1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   
Раздался дружный хохот.
   
«Еще одна подобная выходка, и вас попросят покинуть остров!»
   
Ласковые руки подняли Пола, и он вдруг обнаружил, что глядит в грустное и невыразительное лицо Люка Люббока, извечного участника всех событий, на котором сейчас была форма водителя автобуса. Один из поваров, который презрительно наблюдал эту сцену, быстро отвернулся, когда Пол поглядел на него, и исчез в холодильнике для мяса.
   
Когда соратники Пола по команде провожали его обратно на место за столом, ему вдруг смутно, как будто в кошмарном сновидении, стало понятно, что повар этот Элфи, специалист по телевидению с отключенным звуком.
   
«Так-то вот, — сказал громкоговоритель. — И чтобы больше никаких заварушек не было, иначе нам придется отменить остальные развлечения. Теперь где капитан команды Белых?»
   
Когда забава закончилась, Пол и доктор Гаррисон из Итаки вместе вышли из столовой.
   
«У вас есть десять минут свободного времени до начала мемориальной службы, — сказал громкоговоритель. — Десять минут для налаживания новых контактов перед мемориальной службой».
   
— Я рад, что познакомился с вами, сэр, — сказал доктор Гаррисон.
   
— Я тоже…
   
«Моя дикая ирландская роза, — завопил громкоговоритель, — прекраснейший из цветков…»— припев был заглушен треском. — Внимание, попрошу внимания. Комитет ведения программы только что сообщил мне, что мы отстали на семь минут от расписания, поэтому прошу сейчас же построиться у Дуба. Мемориальная служба начнется немедленно».
   
Благоговейная тишина, как туман, опустилась на взбудораженную толпу, которая рассыпалась было по вымощенным площадкам и вокруг столиков для пинг-понга у столовой. Теперь они начали строиться вокруг Дуба — официального символа всей общенациональной организации. Его изображение было на каждом листке бумаги для писем, и это же изображение, пришитое к четырехугольнику белого шелка, развевалось на ветру тут же под американским флагом на мачте, установленной на площади для парада.
   
Юнцы во всем подражали старшим: глаза их устремились к нижним ветвям великолепного дерева, руки были вытянуты по швам.
   
— Белые победят! — выкрикнул низкорослый щуплый юнец с большими зубами.
   
Пожилые взглянули на него с грустным и печальным неодобрением. Сейчас не время было для подобных шалостей. Сейчас наступил момент, когда этого делать не полагалось. Это явное проявление дурного тона отравит юнцу все его двухнедельное пребывание здесь, а возможно, и всю последующую карьеру. В одно мгновение он превратился в «мальчишку, который завопил во время мемориальной службы». Этого будет достаточно, никому не придет в голову заниматься им дальше. Разве что он вдруг окажется великолепным спортсменом… Нет. Его тщедушие и бледная кожа указывали на то, что и эта дорога к прощению для него закрыта.
   
Пол поглядел на юнца с сочувствием. Ему вспомнились подобные же неудачи, свидетелем которых он был раньше. Человек этот, страшно одинокий, начнет теперь пить, и его никогда больше не пригласят вновь.
   
Стояла тишина. Единственным звуком теперь был шелест листьев, лопотание флагов да изредка доносившийся звон тарелок и столового серебра из столовой.
   
Взмыленный фотограф выбежал вперед, опустился перед стоящей группой на одно колено, блеснул вспышкой и убежал.
   
«Взззз! — взлетела ракета. — Трах-тарарах!»
   
Выпущенный ею американский флаг на парашютике опустился в воду реки.
   
Кронер отделился от общей массы и торжественно зашагал к толстому стволу дерева. Он повернулся и задумчиво поглядел на свои руки. Первые произнесенные им слова были настолько тихими, настолько насыщены чувством, что очень немногие расслышали их. Он глубоко вздохнул, расправил плечи, поднял глаза и, собравшись с силами, повторил их.
   
Во время долгий паузы перед тем, как Кронер вновь заговорил. Пол огляделся. Его глаза встретились с глазами Шеферда и Беррингера, но на этот раз в их взглядах были нежность и мягкость. Непостижимым образом толпа превратилась в однородную массу. Невозможно было сказать, где кончается одна личность и начинается другая.
   
— Таков наш обычай, — говорил Кронер, — обычай, установившийся здесь, на Лужке, — наш обычай на нашем Лужке — встречаться под нашим деревом, нашим символом силы корней, ствола и ветвей, нашим символом мужества, единства, стойкости и красоты. Согласно этому нашему обычаю мы встречаемся здесь, чтобы вспомнить ушедших от нас наших друзей и сотрудников.
   
Теперь Кронер уже забыл о толпе и обращался к густым облакам на синем небе.
   
— С нашей последней встречи доктор Эрнест С. Бассетт отошел из нашего мира в мир иной, мир лучший. Эрни, как вы все знаете, был…
   
Из толпы выбежал фотограф, блеснул молнией прямо в лицо Кронеру и опять скрылся.
   
— Эрни был управляющим Заводами Филадельфии в течение пяти лет и в течение семи лет — управляющим Заводов Питсбурга. Он был моим другом; он был нашим другом: великий американец, великий инженер, великий управляющий, великий пионер, чье место было всегда в первых рядах марша цивилизации, открывающего новые, невиданные просторы для выпуска лучших вещей, для лучшей жизни, для большого количества людей и по более низким ценам.
   
Срывающимся от волнения голосом Кронер рассказал об Эрни Бассетте — юном инженере, а потом проследил его трудовой путь от одного завода к другому.
   
— Он весь отдавался своей деятельности — как инженер, как управляющий, как личность, как американец и…— Кронер сделал паузу, пристально вглядываясь в лица слушателей, в одно за другим. Потом он закончил, снова обращаясь к облакам:— Как человек большого сердца.
   
Из толпы кто-то вышел и вручил Кронеру длинную белую коробку. Кронер медленно раскрыл ее и, прежде чем показать содержимое всем, задумчиво оглядел ее. Наконец он вынул и развернул сине-белый вымпел — орденскую ленту, полученную Бассеттом во время войны, когда тот был управляющим Филадельфийскими Заводами.
   
Приглушенно запели трубы.
   
Кронер опустился на колени у подножья дерева и возложил к нему вымпел Эрни Бассетта.
   
Фотограф опять появился, щелкнул аппаратом и скрылся.
   
«Взззз! Трах-та-ра-рах!»
   
Мужской хор, спрятанный в зарослях, все так же приглушенно затянул на мотив «Любовной песни»:
   
    
     
Друзья на Лужке, Подымем бокалы.
     
Выпьем за наш живой символ, достающий до небес,
     
И выросший из простого желудя,
     
Ты теперь превратился в гиганта,
     
Так никогда же не останавливайся в своем росте,
     
Дорасти до звезд!
     
Гордый символ Наааааш.
    
   
   
«Минута молчания, помолимся про себя о наших отошедших друзьях», — сказал громкоговоритель.
   
Всю эту минуту молчания Пол слышал всхлипывания в толпе. Под влиянием церемонии чья-то плотина сдержанности была прорвана — этот кто-то, видимо, был близким другом Бассетта. Слезы стояли в глазах у многих, и то там, то здесь зубы закусывали дрожащие губы, но нигде Пол не мог разглядеть рыдающего. Неожиданно он все же нашел его, но вовсе не в толпе, а в столовой. Люк Люббок с целой охапкой грязных тарелок в руках стоял как зачарованный. Крупные искренние слезы текли по его щекам. Старший официант довольно грубо втащил его за раздвижную дверь.
   
«Вззз! Трах-та-ра-рах!»
   
Оркестр теперь на полную мощь заиграл «Звезды и Полосы», и Кронера почти унесли трое других представителей старшего поколения, которые тоже были друзьями Бассетта. Толпа разошлась.
   
Пол с затаенной надеждой поглядел на двери салуна, который размещался в отдельном белом здании. Он даже попробовал дверь, чтобы убедиться, заперта ли она, и, конечно, она была заперта. Салун никогда не открывали до часа коктейлей, который наступал после игр.
   
«Внимание! — сказал громкоговоритель. — Прошу минуточку внимания. Программа на остальную часть дня такова: через десять минут команды собираются в палатках своих капитанов для разбивки по различным видам спорта. Официальные соревнования начнутся завтра утром. После разбивки отдохните, познакомьтесь поближе со своими дружками, не варитесь в собственном соку. Коктейли в пять тридцать. Ужин в шесть тридцать. А теперь внимание — есть маленькое изменение: всеобщие игры и костер сегодня не состоятся. Не состоятся. Они будут проведены завтра вечером, а сегодня в амфитеатре будут проводиться массовые песни. Отбой в полночь. Капитаны команд, капитаны команд, просим вас вернуться в ваши палатки».
   
Без особой надежды на успех Пол постучал в двери салуна, полагая, что ему удастся уговорить уборщика внутренних помещений раздобыть ему чего-нибудь.
   
«Мне только что сообщили, — сказал громкоговоритель, — мне только что сообщили, что капитана Команды Синих нет в его палатке. Доктор Пол Протеус, доктор Пол…»
  
  
   
    
XX
   
   
Золотой тюрбан шаха Братпура, так и не развернутый до конца, свисал с вешалки для шляп в Майами Бич, как полотенце в общественном туалете.
   
— Пуку пала коко, пуку эбо коко, ниби аки коко, — сказал шах.
   
— Что угодно этому иностранному джентльмену? — осведомился Гомер Бигли, владелец парикмахерской.
   
— Он желает снять немножко с боков, немножко сзади, а верх не трогать, — пробормотал Хашдрахр Миазма из-под горячего полотенца, сидя в кресле парикмахера рядом с шахом.
   
Доктор Юинг Дж. Холъярд, покусывая ногти, расположился в одном из кресел для ожидающих, пока его подопечные впервые знакомились с искусством американского брадобрея. Он улыбался и кивал головой в ответ на любые обращенные к нему слова, но не слышал абсолютно ничего, кроме мягкого похрустывания конверта во внутреннем кармане его сюртука, когда он нервно поеживался, стараясь обрести покой, которого кресло это никак не могло ему предоставить. Письмо это было от чиновника, ведающего личным составом в Госдепартаменте, и оно в погоне за Холъярдом проделало путь от Нью-Йорка в Утику, на Ниагарский водопад, в Кэмп Драм, в Индианаполис, в Сент-Луис, в Порт Райли, в Голливуд, в Гранд Кеньон, в Карлсбадские пещеры, в Хэнфорд, в Чикаго и в Майами Бич, где он пробыл достаточное время для того, чтобы письмо, наконец, поймало его — настигло его подобно метательному дротику и вонзилось, дрожа, между лопаток его души. Доктор Ю. Дж. Холъярд был красен как рак после дня, проведенного на пляже, однако под этой личиной здоровья и бодрости духа он был мертвенно бледен от страха. «Мой дорогой мистер Холъярд, — так начиналось это письмо. — Мой дорогой мистер…»
   
Пока Холъярд был занят своими печальными думами, Гомер Бигли привычным жестом, выработанным всей его жизнью, посвященной парикмахерскому искусству, выбрал нужные ножницы, пощелкал ими в воздухе над священной головой и, как будто его правая рука управлялась тем же самым нервом, что диафрагма и голосовые связки, принялся одновременно остригать волосы и говорить — говорить, обращаясь к не понимающему ни слова шаху примерно так же, как бальзамировщики разговаривают с телом.
   
— Да, сэр, вы выбрали отличное время для приезда. Говорят, что сейчас не сезон, но я вам скажу, что это лучшее время года. И притом самое дешевое. Однако не в этом, конечно, дело. Здесь сейчас ровно на пятнадцать градусов прохладнее, чем в Нью-Йорке, но я готов держать пари, что на севере об этом не знает даже один человек из пятидесяти. И это просто потому, что такую мысль никто им не подсунул. В том-то все и дело. Вы когда-нибудь задумывались над этим? Все, о чем вы думаете, вы думаете только потому, что вам кто-то подсунул эту мысль. Образование тоже не что иное, как подсовывание идей, реклама.
   
