1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– В  отставку, сударь, в отставку! – вскричал король.    

– Вы  знаете, ваше величество, что меня не пугает отставка; ведь в Блуа, в тот самый  день, когда вы отказали королю Карлу в миллионе, который дал ему после этого  мой друг граф де Ла Фер, я уже обращался к вашему величеству с просьбой об  отставке.    

– Хорошо,  говорите, и покороче!    

– Нет,  ваше величество, сейчас речь пойдет не об отставке. Вы взяли перо, чтоб  отправить меня в Бастилию, почему вы меняете ваше решение?    

– Д'Артаньян!  Гасконская голова! Кто же из нас король – вы или я?    

– К  несчастью, ваше величество, вы…    

– Что  означает ваше «к несчастью»?    

– Да,  государь, к несчастью, ибо, если бы королем был я…    

– Если  бы королем были вы, вы бы одобрили бунт шевалье д'Артаньяна, не так ли?    

– Разумеется.    

– В самом  деле. – И король пожал плечами.    

– И  я сказал бы своему капитану мушкетеров, – продолжал д'Артаньян, – я сказал  бы ему, глядя на него человеческими глазами, а не горящими угольями: «Господин  д'Артаньян, я забыл о том, что я – король. Я спустился с трона, чтобы  оскорбить дворянина.»    

– Сударь,  неужели вы думаете, что, превосходя своего друга в дерзостях, вы умаляете тем  самым его вину.    

– О  ваше величество, я пойду гораздо дальше его, и в этом повинны вы сами. Я скажу  вам то, чего не сказал бы этот наиделикатнейший из людей, государь, вы обрекли  на заклание его сына, и он защищал своего сына, вы обрекли на заклание и его  самого; он говорил с вами во имя чести, религии и добродетели, но вы оттолкнули  его, прогнали, посадили в тюрьму. Я буду резче, чем он, и скажу вам –  выбирайте, ваше величество! Хотите ли вы иметь возле себя друзей или лакеев, воинов  или шаркунов, отвешивающих поклоны? Благородных людей или паяцев? Хотите ли вы,  чтобы вам служили или чтобы гнули перед вами шею? Хотите ли вы, чтобы вас  любили или чтобы боялись? Если вы отдаете предпочтение низости, интригам,  трусости, то напрямик скажите об этом, ваше величество; мы удалимся, мы,  единственные остатки былого, я скажу больше – единственные живые примеры  доблести прежнего времени, мы, которые служили и превзошли, быть может, в  мужестве и заслугах людей, обретших славу в потомстве. Выбирайте, ваше  величество, не медлите с выбором. Оберегайте настоящих дворян, которые еще  остались при вас, а придворных у вас будет более чем достаточно. Поспешите же и  отправьте меня в Бастилию вместе с моим старинным и испытанным другом. Ибо если  вы не сумели выслушать графа де Ла Фер, то есть наиболее мудрый и благородный  голос дворянской чести, если вы не желаете внимать тому, что говорит  д'Артаньян, то есть наиболее откровенному и грубому голосу искренности и  прямодушия, значит, вы никуда не годный король, а завтра станете жалким в своем  бессилии королем. Плохих королей ненавидят, жалких королей прогоняют. Вот что я  скажу вам, ваше величество. Вы сами повинны в том, что толкнули меня на эти  слова.    

Похолодевший  и смертельно бледный король откинулся в кресле. Было очевидно, что молния,  ударившая у его ног, поразила бы его меньше; казалось, что ему не хватает  воздуха и он сейчас задохнется. Грубый голос искренности, о котором говорил  д'Артаньян, проник в его сердце, словно клинок.    

Д'Артаньян  высказал все, что должен был высказать. Понимая гнев короля, он снял с себя  шпагу и, почтительно подойдя к Людовику XIV, положил ее перед ним на стол. Но  король гневным жестом отбросил шпагу, которая упала на пол и отскочила к ногам  д'Артаньяна.    

И хотя  мушкетер умел владеть собой, как никто, на этот раз он, в свою очередь,  побледнел и, дрожа от негодования, произнес:    

– Король  может подвергнуть солдата опале, может изгнать его, может осудить его на  смерть, но, будь он хоть сто раз король, он не имеет права нанести ему тяжкое  оскорбление, предав бесчестию его шпагу. Никогда король Франции, государь, не  отталкивал от себя с презрением шпагу такого человека, как я. Коль скоро эта  шпага поругана, – подумайте об этом, ваше величество, – у нее не  может быть других ножен, чем ваше сердце или мое. Я выбираю свое, государь;  благодарите бога и мое долготерпение!    

Потом,  выхватив шпагу, он воскликнул:    

– Пусть  моя кровь падет на вашу голову, ваше величество!    

Стремительным  жестом он приложил острие шпаги к своей груди, оперев ее эфес об пол. Но король  еще более стремительным движением правой руки обнял за шею славного мушкетера,  схватившись левой рукой за середину клинка, который он затем в полном молчании  вложил в ножны.    

Д'Артаньян,  бледный, дрожащий и еще не оправившийся от оцепенения, допустил, чтобы король  проделал все это. Тогда Людовик, смягчившись, возвратился к столу, взял перо,  набросал несколько строк, подписался под ними и протянул д'Артаньяну написанную  им бумагу.    

– Что  это, ваше величество? – спросил капитан.    

– Приказ  господину д'Артаньяну немедленно освободить графа де Ла Фер.    

Д'Артаньян  схватил королевскую руку и запечатлел на ней поцелуй; затем, сложив приказ, он  сунул его за борт своей кожаной куртки и вышел.    

Ни  король, ни капитан не произнесли при этом ни слова.    

– О,  человеческое сердце! О, компас монархов! – прошептал, оставшись один,  Людовик. – Когда же я научусь читать в твоих сокровенных изгибах так,  словно предо мною лежит открытая книга! Нет, я не плохой король, я не жалкий  король, но я просто сущий ребенок!    

 Глава 25. ПОЛИТИЧЕСКИЕ  СОПЕРНИКИ    

     

Д'Артаньян,  обещавший Безмо возвратиться к десерту, сдержал свое слово. Едва подали коньяки  и ликеры, составлявшие гордость комендантского погреба, как в коридоре  послышалось звяканье шпор, и на пороге появился капитан мушкетеров.    

Атос и  Арамис отменно тонко вели игру, и все же ни тому, ни другому не удалось проникнуть  в тайны собеседника. Они пили, ели, говорили о Бастилии, о последней поездке в  Фонтенбло, о празднестве, которое предполагал устроить у себя в Во Фукс.  Разговор все время не покидал общих тем, и никто, кроме Безмо, не коснулся ни  разу ничего такого, что могло бы представлять личный интерес для  присутствующих.    

Д'Артаньян  влетел среди общей беседы, все еще бледный и взволнованный своим свиданием с  королем Безмо поторопился придвинуть ему стул. Д'Артаньян залпом осушил  предложенный ему комендантом полный стакан вина.    

Атос и  Арамис заметили, что Д'Артаньян сам не свой. Не заметил этого лишь Безмо, который  видел в д'Артаньяне капитана мушкетеров его величества, и ничего больше, и  старался всячески угодить ему. Принадлежать к окружению короля означало, на  взгляд Безмо, располагать неограниченными правами. Хотя Арамис и увидел  волнение д'Артаньяна, угадать причину его он все же не мог. Только Атос  полагал, что знает ее. Возвращение д'Артаньяна и в особенности возбужденное  состояние этого всегда невозмутимого человека как бы говорили ему: «Я только  что обратился к королю с просьбой, и король отказал мне в ней». Убежденный в  правильности своей догадки, Атос усмехнулся, встал из-за стола и сделал знак  д'Артаньяну как бы затем, чтобы напомнить ему, что у них есть и другие дела,  кроме того, чтобы ужинать вместе.    

