисс Офелия.    

Сен-Клер  встал, бросил газету на пол и, чтобы положить конец этому неприятному разговору,  вышел на веранду. «Смерть!» – машинально повторил он. Потом облокотился о  перила и, глядя невидящими глазами на серебристые струи фонтана, на цветы,  деревья и вазы во дворе, снова произнес это слово, такое обычное в наших устах  и вместе с тем полное такое грозной силы: «Смерть!»    

Он  выпрямился и стал ходить взад и вперед по веранде, погруженный в глубокое  раздумье. Прозвонил звонок к чаю, но Сен-Клер ничего не слышал и очнулся от  своих мыслей только тогда, когда Том окликнул его во второй раз.    

За  столом Сен-Клер был рассеян и задумчив. После чая он, Мари и мисс Офелия, почти  не обменявшись ни словом, перешли в гостиную.    

Мари  расположилась на кушетке, затянутой шелковым пологом от комаров, и вскоре уснула  крепким сном. Мисс Офелия молча вязала Сен-Клер сел за рояль, взял несколько  аккордов, но тут же опустил голову на руки, посидел так несколько минут,  поднялся и заходил взад и вперед по комнате.    

– Бедная  моя маленькая Ева! – проговорил он. – Это ты вывела меня на  правильный путь. С твоей смертью я потерял все, а тот, кому нечего больше  терять, обретает смелость и отвагу.    

– Что  же вы собираетесь делать теперь? – спросила мисс Офелия.    

– Выполнить  свой долг по отношению к несчастным, беззащитным людям, – ответил  Сен-Клер. – И прежде всего начну с наших слуг. А впоследствии, кто знает,  может, мне удастся спасти Америку от позора, который унижает ее в глазах всего  цивилизованного мира.    

– Неужели  вы думаете, что рабовладельцы добровольно откажутся от своих прав?    

– Не  знаю… Может быть, среди нас все-таки найдутся люди, неспособные расценивать  честь и справедливость на доллары и центы.    

– Сомневаюсь, –  сказала мисс Офелия.    

– Но  если мы освободим своих рабов, кто займется ими, кто научит их использовать дарованную  им свободу на благо самим себе? – продолжал Сен-Клер. – Мы слишком  ленивы и непрактичны, чтобы воспитать в бывших невольниках любовь к труду, без  которой они не станут настоящими людьми. Им придется двинуться на Север, но  признайтесь мне откровенно: много ли найдется людей в Северных штатах, которые  захотят взять на себя роль их воспитателей? У вас не жалеют денег на миссионеров,  но что вы скажете, когда в ваши города и поселки хлынут чернокожие? Вот что  меня интересует! Если Юг освободит своих рабов, соизволит ли Север заняться их  воспитанием? Много ли семейств в вашем городе пустит к себе в дом негра или  негритянку? Если я посоветую Адольфу стать приказчиком или изучить какое-нибудь  ремесло, найдутся ли торговцы и мастера, которые возьмут его к себе в  услужение? Сколько школ в Северных штатах примут Розу и Джейн? Я хочу, кузина,  чтобы о нас судили справедливо. Наше положение не из легких. Мы угнетаем негров  – это факт совершенно очевидный, но, может быть, им не менее тяжело сносить  предрассудки, которые так распространены на Севере!    

Он  прошелся по комнате раз-другой и сказал:    

– Пойду  погулять немножко и кстати узнаю, какие новости в городе, – и, взяв шляпу,  вышел.    

Том  проводил хозяина до ворот и спросил, не пойти ли ему вместе с ним.    

– Нет,  друг мой, – сказал Сен-Клер. – Я через час вернусь.    

Был  тихий лунный вечер. Том сидел на веранде, смотрел на взлетающие ввысь струи фонтана  и, прислушиваясь к их плеску, думал о семье, о своем скором возвращении домой.  Он получит свободу, будет много работать и выкупит жену и детей. Он потрогал  свои мускулистые руки и радостно улыбнулся. Только бы стать хозяином самому  себе, а тогда не пожалеешь сил, чтобы вызволить семью из рабства!    

Думая  свои думы, Том задремал, уже видел сны и вдруг очнулся от звука голосов на  улице и громкого стука в ворота. Он открыл их, быстро сбежав с веранды. Во двор  осторожно внесли носилки. На них лежал человек, прикрытый плащом. И когда свет  фонаря упал на его лицо, Том в ужасе вскрикнул и бросился вслед за  носильщиками, двигавшимися к дверям гостиной, где с вязаньем в руках все еще  сидела мисс Офелия.    

Что же  произошло? Сен-Клер зашел в кафе посмотреть вечернюю газету, и пока он сидел  там, двое подвыпивших джентльменов затеяли драку. Посетители кинулись разнимать  дерущихся, и Сен-Клер, пытаясь отнять у одного из них нож, был смертельно ранен  в бок.    

Трудно  себе представить, что поднялось в доме. Слуги с плачем метались по веранде, рвали  на себе волосы, катались по полу Мари билась в истерике. Только мисс Офелия и  Том сохраняли присутствие духа среди всеобщею смятения. Мисс Офелия  распорядилась, чтобы Сен-Клера положили в гостиной, и ему наскоро приготовили  там постель. Он лишился чувств от боли и сильной потери крови.    

Приехал  доктор, осмотрел раненого, и все поняли по выражению его лица, что надежды нет.  Но он спокойно перевязал рану с помощью мисс Офелии и Тома, словно не слыша  стонов и причитаний негров, толпившихся у дверей и окон гостиной, а когда  перевязка была закончена, сказал:    

– Уведите  их отсюда. Ему нужен покой, иначе я ни за что не ручаюсь.    

Сен-Клер  открыл глаза и пристально посмотрел на своих плачущих слуг, которых мисс Офелия  и доктор старались выпроводить с веранды.    

– Несчастные! –  сказал он голосом, полным горького раскаяния.    

Слуги  наконец-то вняли увещаниям мисс Офелии, повторявшей, что их стоны и плач могут  стоить жизни хозяину, и удалились.    

Сен-Клер  лежал молча, с закрытыми глазами. Так прошло некоторое время. Вдруг он коснулся  руки Тома, стоявшего на коленях возле дивана, и сказал:    

– Бедный  мой друг!    

– Что  вы, хозяин?    

– Я  умираю… – тихо проговорил Сен-Клер, сжимая руку Тома.    

И силы  изменили ему. Мертвенная бледность разлилась по его лицу, и оно стало спокойным,  как у засыпающего ребенка. Через мгновение он открыл глаза, вдруг озарившиеся  внутренним светом, прошептал: «Мама!» – и умер.    

 ГЛАВА XXIX

  Беззащитные    

     

Ужас и  смятение царили в осиротевшем доме. Смерть настигла молодого хозяина внезапно,  в полном расцвете сил, и слуги не переставали оплакивать свою потерю.    

Когда  муж умирал, Мари, не отличавшаяся стойкостью духа, лежала в обмороке, и тот, с  кем она была связана узами брака, ушел от нее навсегда, не успев даже сказать  ей последнее «прости».    

Но мисс  Офелии мужество не изменило, и она до последней минуты оставалась у постели  умирающего, стараясь как только можно облегчить его страдания.    

Том  сначала не подумал, что этот неожиданный удар обрекает его на беспросветное рабство.  Но вот отошли пышные похороны, на которых не было недостатка ни в траурном  крене, ни в молитвах, ни в торжественно-печальных лицах. Холодные, мутные волны  повседневности снова сомкнулись над опустевшим домом, и перед всеми его  обитателями встал неизбежный суровый вопрос: что же теперь делать?    

В один  прекрасный день вопрос этот встал перед Мари, которая, сидя в кресле и окруженная  толпой слуг, отбирала образцы крепа и черных тканей, присланные из магазина.  Встал он и перед мисс Офелией, уже начинавшей подумывать о возвращении домой,  на Север. Задавались им и слуги, хорошо знавшие жестокий, деспотический нрав  своей хозяйки, во власти которой они остались. Все они прекрасно понимали, что  прежние милости исходили не от нее, а от хозяина и что теперь никакая сила не  защитит их от произвола женщины, которую еще больше ожесточило перенесенное  горе.    

После  похорон прошло около двух недель. Как-то днем мисс Офелия услышала осторожный  стук в дверь. Она открыла ее и увидела молоденькую горничную-квартеронку Розу,  которая стояла на пороге растрепанная, с опухшими от слез глазами.    

– Мисс  Фели, – вскричала девушка, падая перед мисс Офелией на колени и цепляясь  за подол ее платья, – пойдите к мисс Мари, умоляю вас! Будьте моей  заступницей! Мисс Мари посылает меня на порку. Вот, смотрите! – И она  протянула мисс Офелии сложенную вдвое бумажку.    

Это была  записка, написанная изящным почерком Мари и адресованная специальному заведению  для порки рабов, с просьбой дать подательнице сего пятнадцать ударов плетью.    

– В  чем же ты провинилась? – спросила мисс Офелия.    

– Ах,  мисс Фели, вы же знаете, какой у меня скверный характер! Я примеряла мисс Мари  платье, и она ударила меня по лицу… А я, не подумавши, наговорила ей дерзостей.  Мисс Мари сказала, что она больше не желает этого терпеть и приструнит меня раз  и навсегда, чтобы я не смела зазнаваться. И вот написала эту записку и велит  мне самой отнести ее. Уж лучше бы она убила меня на месте!    