Но бывает ведь хорошая реклама и плохая реклама. Вот парикмахеры, например. Сейчас у них очень плохая реклама, и все из-за карикатур и телевизионных комиков, понимаете? Невозможно раскрыть журнал или включить телевизор без того, чтобы не увидеть шуточки относительно парикмахера, зарезавшего кого-то. Может, немножко посмеяться вовсе и не вредно, я не против, и бог с ним, пусть себе посмеются немножко, но все же я считаю, что это неправильно, когда кого-то все время выставляют на посмешище. Ведь так просто гробят человека, а пользы от этого никому никакой. Мне просто хотелось бы знать, задумываются ли когда-нибудь все эти карикатуристы и комические актеры о тысячах парикмахеров, которые работают из года в год и никогда не порежут ни одного из своих клиентов, а эти людишки все продолжают свои инсинуации о том, что парикмахеры перерезали уже столько вен и артерий, что их просто не успевают заштопывать. Но мне кажется, что теперь уже никто не задумывается над тем, что может быть святым для других.
   
Кстати сказать, было время, когда парикмахеров вызывали специально для того, чтобы пустить человеку кровь, да еще и платили ему за это. Если только подумать, это ведь одна из древнейших профессий на свете, но разве кто сейчас задумывается над этим? Ведь они были чем-то вроде докторов, они пускали кровь, помогали сращивать сломанные кости и все такое прочее, но потом доктора обозлились и сами занялись всем этим делом, а парикмахерам оставили только бритье да стрижку. Страшно интересная история. Но вот мой отец обычно говорил, конечно до того, как он умер, что парикмахеры еще надолго останутся даже после того, как последний доктор уйдет в отставку, и в словах моего отца было много правильного. Да, его стоило послушать.
   
Ей-богу, в наши дни нужно намного больше времени и искусства, чтобы остричь человека, чем для всех тех вещей, которыми занимаются доктора. Если у вас сифилис, триппер, краснуха, желтая лихорадка, воспаление легких или хотя бы там рак или что— нибудь похуже, так, черт побери, я вас вылечу скорее, чем вот я сейчас наливал воду в шампунь. Берешь себе шприц с махонькой иголочкой, тяп-ляп — и пожалуйста! Вместе со сдачей я тут же подаю вам справочку о полном выздоровлении. Любой парикмахер может делать то, что делает доктор в наши дни. Но я вам тут же выложу пятьдесят долларов, если вы мне покажете хоть одного доктора, который смог бы постричь человека как следует.
   
Вот, а еще говорят, что парикмахер — это не профессия, но где вы найдете другие профессии, которые бы со средних веков завоевали себе такой авторитет! Посмотрите на парикмахеров и возьмите медицину или законы. Все делают за них машины!
   
Доктор совсем не ломает голову над тем, чтобы понять, что с вами, да и образования его здесь не нужно. Тебя обследуют машины — проверят то, проверят это. А потом он берет уже готовый волшебный препарат и вкалывает его вам. И делает он это только потому, что машины подсказали ему, что следует делать. А юристы! Конечно, это очень здорово, то, что произошло с ними, потому как если бы они плохо работали, то это уж никак не могло быть кому— нибудь на пользу. Я ничего не говорю. Это говорил мой отец. Это все его слова. Но закон теперь есть закон, а не соревнование между множеством людей, которым платят за то, что они умеют все вывернуть наизнанку и будут смеяться, врать и жульничать по приказу любого, кто заплатит им достаточно за их смех, вранье и жульничество. Ей-богу, детекторы лжи теперь точно узнают, кто врет, а кто говорит правду, а машины из картотеки прекрасно знают, что гласит по данному случаю закон, и отыскать это они могут намного скорее, чем эти паршивые судьи объявят, что говорит по этому поводу кодекс. И тут уже ничего не скажешь. И никакой здесь путаницы. Черт побери, да если бы у меня был детектор лжи и картотечная машина, то я мог бы прямо здесь вести юридические дела и присудить вам развод или штраф в миллион долларов или что бы вам там ни понадобилось за то время, что у вас уходит, чтобы сунуть десять центов в автомат и почистить ботинки у механического чистильщика.
   
Когда-то они выглядели важными и величественными вроде священников, эти доктора и юристы и прочие, но теперь они все больше походят просто на механиков. Дантисты все еще держатся молодцом, это правда. Но они только исключение, которое подтверждает правило, скажу я вам. А парикмахерское дело — одна из древнейших профессий на земле — по воле случая оказалось более стойким, чем все остальные. Машины разделили мужчин и мальчиков, если так можно выразиться.
   
«Мужчин от мальчишек» — так говорили нам в армии, сержант Элм Уиллер например. Он был из Мемфиса. «Так-то вот, ребята, — говаривал он. — Здесь мы отделяем мальчишек от мужчин». И тут же мы шли вперед, брали очередную высотку, а за нами шли медики и отделяли мертвых от раненых. А потом Уиллер говорил: «Так-то вот, ребята, здесь мы отделяем мальчишек от мужчин». И это продолжалось до тех пор, пока нас не отделили от нашего батальона, а самому Уиллеру не отделили голову от туловища.
   
Но знаете, что я вам скажу, как бы страшно там ни было, — дело, конечно, не только в Уиллере, а я говорю обо всей войне — она выявила величие американского народа. Есть в войне что-то такое, что позволяет выявить величие. Страшно неприятно это говорить, но это действительно так. Конечно, возможно, это происходит только потому, что тут очень легко быстренько стать великим в военных условиях. Какая-то дурацкая вещь происходит с тобой в течение нескольких секунд, и вот пожалуйста — ты велик. Я, может быть, самый великий парикмахер в мире, вполне возможно, что я и являюсь им, но мне это нужно доказывать всю жизнь, совершая великие стрижки, но этого никто так и не заметит. Так вот идут дела в мирное время, вы меня понимаете?
   
Но ведь того же Элма Уиллера — его-то уж никак нельзя было не заметить, когда он взбесился после письма, где сообщалось, что жена его родила в то время, как он не видел ее уже два года. Прочел он это письмо и прямо бросился на пулеметную точку, перестрелял и перебил гранатами там всех так, что жуть нас взяла, а потом бросился к другой точке и переколошматил их там всех просто прикладом, а потом уже, совершенно озверев, он бросился к минометной позиции, прихватив просто по камню в каждую руку, тут-то они и хлопнули его осколочным. Дайте хирургу хоть тысячу долларов, но он не сможет лучше справиться с работой. Ну вот, дали Элму Уиллеру Медаль Конгресса за все это, и медаль эту просто положили к нему в гроб. Просто положили, и все тут. Вешать ее ему на шею было невозможно, а если бы они решили пришпилить ее ему к груди, то, я думаю, им пришлось бы припаивать эту медаль к ней, до того он был нашпигован свинцом и осколками.
   
Но он ведь действительно был великим, и тут уж никто не станет спорить, а вы думаете, что он был бы таким великим сейчас, в наши дни? Уиллер? Элм Уиллер? Да знаете вы, кем он был бы сейчас? Кррахом, и все тут. Война сделала его человеком, а такая жизнь его просто убила бы.
   
И вот еще одна интересная вещь про войну — я не говорю, что вообще все на войне было хорошо, — чего нет, того нет, — но раз уж идет война и ты умудрился попасть на нее, то тебе уже нечего заботиться о том, что ты что-то не так сделал. Понимаете? Находясь на фронте, сражаясь там и прочее, ты уж и не можешь поступать правильнее, чем поступаешь. Дома ты мог быть самой последней дрянью, и многих сделать несчастными, и быть просто тупым и жалким типом, но, попав на фронт, ты король — король для каждого, а особенно для себя самого. В этом-то вся суть, будь справедлив по отношению к себе, и ты никого этим не обманешь, вот тебе и все правила — в тебя стреляют, и ты сам стреляешь в других.
   
Когда сейчас ребят берут в армию, то это просто дают им место, чтобы они не болтались по улицам и не наживали себе неприятностей, потому как больше нечего делать. И единственная для них возможность хоть когда-нибудь выбиться в люди, так это если начнется война. И это единственный их шанс показать всем и каждому, что они живут и умирают не зря, а ради чего-то, клянусь вам.
   
Раньше имелось множество окольных путей, чтобы какой-нибудь тупица мог выбиться в великие люди, но теперь машины с этим покончили. Знаете, бывало так, что вы могли просто отправиться в море на большом клипере или на рыбацком судне и неожиданно проявить героизм во время шторма. Или вы могли заделаться пионером и отправиться на запад и повести за собой людей, разогнать индейцев и все такое прочее. Или вы могли быть ковбоем или заняться каким-нибудь опасным делом и все-таки быть просто тупицей.
   
А теперь машины берут на себя все опасные работы, а бедных тупиц согнали в огромные стада или в бараки, и тупице ничего не остается, как сидеть там да мечтать о том, как хорошо было бы, если бы вдруг начался большой пожар, а он вбежал бы в горящее здание и выбежал бы из него на глазах у всех с маленьким ребенком на руках. Или мечтать — хотя они, конечно, не говорят об этом вслух, потому что последняя была такой страшной, — о новой войне. Конечно, теперь новой войны не будет.
   
И конечно же, я считаю, что машины очень облегчили жизнь. Я был бы просто дурак, если бы говорил, что это не так, хотя есть множество людей, которые говорят, что это не так, и, честно говоря, я понимаю, почему они говорят это, ладно. Получается так, что машины взяли себе все хорошие работы и оставили людям все самые глупые. И я думаю, что я являюсь одним из последних представителей той породы, которая стоит на своих собственных ногах.
   
И я очень счастлив, что парикмахерское дело удержалось так долго — настолько долго, что дает мне возможность жить им. И я очень счастлив, что не завел детишек. Так лучше, потому как мне теперь не надо ломать себе голову, перейдет ли это заведение к ним или нет и о том, что им больше ничего не останется в жизни, как идти в кррахи или в Армию, если только какой-нибудь из инженеров, управляющих, исследователей или бюрократов не уговорил мою жену и не оставил моим ребятам своих мозгов в наследство вместо моих собственных. Но моя Клара однажды так поперла одного из этих прохвостов, что он драпал от нее, как кошка, которой запустили под хвост целый фунт скипидара, да еще в подогретом состоянии.
   
В любом случае я надеюсь, что эти парикмахерские машины не будут установлены в Майами Бич еще пару лет, и я спокойно смогу уйти на отдых, а там пусть все катится ко всем чертям собачьим. Вчера вечером по телевизору показывали одного типа, который изобрел эти дурацкие штуки, и что бы вы думали? Он оказался парикмахером. Он сказал, что он все волновался и волновался, как бы кто-нибудь не изобрел машины, которые оставят его без работы. У него просто кошмары были из-за этого, а когда он просыпался, то он обычно говорил себе обо всех причинах, из-за которых люди никогда не смогут сделать таких машин, что стали бы выполнять его работу — вы понимаете, — выполнить все те сложные движения, которые приходится делать парикмахеру во время работы. А во время следующего кошмара ему приснилась машина, которая могла делать одну из его работ, кажется, завивку, и он совершенно ясно увидел, как именно она работает. Получился просто порочный круг. Он начал видеть сны. Просыпаясь, он говорил себе о чем-то, чего машине никак не сделать. И тогда ему снилась машина, и он видел, как эта машина делает именно то, что, он думал, она не сможет сделать. И так далее и так далее, пока ему не приснилась вся машина целиком, и эта машина могла стричь так, как никто на свете. И он продал свои чертежи за сто тысяч долларов да еще получает отчисления как владелец патента, и, я полагаю, теперь ему не о чем беспокоиться.
   
Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что за странная штука человеческий ум? Вот вы и готовы, сэр. Как вам нравится ваш вид?
   
— Сумклиш, — сказал шах и потянул добрый глоток из фляги, поданной ему Хашдрахром. Потом он долго с мрачным видом изучал себя в зеркале, которое перед ним держал Бигли.
   
— Нибо бакула ни прово, — сказал он наконец.
   