Д'Артаньян  понял Атоса и ответил ему также знаком. Арамис и Безмо, заметив этот немой  диалог, вопросительно посмотрели на них. Атос, решив, что пришла пора объяснить  действительное положение дел, произнес с любезной улыбкой:    

– Истина,  господа, заключается в том, что вы, Арамис, только что ужинали в обществе государственного  преступника, который к тому же ваш узник, господин де Безмо.    

У Безмо  вырвалось восклицание, выражавшее и удивление и одновременно радость. Добрейший  Безмо гордился своею тюрьмой. Не говоря уж о выгодах, доставляемых ему заключенными,  он был тем счастливее, чем больше их было, и чем более знатными они были, тем  большей гордостью он проникался.    

Что до  Арамиса, то, приняв подобающий обстоятельствам вид, он сказал:    

– Дорогой  Атос, простите меня, но я был, можно сказать, убежден, что произошло именно то,  что и взаправду имеет место. Какая-нибудь выходка Рауля или мадемуазель  Лавальер, разве не так?    

– Увы! –  вздохнул Атос.    

– И  вы, – продолжал Арамис, – вы, как настоящий вельможа и дворянин,  забыв о том, что в наш век существуют только придворные, отправились к королю и  выложили ему все то, что думаете о его поведении?    

– Вы  угадали, друг мой.    

– Таким  образом, – начал Безмо, дрожа при мысли о том, что он дружески поужинал с  человеком, навлекшим на себя немилость его величества, – таким образом, граф…    

– Таким  образом, дорогой комендант, – сказал Атос, – мой друг, господин  Д'Артаньян, передаст вам бумагу, которая высовывается из-за борта его кожаной  куртки и является, конечно, не чем иным, как приказом о моем заключении.    

Безмо  привычным жестом протянул руку.    

Д'Артаньян  и в самом деле вытащил из-за пазухи оба королевских приказа: один из них он  протянул коменданту. Безмо развернул бумагу и вполголоса начал читать ее,  поглядывая поверх нее на Атоса и останавливаясь время от времени:    

– «Приказ  содержать в моей крепости Бастилии…» Очень хорошо… «в моей крепости Бастилии…  господина графа де Ла Фер». Ах, сударь, какая печальная честь для меня  содержать вас в Бастилии!    

– У  вас будет терпеливый и непритязательный узник, сударь, – заверил Атос своим  ласковым и спокойным голосом.    

– И  такой, который не пробудет у вас и месяца, дорогой комендант, – продолжал  Арамис, в то время как Безмо, держа перед собою приказ, переписывал в тюремную  ведомость королевскую волю.    

– И  дня не пробудет, или, вернее, и ночи, – заключил Д'Артаньян, предъявляя  второй приказ короля, – потому что теперь, дорогой господин де Безмо, вам  придется переписать также и эту бумагу и немедленно освободить графа.    

– Ах! –  вскричал Арамис. – Вы избавляете меня от хлопот, дорогой Д'Артаньян.    

И он с  многозначительным видом пожал руку сперва мушкетеру, потом Атосу.    

– Как! –  удивленно спросил Атос. – Король мне возвращает свободу?    

– Читайте,  дорогой друг, – сказал Д'Артаньян.    

Атос  взял приказ и прочел.    

– Да, –  кивнул он, – вы правы.    

– И  вас это сердит? – улыбнулся д'Артаньян.    

– О  нет, напротив! Я не желаю зла королю, а величайшее зло, какое можно пожелать  королям, – это чтобы они творили несправедливость. Но вам это далось  нелегко, разве не так? Признайтесь же, друг мой!    

– Мне?  Отнюдь нет, – повернулся к нему мушкетер. – Король исполняет любое  мое желание.    

Арамис  посмотрел д'Артаньяну в лицо и увидел, что это неправда. Что до Безмо, то он не  спускал глаз с д'Артаньяна, в таком восторге он был от человека, заставляющего  короля исполнять любое свое желание.    

– Король  посылает Атоса в изгнание? – спросил Арамис.    

– Нет,  об этом не было речи; король не произнес этого слова, – сказал  д'Артаньян. – Но я думаю, что графу и впрямь лучше всего… если только он  не собирается благодарить короля…    

– Говоря  по правде, не собираюсь, – горько усмехнулся Атос.    

– Так  вот, я считаю, что графу лучше всего удалиться на время в свой замок, –  продолжал д'Артаньян. – Впрочем, Атос, говорите, настаивайте. Если вам  приятнее жить где-нибудь в другом месте, я уверен, что добьюсь соответствующего  разрешения короля.    

– Нет,  благодарю вас, дорогой д'Артаньян, – ответил Атос, – для меня нет  ничего приятнее, чем вернуться к моему одиночеству, под раскидистые деревья на  берегу Луары; если господь лучший целитель душевных ран, то природа –  лучшее лекарство от них. Значит, сударь, – обратился Атос к Безмо, –  я свободен?    

– Да,  граф, полагаю, что так; надеюсь, по крайней мере, – проговорил комендант,  вертя во все стороны обе бумаги, – при условии, разумеется, что у  господина д'Артаньяна не припасено еще одного приказа.    

– Нет,  дорогой господин Безмо, нет, – засмеялся мушкетер, – вам следует  держаться второго приказа, и на нем мы с вами поставим точку.    

– Ах,  граф, – сказал Атосу Безмо, – да знаете ли вы, чего вы лишаетесь? Я  назначил бы вам ежедневное содержание в тридцать ливров, как генералам; да что  там! – пятьдесят, как положено принцам, и вы бы всякий раз ужинали, как  поужинали сегодня.    

– Уж  позвольте мне, сударь, предпочесть мой скромный достаток.    

Повернувшись  затем к д'Артаньяну, Атос произнес:    

– Пора,  друг мой.    

– Пора, –  подтвердил д'Артаньян.    

– Не  доставите ли вы мне радости быть моим спутником, дорогой друг? – спросил  д'Артаньяна Атос.    

– Лишь  до ворот: достигнув их, я скажу вам то же, что сказал королю:    

«Я при  исполнении служебных обязанностей».    

– А  вы, дорогой Арамис, – сказал, улыбаясь, Атос, – могу ли я  рассчитывать на вас как на спутника: ведь Ла Фер по дороге в Ванн.    

– У  меня этим вечером, – ответил прелат, – свидание в Париже, и я не могу  пренебречь этим свиданием, не нанеся серьезного ущерба весьма важным делам.    

– Тогда,  дорогой друг, позвольте заключить вас в объятия и удалиться. Господин де Безмо,  благодарю вас за вашу любезность и особенно за яства, которыми вы потчуете  бастильских узников и с которыми меня познакомили.    

Обняв Арамиса  и пожав руку Безмо, выслушав от того и другого пожелание счастливо доехать,  Атос с д'Артаньяном откланялись и удалились.    

Расскажем  теперь о том, что произошло в доме Атоса и Рауля де Бражелона в то самое время,  когда в Бастилии разыгрывалась развязка сцены, начало которой мы наблюдали в  королевском дворце.    

Как мы  видели, Гримо сопровождал своего господина в Париж и, как мы сказали выше, присутствовал  при отъезде Атоса; он видел, как д'Артаньян покусывал ус, он видел, как его  господин сел в карету; вглядевшись в лицо того и другого и зная эти лица  достаточно долгое время, он понял, несмотря на их внешнюю невозмутимость, что  произошло нечто важное.    

После  отъезда Атоса он принялся размышлять. Он вспомнил, как странно Атос попрощался  с ним, вспомнил о том смущении, которое он заметил в хозяине, человеке со столь  четкими мыслями и такой несгибаемой волей, смущении, неприметном для всех, но  только не для него. Он знал, что Атос не взял с собой никаких вещей, а между  тем у него создалось впечатление, что он уезжает не на час и даже не на день.  По тону, каким, обращаясь к Гримо, Атос произнес слово «прощай», чувствовалось,  что он уезжает надолго.    

Все это  пришло в голову Гримо одновременно с нахлынувшим на него чувством глубокой  привязанности к Атосу, с тем ужасом пред пустотою и одиночеством, которые  постоянно занимают воображение тех, кто любит; короче говоря, все эти мысли и  ощущения повергли честного Гримо в грусть и посеяли в нем тревогу.    