Мисс  Офелия молчала, размышляя, как ей поступить.    

– Если  бы вы или сама мисс Мари меня высекли, это еще ничего, я стерплю, –  продолжала Роза. – Но, мисс Фели, вы подумайте – мужчина будет меня сечь!  Срам-то какой!    

Мисс  Офелия знала о существовании специальных заведений, куда посылают на порку  женщин и молодых девушек. Но одно дело знать, а другое видеть перед собой  несчастную, которая дрожит от страха в ожидании такого позора. И сердце мисс  Офелии забилось от негодования, щеки ее вспыхнули. Однако обычная выдержка не  изменила ей, она овладела собой и, сжав записку в руке, сказала Розе:    

– Побудь  здесь, дитя мое, а я пойду поговорю с хозяйкой.    

«Чудовищно!  Позор! Неслыханный позор!» – восклицала она мысленно, направляясь в гостиную.    

Мари с  распущенными волосами полулежала в кресле, няня причесывала ее, а Джейн, сидя  на полу, растирала ей ноги.    

– Как  вы себя чувствуете сегодня? – спросила мисс Офелия.    

Мари  испустила глубокий вздох, закрыла глаза и, выдержав паузу, ответила:    

– Ах,  кузина, я и сама не знаю! Лучше мне, вероятно, уже никогда не будет! – И  она поднесла к лицу батистовый платочек, обшитый широкой траурной каймой.    

– Я  пришла… – начала мисс Офелия, покашливая тем сухим, коротким кашлем,  которым обычно предваряют неприятный разговор. – Я пришла поговорить с  вами относительно бедняжки Розы.    

Мари  сразу открыла глаза, и ее бледные щеки вспыхнули.    

– А  что такое? – резко спросила она.    

– Роза  раскаивается в своем поступке.    

– Ах,  вот как! Рано она об этом заговорила. Получит по заслугам, тогда еще больше  будет раскаиваться. Я не намерена терпеть наглость этой девчонки. Она за все  теперь поплатится и впредь будет умнее!    

– Неужели  нельзя придумать ей какое-нибудь другое наказание, не такое позорное?    

– Пусть  терпит позор! Пусть! Я этого и хочу. Она зазналась! Возомнила себя невесть  какой деликатной барышней, забыла, кто она такая! А теперь я ее проучу как  следует.    

– Вы  ответите перед богом за такую жестокость! – горячо воскликнула мисс  Офелия.    

– Жестокость?  Я приказала дать ей только пятнадцать ударов, да и то не очень сильных! И вы  называете это жестокостью?    

– А  как же это назвать? Я уверена, что всякая девушка на ее месте скорее согласится  пойти на смерть, чем терпеть такой позор!    

– Не  судите об этих тварях по себе. Для них это дело привычное. С ними только так и  можно управляться, а дай им волю, они тебе на голову сядут. Нет! Довольно  церемониться со служанками! Я их всех до единой туда отправлю, если они будут  со мной вольничать. Пусть так и знают! – И Мари с победоносным видом  огляделась по сторонам.    

Джейн  съежилась и вобрала голову в плечи, как будто эта угроза относилась непосредственно  к ней. Минуту мисс Офелия сидела с таким видом, словно она проглотила какое-то  взрывчатое вещество и ее того и гляди разорвет на части. Потом, поняв всю  бесполезность этого разговора, решительно сжала губы, поднялась и вышла из  комнаты.    

Нелегко  было мисс Офелии признаться Розе, что ее заступничество ни к чему не привело. А  вскоре в комнату заглянул один из негров и, сказав, что хозяйка велела ему  проводить Розу в заведение для порки, увел несчастную девушку, несмотря на все  ее мольбы и слезы.    

Прошло  еще несколько дней. Том стоял, задумавшись, на веранде, когда к нему подошел  Адольф, безутешный после смерти Сен-Клера. Адольф всегда чувствовал, что мисс  Мари относится к нему с неприязнью, но при жизни хозяина его это мало  тревожило. Зато теперь он дрожал за свою судьбу, не зная, что его ждет в  ближайшем будущем. Мари уже несколько раз совещалась со своим поверенным и,  списавшись с братом Сен-Клера, решила продать дом и всех невольников мужа, а  тех, которые принадлежали ей лично, увезти с собой на отцовскую плантацию.    

– Знаешь,  Том, ведь нас всех продадут, – сказал Адольф.    

– Откуда  ты это слышал? – спросил Том.    

– Я  спрятался за портьерой, когда хозяйка разговаривала со своим адвокатом. Через несколько  дней нас отправят на аукцион.    

– Все  в руках божьих! – тяжело вздохнул Том.    

– Такого  хозяина у нас больше не будет, – уныло продолжал Адольф. – Да пусть  продают, все лучше, чем оставаться без него у нашей хозяйки.    

Том  отвернулся. Сердце у него сжалось от боли. Надежда на свободу, мысли о далекой  жене и детях мелькнули в его сознании и тут же погасли. Так моряк видит с  гибнущего у родных берегов корабля крыши своего селенья, церковный шпиль… они  мелькают перед ним на миг, а потом навсегда скрываются за бурной волной. Он  стиснул руки, стараясь подавить горькие слезы, просившиеся на глаза. Как это ни  покажется странным, но несчастного Тома обуревала такая жажда свободы, что ему  нелегко было перенести этот удар, и чем больше он твердил «все в руках божьих»,  тем тяжелее становилось у него на душе.    

Он  отправился на поиски мисс Офелии, которая после смерти Евы относилась к нему с  особенным уважением.    

– Мисс  Фели, – сказал Том, – мистер Сен-Клер обещал отпустить меня на  свободу. Он говорил, что все бумаги уже поданы. Если б вы, мисс Фели, были так  добры и напомнили об этом хозяйке, может быть, она исполнила бы волю покойного.    

– Хорошо,  Том, я поговорю и сделаю все, что в моих силах, – сказала мисс  Офелия. – Хотя, если это зависит от миссис Сен-Клер, ты лучше не тешь себя  надеждой. Но попробовать все-таки надо.    

Этот  разговор происходил через несколько дней после случая с Розой, когда мисс Офелия  уже начала готовиться к отъезду домой, на свой родной Север.    

Поразмыслив  как следует, она пришла к заключению, что слишком погорячилась, заступаясь за  Розу, и решила на сей раз умерить свою резкость и проявить как можно больше  миролюбия. И вот эта добрая душа захватила с собой вязанье и, призвав на помощь  все свои дипломатические способности, отправилась в комнату Мари вести  переговоры о Томе.    

Мари  покоилась на диване, подложив под локоть подушку, и рассматривала образчики  черного газа, которые Джейн принесла из магазина.    

– Пожалуй,  надо взять вот этот, – сказала она, откладывая в сторону один  кусок. – Только не знаю, годится ли такая материя для траура.    

– Да  что вы, миссис! – затараторила Джейн. – Генеральша Дербеннон, как  овдовела прошлым летом, так и сшила себе такое платье. И очень красивое  получилось!    

– Что  вы скажете? – обратилась Мари к мисс Офелии.    

– Я  не знаю, как у вас здесь принято, – ответила та. – Вам лучше об этом  судить.    

– Мне  совершенно нечего надеть, а решать надо как можно скорее, потому что на будущей  неделе я отсюда уеду, – сказала Мари.    

– Как,  уже?    

– Да.  Брат Сен-Клера пишет, что обстановку и слуг надо продать с аукциона, а дом оставить  на попечение поверенного.    

– Как  раз об этом я и хотела с вами поговорить, – сказала мисс Офелия. –  Огюстен обещал отпустить Тома на свободу и успел предпринять кое-какие шаги к  этому. Я надеюсь, что вы доведете начатое им дело до конца.    

– И  не подумаю! – отрезала Мари. – Том один из самых ценных невольников.  Я не могу позволить себе такую роскошь. И вообще, что он будет делать на  свободе? Ему так гораздо лучше живется.    

– Том  мечтает стать свободным человеком, тем более что хозяин обещал ему это, –  сказала мисс Офелия.    

– Ну  еще бы! – воскликнула Мари. – Они все об этом мечтают, вечно всем  недовольны! А я принципиально против освобождения негров. Когда у них есть  хозяева, они и живут по-человечески и от рук не отбиваются. Но стоит только  отпустить негра на волю, и кончено! Он сопьется, перестанет работать и превратится  в бездельника, в бродягу. Таких примеров сотни! Свобода не доводит их до добра.    

– Но  Том такой работящий, смирный, набожный!    

– Ах,  что вы мне рассказываете! Будто я не знаю этих негров! Они хороши до тех пор, покуда  не уйдут из-под крылышка хозяина.    

– Если  вы продадите его с аукциона, еще неизвестно, в какие руки он попадет. Об этом тоже  следует подумать, – сказала мисс Офелия.    

– А,  вздор! Почему это вдруг хороший негр достанется плохому хозяину? Плохих хозяев  не так уж много. Это все одни разговоры. Я родилась и выросла на Юге и что-то  не припомню, чтобы к неграм относились хуже чем они того заслуживают. Чего  другого, а этого опасаться нечего!    