— Ему понравилось? — спросил Бигли.
   
— Он говорит, что нет ничего такого, чего был бы не в состоянии покрыть тюрбан, — сказал Хашдрахр, чья стрижка тоже была закончена. Затем он обратился к Холъярду:— Ваша очередь, доктор.
   
— Мммм?.. — отозвался Холъярд с отсутствующим видом, подымая глаза от письма. — О, я не буду стричься. Думаю, что нам лучше всего отправиться в отель и немножко отдохнуть, правда? — И он еще раз заглянул в письмо:
   
«Мой дорогой мистер Холъярд!
   
Мы только что завершили ревизию персональных карточек нашего департамента, сверяя с фактами занесенные в них данные. В ходе этой ревизии было обнаружено, что вы не сдали зачета по физической подготовке, необходимого для получения степени бакалавра при выпуске из Корнеллиевского университета, и что степень эта была вам присуждена вследствие недосмотра технического персонала. К величайшему моему сожалению, я вынужден сообщить вам, что в связи с этим вы не имели права на получение магистерского диплома, а следовательно, и магистерской степени и степени доктора философских наук, которые занесены в ваш послужной список. Поскольку, как вам известно, за заведомое внесение в персональные учетные карточки ложных сведений грозит суровое наказание, нашим долгом является сообщить вам, что официально вы сейчас пребываете без какого-либо диплома о высшем образовании и в связи с этим переведены на период в восемь недель из постоянного штата в штат лиц, проходящих испытательный срок. Надеемся, что за это время вы явитесь в Корнеллиевский университет и погасите академическую задолженность.
   
Возможно, вам удастся совместить это с вашей поездкой и при случае ознакомить шаха с этим выдающимся высшим учебным заведением Америки.
   
По этому поводу я связался с Корнеллиевским университетом и сообщил им о происшедшем недоразумении, они заверили меня, что дадут вам возможность держать экзамен по физической подготовке в любое удобное для вас время. Вам не придется проходить там весь курс, а только нужно будет сдать зачетные экзамены. Эти экзамены, насколько я могу судить, довольно легкие: шесть раз проплыть длину бассейна, двадцать раз отжаться от пола, пятнадцать раз подтянуться, потом лазанье по канату, подымание на…»
  
  
   
    
XXI
   
   
Полная луна взошла над Тысячью островов, и по крайней мере на одном из них тысяча глаз следила за нею. Сливки Востока и Среднего Запада из числа инженеров и управляющих собрались в амфитеатре Лужка. Это была вторая ночь, ночь программной пьесы и костра. Сцена, расположенная в центре амфитеатра, была скрыта за створками разделенного надвое стального полушария, которые сейчас должны были раскрыться подобно створкам раковины.
   
Кронер уселся рядом с Полом и положил руку ему на колено.
   
— Чудесная ночь, мой мальчик.
   
— Да, сэр.
   
— Я полагаю, Пол, что у нас в этом году подобралась хорошая команда.
   
— Да, сэр. Они выглядят хорошо. — После окончания первого дня соревнований Команда Синих действительно выглядела хорошо, хорошо, несмотря на то, что в ее составе было много высших — а это означает усталых и пожилых — должностных лиц. Сегодня днем Синие вышибли с третьей подачи капитана Зеленых, Шеферда. Шеферд в своем стремлении выиграть во что бы то ни стало и в страхе перед поражением был совершенно невменяем.
   
Пол же, наоборот, все время брал самые трудные мячи без каких-либо усилий, посмеиваясь, что, собственно, совсем не было в его характере. Анализируя во время отведенного для коктейлей часа свои чудесные достижения в вечерней игре, Пол вдруг понял, что произошло: впервые с того момента, как он принял решение уйти с работы, ему действительно было наплевать на систему, на Лужок и на политику. Он и раньше пытался наплевать на все это, однако это не слишком ему удавалось. И вот внезапно, именно теперь, он стал вполне независимым человеком.
   
Пол был немного напуган, но доволен собой. Все складывалось отлично.
   
— Старик пожелал, чтобы собрание началось, как только приземлится его самолет, — сказал Кронер, — поэтому, что бы здесь ни происходило, нам придется уйти.
   
— Хорошо, — сказал Пол. — Отлично. — Возможно, именно сегодня он и скажет то, что собирается, если только сочтет это необходимым. Но не стоит спешить. — Превосходно.
   
«Занимайте, пожалуйста, места, — сказал громкоговоритель. — Пусть все рассядутся по местам. Комитет, наблюдающий за программой, только что сообщил, что мы уже запоздали на восемь минут, поэтому скорее рассаживайтесь по местам».
   
Все расселись. Оркестранты в летних смокингах заиграли попурри из любимых песенок Лужка. Музыка постепенно замерла. Створки полушария немножко прикрылись вверху, и через эту щель вырвался луч света, который устремился сквозь сигаретный дым к темно-синему небу. Музыка окончательно замолкла, загудели спрятанные под землею механизмы, и створки полушария ушли в землю.
   
Старик, с белой бородой по пояс, в длинной белой тоге, золотых сандалиях и синей конической шапке, усыпанной золотыми звездами, сидит на верхушке необычайно высокой стремянки. Он выглядит мудрым, справедливым и усталым от ответственности. В одной руке он держит большую тряпку. Рядом со стремянкой и на том же уровне — тонкий шест. Второй точно такой же — по другую сторону сцены. Между двумя шестами протянута петля, проходящая, как веревка для белья, сквозь блоки, прикрепленные к шестам. С веревки этой свешивается целый ряд металлических звезд приблизительно двух футов в диаметре. Они покрыты флюоресцентной краской, с тем, чтобы невидимый луч инфракрасного света, падая на одну из них, а потом на другую, заставлял их оживать и светиться призрачным светом.
   
Старик, не обращая ни малейшего внимания на публику, осматривает развешанные перед ним звезды, снимает с веревки ближайшую к нему, внимательно разглядывает ее, стирает с нее какое-то пятнышко, грустно качает головой, а потом роняет. С большим огорчением глядит он на упавшую звезду, потом — на те, что все еще висят, и только после этого на публику. Он говорит.
   
Старик. Я Управляющий Небом. Это я заставляю ярко сиять ночью небо; это я, когда блеск звезды тускнеет до того, что его уже невозможно восстановить, снимаю ее с небесного свода. Каждые сто лет я взбираюсь на свою лесенку и поддерживаю сияние небес. И сегодня как раз такой день.
   
Он тянет за проволоку, достает следующую звезду, снимает ее с веревки и внимательно изучает. Довольно странно наблюдать блеск этой звезды на современном небе. И все же сто лет назад, когда я в последний раз ходил в дозор, это была новая и гордая звезда, и только лишь несколько метеоров, вспыхивающих на мгновение ослепительным блеском, были более яркими, чем она.
   
Он подымает звезду, и под действием инфракрасных лучей на ней загораются буквы, которые слагаются в слово «тредюнионизм». Старик рассеянно смахивает с нее пыль, пожимает плечами и бросает. Ты будешь в хорошей компании.
   
Он смотрит вниз на кучу отбросов. Ты будешь вместе со звездами, именами которых были «суровый индивидуализм», «социализм», «свободное предпринимательство», «коммунизм» и…
   
Не закончив фразы, он тяжело вздыхает. Да, нелегкая это работа и не всегда приятная. Но Некто, намного более мудрый, чем я, и действительно добрый, повелел вершить это (вздыхает) и вершить беспристрастно.
   
Он тянет проволоку и подтягивает к себе новую звезду, самую большую в ряду. Инфракрасные лучи падают на нее, она ярко вспыхивает, на ней проступает изображение Дуба, символ организации. Увы, моя юная красавица. Уже появились такие, кому ненавистен твой вид, кто шумно требует, чтобы ты была снята с небес.
   
Он обмахивает звезду тряпкой, пожимает плечами и продолжает держать ее на вытянутой руке, готовясь бросить. Входит типичный Юный инженер из публики. Юный инженер (трясет основание лестницы). Нет! Нет, Управляющий Небом, не делайте этого!
   
Старик (с любопытством смотрит вниз). Это еще что такое? Какой-то мальчишка смеет спорить со смотрителем небес?
   
Из люка на сцене появился неопрятный молодой Радикал. Радикал (насмешливо). А ну-ка швырните ее!
   
Юный инженер. Никогда не было более яркой, более прекрасной звезды!
   
Радикал. Никогда не было более кровавой, более черной!
   
Старик (недоуменно переводит взгляд с одного на другого, а потом на звезду и опять на них). Хммм… Готовы ли вы определить судьбу этой звезды, подкрепив свои слова разумными рассуждениями, а не эмоциями? Я присягал, что буду извечным врагом Эмоций.
   
Юный инженер. Я готов.
   
Радикал. Я тоже. (Усмехается.) И ручаюсь вам, я не займу у вас много времени.
   
Створки стального полушария закрываются, створки стального полушария открываются. Высокая судейская трибуна воздвигнута вокруг стремянки Старика. На нем сейчас судейский парик и мантия. Радикал и Юный инженер также одеты в парики и мантии наподобие английских адвокатов. Голос за сценой: Внимание, внимание, внимание! Заседание небесного суда открыто!
   
Старик (ударяет председательским молотком). Прошу соблюдать порядок в зале. Продолжается рассмотрение дела.
   
Радикал (явно пытаясь втереться в доверие). Ваша честь, леди и джентльмены на скамье присяжных, разбирательство дела покажет вам, что звезда, о которой идет речь, настолько тускла — да что там, черна! — как никакая иная из появлявшихся на небосводе. Я призову только одного свидетеля, он будет свидетельствовать от лица миллиона, каждый из которого мог бы рассказать ту же горестную историю, высказать непреложную правду в тех же простых словах, идущих от чистого сердца. Я прошу вызвать Джона Простака.
   
Голос за сценой: Джон Простак, Джон Простак. Займите, пожалуйста, свое место.
   
Из люка появляется Джон Простак. Он немного неловок, застенчив; средних лет, симпатичный. Одежда на нем дешевая, выглядит комично. Он испытывает перед судом благоговение и, возможно, успел пропустить пару рюмок для храбрости. Радикал (дружески касаясь руки Джона). Я буду приглядывать за тобой, Джон. Не торопись с ответами. Не дай им себя запугать. Я буду за тебя думать, и все будет в порядке.
   
Голос за сценой. Клянетесь ли вы говорить правду, всю правду, одну только правду и да поможет вам бог?
   
Джон (вопросительно смотрит на радикала). Мне нужно клясться?
   
Радикал. Клянись.
   
Джон. Да, сэр, я клянусь.
   
Радикал. Может, ты, Джон, скажешь суду, чем ты занимался до войны, до того, как взошла эта новая звезда и испортила и запятнала небеса?
   
Джон. Я был механиком на Обычном заводе в Обычном городе в Обычной компании Обычного города.
   
Радикал. А теперь?
   
Джон. Я состою в Корпусе Ремонта и Реконструкции. Землекоп первого класса.
   
Радикал. А может быть, теперь, Джон, ты расскажешь нам просто, чтобы суду все было ясно, сколько ты зарабатывал до того, как взошла эта звезда, и сколько ты зарабатываешь теперь?
   
Джон (смотрит вверх, припоминая и с трудом производя подсчеты). Ну что ж, сэр, когда перед началом войны пошли работы на оборону и все такое прочее, я, пожалуй, считая и сверхурочные, зарабатывал больше сотни в неделю. Самая большая недельная получка у меня была сто сорок пять долларов. А сейчас я получаю тридцатку в неделю.
   
Радикал. Так, так. Иными словами, когда поднялась эта звезда, твой доход упал. Если быть точным, Джон, твой доход упал на восемьдесят процентов.
   
Юный инженер (с азартом вскакивает, доброжелательно). Ваша честь, я…
   
Старик. Подождите, пока не начнется перекрестный допрос.
   
Юный инженер. Слушаюсь, сэр. Простите, сэр.
   
