1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
У Сент‑Эньяна  была память придворного: он сразу узнал провинциального дворянина с несколько  забавною репутацией, который, несмотря на улыбки стоявших вокруг офицеров, был  обласкан в Фонтенбло королем. Де Сент‑Эньян, помня об этом, встретил  Портоса с изъявлениями глубокого уважения, что Портос нашел совершенно  естественным, так как, входя к противнику, он неуклонно придерживался правил  такой же утонченной учтивости.    

Де Сент‑Эньян  приказал лакею, доложившему о посетителе, пододвинуть Портосу стул. Последний,  не видя ничего особенного в такой любезности, сел и откашлялся. Они обменялись  обычными приветствиями, после чего граф в качестве хозяина, принимавшего гостя,  спросил:    

– Господин  барон, какому счастливому случаю обязан я честью вашего посещения?    

– Именно  это я и хотел иметь честь объяснить вам, господин граф, – но простите…    

– Что  такое, барон?    

– Я  чувствую, что ломаю ваш стул.    

– Нисколько,  барон, нисколько, – сказал Сент‑Эньян.    

– Но  я все-таки ломаю его, господин граф, и если не потороплюсь встать, то упаду и  окажусь в положении, совершенно неприличном для того серьезного поручения, с которым  явился.    

Портос  встал, и вовремя, так как ножки стула подогнулись и сиденье опустилось на  несколько дюймов. Сент‑Эньян стал искать глазами более  крепкое кресло, чтобы усадить в него своего гостя.    

– Современная  мебель, – заметил Портос, пока граф занимался этими поисками, –  современная мебель стала до смешного непрочной. В моей юности, когда я  усаживался гораздо энергичнее, чем теперь, я не помню, чтобы мне пришлось  сломать хоть когда-нибудь стул, если не говорить о тех случаях, когда я ломал  их руками в трактире.    

Де Сент‑Эньян  ответил на эту шутку любезной улыбкой.    

– Но, –  продолжал Портос, садясь на кушетку, которая заскрипела, но все-таки  выдержала, – к несчастью, дело не в этом.    

– Как,  к несчастью? Разве вы пришли, барон, с дурной вестью?    

– Дурной  вестью для дворянина? О нет, господин граф! – вежливо ответил  Портос. – Я прибыл затем, чтобы заявить, что вы жестоко оскорбили одного  из моих друзей.    

– Я,  сударь! – воскликнул де Сент‑Эньян. – Я оскорбил одного  из ваших друзей? Кого же, назовите, прошу вас!    

– Виконта  Рауля де Бражелона!    

– Я  оскорбил господина де Бражелона! Право же, сударь, я никак не мог это сделать,  так как господин де Бражелон, которого я почти не знаю, которого, могу сказать,  я даже совсем не знаю, находится в Англии. Не видя его очень давно, я не мог  нанести ему оскорбления.    

– Господин  де Бражелон, сударь, в Париже, – говорил невозмутимый Портос, – что  же касается оскорбления, то ручаюсь, что вы действительно оскорбили виконта де  Бражелона… раз он сам сказал мне об этом. Да, граф, вы оскорбили его жестоко,  смертельно, повторяю – смертельно.    

– Невозможно,  барон, клянусь вам, решительно невозможно!    

– Впрочем, –  добавил Портос, – вы не можете не знать этого обстоятельства, так как  виконт де Бражелон сообщил мне в беседе, что предупредил вас запиской.    

– Я  не получал никакой записки. Даю вам слово.    

– Поразительно! –  ответил Портос. – А Рауль говорит…    

– Вы  сейчас убедитесь, что я действительно не получал этой записки, – сказал Сент‑Эньян  и позвонил.    

– Баск,  сколько в мое отсутствие принесли записок и писем?    

– Три,  господин граф.    

– Какие?    

– Записку  от господина де Фьеск, записку от госпожи де Ла Ферто и письмо от господина де  Лас Фуэнтес.    

– Это  все?    

– Все,  господин граф.    

– Говори  правду перед господином бароном, самую истинную правду, слышишь! Из-за тебя я  буду в ответе.    

– Господин  граф, была еще записка от…    

– От  кого! Говори скорей!    

– От  мадемуазель де Лаваль…    

– Достаточно, –  перебил Портос, побуждаемый к этому деликатностью. – Прекрасно, я верю вам,  господин граф.    

Де Сент‑Эньян  выслал лакея и собственноручно запер за ним дверь.    

Возвращаясь  к своему гостю и глядя прямо перед собой, он вдруг заметил, что из замочной  скважины двери, ведущей в соседнюю комнату, торчит бумажка, которая была  всунута туда Бражелоном.    

– Что  это такое? – спросил он.    

– О,  о! – воскликнул Портос.    

– Записка  в замочной скважине!    

– Быть  может, это и есть наша записка, господин граф, – предположил Портос. –  Посмотрите!    

Сент‑Эньян  вынул бумажку и раскрыл ее:    

– Записка  от господина де Бражелона!    

– Видите,  я оказался прав. О, если я что-нибудь утверждаю…    

– Принесена  сюда самим виконтом де Бражелоном, – пролепетал граф, бледнея. – Но  это возмутительно! Как он проник сюда?    

Сент‑Эньян  позвонил снова, и опять появился Баск.    

– Кто  приходил сюда, пока я был на прогулке с его величеством королем?    

– Никто,  господин граф.    

– Невозможно!  Кто-то здесь был.    

– Нет,  господин граф, никто не мог проникнуть сюда, так как ключи были в моем кармане.    

– И  тем не менее вот записка, которая была вложена в замочную скважину. Кто-то  сунул ее туда. Не могла же она появиться сама по себе!    

Баск  развел руками в знак полного недоумения.    

– Возможно,  что это сделал господин де Бражелон, – заметил Портос.    

– Значит,  он входил сюда?    

– Несомненно,  сударь.    

– Но  как же, раз ключ был при мне? – продолжал настаивать Баск.    

Де Сент‑Эньян  прочитал записку и смял ее.    

– Здесь  что-то скрывается, – пробормотал он в раздумье.    

Портос,  предоставив ему несколько мгновений на размышления, возвратился затем к первоначальному  предмету их разговора.    

– Не  желаете ли вернуться к вашему делу? – спросил он де Сент‑Эньяна,  когда лакей удалился.    

– Но  его объясняет, по-видимому, эта записка, столь непонятным образом попавшая  сюда. Виконт де Бражелон сообщает, что меня посетит один из его друзей.    