– Хорошо,  допустим, – твердо сказала мисс Офелия. – Но ведь освобождение Тома  было предсмертным желанием вашего мужа! Он обещал отпустить его умирающей Еве,  и, по-моему, вам следовало бы считаться с этим.    

Мари  закрыла лицо платком, разрыдалась и начала усердно нюхать флакон с солями.    

– Все  против меня! – сквозь слезы причитала она. – Такая нечуткость! Уж от  вас-то я совсем не ожидала, что вы будете лишний раз напоминать мне о моем  горе! Хоть бы кто-нибудь меня пожалел! Кому еще приходилось терпеть такие  испытания! Была у меня единственная дочь – и она умирает. Был муж, который умел  понимать мою сложную натуру, – и его тоже уносит смерть! Вы знаете, как я тяжело  перенесла эти утраты, и все-таки не боитесь напоминать мне о них! Это жестоко!  Намерения у вас были, вероятно, добрые, но это такая нечуткость с вашей  стороны… такая нечуткость!    

Мари  совсем зашлась от слез и крикнула няне, чтобы та распахнула окна, принесла ей  камфору, положила холодный компресс на голову и расстегнула платье. Поднялась  обычная в таких случаях суматоха, и мисс Офелия поспешила скрыться к себе в  комнату. Она сразу поняла, что дальнейшие разговоры ни к чему не приведут и  только вызовут очередной припадок. После этого стоило кому-нибудь напомнить  Мари об отношении ее мужа и Евы к слугам, как она устраивала истерику. И мисс  Офелия помогла Тому лишь тем, что написала письмо миссис Шелби, где сообщала о  ею невзгодах и настоятельно просила как-нибудь помочь ему.    

На  другой день Тома, Адольфа и еще нескольких негров отправили в невольничий  барак, в распоряжение одного работорговца, который подбирал партию к  предстоящему аукциону.    

 ГЛАВА XXX

  Невольничий барак    

     

Невольничий  барак! При этих словах некоторые из моих читателей, вероятно, нарисуют себе  страшную картину. Перед их мысленным взором предстанет мрачное, смрадное  логово. Но вы ошибаетесь, простодушные мои друзья! Живой товар высоко ценится  на рынке, следовательно, за ним нужен уход, его надо хорошо кормить и содержать  в чистоте, так, чтобы он лоснился. Невольничий барак в Новом Орлеане мало чем  отличается от всякого другого торгового склада. Подойдя к нему, вы увидите под  навесом у входа несколько негров и негритянок, выставленных там в качестве  образца товара, имеющегося в самом помещении.    

Вам  вежливо предложат пройти внутрь и покажут мужей, жен, братьев, сестер, отцов, матерей  и маленьких ребятишек, которых «можно приобрести поштучно и оптом, в  зависимости от желания покупателя», можно нанять на время, заложить в банк или  обменять на любой другой товар, пользующийся спросом на рынке.    

Дня  через два после разговора мисс Офелии с Мари Адольфа, Тома и еще нескольких  негров Сен-Клера поручили заботам некоего мистера Скеггса, содержателя барака,  откуда их должны были повести на аукцион.    

Том, как  и остальные его товарищи, взял с собой солидных размеров сундучок с одеждой. На  ночь их поместили в длинную комнату, обитатели которой – негры всех возрастов,  всех оттенков кожи – предавались безудержному веселью и то и дело разражались  громкими взрывами хохота.    

– Я  вижу, вы, ребята, не скучаете. И правильно делаете, – сказал мистер  Скеггс, входя в барак. – У меня негры всегда веселятся. Молодец,  Сэмбо! – обратился он к огромному детине, который кривлялся и паясничал на  потеху своим собратьям.    

Несчастному  Тому, как вы легко можете вообразить, было не до веселья, и, поставив свой  сундучок подальше от этой шумной компании, он сел на него и прислонился головой  к стене.    

Торговцы  живым товаром обычно из кожи вон лезут, стараясь поддерживать среди невольников  бесшабашное веселье, ибо это лучший способ отвлечь их от мыслей о своем  положении. Люди, которые вершат судьбу негра с той минуты, как его продают на  Севере, и до тех пор, пока он не попадет на Юг, прилагают немало усилий к тому,  чтобы сделать свой товар ко всему равнодушным, бесчувственным, грубым.  Работорговец собирает партию невольников в Виргинии или Кентукки и гонит их в  какую-нибудь здоровую местность на откорм. Сыты они там бывают по горло и  все-таки нет-нет, да и затоскуют, а чтобы не тосковали, к ним приставляют  скрипача и велят плясать и веселиться под музыку. Но попадаются среди них  такие, кому пляски и пение не идут на ум, кто не перестает думать о жене,  детях, о родном доме. И этих считают строптивыми, опасными и обращаются с ними  соответственно. А какого обращения можно ждать от работорговцев – людей  жестоких и к тому же ни перед кем не отвечающих за свои действия! «Будь молодцом  – веселым, бойким, особенно когда ты на виду, – внушают негру, –  иначе не попасть тебе к хорошему хозяину, да и от работорговца влетит, если он  не сбудет тебя с рук».    

– А  что этот негр здесь делает? – сказал Сэмбо, когда мистер Скеггс вышел из  комнаты. Сэмбо был черный-пречерный, огромного роста, очень живой и  проказливый, как обезьяна. – Ты что тут делаешь? – И он шутливо ткнул  Тома пальцем в бок. – Никак, размечтался?    

– Меня  продадут завтра с аукциона, – негромко ответил Том.    

– Продадут  с аукциона? Хо-хо! Ребята, видали, каков шутник? Мне бы научиться так людей  веселить! И этого тоже завтра продадут? – И Сэмбо бесцеремонно хлопнул  Адольфа по плечу.    

– Прошу  ко мне не лезть! – свирепо огрызнулся тот и выпрямился, выказывая всем  своим видом крайнее отвращение.    

– Ого!  Полюбуйтесь-ка, ребята! Белый негр! Что твои сливки, белый! А надушился-то  как! – И Сэмбо потянул носом, принюхиваясь к Адольфу. – Такому место  только в табачной лавке! От него весь табак пропахнет, покупатели валом будут  валить.    

– Говорю  тебе, не лезь! – повторил взбешенный Адольф.    

– Ишь  ты, какие мы, белые негры, недотроги! Полюбуйтесь-ка на нас! И Сэмбо стал кривляться,  передразнивая Адольфа. – Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Сразу видно – в  хорошем доме жил.    

– Правильно! –  сказал Адольф. – Мой хозяин за вас всех ломаного гроша бы не дал.    

– Ишь  ты, поди ж ты, – не унимался Сэмбо, – какие мы важные джентльмены!    

– Мои  хозяева были Сен-Клеры! – гордо заявил Адольф.    

– Да  что ты говоришь! Вот они, наверно, радуются, что избавились от такого чучела! Думают,  сбыть бы его поскорее с рук вместе с битой посудой и прочей дребеденью! –  сказал Сэмбо с издевательской ухмылкой.    

Адольф,  окончательно выйдя из себя, бросился на своего обидчика с кулаками. В комнате  поднялся такой крик и хохот, что на шум прибежал мистер Скеггс.    

– Что  у вас тут делается? Ну, тихо! – крикнул он, взмахнув длинным бичом.    

Негры  бросились врассыпную. Один только Сэмбо, успевший завоевать благоволение  Скеггса своими шутовскими выходками, остался на месте и, гримасничая,  увертывался от ударов его бича.    

– Да  что вы, сударь! Мы народ смирный. Это вон они, новенькие. Такие задиры  оказались, все время к нам привязываются.    

Мистер  Скеггс налетел на Тома с Адольфом и, не разбираясь особенно, кто из них прав,  кто виноват, наградил обоих тумаками, затем велел всем ложиться спать и  удалился.    

Теперь,  читатель, давайте оставим мужскую половину барака и посмотрим, что делается в  помещении, отведенном для женщин. Войдя туда, вы увидите спящих на полу  негритянок всех оттенков кожи, всех возрастов. Тут есть и черные, как смоль, и  почти белые, и маленькие дети, и старухи. Вот лежит хорошенькая девочка лет  десяти. Мать ее вчера продали, и она долго плакала втихомолку и наконец  заснула. Вот дряхлая старуха. Посмотрите на ее мозолистые ладони и высохшие  руки – сколько она потрудилась на своем веку! А завтра ее продадут за бесценок,  лишь бы нашелся покупатель. И еще сорок-пятьдесят женщин лежат в этой комнате,  закутавшись с головой кто в одеяло, кто в шаль. А в углу, поодаль от остальных,  сидят две негритянки, сразу бросающиеся в глаза своим не совсем обычным видом.  Одна из них мулатка лет пятидесяти, с мягким взглядом темных глаз, с приятным  лицом. Платье на ней добротное, хорошо сшитое, на голове – высокий тюрбан из  цветастого шелка. Сразу видно, что она жила у заботливых хозяев. Тесно  прижавшись к ней, сидит девушка лет пятнадцати – это ее дочь. Судя по светлому  оттенку кожи, она квартеронка, но очень похожа на мать. Те же ласковые темные  глаза, только ресницы длиннее; те же вьющиеся волосы, только каштановые, а не  черные. Одета девушка не менее опрятно, ее нежные белые руки, видимо, не знали  тяжелой работы. И мать и дочь в той же партии, что и слуги Сен-Клера, и завтра  их тоже продадут с аукциона. А джентльмен, которому они принадлежат, проживает  в Нью-Йорке и считается добрым христианином. Он получит деньги после торгов,  преспокойно пойдет в церковь и даже не помянет этих двух женщин в своих благочестивых  молитвах.    