Радикал. Я полагаю, что мы достаточно убедительно показали, что американский уровень жизни упал на восемьдесят процентов. (Его лицо принимает ханжеское выражение.) Но довольно приводить здесь чисто материальные соображения. Каково же было действие, оказанное восходом этой звезды, на духовный облик Джона Простака? Джон, расскажи суду все то, о чем ты рассказывал мне. Помнишь? О том, как инженеры и управляющие…
   
Джон. Слушаюсь, сэр. Он смущенно смотрит на Юного инженера. Вы уж не обижайтесь, сэр…
   
Радикал (подстрекает его). Правду никогда нельзя сказать без того, чтобы кого-нибудь не обидеть, Джон. Говори, Джон.
   
Джон. Ну что ж, сэр, человеку бывает горько чувствовать себя забытым. Вы понимаете — есть такие всякие шишки, инженеры и управляющие, которые, можно сказать, смотрят сквозь тебя и даже не замечают. А человеку ведь хочется знать, что кто-то смотрит на него.
   
Юный инженер (горячо). Ваша честь!
   
Старик (строго). Я не потерплю больше вашего вмешательства. Дело обстоит намного хуже, чем мне раньше думалось. (Обращаясь к Радикалу.) Продолжайте, прошу вас.
   
Радикал. Продолжай, Джон.
   
Джон. Так вот, сэр, об этом я и толкую. Если говорить по чести, получается так, что в наши дни все эти инженеры, управляющие и прочие стали всем на свете, а простой человек для них ничто.
   
Радикал (он якобы вне себя от трагичности показаний Джона). Работая на публику, он секунд тридцать как будто подыскивает слова, и пытается взять себя в руки, и, наконец, начинает говорить прерывающимся от гнева голосом). Звезда мечты, могущественная звезда, звезда, сияющая столь прекрасным светом. Сорвите ее. (Потрясая сжатым кулаком.) Сорвите ее ! (Указывая на Джона.) Мы слышали здесь глас народа — да, народа. «Сорвите ее!» — так говорит народ. А кто же тот, кто говорит: «Оставьте ее»? Кто он? Это не Джон и не народ. Кто же это?
   
Драматическим жестом он вынимает брошюру из нагрудного кармана. Ваша честь, леди и джентльмены на скамье присяжных. (Зачитывает брошюру.) «К началу войны средний доход инженеров и управляющих этой великой страны составлял 8449 долларов 27 центов». А сейчас в этой отравленной ночи, когда эта черная звезда дошла до зенита, восемьдесят процентов заработка Джона Простака отобраны у него. А каков же теперь средний доход инженеров и управляющих, спросите вы меня. Он снова зачитывает брошюру, яростно подчеркивая каждый слог. «Пятьдесят семь тысяч восемьсот девяносто шесть долларов и сорок один цент!» (Яростно.) Я кончил. Можете допрашивать вы!
   
Радикал крадучись забирается в дальний угол и, притаившись там, презрительно наблюдает за происходящим. Юный инженер (мягко, ласково). Джон.
   
Джон (подозрительно). Да, сэр?
   
Юный инженер. Скажи мне, Джон, до того, как взошла эта звезда, и когда у тебя был высокий заработок, случалось ли тебе иметь телевизор с экраном шириной в двадцать восемь дюймов?
   
Джон (озадаченно). Нет, сэр.
   
Юный инженер. А прачечный агрегат или кухонную печь с дистанционным управлением или электронный пылеулавливатель?
   
Джон. Нет, сэр, ничего этого у меня не было. Такие вещи могли себе позволить только люди богатые.
   
Юный инженер. А теперь скажи мне, Джон, в то время, когда у тебя были такие большие деньги, мог ли ты себе позволить страховку, по которой оплачивались бы все твои счета по лечению, все твои счета от дантиста, и обеспечивалась ли тебе пища, жилье, одежда и деньги на карманные расходы?
   
Джон. Нет, сэр. Тогда таких вещей не могло быть.
   
Юный инженер. Но ведь теперь это все у тебя есть, теперь (саркастически), когда взошла эта черная звезда, не правда ли?
   
Джон. Да, сэр, это верно, все это у меня есть. Но…
   
Юный инженер. Слышал ли ты когда-нибудь, Джон, о Юлии Цезаре? Слышал? Вот и прекрасно. Так как ты полагаешь, Джон, мог ли этот Цезарь со всем его богатством и могуществом, когда весь мир лежал у его ног, мог ли он иметь тогда то, чем владеешь сегодня ты, мистер Простак?
   
Джон (пораженный). А ведь подумать только, и в самом деле не мог. Ха! Ну что вы скажете!
   
Радикал (яростно). Я протестую! Какое отношение может иметь Цезарь к нашему делу?
   
Юный инженер. Ваша честь, я пытался показать, что Джон, стоящий сейчас здесь перед нами, с восходом звезды, чью судьбу мы сейчас решаем, стал богаче, чем могли себе представить Цезарь, Наполеон или Генрих VIII в самых смелых своих мечтах! Богаче любого императора в истории! Тридцать долларов, Джон, — да, именно столько тебе платят. Но ведь со всем своим золотом и со всей своей армией разве мог Карл Великий добыть хоть одну электрическую или электронную лампу? Он все бы отдал за страховку и обеспечение в старости, которые имеешь ты, Джон. Но разве он мог бы их получить? Нет!
   
Джон. Все это так, клянусь богом, но…
   
Юный инженер (предупреждая возражение Джона). Но инженеры и управляющие забыли о мистере Простаке?
   
Джон. Да, сэр, именно это я и хотел сказать.
   
Юный инженер. А знаешь ли ты, Джон, что ни один инженер и ни один управляющий не может получить никакой работы, которая не делалась бы только ради тебя? Да и как мы можем забыть тебя хотя бы на мгновение, если каждая минута кашей жизни посвящена тому, чтобы обеспечить тебя всем, что тебе необходимо? Знаешь ли ты, Джон, кто является моим хозяином?
   
Джон. Не думаю, сэр, чтобы мне приходилось встречаться с этим джентльменом.
   
Юный инженер (улыбаясь). О, а я как раз полагаю, что это вполне возможно. Ведь это ты, Джон! Если я не смогу обеспечить тебя всем, что тебе нужно, со мной все кончено. Кончено с нами всеми, тогда-то вот и закатится эта звезда.
   
Джон (вспыхивая от радости). Господи, а ведь раньше я никогда не смотрел на это с такой стороны, сэр. (Скромно усмехается.) Но я думаю, что это именно так, не правда ли? Ну, что вы скажете? Но…
   
Юный инженер. Но я получаю слишком много денег? Пятьдесят семь тысяч долларов? Это тебя волнует?
   
Джон. Да, сэр, это очень большие деньги.
   
Юный инженер. Джон, до того, как взошла эта звезда, за производство всего того, что я делаю для тебя, для моего хозяина, мистера Простака, платили больше пятидесяти семи тысяч в неделю. Не за год, понимаешь, а в неделю! И мне кажется, Джон, что именно ты, потребитель, выиграл на этом значительно больше, чем я.
   
Джон (тихонько присвистнув). А ведь это и в самом деле так! Внезапно он указывает на Радикала, который странно встревожен. Но ведь он говорил…
   
Юный инженер. Мы с тобой нашли ответ на все его слова, Джон. И мне хотелось бы добавить еще одно маленькое соображение. Он хотел воспользоваться твоим добродушием. Ему хочется власти, и он ни о чем больше не заботится. Ему хотелось бы, чтобы ты проглотил его полуправды, Джон, и помог ему снять с неба эту звезду, а его привел бы к власти и заодно весь мир вторгнул бы обратно в мрак средневековья!
   
Джон (зло). Этого ему хочется, да? Радикал сначала выглядит обеспокоенным, потом испуганным и огорченным и, наконец, внезапно бросается к люку на сцене. Джон преследует его по пятам, и люк за ними захлопывается. Свет на сцене постепенно угасает, и загорается синий прожектор, который направлен на Юного инженера. Юный инженер выходит и становится в центре сцены. Оркестр тихо, едва уловимо начинает играть «Боевой гимн Республики». Юный инженер (задумчиво, спокойно, как бы размышляя вслух). Да, находятся еще такие, что громко клевещут на нашу звезду, и кое-кто начинает подумывать, не потускнела ли она и в самом деле. И если звезде этой суждено будет закатиться, то в этом частично и наша вина. Да, наша! Каждую минуту мы должны демонстрировать, до чего она прекрасна и почему она прекрасна. Слишком уж мирно мы настроены. Он указывает на звезду . Инфракрасные лучи попадают на нее, и она загорается чудесными красками. Под этой звездой мы превзошли самые смелые мечтания прошлого! Цивилизация никогда раньше не достигала столь головокружительной высоты.
   
Музыка начинает играть громче. У нас в тридцать один и семь десятых раза больше телевизоров, чем у всего остального населения земного шара, вместе взятого!
   
Музыка играет еще громче. Девяносто три процента мирового потребления электростатических пылеулавливателей! Семьдесят семь процентов мирового автомобильного парка! Девяносто восемь процентов мирового количества вертолетов! Восемьдесят один и девять десятых процента холодильников!
   
Музыка усиливается, нарастает. Семьдесят один и три десятых процента производства электроэнергии! Восемьдесят пять процентов производства электронных ламп! Шестьдесят девять процентов производственных мощностей в лошадиных силах! Девяносто восемь и три десятых процента…
   
Слова его заглушаются мощным потоком музыки. Прожектор гаснет. Ракета взмывает над берегом. Створки стального полушария закрываются, створки стального полушария открываются. Юного инженера больше нет на сцене, нет там также и всех судейских аксессуаров. Старик стоит на вершине стремянки, наедине со своими звездами, как это было вначале. В вытянутой руке он держит звезду с изображением Дуба, улыбается, вешает ее на проволоку, подтягивает ее вверх, и она начинает сиять в инфракрасных лучах. Старик. И вот опять ты засияла ярче всех остальных.
   
Сунув руку под тогу, он достает оттуда сильный электрический фонарик, луч которого он направляет прямо вверх. И когда я приду сюда проверить блеск через сто лет, будет ли она сиять все так же ярко, как сейчас? Или?
   
Он со значением глядит на подножье лестницы. Что ж, от кого будет зависеть, окажется ли она померкнувшей или нет?
   
Он оглядывает публику. Это зависит от тебя! И тебя! И тебя!..
   
Неожиданно он опускает фонарь и начинает его лучом освещать лица зрителей, выхватывая из темноты то одно, то другое.
   
Взмывают ракеты. Гремит «Звезды, и Полосы». Створки стального полушария закрываются. Вспыхивает свет в амфитеатре.
   
Рука Кронера с размаху опустилась на колено Пола.
   
— Уфф! Лучшая из всех программных пьес! Только подумать, Пол, вся история, вся история тут перед тобой как на ладони!
   
«Наверное, вам интересно будет узнать, — сказал громкоговоритель, перекрывая аплодисменты. — Интересное сообщение: в прошлом авторами программных пьес обычно бывали профессиональные писатели, которые работали по нашим указаниям. Пьесу же, которую вы только что увидели, верьте этому или нет, написал инженер и управляющий из нашей организации. Билл Холдермен, встаньте! Встаньте! Встаньте! Билл!»
   
Аудитория обезумела.
   
— Я так и знал! — выкрикнул Кронер. — Здесь не было ни капельки фальши! Она доходит прямо до сердца. Это, конечно, должен был быть кто-нибудь из наших!
   
Холдермен, косматое и усталое ничтожество с Заводов Индианаполиса, сидевший в нескольких рядах впереди Пола, поднялся, раскрасневшийся, улыбающийся и со слезами на глазах. На закате жизни он, наконец, дождался своего часа. Возможно, что приглушенный отзвук аплодисментов, преодолев пролив и достигнув Материка, докатился и до его жены, женщины, которая верила в него и тогда, когда никто в него не верил.
   
«Костер через пять минут, — сказал громкоговоритель. — Пять минут на завязывание новых знакомств, а потом костер».
   
Шеферд, работая плечами, протолкался сквозь толпу и отвлек внимание Кронера от Пола.
   
