1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
— А он тебе в лоб даст, чтобы не бушевала.
   
— Не даст, — авторитетно заявила Ветка. — Я его знаю.
   
— И что после тарарама?
   
— Ну-у… возьму с него слово, что больше не повторится, и дальше жить будем. Шурупу-то папаша какой-никакой, а нужен.
   
— А если повторится?
   
— Тогда разведусь. Только сперва другого папу найду, хорошего и с квартирой. А пока искать буду, Колесникову всю жизнь отравлю.
   
— Сурово… А за меня ты замуж бы пошла?
   
— Ты что, мне предложение делаешь? — заподозрила Ветка.
   
— Просто выясняю, гожусь я еще в женихи или уже нет.
   
— Конечно пошла бы. Ты человек веселый, легкий, без проблем.
   
— Чего же раньше не шла, когда звал?
   
— Молодая была, дура.
   
— А сейчас старая и мудрая?
   
— А сейчас молодая и мудрая, — ревниво поправила Ветка. — Чего ты разговор-то об этом затеял? Ты случайно Колесникова не для этого отослал? Может, ты Будкина подговорил, чтобы он его позвал? Колесников свалит, а ты тут со мной на целую ночь останешься, а? Ты на такое способен.
   
Служкин крякнул.
   
— А как тебе больше нравится? — спросил он.
   
— Да уж лучше так, чем он бы к любовнице пошел.
   
— Ага, тебе, значит, можно изменять, а ему нельзя? Тебе орден, а ему по морде? — Служкин по-будкински захехекал. — Сама-то ничем не лучше его. Тоже ему рога приставила до второго этажа.
   
— Да не в том дело, Витька! — возмутилась Ветка. — Мы же люди современные, свободные! Главное — не то, что изменяет, а как относится! Я никогда людей не смешиваю: Колесников — это всегда Колесников, ты — всегда ты. А для него все бабы одинаковы, лишь бы ноги раздвигали! Для него что я, что какая-нибудь проститутка — одно и то же! Вся и разница, что я даю всегда и бесплатно!
   
— Эк ты его разделала… — хмыкнул Служкин. — На фиг тогда тебе с ним таким жить?
   
— А чего делать-то? Вляпалась, вот и сижу! Ты замуж не берешь, а другие ничем не лучше Колесникова.
   
— Уф, Ветка, ну и загрузила ты меня, — вздохнул Служкин.
   
— Ладно, чего трепаться попусту, — согласилась Ветка. — Шуруп спит, ничего не знает. Ты ночевать будешь?
   
— Господь с тобой!.. — ужаснулся Служкин.
   
— Тогда я в ванну минут на десять, а ты подожди.
   
Ветка улетела в прихожую, заперла дверь и скрылась в ванной. Слышно было, как зашлепали по полу ее босые ноги, потом зашипел душ. Служкин закурил, выключил в кухне свет и подошел к окну.
   
Отсюда отлично был виден весь затон. Ярко освещенный прожекторами, он лежал посреди тьмы, как остров. Корабли загадочными кристаллами были вморожены в плоскость неестественно белого льда. Было во всем этом что-то космическое: целое блюдо слепящего света в океане черноты и вдали пунктир мелких звездочек — фонарей на дамбе, — словно отнесенный в сторону окраинный рукав спиральной галактики. Шум душа напоминал свист вселенского эфира.
   
Но шум умолк, дверь ванной скрипнула, и Ветка вышла.
   
— Бросай сигарету, — шепотом велела она. — Пойдем в комнату.
   
В комнате Служкин сел на диван, а Ветка хлопнулась рядом, прижавшись к нему. Служкин обнял ее.
   
— Ну, не думал — не гадал… — пробормотал он и принялся целовать Ветку в губы.
   
Ветка поддавалась с жаром и энергией. Служкин расстегнул сверху донизу пуговицы ее халата, положил руку на ее горячий живот, медленно повел ладонью вверх и взял, как грушу, тяжелую и крупную грудь Ветки. И тут во входной двери заелозил ключ.
   
— Колесников вернулся! — шепотом крикнула Ветка, слетела с дивана и начала лихорадочно застегиваться.
   
— Великий факир изгадил сортир, — сквозь зубы, едва не зарычав, сказал Служкин, встал, ушел на кухню, включил свет и злобно обрушился на табуретку.
   
Ветка отщелкнула собачку, и Колесников наконец-то вошел.
   
— Чего закрылась-то на сто оборотов? — раздраженно спросил он, разуваясь. — Чего тут украдут — тебя, что ли?.. Служкин ушел?
   
— Нет, на кухне сидит, — ответила Ветка и, подумав, добавила: — Курит.
   
Служкин покорно вытащил сигарету и закурил. Мягко ступая в одних носках, Колесников прошел на кухню и поставил перед Служкиным на стол бутылку водки.
   
— Обломала она меня, — тихо сказал Колесников. — Насовсем и навсегда выгнала. Сейчас с горя пить будем.
   
Ветка появилась в дверях кухни.
   
— Ты чего вернулся-то? — спросила она.
   
— Автобуса долго не было. Холодно ждать.
   
— На улице — минус два…
   
— Минус два — жара, что ли, по-твоему?! — рявкнул Колесников.
   
— А ты говорил, Будкин плакать будет… — совсем робко, по инерции сказала Ветка.
   
— Да хрен с ним, — махнул рукой Колесников. — Пускай плачет.
  
  
   
    
Глава 36
    
СОСНА НА ЦЫПОЧКАХ
   
   
Когда красная профессура ввалилась в кабинет, она увидела Служкина, в пуховике и шапке сидящего за своим столом и качающегося на стуле. Изо рта у него торчала незажженная сигарета.
   
— Это у вас, Виктор Сергеевич, новая манера урок вести? — ехидно спросил умный Старков. — Может, нам за пивом сбегать?
   
— В учебнике какая тема этого урока у нас обозначена?
   
— Основное предприятие нашего района, — подсказала Митрофанова.
   
— В скобочках — поселка, деревни, — добавил Старков.
   
— А какое основное предприятие нашего района, поселка, деревни?
   
— Ликеро-водочный! — крикнули двоечники Безматерных и Безденежных и заржали.
   
— Судоремонтный завод, — сказала Маша Большакова.
   
— Вот мы и пойдем сейчас на экскурсию смотреть затон.
   
Красная профессура взвыла от восторга.
   
— А можно сумки с собой взять? — спросили девочки. — У нас этот урок последний, мы потом сразу домой пойдем!
   
— Можно, — согласился Служкин, — но дайте мне слово…
   
— Даем, даем! — орала красная профессура.
   
— … дайте мне слово, что не будете разбегаться и будете внимательно слушать то, что я расскажу про судоходство на Каме.
   
После звонка, стоя на крыльце, Служкин пересчитал девятиклассников, толпившихся у ворот школы, как кони перед заездом, по головам.
   
— Так, двое уже сбежали, — сказал он. — Зашибись. Пойдемте.
   
Гомонящей вереницей они перетекли Новые Речники, перелесок, шоссе, Грачевник, Старые Речники и вышли на берег затона. День выдался хмурый — последний день февраля, последний день зимы. Снег вокруг громоздился целыми Гималаями, а над Гималаями тускло блестели окна вторых этажей черных бревенчатых бараков. Их огромные ватные крыши угрожающе насупились, свесив по углам кинжалы сосулек.
   
— Куда теперь? — жизнерадостно спросила красная профессура.
   
— Вон к той скамейке. — Служкин указал сигаретой.
   
Профессура рванула к скамейке, бросив бессмертный школьный клич: «Кто последний — тот дурак!» Но рядом со скамейкой, оказывается, начиналась хорошо укатанная горка, вокруг которой валялись куски фанеры и оргалита. Когда Служкин дошагал до скамейки, кое-кто из пацанов уже укатился с кручи, а остальные ловили визжащих девчонок и тоже спускали их вниз. Люська Митрофанова, хлюпая носом, собирала втоптанные в снег тетрадки и учебники из своего пакета. Служкин гневно внедрился в суету возле горки.
   