– Этот  друг – я; выходит, что он сообщает вам о моем посещении.    

– С  тем, чтобы передать вызов?    

– Вот  именно.    

– И  он утверждает, что я оскорбил его?    

– Жестоко,  смертельно.    

– Но  каким образом, объясните, пожалуйста. Его действия столь таинственны, что мне затруднительно  обнаружить в них какой-нибудь смысл.    

– Сударь, –  ответил Портос, – мой друг должен располагать достаточными причинами; что  же до его действий, то если они, как вы говорите, таинственны, – обвиняйте  в этом лишь самого себя.    

Последние  слова Портос произнес таким уверенным тоном, что человек, который знал его  недостаточно хорошо, должен был бы подумать, что они полны глубокого смысла.    

– Тайна!  Допустим. Давайте постараемся разобраться в ней, – сказал де Сент‑Эньян.    

Но  Портос наклонил голову и изрек:    

– Для  вас предпочтительнее, чтобы я не входил в ее рассмотрение; на это есть  исключительно серьезные основания.    

– Я  очень хорошо понимаю их. Отлично, сударь. Ограничьтесь лишь самым легким  намеком; я слушаю вас.    

– Прежде  всего тем, – начал Портос, – что вы переехали со старой квартиры.    

– Это  правда, я переехал.    

– Вы,  стало быть, признаете это? – спросил Портос с видимым удовольствием.    

– Признаю  ли? Ну да, признаю. С чего вы взяли, что я могу отпираться?    

– Вы  признали? Отлично, – отметил Портос, поднимая вверх один палец.    

– Послушайте,  сударь, каким образом мой переезд может причинить какой-либо вред виконту де  Бражелону? Отвечайте же! Я совершенно не понимаю того, о чем вы толкуете.    

Портос  остановил графа и важно заявил:    

– Сударь,  это лишь первое обвинение среди тех, которые выдвигает против вас господин де  Бражелон. Если он выдвигает его, значит, он почувствовал себя оскорбленным.    

Сент‑Эньян  нетерпеливо ударил ногой по паркету.    

– Это  похоже на неприличную ссору, – сказал он.    

– Нельзя  иметь неприличной ссоры с таким порядочным человеком, как виконт де Бражелон, –  продолжал Портос. – Итак, вы ничего не можете прибавить по поводу  переезда?    

– Нет.  Дальше?    

– Ах,  дальше? Но заметьте, сударь, что вот уже одно обвинение, на которое вы не  ответили или, вернее сказать, ответили плохо. Как, сударь, вы переезжаете со старой  квартиры, это оскорбляет господина де Бражелона, и вы не приносите своих  извинений. Очень хорошо!    

– Что? –  воскликнул де Сент‑Эньян, выведенный из себя  флегматичностью своего собеседника. – Я должен советоваться с господином  де Бражелоном, переезжать мне или остаться на прежнем месте? Помилуйте, сударь!    

– Обязательно,  сударь, обязательно. Однако вы увидите, что это ничто по сравнению со вторым  обвинением.    

Портос  принял суровый вид:    

– А  о люке, сударь, что скажете вы о люке?    

Сент‑Эньян  мертвенно побледнел. Он так резко отодвинул стул, что Портос, при всей своей  детской наивности, догадался о сило нанесенного им удара.    

– О  люке? – пробормотал Сент‑Эньян.    

– Да,  сударь, объясните, пожалуйста, если можете, – предложил Портос, тряхнув  головой.    

Де Сент‑Эньян  потупился и прошептал:    

– О,  я предан! Известно все, решительно все!    

– Все  в конце концов делается известным, – заметил Портос, который, в сущности,  ничего но знал.    

– Вы  видите, я так поражен, до того поражен, что теряю голову!    

– Нечистая  совесть, сударь! О, очень нехорошо!    

– Милостивый  государь!    

– И  когда свет узнает, и пойдут пересуды…    

– О  сударь, такую тайну нельзя сообщить даже духовнику! – вскричал граф.    

– Мы  примем меры, и тайна далеко не уйдет.    

– Но,  сударь, – продолжал де Сент‑Эньян, – господин де Бражелон,  узнав эту тайну, отдает ли себе отчет в опасности, которой он подвергается и  подвергает других?    

– Господин  де Бражелон не подвергается никакой опасности, сударь, никакой опасности не  боится, и с божьей помощью вы на себе самом вскоре испытаете это.    

«Он  сумасшедший! – подумал де Сент‑Эньян. – Чего ему от меня  нужно?»    

Затем он  проговорил вслух:    

– Давайте,  сударь, оставим это дело.    

– Вы  забываете о портрете! – произнес Портос громовым голосом, от которого у  графа похолодела кровь.    

Так как  речь шла о портрете Лавальер и так как на этот счет не могло быть ни малейших сомнений,  де Сент‑Эньян почувствовал, что он  прозревает.    

– А‑а! –  вскричал он. – Вспоминаю, господин де Бражелон был ее женихом.    

Портос  напустил на себя важность – эту величавую личину невежества.    

– Ни  меня, ни вас также не касается, – сказал он, – был ли мой друг  женихом той особы, о которой вы говорите. Больше того, я поражен, что вы  позволили себе столь неосторожное слово. Оно может, сударь, причинить вам  немало вреда.    

– Сударь,  вы – сам разум, сама деликатность, само благородство, совмещающиеся в  одном лице. Наконец-то я догадался, о чем, собственно, идет речь.    

– Тем  лучше! – кивнул Портос.    

– И  вы дали мне понять это самым точным и умным образом. Благодарю вас, сударь,  благодарю.    

Портос  напыжился.    

– Но  теперь, – продолжал Сент‑Эньян, – теперь, когда я  постиг все до конца, позвольте мне объяснить…    

Портос  покачал головой, как человек, не желающий слушать, но де Сент‑Эньян  снова заговорил:    

– Я  в отчаянии, поверьте мне, я в полном отчаянии от всего, что случилось, но что  бы вы сделали на моем месте? Ну, между нами, скажите, что бы вы сделали?    

Портос  поднял голову.    

– Дело  не в том, молодой человек, что бы я сделал и чего бы не сделал. Вы осведомлены  о трех обвинениях, разве не так?    

– Что  касается первого среди них, сударь, – и здесь я обращаюсь к человеку  разума и чести, – раз было высказано августейшее пожелание, чтобы я  перебрался в другие комнаты, следовало ли мне, мог ли я пойти против него?    

