1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Я  надеялся, что вы все же ответите, – сказал граф.    

– Вы  узнаете мой ответ, сударь, и очень скоро.    

– Вам  известны мои мысли на этот счет, ваше величество.    

– Вы  забыли, сударь, что перед вами король и что ваши слова – преступление!    

– А  вы забыли, что разбиваете жизнь двух молодых людей. Это смертный грех, ваше величество!    

– Уходите  немедленно!    

– Не  раньше, чем скажу следующее: «Сын Людовика четырнадцатого, вы плохо начинаете  свое царствование, потому что начинаете его, соблазнив чужую невесту, начинаете  его вероломством. Мой сын и я сам отныне свободны от всякой привязанности и  всякого уважения к вам, о которых я заставил поклясться моего сына в склепе Сен‑Дени  перед гробницами ваших великих и благородных предков. Вы стали нашим врагом,  ваше величество, и отныне над нами лишь один бог, наш единственный повелитель и  господин. Берегитесь!»    

– Вы  угрожаете?    

– О  нет, – грустно сказал Атос, – в моем сердце так же мало заносчивости,  как и страха. Бог, о котором я говорю, ваше величество, и который слышит меня,  знает, что за неприкосновенность, за честь вашей короны я и теперь готов  пролить кровь, какая только осталась во мне после двадцати лет внешних и  внутренних войн. Поэтому примите мои заверения в том, что я не угрожаю ни  человеку, ни королю. Но я говорю вам: вы теряете двух преданных слуг, потому  что убили веру в сердце отца и любовь в сердце сына. Один не верит больше  королевскому слову, другой не верит в честь мужчины и чистоту женщины. В одном  умерло уважение к вам, в другом – повиновение вашей воле. Прощайте!    

Сказав  это, Атос снял с себя шпагу, переломил ее о колено, неторопливо положил оба обломка  на пол, поклонился королю, задыхавшемуся от бешенства и стыда, и вышел из  кабинета. Людовик, опустив на стол голову, в течение нескольких минут пребывал  в этой позе. Затем, овладев собою, он стремительно выпрямился и яростно  позвонил.    

– Позвать  шевалье д'Артаньяна, – приказал он перепуганным слугам.    

 Глава 19. ПРОДОЛЖЕНИЕ  ГРОЗЫ    

     

Наши  читатели, несомненно, уже спрашивали себя, как же случилось, что Атос, о  котором они так давно не слыхали, оказался у короля, попав к нему, что  называется, в самый раз. Но ведь ремесло романиста, по нашему мнению, и состоит  главным образом в том, чтобы, нанизывая события одно на другое, делать это с  железной логикой, и мы готовы ответить на это недоумение.    

Портос,  верный своему долгу «улаживателя» дел, покинув королевский дворец, встретился с  Раулем, как было условленно, близ Меньших Братьев в Венсенском лесу. Передав  Раулю со всеми подробностями свой разговор с графом де Сент‑Эньяном,  он закончил предположением, что король, по всей вероятности, вскоре отпустит  своего любимца и де Сент‑Эньян не замедлит явиться на  вызов Рауля.    

Но  Рауль, менее легковерный, чем его старый преданный друг, вывел из рассказа  Портоса, что если де Сент‑Эньян отправился к королю,  значит, он сообщит ему о случившемся, и что если он сообщит ему о случившемся,  король запретит ему ехать к месту дуэли. Ввиду этих соображений он оставил  Портоса в Венсенском лесу на случай, впрочем мало вероятный, что де Сент‑Эньян  все-таки прибудет туда. Прощаясь с Портосом, Рауль убеждал его ждать де Сент‑Эньяна  на этой лужайке самое большее полтора‑два часа, но Портос решительно  отверг этот совет, расположившись на месте возможного поединка с такой  основательностью, словно успел уже врасти в землю корнями. Кроме того, он  заставил Рауля пообещать, что, повидавшись с отцом, он немедленно возвратится к  себе, дабы его, Портоса, лакей знал, где искать виконта в случае появления де  Сент‑Эньяна на месте дуэли.    

Бражелон  отправился прямо к Атосу, который уже два дня находился в Париже. Граф де Ла  Фер был осведомлен обо всем письмом д'Артаньяна. Наконец-то Рауль предстал пред  отцом. Протянув ему руку и обняв его, граф предложил ему сесть и сказал:    

– Я  знаю, виконт, вы пришли ко мне, как приходят к другу, когда страдают и плачут.  Скажите же, что привело вас сюда?    

Юноша  поклонился и начал свой скорбный рассказ. Несколько раз голос его прерывался от  слез, и подавленное рыдание мешало ему говорить. Однако он изложил все, что  хотел.    

Атос,  вероятно, заранее составил себе суждение обо всем; ведь мы говорили уже, что он  получил письмо д'Артаньяна. Однако, желая сохранить до конца свойственные ему  невозмутимость и ясность мысли – черты в его характере почти  сверхчеловеческие, – он ответил:    

– Рауль,  я не верю тому, о чем говорят, я не верю тому, чего вы опасаетесь, и не потому,  что люди, достойные доверия, не говорили мне об этой истории, не потому, что в  душе моей и по совести я считаю немыслимым, чтобы король оскорбил дворянина. Я  ручаюсь за короля и принесу вам доказательство своих слов.    

Рауль,  мечущийся между тем, что он видел собственными глазами, и своей неколебимою верою  в человека, который никогда не солгал, склонился пред ним и удовольствовался  тем, что попросил:    

– Поезжайте,  граф. Я подожду.    

И он  сел, закрыв руками лицо. Атос оделся и отправился во дворец.    

Что происходило  у короля – об этом мы только что рассказали: читатели видели, как Атос  вошел к королю и как вышел.    

Когда он  вернулся к себе, Рауль все еще сидел в той же выражающей отчаяние позе. Шум  открывающихся дверей и звук отцовских шагов заставили юношу поднять голову.  Атос был бледен, серьезен, с непокрытою головой; он отдал свой плащ и шляпу  лакею и, когда тот вышел, сел рядом с Раулем.    

– Ну,  граф, – произнес юноша, грустно покачав головой, – теперь вы  уверились?    

– Да,  Рауль. Король любит мадемуазель де Лавальер.    

– Значит,  он сознается в этом? – вскричал Рауль.    

– Сознается, –  ответил Атос.    

– А  она?    

– Я  не видел ее.    

– Но  король говорил о ней? Что же он говорил?    

– Он  говорил, что и она его любит.    

– О,  вы видите, видите, граф!    

И Рауль  сделал жест, полный отчаянья.    

– Рауль, –  снова начал граф, – поверьте мне, я высказал королю решительно все, что вы  сами могли бы сказать ему, и мне кажется, я изложил это в простой, но  достаточно твердой форме.    

– Но  что же именно?    

– Я  сказал, что между ним и нами – полный разрыв, что вы отныне ему не слуга;  я сказал, что и я отойду куда-нибудь в тень. Мне остается спросить у вас лишь  об одном.    

– О  чем же, граф?    

– Приняли  ли вы какое-нибудь решение?    

– Решение?  Но о чем же?    

– Относительно  вашей любви и…    

– Доканчивайте.    

– И  мщения. Ибо я опасаюсь, что вы жаждете мщения.    

– О,  любовь!.. Быть может, когда-нибудь позже мне удастся вырвать ее из моего  сердца. Я надеюсь, что сделаю это с божьей помощью и опираясь на ваши мудрые  увещания. Что же до мести, то я жаждал ее лишь под влиянием дурных мыслей,  дурных, ибо настоящему виновнику я отомстить не могу, и я отказался от мести.    

– Значит,  вы больше не ищете ссоры с господином де Сент‑Эньяном?    

– Нет,  граф. Я послал ему вызов. Если господин де Сент‑Эньян  примет его, дуэль состоится, если нет, я не стану возобновлять его.    

– А  Лавальер?    

– Неужели  вы могли серьезно предположить, что я стану думать о мщении женщине,  граф? – сказал Рауль с такою печальной улыбкой, что у Атоса, который  столько переживал и был свидетелем стольких чужих страданий, на глаза  навернулись слезы.    

Он  протянул руку Раулю. Рауль живо схватил ее и спросил:    

– Значит,  вы уверены, граф, что положение безнадежно?    

Атос, в  свою очередь, покачал головой.    

– Мой  бедный мальчик! – прошептал он.    

– Вы  думаете, что я все еще испытываю надежду, и пожалели меня. Самое ужасное для меня –  это презирать ту, которая заслуживает презрения и которую я так обожал! Почему  я ни в чем не виноват перед нею? Я был бы счастливее, я простил бы ее.    