— Э-эй! — заорал он. — Ну-ка все ко мне! Веселиться потом будем!
   
Но на Служкина никто не обратил внимания, как на шумящее под ветром дерево. Пацаны ржали, девчонки вопили ему:
   
— Виктор Сергеич, скажите им, чтоб не толкались, а-а-а!..
   
— Живо поднимайтесь! Всем по прогулу влеплю! — грозил Служкин.
   
На него налетела хохочущая Маша Большакова и укрылась за ним от Старкова, который несся по пятам. Старков метнулся мимо правого кармана Служкина — Маша вынырнула из-под левого локтя. Старков побежал вдоль живота — Маша спряталась за капюшоном. Несколько обалдевший, Служкин наконец ухватил Старкова за шиворот.
   
— А урок?! — яростно спросил он.
   
— Блин, точно! — спохватился Старков. — Пойду наших позову!..
   
Через секунду на спине двоечника Безматерных он уже летел с горки. Служкин беспомощно обернулся к Маше.
   
— Что ж это такое? — спросил он. — А как же судоходство на Каме?
   
Раскрасневшаяся Маша, улыбаясь, виновато пожала плечами.
   
Служкин обескураженно развернулся, поплелся к скамейке, сел, закурил и стал смотреть на затон. И опять тесно составленные в затоне корабли напомнили ему город. Служкин смотрел на надменные, аристократические дворцы лайнеров, на спальные кварталы однотипных пассажирских теплоходов, на схожие с длинными заводскими цехами туши самоходок-сухогрузов и барж, на вокзалы дебаркадеров и брандвахт, на трущобы мелких катеров, на новостройки земснарядов, на башни буксиров-толкачей по окраинам, на ухоженные пригороды «Метеоров» и «Ракет». Мачты вздымались, как антенны, как фонарные столбы, а такелаж был словно троллейбусные провода.
   
Рядом со Служкиным на скамейку присела Маша.
   
— А что, Виктор Сергеевич, — неуверенно спросила она, — вам очень надо рассказывать про это судоходство?
   
Служкин, не глядя на нее, пожал плечами.
   
— Ну расскажите мне, — вздохнув, согласилась Маша.
   
— Урок для тебя одной? — удивился Служкин. — Ладно уж… Иди, летай со Старковым. Я переживу.
   
— Расскажите, — повторила Маша и, улыбаясь, поглядела ему в глаза. — Я же вижу, как вам самому хочется…
   
— Ну что ж… — Служкин недоверчиво хмыкнул, откинулся назад и сладко потянулся руками и ногами во все стороны. — Ладно, слушай…
   
И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель.
   
Служкин увлекся своим рассказом, раскраснелся, расстегнул пуховик, стал прутиком чертить на снегу схемы. Маша слушала его как-то виновато и добросовестно рассматривала кривые чертежи на сугробе. Красная профессура веселилась у горки, не замечая служкинских дерзаний, и, когда Служкин иссяк, весело закричала:
   
— Виктор Сергеевич, а можно домой идти? Время уже!..
   
Маша сидела задумчивая, молчаливая. Служкин тоже помолчал, искоса изучая свою снеговую графику, потом встал и начал пинать сугроб, хороня ее.
   
— Идти-то можно или нет?.. — не унималась профессура.
   
Служкин двинулся к девятиклассникам, распихал толчею у горки, вынул из рук заснеженного двоечника Безматерных фанерку.
   
— В детстве, — весомо сказал он, — мы называли это — «кардонка». Вы весь урок мочало чесали, а кататься на «кардонках» так и не научились. Теперь смотрите: я показываю вам высший пилотаж. Одно выступление, и только в нашем цирке!
   
— О-о!.. — восхищенно застонал девятый «а». — Геогр… Виктор Сергеевич пилотаж показывает!..
   
Служкин отошел назад, разбежался и прыгнул, прижав «кардонку» к животу. Грянувшись на лед, он растопырил руки и ноги, как «кукурузник», и с криком: «Всем двойки за уро-о!..» — исчез внизу в туче снежной пыли.
   
Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик:
   
— Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!..
   
Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками.
   
— Маша, не уходи! — вдруг закричал Служкин.
   
Маша опустила перчатки.
   
— Не уходи! — снова крикнул Служкин.
   
— Я жду вас, Виктор Сергеевич, — просто ответила Маша.
   
— Маша, давай прогуляемся! — орал Служкин, — Как будто у нас свидание!.. Я тебе сосну на цыпочках покажу!..
   
— Давайте, — засмеялась Маша. — Поднимайтесь.
   
Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: «МАША».
   
Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь — до свинцовых полос у горизонта, — разлеталась и гудела нереально просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.
   
— Смотри, — сказал Служкин. — Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?
   
Маша молчала, не отвечая.
   
— Виктор Сергеевич, — наконец спросила она, — а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?
   
— Как тебе объяснить? — Служкин усмехнулся и пожал плечами. — Мы вроде бы в одном районе живем, и как будто бы в разных мирах… Здесь у меня прошло детство. Это для вас — тех, кто приехал жить в новостройки, — «Речники» пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти — бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он — Камой… И поэтому Кама, затон — для меня словно бы символ чего-то… Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды… Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни — с автобусной остановкой… Я не обидно говорю?
   
Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.
   
— И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль… Ты сама не ощущаешь этого, Маш?
   
— Я мало видела рек, — ответила Маша. — Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море… Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море — столько воды, и никуда не течет…
   
Служкин долго молчал.
   
— Одна из самых любимых моих рек — река Ледяная на севере, — рассказал он. — Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого «бэ». Слышала об этом?
   
— Рассказывали, — кивнула Маша.
   
— Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это — смысл реки… «Бэшники» так душу мне разбередили своими сборами, что у меня про Ледяную даже стих сам собою сочинился. Хочешь, прочитаю?
   
— Конечно.
   
— Раньше по Ледяной шел сплав на барках, везли с горных заводов всякую продукцию… И вот этот стих — как бы песня сплавщиков…
   
— Да вы не объясняйте, вы читайте, я пойму…
   
Служкин глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и начал:
   
    
     
— Дальний путь. Серый дождь над росстанью.
     
Как-нибудь беды перемелются.
     
Ледяной створами и верстами
     
Успокой душу мою, грешницу.
     
Здесь Ермак с Каменного Пояса
     
Вел ватаг удалую вольницу.
     
Будет прок — Господу помолимся.
     
Эй, браток, ты возьми с собою нас.
     
Черный плес. Черти закемарили.
     
Вешних слез белые промоины
     
На бойцах, что встают из тальника,
     
Подлецов кровушкой напоены.
     
Плыли здесь струги да коломенки.
     
Старый бес тешил душу чертову.
     
Что же вы, судьи да законники,
     
Нас, живых, записали в мертвые?
     
О скалу бились барки вдребезги.
     
Шли ко дну, не расставшись с веслами.
     
Но, сбежав из постылой крепости,
     
Вновь на сплав мы выходим веснами.
     
Под веслом омуты качаются.
     
Понесло — да братва все выдюжит.
     
Ничего в мире не кончается.
     
Проживем: вымочит — так высушит.
     
Ветхий храм на угоре ветреном…
     
Рваный шрам на валунной пристани…
     
И погост небо предрассветное
     
Палых звед осыпает искрами.
     
В города уезжать не хочется.
     
Навсегда распрощаться — просто ли?
     
Нам с тобой дарят одиночество
     
Ледяной голубые росстани.
    
   
   
Маша задумчиво глядела себе под ноги.
   
— Что такое «росстани»? — наконец спросила она.
   
— Ну перекрестки, распутья… Там, где дороги расстаются.
   
— Я и не знала, что вы и серьезные стихи пишете.
   
— Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.
   
— Почему же не пишете? — удивилась Маша.
   
— Ну-у… — Служкин замялся. — Мне кажется, писать — это грех. Писательство — греховное занятие. Доверишь листу — не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.
   
— А при чем тут она? — словно бы даже обиделась Маша.
   
— Как «при чем»? Она же у вас литературу ведет.
   
— А-а…
   
Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва.
   