Портос  открыл было рот, но де Сент‑Эньян не дал ему заговорить.    

– Ах,  моя откровенность трогает вас, – сказал он, объясняя по-своему движенье  Портоса. – Вы согласны, что я прав?    

Портос  ничего не ответил.    

– Я  перехожу к этому проклятому люку, – повысил голос де Сент‑Эньян,  касаясь плеча Портоса, – к этому люку, причине зла, орудию зла; люку,  устроенному для того… вы знаете для чего. Неужели вы и впрямь можете  предположить, что я по собственной воле в подобном месте велел сделать люк,  предназначенный… О, вы не верите в это, и здесь также вы чувствуете, вы угадываете,  вы видите волю, стоящую надо мной. Вы понимаете, что тут увлечение, я не говорю  о любви, этом неодолимом безумии… Боже мой!    

К  счастью, я имею дело с человеком сердечным, чувствительным, иначе… какая беда и  позор для нее, бедной девушки!.. и для того… кого я не хочу называть!    

Портос,  оглушенный и сбитый с толку красноречием и жестикуляцией де Сент‑Эньяна,  застывший на месте, делал тысячу усилий, принимая на себя это извержение слов,  из которых он не понимал ни единого.    

Де Сент‑Эньян  увлекся своею речью; придавая новую силу голосу, жестикулируя все стремительней  и порывистей, он говорил без остановки:    

– Что  до портрета (я очень хорошо понимаю, что портрет – главное обвинение), что до  портрета, то подумайте, разве я в чем-нибудь виноват? Кто захотел иметь этот  портрет? Неужели я? Кто ее любит? Неужели я? Кто желает ее? Неужели я? Кто  овладел ею? Разве я? Нет, тысячу раз нет! Я знаю, что господин де Бражелон  должен быть в отчаянии, я знаю, что такие несчастья переживаются крайне  мучительно. Знаете, я и сам страдаю. Но сопротивление невозможно. Он будет  бороться? Его высмеют. Если он будет упорствовать, то погубит себя. Вы мне  скажете, что отчаяние – это безумие; но ведь вы благоразумны, и вы меня  поняли! Я вижу по вашему сосредоточенному, задумчивому, даже, позволю себе  сказать, озабоченному лицу, что серьезность положения поразила и вас.  Возвращайтесь же к виконту де Бражелону; поблагодарите его от моего имени,  поблагодарите за то, что он выбрал в качестве посредника человека ваших  достоинств. Поверьте, что со своей стороны я сохраню вечную благодарность к  тому, кто так тонко, с таким пониманием уладил наши раздоры. И если злому року  было угодно, чтоб эта тайна принадлежала не трем, а четырем лицам, тайна,  которая могла бы составить счастье самого честолюбивого человека, я радуюсь,  что разделяю ее вместе с вами, радуюсь от всего сердца. Начиная с этой минуты  располагайте много, я – в вашем распоряжении. Что я мог бы сделать для  вас? Чего я должен просить, больше того, чего должен требовать? Говорите,  барон, говорите!    

И по  фамильярно‑приятельскому обычаю придворных  той эпохи де Сент‑Эньян обнял Портоса и нежно  прижат к себе. Портос с невозмутимым спокойствием позволит обнять себя.    

– Говорите, –  повторил де Сент‑Эньян, – чего вы просите?    

– Сударь, –  сказал Портос, – у меня внизу лошадь, будьте добры сесть на нее, она превосходна  и не причинит вам ни малейшего беспокойства.    

– Сесть  на лошадь? Зачем? – спросил с любопытством де Сент‑Эньян.    

– Чтобы  отправиться со мною туда, где нас ожидает виконт де Бражелон.    

– Ах,  он хотел бы поговорить со мной, я понимаю. Чтобы узнать подробности? Увы, это такая  деликатная тема. Но сейчас я никак не могу, меня ожидает король.    

– Король  подождет, – продолжал Портос.    

– Но  где же дожидается меня господин де Бражелон?    

– У  Меньших Братьев, в Венсенском лесу.    

– Мы  с вами шутим, не так ли?    

– Не  думаю; по крайней мере, я совсем не шучу. – И, придав своему лицу суровое  выражение, Портос добавил:    

– Меньшие  Братья – это место, где встречаются, чтобы драться.    

– В  таком случае что же мне делать у Меньших Братьев?    

Портос,  не торопясь, обнажил шпагу.    

– Вот  длина шпаги моего друга, – показал он.    

– Черт  возьми, этот человек спятил! – воскликнул де Сент‑Эньян.    

Краска  бросилась в лицо Портосу.    

– Сударь, –  проговорил он, – если б я не имел чести быть у вас в доме и исполнять  поручение виконта де Бражелона, я выбросил бы вас в ваше собственное окно! Но  этот вопрос мы отложим на будущее, и вы ничего не получите от отсрочки. Едете  ли вы в Венсенский лес, сударь.    

– Э,  э…    

– Едете  ли вы туда по-хорошему?    

– Но…    

– Я  потащу вас силой, если вы не желаете по-хорошему. Берегитесь!    

– Баск! –  закричал де Сент‑Эньян.    

Баск  вошел и сообщил:    

– Король  вызывает к себе господина графа.    

– Эго  другое дело, – промолвил Портос, – королевская служба прежде всего.  Мы будем ждать вас до вечера, сударь.    

И,  поклонившись де Сент‑Эньяну со своей обычной  учтивостью, Портос вышел в восторге, считая, что уладил и это дело.    

Де Сент‑Эньян  посмотрел ему вслед; затем, поспешно надев парадное платье, он побежал к  королю, повторяя:    

– В  Венсенский лес!.. Венсенский лес!.. Посмотрим, как король отнесется к этому  вызову, он направлен, черт возьми, ему самому, и дикому больше!    

 Глава 16. ПОЛИТИЧЕСКИЕ  СОПЕРНИКИ    

     

После  столь прибыльной для Аполлона операции, во время которой каждый участник ее отдал  дань музам, как говорили в ту пору поэты, король заслал у себя Фуке,  дожидавшегося его возвращения.    

Немедля  вошел и Кольбер, который подстерегал короля в коридоре и теперь следовал за ним  по пятам, как бдительная и ревнивая тень, все тот же Кольбер со своей квадратною  головой, в своем грубо‑роскошном, но дурно сидящем  платье, придававшем ему сходство с налившимся пивом фламандским вельможей.    