Обе они  – мы будем называть их Сусанной и Эммелиной – были в услужении у одной добрейшей  новоорлеанской леди, которая относилась к ним с большой душевностью и даже  научила их читать и писать. И если жизнь в неволе может быть счастливой,  Сусанне и Эммелине жилось хорошо. Но делами их благодетельницы управлял ее  единственный сын, человек ветреный и любивший сорить деньгами. Мало-помалу он  промотал матушкино имение и оказался несостоятельным должником. Одним из самых  крупных его заимодавцев была солидная нью-йоркская фирма «Б. и K°». Поверенный  «Б. и K°» в Новом Орлеане, получив соответствующее распоряжение от своих  доверителей, наложил арест на имущество должника, самыми ценными статьями  которого были эти две женщины да негры с плантации. Мистер Б., будучи, как  мы уже говорили, добропорядочным сыном церкви и гражданином свободного штата,  несколько смутился, получив письмо от своего поверенного. Он не одобрял  торговли рабами принципиально не одобрял! – но речь шла о тридцати тысячах  долларов, а тридцать тысяч долларов слишком крупная сумма, чтобы жертвовать ею  ради принципа. И вот, поразмыслив как следует и посоветовавшись с людьми, в  чьей поддержке он не сомневался, мистер Б. написал поверенному, чтобы тот распорядился  делами по своему усмотрению, а затем переслал в Нью-Йорк вырученную сумму.    

В  положенный срок письмо пришло в Новый Орлеан, и на другой же день Сусанну и Эммелину  препроводили в невольничий барак, откуда наутро их должны были повести на  аукцион.    

Прислушаемся  же к разговору этих двух женщин, которые еле виднеются в лунном свете, льющемся  сквозь забранное решеткой окно. Обе они плачут, но плачут тихо, так, чтобы  никто их не услышал.    

– Мама,  положи голову мне на колени, поспи немножко, – говорит девушка, стараясь  сдержать слезы.    

– Где  уж тут спать, Эмми! Ведь это последняя наша ночь, завтра мы расстанемся.    

– Кто  знает, может быть, нас продадут вместе…    

– Ах,  Эмми, я так боюсь потерять тебя, что уже ничему не верю! Но если нас разлучат  завтра, обещай мне не забывать, чему тебя наставляли с детских лет.    

Так  говорит несчастная мать, ибо она знает, что завтра любой, самый жестокий, самый  подлый человек сможет стать хозяином ее дочери, если только у него найдутся  деньги на такую покупку.    

Но вот  наступило утро, и в бараке все пришло в движение. У почтеннейшего мистера Скеггса  немало хлопот, так как товар надо подготовить к аукциону. Он наспех оглядывает  одежду невольников, приказывает им смотреть веселее и выстраивает их в круг для  окончательной проверки перед тем, как вести на биржу.    

     

* * *    

     

Под  величественными сводами биржи по мраморным плитам круглого зала расхаживает  множество людей. В разных концах его для аукционистов приготовлены небольшие  помосты. Два из них уже заняты блистательными ораторами, которые, мешая  английский язык с французским, превозносят качество своего товара. Возле  свободного помоста толпятся невольники, ожидающие начала торгов. Среди них мы  видим слуг Сен-Клера – Тома, Адольфа и еще несколько человек. Тут же стоят  Сусанна и Эммелина, испуганные, печальные. Будущие покупатели, а может быть,  просто любопытные, ощупывают, разглядывают этот товар со всех сторон, обсуждая  его качества вслух, точно жокеи, оценивающие статьи скаковых лошадей.    

– Альф!  А ты как сюда попал! – воскликнул какой-то щеголеватый молодой человек, хлопая  по плечу другого такого же щеголя, который разглядывал Адольфа в монокль.    

– Мне  нужен лакей, я услыхал, что сен-клеровские негры идут с торгов, и решил посмотреть,  может быть…    

– Покупать  негров Сен-Клера! Да упаси тебя боже! Они избалованные, наглые.    

– Я  этого не боюсь! – сказал первый. – Если какой-нибудь из них попадет  ко мне, живо из него дурь выбью. Со мной шутки плохи, я не Сен-Клер. Нет, в  самом деле, надо купить этого молодца. Он мне нравится.    

– Да  ты с ним разоришься вконец! Ведь он, наверно, счета деньгам не знает.    

– У  меня узнает! Посидит разок-другой в каталажке и образумится. Будь покоен, я  этому милорду покажу, где раки зимуют! Нет, решено, покупаю!    

Том  тоскливо поглядывал на мелькающие перед ним лица, думая, кого же из этих людей  ему бы хотелось назвать своим хозяином. И если б вам, уважаемый сэр, пришлось  вместе с Томом выбирать себе полновластного господина, вы бы убедились, как  трудно найти в людской массе такого человека, которому можно безбоязненно  доверить свою судьбу. Том видел перед собой людей рослых, широкоплечих, горластых;  людей маленьких, щуплых, писклявых; людей подтянутых, вылощенных, холодных и  множество представителей той братии, для которой ближний все равно что щепка: понадобится  – бросай ее в огонь, не понадобится – оставляй в корзине. Похожих на Сен-Клера  среди них не было.    

Незадолго  до начала аукциона какой-то коренастый, небольшого роста человек с деловым  видом протолкался сквозь толпу, бесцеремонно работая локтями, и приступил к  осмотру невольников. Том сразу почувствовал к нему отвращение, возраставшее с  минуты на минуту. Человек этот, несмотря на свой небольшой рост, вероятно,  отличался необычайной силой. Круглая, как шар, голова, зеленоватые глаза  навыкате, косматые белесые брови и выцветшие лохмы волос все это, надо  признаться, не располагало в его пользу. Он жевал табак и то и дело сплевывал  густую жижу, утирая свои мясистые губы волосатой, веснушчатой ручищей с  грязными ногтями. Осмотр невольников продолжался, очередь дошла до Тома.  Незнакомец схватил его за челюсть, осмотрел ему зубы, заставил показать  бицепсы, повернуться кругом, подпрыгнуть.    

– Откуда  родом? – коротко спросил он.    

– Из  Кентукки, сударь, – ответил Том, беспомощно озираясь по сторонам.    

– На  какой работе был?    

– Управлял  хозяйством у господ.    

– Ври  больше! – бросил незнакомец, отходя от него.    

Он  задержался на минуту около Адольфа, сплюнул табачную жижу прямо на его начищенные  сапоги и, презрительно хмыкнув, двинулся дальше. Теперь перед ним стояли Сусанна  и Эммелина. Он поднял свою тяжелую грязную лапу, потрогал руки девушки,  посмотрел, какие у нее зубы, и оттолкнул к Сусанне, на лице которой отражались  все муки, перенесенные материнским сердцем за эти несколько минут.    

Испуганная  Эммелина разрыдалась.    

– Молчать,  тварь! – крикнул аукционист. – Торги начинаются, а она хныкать  вздумала!    

И торги  начались.    

Адольф  достался за солидную сумму тому самому молодому джентльмену, который и хотел  купить его. Остальных невольников Сен-Клера разобрали другие покупатели.    

– Ну,  теперь твоя очередь. Слышишь? – окликнул Тома аукционист.    

     

    

     

Том  поднялся на помост и испуганно огляделся по сторонам. Все звуки слились для  него в неясный гул – голос аукциониста, расхваливающего свой товар по-английски  и по-французски, выкрики покупателей с мест… и вдруг молоток стукнул в  последний раз… Том расслышал только слово «долларов» и понял, что он продан!    

Его  столкнули с помоста. Коренастый человек с круглой головой грубо схватил свою покупку  за плечо и крикнул:    

– Стань  здесь!    

Том  почти не сознавал, что с ним происходит. А торги продолжались. Снова стукнул  молоток – Сусанна продана! Она сходит с помоста, задерживает шаги, с тоской  оглядывается назад. Дочь протягивает ей руки. Сусанна обращает страдальческий  взгляд на человека, который купил ее. Это почтенный пожилой джентльмен, с  добрым лицом.    

– Сударь,  умоляю вас, купите мою дочь!    

– Я  бы охотно это сделал, да, боюсь, денег не хватит, – говорит тот и с  жалостью смотрит, как Эммелина поднимается на помост, испуганно и робко  озираясь по сторонам. Кровь приливает к ее бледным щекам, глаза загораются  лихорадочным огнем.    

– Я  постараюсь что-нибудь сделать, по мере своих возможностей, – говорит  добрый джентльмен, пробираясь к помосту, и вступает в торг.    

Впрочем,  его хватает ненадолго. Предложения так высоки, что он быстро выбывает из строя.  Аукционист горячится, но покупатели умолкают один за другим. Остались двое:  какой-то старик весьма важного вида и наш коренастый знакомец с круглой, как  шар, головой. Старик набавляет цену, презрительно поглядывая на своего  конкурента. Но у коренастого, по-видимому, и упорства больше и кошелек набит  туже. Еще минута, и торг закончен. Стук молотка… девушка досталась ему!    