— А вот теперь посмотри, — велел Служкин, указывая пальцем.
   
Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных, узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоту.
   
— Ух ты! — ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. — Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!..
   
Служкин подошел к сосне и похлопал ее по стволу.
   
— Давай обойдем ее с той стороны? — предложил он.
   
Маша поднялась, подошла к нему и заглянула вниз.
   
— А не опасно? — наивно спросила она.
   
— Смертельно опасно, — ответил Служкин. — Но ты делай, как я.
   
Он обнял сосну, прижался к ней грудью и животом и по корням засеменил вокруг ствола. Маша засмеялась, тоже обняла ствол и смело стала переступать по корням вслед за Служкиным, глядя в обрыв через плечо.
   
Служкин остановился на полпути, и Маша, дойдя до него, тоже замерла. Они стояли над пропастью, Служкин обнимал сосновый ствол, и Маша обнимала сосновый ствол. В тишине было слышно, как сосна чуть поскрипывает, и высоко над головами плавно покачивались темно-зеленые, ветхие лапы кроны.
   
Маша упрямо смотрела куда-то вниз, куда-то вдаль по ледяной Каме. На висках ее и на розовых от мороза скулах проступили яблочно-бледные, нервные пятна.
   
— Виктор Сергеевич, — негромко сказала Маша, — мы с вами упадем…
  
  
   
    
Глава 37
    
ПОСЛЕДНИЕ ХОЛОДА
   
   
Седьмого марта в детском садике устраивали утренник в честь Восьмого марта. Служкин пришел один — Надя не смогла.
   
Небольшой зал на втором этаже садика был уже заполнен бабками и мамами в шубах. Поскольку мест не хватало, воспитательница отправила Служкина, как единственного пришедшего на утренник папу, за скамейкой. Служкин приволок скамейку — длинную, как пожарная лестница, — и поставил ее так, чтобы отсечь ею зрительскую часть зала. Он первым уселся на эту скамейку и оглянулся, разыскивая взглядом Лену Анфимову. Лена стояла у стенки среди тех, кому не досталось места. Служкин махнул ей рукой. Здороваясь со знакомыми, Лена пробралась через плотно заставленные ряды и села рядом со Служкиным.
   
— Привет, — сказал Служкин. — С праздником тебя. И кстати, с прошедшим днем рождения.
   
— Ты даже помнишь? — улыбнулась польщенная Лена.
   
— Конечно, у меня отличная память, — похвастался Служкин. — К тому же все записано.
   
— Как у тебя дела? — спросила Лена, спуская на плечи шаль.
   
— Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами.
   
— Ты уж расскажи, — засмеялась Лена.
   
— Рассказывать долго, особенно если учесть, что нечего. Вроде ерунда одна, а вроде и лопатой не перекидаешь. Ногу вот сломал.
   
— Поэтому тебя долго не было видно, да? Я хотела у Нади спросить, да постеснялась, больно она у тебя строгая… Как нога, хорошо срослась?
   
— Какое там!.. — Служкин безнадежно махнул рукой. — Отрезали к чертовой матери на фиг, как Мересьеву… Кстати, угадай загадку про него: кто такой — ползет, ползет, шишку съест, опять ползет?..
   
— Дорогие наши мамы! — прервала Служкина воспитательница, выгоняя в зал табунок детишек и выстраивая их. — И дорогой папа, — добавила она, посмотрев на Служкина.
   
Женщины в зале дружно засмеялись.
   
— Это мой папа, Витя! — крикнула Тата.
   
— Сегодня ваши дети приготовили вам выступление и подарки!
   
— Й-и!.. — за пианино взвизгнула, как лошадь, музруководительница так, что Служкин вздрогнул, и ударила по клавишам.
   
Детишки и воспитательница нестройно запели. Точнее, сперва запела воспитательница, потом начали неуверенно подключаться дети. Мамы, растрогавшись, притихли, только в углу какая-то бабка бубнила: «Раньше молоко было двадцать семь копеек, булка белая — восемнадцать, булка черная — четырнадцать…»
   
Утренник начался. Дети хором старательно читали стихи, громче всех с выражением орала воспитательница. Потом стихи стали читать поодиночке: кто звонко тараторил, кто невразумительно мычал. Воспитательница шепотом на весь зал подсказывала слова забывчивым. Андрюша рассказал свое четверостишие, глядя в пол, почти беззвучно. Лена виновато пожаловалась Служкину:
   
— Он дома хорошо читал, а на людях стесняется…
   
Тата тоже едва слышно, тоненько прочла:
   
    
     
— Весенний праздник радостный
     
Пришел сегодня к нам,
     
И ярко светит солнышко
     
Для наших добрых мам.
    
   
   
В стихах также упоминались «весенние деньки», «звонкая капель» и прочее, что выдавало детсадовскую самопальность этих опусов.
   
— Значит, Витя, ты не знаешь про двенадцатое число? — тихо спросила Лена.
   
— А что было двенадцатого? Драка или революция?
   
— Ирида Антоновна умерла.
   
— Чекушка?..
   
Служкин долго молчал, глядя, как смешно танцуют дети под барабанные аккорды изношенного пианино — парами, с приседаниями, уперев руки в бока.
   
— Нет, я не знал, — сказал Служкин. — Я вообще ее после школы не видел… Чем она занималась на пенсии?..
   
— Летом на даче копалась, зимой на рынке рассаду продавала.
   
— Ну и ну… — Служкин покачал головой. — А я к ней даже в гости не ходил… Слышал, что наши собирались, а не пошел… Виноват я перед ней…
   
— Да все мы виноваты, — заметила Лена. — Чего уж там…
   
Утренник заканчивался. Воспитательница снова построила детишек.
   
— А сейчас, дорогие мамы, — объявила она, — ребята подарят вам подарки, которые они сами смастерили!
   
Другая воспитательница быстро раздала детям аппликации, читая фамилии авторов на обратной стороне картонок.
   
— Ну, чего же вы стоите? — подзадорила детишек воспитательница. — Бегите, дарите мамам…
   
Дети сорвались с места и кинулись через зал. Мамы на задних рядах привстали, протягивая руки над плечами сидевших. Тата тоже помчалась к папе, но в толпе ее толкнули, и она шлепнулась на пол. Чья-то нога наступила на ее аппликацию. Тата торопливо подняла разорванную картонку и заревела.
   
Служкин подбежал к ней, обнял и унес на скамейку.
   
— По… порвали!.. — плакала Тата, утыкаясь носом ему в грудь.
   
— Ну что ты, что ты… — бормотал Служкин, поглаживая ее по спинке и расправляя смятый картон. — Ничего страшного… Мама и такому подарку очень обрадуется, честное слово!.. Ну хочешь, мы с тобой сегодня новую аппликацию склеим?..
   
Банты щекотали напряженные скулы Служкина.
   
— Товарищи мамы! — крикнула воспитательница в гомонящий зал. — Ведите детей в группу, сейчас у них будет обед и тихий час!
   
В раздевалке своей группы Тата — с опухшими глазами и красным носом — стащила праздничное платьишко и сказала:
   
— Папа, пусть за мной сегодня Надя придет…
   
— Мы вместе придем, — пообещал Служкин. — И на санках домой поедем.
   
Отправив Тату обедать, Служкин вышел на крылечко и закурил, поджидая Лену. Лена появилась нескоро. Она вела Андрюшу.
   
— Проводить вас? — спросил Служкин.
   
Втроем они медленно пошли к воротам садика.
   
— А у Чекасиной на похоронах наши были? — спросил Служкин.
   
— Были, почти все. Поживают нормально… Девчонки наши почти все замужем, кроме Наташи и Алки, у всех дети, у кого даже двое. Про мальчишек не знаю: в перчатках были, не видно, с кольцами или без, а спрашивать я постеснялась. Знаю, Васильев и Соколов женились, а Петров даже развестись успел. Дергаченко в аспирантуре, Васька военный, Сережка в милиции. Галимуллин — коммерсант, свои киоски имеет, огромный венок привез, машины достал…
   
— А Фундамент правда на Лебедевой женился?
   