При виде  врага Фуке остался невозмутимо спокойным. В течение всей последующей сцены он  старался не выдать своих истинных чувств, хотя это и было нелегко для человека  высшего ранга, сердце которого переполнено до краев презрением и который  опасается выказать это презрение, полагая, что и оно слишком большая честь для  противника.    

Кольбер  не скрывал своей радости, столь оскорбительной для Фуке. По его мнению, Фуке  плохо сыграл свою партию, и хотя она еще не закончена, положение его  безнадежно. Кольбер принадлежал к той школе политических деятелей, которая  восхищается одной только ловкостью и способна уважать лишь успех.    

К тому  же он был не только завистником и честолюбцем, но и человеком, глубоко преданным  интересам короны, так как отличался той особой честностью, которая свойственна  людям, посвятившим свою жизнь служению цифрам, и, таким образом, ненавидя и  толкая на гибель Фуке, он мог находить для себя оправдание – а оно крайне  необходимо всякому, кто ненавидит, хотя бы в том, что действует не ради себя,  но ради блага всего государства и достоинства короля.    

Ни одна  из этих тончайших подробностей не ускользнула от проницательного взора Фуке.  Сквозь нависшие брови своего врага, несмотря на непрерывное мигание его век, он  читал по глазам Кольбера, заглядывая в глубину его сердца, и видел все, что  таило в себе это сердце, видел ненависть и торжество.    

Но,  проникай своим взглядом повсюду, Фуке хотел остаться непроницаемым. На лице ею  царили, полная безмятежность; он улыбнулся очаровательной, милой улыбкой, какой  он один умел улыбаться, и, придавая своему поклону исключительно благородную и  изящную непринужденность, начал:    

– По  вашему веселому виду, ваше величество, я заключаю, что прогулка, которую вы  совершили, была весьма и весьма приятной.    

– Очаровательной,  господин суперинтендант, очаровательной. И вы напрасно не поехали с нами,  напрасно отвергли мое приглашение.    

– Государь,  я работал.    

– Ах,  деревня, деревня, господин Фуке! – воскликнул король. – Боже, как  было бы хорошо жить постоянно в деревне, на вольном воздухе, среди зелени!    

– Надеюсь,  ваше величество, вы еще не устали от трона? – спросил Фуке.    

– Нет,  не устал, но троны из зелени так изумительно хороши!    

– Ваше  величество, говоря такие слова, воистину предвосхищает мои упования. У меня  есть ходатайство к вам, ваше величество.    

– От  кого, господин суперинтендант?    

– От  нимф, обитательниц Во.    

– Ах!    

– Король  удостоил меня обещанием, – сказал Фуке.    

– Да,  да! Помню.    

– Празднество  в Во, знаменитое празднество в Во, не так ли, ваше величество? – вставил  Кольбер, стремясь показать этим вмешательством в разговор, что он пользуется  расположением короля.    

Фуке,  полный презрения, не удостоил Кольбера ответом; он вел себя так, словно Кольбер  не высказал никакой мысли, словно его вообще но существовало.    

– Ваше  величество знаете, что я избрал мое имение в Во для приема любезнейшего из государей,  могущественнейшего из королей.    

– Сударь, –  улыбнулся Людовик XIV, – я обещал; королевское слово не нуждается в подтверждении.    

– А  я, ваше величество, пришел доложить, что весь к вашим услугам.    

– Вы  обещаете много чудес, господин суперинтендант?    

И  Людовик XIV взглянул на Кольбера.    

– Чудеса?  О нет, ваше величество, я не берусь поражать вас чудесами; но надеюсь, что могу  обещать немного веселья, быть может, даже немного забвения королю.    

– Нет,  господин Фуке, я настаиваю на слове чудо. Ведь вы волшебник, мы знаем ваше могущество;  мы знаем, что вы отыщете золото, даже если его и вовсе не станет на свете. Ведь  недаром же народ говорит, что вы его делаете.    

Фуке  почувствовал удар, направленный с двух сторон; король метнул стрелу не только  из своего лука, но и из лука Кольбера. Фуке рассмеялся.    

– О,  народ отлично осведомлен, из каких россыпей я беру это золото. Он знает это, и  знает, быть может, чересчур хорошо. И к тому же, – добавил он гордо, –  могу заверить ваше величество, что золото для оплаты праздника в Во не будет  стоить народу ни крови, ни слез. Оно будет стоить пота, но этот пот будет  оплачен.    

Людовик  смутился. Он хотел было посмотреть на Кольбера, Кольбер хотел было ответить, но  орлиный, благородный, почти королевский взгляд, брошенный на него Фуке,  остановил слова на устах интенданта.    

Тем  временем король оправился от смущения и, обратившись к Фуке, сказал:    

– Значит,  вы приглашаете нас?    

– Да,  государь.    

– На  какой день?    

– Какой  вы сочтете удобным, ваше величество.    

– Вы  говорите точно волшебник, которому достаточно захотеть – и все уже  сделано. Я бы не решился на подобный ответ, господин Фуке.    

– Вашему  величеству, когда вы пожелаете, будет доступно решительно все, что может и  должен свершить король. Король Франции располагает слугами, которые не  остановятся ни перед чем ради службы ему и ради его удовольствий.    

Кольбер  сделал попытку посмотреть суперинтенданту в лицо, чтобы выяснить, не означают  ли эти слова поворота к менее неприязненным чувствам, но Фуке даже не взглянул  на своего врага. Кольбер не существовал для него.    

– В  таком случае через неделю, хотите? – предложил король.    

– Хорошо,  через неделю.    

– Или  нет. Сегодня вторник. Давайте отложим до следующего воскресенья, хотите?    

– Отсрочка,  благосклонно предоставленная мне вашим величеством, весьма благоприятно  скажется на работах, которые предпринимают мои архитекторы, дабы развлечь ваше  величество и ваших друзей.    

– Кого  же, господин Фуке, вы разумеете, говоря о моих друзьях?    

– Король –  хозяин повсюду, где бы он ни был. Король составляет список и отдает свои приказания.  Кто удостоится его приглашения, тот и будет моим уважаемым гостем.    

– Благодарю  вас, – сказал король, тронутый благородным чувством, выраженным столь благородным  образом.    

Поговорив  еще немного о различных делах и простившись с Людовиком XIV, Фуке откланялся.  Он чувствовал, что Кольбер задержится у короля, что они будут говорить о нем и  что ни тот, ни другой не станут щадить его.    