Ее  хозяина зовут мистер Легри. Он владелец хлопковой плантации на Красной реке. По  его приказанию, Эммелина становится рядом с Томом и двумя другими неграми и  вместе с ними уходит, обливаясь горькими слезами.    

Добрый  джентльмен огорчен. Впрочем, такие вещи происходят чуть не каждый день. Ни  одного аукциона не обходится без слез – плачут матери, плачут дети. Что  поделаешь! Такова жизнь… и так далее и тому подобное. И он удаляется со своей  покупкой в другую сторону.    

А через  два дня поверенный уважаемой фирмы «Б. и K°» высылает своему клиенту в Нью-Йорк  причитающуюся ему сумму денег.    

 ГЛАВА XXXI

  В пути    

     

На  нижней палубе захудалого суденышка, плывущего вверх по Красной реке, сидел Том.  Он был скован по рукам и ногам, но тяжелее этих оков был камень, который лежал  у него на сердце. Ясное небо, прежде расстилавшееся над ним, затянулось мглой.  Луна, звезды – все померкло. Все уплыло, как уплывают сейчас мимо вот эти  деревья на берегу, с тем чтобы никогда больше не возвратиться. Родной угол в Кентукки,  жена, дети, добрые хозяева, богатый дом Сен-Клера и сам он – красавец, гордец,  казалось бы ко всему равнодушный, но в глубине души такой сердечный, мягкий,  золотая головка Евы, привольная, полная досуга жизнь – все это исчезло  навсегда. А что осталось взамен?    

Одним из  самых страшных обстоятельств, связанных с рабством, является то, что негр,  привыкший жить в богатом доме, у добрых хозяев, в любую минуту может попасть в  руки жестокого и грубого тирана, – точь-в-точь как стол, когда-то  украшавший роскошную гостиную, доживает свой век в грязном трактире.  Существенная разница состоит лишь в том, что стол ничего не чувствует, тогда  как у человека, несмотря на закон, гласящий, что он «приравнивается к домашнему  имуществу», нельзя отнять его душу, его воспоминания и привязанности, желания и  страхи.    

Хозяин  Тома мистер Саймон Легри купил в Новом Орлеане еще нескольких негров, сковал их  в четыре пары и отвел на пароход «Пират», который уже стоял у причала, готовый  к отплытию.    

Как  только судно отошло от пристани, Легри, человек весьма деловитый, явился  осмотреть своих негров. Он остановился перед Томом, которому велели одеться к  аукциону во все лучшее – в суконный костюм, накрахмаленную сорочку, начищенные  сапоги, – и коротко распорядился:    

– Встань!    

Том  встал.    

– Сними  галстук!    

Кандалы  мешали Тому, и Легри сам сорвал галстук у него с шеи и сунул его в карман.    

Потом он  открыл сундук Тома, уже подвергавшийся предварительному осмотру, вынул оттуда  старые штаны и потрепанную рабочую куртку и, сняв с Тома кандалы, мотнул  головой на проход между ящиками, нагроможденными на палубе.    

– Вон  там переоденешься.    

Том взял  одежду и через несколько минут вернулся.    

– Сапоги  тоже сними, – скомандовал Саймон.    

Том  выполнил и это приказание.    

– Вот  тебе взамен.    

К его  ногам упала пара грубых башмаков, какие обычно носят невольники.    

Снова  надев на Тома кандалы, Легри приступил к тщательному осмотру карманов на снятом  костюме. Он извлек оттуда шелковый носовой платок и тут же завладел им.  Несколько мелких вещичек, которые Том хранил на память о Еве, были с  презрительным смешком выброшены за борт.    

Покончив  с карманами, Легри отнес сундучок Тома на бак, где его тут же обступили матросы.  Под всеобщий хохот и шуточки по адресу негров, которые «мнят себя  джентльменами», гардероб Тома был быстро распродан, а пустой сундучок пущен с  аукциона. Все находили очень забавным, что вещи уплывают одна за другой на  глазах у их владельца, а когда дело дошло до сундучка, веселью и остротам конца  не было.    

Но вот  распродажа закончилась, и Саймон снова подошел к своему невольнику:    

– Ну,  Том, как видишь, я избавил тебя от лишнего багажа. А эту одежду береги пуще  глаза – другую не скоро получишь. Я своих негров приучаю к бережливости. Одна  смена в год – такой уж у меня порядок.    

И,  отвернувшись от Тома, Легри направился к Эммелине, которая была скована в паре  с пожилой мулаткой.    

– Смотри  веселей, красавица! – крикнул он, потрепав девушку за подбородок.    

Ее  взгляд, полный невольного отвращения и ужаса, не ускользнул от внимания Легри.  Он нахмурился.    

– Брось  капризничать! Изволь улыбаться, когда хозяин с тобой разговаривает! Слышишь? А  ты что постную рожу скорчила, старая крыса! – И он толкнул мулатку. –  Чтоб я больше этого не видел!.. Эй, вы! – Легри отступил назад. –  Смотрите на меня… в глаза, в глаза мне смотрите! – говорил он, топая  ногой.    

И все  невольники, словно завороженные, уставились в яростно сверкающие глаза Саймона.    

     

    

     

– Вот  это видали? – Он потряс своим огромным, как кузнечный молот,  кулаком. – Тяжелый? – Кулак опустился на плечо Тома. – А мослы  какие, видите? Железные! А почему у меня такой кулак? Потому что я бью им  негров. С одного удара замертво валятся все как один. – И Легри так близко  поднес кулак к лицу Тома, что тот зажмурился и отпрянул назад. – Управляющих  я не держу. Мне этого добра не надо – один справлюсь. И зарубите себе на носу:  слушаться меня с первого слова. Со мной только так и можно ладить.  Миндальничать с вами я не собираюсь. Запомните это раз и навсегда.    

Женщины  не удержались и охнули, и все невольники, все восемь человек уныло опустили  головы. А Саймон повернулся на каблуках и направился в буфет выпить стаканчик  виски.    

– Вот  так я начинаю обучение своих рабов, – сообщил он солидному джентльмену,  который слышал его речь, обращенную к неграм. – Их надо сразу же  припугнуть, пусть знают, что церемониться с ними никто не станет.    

– В  самом деле? – сказал джентльмен, разглядывая его с таким интересом, словно  это был зверь какой-то невиданной доселе породы.    

– Да,  да! Я не таковский, как ваши плантаторы-белоручки, которые нянчатся с неграми и  позволяют негодяям управляющим обжуливать себя на каждом шагу. Полюбуйтесь на  мои кулаки – каменные, это я на неграх тренировался. Да вы не стесняйтесь,  пощупайте!    

Его  собеседник дотронулся пальцем до этого приспособления для расправы с неграми и  сказал:    

– Да,  действительно! И сердце у вас тоже такое… закаленное?    

– Смею  думать, что закаленное! – И Саймон расхохотался. – Разжалобить его  трудно. Меня ничем не проймешь – ни слезами, ни лестью.    

– А  невольники у вас все как на подбор.    

– Да,  жаловаться не на что. Взять хотя бы Тома – вон того, высокого. Мне говорили,  что таких негров днем с огнем не сыщешь. Я за него малость переплатил, ну да  ничего, он у меня будет кучером или надсмотрщиком. Только сначала ему надо  мозги вправить, чтобы забыл начисто, как с ним нянчились прежние хозяева. А вон  на той мулатке меня надули. Она, видно, хворая, но все-таки, думаю, себя  окупит. Протянет годик-другой, и ладно. Стоит ли беречь этих негров? Одного  использовал, покупай другого – и хлопот меньше и в конечном счете дешевле  обходится. – Саймон отхлебнул виски из стакана.    

– А  на сколько их хватает в среднем? – спросил джентльмен.    

– Да  как вам сказать… все зависит от здоровья. Кто покрепче, и шесть и семь лет  протянет, а хилым срок года три, не больше. Я сначала бог знает как с ними  возился, все хотел, чтобы они подольше мне служили. Бывало заболеют, лечишь их,  и одеваешь хорошо, и одеяла им даешь. Ни к чему все это! Сколько денег зря  просадил, уж не говоря о хлопотах. А теперь у меня такой порядок: здоров ли,  болен – все равно работай. Помрет, покупаю другого. Это и дешевле и проще.    

Его  собеседник отвернулся и подсел к молодому человеку, который с явным неудовольствием  прислушивался к их разговору.    

– Вот  мерзавец! – сказал первый.    

– Да,  мерзавец! Однако ваши законы позволяют таким мерзавцам вершить судьбы человеческих  существ, которые во всем зависят от их воли. А так называемые гуманные люди  потакают им. Если б не их попустительство, эта бесчеловечная система не  продержалась бы и часа.    

– Я  советую вам говорить потише, – сказал первый джентльмен, – здесь  среди пассажиров есть такие, которым подобные разговоры могут не понравиться.    

Молодой  человек покраснел, улыбнулся и предложил своему собеседнику сыграть партию в  шахматы.    

Тем  временем на нижней палубе происходил другой разговор. Беседовали скованные вместе  Эммелина и пожилая мулатка. Как и следует ожидать, они рассказывали друг другу  о себе.    

– У  кого ты жила? – спросила Эммелина.    