Атос  грустно взглянул на сына. Слова, которые только что произнес Рауль, вырвались,  казалось, из собственного сердца Атоса…    

В этот  момент доложили о д'Артаньяне. Его имя прозвучало для Рауля и для Атоса  по-разному.    

Мушкетер  вошел с неопределенной улыбкою на устах. Рауль замолк. Атос подошел к своему  другу; выражение его взгляда обратило на себя внимание юноши. Д'Артаньян молча  мигнул Атосу; затем, подойдя к Раулю и протянув ему руку, обратился к отцу и  сыну одновременно:    

– Мы,  кажется, утешаем мальчика?    

– И  вы, неизменно отзывчивый, пришли оказать мне помощь в этом нелегком деле?    

Произнося  это, Атос обеими руками сжал руку д'Артаньяна. Раулю показалось, что и это рукопожатие  заключает в себе какой-то особый смысл, не имеющий прямой связи со словами  отца.    

– Да, –  ответил капитан мушкетеров, покручивая усы левой рукой, поскольку правую держал  в своей Атос, – да, я прибыл сюда и для этого…    

– Бесконечно  рад, шевалье, бесконечно рад, и не только утешению, которое вы с собою приносите,  но и вам, вам самому. О, я уже утешился! – воскликнул Рауль.    

И он  улыбнулся такою грустной улыбкой, что она была печальнее самых горестных слез,  какие когда-либо видел д'Артаньян.    

– Вот  и хорошо, – одобрил д'Артаньян.    

– Вы  пришли, шевалье, в тот момент, когда граф передавал мне подробности своего свидания  с королем. Вы позволите графу, не так ли, продолжить рассказ?    

Глаза  юноши стремились, казалось, проникнуть в глубину души мушкетера.    

– Свидания  с королем? – спросил д'Артаньян, и притом настолько естественным тоном,  что не могло быть и тени сомнения в том, что он искренне изумлен. – Вы  видели короля, Атос?    

Атос  улыбнулся.    

– Да,  я виделся с королем.    

– И  вы не знали, что граф видел его величество? – спросил наполовину  успокоившийся Рауль.    

– Ну  конечно, не знал.    

– Теперь  я буду спокойнее, – проговорил Рауль.    

– Спокойнее?  Относительно чего же спокойнее? – спросил у Рауля Атос.    

– Граф,  простите меня, – сказал Рауль. – Но, зная привязанность, которой вы  меня удостаиваете, я опасался, что вы, может быть, слишком резко изобразили его  величеству мои горести и ваше негодование и что король…    

– И  что король… – повторил д'Артаньян. – Кончайте вашу мысль, Рауль.    

– Простите  меня и вы, господин д'Артаньян. На какую-то долю секунды я проникся страхом,  признаюсь в этом, при мысли, что вы пришли сюда не как господин д'Артаньян, но  как капитан мушкетеров.    

– Вы с  ума сошли, мой бедный Рауль! – вскричал д'Артаньян, разражаясь хохотом, в  котором внимательный наблюдатель пожелал бы увидеть большую искренность.    

– Тем  лучше, – сказал Рауль.    

– И  впрямь, вы с ума сошли! Знаете ли, что я посоветую вам?    

– Говорите,  сударь, ваш совет не может быть плох.    

– Так  вот, я посоветую следующее: после вашего путешествия, после посещения вами господина  де Гиша, после посещения вами принцессы, после посещения вами Портоса, после  вашей поездки в Венсенский лес я советую вам немножечко отдохнуть; ложитесь,  проспите двенадцать часов и, проснувшись, погоняйте до изнеможения доброго  скакуна.    

И,  притянув Рауля к себе, он поцеловал его с таким чувством, с каким мог бы  поцеловать своего сына. Атос также обнял Рауля; впрочем, нетрудно было заметить,  что поцелуй отца более нежен и объятия его еще крепче, чем поцелуй и объятия  друга.    

Юноша  снова взглянул на обоих, стараясь всеми силами своего разума проникнуть в их души.  Но он увидел лишь улыбающееся лицо д'Артаньяна и спокойное и ласковое лицо  графа де Ла Фер.    

– Куда  вы, Рауль? – спросил Атос, заметив, что виконт де Бражелон собирается  уходить.    

– К  себе, граф, – ответил Рауль задушевным и грустным тоном.    

– Значит,  там вас и искать, если понадобится что-либо сообщить вам?    

– Да,  граф. А вы думаете, что вам понадобится что-то сообщать мне?    

– Откуда  я знаю? – произнес Атос.    

– Это  будут новые утешения, – усмехнулся д'Артаньян, мягко подталкивая Рауля к  дверям.    

Рауль,  видя в каждом жесте обоих друзей полнейшее спокойствие и невозмутимость, вышел  от графа, унося с собою лишь свое личное горе и не испытывая никакой тревоги  иного рода.    

«Слава  богу! – сказал он себе самому. – Я могу думать только о своих делах».    

И,  завернувшись в плащ, чтобы скрыть от прохожих грусть на лице, он направился,  как обещал Портосу, к нему на квартиру.    

Оба  друга с равным сочувствием посмотрели вслед несчастному юноше.    

Впрочем,  они выразили это по-разному.    

– Бедный  Рауль! – вздохнул Атос.    

– Бедный  Рауль! – молвил д'Артаньян, пожимая плечами.    

 Глава 20. ГОРЕ  НЕСЧАСТНОМУ!    

     

«Бедный  Рауль! – сказал Атос.    

«Бедный  Рауль! – сказал д'Артаньян.    

И Рауль,  вызвавший сострадание столь сильных людей, был и вправду очень несчастен.    

Простившись  с бестрепетным другом и нежным отцом, оставшись наедине сам с собою, Рауль  вспомнил о признании короля, признании, похищавшем у него его возлюбленную  Луизу, и почувствовал, что сердце его разрывается, как оно разрывалось у  всякого, кому довелось пережить нечто подобное, при первом столкновении с  разрушенною мечтой и обманутою любовью.    

– О, –  прошептал он, – все кончено: ничего больше не остается мне в жизни! Мне  нечего ждать, не на кого надеяться! Об этом сказал де Гиш, сказал отец, сказал  д'Артаньян. Значит, все в этом мире – пустая мечта.    

Пустою  мечтой было и мое будущее, к которому я стремился в течение долгих десяти лет!  Союз наших душ – тоже мечта!    

Жалким  безумцем, вот кем я был, безумцем, грезившим вслух перед всеми, перед друзьями  и недругами, чтобы друзей печалили мои горести, недругов – радовали  страдания. И мое горе, мое несчастье завтра же навлечет на меня опалу, о  которой повсюду станут шушукаться, превратится в громкий скандал. Завтра же на  меня начнут указывать пальцем, и лишь позор ожидает меня!    

И хотя  он обещал Атосу и д'Артаньяну хранить спокойствие, у него вырвалось все же несколько  слов, полных глухой угрозы.    

– О,  если б я был де Вардом, – продолжал свои сетования Рауль, – и вместе  с тем обладал гибкостью и силой д'Артаньяна, я бы с улыбкой на устах уверял  женщин, что эта коварная Лавальер, которую я почтил своей любовью, не оставила  во мне никаких других чувств, кроме досады на себя самого, поскольку ее  фальшивые добродетели я принял за истинные; нашлись бы насмешники, которые  стали бы льстить королю, избрав меня мишенью своих насмешек; я подстерег бы  некоторых из них и обрушил бы на них кару.    

Мужчины  стали бы остерегаться меня, а женщины, после того как я поверг бы к своим ногам  каждого третьего из числа моих недругов, – обожать.    

Да, это  путь, которым подобало бы следовать, и сам граф де Ла Фер не отверг бы его.  Ведь и на его долю выпали в молодости немалые испытания.    

Он не  раз и сам говорил мне об этом. И не нашел ли он тогда забвения в вине? Почему  бы мне не найти его в наслаждении?    

Он  страдал так же, как я, а быть может, еще сильнее. Выходит, что история  одного – это история всех, – испытание более или менее длительное,  более или менее тяжкое. И голос всего человечества – не что иное, как  долгий, протяжный вопль.    

Но какое  дело до чужих страданий тому, кто сам пребывает в их власти?    

Разве  открытая рана в груди другого облегчает зияющую рану в нашей груди? Разве  кровь, пролившаяся рядом с нашею, останавливает нашу кровь?    

Нет,  каждый страдает сам по себе, каждый борется со своей мукой, каждый плачет  своими собственными слезами.    