И у него  возникло желание нанести своему врагу последний страшный удар, который возместил  бы все то, что ему пришлось вытерпеть от него. И вот, уже взявшись за ручку  двери, Фуке поспешно вернулся на прежнее место и, обращаясь к королю, произнес:    

– Простите,  ваше величество!    

– В  чем я должен простить вас, сударь? – любезно спросил король.    

– Я  совершил тяжкий проступок, сам того не приметив.    

– Проступок!  Вы? Ах, господин Фуке, ничего не поделаешь, придется простить. Против чего или  кого вы согрешили?    

– Против  приличия, ваше величество. Я забыл сообщить вам о довольно существенном обстоятельстве.    

– Каком?    

Кольбер  вздрогнул; он подумал, что дело идет о доносе, что с него сорвана маска. Одно  слово Фуке, одно приведенное им доказательство, и юное благородство Людовика  XIV одолеет расположение, которое он к нему, Кольберу, питает. И Кольбера  охватил страх, как бы смелый удар врага не разрушил его хитрого сооружения. И  действительно, ход был настолько хорош, что Арамис, ловкий игрок, не преминул  бы сделать его.    

– Ваше  величество, – сказал невозмутимо Фуке, – раз вы были так милостивы,  что простили меня, я с легкой душою могу сделать признание: сегодня утром я  продал одну из своих должностей.    

– Одну  из должностей, которые вы занимаете! – воскликнул король. – Но какую  же?    

Кольбер  мертвенно побледнел.    

– Ту,  ваше величество, которая давала мне право на долгополую мантию и суровый  облик, – должность генерального прокурора.    

Король  невольно вскрикнул и взглянул на Кольбера. У Кольбера на лбу выступил пот; ему  показалось, что еще немного – и его хватит удар.    

– Кому  же вы продали эту должность, господин Фуке? – поинтересовался король.    

Кольбер  прислонился к камину.    

– Одному  парламентскому советнику, ваше величество, его зовут господин Ванель.    

– Ванель?    

– Одному  из друзей интенданта финансов господина Кольбера, – добавил Фуке с такой  неподражаемою небрежностью и с таким безразличием и простодушием, что художник,  актер и поэт должны раз навсегда отказаться воспроизвести их кистью, жестом или  пером.    

Произнеся  эти слова и раздавив Кольбера своим превосходством, суперинтендант снова почтительно  склонился пред королем и вышел, наполовину отмщенный изумлением властителя и  унижением фаворита.    

– Возможно  ли это? – сказал, обращаясь к самому себе, Людовик XIV после ухода  Фуке. – Он продал должность генерального прокурора?    

– Да,  ваше величество, – отчеканил Кольбер.    

– Он  сошел с ума! – заметил король.    

На этот  раз Кольбер ничего не ответил. Он прочитал мысль своего господина, и эта мысль  также была его мщением. К его ненависти присоединилась еще и зависть; и если  его план состоял в том, чтобы довести суперинтенданта до разорения, то теперь  над Фуке нависла еще и угроза опалы.    

Отныне,  и Кольбер это почувствовал, его враждебность к Фуке не претит больше противодействия  со стороны Людовика XIV, и первый же промах Фуке, который можно было бы использовать  как предлог, повлечет за собой беспощадное наказание. Фуке выронил из своих рук  оружие. Ненависть и зависть только что подобрали его.    

Король  пригласил Кольбера на празднество; Кольбер поклонился, как человек, который уверен  в себе, и принял королевское приглашение, как тот, кто оказывает одолжение.    

Король  принялся составлять список приглашаемых в Во. Когда он дошел до имени де Сент‑Эньяна,  лакей доложил о приходе графа де Сент‑Эньяна.    

При  появлении королевского Меркурия Кольбер скромно ретировался.    

 Глава 17. СОПЕРНИКИ В  ЛЮБВИ    

     

Прошло  не более двух часов, как Людовик XIV расстался с де Сент‑Эньяном.  Но, обуреваемый первым пылом любви, он испытывал настоятельную потребность  непрерывно говорить о Лавальер, когда не видел ее.    

Единственный  человек, с которым он мог позволить себе откровенность подобного рода, был де  Сент‑Эньян; итак, де Сент‑Эньян  стал ему насущно необходим.    

– Ах,  это вы, граф! – воскликнул король, обрадованный и тем, что видит де Сент‑Эньяна,  и тем, что не видит больше Кольбера, хмурое лицо которого неизменно портило ему  настроение. – Так это вы? Тем лучше! Вы пришли очень кстати. Вы участвуете  в нашей поездке?    

– В  какой поездке, ваше величество?    

– В  поездке, которую мы предпримем в Во, где суперинтендант устраивает для нас  празднество. Ах, де Сент‑Эньян, ты увидишь наконец  празднество, рядом с которым наши развлечения в Фонтенбло – забавы  каких-нибудь приказных.    

– В  Во! Суперинтендант устраивает для вашего величества празднество в Во?  Только-то?    

– Только-то!  Ты очарователен, напуская на себя равнодушие. Да знаешь ли ты, знаешь ли, что  едва станет известно об этом приеме в Во, назначенном суперинтендантом на  следующее воскресенье, как все наши придворные начнут грызть друг другу горло,  лишь бы получить приглашение? Повторяю тебе, де Сент‑Эньян,  ты участвуешь в этой поездке.    

– Да,  ваше величество, если не совершу прежде более отдаленной и менее  привлекательной.    

– Какой  же?    

– На  берега Стикса, ваше величество.    

– Куда? –  воскликнул со смехом Людовик XIV.    

– Нет,  серьезно, ваше величество; меня побуждают отправиться в эти края, и притом в  такой решительной форме, что я, право, не знаю, как отказаться.    

– Я  не понимаю тебя, мой милый. Я знаю, правда, ты сегодня в ударе, но не спускайся  с вершин поэзии в укутанные мглою долины.    

– Если  ваше величество соблаговолите меня выслушать, я больше не стану вас мучить.    

– Говори!    

– Помнит  ли король барона дю Валлона?    

– Еще  бы! Он отменный слуга короля, моего отца, и, честное слово, собутыльник не  худший. Ты говоришь о том, который обедал у нас в Фонтенбло?    

– Вот  именно. Но ваше величество забыли упомянуть еще об одном его качестве – он  предупредительный и любезный убийца!    

– Как!  Господин дю Валлон желает убить тебя?    