Не  найдя, однако, никаких указаний, которые могли бы направить его, не заметив и  не обнаружив ничего, что могло бы укрепить в нем сомнения, Гримо отдался своему  воображению и стал строить догадки относительно случившегося с его господином.  Ведь воображение – это прибежище или, вернее, наказание для сердец, полных  привязанности. И впрямь никогда еще не случалось, чтобы человек с привязчивым  сердцем представлял себе своего друга счастливым или веселым. И никогда голубь,  который пустился в полет, не внушает голубю, оставшемуся на месте, ничего,  кроме страха перед ожидающей его участью.    

Итак,  Гримо перешел от тревоги к страху. Он восстановил в памяти последовательность  хода событий: письмо д'Артаньяна к Атосу, письмо, которое так огорчило Атоса,  затем посещение Атоса Раулем, посещение, после которого Атос потребовал свои  ордена и придворное платье; потом свидание с королем, свидание, после которого  Атос воротился домой в таком мрачном расположении духа, далее объяснение отца с  сыном, объяснение, после которого Атос с такой грустью обнял Рауля, а Рауль с  такой грустью ушел к себе; наконец, появление д'Артаньяна, пощипывающего усы,  после чего граф де Ла Фер уехал вместе с д'Артаньяном в карете. Все это в  совокупности представляло собою драму в пять актов, достаточно ясную и  прозрачную даже для менее искушенных и тонких психологов, чем Гримо.    

И Гримо  прибег к решительным средствам. Он принялся перетряхивать придворное платье  своего господина, чтобы разыскать там письмо д'Артаньяна. Письмо все еще лежало  в кармане, и он прочитал следующее:    

«Дорогой  друг! Рауль потребовал от меня сведений о поведении мадемуазель де Лавальер во  время пребывания нашего юного друга в Лондоне. Я бедный капитан мушкетеров, и  уши мои весь день набивают казарменными и альковными сплетнями. Если бы я  сообщил Раулю все, что думаю и что слышал, бедный мальчик не вынес бы этого. К  тому же я служу королю и не могу обсуждать его поведение. Если сердце велит вам  действовать, действуйте. Дело в большей мере затрагивает вас, чем меня, и  притом вас почти столько же, сколько Рауля».    

Гримо  вырвал у себя полпрядки волос. Он вырвал бы больше, если бы волосы у него были  хоть чуточку гуще.    

«Вот  где, – сказал он себе, – нужно искать разгадку! Мадемуазель натворила  неладное. То, что говорят о ней и короле, – сущая правда. Наш молодой  господин обманут. Он, наверное, проведал об этом. Граф отправился к королю и  высказал ему начистоту все, что думает. Ах, боже мой, граф вернулся без шпаги!»    

От этого  открытия на лбу у преданного слуги выступил пот. Он больше не размышлял: он  нахлобучил на голову шляпу и побежал к Раулю.    

После  ухода Луизы Рауль успел укротить в себе если не любовь, то страдание и,  мысленно оглядывая опасный путь, на который увлекли его безумие и возмущение,  сразу увидел своего отца в бессильной борьбе с королем, борьбе, начатой к тому  же самим Атосом. В этот момент прозрения несчастный юноша вспомнил таинственные  знаки Атоса, неожиданное посещение д'Артаньяна, и его воображению представилось  то, чем кончается всякое столкновение между монархом и подданным.    

«Д'Артаньян  на дежурстве, стало быть, прикован к своему посту, – думал Рауль, – и  он не поехал бы к графу де Ла Фер ради удовольствия повидаться с ним. Он  пустился в путь лишь потому, что должен был сообщить ему нечто такое, чего он,  Рауль, не знает. Это нечто, при столь сложном стечении обстоятельств, таило в  себе по меньшей мере угрозу, а может быть, и прямую опасность».    

Рауль  содрогнулся при мысли о том, что он вел себя как отъявленный эгоист, что забыл  об отце из-за своей несчастной любви, что искал забвения в горькой усладе  отчаяния, тогда как ему следовало, быть может, встать на защиту Атоса и  отразить удар, направленный прямо в него.    

Эта  мысль заставила его встрепенуться. Он пристегнул к поясу шпагу и побежал к дому  отца. По дороге он столкнулся с Гримо, который с другого конца, но с тем же  жаром бросился на поиски истины. Они обнялись. Оба они оказались в одной и той  же точке параболы, описанной их воображением.    

– Гримо! –  вскричал Рауль.    

– Господин  Рауль! – воскликнул Гримо.    

– Как  граф?    

– Вы  его видели?    

– Нет,  а где он?    

– Я  и сам разыскиваю его.    

– А  господин д'Артаньян?    

– Уехал  с ним вместе.    

– Когда?    

– Через  десять минут после вас.    

– Верхом?    

– Нет,  в карете.    

– Куда  же они направились?    

– Не  знаю.    

– Взял  ли отец с собой деньги?    

– Нет.    

– Шпагу?    

– Нет.    

– Гримо!    

– Господин  Рауль!    

– Мне  кажется, что д'Артаньян приехал…    

– Чтобы  арестовать графа, не так ли?    

– Да,  Гримо.    

– Я  готов в этом поклясться.    

– Какой  дорогой они поехали?    

– По  набережным.    

– К  Бастилии?    

– Господи  боже! Да!    

– Поторапливайся!  Бежим!    

– Бежим!    

– Но  куда? – спросил удрученный Рауль.    

– Отправимся  сперва к шевалье д'Артаньяну, быть может, мы что-нибудь там и узнаем.    

– Нет,  если он скрыл от меня правду, находясь у отца, он и дальше будет таить ее.  Пойдем к.… О, господи, но я сегодня окончательно обезумел! Гримо!    

– Что  еще?    

– Я  забыл о господине дю Валлон.    

– Господине  Портосе?    

– Который  все еще ожидает меня. Увы! Я тебе говорил, что я окончательно обезумел.    

– Ожидает  вас? Где же?    

– У  Меньших Братьев в Венсенском лесу!    

– Господи  боже!.. К счастью, это недалеко от Бастилии.    

– Скорее!  Скорее!    

– Сударь,  я велю оседлать лошадей.    

– Да,  друг мой, иди позаботься о лошадях.    

 Глава 26. ПОРТОС ВНЯЛ  УБЕЖДЕНИЯМ, НО СУТИ ДЕЛА ВСЕ ЖЕ НЕ ПОНЯЛ    

     

Достойный  Портос, верный законам старинного рыцарства, решил дожидаться де Сент‑Эньяна,  пока не стемнеет. Но поскольку де Сент‑Эньян не мог прибыть к месту  встречи, поскольку Рауль забыл предупредить об этом своего секунданта и  поскольку ожидание затягивалось до бесконечности и становилось все томительней  и томительней, Портос велел сторожу, стоявшему неподалеку у ворот, раздобыть  для него несколько бутылок порядочного вина и побольше мяса, чтобы было, по  крайней мере, чем поразвлечься, пропуская время от времени славный глоток  вместе со славным куском. И он дошел уже до последней крайности, то есть,  говоря по-иному, до последних кусочков, когда Рауль и Гримо, гоня во весь опор  лошадей, подскакали к нему.    

Увидев  на дороге двух всадников, Портос ни на мгновение не усомнился, что это не кто  иной, как противники. Он поспешно вскочил с травы, на которой успел удобно  расположиться, и принялся разминать колени и кисти рук.    

«Вот что  значит иметь добрые боевые привычки! Этот негодяй все же посмел явиться. Если  бы я удалился отсюда, он, не найдя тут никого, получил бы несомненное  преимущество перед нами», – думал Портос.    

Выпятив  грудь, он принял наиболее воинственную из своих поз, продемонстрировав поистине  атлетическое сложение. Но вместо де Сент‑Эньяна ему пришлось столкнуться с  Раулем, который, отчаянно крича и жестикулируя, устремился к нему.    