— «Со всем своим золотом и со всей своей армией, — цитировал он пьесу. — Со всем своим золотом и со всей своей армией разве мог Карл Великий добыть хоть одну электрическую или электронную лампу!» — Шеферд мечтательно и восхищенно покачал головой. — Нет, не говорите мне, что искусство отмирает.
   
«Искусство чего?»— сказал про себя Пол и зашагал от них в полумрак за гирлянды иллюминации. Остальная толпа поплыла тесно сбитой массой к берегу, где Люк Люббок, Элфи и остальные лица обслуживающего персонала обливали керосином кучу сосновых бревен.
   
Пьеса, по существу, была точно такой же, какими открывались сезоны на Лужке даже еще и в довоенное время, когда остров принадлежал одной из стальных компаний. Двадцать лет назад отец Пола привел его сюда, и сюжет пьесы уже и тогда был в точности такой же: простой человек никак не хотел проявлять того чувства благодарности, которое он, несомненно, должен был бы испытывать по отношению к инженерам и управляющим за все те блага, которыми они осыпали его, и причиной этой черной неблагодарности являлись радикалы.
   
Когда Пол подростком впервые увидел эту аллегорию, она произвела на него глубокое впечатление. Он был просто ошеломлен ее величественной ясностью и простотой. Вся история была как на ладони, и героическая борьба против неблагодарности стала настолько очевидной для его юного ума, что он даже начал на некоторое время преклоняться перед своим отцом, как перед борцом, эдаким Ричардом Львиное Сердце наших дней.
   
— Ну, — сказал ему отец после этой первой пьесы много лет назад, — о чем ты сейчас думаешь, Пол?
   
— Я не представлял себе — совершенно не представлял себе, что так обстоят дела.
   
— Это и есть история, — грустно сказал его отец. — Вся история. Именно так и обстоят дела.
   
— Да, сэр. — Глаза их встретились, и невыразимо мягкое понимание извечной трагедии установилось между ними, между их поколениями — наследственное чувство мировой скорби, столь же древнее, как и сам мир.
   
Теперь же Пол стоял в одиночестве на темной дорожке, обеспокоенный обликом тех, кого Кронер называл первой шеренгой в процессии цивилизации, открывателями дверей в новые невиданные миры. Эта глупая постановочка, казалось, полностью удовлетворяла их как отражение всего, что они делали, их целей, их противников, и объясняла, почему некоторые люди выступают против них. Это была соблазнительно упрощенная картина, и она удовлетворяла этих лидеров процессии. А ведь это походило на то, как если бы мореплаватель, желая избавиться от всех тревог и забот, стер бы со своей карты все рифы.
   
Неожиданно в глаза Полу ударил свет, правда не столь ослепительный, как у Управляющего Небом. Пол стоял сейчас перед собственным изображением в зеркале, освещенном флуоресцентными лампами. Поперек зеркала шла надпись: «Лучший в мире человек для лучшей в мире работы». Остров был полон подобных неожиданностей. Лампы вокруг этого зеркала были уже старые и испускали какой-то зелено-пурпурный свет. Отраженное лицо Пола было цвета позеленевшей меди, а губы и глаза фиолетовые. Пол убедился, что не страшно увидеть себя в качестве трупа. Проснувшееся самосознание, не сопровождающееся вновь обретенной мудростью, сделало его жизнь поразительно одинокой. и Пол решил, что его не очень бы огорчило, если бы он вдруг умер. Благотворное действие коктейлей уже улетучивалось.
   
Огонек, появившийся в восточной части неба, отвлек его внимание — возможно, это был гидроплан с бесценными двумястами пятьюдесятью фунтами живого веса доктора Фрэнсиса Элдгрина Гелхорна и с его мозговым штабом.
   
Пол сделал шаг вниз по дорожке, и это выключило лампы, а потом пошел в обратном направлении к костру, который на сотни футов выбрасывал вверх сполохи пламени и окрашивал лица сидящих вокруг него людей в красный цвет.
   
Профессиональный актер, покрытый гримом бронзового цвета, в боевом головном уборе из орлиных перьев и ожерелье из бус, стоял, подняв руки вверх и гордо откинув голову. Толпа затихла.
   
— И вот! — Актер важно переводил взгляд с одного лица на другое. — И вот много лун назад народ мой сделал этот остров своим домом.
   
Теперь гидроплан, теряя высоту, разворачивался уже над островом.
   
— Это наверняка Старик, — прошептал Кронер Полу. — Нехорошо все же получится, если мы покинем церемонию. Придется проторчать здесь до конца.
   
— Мой народ был смелым народом, — сказал индеец. — Мой народ был гордым и честным народом. Мой народ тяжко трудился, играл, вел трудную борьбу, пока не пришел ему срок уйти в Страну счастливой охоты.
   
Играть индейца нанимали все время одного и того же актера с тех пор, как Пол впервые прибыл на Лужок. Вначале его наняли на эту роль за глубокий голос и великолепные мускулы. Сейчас же Пол видел, что из-под его ожерелий выдается брюшко, на левой икре бугрятся вздутые от склероза вены, а боевая окраска не может скрыть серых мешков у него под глазами. Он стал настолько обычным на Лужке, получил столь символическое значение (по важности осуществляемых функций его превосходили только доктор Гелхорн и Дуб), что он совершенно особняком стоял среди остальных наемных лиц, был накоротке со всеми высокопоставленными лицами и пользовался в отношении спиртных напитков равными правами с приглашенными.
   
— Теперь наши храбрецы ушли, наши сильные юноши покинули этот остров, который принадлежал нашему народу — о! — столько лун тому назад, — сказал индеец. — И пришли новые юноши. Но дух моего народа жив, жив дух Лужка. Он во всем: в ветре, шумящем в соснах, в плеске большой синей воды, в шелесте орлиного крыла, в громе летней грозы. Ни один человек не может назвать этот остров своим, ни один человек не может быть счастлив здесь, если он не приобщится Духа, если он не принесет Клятвы Духа.
   
Послышалось щелканье включающегося громкоговорителя.
   
«Храбрые юноши, впервые попавшие на Лужок, шаг вперед», — произнес властный голос, не похожий на голос обычного диктора.
   
— Подымите ваши правые руки, — сказал индеец. — Повторяйте за мной Клятву Духа Лужка: «Я торжественно клянусь голосом в соснах!..»
   
— «…голосом в соснах!..»— повторили неофиты.
   
— «Плеском большой синей воды, шелестом орлиного крыла…»
   
Гидроплан Старика проскользил по водной поверхности у противоположного берега острова, и сейчас же его машины взревели, подымая его по отлогому спуску на берег.
   
— «Громом летней грозы», — сказал индеец.
   
— «Громом летней грозы».
   
— «Что буду поддерживать Дух Лужка, — сказал индеец. — Буду выполнять на благо народа мудрые приказы моих вождей. Я буду трудиться и сражаться за лучший мир, не зная ни страха, ни усталости. Я никогда не скажу, что работа закончена. Я буду всегда поддерживать честь моей профессии и организации, которую я представляю. Я буду выискивать врагов народа, врагов лучшего мира для будущего всех детей и стану безжалостен к ним».
   
— «…безжалостен!»— прочувствованно произнес кто-то в толпе рядом с Полом. Он обернулся и увидел, что Люк Люббок снова поддался общему настроению и плыл по течению — он, подняв высоко вверх руку, давал клятву всему, о чем здесь говорилось. В левой руке Люка был огнетушитель, заготовленный на случай, если огонь начнет распространяться.
   
Когда клятва была принесена, индеец поглядел и убедился, что принята она благосклонно.
   
— Дух Лужка доволен, — сказал он. — Лужок принадлежит этим храбрецам с мужественными сердцами, и он продолжает быть гордым и счастливым местом, каким он был — о! — столько лун назад.
   
Дымовая шашка, взорванная впереди него, закрыла его на несколько секунд, и он исчез.
   
«Салун открыт, — сказал громкоговоритель. — Салун открыт для желающих и будет открыт до полуночи».
   
Пол заметил, что шагает рядом с приятным молодым человеком, с которым он познакомился на ленче — с доктором Эдмундом Гаррисоном с Заводов Итака. Шеферд и Беррингер оказались за его спиной, они насмерть замучили Кронера своими комплиментами.
   
— Ну, а как вам все это понравилось, Эд? — спросил Пол.
   
Гаррисон испытующе посмотрел на него, попытался было улыбнуться, но, по-видимому, счел это неуместным.
   
— Очень хорошо сделано. — осторожно сказал он. — Очень профессионально.
   
— Боже ж ты мой, — говорил сзади Беррингер. — боже мой, что за пьеса. Понимаешь, с одной стороны, это будто бы и развлечение, а с другой — как много дает тебе. Боже мой! А уж если развлечение совмещается с знаниями, это и есть, понимаешь, искусство. И боже ты мой, поставить все это тоже стало в копеечку, готов голову прозакладывать.
   
Эд Гаррисон из Итаки приостановился и поднял каменный осколок, лежавший на краю тропинки.
   
— Не сойти мне с этого места, — сказал он, — да ведь это же наконечник стрелы!
   
— И притом отлично сохранившийся, — сказал Пол, любуясь древней вещицей.
   
— Значит, на этом острове и в самом деле были когда-то индейцы, — сказал Гаррисон.
   
— Нет, вы только полюбуйтесь, ради всего святого, на этого ублюдка, — вмешался Беррингер. — Послушай-ка, ты что — ослеп, оглох и онемел, что ли? Неужто ты так и не понял всего, что тебе пытались втолковать за эти последние полчаса?
  
  
   
    
XXII
   
   
Встреча доктора Пола Протеуса, Энтони Кронера, Лу Макклири, заместителя управляющего безопасности страны в области промышленности, Фрэнсиса Элдгрина Гелхорна, директора Национальной Промышленности, Торговли, Средств Связи, Продовольственных товаров и Ресурсов Страны, должна была состояться на Лужке в так называемом Доме заседаний Совета. Дом для Заседаний Совета, выстроенный из бревен, стоял вдалеке от остальных и использовался в старые, менее цивилизованные дни в качестве вытрезвителя. После войны пьянство на Лужке совершалось более осторожно — более зрело, как выразился бы Кронер, — поэтому вытрезвитель бездействовал и, в конце концов был преобразован в место встречи высокого начальства.
   
Все, за исключением доктора Гелхорна, сидели сейчас вокруг стола, задумчиво глядя на кресло, которое в любую минуту мог занять Гелхорн. В таких случаях подобало соблюдать молчание. Выпивка, завязывание новых знакомств и завивание горя веревочкой в салуне по другую сторону острова шло довольно шумно. Здесь, в Доме заседаний Совета, было не место для шумного веселья, здесь царили присущий летним сельским резиденциям запах плесени и подгнившего дерева и мрачная уверенность каждого из троих присутствующих, что они-то и являются хозяевами мира.
   
Выкрики и пение, которые через зеленые насаждения доносились из салуна, как заметил Пол, были довольно писклявыми. В них не было той неподражаемой хрипоты по-честному пьяных голосов. Невозможно было представить себе хотя бы одного человека в салуне, который не держал бы в руке стакана, однако непохоже было и на то, чтоб многие из них осмелились более чем два раза наполнить этот стакан. Теперь на Лужке уже не пьют так, как в старые добрые деньки, когда Финнерти, Шеферд и Пол вступили в организацию. Тогда они в самом деле приезжали на Лужок, чтобы отдохнуть и встряхнуться после невыносимо трудной работы в военной промышленности. Теперь же вся штука заключалась в том, чтобы, оставаясь трезвым, прикидываться пьяным и нарушать только определенные запреты и ограничения.
   
Пол понимал, что здесь обязательно окажется пара человек, которые не поймут происходящего и которые честно попытаются напиться до того состояния, до которого, как они решат про себя, уже дошли любой и каждый. Они будут ужасно одиноки и потеряны, когда закончится вечер. Будет здесь еще пара пьяниц, привыкших пить в одиночестве и которым все равно нечего терять, людей, которые тем или иным образом впали в немилость и которые знают, что сейчас они получили последнее приглашение. Выпивка здесь дармовая, а все остальное пусть катится ко всем чертям.
   