— Правда. А Лисовский на Коньковой из «бэ»-класса.
   
— А Ветка была?
   
— Нет, ее тоже не было.
   
— То-то она мне ничего не говорила, — заметил Служкин.
   
В конце февраля прошла оттепель, но сейчас вновь навалились морозы и непогода. На улице мела метель. В небе в белом дыму шевелилось бледно-желтое солнце. Было слышно, как крупка хлещет по стеклам окон. Вдали, изгибаясь, вдоль витрин магазина скользили снежные столбы.
   
— А ты сама как? — наконец поинтересовался Служкин.
   
— Трудно, Витя, — просто ответила Лена. — Оля у меня заболела. Свекр что-то с Нового года остановиться не может, все поддатый через день… Мужу третий месяц зарплату не платят, обещают вообще отправить в бессрочный отпуск без содержания. Он даже на день рождения мне ничего не подарил — денег нет. Только на зарплату свекрови и живем… Андрюшу вот забрала, потому что сегодня в садике детям подарки выдавать будут, а я за него не заплатила. Вот и увожу, чтобы не видел, не ревел…
   
Служкин глубоко затягивался сигаретой, молчал.
   
— А я, Витя, опять беременная, — вдруг с веселостью отчаяния добавила Лена. — Мы с мужем все равно решили рожать третьего. Мне еще мальчика хочется…
   
Служкин все равно молчал, медленно и широко шагая рядом с Леной. Лена, видно, смутилась своей откровенности и неумело перевела разговор на другую тему:
   
— Весны очень хочется, надоели эти морозы… В оттепель как-то сразу расслабились, а тут опять стужа… Ладно уж, немного до весны остается, это, наверное, последние холода, и зима пройдет…
   
— Воистину пройдет, — сказал Служкин.
  
  
   
    
Глава 38
    
ХОЧЕШЬ МИРА — НЕ ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ
   
   
У Служкина был пустой урок, и он проверял листочки с самостоятельной зондеркоманды. Служкину срочно требовались оценки, чтобы выставить четвертные, поэтому он не углублялся в сущность предмета, а действовал более экономично — по вдохновению. Он смотрел фамилию и, не читая, сразу ставил оценку. И так ясно, кто чего заслуживает. Ергин? Два. Градусов? Два. Баскакова? М-м… ладно, не жалко, четыре. Суслов? Два. Даже с минусом.
   
Закончив с листочками, Служкин раскрыл створку окна и закурил.
   
Внизу находился замкнутый забором дворик между стеной школы, корпусом спортзала и теплым переходом. Дворик был загроможден поломанными партами. Сюда на переменах бегали курить старшеклассники.
   
Мат и галдеж привлекли внимание Служкина, и он высунулся из окна. Оказывается, во дворике шла разборка. Посреди толпы школьников стоял маленький, взъерошенный Овечкин. За лацкан пиджака его держал тощий и высокий Цыря — Цыренщиков, всем известная местная шпана, быстро перерастающая в уголовника. Цырю подзуживал толстый олигофрен Бизя Колобок, его лучший друг. Вокруг толпились наиболее прославленные двоечники восьмых-девятых классов. Рядом Безматерных и Безденежных держали под руки тоже красного и взъерошенного Чебыкина, не подпуская его к Цыре.
   
Цыря, что-то объяснив, вдруг ткнул Овечкина кулаком в скулу. Овечкин отлетел и сел в снег. Цыря нагнулся, поднял его, подтащил к себе и снова дал ему по скуле. Овечкин опять отлетел. Чебыкин, вырываясь, дергался между Безматерных и Безденежных.
   
Служкин выкинул окурок и решительно забросил ногу на подоконник. Из окна он ловко спрыгнул на заснеженную крышу теплого перехода, а с нее — во дворик. Однако ноги его скользнули по валявшейся столешнице сломанной парты, и он шлепнулся задом на какие-то железяки. Кто-то из толпы вокруг Цыри оглянулся, но Служкин уже вскочил, раздвинул двоечников, взял Цырю за плечо и развернул.
   
— Не п-понял!.. — изумился Цыря.
   
— Гуманитарная помощь, — пояснил Служкин и хлопнул его по зубам. — Теперь понял, Мцыря?
   
— Чо за фраер?! — заверещал Бизя Колобок, подскакивая к Служкину, и Служкин коротким толчком кувыркнул его в сугроб.
   
Цыря прикрыл ладонью разбитые губы. Лицо его сделалось зверским. Служкин тем временем повернулся и отвесил Безденежных такой пинок, от которого тот, выпятив пузо, пробежал несколько шагов. Безматерных благоразумно отцепился от Чебыкина сам.
   
— Ты кто такой воще?.. — угрюмо спросил Цыря.
   
— Это географ… из школы… — прошелестели двоечники.
   
— Чего встали, козлы?!. — вопил Бизя Колобок. — Он тут один!..
   
Служкин сильно стукнул ладонью в лоб, и Бизя снова улетел в сугроб, едва не выронив глаза.
   
— Ну-ка дернули все отсюда, ублюдки! — прорычал Служкин на двоечников и топнул ногой.
   
Двоечники начали тихо утекать в щель между забором и школой.
   
— Цыря, вмочи ему! — грозно орал из сугроба Бизя Колобок.
   
Цыря, оставшись в одиночестве, хмуро поглядел на Служкина, сплюнул и пошел к забору. Уже сидя на заборе верхом, он пообещал:
   
— Ладно, Овца, я тебя еще выловлю.
   
Служкин шагнул к барахтающемуся в сугробе Бизе и вышиб его пинком. Матерясь, Колобок перекатился через забор вслед за Цырей.
   
Чебыкин поправлял пиджак, а Овечкин прикладывал к скуле снежок.
   
— Фонарь будет, наверное, — мрачно сообщил он.
   
— Вы нас из окна увидали, Виктор Сергеевич? — спросил Чебыкин.
   
— Нет, мне из министерства телеграммой сообщили.
   
— У вас, Виктор Сергеевич, брюки порвались, — сказал Овечкин, не отрывая снежка от щеки.
   
Служкин вздрогнул, как ужаленный, и стремительно заглянул через плечо на собственный зад. На заду, как хвост, висел клин материи, выдранный, когда Служкин, поскользнувшись, упал задом на железяки. В прорехе предательски белела подкладка.
   
— У меня же еще в «а»-классе урок! — завыл Служкин, пытаясь приставить клин на место. — Как же я его проведу в рваных штанах?!.
   
— Попросите у Розы Борисовны отменить урок, — посоветовал Чебыкин, сочувствующе глядя на Служкина, который прикрывал зад рукою.
   
— И что я ей скажу? Что портки распластал? Да она на меня в суд подаст за оскорбление личности!
   
— Тогда придется сидеть весь урок, — заметил Овечкин.
   
— С вами посидишь… — проныл Служкин и бессильно начал материться куда круче, чем это делал Бизя Колобок. — Да и как я в кабинет попаду? С голым задом через всю школу просверкаю?
   
— В окно надо лезть, — сделал вывод Овечкин.
   
Служкин задрал голову, рассматривая свое окно.
   
— С крыши перехода мне одному туда не забраться…
   
— Давайте, Виктор Сергеевич, я вам из окна руку подам, а вы Овчину на спину встанете, — предложил Чебыкин.
   
— Другого пути нет, — подумав, согласился Служкин.
   
Чебыкин с ключом от кабинета убежал, а Служкин с Овечкиным полезли на крышу теплого перехода. Когда они забрались, из окна высунулась круглая веснушчатая физиономия Чебыкина.
   
— Атас, Виктор Сергеевич! — вдруг крикнул Чебыкин. — Вон там Роза Борисовна идет!
   
Служкин оглянулся и увидел на школьной дорожке Угрозу.
   
И тут грянул звонок с урока.
   
— Блин, давайте скорее!.. — завопил Служкин, — Чеба, руку!..
   
Овечкин уперся ладонями в стену. Служкин взлетел ему на плечи и рыбкой нырнул в окно, где в него вцепился Чебыкин. Вдвоем они с грохотом повалились на пол, уронив стул и учительский стол.
   