– Ах,  дорогой друг! Простите меня! До чего ж я несчастлив!    

– Рауль! –  поразился Портос.    

– Вы  не сердитесь на меня? – вскричал Рауль, обнимая Портоса.    

– Я?  За что?    

– За  то, что я позабыл о вас. Но я прямо потерял голову.    

– Что  же случилось?    

– Если  б вы знали, друг мой!    

– Вы  убили его?    

– Кого?    

– Де  Сент‑Эньяна.    

– Увы!  Теперь мне не до Сент‑Эньяна!    

– Что  еще?    

– То,  что граф де Ла Фер, надо полагать, арестован.    

Портос  сделал движение, которое могло бы опрокинуть каменную стену.    

– Арестован?..  Кем?    

– Д'Артаньяном.    

– Немыслимо! –  произнес Портос.    

– И  тем не менее это правда, – ответил Рауль.    

Портос  повернулся к Гримо, как бы затем, чтобы найти у него подтверждение. Гримо  кивнул головой.    

– Куда  же его отвезли?    

– Вероятно,  в Бастилию.    

– Что  навело вас на это предположение?    

– По  дороге мы расспрашивали разных людей: одни видели, как проезжала карета,  другие – как она въехала в ворота Бастилии.    

– О‑хо‑хо! –  вздохнул Портос. И он сделал два шага в сторону.    

– Какое  решение вы принимаете? – спросил у него Рауль.    

– Я?  Никакого. Но я не желаю, чтобы Атос оставался в Бастилии.    

Рауль подошел  к Портосу поближе.    

– Знаете  ли вы, что арест произведен по приказу самого короля?    

Портос  посмотрел на юношу; его взгляд говорил: «А мне-то какое дело до этого?» Это  немое восклицание показалось Раулю настолько красноречивым, что он больше уже  не обращался к Портосу с вопросами. Он сел на коня. Портос с помощью Гримо  сделал то же.    

– Выработаем  план действий, – сказал Рауль.    

– Да,  конечно, давайте-ка выработаем наш план, – согласился Портос.    

Рауль  внезапно остановился.    

– Что  с вами? – спросил Портос. – Слабость?    

– Нет,  бессилие! Не можем же мы втроем взять Бастилию.    

– Ах,  если бы д'Артаньян был в нашей компании, я бы не отказался от этого.    

Рауль  пришел в восторг от этой героической – потому что она была бесконечно  наивной – веры во всемогущество д'Артаньяна. Вот они, эти знаменитые люди,  втроем или вчетвером нападавшие на целые армии и осаждавшие замки! Напугав  смерть и пережив целый век, лежавший теперь в развалинах, эти люди были все еще  сильнее, чем самые дюжие из молодых.    

– Сударь, –  сказал Портосу Рауль, – вы мне внушили мысль, что нам необходимо повидать  д'Артаньяна.    

– Конечно.    

– Надо  думать, что, отвезя моего отца в крепость, он уже успел возвратиться к себе.    

– Справимся  прежде в Бастилии, – предложил Гримо, который говорил мало, но дельно.    

И они поспешили  к Бастилии. По странной случайности – такие случайности боги даруют лишь  людям с сильною волей – Гримо неожиданно заметил карету, въезжающую на  подъемный мост у ворот Бастилии. Это был д'Артаньян, возвращавшийся от короля.    

Напрасно  Рауль пришпорил коня, рассчитывая настигнуть карету и увидеть, кто в ней едет.  Лошади остановились по ту сторону массивных ворот, ворота закрылись за ними, и  конь Рауля ткнулся мордою в мушкет часового.    

Рауль  повернул назад, довольный, что он все же видел карету, в которой и был,  очевидно, доставлен его отец.    

– Теперь  карета в наших руках, – заметил Гримо.    

– Нам  следует подождать, ведь она, несомненно, поедет обратно, не так ли, друг  мой? – сказал Рауль, обращаясь к Портосу.    

– Если  и д'Артаньяна не подвергнут аресту, – ответил Портос. – В противном  случае все потеряно.    

Рауль  ничего не ответил: можно было допустить все что угодно. Он посоветовал Гримо поставить  лошадей на маленькой улице Жан Босир, чтобы не возбуждать подозрений, тогда как  сам стал подстерегать выезд из Бастилии д'Артаньяна или той самой кареты,  которую он только что видел.    

Это  решение оказалось правильным. Не прошло и двадцати минут, как снова  распахнулись ворота, и в них показалась карета. Раулю, однако, и на этот раз не  посчастливилось рассмотреть находившихся в ней. Гримо, впрочем, клялся, что в  ней было двое и один из них – его господин. Портос поглядывал то на Рауля,  то на Гримо в надежде понять их.    

– Ясно, –  сказал Гримо, – если граф в этой карете, значит, его или отпускают на  волю, или перевозят в другую тюрьму.    

– Сейчас  мы это узнаем; все дело в том, какую дорогу они изберут, – заметил Портос.    

– Если  моего господина освобождают, то его повезут домой, – проговорил Гримо.    

– Это  верно, – подтвердил Портос.    

– Карета  едет в другом направлении, – указал Рауль.    

И  действительно, карета въехала в предместье Сент‑Антуан.    

– Поскачем, –  предложил Портос. – Мы нападем на карету и предоставим Атосу возможность  бежать вместе с нами.    

– Мятеж! –  прошептал Рауль.    

Портос  снова посмотрел на Рауля, и этот второй его взгляд был достойным дополнением к  первому, устремленному им незадолго пред этим на Рауля и на Гримо с целью  выяснить их намерения.    

Через  несколько мгновений трое всадников догнали карету; они следовали за нею так близко,  что дыхание их лошадей увлажняло ее заднюю стенку.    

Д'Артаньян,  внимание которого было неизменно настороже, услышал топот коней. В этот момент  Рауль крикнул Портосу, чтобы он обогнал карету и посмотрел, кто сопровождает  Атоса. Портос дал шпоры коню и оказался вровень с каретою, но ничего не увидел,  так как занавески на ее окнах были опущены.    

Гнев и  нетерпение охватили Рауля. Он только теперь уяснил себе в полной мере, какою таинственностью  окружали Атоса сопровождающие его, и решился на крайние меры.    

Д'Артаньян,  однако, узнал Портоса. Из-за кожаных занавесок он разглядел также Рауля. О  результатах своих наблюдений он сообщил графу де Ла Фер. Но им обоим хотелось  знать, пойдут ли Портос и Рауль до конца.    

Так и  случилось. Рауль с пистолетом в руке подскакал к головной лошади и крикнул  кучеру: «Стой!» Карета остановилась. Портос снял кучера с козел. Гримо уцепился  за ручку на дверце кареты.    

Рауль  открыл объятия и закричал:    

– Граф!  Граф!    

– Это  вы, Рауль? – молвил Атос, опьяненный радостью.    

– Недурно! –  добавил, смеясь, Д'Артаньян.    

И оба  они обняли юношу и Портоса.    

– Мой  храбрый Портос, мой преданный друг, – вскричал Атос, – вы всегда тут  как тут!    

– Ему  все еще двадцать лет, – сказал Д'Артаньян. – Браво, Портос!    

– Черт  подери, – проговорил немного смущенный Портос, – да ведь мы думали,  что вы арестованы.    

– А  между тем, – перебил Атос, – дело шло лишь о прогулке в карете  шевалье д'Артаньяна.    

– Мы  следили за вами от самой Бастилии, – ответил Рауль, и в тоне его явственно  ощущалось недоверие и упрек.    

– Куда  мы ездили ужинать к добрейшему господину Безмо. Помните ли Безмо, Портос?    

– Конечно,  отлично помню.    

– И  мы видели там Арамиса.    

– В  Бастилии?    

– Да.  За ужином.    

– Ах, –  облегченно вздохнул Портос.    

– Он  просил передать вам тысячу приветов.    

– Спасибо.    

– Куда  же едет господин граф? – спросил Гримо, которого его хозяин успел уже  поблагодарить признательной улыбкой.    