На крыльце Дома заседаний Совета послышался чей-то голос. Доктор Гелхорн был по другую сторону двери и произносил последние слова для внешнего мира.
   
— Вы поглядите только на этих юнцов, — услышал Пол слова Старика, — и попробуйте сказать мне, что на небе нет бога.
   
Пока поворачивалась дверная ручка, Пол продолжал размышлять над тривиальностью его слов, как бы специально для того, чтобы развеять основы и непреложные истины единственного известного ему до сих пор образа жизни — жизни легкой и удобной, в которой всегда имеются простые ответы на любые сомнения. И вот Пол расстается с этой жизнью. Именно сейчас наступает время осуществить колоссальную идею, заглушающую в нем все остальные чувства и мысли, идею, в которой сам он, однако, едва ли разобрался до конца. В основном это проявлялось в чувстве, сходном с чувством избавления от телесной оболочки, а иногда с ощущением того, что он оказался вдруг на сквозняке. Возможно, что самое подходящее время для ухода наступит сейчас, а может, через несколько месяцев. Не нужно только торопиться, спешка сейчас ни к чему.
   
Дверь отворилась.
   
Трое ожидающих поднялись.
   
В комнату вошел доктор Фрэнсис Элдгрин Гелхорн, директор Промышленности, Торговли, Средств Связи, Пищевых продуктов и Ресурсов Страны. Его шарообразное тело было упрятано в двубортный темно-синий костюм. Его единственной уступкой традиционной неофициальности Лужка был расстегнутый воротничок сорочки да еще узел его галстука был сдвинут на какую-то долю дюйма ниже, чем следовало. Хотя Гелхорну уже и стукнуло семьдесят лет, волосы его были такие же густые и черные, как у двадцатилетнего мексиканца. Его полнота, вместо того чтобы казаться смешной, была скорее впечатляющей из-за постоянно брезгливого выражения лица.
   
Он казался венцом творения человеческой породы, как, подумал Пол, ими кажутся довольно многие лидеры. Трудно было поверить, что, если Гелхорн отойдет в иной мир, найдется еще хоть один человек, столь же величественно пожилой, суровый и бесстрашный, как он.
   
Вошедший откашлялся, прочищая горло.
   
— Мы собрались здесь потому, что кто-то хочет убить нас, разрушить заводы и захватить власть в стране. Вам достаточно ясно?
   
Все кивнули.
   
— Общество Заколдованных Рубашек, — сказал доктор Лу Макклири, заместитель начальника управления безопасности промышленности страны.
   
— Общество Заколдованных Рубашек, — с насмешкой произнес доктор Гелхорн. — Стоит вам назвать что-либо по имени, и вам уже кажется, что вы наложили на это руку. Но вы не наложили на это руку. Пока вам удалось зацапать всего лишь только название. По— этому-то мы и находимся здесь.
   
— Да, сэр, — сказал Лу. — Общество Заколдованных Рубашек. И мы полагаем, что штаб его находится в Айлиуме.
   
— Мы полагаем, — повторил доктор Гелхорн. — Мы ничего не знаем наверняка.
   
— Так точно, сэр, — сказал Лу.
   
Некоторое время Гелхорн беспокойно ерзал на стуле, потом обвел взглядом комнату. Его глаза остановились на Поле.
   
— Как поживаете, доктор Протеус?
   
— Отлично, благодарю вас, сэр.
   
— Угу. Хорошо, это хорошо, — он обернулся к Лу Макклири. — Давайте поглядим на этот ваш доклад, в котором перечислено все, чего мы не знаем об Обществе Заколдованных Рубашек.
   
Макклири подал ему толстую кипу отпечатанных на машинке листов.
   
Губы у Гелхорна шевелились, когда он, морщась, листал поданные ему бумаги. Никто не заговаривал и не переглядывался с другими.
   
Пол еще раз вернулся к своей мысли о том, что доктор Гелхорн кажется венцом творения, созданного человеческой породой, и решил, что это и на самом деле так. Гелхорн достиг вершины окольными путями, чего сейчас ведающие личным составом машины не допустили бы ни в коем случае. Если бы в то время, когда Гелхорн начал свое восхождение, машинам дано было бы осуществлять контроль за продвижением личного состава, его классификационная карточка сразу же, как из пушки, вылетела бы вон.
   
У него не было диплома об окончании учебного заведения, если не считать целой охапки почетных докторских званий, которые посыпались на него, когда ему было уже далеко за пятьдесят.
   
До тридцати лет Гелхорн вообще не имел ничего общего с промышленностью. До этого он спас от банкротства предприятие по отправке почтой заказов на чучела, продал свой пай и купил грузовик с прицепом. Свою флотилию он расширил до пяти грузовиков и, по весьма своевременной подсказке продав дело, выгодно поместил вырученную сумму и утроил свой капитал. При помощи этого чрезвычайно удачного трюка он купил самый крупный завод по производству мороженого в Индианаполисе и быстро за какой-нибудь год поправил дела, начав развозить в тележках мороженое по заводам Индианаполиса во время ленча. На следующий год автофургоны его фирмы развозили уже по заводам вместе с мороженым сандвичи и кофе. А еще через год в его руках оказались все кафетерии города, а гелхорновское предприятие по производству мороженого отошло на задний план.
   
Ему удалось обнаружить, что многие производственные фирмы находятся в руках у наследников третьего и четвертого поколений, которые по какому-то закону вырождения не имеют ни интересов, ни способностей основателей этих фирм. Гелхорн сначала в шутливой форме принялся подавать советы этим наследникам и выяснил, что они с поразительной легкостью стремятся переложить ответственность на чужие плечи. Часть акций он приобрел, а поглубже войдя в дело, сделал для себя открытие, что железные нервы ничуть не менее ценный капитал, чем специальные познания, и стал управляющим и совладельцем целой дюжины мелких заводов.
   
Когда исчезли всякие сомнения относительно того, что ближайшем будущем разразится война, самые крупные корпорации начали подумывать о расширении своей производственной базы, тогда-то Гелхорн и предоставил свои процветающие мелкие заводики Дженерал Стил и сделался значительным лицом в этой корпорации. Очень тесные отношения, которые ему удалось завязать в различных видах производства, возглавляя самые различные предприятия, оказались более широкими, чем у кого-либо из крупных чинов в Дженерал Стил, и Гелхорн очень скоро стал проводить все время подле задерганного военными потребностями директора корпорации.
   
Тут-то и обратил на него внимание отец Пола в Вашингтоне, и отец Пола сделал Гелхорна своим заместителем, когда произошло слияние всей экономики под единым началом. Когда отец Пола умер, Гелхорн занял его место.
   
Теперь такое уже не могло бы повториться. Машины никогда не допустили бы ничего подобного.
   
Полу припомнился уик-энд много лет назад, когда он еще был длинным, тощим, вежливым и очень легко смущающимся юношей, а Гелхорн пришел к ним с визитом. Гелхорн неожиданно ухватил Пола за руку, когда тот проходил мимо его кресла.
   
— Пол, мой мальчик.
   
— Да, сэр?
   
— Пол, твой отец сказал мне, что ты по-настоящему способный парень.
   
Пол смущенно кивнул.
   
— Это очень хорошо, Пол, но этого недостаточно,
   
— Понимаю, сэр.
   
— Не дай себе пустить пыль в глаза.
   
— Слушаюсь, сэр, не дам.
   
— Все только и делают, что пытаются выскочить из собственных сапог, так что не давай себе пускать пыль в глаза.
   
— Понимаю, сэр.
   
— Какое там, к черту, образование! Запомни, нет никого, кто был бы уж такой образованный, чтобы нельзя было за шесть недель узнать девяноста процентов всего, что он знает. А остальные десять процентов — простая декорация.
   
— Понимаю, сэр.
   
— Приведи ко мне специалиста, и я докажу тебе, что это всего-навсего человек, у которого хватило ума на то, чтобы отрыть себе норку, в которую он может прятаться.
   
— Понимаю, сэр.
   
— Почти никто, Пол, ни в чем не разбирается. Просто плакать хочется, когда посмотришь, насколько не подходит большинство людей к своей специальности. Если ты хоть немного научишься что-то делать, ты уже будешь одноглазым в царстве слепых.
   
— Понимаю, сэр.
   
— Ты хочешь быть богатым, Пол?
   
— Да, сэр, я полагаю, что да, сэр.
   
— Вот и отлично. Я стал богатым, и вот я уже рассказал тебе девяносто процентов из того, что я об этом знаю. А все остальное просто декорация. Понял?
   
— Да, сэр.
   
И вот теперь спустя так много лет Пол и доктор Фрэнсис Элдгрин Гелхорн смотрели друг на друга через длинный стол в Доме заседаний Совета на Лужке. Они никогда не были близки, и в отношении Гелхорна к Полу отсутствовал даже налет того отеческого отношения, которое всегда проступало у Кронера. У Гелхорна это был бизнес.
   
— В этом докладе я не нахожу ничего нового об обществе, — сказал Гелхорн.
   
— Вот разве только рапорт относительно Финнерти, — сказал Лу Макклири. — Такие дела делаются медленно.
   
— Да уж куда медленнее, — сказал доктор Гелхорн. — Так вот, доктор Протеус и доктор Кронер, все дело в том, что эта белиберда с Заколдованными Рубашками может вылиться во что-то довольно крупное. А вот сидящий перед вами Лу не может подсунуть к ним агента, чтобы выяснить, к чему они стремятся и кто всем этим заворачивает.
   
— Это очень хитрая шайка, — сказал Лу. — Уж очень они разборчиво подходят к тем, кого допускают к себе.
   
— Но мы полагаем, что нам известно, как заслать к ним человека, — сказал Гелхорн. — Мы полагаем, что они обязательно клюнут на утратившего доверие управляющего и инженера. Мы считаем, что по крайней мере один такой человек у нас есть.
   
— Кстати о Финнерти, — с нажимом сказал Кронер. — Он, между прочим, наконец зарегистрировался в полиции.
   
— О? — сказал Макклири. — И что же он сообщил относительно того, как он сейчас проводит время?
   
— Он говорит, что занимается подборкой брайлевских порнографических изданий.
   
— Слишком хитер стал он за последнее время, — сказал Гелхорн, — но я считаю, что в конце концов мы ему прижмем хвост. Но это дело второстепенное. Мы собрались здесь потому. Пол, что я считаю, они обязательно примут вас в Общество Заколдованных Рубашек при определенных условиях.
   
— Условиях, сэр?
   
— Если мы тебя вышибем. К настоящему моменту для всех, кто не находится сейчас в этой комнате, ты человек пропащий. Слушок уже пущен по салуну, не так ли, Лу?
   
— Да, сэр. Я будто проболтался во время обеда прямо перед носом у Шеферда.
   
— Хороший он парень, — сказал Гелхорн. — Кстати, он теперь примет Айлиум.
   
— Сэр, относительно Питсбурга…— озабоченно вмешался Кронер. — Я пообещал Полу, что эта должность останется за ним, когда он закончит данное расследование.
   
— Правильно. А пока что заводами там будет управлять Гарт. — Гелхорн решительно встал. — Значит, все в порядке. Пол? Все ясно? Этой же ночью ты покинешь остров и направишься обратно в Айлиум. — Он улыбнулся. — Ей-богу, Пол, тебе повезло. Это дает тебе возможность очиститься от обвинений.
   
— Обвинений, сэр? — События развивались настолько стремительно, что Пол мог только выхватить какое-то отдельное слово и повторить его с вопросительной интонацией, просто для того, чтобы как-то поддержать разговор.
   
— Это дело с допуском Финнерти на заводы без сопровождающего и эта история с пистолетом.
   
— История с пистолетом…— сказал Пол. — Можно мне сказать обо всем этом жене?
   
— Боюсь, что нет, — сказал Лу. — Ведь план наш как раз в том и состоит, что никто, вне пределов этой комнаты, не должен ничего знать.
   