И в  самом деле, чем была для меня жизнь до этого часа? Холодным, бесплодным песком,  на котором я бился всегда для других и никогда для себя самого. То за короля,  то за честь женщин. Король обманул меня, женщина мною пренебрегла.    

О  несчастный!.. Женщины! Неужто я не мог бы заставить их всех искупить вину одной  их товарки? Что нужно для этого… Не иметь сердца или забыть, что оно есть у  тебя, быть сильным даже тогда, когда имеешь дело со слабым; идти напролом и  тогда, когда чувствуешь, что все и без того уступают тебе дорогу. Что нужно для  достижения этого? Быть молодым, красивым, сильным, храбрым, богатым. Все это  есть у меня или в скором времени будет.    

Но  честь? Что же есть честь? Понятие, которое всякий толкует по-своему. Отец  говорит: «Честь – это уважение, воздаваемое другим и прежде всего себе  самому». Но де Гиш, но Маникан и особенно Сент‑Эньян  сказали бы мне: «Честь заключается в том, чтобы служить страстям и наслаждениям  своего короля». Блюсти подобную честь и выгодно и легко. С такою честью я могу  сохранить свою придворную должность, быть офицером, получить отличный во всех  отношениях полк. С такой честью я могу стать герцогом и пэром Французского  королевства.    

Тень,  брошенная на меня этой женщиной, страдания, которыми она разбила мне сердце,  сердце Рауля, ее друга детства, не должны трогать господина де Бражелона,  хорошего офицера, отважного воина, он покроет себя славой в первой же битве и  поднимется во сто крат выше, чем мадемуазель де Лавальер, любовница короля;  ведь король не женится на Лавальер, и чем громче он будет называть ее своей  возлюбленной, тем плотнее станет завеса стыда, которой он окружает ее, и по  мере того как будет расти презрение к ней и ее начнут презирать, как я ее  презираю, будет расти и шириться моя слава.    

Увы! Мы  шли вместе – она рядом со мной; так миновали мы первую, самую прекрасную,  самую пленительную часть нашей жизни. Мы шли, взявшись за руки, по прелестной  тропе, полной юности и цветов. И вот мы оказались на перекрестке, здесь она  расстается со мной, и каждый пойдет своею дорогой, все больше и больше  отдаляясь один от другого. И остальной путь мне придется шагать одному. Господи  боже, как я одинок, я повержен в отчаяние, я раздавлен! О я, несчастный!    

Рауль  все еще пребывал во власти этих горестных размышлений, когда нога его  машинально переступила порог его дома. Он пришел сюда, не замечая улиц, которые  проходил, не зная, как он все-таки добрался к себе.    

Толкнув  дверь, он так же бессознательно прошел дальше и поднялся по ступеням лестницы.    

Как в  большинстве домов того времени, на лестнице и на площадках было темно. Рауль занимал  квартиру в первом этаже, он остановился и позвонил.    

Появившийся  на звонок Оливен принял из его рук шпагу и плащ. Рауль отворил дверь, которая  вела из передней в богато обставленную гостиную, благодаря стараниям Оливена,  знавшего вкусы своего хозяина, она утопала в цветах. К чести Оливена надо  добавить, однако, что его мало заботило, заметит ли молодой господин этот знак  внимания с его стороны.    

В этой  гостиной находился портрет Лавальер, нарисованный ею самой, когда-то она подарила  его Раулю. Этот портрет, висевший над большим, крытым темным шелком диваном,  сразу же привлек к себе взор бедного юноши, и к нему-то он прежде всего и  направился. Впрочем, Рауль действовал по привычке: всякий раз, как он  возвращался домой, этот портрет раньше всего остального притягивал к себе его  взгляд. И сейчас, как всегда, он подошел к нему и принялся печально смотреть на  него. Так он смотрел и смотрел на изображение Лавальер; руки его были скрещены  на груди, голова чуть откинута назад, взгляд слегка затуманился, но оставался  спокойным, вокруг рта легли скорбные складки.    

Он  всматривался в это обожаемое лицо. Все, что он только что передумал, снова  пронеслось в его памяти, все, что он выстрадал, снова хлынуло в его сердце, и  после длительного молчания он в третий раз прошептал:    

– О  я, несчастный!    

В ответ  на эти слова за его спиной раздался жалобный вздох. Порывисто обернувшись, он  увидел в углу гостиной какую-то женщину, которая стояла понурившись и лицо  которой было скрыто вуалью. Входя, он заслонил ее дверью и не заметил ее  присутствия, так как до этого ни разу не оторвал глаз от портрета.    

Он  подошел к этой женщине, о которой никто ему не докладывал, с учтивым поклоном и  готов был уже обратиться с вопросом, что ей, собственно, нужно, как вдруг  опущенная голова поднялась, вуаль откинулась, и он увидел бледное лицо,  выражавшее глубокую скорбь.    

Рауль  отшатнулся, точно перед ним стоял призрак.    

– Луиза! –  вскричал он с отчаянием в голосе, и трудно было поверить, что человеческое существо  могло издать такой ужасающий крик и что при этом не разорвалось сердце кричавшего.    

 Глава 21. РАНА НА РАНЕ    

     

Мадемуазель  де Лавальер (ибо это была она) сделала шаг вперед.    

– Да,  Луиза, – прошептала она.    

Но в  этот промежуток времени, как бы краток он ни был, Рауль успел взять себя в  руки.    

– Вы,  мадемуазель? – спросил он и непередаваемым тоном добавил:    

– Вы  здесь?    

– Да,  Рауль, – повторила девушка, – да, я ждала вас.    

– Простите  меня: когда я вошел, я не знал…    

– Да,  я просила Оливена не докладывать вам…    

Она  замолкла; и так как Рауль не торопился заговорить, на мгновение наступило молчание,  в котором можно было услышать биение двух сердец, колотившихся хотя и не  согласно друг с другом, но одинаково бешено.    

Луиза  должна была начать. Она сделала над собой усилие и произнесла:    

– Мне  нужно переговорить с вами; мне совершенно необходимо повидать вас… наедине… Я  не отступила пред шагом, который должен остаться тайной, потому что никто,  кроме вас, господин де Бражелон, не сможет понять его.    

– Мадемуазель, –  лепетал растерянный и задыхающийся Рауль, – я сам, несмотря на ваше доброе  мнение обо мне, я и сам, признаюсь…    

– Сделайте  милость, сядьте и выслушайте меня, – перебила его Луиза своим ласковым голосам.    

Бражелон  взглянул на нее, потом грустно покачал головой, сел или, вернее, упал на стул и  попросил:    

– Говорите.    

Она  украдкой оглянулась кругом. Этот взгляд был полон мольбы и еще красноречивее  выразил ее страх перед разглашением тайны ее прихода, чем только что сказанные  ею слова.    

Рауль  встал, отворил дверь и сказал:    

– Оливен,  кто бы ни пришел, меня нет дома.    

Потом,  вернувшись к Лавальер, он спросил:    

– Ведь  вы этого хотели, не так ли?    

Ничто не  в состоянии передать впечатление, которое произвели на Луизу эти слова, которые  значили: «Вы видите, я все еще понимаю вас».    

Она  приложила к глазам платок, чтобы стереть непокорную слезу, потом на мгновение  задумалась и начала:    

– Рауль,  не отворачивайте от меня вашего честного и доброго взгляда; вы не из тех, кто  презирает женщину только за то, что она кому-то отдала свое сердце, вы не из их  числа, даже если эта любовь ее – несчастье для вас и наносит оскорбление  вашей гордости.    

Рауль  ничего не ответил.    

– Увы, –  продолжала Лавальер, – увы, это верно, мне трудно защищаться перед вами, я  не знаю, с чего начать. Погодите, я сделаю лучше: мне кажется, честнее всего  будет просто и бесстрастно рассказать обо всем, что случилось со мной. А так  как я буду говорить только правду, то среди мглы колебаний, среди бесконечных  препятствий, которые мне нужно преодолеть, я все же смогу отыскать прямую  дорогу, чтобы облегчать мое сердце, которое заполнено до краев и жаждет излиться  у ваших ног.    

Рауль  промолчал. Лавальер обратила на него взгляд, который, казалось, молил:  «Ободрите меня, из жалости… хотя бы единое слово…»    

Но Рауль  молчал, и девушке пришлось продолжать:    

– Только  что у меня был граф де Сент‑Эньян с поручением от короля.    

Она  опустила глаза.    

Рауль  тоже посмотрел в сторону, чтобы не видеть Луизу.    