Служкин тотчас вскочил и выглянул из окна. Угроза, раскрыв рот, стояла посреди волейбольной площадки.
   
— Да… — откачнувшись, протянул Служкин. — Сделает она из меня сегодня банановое пюре, точно…
   
— А вы объясните ей все честно, — предложил Чебыкин.
   
— Наивный ты… Честным хорошо быть только потому, что верят, когда врешь.
   
Весь урок у девятого «а» Служкин сидел за своим столом, как гвоздями приколоченный. Для красной профессуры Служкин поспешно выдумал какую-то проверочную работу. На проверочной он мог сидеть, не вызывая подозрений. Однако посреди урока раздался стук в дверь.
   
— Старков, открой, — велел Служкин.
   
— Это вас, — выглянув, сообщил Старков.
   
— Скажи, я занят…
   
Но тут Старкова властно отодвинули с дороги, и в кабинет вошла Угроза Борисовна собственной персоной.
   
— Виктор Сергеевич, я вас прошу пройти ко мне прямо сейчас, — ледяным тоном произнесла она.
   
— Роза Борисовна, я сейчас провожу контрольную работу за четверть и не могу отлучиться, — сжав зубы, ответил Служкин.
   
«Контрольная!.. За четверть!» — изумленно ахнула профессура.
   
— И тем не менее я повторяю свою просьбу.
   
— А я повторяю, что сейчас не могу отлучиться, — в отчаянии отчеканил Служкин. — И прошу вас не мешать мне вести урок.
   
Девятый «а» изменился в лице.
   
Угроза покачнулась, но выстояла. Она развернулась, вышла и грохнула дверью. Профессура подпрыгнула за партами. Служкин успел заметить потрясенный взгляд Маши Большаковой и тотчас уткнулся в раскрытый классный журнал. Уши его были свекольного цвета.
   
До конца урока насмерть сраженная красная профессура не издала ни звука. После звонка девятиклассники тихо, как с похорон, покинули кабинет. Служкин надел пуховик, прикрывающий позорную пробоину, и бежал с поля сражения домой, не заглянув к завучам и даже прошмыгнув мимо их двери на цыпочках.
   
На следующий день Роза Борисовна не ответила на служкинское «здрасьте». И на другой день тоже. А потом Служкин и сам не стал здороваться. Близились каникулы, и можно было надеяться, что после них конфликт забудется сам собою. Оставалось только пережить итоговый педсовет за третью четверть, прогулять который было опаснее, чем убить Розу Борисовну.
   
Служкин явился на педсовет, старательно теряясь в толпе учителей и сел в сторонке на самое незаметное место. Итоги четверти подводили долго, с перебранками. И учителя, и Роза Борисовна распалились. Наконец речь дошла до учителей-предметников.
   
— География! — в последнюю очередь объявила Роза Борисовна и стала демонстративно долго разыскивать в папке служкинский отчет.
   
— Вызывает недоумение дифференциация оценок по географии у девятых классов, — сказала Угроза. — В «а»-классе почти у всех пятерки, в «бэ» — четверки, в «вэ» — тройки. Чем вы это объясните, Виктор Сергеевич? Конечно, эти классы мы составляли из сравнительно равных по силам учеников, но ведь не может быть, чтобы в «а» средний балл был четыре и семь, а в «вэ» — три и один!
   
— Что заработали, то и получили… — пробормотал Служкин.
   
Угроза сделала большую паузу, раздавливая его тишиной.
   
— Лично у меня, — начала она, — складывается ощущение, что дело тут не в знаниях учеников, а в личных пристрастиях учителя, то есть в личности самого Виктора Сергеевича. Насколько я знаю, педагогические приемы Виктора Сергеевича довольно далеки от традиционных. К песням, которые он исполнял на уроках в первой четверти… — Тут смех прокатился по учителям. — … в третьей добавляются еще и массовые прогулы, инициируемые учителем, катания с горок вместо экскурсий, в которых Виктор Сергеевич участвует наравне с учениками, и многое другое. Сама я лично видела Виктора Сергеевича вместе с учениками влезающим с улицы в окно своего кабинета на втором этаже, а на мое замечание он в присутствии всего класса отреагировал с таким пренебрежением, которое граничит с хамством…
   
Угроза раскатывала Служкина в блин еще с четверть часа.
   
— Итак, Виктор Сергеевич, — закруглилась она, — четвертая четверть для вас становится решающей. В это время мы формируем педколлектив для работы в следующем году, и я не исключаю, что наш коллектив отнесется к вашей попытке занять в нем место не очень одобрительно. Впрочем, все зависит от вас.
   
Разгромом Служкина педсовет и закончился. Руины Служкина, дымясь, сидели за партой, когда все учителя начали с облегчением вставать и греметь стульями. Служкин не поднимал глаз. Кира, проходя мимо него, помедлила и насмешливо сказала:
   
— Ну ты да-ал…
   
Служкин помолчал, кивая головой, и согласился:
   
— Дал, да потом страдал.
   
— И это все твои комментарии?
   
— У париев нет комментариев.
  
  
   
    
Глава 39
    
ОКИЯН ОКАЯН
   
   
На каникулах Служкин сидел дома, и однажды заявилась Ветка.
   
— Блин!.. — еще в прихожей начала ругаться она, стаскивая сапоги. — Замерзла как собака в этом долбаном автобусе!.. Дай, Витька, чаю горячего, а то околею!..
   
Служкин пошел ставить чайник, а Ветка кричала из прихожей:
   
— Уж апрель на подходе, Кама и то вскрылась, а холодрыга собачья! Когда же зима закончится? В лужу еще вляпалась до колен!..
   
Она прошлепала мокрыми носками на кухню, плюхнулась на табуретку и бесстыдно задрала ноги, приставив ступни к батарее.
   
— У вас еще греют, сволочи… — завистливо заметила она.
   
— Как поживаешь? — спросил Служкин.
   
— Да чего там!.. — махнула рукой Ветка и с ходу принялась рассказывать про какого-то Коромыслова, который ей проходу не дает.
   
— Ты, старая дура, заколебала уже, — с досадой сказал Служкин. — Сама-то чего творишь? А еще на Колесникова наезжаешь…
   
— Кстати! — перескочила Ветка. — Мне тут девки знакомые описали ту бабу, с которой его видели. Ну вылитая твоя Рунева! Слушай, дай мне ее фотографию, чтобы девкам показать…
   
— Иди ты на фиг! — обозлился Служкин. — Еще я не участвовал в твоих дознаниях!..
   
— Что, все еще любишь ее? — живо спросила Ветка.
   
— Вижу редко, а думаю часто… — Служкин пожал плечами.
   
— Кто ж так любит? — хмыкнула Ветка.
   
— Это ты если влюбилась, так в каждом подъезде юбку до ушей задирать готова, — пробурчал Служкин. — А я влюбляюсь аккуратно. Что, по-твоему, мне из-за Руневой в реанимации лежать? Или серенады ей петь из кустов в палисаднике?.. Да и вообще: не влюбляюсь я ни в кого. На фиг. Хватит, надорвался, теперь тяжести не поднимаю. А что там Колесников говорит про Руневу?
   
— Говорит, что знает, что ты ее любишь, и поэтому не стал бы с ней ничего иметь, потому что тебя уважает.
   
Служкин издал губами неприличный звук и начал разливать чай.
   
— Он сейчас-то уже не шляется по ночам, — рассказала Ветка. — Сразу после работы домой, как и раньше. — Она помолчала и неожиданно с чувством добавила: — Жаль, не успела вовремя его застукать, а то прямо во сне видела, как салатницу ему прямо об башку разбиваю… Слушай, Витька, а может, ты и не любишь Сашеньку-то свою дурацкую?..
   
— Черта тут поймешь, Ветка. — Служкин закурил. — Вроде и люблю ее, а к ней не тянет. Тянет к другой девице, училке из моей школы, а жить все равно хотел бы с Надей. И живу с Надей, а ближе тебя нет никого… Никакой точки опоры в жизни, болтаюсь туда-сюда… Окиян окаян, где же остров Буян? Мечусь в заколдованном круге, а порвать его нечем.
   