— Я знаю, тебе будет тяжело, — сочувственно заметил Гелхорн. — Но именно сейчас мне вспомнился молоденький мальчишка, который в ту пору сказал мне, что когда он вырастет, то будет не инженером, а солдатом. И знаешь, кто был этот мальчик, Пол?
   
— Я? — мрачно осведомился Пол.
   
— Ты. И вот ты теперь на линии огня, и мы гордимся тобой.
   
— Твой отец гордился бы тобой, Пол, — сказал Кронер.
   
— Да, полагаю, он бы гордился. Действительно, почему бы и нет, — сказал Пол. Он с радостью почувствовал, как его охватывает горячая волна ярости. — Сэр, доктор Гелхорн, можно, ли мне сказать еще одну вещь, перед тем как вы уйдете?
   
Кронер открыл и придержал дверь перед Стариком.
   
— Конечно же, говори.
   
— Я ухожу.
   
Гелхорн, Кронер и Макклири рассмеялись.
   
— Великолепно! — сказал Старик. — Продолжай в этом же духе, и ты одурачишь их всех к чертовой матери.
   
— Это на самом деле! Меня мутит уже от всей этой ребяческой, дурацкой операции слепых.
   
— Ох, и парень, — поощряюще произнес Кронер.
   
— Дай нам две минуты, чтобы дойти до салуна, прежде чем ты выйдешь отсюда, — сказал Макклири. — Будет неудобно, если нас теперь увидят вместе. И не волнуйся насчет упаковки своих вещей. Твои вещи уже сейчас упаковываются и прибудут на пристань к отходу последнего судна.
   
Он захлопнул дверь за собой, Гелхорном и Кронером.
   
Пол тяжело опустился в кресло.
   
— Я ухожу, я ухожу, я ухожу, — сказал он. — Вы слышите меня? Я ухожу!
   
— Ах, что за ночь! — расслышал он слова Лу на крыльце.
   
— Господь бог улыбается Лужку, — сказал доктор Гелхорн.
   
— Поглядите! — сказал Кронер.
   
— Луна? — спросил Лу. — Да, она великолепна.
   
— Луна — это само собой, но вы поглядите на Дуб.
   
— О, и человек, — сказал доктор Гелхорн. — Что нам дано знать об этом!
   
— Человек, стоящий наедине с Дубом, с господом и Дубом, — произнес Кронер.
   
— Нет ли поблизости фотографа? — спросил Лу.
   
— Слишком поздно — он уже уходит, — отозвался Кронер.
   
— Кто это был? — спросил доктор Гелхорн.
   
— Этого мы так никогда и не узнаем, — сказал Лу.
   
— А я и не хочу знать, — сказал Кронер. — Я хочу только запомнить эту сцену и думать о нем как о человеке, в котором есть немножко от каждого из нас.
   
— То, что вы говорите, — поэзия, — заметил Старик. — Это хорошо, это очень хорошо.
   
Сидя в одиночестве внутри Дома заседаний, Пол слишком сильно вдохнул дым и закашлялся.
   
Люди на крыльце о чем-то зашептались.
   
— Ну, джентльмены, — услышал он голос доктора Гелхорна, — пойдемте?
  
  
   
    
XXIII
   
   
Если бы доктор Пол Протеус, бывший управляющий Заводами Айлиум, не счел окружающую его действительность удручающей с любых точек зрения, он так и не показался бы в салуне перед тем, как подняться на борт последнего судна, отправляющегося на Материк. Пока он шагал по усыпанной гравием дорожке к шуму и свету салуна, его внутреннее поле зрения сузилось до размеров булавочной головки, да и это поле полностью заполнял стакан с чем-то крепким.
   
Когда Пол вошел в салун, толпа умолкла, а затем от избытка радостных эмоций сразу зашумела еще сильнее. Пол торопливо окинул взглядом зал и не заметил ни одного человека, который смотрел бы на него, да и сам он от волнения никого не узнавал.
   
— Бурбон с водой, — заказал он бармену.
   
— Простите, сэр.
   
— Что я должен вам простить?
   
— Я не могу вас обслужить.
   
— Почему?
   
— Мне было сказано, что вы больше не являетесь гостем на Лужке, сэр. — В голосе бармена звучало явное злорадство.
   
Много людей наблюдало за происходящим, и среди них Кронер, но ни один из них не попытался поправить бармена.
   
Момент был довольно трудный, и, поддавшись именно этой лихорадочной атмосфере, Пол, обложив бармена крепким словцом, повернулся, чтобы уйти, сохраняя собственное достоинство.
   
Однако ему предстояло еще узнать, что, лишенный своего высокого ранга и гостевых привилегий, он будет вынужден существовать на довольно примитивном социальном уровне. И тем более Пол совсем не был подготовлен к тому, что бармен, обежав стойку, резким рывком повернет его лицом к себе.
   
— Таких слов, сынок, я никому не спускаю, — сказал бармен.
   
— Да кто вы такой, черт побери? — сказал Пол.
   
— Уж во всяком случае не паршивый саботажник! — с вызовом выкрикнул бармен. Все слышали, как было произнесено это слово — самое оскорбительное во всем словаре слово, которого не возьмешь назад ни бормотанием извинений, ни дружеским рукопожатием, ни полным забвением. «Ублюдка» еще, пожалуй, можно загладить улыбкой, но уж никак не «саботажника».
   
Каким-то непостижимым образом первоначальное значение слова — разрушитель машин — отошло на задний план. Подобно подводной части айсберга, несравненно большая его часть, та часть, которая и вызывала столь враждебные чувства, таила под поверхностью целый комплекс извращенности, непристойности, патологии и кучу черт характера такого рода, что наличие хотя бы одной из них в человеке, безусловно, делало его отщепенцем. Под саботажниками разумелись отнюдь не разрушители машин, а особая порода людей, о которых каждый может с гордостью думать, что он на них не похож. Саботажник — это человек, смерть которого может принести миру только облегчение.
   
— Хочешь, чтобы я повторил? — спросил бармен. — Саботажник! Вонючий саботажник.
   
Ситуация была крайне напряженной и в то же время очень простой. Один взрослый человек нанес другому взрослому человеку совершенно недвусмысленное оскорбление. И непохоже было, чтобы кто-либо из них стремился разрядить обстановку или хотя бы думал о такой возможности. С того самого момента, когда господь бог придумал трагедию, зрителям остается только смотреть и наблюдать процесс, сходный с тем, что молотилка делает с человеком, когда его затягивает внутрь.
   
Со второго курса университета Полу ни разу не случалось ударить человека. И в нем не было того запала, который инструкторы штыкового боя пытаются привить своим подопечным, — желания схватиться с врагом вплотную. Пол даже сознавал, что подобные желания не предвещают ничего хорошего. И тем не менее, подчиняясь какой-то системе не зависящих от него нервов и желез, руки его сжались в кулаки, а ноги сами заняли позицию, чрезвычайно удобную для нанесения удара.
   
Точно так, как после «Увертюры 1812» не принято исполнять на «бис» что-либо иное, кроме «Звезд и Полос», у Пола не было другого ответа на брошенное ему в лицо обвинение.
   
— Сам ты саботажник, — ответил он и свингом ударил бармена по носу.
   
И уж совершенно неожиданно бармен повалился, пыхтя и фыркая. Пол вышел в ночь, подобно Дикому Биллу Хайкоку, Даниелу Буну или матросу с баржи, отпущенному на берег, или как… Но тут его совершенно неожиданно снова схватили за плечо. В какую-то долю секунды ему удалось разглядеть красный нос бармена, его белое лицо, белый фартук и белый кулак. Бриллиантовая вспышка изнутри осветила череп Пола, а потом наступил мрак…
   
— Доктор Протеус, Пол…
   
Пол открыл глаза и обнаружил, что смотрит на созвездие Большой Медведицы. Прохладный бриз овевал его разламывающуюся от боли голову, и он никак не мог понять, откуда доносится к нему голос и кто это уложил его на цементную скамейку, которая тянулась во всю длину пристани.
   
— Доктор Протеус…
   
Пол сел. Его нижняя губа была расквашена и распухла, во рту ощущался вкус крови.
   
— Пол, сэр…
   
Ему показалось, что голос доносится из-за кустов таволги — живой изгороди вокруг пристани.
   
— Кто это?
   
Юный доктор Эдмунд Гаррисон, крадучись, показался из-за живой изгороди со стаканом виски в руке.
   
— Я подумал, что вам захочется выпить.
   
— Это истинно христианский поступок с вашей стороны, доктор Гаррисон. Думаю, я уже настолько оправился, что могу сесть и сидя принимать пищу.
   
— Я очень хотел бы, чтобы идея эта пришла в голову именно мне. Но это была идея Кронера.
   
— О? Он велел передать еще что-нибудь?
   
— Да, но только, я полагаю, вам это ни к чему. Я не обратил бы на это внимания, будь я на вашем месте.
   
— Ну-ка, валяйте.
   
— Он велел сказать вам, что перед рассветом тьма всегда сгущается и что у каждой тучки есть серебряная подкладка.
   
— Угу.
   
— Но вы только поглядели бы на бармена, — радостно сообщил Гаррисон.
   
— Ааа… Ну-ка, расскажите.
   
— У него кровотечение из носу, которое никак не могут остановить, потому что он никак не может перестать чихать из-за этого кровотечения. Похоже, что круг замкнулся и это может тянуться годами.
   
— Отлично, — Пол сразу почувствовал облегчение. — Думаю, что вам самая пора смываться, пока вам все еще сопутствует удача и никто вас не видел со мною.
   
— А не скажете ли вы мне, что вы такое натворили?
   
— Это длинная и скучная история.
   
— Я и сам догадываюсь. Господи! Сегодня ты царь, а завтра тебя вышвыривают пинком в зад. Что же вы теперь собираетесь делать?
   
Ведя эту беседу в темноте вполголоса. Пол начал понимать, какого чудесного молодого человека выбрал он себе в товарищи по столу в первый же день — вот этого Эда Гаррисона. По всей вероятности. Пол ему тогда понравился, а теперь, не имея никаких личных причин выступать против Пола, он продолжает относиться к нему по-дружески. Это объяснялось, конечно, чистотой натуры, и притом очень редкой разновидностью этой чистоты, ибо хранить верность дружбе в подобной ситуации могло означать конец карьеры.
   
— Что я собираюсь делать? Может, займусь фермерством. У меня есть очень милая небольшая ферма.
   
— Ферма, да? — Гаррисон восхищенно прищелкнул языком. — Ферма. Звучит очень соблазнительно. Я уже подумывал об этом: вставать утром вместе с солнцем, обрабатывать землю собственными руками, только ты и природа. Иногда мне кажется, что, будь у меня деньги, я, возможно, бросил бы все и…
   
— Хотите выслушать совет старого и усталого человека?
   
— Все зависит от того, кто этот старый и усталый человек. Вы?
   
— Я. Нельзя стоять одной ногой в действительности, а другой в мечтах, Эд. Делайте что вам заблагорассудится, но либо бросайте работу, либо уж приспосабливайтесь к этой жизни. Иначе для судьбы слишком велик будет соблазн разорвать вас пополам, прежде чем вы решите, какой путь вам избрать.
   
— Именно это и произошло с вами?
   
— Что-то вроде этого. — Пол отдал Гаррисону пустой стакан. — Спасибо, и лучше сматывайтесь. Передайте доктору Кронеру, что из тучи всегда проливается то, что в ней содержится.
   
«Дух Лужка» занял свое место у причала, и Пол поднялся на борт. Несколько минут спустя подошел и оркестр со своими инструментами. Громкоговорители передали сигнал отбоя. Свет в салуне погас, и группки явно трезвых гуляк расходились по своим палаткам, пересекая площадь для парадов.
   
Послышалось щелканье, шипение иголки по пластинке, и в последний раз за этот вечер раздалась песня:
   
    
     
Прощайте, ибо я должен оставить вас.
     
Прошу вас, не огорчайтесь из-за этой разлуки.
     
Прощайте, настало время сказать— до свидания,
     
Адью, адью, добрые друзья, адью, да, адью!..
    