– Господин  де Сент‑Эньян пришел с поручением от  короля, – повторила она, – и сообщил мне, что вы знаете обо всем.    

И  она – попыталась прямо взглянуть на того, кто вслед за столькими ударами  должен был вынести также и этот, но ей не удалось встретиться глазами с Раулем.    

– А  потом он добавил, что вы гневаетесь, законно гневаетесь на меня.    

На этот  раз Рауль посмотрел на девушку, и презрительная усмешка искривила его губы.    

– О,  умоляю вас, – продолжала она, – не говорите, что вы почувствовали в  себе еще что-нибудь, кроме гнева! Рауль, дайте мне высказаться, выслушайте меня  до конца!    

Усилием  воли Рауль прогнал морщины со своего лба; складки возле уголков его рта также  разгладились.    

– И  кроме того, – сказала, склонив голову, девушка, со сложенными, как на  молитве, руками, – я прошу вас простить меня, я прошу вас об этом как  самого великодушного и благородного среди людей! Если я не говорила вам о том,  что происходит во мне, я никогда все же не согласилась бы обманывать вас.  Умоляю, Рауль, умоляю вас на коленях, ответьте же мне, ответьте хотя бы  проклятием! Лучше проклятие ваших уст, чем подозрения вашего сердца.    

– Я  восхищаюсь вашими чувствами, мадемуазель, – выговорил Рауль, делая над собою  усилие, чтобы остаться спокойным. – Не сказать о том, что обманываешь,  допустимо, но обманывать было бы дурно, и, по-видимому, вы бы не сделали этого.    

– Сударь,  долгое время я думала, что люблю вас больше всего на свете, и пока я верила в  эту свою любовь, я говорила вам, что люблю вас. В Блуа я любила вас. Король  побывал в Блуа; я и тогда еще думала, что люблю вас. Я поклялась бы в этом пред  алтарем. Но наступил день, открывший мне мое заблуждение.    

– Вот  в этот день, мадемуазель, зная, что я люблю вас по-прежнему, вы и должны были  из чувства порядочности открыть мне глаза, сказать, что разлюбили меня.    

– В  тот день, Рауль… в тот день, когда я впервые прочла в глубине моего сердца, в  тот день, когда я призналась себе, что не вы заполняете все мои помыслы, в тот  день, когда я увидела пред собой иное будущее, чем быть вашей подругой, вашей  возлюбленной, вашей женой, в тот день, Рауль, – увы! – вас не было  возле меня.    

– Вы  знали, где я, мадемуазель. Вы могли написать.    

– Я  не посмела, Рауль. Я испугалась. Чего вы хотите? Я знала вас, я знала, что вы  меня любите, и я трепетала при одной только мысли о том страдании, которое я  причинила бы вам. И поверьте, Рауль, что я говорю вам сущую правду, поверьте,  что теперь, когда я произношу эти слова, склоненная перед вами, с сердцем,  зажатым в тиски, голосом, полным стенаний, с глазами, полными слез,  поверьте – и это так же верно, как то, что моя единственная защита –  искренность, что я не ощущаю иного страдания, кроме того, что читаю в ваших  глазах.    

Рауль  попытался изобразить улыбку.    

– Нет, –  сказала с глубоким убеждением девушка. – Вы не сможете оскорбить меня этим  притворством. Вы любите меня, вы были уверены в своем чувстве ко мне, вы не  обманывали себя, вы не лгали своему сердцу, тогда как я…    

И,  бледная, заломив над головой руки, она упала пред ним на колени.    

– Тогда  как вы, – перебил Рауль, – вы говорили, что любите только меня, а  любили другого!    

– Увы,  да! Увы, я люблю другого, и этот другой… господи боже! Дайте мне кончить,  Рауль, потому что в этом – единственное мое оправдание; этот другой… я  люблю его больше жизни, больше самого бога. Простите мою вину или покарайте мою  измену, Рауль. Я пришла не для того, чтобы оправдываться, а для того, чтобы  спросить: знаете ли вы, что такое любовь? И вот, я люблю так, что могу отдать  жизнь и душу тому, кого я люблю.    

Если он  перестанет любить меня, я умру от отчаяния, разве что бог ниспошлет мне поддержку,  разве что спаситель сжалится надо мной. Я в вашей воле, Рауль, какой бы она ни  была; я здесь для того, чтобы умереть, если вы пожелаете моей смерти. Убейте  меня, Рауль, если в глубине своего сердца вы считаете меня достойной этого.    

– Просит  смерти только та женщина, которая может дать обманутому любовнику лишь свою  кровь, и ничего больше.    

– Вы  правы, – молвила она.    

Рауль  глубоко вздохнул:    

– И  ваша любовь такова, что вы не в силах отказаться от нее?    

– Да,  я люблю, и люблю именно так; люблю и не хочу никакой любви, кроме этой.    

– Итак, –  сказал Рауль, – вы действительно сообщили мне обо всем, что я хотел знать.  А теперь, мадемуазель, теперь я, в свою очередь, прошу вас о прощении; ведь я  чуть было не стал помехою вашей жизни, ведь я виноват пред вами и, ошибаясь,  помогал ошибаться и вам.    

– О  столь многом я не прошу вас, Рауль! – воскликнула Лавальер.    

– Вина  целиком на мне, – продолжал Рауль, – я лучше вашего знал о трудностях  жизни, и мне следовало открыть вам глаза; мне следовало внести полную ясность в  отношения между нами, мне следовало заставить заговорить ваше сердце, а я едва  добился, чтобы заговорили ваши уста. Повторяю вам, мадемуазель, прошу вас  простить меня.    

– Это  немыслимо, совершенно немыслимо! Вы издеваетесь надо мной!    

– Как  это?    

– Да,  немыслимо! Нельзя быть таким хорошим, таким необыкновенным, таким безупречным.    

– Погодите, –  остановил ее Рауль с горькой усмешкой, – еще немного, и вы скажете, может  быть, что я не любил вас любовью мужчины.    

– О,  вы любите меня, вы любите нежною братской любовью! Позвольте мне сохранить эту  надежду, Рауль.    

– Нежною  братской любовью? О, не обманывайтесь, Луиза. Я люблю вас, как любит любовник,  как муж, я любил вас нежнее всех тех, кто вас любит или будет любить.    

– Рауль!  Рауль!    

– Братской  любовью? О Луиза, я любил вас так, что отдал бы за вас всю свою кровь, каплю за  каплей, всю свою плоть, клочок за клочком, вечность, ожидающую меня за гробом,  мгновение за мгновением.    

– Рауль,  Рауль! Сжальтесь!    

– Я  любил вас так, что мое сердце мертво, что моя вера колеблется, что глаза мои  угасают. Я любил вас так, что теперь все для меня пустыня – и на земле и  на небе.    

– Рауль,  Рауль, друг мой, умоляю вас, пощадите меня! – воскликнула Лавальер. –  О, если б я знала!..    

– Слишком  поздно, Луиза! Вы любите, вы счастливы. Я вижу заполняющую вас радость сквозь  слезы на ваших глазах. За слезами, которые проливает ваша порядочность, я  ощущаю вздохи, порождаемые вашей любовью. О Луиза, Луиза, вы сделали меня  несчастнейшим из людей. Уйдите, заклинаю вас! Прощайте, прощайте!    

– Простите  меня, умоляю, простите!    

– Разве  я не сделал большего? Разве я не сказал, что люблю вас?    

Лавальер  закрыла руками лицо.    

– А  сказать вам об этом в такую минуту, сказать так, как говорю я, это то же, что  прочитать себе в вашем присутствии приговор, осуждающий меня на смерть.  Прощайте!    

Лавальер  хотела протянуть ему руку.    

– В  этом мире мы не должны больше встречаться, – проговорил Рауль.    

Еще немного,  и она закричала бы, но он закрыл ей рукою рот. Она поцеловала руку Рауля и  потеряла сознание.    

– Оливен, –  сказал Рауль, – поднимите эту молодую даму и снесите в портшез, который ожидает  ее внизу.    

Оливен  поднял Лавальер. Рауль сделал движение, чтобы броситься к ней, чтобы поцеловать  ее в первый и последний раз в жизни, но, сдержав свой порыв, он произнес:    

– Нет,  это не мое достояние. Я не король Франции, чтобы красть!    

И он  затворился у себя в комнате, предоставив лакею унести все еще не пришедшую в себя  Лавальер.    

 Глава 22. ТО, О ЧЕМ  ДОГАДАЛСЯ РАУЛЬ    

     

После  ухода Рауля, после восклицаний, которыми Атос и д'Артаньян проводили его, они  остались наедине. На лицо Атоса тотчас же возвратилось то самое выражение  готовности ко всему, которое появилось на нем, едва вошел д'Артаньян.    