– Или  сделать так, чтобы меня убили, что то же самое.    

– Ну  что ты?    

– Не  смейтесь, ваше величество, я говорю чистую правду.    

– И  ты говоришь, что он добивается твоей смерти!    

– В  данный момент достойный дворянин только об этом и думает.    

– Будь  спокоен. В случае чего я сумею тебя защитить, если он в этом деле не прав.    

– Ваше  величество изволили произнести слово «если».    

– Разумеется.  Отвечай же мне, мой бедный де Сент‑Эньян, отвечай так, как если бы  дело касалось кого-либо другого, а не тебя. Прав он или не прав?    

– Пусть  судит об этом ваше величество.    

– Что  ты сделал ему?    

– О,  ему ничего. Но, по-видимому, одному из его друзей.    

– Это  то же, что ему самому, а его друг – один из четырех знаменитых?    

– Нет,  это сын одного из четырех знаменитых, всего-навсего сын.    

– Но  что же ты сделал ему?    

– Я  помог одному лицу отнять у него возлюбленную.    

– И  ты признаешься в этом?    

– Нужно  признаваться, раз это правда.    

– В  таком случае ты виноват.    

– Значит,  я виноват?    

– Да,  и по правде сказать, если он прикончит тебя…    

– Ну?    

– То  будет прав.    

– Ах,  вот вы как рассудили, ваше величество?    

– А  ты недоволен моим решением?    

– Я  нахожу, что оно слишком поспешно.    

– Суд  скорый и правый, как говорил мой дед Генрих Четвертый.    

– В  таком случае, пусть король сейчас же подпишет помилование моему противнику, который  ждет меня близ Меньших Братьев, чтобы убить меня.    

– Его  имя и лист пергамента.    

– Ваше  величество, пергамент – на вашем столе, а что касается имени…    

– Что  же касается его имени?    

– То  это виконт де Бражелон, ваше величество.    

– Виконт  де Бражелон! – воскликнул король, переходя от смеха к глубокой  задумчивости.    

Затем,  после минутного молчания, он вытер пот, выступивший на его лбу, и невнятно пробормотал:    

– Бражелон!    

– Ни  больше ни меньше, ваше величество.    

– Бражелон,  жених…    

– Боже  мой, да! Бражелон, жених…    

– Но  ведь Бражелон находится в Лондоне?    

– Да,  но ручаюсь вам, ваше величество, сейчас он там уже не находится.    

– И  он в Париже?    

– Точнее  сказать, близ монастыря Меньших Братьев, где, как я имел честь доложить, он  ожидает меня.    

– Зная  решительно все?    

– И  многое другое сверх этого! Быть может, ваше величество желаете взглянуть на  послание, которое он мне оставил?    

И де  Сент‑Эньян вытащил из кармана уже  известную нам записку Рауля.    

– Когда  ваше величество прочтете эту записку, я буду иметь честь сообщить, каким  образом я ее получил.    

Король,  явно волнуясь, прочел записку и сразу спросил:    

– Ну?    

– Ваше  величество знаете некий замок чеканной работы, замыкающий некую дверь черного  дерева, которая отделяет некую комнату от некоего бело‑голубого  святилища?    

– Разумеется,  от будуара Луизы?    

– Да,  ваше величество. Так вот, в замочной скважине этой двери я и нашел записку. Кто  всунул ее туда? Виконт де Бражелон или дьявол? Но так как записка пахнет  амброю, а не серой, я решил, что это сделано, очевидно, не дьяволом, а  господином де Бражелоном.    

Людовик  склонил голову и грустно задумался. Быть может, в этот момент в его сердце шевельнулось  что-то вроде раскаяния.    

– Ах, –  вздохнул он, – значит, тайна раскрыта!    

– Ваше  величество, я сделаю все от меня зависящее, чтобы она умерла в груди, которая  ее заключает, – сказал де Сент‑Эньян с чисто испанской отвагой.  Он шагнул к двери, но король жестом остановил его.    

– Куда  вы идете? – поинтересовался он.    

– Туда,  где меня ждут, ваше величество.    

– Для  чего?    

– Надо  полагать, чтобы драться.    

– Драться! –  вскричал король. – Погодите минуту, граф.    

Де Сент‑Эньян  покачал головой, как ребенок, недовольный, когда ему мешают упасть в колодец  или играть с острым ножом.    

– Но,  ваше величество…    

– Прежде  всего, – сказал король, – я еще должным образом не осведомлен.    

– О,  пусть ваше величество спрашивает, и я разъясню все, что знаю.    

– Кто  вам сообщил, что господин де Бражелон проник в эту комнату?    

– Записка,  которую я нашел в замке, о чем я уже имел честь докладывать вам, государь.    

– Что  тебя убеждает, что это он всунул ее туда?    

– Кто  другой решился бы выполнить подобное поручение?    

– Ты  прав. Как же он мог проникнуть к тебе?    

– Вот  это чрезвычайно существенно, так как все двери были заперты на замок и ключи  находились в кармане у Баска, моего лакея.    

– Значит,  твоего лакея подкупили.    

– Невероятно,  ваше величество!    

– Что  же здесь невероятного?    

– Потому  что, если б его подкупили, он мог бы понадобиться еще не раз в будущем, и бедного  малого не стали бы губить, так явно показывая, что воспользовались именно им.    

– Правильно.  Значит, остается единственное предположение.    

– Посмотрим,  ваше величество, то ли это предположение, которое возникло и у меня.    

– Он  проник к тебе, пройдя лестницу.    

– Увы,  ваше величество, мне кажется это более чем вероятным.    

– Значит,  все-таки кто-то продал тайну нашего люка?    

– Продал  или, может быть, подарил.    

– Почему  такое различие?    

– Потому  что иные лица стоят так высоко, что не могут продать; они могут лишь подарить.    

– Что  ты хочешь сказать?    

– О,  ваше величество обладаете достаточно тонким умом, чтобы самостоятельно  догадаться и избавить меня, таким образом, от затруднения назвать…    

– Ты  прав. Принцесса!    

– Ах! –  вздохнул Сент‑Эньян.    

– Принцесса,  которая обеспокоена твоим переездом.    

– Принцесса,  которая располагает ключами от комнат всех своих фрейлин и которая достаточно  могущественна, чтобы открыть то, чего, кроме вашего величества и ее высочества,  никто не мог бы открыть.    

– И  ты думаешь, что моя сестра заключила союз с Бражелоном?    