– Мы  отправляемся в Блуа, домой.    

– Как?..  Прямо отсюда? Без багажа?    

– Так  и едем. Я собирался просить Рауля, чтобы он прислал мои вещи или привез их сам,  если бы пожелал приехать ко мне.    

– Если  ничто не удерживает его больше в Париже, – сказал Д'Артаньян, посмотрев на  Рауля прямым и острым, как стальной клинок, взглядом, способным так же, как  клинок, вызывать боль – ведь он разбередил раны юноши, – он поступил  бы лучше всего, уехав с вами, Атос.    

– Теперь  меня ничто не удерживает в Париже, – ответил Рауль.    

– Значит,  мы едем вместе, – решил Атос.    

– А  господин д'Артаньян?    

– О,  я собирался проводить Атоса лишь до заставы, оттуда мы возвратимся вместе с  Портосом.    

– Отлично, –  отозвался Портос.    

– Подите  сюда, сын мой! – проговорил граф, ласково обнимая Рауля за шею и усаживая  его в карету. – Гримо, – продолжал граф, – ты не спеша вернешься  в Париж, ведя в поводу коня господина дю Валлона. Что же касается меня и Рауля,  то мы пересядем на верховых лошадей, предоставив карету господам д'Артаньяну и  дю Валлону, которые вернутся в Париж. Приехав домой, ты соберешь мои вещи и  вместе с письмами перешлешь их в Блуа.    

– Но  когда вы приедете снова в Париж, – заметил Рауль, рассчитывая побудить  графа высказаться, – вы останетесь без белья и всех остальных вещей, и это  будет чрезвычайно неудобно.    

– Полагаю,  Рауль, что я уезжаю надолго. Последнее мое пребывание здесь не порождает во мне  особенного желания возвращаться сюда, по крайней мере, в ближайшем будущем.    

Рауль  опустил голову и замолчал.    

Атос  вышел из кареты и сел на коня, на котором приехал Портос и который, видимо, был  немало обрадован тем, что сменил своего всадника.    

Друзья  обнялись на прощание, пожали друг другу руки и обменялись уверениями в вечной  дружбе. Портос обещал провести у Атоса, как только будет располагать досугом,  не менее месяца. Д'Артаньян также пообещал приехать в Блуа, как только получит  отпуск. Обняв Рауля в последний раз, он шепнул ему:    

– Я  напишу тебе, мой дорогой.    

Это было  так много для д'Артаньяна, который никогда никому не писал, что Рауль был тронут  до слез. Он вырвался из объятий мушкетера и поскакал.    

Д'Артаньян  уселся в карету, где его поджидал Портос.    

– Ну  и денек, друг мой, – сказал он, обращаясь к Портосу.    

– Да,  да, – подтвердил Портос.    

– Вы,  должно быть, порядком устали?    

– Нельзя  сказать, чтобы очень. Однако я лягу пораньше, чтобы завтра быть свежим и отдохнувшим.    

– А  позвольте спросить, для чего?    

– Для  того, чтоб закончить начатое мною сегодня, я полагаю.    

– Вы  волнуете меня, друг мой. Я вижу, что вы чем-то встревожены. Какую же чертовщину  вы начали и что оставили незаконченным?    

– Послушайте,  ведь Рауль так и не дрался. Выходит, что драться предстоит мне.    

– С  кем? С его величеством королем?    

– Как  это с королем? – спросил пораженный Портос.    

– Ну  да, конечно, мое большое дитя, с королем.    

– Но,  уверяю вас, – с господином де Сент‑Эньяном.    

– Вот  что я намерен сказать вам, Портос. Обнажив шпагу против этого дворянина, вы обнажаете  шпагу против самого короля.    

– Что  вы? – вытаращил глаза Портос. – И вы в этом уверены?    

– Еще  бы!    

– Как  же уладить в таком случае это неприятное дело?    

– Мы  постараемся хорошенько поужинать с вами. Стол капитана мушкетеров, как говорят,  недурен. Вы увидите за ужином красавца де Сент‑Эньяна  и выпьете вместе со мной за его здоровье.    

– Я? –  ужаснувшись, вскричал Портос.    

– Как?  Вы отказываетесь пить за здоровье его величества?    

– Но,  черт возьми, я не говорю о его величестве короле, я говорю о господине де Сент‑Эньяне!    

– Повторяю  вам, эта – одно и то же.    

– Раз  так… Ну что же… – буркнул побежденный Портос.    

– Вы  меня поняли, дорогой мой?    

– Нет,  но теперь это не имеет значения.    

– Это  и впрямь не имеет значения, – сказал д'Артаньян. – Поехали ужинать,  мой бесценный Портос.    

 Глава 27. В ОБЩЕСТВЕ Г‑НА  ДЕ БЕЗМО    

     

Читатель  не забыл, разумеется, что, покинув Бастилию, д'Артаньян и граф де Ла Фер оставили  там Арамиса наедине с Безмо.    

Безмо не  почувствовал, что после ухода двоих из его гостей разговор заметно увял. Он был  убежден, что отличные десертные вина Бастилии были достаточным стимулом, чтобы  заставить порядочного человека разговориться. Однако он плохо знал его  преосвященство епископа, который становился наиболее непроницаемым как раз за  десертом. Что до прелата, то он давно знал Безмо и рассчитывал поэтому на то  самое средство, которое и Безмо считал исключительно действенным.    

Хотя  беседа сотрапезников и не прерывалась, но в действительности она утратила какой  бы то ни было интерес. Говорил лишь Безмо, и притом только о странном аресте  Атоса, аресте, за которым столь скоро последовал приказ об освобождении.    

Впрочем,  Безмо не сомневался, что оба приказа – и об аресте и об освобождении –  были собственноручно написаны королем. Король же утруждал себя писанием  подобных приказов лишь в исключительных случаях. Все это было весьма интересно  и столь же загадочно для Безмо, но так как все это было совершенно ясно для  Арамиса, то последний не придавал этому событию такого значения, какое видел в  нем почтенный комендант. К тому же Арамис редко когда беспокоил себя без  достаточных оснований, а он не успел еще сообщить Безмо, ради чего он  побеспокоил себя в этот раз.    

Итак, в  тот момент, когда Безмо дошел до центрального пункта своих рассуждений, Арамис,  внезапно прервав его, произнес:    

– Скажите,  дорогой господин де Безмо, неужели у вас в Бастилии нет других развлечений,  кроме тех, свидетелем которых мне довелось быть раза два или три, когда я имел  честь посетить вас?    

Это  обращение было столь неожиданным, что комендант осекся на полуслове, напоминая  собою флюгер при внезапном порыве изменившего направление ветра.    

– Развлечений? –  переспросил комендант, пораженный этим вопросом. – Но они идут одно за другим,  монсеньер.    

– Слава  богу! И в чем они состоят?    

– О,  у меня бывают самые разнообразные развлечения.    

– Гости,  наверное?    

– Гости?  Нет. Гости не часто посещают Бастилию.    

– Все  же это случается не так уж редко?    

– Очень  редко.    

– Даже  если говорить о людях вашего общества?    

– А  что вы называете моим обществом?.. Моих узников?    

– О  нет! Ваших узников! Я знаю, что вы посещаете их, но не думаю, чтобы они  отвечали вам тем же. Я зову вашим обществом, дорогой господин де Безмо,  общество, членом которого вы состоите.    

Безмо  остановил на Арамисе пристальный взгляд; затем, решив, что мелькнувшее у него подозрение  совершенно неосновательно, он сказал:    

– О,  у меня теперь очень небольшой круг знакомых. Признаюсь вам, дорогой господин  д'Эрбле, что квартира в Бастилии представляется светским людям чаще всего  мрачною и унылою. Что касается дам, то они никогда не приезжают сюда без  содрогания, которое мне очень нелегко побороть. И впрямь, как им, бедняжкам, не  ужасаться при виде этих громадных унылых башен, при мысли, что в них заперты  несчастные узники и что эти несчастные узники…    

По мере  того как глаза Безмо всматривались в бесстрастное лицо Арамиса, язык добрейшего  коменданта ворочался все медленней и медленней и под конец вовсе оцепенел.    