— Тебе нравится жить с Надей? — изумилась Ветка. — Ну не знала!.. Или ты с диванчика обратно на кроватку переехал?
   
— Не переехал… Так разве в этом дело? У вас у всех об одном только мысли… Молитвы у попа о том, что ниже пупа…
   
— Ну раз ты голодный, может, тогда подкрепимся, а? — Ветка хитро подмигнула. — На кроватке. Или на диванчике.
   
— Надо было тебе на час раньше приходить, — хмуро ответил Служкин. — Сейчас уже Надя вернется… Кстати, Ветка, она на тебя окрысилась после моего дня рождения. Она думает, что я у тебя ночевал. Боюсь, хреново тебе будет, если она тебя здесь застанет…
   
— Ерунда, — отмахнулась Ветка. — Я ее сумею удержать.
   
Служкин посмотрел на нее недоверчиво.
   
— И все-таки она у тебя стерва, — напрямую заявила Ветка.
   
— Да нет… — поморщился Служкин. — Ты ее видишь только снаружи: в гостях или когда я плачусь тебе… А так — она очень милая, ласковая, хозяйственная. Татку любит. Разве ж я женился бы на атомной бомбе? Мне с ней жить очень хорошо.
   
И тут в замке повернулся ключ.
   
— Вот и она, — сказал Служкин.
   
Первой в прихожую вбежала Тата и остановилась, увидев Ветку.
   
— Кажется, у нас гости? — спросила Надя, выглядывая на кухню.
   
— Привет! — весело сказала Ветка.
   
Надя не ответила, вернулась в прихожую и стала раздевать Тату.
   
— Сейчас посиди в комнате, — громко сказала она Тате, — а я только тетеньку выгоню, и мы позвоним бабушке.
   
Служкин поднял брови и приложил палец к губам, давая Ветке совет помолчать и не нарываться на скандал.
   
Тата послушно скрылась в комнате, а Надя вышла в кухню, сложила руки перед грудью и прислонилась спиной к холодильнику.
   
— Хорошо еще, что не в моей постели и не в моем халате, — сказала она. — Я ведь, кажется, говорила тебе, чтобы этой шлюхи ноги в моем доме не было!
   
— Кого? — тупо переспросила Ветка и открыла рот.
   
— Если у тебя зудит, так ты иди к ней домой и там с ней трахайся, — продолжала Надя, не замечая Ветки. — А мне тут такие посетители не нужны. Мало того что незваный гость хуже татарина, так эта проститутка хуже незваного гостя. Здесь не публичный дом. Выбирайте для свиданий другие места. У нее самой квартира есть. Пусть мужа с ребенком куда хочет девает и развлекается с тобой, а я не собираюсь караулить вас на лестнице, да и вообще не хочу терпеть здесь ничего подобного! И минуты не желаю оставаться с ней под одной крышей! Пусть одевается и убирается отсюда вон сей же момент и дорогу сюда пусть забудет! Передай ей это, если у тебя смелости хватает не только на то, чтобы тискаться с бабами тайком!
   
Надя оттолкнулась задом от холодильника и ушла в комнату.
   
Служкин многозначительно поглядел на обомлевшую Ветку.
   
— Ну, бли-ин… — приходя в себя, протянула Ветка и поскребла в кудрях. — Что, значит, мне идти?..
   
Служкин грустно кивнул. Ветка поднялась, оправила юбку и пошла в прихожую. Служкин поплелся за ней.
   
— Ты уж меня не провожай, — напяливая сапог, саркастически сказала Ветка. — Заходи, когда время будет. — Она надела плащ, покачала головой и искренне добавила напоследок: — Не погибай.
   
Весь вечер Надя со Служкиным не разговаривала. Когда Тату уложили спать, Надя мыла на кухне посуду. Служкин сел у стола и сказал:
   
— Ну чего ты в бутылку лезешь? На меня остервенилась, Ветку на все корки разделала…
   
— Я уже говорила тебе, — рявкнула Надя, — чтобы ты эту любовницу свою, сучку, не смел сюда тащить!
   
— Я Ветку не тащил сюда, — покорно начал оправдываться Служкин. — Она сама забежала по пути. И она не сучка, не шлюха. Просто балда, задним местом в царствии небесном. И не моя любовница.
   
— Ты можешь мне сказать, что не спал с ней? — напала Надя.
   
Служкин тяжело вздохнул.
   
— И еще смеет мне какие-то претензии высказывать!.. Алкоголик, нищий, шут гороховый, да еще и бабник в придачу! Не будь Таты, я бы и секунды с тобой не жила! Нечего детей заводить, если не можешь дать им ничего хорошего!
   
— Ну ладно, — примирительно сказал Служкин. — Это все здесь ни при чем. Я только хотел сказать, что Ветку ты обидела зря.
   
— И не смей мне больше говорить об этой проститутке!..
   
— Да не проститутка она! Уж лучше бы я связался с проституткой! Они уже снятся мне по ночам на этом чертовом диванчике!.. — вырвалось у Служкина.
   
— Сам того захотел! Чего захотел — того и добился! — Надя швырнула посуду, закрыла воду, села за стол и неумело закурила. — А Ветку ты защищаешь только потому, что в душе сам точно такой же, как она, — недаром однокласснички! Тебе бы только за бабами волочиться, а до прочего и дела нет! Только ни одна баба на такого не позарится — одна я, дура, связалась! Ты и Будкина мне потому подсовываешь, чтобы я такой же была, как ты, и пикнуть не посмела!..
   
— Я тебе Будкина не подсовываю…
   
— А у меня с ним ничего и нету! — закричала Надя. — Я с ним не сплю, в гости к нему не таскаюсь, не целуюсь, на свидания не бегаю!.. И вообще, это не твое дело, понял?!
   
— Ну и зря, что нету! — не выдержав, вспылил и Служкин. — Зря! Жалей, что не бегала, не целовалась, не трахалась! Святой из тебя все равно не получится, потому что ты людей не любишь, а вся твоя порядочность только от ненависти ко мне! Одного-единственного Будкина сумела полюбить, да и того в жертву своей ненависти принесла! А Будкин сам к тебе не прибежит, потому что дурак — тоже не в свою душу глядит, а в чужие рты! А у меня все то, от чего ты отказалась, было, — слышишь, Надя, было! И это лучшее, что у меня было с тех пор, как я переехал на этот проклятый диванчик!
  
  
   
    
Глава 40
    
СВИНИ — СВИНЯМИ
   
   
Сразу после звонка зондеркоманда расселась за парты с откровенным интересом к предстоящему. Служкин насторожился. Он прошелся у доски, словно пробуя пол на прочность, и сказал:
   
— Записываем тему урока…
   
Доска была исчеркана крестиками-ноликами, и Служкин взял тряпку. Вздох восторга промахнул по зондеркоманде за его спиной. На перемене смочить сухую тряпку в туалет бегал Ергин. Теперь от тряпки явственно пахло мочой.
   
Служкин побелел скулами и покраснел ушами, но не изменил выражения лица. С тряпкой в руках он продолжил:
   
— … «Профилирующие отрасли хозяйства Средней Азии».
   
Искоса поглядывая на Служкина и гомоня, зондеркоманда склонилась над тетрадями. Служкин вышагивал перед доской, словно в забывчивости держа тряпку в руках. Девочки на передних партах морщились. На галерке Градусов и присные с досадой зажужжали: Географ тупорылый, не отразил, что сделали с его тряпкой!
   
Безостановочно диктуя, Служкин медленно углубился в проход между рядов. При его приближении Ергин с фальшивым усердием принялся строчить в тетради, на страницах которой пестрели химические формулы. Служкин сделал еще шаг и вдруг ловко ухватил Ергина левой рукой за затылок, а правой прилепил к его физиономии тряпку и тряпкой начал тереть ергинскую рожу, как Аладдин свою лампу. Все произошло совершенно беззвучно, быстро, и зондеркоманда охнула только тогда, когда Служкин с грохотом выломал тихо завывающего двоечника из-за парты, как доску из забора, и поволок к выходу.
   