– Да,  ваше величество, да…    

– И  даже сообщила ему все эти тонкости?    

– Быть  может, она сделала даже больше.    

– Больше…  Договаривай.    

– Быть  может, она сама проводила его.    

– Куда?  Вниз? К тебе?    

– Вы  думаете, что это невозможно, ваше величество?    

– О!    

– Слушайте,  ваше величество. Вы знаете, что принцесса любит духи?    

– Да,  эту привычку она переняла у моей матери.    

– И  в особенности вербену?    

– Да,  это ее излюбленный запах.    

– Так  вот, моя квартира благоухает вербеной.    

Король  задумался, потом, помолчав немного, сказал:    

– Почему  бы принцессе Генриетте становиться на сторону Бражелона и проявлять враждебность  ко мне?    

Произнося  эти слова, на которые де Сент‑Эньян легко мог бы ответить:  «женская ревность», король испытывал своего друга, стараясь проникнуть в  глубину его души, чтобы узнать, не постиг ли он тайны его отношений с  невесткой. Но де Сент‑Эньян был незаурядным придворным  и не решался по этой причине входить в семейные тайны.    

К тому  же он был достаточно близким приятелем муз, чтобы не задумываться – и  притом весьма часто – над печальной судьбою Овидия, глаза которого пролили  столько слез во искупление вины, состоявшей в том, что им довелось увидеть во  дворце Августа неведомо что. И так как он обнаружил свою проницательность,  доказав, что вместе с Бражелоном в его комнате побывала также принцесса, ему  предстояло теперь расплатиться с лихвой за собственное тщеславие и ответить на  поставленный прямо и определенно вопрос: «Почему принцесса стала на сторону  Бражелона и проявляет враждебность ко мне?»    

– Почему?  Но ваше величество забываете, что граф де Гиш лучший друг виконта де Бражелона.    

– Я  не вижу тут связи.    

– Ах,  простите, ваше величество! Но я думал, что господин де Гиш также большой друг  принцессы.    

– Верно!  Все ясно. Удар нанесен оттуда.    

– А  чтобы его отразить, не думает ли король, что следует нанести встречный удар?    

– Да,  но не такой, какие наносятся в Венсенском лесу, – ответил король.    

– Ваше  величество забываете, что я дворянин и что меня вызвали на дуэль.    

– Это  тебя не касается.    

– Меня  ждут близ Меньших Братьев, ваше величестве, и ждут больше часа; и так как в  этом виноват я и никто другой, то я навлеку на себя бесчестье, если не  отправлюсь туда, где меня ожидают.    

– Честь  дворянина прежде всего состоит в повиновении королю.    

– Ваше  величество!    

– Приказываю  тебе остаться.    

– Ваше  величество…    

– Повинуйся!    

– Как  прикажете, ваше величество.    

– Кроме  того, я хочу расследовать эту историю, хочу дознаться, как посмели с такою неслыханной  дерзостью обойти меня, как посмели проникнуть в святилище моей любви. И не  тебе, де Сент‑Эньян, наказывать тех, то решился  на это, ибо не на твою честь они покусились; моя честь – вот что задето!    

– Умоляю  ваше величество не обрушивать вашего гнева на виконта де Бражелона; в этом деле  он, быть может, погрешил против благоразумия, но в остальном его поведение  честно и благородно.    

– Довольно!  Я сумею отличить правого от виноватого! Мне не помешает в этом даже самый  безудержный гнев. Но ни слова принцессе!    

– Что  же мне делать с виконтом де Бражелоном? Он будет искать меня и…    

– Я  поговорю с ним сегодня же или сам, или через третье лицо.    

– Еще  раз умоляю ваше величество о снисходительности к нему.    

– Я  был снисходительным достаточно долго, граф, – нахмурился Людовик  XIV. – Пришло время, однако, показать некоторым лицам, что у себя в доме  хозяин все-таки я!    

Едва  король произнес эти слова, из которых с очевидностью вытекало, что к новой  обиде присоединились воспоминания и о былых, как на пороге его кабинета  появился слуга.    

– Что  случилось? – спросил король. – И почему входят, хотя я не звал?    

– Ваше  величество, – сказал слуга, – приказали мне раз навсегда впускать к  вам графа де Ла Фер, когда у него будет надобность переговорить с вами.    

– Дальше.    

– Граф  до Ла Фер просят принять его.    

Король и  де Сент‑Эньян обменялись взглядами, в  которых было больше беспокойства, чем удивления. Людовик на мгновение  заколебался, но, почти сразу приняв решение, обратился к де Сент‑Эньяну:    

– Пойди  к Луизе и сообщи ей обо всем, что затевается против нас; не скрывай от нее, что  принцесса возобновляет свои преследования и что она объединилась с людьми,  которым лучше было бы оставаться нейтральными.    

– Ваше  величество…    

– Если  эти вести испугают Луизу, постарайся успокоить ее. Скажи, что любовь  короля – непробиваемый панцирь. Если она знает уже обо всем (а я предпочел  бы, чтобы это было не так) или уже подверглась с какой-нибудь стороны  нападению, скажи ей, де Сент‑Эньян, – добавил король,  содрогаясь от гнева и возбуждения, – скажи ей, что на этот раз я не  ограничусь тем, что буду защищать ее от нападок, я отомщу, и отомщу так сурово,  что отныне никто не посмеет даже взглянуть на нее!    

– Это  все, ваше величество?    

– Все.  Иди к ней сейчас же и сохраняй верность – ты, живущий в этом аду и не  имеющий, как я, надежды на рай.    

Де Сент‑Эньян  рассыпался в изъявлениях преданности. Он приложился к руке короля и, сияя,  вышел из королевского кабинета.    

 Глава 18. КОРОЛЬ И  ДВОРЯНСТВО    

     

Людовик  тотчас же взял себя в руки, чтобы приветливо встретить графа де Ла Фер. Он догадывался,  что граф прибыл сюда не случайно, и смутно предчувствовал значительность этого  посещения. Ему не хотелось, однако, чтобы человек таких безупречных манер,  такого тонкого и изысканного ума, как Атос, при первом же взгляде заметил в нем  нечто, способное произвести неприятное впечатление или выдать, что король  расстроен.    

И только  убедившись в том, что внешне он совершенно спокоен, молодой король велся ввести  графа. Спустя несколько минут явился Атос, облаченный в придворное платье и  надевший все ордена, которые он один имел право носить при французском дворе.  Он вошел с таким торжественным, таким величавым видом, что король, взглянув на  него, сразу же получил возможность судить, был ли он прав или ошибся в своих  предчувствиях.    