– Нет,  вы меня не поняли, дорогой господин де Безмо; нет, не поняли. Я не говорю об  обществе в широком смысле этого слова, я говорю об особом обществе, короче, об  обществе, членом которого вы состоите.    

Безмо  едва не выронил полный стакан муската, который он поднес было к губам и к которому  уже собрался приложиться.    

– Состою, –  пробормотал он, – я состою членом общества?    

– Ну  конечно, я говорю об обществе, в котором вы состоите, – повторил Арамис с  полным бесстрастием. – Разве вы не состоите членом одного тайного  общества, мой дорогой господин де Безмо?    

– Тайного?    

– Тайного  или, если угодно, таинственного?    

– Ах,  господин д'Эрбле…    

– Не  отпирайтесь.    

– Но  поверьте…    

– Я  верю тому, что знаю.    

– Клянусь  вам!    

– Послушайте,  дорогой господин де Безмо, я говорю: состоите; вы уверяете: нет; один из нас,  несомненно, говорит правду, другой – без сомнения, лжет. Сейчас мы это  выясним.    

– Каким  образом?    

– Выпейте  ваш мускат, дорогой господин де Безмо. Но, черт подери, у вас совершенно растерянный  вид!    

– Нисколько,  нисколько!    

– Тогда  пейте вино.    

Безмо  выпил, но поперхнулся.    

– Итак, –  продолжал Арамис, – если вы, вопреки моему утверждению, не состоите в  тайном или таинственном, если угодно, обществе (эпитет не важен), если вы не  состоите в обществе этого рода, то не поймете ни слова из того, что я собираюсь  сказать, вот и все.    

– О,  будьте уверены наперед, что я ровно ничего не пойму.    

– Отлично.    

– Попробуйте,  прошу вас об этом.    

– Вот  это я и намерен проделать. Если же, напротив, вы – один из членов этого  общества, вы сразу же подтвердите это, так, что ли?    

– Спрашивайте! –  ответил, содрогаясь, Безмо.    

– Ибо  вы согласитесь со мной, дорогой господин де Безмо, – продолжал Арамис тем  же бесстрастным тоном, – что недопустимо состоять в каком-нибудь тайном  обществе и пользоваться предоставляемыми им преимуществами, не налагая на себя  обязательства оказывать ему, в свою очередь, кое-какие незначительные услуги.    

– Разумеется,  разумеется, – пробормотал Безмо. – Вы правы… конечно… если бы я состоял…    

– Так  вот, в этом обществе, о котором я только что говорил и в котором вы, очевидно,  не состоите…    

– Простите,  я отнюдь не хотел сказать этого в столь решительной форме.    

– Существует  одно обязательство, налагаемое на всех комендантов и начальников крепостей,  являющихся членами ордена.    

Безмо  побледнел.    

– Вот  обязательство, которое я имею в виду, – произнес Арамис твердым  голосом. – Вот это самое обязательство.    

– Послушаем,  дорогой господин д'Эрбле, послушаем вас.    

Тогда  Арамис произнес или, вернее сказать, прочитал на память нижеследующую статью  орденского устава. Он сделал это с такими интонациями, как если бы читал по  написанному:    

– Названный  начальник или комендант крепости обязан допустить к заключенному, буде в этом  встретится надобность и этого потребует сам заключенный, духовника,  принадлежащего к ордену.    

Он  умолк. На Безмо жалко было смотреть, до того он побледнел и дрожал.    

– Текст  обязательства точен? – спокойно спросил Арамис.    

– Монсеньер…    

– А,  вы, кажется, начинаете понимать.    

– Монсеньер! –  воскликнул Безмо. – Не потешайтесь над моим бедным разумом; в сравнении с  вами я – мелкая сошка, и если вы хотите выманить у меня кое-какие тайны  моего учреждения…    

– Нисколько!  Вы заблуждаетесь, дорогой господин де Безмо. Меня отнюдь не интересуют тайны вашего  учреждения, меня интересуют тайны, хранимые вашей совестью.    

– Пусть  будет так! Пусть вас занимают тайны, которые хранит моя совесть. Но проявите  хоть немножечко снисходительности к моему несколько особому положению.    

– Оно  и впрямь необычно, мой любезный господин де Безмо, – продолжал неумолимый  епископ, – если вы принадлежите к тому обществу, которое я имею в виду; но  в нем нет ничего исключительного, если вы не знаете за собой никаких  обязательств и ответственны только перед его величеством королем.    

– Да,  сударь, да! Я повинуюсь лишь одному королю. Кому же еще, господи боже, должен,  по-вашему, оказывать повиновение дворянин французского королевства, если не  своему королю?!    

Арамис  помолчал. Затем своим вкрадчивым голосом он произнес:    

– До  чего, однако, приятно французскому дворянину и епископу Франции слышать столь лояльные  речи от человека ваших достоинств, дорогой господин де Безмо, и, выслушав вас,  верить отныне только вам и никому больше.    

– Разве  вы сомневаетесь во мне, монсеньер?    

– Я?  О нет!    

– Значит,  теперь вы больше не сомневаетесь?    

– Да,  теперь я не сомневаюсь в том, что такой человек, как вы, – сказал со всей  серьезностью Арамис, – недостаточно верен властителям, которых он выбрал  себе по своей собственной воле.    

– Властителям? –  вскричал Безмо.    

– Да,  я произнес это слово.    

– Господин  д'Эрбле, вы все еще потешаетесь надо мной, разве не так?    

– Готов  признать, что гораздо более трудное положение иметь над собою нескольких властвующих,  чем одного, но в этом затруднении повинны вы сами, господин де Безмо, и я тут  ни при чем.    

– Нет,  разумеется, нет, – ответил несчастный комендант, окончательно потеряв  голову. – Но что это вы собираетесь делать? Вы встаете?    

– Как  видите.    

– Вы  уходите?    

– Да,  я ухожу.    

– Как  странно вы со мной держитесь, монсеньер!    

– Я?  Странно?    

– Неужто  вы поклялись устроить мне пытку?    

– Я  был бы в отчаянии, если б это действительно было так.    

– Тогда  останьтесь.    

– Не  могу.    

– Почему?    

– Потому  что оставаться у вас мне больше незачем, меня ждут другие обязанности.    

– Обязанности,  в столь позднее время!    

– Да!  Поймите, мой дорогой господин де Безмо: «Названный начальник или комендант крепости  обязан допустить к заключенному, буде в этом встретится надобность и этого  потребует сам заключенный, духовника, принадлежащего к ордену». Я пришел сюда;  вы не понимаете того, что я говорю, и я возвращаюсь сказать пославшим меня,  чтобы они указали мне какое-нибудь другое место.    

– Как!..  Вы?.. – вскричал Безмо, смотря на Арамиса почти что с ужасом.    

– Духовник,  принадлежащий к этому ордену, – сказал Арамис так же спокойно.    

Но сколь  бы смиренными ни были эти слова, они произвели на бедного коменданта не меньшее  впечатление, чем удар молнии, низвергнувшейся с небес рядом с ним. Безмо  посинел, и ему показалось, что глаза Арамиса впиваются в него как два  раскаленных клинка, пронзающих его сердце.    

– Духовник, –  бормотал он, – духовник. Монсеньер духовник ордена?    

– Да,  я духовник ордена; но нам больше не о чем толковать, поскольку вы к нашему  ордену не имеете ни малейшего отношения.    

– Монсеньер…    

– И  поскольку вы не имеете к нему ни малейшего отношения, вы отказываетесь  исполнять его приказания.    

– Монсеньер, –  вставил Безмо, – монсеньер, умоляю вас, выслушайте меня.    

– К  чему?    

– Монсеньер,  я вовсе не утверждаю, что не имею ни малейшего отношения к ордену.    

– Так  вот оно что!    