– Ну,  дорогой друг, что же вы хотите мне сообщить?    

– Я?    

– Конечно.  Ведь не станут же вас посылать без особо важного дела?    

Атос  улыбнулся.    

– Черт  подери! – воскликнул д'Артаньян.    

– Я  помогу вам, друг мой. Король в бешенстве? Разве не так?    

– Да,  должен признаться, он недоволен.    

– И  вы пришли?..    

– От  его имени. Вы правы.    

– Чтобы  арестовать меня?    

– Вы  попали в самую точку, друг мой.    

– Ну  что ж, ничего иного я и не ждал. Поехали!    

– Погодите!  Какого черта! Куда вы торопитесь!    

– Я  не хочу вас задерживать, – сказал, улыбаясь, Атос.    

– Времени  у меня хватит! А разве вам не любопытно узнать, что произошло у нас с королем?    

– Если  вам угодно рассказать мне об этом, друг мой, я с удовольствием послушаю.    

И он  указал д'Артаньяну на громоздкое кресло, в котором последний расположился с возможным  удобством.    

– Видите  ли, я охотно сделаю это, – продолжал д'Артаньян, – поскольку наша  беседа была достаточно любопытной.    

– Слушаю  вас.    

– Итак,  король вызвал меня к себе.    

– После  моего ухода?    

– Вы  находились в то время на последних ступенях дворцовой лестницы, как сообщили  мне мушкетеры. Я явился. Друг мой, он был не то что красный – он был  лиловый. Я еще не знал, что произошло между вами. Я увидел лишь сломанную  пополам шпагу, лежавшую на полу.    

«Господин  д'Артаньян! – вскричал король, завидев меня, – здесь только что был  граф де Ла Фер; он наглец!»    

«Наглец?!» –  воскликнул я с таким выражением, что король сразу умолк.    

«Господин  д'Артаньян, – продолжал, стиснув зубы, король, – готовы ли вы слушать  меня и повиноваться моему приказу?»    

«Это мой  долг, ваше величество».    

«Я  пожелал избавить этого дворянина от позора быть арестованным у меня в кабинете,  поскольку храню о нем кое-какие добрые воспоминания. Но… вы возьмете карету…»    

Я  двинулся к дверям.    

«Если  вам неприятно принимать участие в этом, неприятно арестовывать его, пошлите  начальника моей личной охраны».    

«Ваше  величество, – ответил я, – начальник охраны не нужен, раз я на  дежурстве».    

«Я не  хотел поручать вам столь щекотливое дело, – молвил король ласково, –  ведь вы всегда безупречно служили мне, господин д'Артаньян».    

«Я не  нахожу здесь ничего щекотливого, ваше величество. Я при исполнении служебных  обязанностей, вот и все».    

«Но я  думал, – сказал удивленно король, – что граф давний ваш друг?»    

«Будь он  мне даже отцом, ваше величество, это не избавило бы меня от несения службы».    

Король  посмотрел на меня, и мое бесстрастное лицо, очевидно, рассеяло его опасения.    

«Итак,  вы арестуете графа де Ла Фер?»    

«Конечно,  ваше величество, если вы мне отдадите подобный приказ».    

«Приказ!  Я отдаю этот приказ».    

Я  поклонился.    

«Где  находится граф, ваше величество?»    

«Вы  найдете его».    

«И  арестую, где бы он ни был?»    

«Да… но  постарайтесь, чтобы это произошло у него на квартире. Если он успел уехать к  себе в поместье, выезжайте из Парижа и нагоните его в пути».    

Я  наклонился снова, но не двинулся с места.    

«Что  еще?» – спросил нетерпеливо король.    

«Я жду,  ваше величество».    

«Чего же  вы ждете?»    

«Подписанного  вами приказа».    

Король,  казалось, был недоволен.    

И в  самом деле, это было новое проявление ничем не обузданной власти, проявление  произвола, если уместно употреблять это слово, говоря о самодержавии. Король  нехотя взял перо; помедлив немного, он написал:    

«Приказываю  капитан-лейтенанту моих мушкетеров, шевалье д'Артаньяну, арестовать графа де Ла  Фер, где бы он ни нашел его».    

Потом он  повернулся ко мне. Я ждал с полнейшей невозмутимостью. Должно быть, он увидел в  моем спокойствии вызов, потому что поспешно подписал этот приказ и, передавая  его в мои руки, вскричал:    

«Идите!»    

Я  повиновался, и вот я у вас.    

Атос  пожал руку своего старого друга и произнес:    

– Ну  что же? Идем!    

– Разве  вам не требуется привести в порядок дела, прежде чем покинуть при таких обстоятельствах  вашу квартиру?    

– Мне?  Нет, не требуется.    

– Как  же так?    

– Господи  боже! Вы же знаете, д'Артаньян, что я всегда смотрел на себя как на простого  путника на земле, готового отправиться на край света по приказу моего короля,  готового перейти из этого мира в будущий по велению моего бога. Что еще  требуется человеку, который предупрежден заранее? Дорожный баул или гроб. И  сегодня я готов, как всегда. Везите ж меня!    

– А  Бражелон?    

– Я  воспитал его в тех же принципах, которыми руководствовался сам на протяжении  своей жизни, и вы должны были заметить, что, увидев вас, он сразу же догадался  о причинах вашего посещения. Мы сбили его на некоторое время со следа, но,  будьте уверены, он достаточно подготовлен к моей опале, чтобы она могла  чрезмерно его устрашить. Идем!    

– Идем, –  спокойно сказал д'Артаньян.    

– Друг  мой, сломав свою шпагу у короля и бросив ее обломки у его ног, я, по-видимому,  свободен от обязанности вручить ее вам?    

– Вы  правы. А впрочем, на кой черт мне нужна ваша шпага?    

– Как  мне идти, перед вами или за вами?    

– Надо  идти со мной под руку, – молвил д'Артаньян.    

Он взял  графа де Ла Фер под руку и вместе с ним спустился с лестницы.    

Так они  прошли до подъезда.    

Гримо,  который встретился им в прихожей, посмотрел на них с беспокойством. Он достаточно  хорошо знал жизнь и подумал, что тут не все ладно.    

– Ах,  это ты, Гримо? – сказал Атос. – Мы уезжаем…    

– Покататься  в моей карете, – перебил его д'Артаньян, сопровождая свои слова дружелюбным  кивком, предназначенным для слуги.    

Гримо  ответил гримасой, которая, по-видимому, должна была изображать улыбку. Он проводил  обоих друзей до кареты. Атос вошел в нее первым, д'Артаньян вслед за ним, не  сказав, впрочем, кучеру, куда ехать. Этот обыденный и ничем не примечательный  отъезд Атоса и д'Артаньяна не вызвал никаких толков в квартале. Когда карета  выехала на набережную, Атос нарушил молчание.    

– Вы,  я вижу, везете меня в Бастилию?    

– Я? –  удивился д'Артаньян. – О нет, я везу вас туда, куда вы сами пожелаете  ехать, и никуда больше.    

– Как  так? – спросил озадаченный этим ответом Атос.    

– Черт  подери! Вы очень хорошо понимаете, дорогой граф, что я взял на себя поручение короля  исключительно ради того, чтобы вы могли поступить по своему усмотрению. Не  думаете же вы в самом деле, что я вот так просто, без раздумий, возьму и посажу  вас в тюрьму! Если б я не предусмотрел всего наперед, я бы предоставил  действовать начальнику королевской охраны.    

– Итак? –  заключил Атос.    

– Итак,  повторяю вам, мы едем туда, куда вы сами пожелаете ехать.    

– Узнаю  вас, друг мой, – сказал Атос, заключая д'Артаньяна в объятия.    

– Черт  возьми! Все это представляется мне чрезвычайно простым. Кучер доставит вас к заставе  Кур‑ла‑Рен; там вы найдете коня,  которого я велел держать для вас наготове; на этом коне вы проскачете три  почтовых станции, не останавливаясь. Что до меня, то я между тем вернусь к  королю, чтобы сообщить о вашем отъезде, и сделаю это только тогда, когда  догнать вас будет уже невозможно. Затем вы достигнете Гавра, а из Гавра  переправитесь в Англию. Там вы найдете уютный домик, подаренный мне моим другом  Монком, не говоря уже о гостеприимстве, которое вы встретите со стороны короля  Карла. Что вы можете возразить против этого плана?    

– Везите  меня в Бастилию, – улыбнулся граф.    