Вытащив Ергина в коридор и не прикрыв дверь кабинета — чтобы зондеркоманда ужаснулась всему в подробностях, — Служкин тщательно повозил обомлевшего двоечника по полу, от всей души отвесил ему несколько таких пинков, от которых затрещал организм Ергина, и выбросил его вниз с лестницы. Только после этого Служкин запер дверь и пошел мыть руки.
   
Он вернулся в класс с поддернутыми, как у эсэсовца, рукавами, с красными от холодной воды руками и с таким лицом, будто бы он был Сизифом, который только что наконец вкатил свой камень на вершину горы.
   
На задних партах Градусов и присные уже раскинули «дурака». При виде Служкина Градусов проворно сгреб карты и сунул их под столешницу, но Служкин нагнулся и цапнул колоду. Градусов дернулся, вырываясь, и в пальцах Служкина осталась одна-единственная карта. Служкин глянул на нее.
   
— Семерка пик! — сообщил он. — Покер! — И он собрался демонстративно порвать карту пополам.
   
— Не надо!.. — вдруг испуганно завопил Градусов. — Не рвите, Виктор Сергеевич!..
   
— Ты даже выучил, как меня зовут? — искренне удивился Служкин.
   
— Не рвите, — повторил Градусов. — Я больше не буду, уберу все… Без покера уже не колода, а я ее две недели крапил!..
   
— Гад ты, Градус… — тихо сказал кто-то из присных. — Ничего, значит, никто тебе не должен…
   
Служкин подумал и бросил покера Градусову на стол.
   
— Уж своих-то не накалывал бы, — сказал он. — Только мухлевать и умеешь…
   
— А что, думаете, мухлевать просто? — обиделся Градусов.
   
— Трудно, — без выражения согласился Служкин, ушел и сел за свой стол. Но Градусова зацепило.
   
— Да я и без мухлежа выиграю у любого! — заорал он через весь класс. — Спорняк, что я и вас высажу с первого же кона?
   
Зондеркоманда загудела, заинтересовавшись вызовом.
   
— Хлыздите, да? — орал Градусов. — Ну давайте срежемся, а?
   
— А что мне будет, если я выиграю? — вдруг спросил Служкин.
   
Зондеркоманда дружно взвыла от восторга.
   
— Тогда мы до конца года на географии будем сидеть, как на русском, — нагло заявил Градусов.
   
— А если проиграю?
   
— То вы нас с урока отпустите!.. — завопила зондеркоманда сразу с нескольких сторон. — Сейчас по кабельному порнуха начнется!..
   
— Да ну и фиг с вами, козлы! — в сердцах сказал Служкин и широким движением руки сдвинул на край стола классный журнал и тетради. — Иди сюда, Градусов!
   
Градусов вскочил и побежал к учительскому столу, как боксер к рингу: он подпрыгивал на ходу, поводил плечами и тузил кулаками воздух. Галдя, на галерке присные полезли на парты, чтобы лучше видеть поединок. Служкин протянул Градусову руку, и Градусов лихо отбил ладонь, закрепляя спор.
   
— Градусов, проиграешь — убьем!.. — кричали девочки.
   
Служкин взял у Градусова колоду, перетасовал и разбросал карты.
   
— В подкидного, вини — винями, — деловито сказал Градусов.
   
Служкин развернул карты веером и задумался. Зондеркоманда, как корабль в бурю, накренилась налево, пытаясь посмотреть, что у него в запасе. Служкин сбросил шестерку.
   
— Вы — мерзавцы, — просто сказал он зондеркоманде. — Я от вас устал беспредельно. Бито. Думаете, мне стыдно, что я играю в «дурака» на уроке? Да ни фига подобного. Я вас всех уже видеть больше не могу. Будь моя воля, я бы вас со всех уроков подряд вышибал, а по улице ходил бы в противогазе, чтобы с вами одним воздухом не дышать.
   
Зондеркоманда, переговариваясь и посмеиваясь, хладнокровно выслушивала речи Служкина.
   
— Убери бубуху, — велел Служкин Градусову. — Обещал же не мухлевать. Думаешь, у меня не глаза, а пуговицы от ширинки?
   
— Я спутался! — сконфуженно ответил Градусов, забирая карту.
   
— А я тебе не верю. Я вам всем вообще не верю, сколько бы вы ни клялись. Клятвам верят, когда человек, их дающий, уважает себя. А вы разве себя уважаете? Взял, пятая не влезает. Вы перед всем классом собственной мочой умываетесь, вам не стыдно, когда при всех вам морды бьют и под зад пинают. Когда вам в лицо правду говорят, вы даже не краснеете.
   
— Куда вы пошли! Сейчас моя очередь! — вспенился Градусов.
   
— Пардон, ошибочка вышла. Валяй. Вы не только еще не личности, но вы даже еще не люди. Вы — тесто, тупая, злобная и вонючая человеческая масса без всякой духовной начинки. Вам не только география не нужна. Вам вообще ничего не нужно, кроме жратвы, телевизора и сортира. Как так можно жить? Куда десятку подкидываешь? Протри шары — где здесь десятки?
   
Градусов задумался и переместил в заначку две карты.
   
— Я понимаю: у вас чувство юмора не развито, поэтому и приколы у вас идиотские. Для чувства юмора нужна культура, которой у вас нет. Вы мне свои обезьяньи подляны строите и думаете, что они меня задевают. А они меня совсем не задевают. Я на вас ору только для того, чтобы вы успокоились: мол, ништяк, достали географа. Меня ваши подляны не обижают, потому что я вас не уважаю. Они мне просто мешают, но не урок вести мешают, а мешают перед собственным начальством выкобениваться, потому что оно — такое же, как вы, только навыворот… Угораздило же меня попасть между двух огней! И сверху идиоты, и снизу — вот и повертись! Устал я от всего этого…
   
Карточный поединок вступил в завершающую фазу. Зондеркоманда притихла. Градусов пошел под Служкина — Служкин покрыл. Градусов сбросил вторую карту — Служкин отбился. Тогда Градусов обвел класс отчаянным взглядом и кинул третью карту — ту самую семерку пик. Служкин широко размахнулся козырем, чтобы припечатать и ее, но тут Градусов тихонько напомнил:
   
— Вини — винями.
   
— Свини — свинями! — в сердцах сказал Служкин. — Я продул!
   
Зондеркоманда победно завопила.
   
— А вы говорили: «Выиграю, выиграю!» — снисходительно передразнил Градусов, собирая колоду. Вы мне еще в пуп дышите.
   
— Можно домой идти, да? — ликуя, орала зондеркоманда.
   
— Я свое слово держу, — заявил Служкин, демонстративно откидываясь на спинку стула и доставая сигареты. — Валите.
   
Зондеркоманда дружно ломанулась к двери, сдвигая парты и роняя стулья. В пять секунд кабинет опустел.
   
Служкин закурил, посидел, встал, запер дверь, прошелся по классу, составляя парты и поднимая стулья, открыл окно, залез на подоконник, сел, вывесив ноги наружу, и продолжал дымить дальше.
   
Речники лежали в руинах зимы, а над ними, как купальщица, выгнулось бесстыдно-голубое небо. На земле первыми оттаяли глубинные, таинственные артерии города — теплотрассы, ярко черневшие мокрой землей. Из-под крышек канализационных люков валил пар. Сгорбившиеся сугробы были по бокам искусаны чьими-то грязными зубами. На дороге ручейки проточили колеи до асфальта, и от этого колеи вихлялись в разные стороны, будто здесь ездили пьяные автомобили. Старый снег на волейбольной площадке, как сыр, был повсюду продырявлен следами. На верхушках фонарей, словно коты, сидели косые шапки.
   
Из-за угла школы веером высыпалась зондеркоманда. Увидев в окне Служкина, девочки замахали руками, а пацаны заржали.
   
— Географ!.. — закричали они. — Свалишься!.. Монтана!.. Фак ю!..
   
— А Градусов все равно мухлевал!.. — завопил кто-то.
   