– У  мистера Эллиса, на Леви-стрит. Ты, может, знаешь этот дом?    

– А  как он с тобой обращался?    

– Пока  не заболел, хорошо. А как слег в постель на полгода, так замучились мы с ним. Покоя  нам не давал ни днем, ни ночью. Ничем на него не угодишь. День ото дня все злее  и злее становился. Я под конец с ног стала валиться, хожу, как сонная муха.  Как-то ночью не выдержала и заснула. Что тут поднялось! Света божьего не  взвидели! Кричать на меня стал. Я, говорит, тебя продам, такого хозяина тебе  подыщу, что не обрадуешься! А ведь раньше обещал отпустить меня на волю после  своей смерти.    

– А  близкие у тебя есть? – спросила Эммелина.    

– Есть  муж. Он кузнец. Хозяин всегда посылал его на заработки. Я с ним и повидаться не  успела… И дети у меня есть – четверо. Ох, горе мое горькое! – И она  закрыла лицо руками.    

Когда  слышишь рассказы о чужих бедах, слова утешения невольно просятся на язык, но  Эммелина ничем не могла умерить горе несчастной женщины. Да разве утешения тут  помогут? И, словно сговорившись, обе они даже не обмолвились о страшном  человеке, который стал теперь их полновластным господином.    

А  «Пират» все дальше и дальше влачил свой скорбный груз по излучинам Красной  реки, катившей мутные волны среди унылого однообразия крутых глинистых берегов,  на которые с такой тоской были устремлены глаза пассажиров нижней палубы.  Наконец он остановился у маленького городка, и здесь Легри со своими неграми  сошел на пристань.    

 ГЛАВА XXXII

  Проклятые места    

     

Том и  его товарищи устало брели по неровной дороге следом за катившимся перед ними  фургоном.    

В  фургоне восседал Саймон Легри, а обе женщины, все еще прикованные друг к другу,  пристроились среди багажа в самом его задке. Вся эта процессия направлялась к  плантации Легри, а путь до нее был дальний.    

Заброшенная  дорога вилась то среди унылых, поросших соснами равнин, по которым со свистом гулял  ветер, то среди бесконечных болот, где кипарисы, увитые траурными гирляндами  черного мха, печально шумели ветвями над зыбучей трясиной, вплотную  подступавшей к бревенчатой гати. Под ногами у путников то и дело шныряли  ядовитые змеи, гнездившиеся среди гнилых сучьев и пней.    

Любой  путник загрустит на такой дороге, даже тот, кто едет на добром коне и у кого  кошелек набит деньгами. Но какой же безнадежной и мрачной кажется она рабам,  которые, ступая по ней, с каждым шагом удаляются от того, что дорого их сердцу!    

Так  подумал бы каждый, взглянув на угрюмые черные лица этих людей, поймав тоскливые,  но полные бесконечной покорности взгляды, которыми они провожали все, что  попадалось им на их скорбном пути.    

Впрочем,  Саймон, по-видимому, чувствовал себя отменно и время от времени вытаскивал из  кармана бутылку и подкреплялся глотком виски.    

– Эй,  вы! – крикнул он, оглянувшись и увидев печальные лица невольников. –  Заводи песню, ребята! Ну!    

Негры  молча переглянулись, и Саймону пришлось повторить свое «Ну!», сопроводив его на  сей раз щелканьем бича.    

После  второго окрика один из негров затянул излюбленную рабами бесхитростную песню:    

     

Енота поймать нелегко, нелегко!    

Хай-хай-эй-хо!    

Хозяин смеется, а луна высоко    

Хай-хай-эй-хо!    

Хай-эй-хай-хо!    

     

Запевала  отчеканивал ритм песни, не особенно заботясь о словах, а остальные подтягивали  ему хором:    

     

Хай-эй-хай-хо!    

Хай-эй-хай-хо!    

     

Пели  громко, с напускной веселостью, но никакой самый жалобный вопль не мог бы выразить  столько тоски и горя, сколько слышалось в этом разудалом припеве.    

– Ну,  милочка, – сказал Саймон, поворачиваясь к Эммелине и кладя руку ей на  плечо, – вот мы скоро и дома.    

Когда  Легри злобствовал и бранился, Эммелина дрожала от страха, но она согласилась бы  терпеть от него побои, лишь бы не слышать этого умильного голоса, не  чувствовать прикосновения этой грубой руки. Она промолчала и только теснее  прижалась к соседке, ища у нее защиты, словно у матери.    

– Ты  серег никогда не носила? – спросил Легри, касаясь своими заскорузлыми  пальцами ее маленького уха.    

– Нет,  хозяин, – чуть слышно проговорила Эммелина, дрожа всем телом и не глядя на  него.    

– Вот  подожди – приедем домой, я тебе такие сережки подарю, если будешь умницей! Не  бойся, работать я тебя не заставлю, ты у меня по-барски заживешь.    

Выпитое  виски настроило Легри на благодушный лад, тем более что путь их приближался к  концу: вдали виднелась изгородь его плантации.    

Поместье  это когда-то принадлежало весьма состоятельному и обладавшему к тому же большим  вкусом джентльмену, который положил немало труда на украшение своей усадьбы. Но  после его смерти она была продана за долги и досталась Саймону по дешевке, а он  думал только об одном – как бы выжать из нее побольше денег. С годами усадьба  приняла совершенно запущенный вид, и все старания ее прежнего владельца пошли  прахом.    

Газон  перед домом, некогда обсаженный декоративным кустарником, зарос сорной травой;  часть его, у коновязей, была вытоптана лошадьми. Повсюду валялись дырявые  ведра, обглоданные кукурузные початки и прочий мусор. Кусты жасмина и жимолости  еще цеплялись кое-где за покосившиеся гипсовые столбики, к которым теперь  привязывали лошадей. Большой цветник тоже глушили сорняки, сквозь них еле  пробивались одинокие головки редкостных садовых растений. Стекла в оранжерее  были выбиты, а на ее зеленых от плесени полках стояли горшки с высохшими  палочками вместо цветов.    

Фургон  свернул на заглохшую аллею, обсаженную ясенями, которые по-прежнему были  покрыты густой листвой, и кажется, единственные здесь не боялись никаких  невзгод.    

Дом,  большой, красивый и, как и большинство помещичьих домов на Юге, двухэтажный,  был опоясан широкими верандами, куда выходили двери всех комнат; нижняя веранда  покоилась на кирпичных подпорках. Однако он тоже казался нежилым. Несколько  окон в нем было забито досками, в других не хватало стекол, ставни висели на  одной петле – все говорило о полном запустении.    

Во дворе  повсюду валялись щепки, клочья соломы, рассохшиеся бочки, ящики. Четыре  свирепых пса с лаем выскочили откуда-то на стук колес, и если бы подоспевшие  слуги не отогнали их, Тому и его товарищам пришлось бы плохо.    

– Только  осмельтесь бежать отсюда – вот, смотрите, что вас ждет! – сказал Легри,  лаская собак. – Они у меня натасканы ловить беглых негров. И оглянуться не  успеете – загрызут. Зарубите это себе на носу. Ну, Сэмбо, – обратился он к  оборванному негру в шляпе без полей, который угодливо юлил около него, –  как тут у вас дела?    

– Лучше  некуда, хозяин.    

– Квимбо! –  окликнул Легри другого такого же оборванца, всячески старавшегося попасться ему  на глаза. – Ты все выполнил, что тебе было приказано?    

– Я  да не выполню!    

Эти два  негра были старшими работниками на плантации. Хозяин выдрессировал их не хуже  своих бульдогов, и они, пожалуй, не уступали им в свирепости. Подобно многим  повелителям, о которых говорится в истории, Легри властвовал над своими рабами,  сея между ними раздор. Сэмбо и Квимбо яростно ненавидели друг друга, все  остальные невольники ненавидели их, и, пользуясь этим, хозяин мог быть уверенным,  что в доносчиках у него недостатка не будет.    

От скуки  Легри приятельствовал со своими двумя подручными. Впрочем, эти приятельские  отношения каждую минуту грозили им бедой, потому что оба они только и ждали,  как бы оговорить друг друга перед хозяином.    

– Сэмбо, –  сказал Легри, – отведи этих молодцов в поселок. А вот эту красавицу я  привез тебе. – Он снял кандалы с мулатки и толкнул ее к нему. – Я  своих обещаний не забываю.    

Мулатка  в ужасе отпрянула от Сэмбо.    

– Что  вы, хозяин! У меня муж остался в Новом Орлеане!    

– Подумаешь,  важность! Я тебе другого дам. Не рассуждать! Ступай! – крикнул Легри, замахиваясь  на нее бичом.    

– А  ты пойдешь со мной, – обратился он к Эммелине.    

Чье-то  смуглое, искаженное злобой лицо мелькнуло в окне дома, и когда Легри распахнул  дверь, ведущую с веранды в комнаты, там раздался властный женский голос. До  Тома, с тревогой смотревшего вслед Эммелине, донесся сердитый окрик хозяина:    

– Молчать!  Что хочу, то и делаю!    

Но  больше он ничего не расслышал, так как Сэмбо погнал их всех в поселок.    