– Вы  упрямец! Но прежде все же подумайте.    

– О  чем?    

– О  том, что вам больше не двадцать лет. Поверьте, друг мой, я говорю, ставя на  ваше место себя самого. Тюрьма для людей нашего возраста гибельна. Нет, нет, я  не допущу, чтобы вы зачахли в тюрьме. При одной мысли об этом у меня голова  идет кругом.    

– Друг  мой, по счастью, я так же силен телом, как духом. И поверьте, я сохраню эту  силу до последнего мгновения.    

– Но  это вовсе не сила, это – безумие.    

– Нет,  д'Артаньян, напротив, это – сам разум. Поверьте, прошу вас, что, обсуждая  этот вопрос вместе с вами, я нисколько не задумываюсь над тем, угрожает ли вам  мое спасение гибелью. Я поступил бы совершенно так же, как поступаете вы, и я  воспользовался бы предоставленной вами возможностью, если бы считал для себя  приличным бежать. Я принял бы от вас ту услугу, которую, при подобных  обстоятельствах, и вы, без сомнения, приняли бы от меня. Нет, я слишком хорошо  знаю вас, чтобы коснуться этой темы даже слегка.    

– Ах,  когда б вы позволили мне действовать в соответствии с моим замыслом, –  вздохнул д'Артаньян, – уж заставил бы я короля погоняться за вами!    

– Но  ведь он все же король, друг мой.    

– О,  это для меня безразлично, и хотя он король, я бы преспокойно сказал ему:  «Заточайте, изгоняйте, истребляйте, ваше величество, все и вся во Франции и в  целой Европе! Вы можете приказать мне арестовать и пронзить кинжалом кого вам  будет угодно, будь то сам принц, ваш брат! Но ни в коем случае не прикасайтесь ни  к одному из четырех мушкетеров, или, черт подери…»    

– Милый  друг, – ответил спокойно Атос, – я хотел бы убедить вас в одной‑единственной  вещи, а именно в том, что я желаю быть арестованным и что я больше всего дорожу  этим арестом.    

Д'Артаньян  пожал плечами.    

– Да,  это так, – продолжал Атос. – Если б вы отпустили меня, я бы  добровольно явился в тюрьму. Я хочу доказать этому юнцу, ослепленному блеском  своей короны, я хочу доказать ему, что он может быть первым среди людей только  при том условии, что будет самым великодушным и самым мудрым из них. Он  налагает на меня наказание, отправляет в тюрьму, он обрекает меня на пытку, ну  что ж! Он злоупотребляет своею властью, и я хочу заставить его узнать, что  такое угрызения совести, пока господь не явит ему, что такое возмездие.    

– Друг  мой, – ответил на эти слова д'Артаньян, – я слишком хорошо знаю, что  если вы произнесли «нет», – значит – нет. Я более не настаиваю. Вы  хотите ехать в Бастилию?    

– Да,  хочу.    

– Поедем!  В Бастилию! – крикнул д'Артаньян кучеру.    

И,  откинувшись на подушки кареты, он стал яростно кусать ус, что всегда означало,  как было известно Атосу, что он уже принял решение или оно в нем только  рождается. В карете, которая продолжала равномерно катиться, не ускоряя и не  замедляя движения, воцарилось молчание. Атос взял мушкетера за руку и спросил:    

– Вы  не сердитесь на меня, д'Артаньян?    

– Я?  Чего же мне сердиться? Все, что вы делаете из героизма, я сделал бы из  упрямства.    

– Но  вы согласны со мной, вы согласны, что бог отомстит за меня, разве не так,  д'Артаньян?    

– И  я знаю людей на земле, которые охотно ему в этом помогут, – добавил  капитан мушкетеров.    

 Глава 23. ТРИ  СОТРАПЕЗНИКА, КРАЙНЕ ПОРАЖЕННЫЕ ТЕМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВОМ, ЧТО СОШЛИСЬ ВМЕСТЕ ЗА  УЖИНОМ    

     

Карета  подкатила к первым воротам Бастилии. Часовой велел кучеру остановить лошадей,  но нескольких слов д'Артаньяна было достаточно, чтобы ее пропустили в крепость.    

И пока  ехали по широкой сводчатой галерее, ведшей во двор коменданта, д'Артаньян,  рысьи глаза которого видели решительно все, и даже сквозь стены, неожиданно  вскрикнул:    

– Что  я вижу, однако!    

– Что  же вы видите, друг мой? – невозмутимо спросил Атос.    

– Посмотрите  в том направлении.    

– Во  двор?    

– Да,  и поскорее.    

– Ну  что ж, там карета, и в ней привезли, надо думать, такого же несчастного  арестанта, как я.    

– Это  было бы чрезвычайно забавно.    

– Вы  говорите загадками, дорогой друг.    

– Поспешите  взглянуть еще раз, чтобы увидеть, кто выйдет из этой кареты.    

Именно в  это мгновение второй часовой снова остановил д'Артаньяна, и, пока выполнялись  формальности, Атос имел возможность разглядеть на расстоянии ста шагов  человека, на которого ему указывал капитан мушкетеров.    

Этот  человек выходил из кареты у самых дверей управления коменданта.    

– Ну, –  торопил д'Артаньян, – вы его видите?    

– Да,  это человек в сером платье.    

– Что  же вы скажете по этому поводу?    

– То,  что я знаю о нем не слишком уж много; повторяю, это человек в сером платье,  покидающий в данную минуту карету, вот и все.    

– Я  готов биться об заклад! Это – он.    

– Кто  же?    

– Арамис.    

– Арамис  арестован? Немыслимо!    

– Я  вовсе не утверждаю, что он арестован; ведь он один, никто не сопровождает его,  и к тому же он приехал на своих лошадях.    

– В  таком случае что он тут делает?    

– О,  он коротко знаком с господином Безмо, комендантом Бастилии, – сказал  д'Артаньян, и в тоне его почувствовалась досада. – Черт подери, мы  приехали в самое время.    

– Почему?    

– Чтобы  встретиться с ним.    

– Что  до меня, то я весьма сожалею об этом. Во-первых, потому, что Арамис огорчится,  увидав меня при таких обстоятельствах, и, во-вторых, его огорчит, что мы увидели  его здесь.    

– Ваше  рассуждение безупречно.    

– К  несчастью, когда встречаешься с кем-нибудь в этой крепости, отступить  невозможно, сколько бы ты ни желал избегнуть свидания.    

– Послушайте,  Атос, мне пришла в голову мысль: нужно избавить Арамиса от огорчения, о котором  вы только что говорили.    

– Но  как это сделать?    

– Я  вам сейчас расскажу… а впрочем, предоставьте мне объяснить ему наше посещение  крепости на мой собственный лад; я отнюдь не побуждаю вас лгать, для вас это  было бы невыполнимо.    

– Но  что же я должен сделать?    

– Знаете  что, я буду лгать за двоих; с характером и повадками уроженца Гаскони это не  так уж трудно.    

Атос  рассмеялся. Карета остановилась у того же подъезда, где и карета, доставившая  Арамиса, то есть, как мы уже указали, у порога управления коменданта.    

– Итак,  решено? – вполголоса спросил д'Артаньян, обращаясь к Атосу.    

Атос  выразил свое согласие кивком головы. Они стали подниматься по лестнице. Если  кого-нибудь удивит, что д'Артаньян и Атос с такою легкостью проникли в  Бастилию, то мы посоветуем такому читателю вспомнить, что при въезде, то есть у  наиболее тщательно охраняемых крепостных ворот, д'Артаньян сказал часовому, что  привез государственного преступника, тогда как у третьих ворот, то есть уже во  внутреннем дворе крепости, он ограничился тем, что небрежно обронил: «К  господину Безмо».    

И  часовой тотчас же пропустил их к Безмо. Спустя несколько минут они оказались в  комендантской столовой, и первым, кто попался на глаза д'Артаньяну, был Арамис,  сидевший рядом с Безмо и дожидавшийся обеда, лакомый запах которого  распространялся по всей квартире.    

Если  д'Артаньян притворился, что изумлен этой встречей, то Арамису не было  надобности изображать изумление: оно было искренним. При виде обоих друзей он  вздрогнул и явственно выдал свое волнение.    

Атос и  д'Артаньян между тем принялись как ни в чем не бывало здороваться с хозяином и  Арамисом, и Безмо, удивленный и озадаченный присутствием этих трех гостей,  начал всячески обхаживать их.    

– По  какому случаю? – спросил Арамис.    

– С  тем же вопросом и мы обращаемся к вам, – ответил ему д'Артаньян.    