   
   
Пол устало и безразлично помахал рукой. Это было прощание с той жизнью, которую он знал до сих пор, со всем тем, что составляло сущность жизни его отца. Он так и не получил удовлетворения от того, что сказал кому-то, что уходит, притом ему не удалось сказать это так, чтобы его словам поверили; однако он все-таки уходит. Прощай все. Прошлое уже не будет иметь с ним ничего общего. Лучше быть просто ничем, чем слепым швейцаром во главе парада цивилизации.
   
Пока Пол говорил себе эти слова, их накрыла волна грусти и размыла совершенно так, будто они были начертаны на песке. Теперь Пол уже понимал, что ни один человек не в состоянии жить без корней — корней в крохотном оазисе среди пустыни, в красной глиняной земле, на горном скате, на каменистом берегу, на городской улице. В черный суглинок, в болото, в песок, в камень, в асфальт или в ковер каждый человек глубоко пускает корни для того, чтобы называть это место своим домом. Комок подкатил к его горлу, и Пол так ничего и не мог с этим поделать. Доктор Пол Протеус прощался со своим домом навсегда.
   
— Прощай, — сказал он. А потом вдруг совершенно неожиданно для самого себя добавил: — Прощай, банда.
   
Группа неуклюжих и, по-видимому, действительно пьяных людей выходила из салуна. Они распевали невероятно сентиментальную песню «Тост за Дуб». Все они неуклюже топали в сторону великого дерева, положив друг другу руки на плечи. Их голоса очень ясно доносились до Пола через плоские зеленые газоны:
   
    
     
Выросший из маленького желудя,
     
Ты стал теперь гигантом.
     
Пусть никогда не остановится твой рост.
     
Вздымайся к звездам,
     
Гордый символ Наааааш.
    
   
   
Затем наступила благоговейная пауза, которую тут же прервало восклицание: «Господи!» Это был голос Беррингера и любимое его словечко.
   
— …случилось?
   
— Посмотрите на дерево — вокруг комля.
   
— Боже мой!
   
— Кто-то снял полосу коры вокруг всего ствола, — глухо сказал Беррингер.
   
— Кто же?
   
— А кто вы думаете? — заявил Беррингер. — Этот вонючий саботажник. Где он?
   
«Дух Лужка» с грохотом включил свои машины и вышел на открытую воду.
   
— Эй! — закричал одинокий перепуганный голос в ночи. — Эй! Кто—то убил Дуб.
   
— Убил Дуб, — эхом отдалось на берегу.
   
Громкоговорители снова щелкнули, и пронзительный боевой клич заполнил воздух.
   
— Берегись Заколдованной Рубашки! — завопил страшный голос.
   
— Заколдованной Рубашки, — отозвался берег, и все опять замерло.
  
  
   
    
XXIV
   
   
Отправляясь воздушным путем из Майами Бич в Итаку, штат Нью-Йорк, резиденцию Корнгллиевского университета, шах Братпура изрядно простыл. Когда семь прахул сумклиша (прахула — это мера жидкости, помещающейся в мех, сделанный из шкуры братпурского сурка) здорово подняли дух шаха, но никоим образом не повлияли на его дыхательные пути, было решено, что самолет сделает посадку в Гаррисбурге, штат Пенсильвания, где шах отдохнет и испытает на себе магическое действие американской медицины.
   
Пропустив за воротник семь прахул сумклиша, шах по пути к врачебному кабинету принялся выкрикивать игривые предложения привлекательным такару женского пола.
   
— Питти фит-фит, сиби такару? Ники фит-фит. Акка Сахн нибо фит-фит, сиби такару?
   
Хашдрахр, который не испытал на себе благотворного действия сумклиша, был очень озабочен.
   
— Шах говорит, что сейчас отличный день, — горестно объяснил он.
   
— Фит-фит, пу сиби бонанза? — выкрикнул шах маленькой блондинке, руки которой были сунуты в уличный маникюрный автомат.
   
Она вспыхнула, выдернула руки из машины и, гордо выпрямившись, зашагала прочь. Автомат продолжал тем временем обрабатывать пустоту. Уличный мальчишка, воспользовавшись незавершенной операцией, сунул свои грязные лапы в машину и вытащил их оттуда с сияющими, покрытыми красным лаком ногтями.
   
— Я рад, что он доволен погодой, — мрачно отозвался Холъярд.
   
Уже много недель они путешествовали, так и не затрагивая этой темы, и Холъярд уже с надеждой говорил себе, что шах и в самом деле отличается в этом отношении от остальных гостей, от французов, боливийцев, чехов, японцев, панамцев и… Так нет же. Шах тоже начал проявлять интерес к американскому типу женщин. Холъярд со страшным ущербом для своего достоинства вынужден был опять готовиться к роли исключительного во всех отношениях хозяина — другими словами, сводника.
   
— Фит-фит? — выкрикнул шах, когда они подкатили к светофору.
   
— Послушайте, — огорченно сказал Холъярд Хашдрахру, — скажите ему, что он не может просто подойти к первой попавшейся американской девушке и пригласить ее с ним переспать. Я подумаю, что можно сделать в этом смысле, но это вещь нелегкая.
   
Хашдрахр перевел все это шаху, но тот в ответ просто отстранил его. Прежде чем кто-нибудь успел его остановить, шах выбрался на тротуар, самоуверенно преграждая путь изумительно красивой смуглокожей брюнетке.
   
— Фит-фит, сиби такару?
   
— Прошу вас, — сказал ей Холъярд, — прошу вас извинить моего друга. Он немножечко под газом.
   
Она ухватила шаха под руку, и они вместе протиснулись обратно в лимузин.
   
— Боюсь, что здесь произошло ужасное недоразумение, юная леди, — сказал Холъярд. — Я просто не знаю, как вам все это объяснить. Я, кхм, кхм, дело в том… Я хочу сказать, что он, пожалуй, не просто предлагает вам прокатиться.
   
— Он меня попросил кое о чем, не так ли?
   
— Да.
   
— Значит, здесь нет никакого недоразумения.
   
— Фит-фит, — сказал шах.
   
— Вот именно, — сказал Холъярд.
   
Хашдрахр с усиленным интересом принялся рассматривать улицу за окном — дикарь, что с него спрашивать, — а Холъярд с трудом держал себя в рамках.
   
— Вот мы и приехали, — объявил шофер. — Здесь находится кабинет доктора Пепковитца.
   
— Ну что ж, юная леди, вам придется подождать нас в машине, — сказал Холъярд, — пока шах войдет в здание, где его будут лечить от простуды.
   
Шах улыбался, быстро вдыхая и выдыхая воздух.
   
— У него прошел насморк, — изумленно сказал Хашдрахр.
   
— Поехали дальше, — распорядился Холъярд.
   
У него уже был случай наблюдать столь же чудесное исцеление эквадорского бригадного генерала от ангины.
   
Девушка выглядела очень озабоченной и довольно несчастной. «Она совершенно не подходит к своей роли», — подумал Холъярд. Она постоянно улыбалась, причем очень неуверенно, и явно стремилась, чтобы все уже оказалось позади. Холъярд никак не мог поверить, что она в самом деле понимает что к чему.
   
— Куда мы сейчас едем? — спросила она с мрачной бодростью. — Я полагаю, в отель?
   
— Да, — безразлично ответил Холъярд.
   
— Хорошо. — Она похлопала шаха по плечу и вдруг разразилась слезами.
   
Шах был огорчен и неловко попытался ее успокоить.
   
— Ох, нибо соури, сиби такару. Акка сахн соури? Оххх. Типи такару. Аххх.
   
— Ну вот, — сказал Холъярд. — Ну, что же вы?
   
— Не каждый день я делаю это, — сказала она, сморкаясь. — Простите меня, пожалуйста. Я попытаюсь исправиться.
   
— Конечно. Мы понимаем, — сказал Холъярд. — Вся эта история — ужасная ошибка. Где вы желаете, чтобы вас высадили?
   
— О нет, я собираюсь пойти на это, — печально возразила она.
   
— Прошу вас…— сказал Холъярд. — Но, возможно, будет лучше для всех заинтересованных сторон, если…
   
— Если я погублю своего мужа? Будет лучше, если он застрелится или заморит себя голодом?
   
— Конечно же, нет! С какой стати должны произойти все эти ужасные вещи, если вы откажетесь… Я хочу сказать…
   
— Это очень длинная история. — Она вытерла слезы. — Мой муж, Эд, — писатель.
   
— Какой его классификационный номер? — осведомился Холъярд.
   
— Вот в том-то и дело. У него нет никакого номера.
   
— Тогда как же вы можете называть его писателем? — спросил Холъярд.
   
— Потому что он пишет, — сказала она.
   
— Дорогая моя девочка, — отечески пожурил ее Холъярд, — если судить только по этому, тогда мы все писатели.
   
— Два дня назад у него был номер — У-441.
   
— Фантастические рассказы, начинающий, — пояснил Холъярд Хашдрахру.
   
— Да, — сказала она, — и этот номер должен был сохраняться за ним, пока он не закончит своей повести. После этого он должен был получить либо У-440…
   
— Квалифицированный работник в фантастике, — сказал Холъярд.
   
— Или У-225.
   
— Общественная информация, — сказал Холъярд.
   
— Простите, что такое «общественная информация»? — спросил Хашдрахр.
   
— Это профессия, — сказал Холъярд, на память цитируя «Уложение», — это профессия, специализирующаяся в прививке массовому читателю путем психологического воздействия благоприятного общественного мнения в противоречивых вопросах, без ущемления интересов каких-либо выдающихся личностей, причем основной задачей в данной деятельности является постоянная стабилизация экономики и общества.
   
— О, понимаю, не обращайте на меня внимания, — сказал Хашдрахр. — Пожалуйста, продолжайте ваш рассказ, сиби такару.
   
— Два месяца назад он передал свою законченную рукопись в Национальный Совет Искусства и Литературы для получения критических замечаний и прикрепления его к одному из книжных клубов.
   
— Имеется двенадцать таких клубов, — вмешался Холъярд. — Каждый из них отбирает книги для определенного типа читателей.
   
— Значит, имеется двенадцать типов читателей? — спросил Хашдрахр.
   
— Сейчас уже поговаривают о тринадцатом и даже о четырнадцатом, — сказал Холъярд. — Конечно, исходя из интересов экономики, где-то следует подвести черту. В целях самоокупаемости книжный клуб должен насчитывать по меньшей мере полмиллиона членов, иначе не окупится установка машин — электронных учетчиков заказов, электронных наклейщиков адресов, электронных упаковщиков, электронных прессовальщиков и электронных счетчиков дивидендов.
   
— И электронных писателей, — с горечью добавила девушка.
   
— Это тоже придет, это придет, — пообещал Холъярд. — Но, ей-богу, добыть хорошую рукопись — сейчас не штука. Это уж никак не назовешь проблемой. Все дело в оборудовании. Один маленький клуб, например, занимает четыре городских квартала.
   
Хашдрахр и шах медленно покачали головами, прищелкнув языками.
   
— Четыре городских квартала, — как эхо, глухо повторил Хашдрахр.
   
— Ну вот, полностью автоматизированное оборудование, подобное этому, делает культуру очень дешевой. Книжка стоит меньше, чем семь пакетиков жевательной резинки. А есть еще и картинные клубы. Они по удивительно дешевым ценам выпускают картины, которые вы можете спокойно вешать на стены. Кстати, говорят, что культура сейчас настолько недорого обходится, что утеплить дом книгами и картинами намного дешевле, чем стекловатой. Не думаю, что все обстоит именно так, но здесь есть значительная толика истины.
   
— И художники, работающие в этих клубах, хорошо оплачиваются? — спросил Хашдрахр.
   
— Оплачиваются, еще бы! — ответил Холъярд. — Сейчас просто золотой век искусства, ведь миллионы долларов тратятся ежегодно на репродукции Рембрандтов, Уистлеров, Гойев, Ренуаров, Эль Греко, Дега, Да Винчи, Микеланджело…