— Хеви-метал! — крикнул в ответ Служкин и показал рога из пальцев. — Я знаю!
  
  
   
    
Глава 41
    
В ЦЕНТРЕ ПЛОСКОЙ ЗЕМЛИ
   
   
— Папа, если хочешь попасть в грязь, то иди за мной, — сказала Тата, топая сапожками по плотному песчаному склону.
   
Служкин тащил рюкзак и держал Тату за ручку, а сзади шла Надя со спортивной сумкой. Миновав кучи прибрежного хлама, они поднялись на мостки лодочной стоянки. Вдоль кварталов плавучих дорожек были пришвартованы разноцветные и разномастные моторки.
   
Служкин уверенно пошагал по настилу. Стоял ясный апрельский вечер. Затон еще гукал, посвистывал, лязгал и взрыкивал двигателями. Над спутанной корабельной архитектурой в сиреневом небе бледнела рыхлая луна, словно пар от дыхания. Вдали, стуча дизелем, прошел катер «Усолка», и в понтоны мостков скоро толкнулась мягкая, как женская грудь, волна.
   
Будкин ждал их на двускатном носу своего маленького суденышка.
   
— Я-то думала, у тебя что-нибудь серьезное… — разочарованно сказала ему Надя, подавая руку, чтобы перебраться на борт. — И что это за дурацкое название — «Скумбрия»? Я на таком не поплыву!
   
— Нам в детстве казалось, что «скумбрия» — очень красивое слово, — пояснил Служкин, подавая Будкину Тату и перебираясь сам.
   
Раскачивая катерок, они распихали груз по ящикам. Тата сидела на скамейке и испуганно держалась за нее руками. Будкин взгромоздился на водительское место, положил ладони на автомобильный руль и распорядился:
   
— Витус, отгребай!
   
Махая двумя красными распашными веслами, Служкин не очень ловко отвел «Скумбрию» от мостков.
   
— Баста! — сказал Будкин и включил мотор.
   
От волны отходящей «Скумбрии» дружно поднялись и опустились «казанки» у причала, бренча друг о друга бортами. Набирая скорость, «Скумбрия» ощутимо поднималась из воды. За кормой заклокотал бело-черный кипяток. Запах бензина смешался с речной свежестью. «Скумбрия» широким полукругом разворачивалась по затону. Вдали мелькнула прощально задранная стрела землечерпалки, потом горохом просыпались мимо иллюминаторы теплохода и грозно проплыли над головами черные клювы самоходок с якорными цепями, выпущенными в воду из ноздрей. Волны «Скумбрии», залетев в разъятый трюм полузатопленной баржи у берега, гулко шлепнули по ржавым шпангоутам. За вербами на круче берега показалась фигурная шкатулка заводоуправления, а внизу — дебаркадер и понтонный мост.
   
— Надя, а зачем домик плавает? — спросила Тата про дебаркадер.
   
— А-а… в нем моряки живут… — неуверенно ответила Надя.
   
Но Тата, возражая маме, ответила сама себе:
   
— Моряки живут на кораблях и работают там капитанами!
   
В том месте, где понтонный мост примыкал к дебаркадеру, имелась специальная арка для прохода моторок. Будкин, не снижая скорости, правил туда. Надя, вглядываясь в арку, начала нервничать.
   
— Будкин, притормози, — попросила она, но Будкин только самоуверенно хехекнул, развалясь за рулем.
   
Арка стремительно приближалась.
   
— Ну, Будкин, я больше никогда никуда с тобой не поеду! — вдруг отчаянно крикнула Надя, прижала к себе Тату и закрыла глаза.
   
«Скумбрия» стрелой промчалась под аркой, только хлопнул воздух.
   
Перед катером словно раскрыли ворота — так широко размахнулся речной створ. Справа быстро побежали к затону обратно Старые Речники — деревянные домики над глиняным обрывом, высокие сосны, заборы, резные фронтоны и башенки купеческих дач. Укоризненно качая маленькой головой, мимо проплыл облупленный бакен. Из кустов на берегу тревожно высунулись полосатые треугольники фарватерных знаков, похожие на паруса-тельняшки. На мокрых коричневых отмелях лежали белые льдины.
   
— Лед толстый, — рассудительно заметила Тата. — Его только гвоздем пробить можно.
   
— Интересно, чем вы в садике занимаетесь? — задумчиво спросил Служкин, но Тата его не слушала, смотрела на реку.
   
Будкин вел катер через огромную Каму наискосок — точно таракан перебегал футбольное поле. У дальнего берега против течения поднимался к городу танкер; белый бурун за его кормой клокотал, но танкер словно буксовал на месте — таким незаметным было его движение с борта летящей «Скумбрии». Будкин правил на старые отвалы левого берега, песчаные горы которого поднимались над болотистой прибрежной равниной. Над отвалами громоздилась какая-то высоченная решетчатая конструкция с каким-то то ли баком, то ли механизмом наверху. Оттуда к реке тянулась длинная, тоже решетчатая стрела.
   
«Скумбрия» сбрасывала скорость, подходя к причалу из ржавых труб. Причал был обвешан автомобильными покрышками, как папуас ракушками.
   
— Летом здесь трамвайчик швартуется, — пояснил Будкин. — Пляжники и рыболовы приезжают… А сейчас еще никого нет.
   
— Одни мы, дураки, — буркнула Надя.
   
Лагерь они разбили на голой песчаной площадке на вершине отвала. Служкин поставил палатку и принес вещи, Будкин насобирал плавника и развел костер. Надя стала жарить шашлыки. Тата выкопала в песке большую яму и напекла два десятка круглых «пирожков». Ржавая громада заброшенного насоса плыла над ними в нежно-фиалковом, темнеющем небе.
   
Темнота словно бы поднималась из глубины земли, из глубины реки, как подпочвенная вода. Уже затлели искры бакенов на черной равнине Камы, а небо все еще оставалось светлым, и от этого всем было видно, как же оно высоко — так долго приходится добираться до него тьме. Но тьма все-таки добралась и погасила небо, оставив лишь огни звезд — так во время прилива над водой остаются верхушки камней.
   
Все расселись вокруг костра, шашлыки наконец дожарились, Будкин достал вино, но Тата уснула на руках у Служкина.
   
— Бедная девочка… — жалостливо сказала Надя, отнимая у Таты лопатку и задергивая комбинезон. — Уснула голодная…
   
— Может, разбудить?.. — тихонько предложил Служкин.
   
— Не надо. Положи ее в палатку, только укутай потеплей.
   
Служкин унес Тату в палатку, а когда вернулся, Надя и Будкин уже держали перед собой шампуры и негромко разговаривали.
   
— Будкин рассказывает свою великую мечту, — насмешливо сказала Служкину Надя.
   
— Это про кругосветное плавание?.. — Служкин тоже взял шашлык.
   
— Про него, — согласился Будкин. — А что? Дело у меня схвачено, деньги есть. Я, Витус, даже в затоне поинтересовался: сколько стоит, скажем, «Усолка». Ничего, поднять можно.
   
— На этой старой сковородке ты в затоне и затонешь.
   
— Чего, Витус, ты меня за дурака держишь? Я ее подремонтирую, перестрою, движок модифицирую, а то мощь есть, а скорость мала…
   
— Это речной катер, кретин. Он не может ходить по морю.
   
— А я ему для горючего запасную емкость поставлю, это не проблема. На фиг мне пассажирская палуба? Пусть там цистерна стоит. А чтобы не перевернуться, я придумал такую хреновину — полые пластиковые гондолы на консолях справа и слева. Получится вроде тримарана, как у этих чуваков из Полинезии.
   
— И что, денег не жалко? — спросила Надя.
   
— А что мне деньги? — Будкин пожал плечами. — Все, что мне надо, у меня уже есть. На жизнь всегда заработаю. Родители с меня ничего не требуют, даже сами помогать лезут. И девки у меня нету, на которую можно тратиться… Куда мне деньги девать?
   
— Трать на меня, — предложил Служкин.
   
— На тебя, Витус, много не истратишь. Тебе купил бутылку — и до воскресенья ты счастлив.