Сердце у  Тома сжалось, когда перед ним показались два ряда убогих, ветхих лачуг, стоявших  далеко от господского дома. Он утешал себя мыслью, что ему дадут хижину, пусть  бедную, но такую, где можно будет навести порядок и спокойно проводить  свободные от работы часы. А в этих лачугах ничего не было – четыре стены и куча  грязной соломы на земляном полу, утоптанном ногами их прежних обитателей.    

– В  какой же я буду жить? – покорно спросил он Сэмбо.    

– Не  знаю… Да вот хоть в этой, – ответил тот. – Здесь, кажется, одно место  не занято. Остальные битком набиты. И куда я вас всех дену, просто ума не  приложу!    

     

* * *    

     

Был уже  поздний вечер, когда измученные тяжелой работой, оборванные, грязные невольники  потянулись с полей домой. Они оглядели новоприбывших неприветливо, хмуро. Маленький  поселок ожил – всюду звучали злобные гортанные голоса. То там, то здесь  вспыхивала перебранка из-за ручных мельниц, на которых каждый должен был  смолоть свою жалкую порцию кукурузы. На ужин у невольников были только лепешки  из этой муки. Все они уходили в поле чуть свет и работали допоздна под надзором  вооруженных бичами Сэмбо и Квимбо. Сбор хлопка был в самом разгаре, а Легри не  церемонился со своими рабами и выжимал из них все, что мог.    

Том  приглядывался к лицам этих людей, тщетно стараясь найти среди них хоть одно приветливое,  дружеское. Он видел только хмуро насупившихся, озлобленных мужчин и запуганных,  изможденных женщин.    

Кукурузу  мололи до поздней ночи. Мельниц не хватало, и те, кто был послабее, получали их  в последнюю очередь.    

– Эй,  ты! – крикнул Сэмбо, подходя к мулатке и бросая к ее ногам мешок с  кукурузой. – Как тебя зовут?    

– Люси, –  ответила та.    

– Так  вот, Люси, раз ты моя жена, изволь смолоть это зерно да напеки мне лепешек к ужину.  Слышишь?    

– Я  тебе не жена и никогда твоей женой не буду, – сказала Люси с тем  мужеством, которое рождается в человеке только в минуту отчаяния. – Оставь  меня.    

– Смотри,  изобью! – крикнул Сэмбо, занося ногу для удара.    

– Бей  меня, бей! Чем скорее убьешь, тем лучше. Мне жизнь не дорога!    

– Ты  что, рабов вздумал калечить? Ну подожди, я все расскажу хозяину, –  вмешался Квимбо, который только что отогнал двух негритянок от мельницы и сам  стал на их место.    

– А  я ему пожалуюсь, что ты не даешь женщинам молоть зерно, – сказал  Сэмбо. – И не суйся не в свое дело, дьявол!    

Том  проголодался за дорогу и еле стоял на ногах от усталости.    

– Вот,  получай, негр! – крикнул Квимбо, швыряя ему маленький мешочек с  кукурузой. – Да смотри, поаккуратней ее расходуй. Это тебе на неделю.    

Тому  долго пришлось дожидаться мельницы, а когда наконец его очередь подошла, он пожалел  двух измученных женщин, смолол сначала их зерно, подбросил хворосту в костер и  только тогда подумал о себе. Уж, казалось бы, невелика услуга, но здешнему  народу всякое доброе дело было в диковинку. Женщины сразу прониклись  благодарностью к Тому и просветлели лицом. Они замесили ему тесто и принялись  печь лепешки.    

Оставшись  один, Том долго сидел у костра, бросавшего красноватые отблески на его лицо, и  смотрел в небо, где светила спокойная, ясная луна. Потом он встал и побрел в  свою лачугу. Негры уже спали там вповалку на полу; воздух был спертый. Том  хотел было устроиться где-нибудь под открытым небом, но побоялся росы. Он  остался в лачуге и, закутавшись в рваное одеяло, которое должно было заменить  ему постель, вытянулся на соломе и уснул.    

 ГЛАВА XXXIII

  Касси    

     

Том  вскоре же понял, чего следует опасаться и на что можно надеяться, живя у такого  хозяина, как Легри. Любая работа горела у него в руках, а по складу своего  характера он был человек старательный и добросовестный. И со свойственным ему  миролюбием Том решил, что усердный труд хотя бы в какой-то мере оградит его от  преследований и мучений, а там – кто знает, может быть, ему удастся спастись  отсюда.    

Легри не  мог не оценить своего нового невольника, но он испытывал к нему то смутное  чувство неприязни, которое обычно возникает у всякого дурного человека к  человеку хорошему. От Легри не укрылось, что Том осуждает его жестокое  обращение с беззащитными рабами, а осуждение, хоть и молчаливое, неприятно  чувствовать, даже когда оно исходит от подвластного существа. К своим товарищам  Том относился с непривычными для них лаской и участием, и Легри злобствовал,  видя это. Он купил Тома с тем расчетом, чтобы сделать из него впоследствии  нечто вроде надсмотрщика и поручать ему все хозяйство на время своих отлучек.  Но от невольника, занимающего такую должность, прежде всего требуется жестокость.  Легри решил выработать в нем это ценное качество и через несколько недель  приступил к выполнению своего замысла.    

Как-то  утром перед выходом в поле Том с удивлением заметил в поселке новую женщину,  которая сразу обратила на себя его внимание. Высокая, стройная фигура, изящные  руки и ноги, хорошее платье резко выделяли ее в толпе невольников. Ей могло  быть лет тридцать пять – сорок, а лицо ее, которое, раз увидев, трудно было  забыть, говорило о бурной, полной горя жизни. Чистый лоб, резко очерченные  брови, правильный нос, прекрасная линия рта, горделивая посадка головы – все  свидетельствовало о том, что когда-то эта женщина была очень красива. Теперь же  лицо ее бороздили глубокие морщины, проведенные на нем страданиями и муками  уязвленной гордости. Черты его заострились, кожа, обтягивавшая резко обозначенные  скулы, отливала нездоровым, желтоватым оттенком. Но заметнее всего были в этом  лице глаза – большие, сумрачно-темные, опушенные длинными черными ресницами и  полные безысходного отчаяния. Дикая гордость и надменность сквозили в уголках  губ, в каждом движении незнакомки, только подчеркивая страшный контраст,  который являл собой ее взгляд, выражавший бесконечную душевную муку.    

Кто она  была, откуда взялась, Том не знал. Она выросла рядом с ним в серых предрассветных  сумерках и, гордо подняв голову, зашагала в поле. Но остальные невольники,  видимо, знали ее. Они оборачивались, поглядывали на эту женщину, явно  взбудораженные ее появлением среди них.    

– Нашлась  и на нее управа! И поделом! – сказал кто-то.    

– Хи-хи-хи! –  послышался другой голос. – Теперь, небось, хлебнешь горя, белоручка!    

– Посмотрим,  как она будет работать!    

– Глядишь,  вечером всыпят ей горячих заодно с нами!    

– Вот  бы посмотреть, как ее будут пороть!    

Незнакомка  не обращала внимания на эти издевки, словно не слыша их, но надменная, злобная  усмешка не сходила с ее лица. Том сразу почувствовал, что эта женщина знавала  лучшие времена. Но каким образом она очутилась теперь в таком унизительном  положении, он не мог понять. Незнакомка ни разу не взглянула на него, не  сказала ему ни слова, хотя всю дорогу шла рядом с ним.    

Вскоре  они пришли в поле, но Том и здесь то и дело оглядывался на свою соседку. Ему сразу  стало ясно, что благодаря врожденной ловкости и сообразительности ей легче  справляться с работой, чем другим. Она собирала хлопок быстро, аккуратно и  продолжала все так же надменно усмехаться, словно презирая и эту работу и  унизительность своего положения.    

В  середине дня Том перешел ближе к мулатке, которую Легри купил вместе с ним.  Люси, видно, совсем выбилась из сил, еле волочила ноги и все время стонала и  охала. Он улучил минуту и, не говоря ни слова, переложил несколько горстей  хлопка из своей корзины в ее.    

– Зачем?  Не надо! – сказала она, растерянно взглянув на него. – Тебе за это  попадет.    

И тут  откуда ни возьмись около них вырос Сэмбо, у которого был зуб против этой несчастной  женщины. Он крикнул свирепым гортанным голосом:    

– Ты  что это, Люси? Мошенничать вздумала? – и ударил ее тяжелым башмаком, а  Тома хлестнул бичом по лицу.    

     

    

     

Том, не  промолвив ни слова, снова принялся за работу, а Люси, и без того еле  державшаяся на ногах, замертво упала на землю.    

– Ничего,  сейчас очухается! – со злобной усмешкой сказал Сэмбо. – Мое лекарство  лучше всякой камфоры. – С этими словами он вытащил из обшлага булавку и по  самую головку вонзил ее в ногу женщины. Та охнула и приподнялась с  земли. – Вставай, подлая! Слышишь? Не то хуже будет!    

Мулатка  сделала нечеловеческое усилие, встала и начала с лихорадочной быстротой собирать  хлопок.    

– Больше  не отлынивай! – крикнул Сэмбо. – Жизни будешь не рада, если что  замечу.    

– А  зачем мне жизнь? – сказала женщина, и вскоре до Тома снова донесся ее  голос: – Сколько еще можно терпеть? Господи, помоги нам, что же ты оставил нас?    