– Уж  не садимся ли мы все трое в тюрьму? – воскликнул Арамис нарочито весело.    

– Да,  да! – заметил д'Артаньян. – От этих стен и в самом деле чертовски  разит тюрьмой. Господин Безмо, вы, разумеется, помните, что приглашали меня  обедать?    

– Я?! –  вскричал пораженный Безмо.    

– Черт  возьми! Да вы, никак, с облаков свалились! Неужели вы успели забыть о своем приглашении?    

Безмо  побледнел, покраснел, взглянул на Арамиса, который, в свою очередь, смотрел на  него в упор, и кончил тем, что пробормотал:    

– Конечно,  я просто в восторге… но… честное слово… я совершенно не помню… Ах, до чего же у  меня слабая память!    

– Но  я, кажется, виноват перед вами, – сказал д'Артаньян с притворным  раздражением в голосе.    

– Виноваты!  Но в чем же?    

– В  том, что вспомнил о вашем приглашении пообедать. Разве не так?    

Безмо  бросился к нему и торопливо заговорил:    

– Не  обижайтесь, дорогой капитан. У меня самая плохая голова во всем королевстве.  Отнимите у меня моих голубей и мою голубятню – и я не стою самого последнего  новобранца.    

– Наконец-то  вы, кажется, начали вспоминать, – произнес заносчиво д'Артаньян.    

– Да,  да, – ответил нерешительно комендант, – вспоминаю.    

– Это  было у короля. Вы мне рассказали – не знаю уж что – про ваши счеты с  господами Лувьером и Трамбле.    

– Да, –  да, конечно.    

– И  про благоволение к вам господина д'Эрбле.    

– А! –  вскричал Арамис, устремив пристальный взгляд прямо в глаза несчастного коменданта. –  А между тем вы жаловались на свою память, господин де Безмо.    

Безмо  перебил мушкетера:    

– Ну  как же! Конечно, вы правы. Я как сейчас вижу себя вместе с вами у короля.  Тысяча извинений! Но заметьте, дорогой господин д'Артаньян, и в этот час, и в  любой другой, званый или незваный, вы в моем доме – хозяин, вы и господин  д'Эрбле, ваш друг, – сказал он, повернувшись к епископу, – и вы,  сударь, – с поклоном добавил он, обращаясь к Атосу.    

– Я  так всегда и считал, – ответил д'Артаньян. – Вот почему я и приехал.  Будучи этим вечером свободен от службы в королевском дворце, я решил заехать к  вам запросто и по дороге встретился с графом.    

Атос  поклонился.    

– Граф,  только что посетивший его величество, вручил мне приказ, требующий срочного исполнения.  Мы были совсем близко от вас. Я решил все же повидаться с вами, хотя бы лишь  для того, чтобы пожать вашу руку и представить вам графа, о котором вы с такой  похвалой отзывались у короля в тот самый вечер, когда…    

– Прекрасно,  прекрасно! Граф де Ла Фер, не так ли?    

– Он  самый.    

– Добро  пожаловать, граф.    

– И  он останется с вами обедать. А я, бедная гончая, я должен мчаться по делам  службы. Какие же вы счастливые смертные, вы, но не я! – добавил  д'Артаньян, вздыхая с такой силою, с какою мог бы вздохнуть разве только  Портос.    

– Значит,  вы уезжаете? – воскликнули в один голос Арамис и Безмо, которых обрадовала  приятная неожиданность.    

Это не  ускользнуло от д'Артаньяна.    

– Я  оставляю вместо себя благородного и любезного сотрапезника, – закончил  д'Артаньян.    

И он  слегка коснулся плеча Атоса, которого также удивило внезапное решение  д'Артаньяна и который не смог скрыть изумления. Это, в свою очередь, было  замечено Арамисом, но не Безмо, так как последний не отличался такой  догадливостью, как трое друзей.    

– Итак,  мы лишаемся вашего общества, – снова заговорил комендант.    

– Я  отлучусь на час или, самое большее, полтора. К десерту я снова буду у вас.    

– В  таком случае мы подождем, – пообещал Безмо.    

– Не  надо, прошу вас. Вы поставите меня в крайне неловкое положение.    

– Но  вы все же вернетесь? – спросил Атос с сомнением в голосе.    

– Разумеется, –  сказал д'Артаньян, многозначительно пожимая ему на прощание руку.    

И он  едва слышно добавил:    

– Ждите  меня, Атос, будьте непринужденны. И, бога ради, не говорите о деле, которое привело  нас с вами в Бастилию.    

Новое  рукопожатие подтвердило графу, что он должен быть молчалив и непроницаем.    

Безмо  проводил д'Артаньяна до самых дверей.    

Арамис,  решив заставить Атоса заговорить, осыпал его кучей любезностей, но всякая добродетель  Атоса была добродетелью высшей марки. Если б потребовалось, он мог бы  сравняться в красноречии с лучшими ораторами на свете; но при случае он  предпочел бы скорей умереть, чем произнести хоть один‑единственный  слог.    

Д'Артаньян  уехал. Не прошло и десяти минут, как трое оставшихся сотрапезников уселись за  стол, ломившийся от самых роскошных яств. Всевозможные жаркие, закуски,  соленья, бесконечные вина сменяли друг друга на этом столе, оплачиваемом  королевской казной с такой беспримерной щедростью, что Кольбер мог бы легко  урезать две трети расходов, и никто в Бастилии от этого не отощал бы.    

Только  Безмо ел и пил в свое удовольствие. Арамис ни от чего не отказывался; он  отведывал всего понемножку. Что до Атоса, то после супа и трех  необременительных блюд он больше ни к чему не притрагивался.    

Разговор  был таким, каким может быть разговор между тремя собеседниками столь различного  душевного склада, с такими несхожими мыслями и заботами.    

Арамис  снова и снова возвращался к вопросу о том, по какой странной случайности Атос  остался у Безмо, когда д'Артаньяна там не было, и почему тут не было  д'Артаньяна, раз оставался Атос. Атос постиг ум Арамиса до тонкостей; он знал,  что тот вечно что-то устраивает и затевает, вечно плетет сети каких-то интриг;  рассмотрев хорошенько своего давнего друга, он понял, что и на этот раз Арамис  увлечен весьма важными планами. Вслед за ним и Атос углубился в размышления о  себе и не раз сам себя спрашивал, почему д'Артаньян столь неожиданно и поспешно  покинул Бастилию, оставив там привезенного им заключенною, без соблюдения  необходимых формальностей.    

Но не на  этих действующих лицах повести остановим мы наше внимание.    

Мы  покинем их за столом, перед остатками каплунов, дичи и рыбы, изуродованных  ножом рачительного Безмо. Мы отправимся по следам д'Артаньяна, который, вскочив  в ту же карету, что привезла его вместе с Атосом, крикнул в самое ухо кучеру:    

– К  королю, и пусть мостовая запылает под нами!    

 Глава 24. О ТОМ, ЧТО  ПРОИСХОДИЛО В ЛУВРЕ, ПОКА УЖИНАЛИ В БАСТИЛИИ    

     

Как мы  видели в одной из предшествующих глав, де Сент‑Эньян  выполнил поручение, которое король дал ему к Лавальер, но, несмотря на все свое  красноречие, он не мог убедить юную девушку в том, что в лице короля у нее  достаточно могущественный защитник и что она не нуждается больше ни в чьей  помощи.    

При  первых же словах королевского фаворита, сообщившего о раскрытии ее тайны, Луиза  разразилась рыданиями и отдалась своему горю, которое король счел бы  оскорбительным для себя, если б мог наблюдать за ним хотя бы уголком глаза. Де  Сент‑Эньян, выполняя обязанности  посла, обиделся за своего господина и вернулся к нему с отчетом обо всем, что  видел и слышал. Здесь-то мы и находим его в большом волнении перед еще более  взволнованным королем.    

– Но  что же она наконец решила? – спросил Людовик. – Что же она решила?  Увижу ли я ее, по крайней мере, до ужина? Придет ли она или мне самому надо  отправиться к ней?    

– Мне  кажется, государь, что, если ваше величество желаете увидеться с ней, вам  придется сделать не только первый шаг по направлению к ней, но и проделать весь  путь.    

– Ничего  для меня! Выходит, что этот Бражелон ей очень и очень по сердцу? –  пробормотал Людовик XIV сквозь зубы.    

– О  ваше величество, этого быть не может; мадемуазель де Лавальер любит вас, любит  всем сердцем. Ведь вы знаете, что Бражелон принадлежит к той суровой породе  людей, которые разыгрывают из себя римских героев.    