– Я  не говорил также, что отказываюсь повиноваться.    

– Но  происходившее только что между нами чрезвычайно напоминает сопротивление, господин  де Безмо.    

– О  нет, монсеньер, нет, нет; я хотел лишь увериться…    

– В  чем же это вы хотели увериться? – спросил Арамис, выражая всем своим видом  высшую степень презрения.    

– Ни  в чем, монсеньер.    

Понизив  голос и отвесив прелату почтительный поклон, Безмо произнес:    

– В  любое время, в любом месте я в распоряжении властвующих надо мною, но…    

– Отлично!  Вы мне нравитесь много больше, когда вы такой, как сейчас, господин де Безмо.    

Арамис  снова сел в кресло и протянул свой стакан Безмо, рука которого так сильно  дрожала, что он не смог наполнить его.    

– Вы  только что произнесли слово «но», – возобновил разговор Арамис.    

– Но, –  ответил бедняга, – не будучи предупрежден, я был далек от того, чтобы  ждать…    

– А  разве не говорится в Евангелии: «Бодрствуйте, ибо сроки ведомы только господу».  А разве предписания ордена не гласят: «Бодрствуйте, ибо то, чего я желаю, того  должно желать и вам». Но на каком основании вы не ждали духовника, господин де  Безмо?    

– Потому  что в данное время среди заключенных в Бастилии больных не имеется.    

Арамис в  ответ на это пожал плечами.    

– Откуда  вы знаете?    

– Но,  судя по всему…    

– Господин  де Безмо, – сказал Арамис, откинувшись в кресле, – вот ваш слуга,  который хочет поставить вас о чем-то в известность.    

В этот  момент на пороге действительно появился слуга Безмо.    

– В  чем дело? – живо спросил Безмо.    

– Господин  комендант, вам принесли рапорт крепостного врача.    

Арамис окинул  Безмо своим проницательным и уверенным взглядом.    

– Так,  так. Введите сюда принесшего этот рапорт.    

Вошел  посланный; поклонившись коменданту, он вручил ему рапорт. Безмо пробежал его и,  подняв голову, удивленно сообщил:    

– Во  второй Бертодьере больной!    

– А  вы только что утверждали, мой дорогой господин де Безмо, что в вашем отеле решительно  все постояльцы пребывают в отменном здравии, – небрежно заметил Арамис.    

И он  отпил глоток муската, не отрывая глаз от Безмо. Комендант отпустил кивком  головы человека, явившегося с отчетом врача, и тот вышел.    

– Я  думаю, – проговорил Безмо, все еще не справившись со своей дрожью, –  что в приведенном вами параграфе сказано также: «и этого потребует сам  заключенный»?    

– Да,  вы правы, именно это изложено в интересующем нас параграфе; но поглядите-ка,  там опять кто-то вас спрашивает, дорогой господин де Безмо.    

И  действительно, в этот момент в полуоткрытую дверь просунул голову сержант  караула.    

– Что  такое? – раздраженно буркнул Безмо. – Нельзя ли оставить меня в покое  хоть на десять минут?    

– Господин  комендант, – сказал солдат, – больной из второй Бертодьеры поручил  своему тюремщику передать вам его просьбу прислать священника.    

Безмо  чуть не упал навзничь.    

Арамис  счел излишним успокаивать коменданта, как до этого считал излишним устрашать  его.    

– Что  же я должен ответить? – спросил Безмо.    

– Все,  что вам будет угодно, – улыбнулся Арамис, кусая себе губы, – решаете вы,  комендант Бастилии вы, а не я.    

– Скажите, –  поспешно закричал Безмо, – скажите заключенному, что его просьба будет исполнена!    

Сержант  удалился.    

– О,  монсеньер, монсеньер! – пробормотал Безмо. – Да разве мог я  предполагать?.. Разве мог я предвидеть?    

– Кто  разрешил вам строить предположения, кто позволил вам предвидеть? Орден –  вот кто предполагает, орден – вот кто знает, орден – вот кто  предвидит. Разве этого для вас не достаточно?    

– Итак,  что вы приказываете?    

– Я?  Решительно ничего. Я всего‑навсего бедный священник, простой  духовник. Не прикажете ли навестить заболевшего узника?    

– О  монсеньер, я никоим образом не отдаю вам подобного приказания, я прошу вас об  этом.    

– Превосходно.  В таком случае проводите меня к заключенному.    

 Глава 28. УЗНИК    

     

С  момента превращения Арамиса в духовника ордена Безмо совершенно преобразился.    

До сих  пор для достойного коменданта Арамис был прелатом, к которому он относился с почтением,  другом, к которому питал чувство признательности. Но едва Арамис открылся пред  ним, все привычные его представления пошли прахом, и он сделался подчиненным,  Арамис стал начальником.    

Безмо  собственноручно зажег фонарь, позвал тюремщика и, повернувшись к Арамису, сказал:    

– Ваш  покорный слуга, монсеньер.    

Арамис  ограничился кивком головы, означавшим «отлично», и жестом, означавшим «ступайте  вперед».    

Была  прекрасная звездная ночь. Шаги трех мужчин гулко отдавались на каменных плитах,  и звяканье ключей, висевших на поясе у тюремщика, доносилось до верхних этажей  башен, как бы затем, чтобы напомнить несчастным узникам, что свобода вне  пределов их досягаемости.    

Перемена,  происшедшая с Безмо, коснулась, казалось, всех и всего. Тот же тюремщик, который  при первом посещении Арамиса был так любопытен и так настойчив в расспросах,  стал не только немым, но и бесстрастным. Он шел с опущенной головой и боялся,  казалось, услышать хотя бы единое слово из разговора Арамиса с Безмо.    

Так в  полном молчании дошли они до подножия Бертодьеры и неторопливо поднялись на  второй этаж; Безмо по-прежнему во всем повиновался Арамису, но особого рвения в  этом он, впрочем, не проявлял.    

Наконец  они подошли к двери узника; тюремщику не понадобилось отыскивать ключ, он  приготовил его заранее. Дверь отворилась. Безмо хотел было войти к  заключенному, но Арамис остановил его на пороге.    

– Нигде  не указано, чтобы узники исповедовались в присутствии коменданта.    

Безмо  поклонился и пропустил Арамиса, который, взяв фонарь из рук тюремщика, вошел к  заключенному; затем, не промолвив ни слова, он подал рукою знак, приказывая  запереть за ним дверь. Несколько секунд он простоял без движения,  прислушиваясь, удаляются ли Безмо и тюремщик; потом, убедившись по ослабевающему  звуку шагов, что они вышли из башни, он поставил фонарь на стол и посмотрел  вокруг себя.    

На  кровати, покрытой зеленой саржей, совершенно такой же, как и все другие кровати  в Бастилии, только немного новее, под широким и наполовину опущенным пологом лежал  молодой человек, к которому мы уже приводили как-то раз Арамиса.    

В  соответствии с правилами тюрьмы у узника не было света. По сигналу гасить огни  ему надлежало задуть свою свечу. Впрочем, наш узник содержался в особо  благоприятных условиях, так как ему была предоставлена чрезвычайно редкая  привилегия сохранять у себя освещение до сигнала гасить огни; другим  заключенным свечи вовсе но выдавались.    

Возле  кровати, на большом кожаном кресле с гнутыми ножками, было сложено новое и  очень опрятное платье. Столик без перьев, без книг, чернил и бумаги одиноко  стоял у окна. Несколько тарелок с нетронутой едой свидетельствовали о том, что  узник едва прикоснулся к ужину.    

Юноша,  которого Арамис увидел на кровати под пологом, лежал, закрыв лицо руками. Приход  посетителя не заставил его переменить позу: он выжидал или, быть может, забылся  в дремоте. От фонаря Арамис зажег свечу, бесшумно отодвинул кресло и подошел к  кровати со смешанным чувством почтения и любопытства.    

Юноша  поднял голову:    

– Чего  хотят от меня?    

– Вы  желали духовника?    