Не думая  о том, чем это грозит ему, Том подошел к Люси и переложил в ее корзину весь  свой хлопок.    

– Не  надо! Не надо! Ведь с тобой бог знает что сделают.    

– Что  бы ни сделали, мне будет легче это перенести, чем тебе, – ответил Том и  вернулся на свое место. Все это заняло у него не больше минуты.    

И вдруг  незнакомка, которая работала неподалеку и слышала их разговор, устремила на  Тома тяжелый взгляд своих темных глаз, взяла охапку хлопка из стоявшей перед  ней корзины и переложила к нему.    

– Не  стал бы ты так делать, если б знал здешние порядки, – сказала она. –  Поживешь у нас с месяц, тогда забудешь, как другим помогать. Лишь бы своя шкура  была цела.    

– Да  хранит меня от этого бог, миссис! – воскликнул Том.    

– Бог  в наши места не заглядывает, – с горечью ответила ему женщина, принимаясь  за работу, и губы ее снова искривились в презрительной усмешке.    

Но Сэмбо  с другого конца поля видел, что она сделала, и зашагал прямо к ней, размахивая  бичом.    

– Это  что такое! – закричал он торжествующим голосом. – И ты туда же!  Мошенничать! Ну, берегись! Теперь я над тобой хозяин.    

Словно  молния сверкнула в черных глазах женщины. Она выпрямилась, круто повернувшись к  Сэмбо, губы у нее задрожали, ноздри расширились, во взгляде, устремленном на  него в упор, вспыхнули ярость и презрение.    

– Посмей  только тронуть меня, мерзавец! Да мне стоит слово сказать, и затравят тебя собаками,  сожгут заживо, разорвут на клочки! Это еще в моей власти!    

– Зачем  же ты в поле вышла? – пробормотал Сэмбо, явно струхнув, и нехотя отступил  от нее. – Да разве я что плохое хотел сделать, мисс Касси?    

– Тогда  отойди подальше, чтоб духу твоего здесь не было!    

И Сэмбо  покорно отправился в дальний конец поля, где у него сразу нашлись какие-то дела.    

Женщина  снова принялась собирать хлопок, и работа шла у нее так быстро, что это казалось  настоящим колдовством. К вечеру ее корзина была набита верхом, а за день она  ухитрилась еще несколько раз подбросить хлопка и Тому.    

Уже  совсем затемно измученные невольники, неся корзины на голове, потянулись к  сараю, где взвешивался и хранился собранный хлопок. Там их ждал Легри, деловито  переговаривавшийся о чем-то со своими подручными.    

– С  этим Томом никакого сладу нет: все время подкладывал Люси хлопок. Если хозяин  не даст ему хорошей острастки, он у нас всех негров перемутит, – сказал  Сэмбо.    

– Вот  черт! – возмутился Легри. – Ну что ж, ребята, придется нам образумить  этого прохвоста.    

Оба  негра свирепо осклабились.    

– Уж  будьте спокойны! Мистер Легри кого хочешь образумит. В этих делах ему сам  дьявол в подметки не годится, – сказал Квимбо.    

– Так  вот, я решил – поручу Тому порку негров. Это лучшее средство выбить у него  всякую дурь из головы. Небось, образумится!    

– Нелегкое  дело вы задумали, хозяин.    

– Ничего,  я своего добьюсь, – сказал Легри, заправляя языком табак за щеку.    

– А  уж эта Люси! Вот дрянь-то! Второй такой твари на всей плантации не  найдется, – ввернул Сэмбо.    

– Что  ты на нее взъелся, Сэм? Подозрительно!    

– Да  ведь она вашего же приказания ослушалась, не пошла ко мне в жены.    

– Выпороть  ее, так послушалась бы, – сказал Легри, сплевывая. – Да сейчас не до  этого, очень уж время горячее. Сейчас каждый работник на счету. На вид-то она  хлипкая, а такие самый упрямый народ. До полусмерти придется запороть, пока не  образумится.    

– Она  лодырничает, да вдобавок дерзкая такая, только и знает, что брюзжать. Том за  нее нею работу делает.    

– Вот  как? Ну что ж, пусть он сам собственноручно Люси и высечет. Во-первых, ему надо  привыкать, а во-вторых, он все-таки не переусердствует. Не то что вы, дьяволы!    

– Ха-ха-ха! –  загоготали оба негодяя, подтверждая своим злобным хохотом отзыв, который дал им  Легри.    

– Вот  увидите, хозяин, как Том и мисс Касси постарались. Корзина-то у Люси будет полная.    

– Я  сам ее взвешу, – многозначительно сказал Легри.    

Оба  надсмотрщика снова расхохотались.    

– Так…  Значит, мисс Касси полный день работала?    

– Да  еще как работала! Будто в нее дьявол вселился со всеми своими чертями!    

– Они  всегда при ней, и дьявол и черти, – сказал Легри и, злобно выругавшись,  пошел в сарай.    

     

* * *    

     

Измученные,  примолкшие люди медленно один за другим входили в сарай и со страхом ставили  свои корзины на весы.    

Легри  отмечал принятый хлопок на грифельной доске, к которой была приклеена сбоку полоска  бумаги с именами невольников.    

Корзина  Тома потянула хорошо, и он отошел в сторону, с тревогой глядя на Люси.    

Шатаясь  от усталости, она подошла к весам и поставила на них свою корзину Легри сразу  увидел, что придраться не к чему, и все-таки закричал, притворившись  разгневанным:    

– Ах  ты тварь ленивая! Опять недовес! Ну, подожди! Это тебе даром не пройдет!    

Люси  застонала и в отчаянии опустилась на скамью.    

Настала  очередь женщины, которую называли мисс Касси. Она выступила вперед и с  надменной усмешкой небрежно поставила свою корзину на весы.    

Легри  насмешливо, но пытливо заглянул ей в глаза. Она ответила ему твердым взглядом и  проговорила что-то по-французски, еле заметно шевельнув губами. Никто не понял  ее слов, один только Легри, услышав их, изменился в лице. Он занес руку, словно  собираясь ударить ее, но она смерила его презрительным взглядом, повернулась и  вышла из сарая.    

– А  теперь, Том, пойди сюда, – сказал Легри. – Помнишь, я говорил, что не  затем я тебя покупал, чтобы ты работал наравне с остальными. Ну, так вот,  получишь повышение: будешь у меня надсмотрщиком. Сегодня с вечера и приступай к  своим новым обязанностям. Возьми вон ту женщину и высеки ее. Ты ведь видал, как  это делается. Справишься?    

– Прошу  прощения, хозяин, – сказал Том, – увольте меня от этого. Я к такому  делу не привык, никогда этим не занимался… и не смогу, рука не подымется.    

– Ты  у меня к такому привыкнешь, то тебе раньше и во сне не снилось! – крикнул  Легри, схватил ремень и ударил им Тома наотмашь по щеке – раз, другой,  третий. – Ну! – сказал он, остановившись, чтобы перевести дух. –  Все еще отказываешься?    

– Отказываюсь,  хозяин, – ответил Том и утер рукой кровь, струйкой сбегавшую по  лицу. – Я готов работать день и ночь, работать до последнего вздоха, но  против совести своей не пойду, хозяин, никогда не пойду.    

Голос у  Тома был мягкий, ровный, держался он всегда почтительно, и поэтому Легри считал  его покладистым, трусоватым. Последние слова Тома так поразили невольников, что  они охнули, как один человек. Несчастная мулатка стиснула руки и прошептала:    

– О  господи!    

Остальные  переглянулись между собой и затаили дыхание, готовясь к неминуемой грозе.    

Легри  оторопел от неожиданности, но быстро пришел в себя и рявкнул:    

– Ах  ты скотина черномазая! Ему, видите ли, совесть не позволяет выполнить хозяйскую  волю! Да вам, тварям, и думать об этом не полагается! Ты что о себе возмечтал?  В господа метишь? Мистер Том указывает хозяину, что справедливо и что  несправедливо! Так тебе совесть не позволяет высечь эту ведьму?    

– Не  позволяет, хозяин, – сказал Том. – Она совсем больная, слабая. Разве  можно быть таким жестоким? Я никогда на это не соглашусь. Хозяин, если вы  хотите меня убить, убейте, а руки я на нее не подниму. Мне смерть и то легче.    

Том  говорил тихо, но в этом тихом, мягком голосе слышалась несокрушимая воля Легри  трясло, словно в лихорадке, его зеленоватые глаза так и сверкали, он весь  ощетинился от ярости.    

– Ах  ты святоша! Учить нас, грешников, вздумал? А что в библии написано, забыл?  «Рабы, повинуйтесь господам вашим». А кто твой господин? Я! Кто заплатил за  тебя, собаку, тысячу двести долларов? Ты теперь мой, и душой и телом! – И  Легри изо всех сил ударил Тома сапогом.    

Но эти  слова пробудили ликующую радость в измученном сердце Тома. Он выпрямился и,  подняв к небу залитое слезами и кровью лицо, воскликнул:    

– Нет,  нет, хозяин! Мою душу не купишь ни за какие деньги! Вы над ней не вольны!    

– Не  волен? – со злобной усмешкой повторил Легри. – Сейчас посмотрим. Эй,  Сэмбо, Квимбо! Всыпать этому псу, да так, чтобы он месяц очухаться не смог!