Король  улыбнулся. Он знал, что это значит, – ведь он только что расстался с  Атосом.    

– Что  же касается мадемуазель де Лавальер, то она была воспитана на половине вдовствующей  принцессы, то есть уединенно и в строгости. Жених и невеста обменялись клятвами  пред луною и звездами, и теперь, государь, чтобы разрушить этот союз, нужен сам  дьявол.    

Де Сент‑Эньян  надеялся развеселить короля, но добился обратного, улыбка Людовика сменилась  полной серьезностью. Он уже почувствовал то, о чем Атос говорил д'Артаньяну:  раскаянье. Он думал о том, что молодые люди любили друг друга и поклялись в  верности; что один из них сдержал свое слово, а другая – слишком честна и  бесхитростна, чтобы не терзаться из-за своей измены.    

И вместе  с раскаяньем сердце короля уколола ревность. Он не произнес больше ни слова и  вместо того, чтобы отправиться к матери, к королеве или к принцессе и немного  развлечься и посмешить дам, как он сам говорил об этом, он опустился в широкое  кресло, сидя в котором его августейший отец, Людовик XIII, скучал вместе с  Барада и Сен‑Маром в течение стольких дней.    

Де Сент‑Эньян  понял, что развеселить короля сейчас невозможно. Он решился на крайнюю меру и  произнес имя Луизы. Король поднял голову.    

– Как  ваше величество предполагаете провести вечер? Надо ли предупредить мадемуазель  де Лавальер?    

– Черт  возьми! Она предупреждена, как мне кажется.    

– Устроим  ли мы прогулку?    

– Мы  только что возвратились с прогулки, – ответил король.    

– Что  же мы станем делать, ваше величество?    

– Мечтать,  де Сент‑Эньян, мечтать каждый о своем.  Когда мадемуазель де Лавальер достаточно оплачет то, что она оплакивает – (в  сердце короля все еще говорило раскаянье), – тогда, быть может, она  соблаговолит подать нам весть о себе.    

– Ах,  ваше величество, как можете вы так неверно судить о столь преданном сердце?    

Король  покраснел от досады, ревность начала мучить его. Де Сент‑Эньян  понимал, что положение усложняется, как вдруг раздвинулись складки портьеры.  Король бросился к двери; первая его мысль была, что принесли записку от  Лавальер. Но вместо посланца любви он увидел капитана мушкетеров, который молча  застыл на пороге.    

– Господин  д'Артаньян! – сказал он. – Это вы!.. Ну как?    

Д'Артаньян  посмотрел на де Сент‑Эньяна. Глаза короля устремились  в ту же сторону, что и глаза его капитана. Эти взгляды были бы ясны для  всякого, тем более они были понятны де Сент‑Эньяну.  Придворный поклонился и вышел. Король и д'Артаньян остались наедине.    

– Итак,  это сделано? – начал король.    

– Да,  ваше величество, – серьезным тоном ответил капитан мушкетеров.    

– Сделано…    

Король  умолк, он не находил нужных слов. Однако гордость не позволяла ему остановиться  на сказанном. Если король принял решение, даже несправедливое, ему надо  доказать всякому, кто присутствовал при том, как это решение принималось, и  особенно себе самому, что он был прав, принимая его. Для этого существует лишь  одно безотказно действующее средство, а именно – придумать вину для своей  жертвы.    

Людовик,  воспитанный Мазарини и Анной Австрийской, владел ремеслом короля лучше любого  другого монарха. Он и на этот раз постарался представить доказательства этого.  После непродолжительного молчания, во время которого он обдумывал про себя все  то, что мы только что изложили, он небрежно бросил:    

– Что  сказал граф?    

– Ничего,  ваше величество.    

– Не  дал же он арестовать себя молча?    

– Он  сказал, что был готов к этому, ваше величество.    

Король  вскинул голову и надменно произнес:    

– Полагаю,  что граф де Ла Фер перестал разыгрывать из себя бунтаря?    

– Прежде  всего, ваше величество, кого вы называете бунтарем? – спокойно спросил  мушкетер. – Разве в глазах короля тот, кто не только дает себя запереть в  Бастилию, но еще и сопротивляется тем, кто не хочет везти его в эту крепость,  бунтарь?    

– Тем,  кто не хочет везти его в крепость? – воскликнул король. – Капитан,  что я слышу? Вы с ума сошли, что ли?    

– Не  думаю, ваше величество.    

– Вы  говорите о людях, которые не хотели арестовать графа де Ла Фер?..    

– Да,  ваше величество.    

– Но  кто эти люди?    

– Очевидно,  те, на кого вашим величеством было возложено данное поручение, – сказал  мушкетер.    

– Но  ведь оно было возложено мною на вас, капитан! – закричал король.    

– Да,  ваше величество, на меня.    

– И  вы говорите, что, несмотря на мое приказание, вы имели намерение не брать под  арест человека, который меня оскорбил?    

– Именно  так, ваше величество.    

– О!    

– Больше  того, я предложил графу сесть на коня, которого велел приготовить ему у заставы  Конферанс.    

– С  какой целью вы приготовили коня?    

– Для  того, ваше величество, чтобы граф де Ла Фер мог доехать до Гавра, а оттуда перебраться  в Англию.    

– В  таком случае вы мне изменили, сударь! – воскликнул король в порыве  неукротимой ярости.    

– Да,  государь!    

На  слова, произнесенные таким тоном, отвечать было нечего. Король встретил  настолько упорное сопротивление, что оно поразило его.    

– Было  ли у вас основание вести себя таким образом, господин д'Артаньян? –  величественно спросил Людовик.    

– Я  никогда не действую без оснований, ваше величество.    

– Но  этим основанием не была дружба, единственное, что могло бы извинить вас, единственное,  что могло бы иметь хоть какой-нибудь вес; ведь ваше положение в этом деле было  исключительно благоприятным. Решать было предоставлено вам.    

– Мне,  ваше величество?    

– Разве  вы не имели выбора – арестовать графа де Ла Фер или отказаться от этого  поручения?    

– Да,  ваше величество, но…    

– Но  что? – нетерпеливо перебил д'Артаньяна король.    

– Вы  предупредили меня, ваше величество, что если я не арестую его, то его арестует  начальник охраны.    

– Разве  я не упростил для вас это дело? Ведь я не понуждал вас брать под арест вашего  друга графа.    

– Для  меня упростили, для моего друга – нет.    

– Почему?    

– Потому  что он был бы все равно арестован либо мною, либо начальником вашей охраны.    

– Вот  какова ваша преданность, сударь!.. Преданность, которая рассуждает, которая  позволяет себе выбирать? Сударь, вы не солдат!    

– Я  жду, чтобы ваше величество соблаговолили сказать, кто же я.    

– Вы –  фрондер.    

– А  так как Фронды больше не существует, то кто же я все-таки, государь…    

– Но  если то, что вы говорите, – правда…    

– Я  всегда говорю только правду.    

– Для  чего же вы явились сюда? Я хочу знать об этом!    

– Я  пришел сказать королю: государь, граф де Ла Фер в Бастилии…    

– Но  к этому вы, оказывается, непричастны.    

– Это  верно. Но раз он там, все же важно, чтоб ваше величество были об этом  осведомлены.    

– Господин  д'Артаньян, вы оказываете неуважение своему королю.    

– Ваше  величество…    

– Господин  д'Артаньян, предупреждаю вас, вы злоупотребляете терпением своего короля.    

– Напротив,  ваше величество.    

– Что  это значит – напротив?    

– Я  явился сюда, чтобы вы приказали арестовать и меня.    

– Арестовать  вас?    

– Конечно  Мой друг будет скучать в тюрьме, и я пришел просить ваше величество о разрешении  составить ему компанию. Пусть ваше величество произнесет свое слово, и я сам  себя арестую, ручаюсь, что для этого начальник охраны отнюдь не понадобится.    

Король  бросился к письменному столу и схватил перо, чтобы написать приказ о заключении  д'Артаньяна в Бастилию.    

– Имейте  в виду, сударь, что это навеки! – воскликнул он угрожающим тоном.    

– Еще  бы, – сказал в ответ мушкетер, – после столь похвального поступка вы,  разумеется, не посмеете посмотреть мне в глаза.    

Король  резко отбросил перо.    

– Уходите!  Уходите немедленно!    

– О  нет, я останусь, с вашего позволения, государь!    

– Что  это значит?    

– Ваше  величество, я пришел спокойно переговорить с королем, к несчастью, король вспылил,  но я скажу королю все, что почитаю своим долгом сказать ему.