– Да.    

– Вы  больны?    

– Да.    

– Очень  больны?    

Юноша  посмотрел на Арамиса проницательным взглядом и произнес:    

– Благодарю  вас.    

Потом  после минутного молчания он сказал:    

– Я  уже видел вас.    

Арамис  поклонился. Холодный, лукавый и властный характер, наложивший свой отпечаток на  лицо ваннского епископа и сразу же угаданный узником, не предвещал ничего  утешительного.    

– Мне  лучше, – добавил он.    

– Итак?    

– Итак,  чувствуя себя лучше, я не испытываю, пожалуй, прежней надобности в духовнике.    

– И  даже в том, о котором вам сообщили запиской, найденной вами в хлебе?    

Молодой  человек вздрогнул, но прежде чем он успел бы ответить или начать отпираться,  Арамис продолжал:    

– Даже  в том священнослужителе, из уст которого вы должны услышать важное для вас сообщение?    

– Это  другое дело, – произнес юноша, снова откинувшись на подушку, – я слушаю.    

Арамис  внимательно посмотрел на него, и его поразило спокойное и простое величие, свойственное  наружности этого юноши: такое величие не может быть приобретено, если господь  бог не вложил его при рождении в сердце и в кровь.    

– Садитесь,  сударь, – проговорил узник.    

Арамис  поклонился и сел.    

– Как  вы чувствуете себя в Бастилии? – начал епископ.    

– Превосходно.    

– Вы  не страдаете?    

– Нет.    

– И  вы ни о чем не жалеете?    

– Ни  о чем.    

– И  даже об утраченной вами свободе?    

– Что  вы зовете свободою, сударь? – спросил узник тоном человека,  подготовляющего себя к борьбе.    

– Я  зову свободой цветы, воздух, свет, звезды, радость идти туда, куда вас несут  ваши юные ноги.    

Молодой  человек улыбнулся. Трудно было сказать, что заключалось в этой улыбке –  покорность судьбе или презрение.    

– Посмотрите, –  сказал он, – вот тут, в этой японской вазе, две прекрасные розы, сорванные  бутонами вчера вечером в саду коменданта; сегодня утром они распустились и  открыли у меня на глазах свои алые чашечки; распуская складку за складкой своих  лепестков, они все больше и больше раскрывали передо мною сокровищницу своего  благовония; вся моя комната напоена их ароматом. Они прекраснее всех роз на  свете, а розы прекраснейшие среди цветов. Почему же – взгляните на  них – вы думаете, что я жажду каких-то других цветов, раз у меня есть  лучшие среди них?    

Арамис с  удивлением посмотрел на юношу.    

– Если  цветы – свобода, – печально продолжал узник, – выходит, что я  свободен, ибо у меня есть цветы.    

– Но  воздух? – вскричал Арамис. – Воздух, столь необходимый для жизни?    

– Подойдите  к окну, сударь, оно открыто. Между землею и небом ветер стремит свои знойные и  студеные вихри, теплые испарения и едва приметные струи воздуха, и он ласкает  мое лицо, когда, взобравшись на спинку кресла и обхватив рукою решетку, я  воображаю, будто плаваю в бескрайнем пространстве.    

Арамис  хмурился все больше и больше по мере того, как говорил узник.    

– Свет! –  воскликнул тот. – У меня есть нечто лучшее, нежели свет, у меня есть  солнце, друг, посещающий меня всякий день без разрешения коменданта, без  сопровождающего тюремщика. Оно входит в окно, оно чертит в моей камере широкий  и длинный прямоугольник, который начинается у окна и доходит до полога над моей  кроватью, задевая его бахрому. Этот светящийся прямоугольник увеличивается с  десяти часов до полудня и уменьшается с часу до трех, медленно, медленно, как  если бы он, торопясь посетить меня, жалел расстаться со мною. И когда исчезает  последний луч, я еще четыре часа наслаждаюсь солнечным светом. Разве этого не  достаточно? Мне говорили, что есть несчастные, долбящие камень в каменоломнях,  рудокопы, которые так и не видят солнца.    

Арамис  вытер лоб.    

– Что  касается звезд, на которые так приятно смотреть, то все они одинаковы и отличаются  друг от друга лишь величиною и блеском. Мне посчастливилось: если бы вы не  зажгли свечи, вы могли бы увидеть замечательную звезду, на которую перед вашим  приходом я смотрел, лежа у себя на кровати.    

Арамис  опустил глаза. Он чувствовал, что его захлестывают горькие волны этой сумрачной  философии, представляющей собой религию заключенных.    

– Вот  и все о цветах, о воздухе, свете и звездах, – сказал все так же спокойно  молодой человек. – Остается прогулка? Но не гуляю ли я весь день в саду  коменданта при хорошей погоде и здесь, когда идет дождь? На свежем воздухе,  если жарко, и в тепле, когда на дворе холодно, в тепле, доставляемом мне  камином. Поверьте мне, сударь, – добавил узник с выражением, не лишенным  горечи, – люди дали мне все, на что может надеяться и чего может желать  человек.    

– Люди,  пусть будет так! – начал Арамис, поднимая голову. – Но бог? Мне  кажется, вы забыли о боге.    

– Я  действительно забыл бога, – по-прежнему бесстрастно произнес узник, –  но зачем вы мне говорите об этом? Зачем говорить о боге с тем, кто находится в  заточении?    

Арамис  посмотрел в лицо этому странному юноше, в котором смирение мученика сочеталось  с улыбкою атеиста.    

– Разве  бог не в любой из окружающих вас вещей? – прошептал Арамис тоном упрека.    

– Скажите  лучше – на поверхности каждой вещи, – твердо ответил юноша.    

– Пусть  так! Но вернемся к началу нашего разговора.    

– Охотно.    

– Я  ваш духовник.    

– Да.    

– Итак,  в качестве того, кто исповедуется, вы должны говорить только правду.    

– Охотно  буду говорить только правду.    

– Всякий  узник совершил преступление, и именно за это его посадили в тюрьму. Какое же  преступление совершено вами?    

– Вы  уже спрашивали об этом, когда в первый раз посетили меня.    

– И  вы уклонились тогда от ответа, как уклоняетесь от него и сегодня.    

– Почему  же вы думали, что сегодня я пожелаю ответить?    

– Потому  что сегодня я ваш духовник.    

– В  таком случае, если вы так уж хотите знать, какое преступление я совершил,  объясните мне, что называется преступлением. И так как я не знаю за собой  ничего такого, в чем я мог бы себя упрекнуть, я говорю, что я не преступник.    

– Иногда  человек – преступник в глазах сильных мира сего не потому, что он совершил  преступление, а потому, что он знает о преступлениях, которые были совершены  другими.    

Узник  слушал с напряженным вниманием.    

– Да, –  сказал он после непродолжительного молчания, – я понимаю вас. Да, да,  сударь, вы правы. Может статься, что и я преступен в глазах сильных мира сего  именно вследствие этого.    

– Ах,  значит, вы знаете нечто подобное? – спросил Арамис, которому показалось,  что он увидел на панцире если не настоящий изъян, то шов, соединяющий его в  местах склепки.    

– Нет,  я решительно ничего не знаю; впрочем, я иногда мучительно думаю, и в эти  моменты я говорю себе…    

– Что  же вы говорите?    

– Что  если я буду думать дальше, то сойду с ума или, быть может, догадаюсь о многом.    

– И  тогда? – нетерпеливо перебил Арамис.    

– Тогда  я останавливаюсь.    

– Вы  останавливаетесь?    

– Да,  голова у меня делается тяжелой, мысли – печальными, и я чувствую, как меня  охватывает тоска: я желаю…    

– Чего?    

– Я  и сам не знаю. Ведь я не хочу позволить себе желать что-нибудь из того, чего у  меня нет, ведь я вполне удовлетворен тем, что у меня есть.    

– Вы  боитесь смерти? – взглянул ему в глаза Арамис с легким беспокойством.    

– Да, –  ответил с улыбкой молодой человек.