Людовик  сделал шаг навстречу Атосу и, с улыбкой протянув ему руку, над которою тот  склонился в позе, полной почтительности, торопливо сказал:    

– Граф  де Ла Фер, вы такой редкий гость у меня, что видеть вас большая удача.    

Атос  поклонился еще раз:    

– Я  желал бы иметь счастье всегда находиться при вашем величестве.    

Этот  ответ и особенно тон, которым он был произнесен, означали с полною очевидностью:  «Я хотел бы находиться среди советников короля, чтобы оберегать его от ошибок».    

Король  это почувствовал и, решив обеспечить себе вместе с преимуществом своего положения  также и то преимущество, которое порождается спокойствием духа, произнес  бесстрастным и ровным голосом.    

– Я  вижу, что вам нужно поговорить со мной.    

– Не  будь этого, я не решился бы предстать перед вашим величеством.    

– Начинайте  же, сударь, мне не терпится удовлетворить вас возможно скорее.    

Король  сел.    

– Я  уверен, – слегка волнуясь, ответил Атос, – что ваше величество  удовлетворит все мои притязания.    

– А, –  произнес с некоторым высокомерием в голосе король, – вы пришли ко мне с  жалобой?    

– Это  было бы жалобой, если бы ваше величество… – молвил Атос – Но  разрешите по порядку.    

– Я  жду.    

– Ваше  величество помните, что я имел честь беседовать с вами перед отъездом герцога Бекингэма?    

– Да,  приблизительно в это время… Я помню это… но тему нашей беседы, признаться, я  успел позабыть.    

Атос  вздрогнул:    

– Я буду  иметь честь напомнить в таком случае королю, что речь шла о разрешении, которое  я испрашивал у вас, ваше величество, на брак между виконтом де Бражелоном и  мадемуазель де Лавальер.    

«Дошли  до сути», – подумал король и сказал:    

– Да,  я помню.    

– Тогда, –  продолжал Атос, – король был до того милостив и великодушен ко мне и к  виконту де Бражелону, что ни одно из слов вашего величества не улетучилось из  вашей памяти. Я просил у короля разрешения на брак мадемуазель де Лавальер с  виконтом де Бражелоном, но король ответил на мою просьбу отказом.    

– Это  верно, – сухо заметил Людовик.    

– Ссылаясь  на то, – поспешно добавил Атос, – что невеста не имеет достаточно  высокого положения в обществе.    

Людовик  заставил себя терпеливо слушать.    

– Что…  у нее нет состояния.    

Король  глубже уселся в кресле.    

– Что  она недостаточно знатного происхождения.    

Новый  нетерпеливый жест короля.    

– И не  очень красива… – безжалостно закончил Атос.    

Последний  укол в сердце влюбленного заставил его выйти из должных границ.    

– Сударь, –  перебил он графа, – у вас прекрасная память!    

– У  меня всегда хорошая память, когда я имею высокую честь разговаривать с  королем, – ответил нисколько не смутившийся граф.    

– Итак,  я все это сказал? Что же дальше?    

– И  я благодарил ваше величество за эти слова, так как они доказывали ваше очень  лестное для господина де Бражелона внимание.    

– Вы,  разумеется, помните также, – проговорил король, нажимая на эти  слова, – что вы сами были очень не расположены к этому браку.    

– Это  верно, ваше величество.    

– И что  вы обращались ко мне с этой просьбою скрепя сердце?    

– Да,  ваше величество.    

– Наконец,  я вспоминаю также, потому что у меня почти такая же хорошая память, как у вас,  господин граф, что вы произнесли следующие слова: «Я не верю в любовь  мадемуазель до Лавальер к виконту де Бражелону». Не так ли?    

Атос  ощутил удар, но выдержал его.    

– Ваше  величество, я уже просил у вас извинения, но в этом разговоре заключается нечто  такое, что станет вам известно только в самом конце его…    

– В  таком случае переходите к концу.    

– Вот  он. Ваше величество говорили, что вы откладываете свадьбу для блага господина  де Бражелона?    

Король  промолчал.    

– В  настоящее время господин де Бражелон так несчастен, что дольше не может ждать и  просит вас вынести окончательное решение.    

Король  побледнел. Атос пристально посмотрел на него.    

– И…  о чем же просит… господин де Бражелон? – нерешительно произнес король.    

– Все  о том же, о чем я просил короля во время нашей последней беседы: о разрешении вашего  величества на его брак.    

Король  промолчал.    

– Преград  для нас больше не существует. Мадемуазель де Лавальер, небогатая, незнатная и  некрасивая, все же единственная приемлемая партия для господина де Бражелона,  потому что он любит эту особу.    

Король  крепко сжал руки.    

– Король  колеблется? – спросил граф все так же настойчиво и так же учтиво.    

– Я  не колеблюсь… Я просто отказываю.    

Атос на  мгновенье задумался, потом очень тихо сказал:    

– Я  имел честь доложить королю, что никакие преграды не могут остановить господина  де Бражелона и решение его неизменно.    

– Моя  воля – преграда, я полагаю?    

– Это –  самая серьезная из преград. Да будет позволено почтительнейше осведомиться у вашего  величества о причине отказа!    

– О  причине?.. Это что же, допрос? – воскликнул король.    

– Просьба,  ваше величество.    

Король,  опершись обоими кулаками о стол, глухо произнес:    

– Вы  забыли правила придворного этикета, господин де Ла Фер. При дворе не принято расспрашивать  короля.    

– Это  правда, ваше величество. Но если и не принято расспрашивать короля, то все же  позволительно высказывать известные предположения.    

– Высказывать  предположения! Что это значит, сударь?    

– Почти  всегда предположения подданные возникают вследствие неискренности монарха…    

– Сударь!    

– И  недостатка доверия со стороны подданного, – уверенно продолжал Атос.    

– Мне  кажется, вы забываетесь, – повысил голос король, поддавшись неудержимому  гневу.    

– Я  понужден искать в другом месте то, что надеялся найти у вас, ваше величество.  Вместо того чтобы услышать ответ из ваших собственных уст, я вынужден  обратиться за ним к себе самому.    

Король  встал и резко проговорил:    

– Господин  граф, я отдал вам все свое время.    

Это было  равносильно приказанию удалиться.    

– Ваше  величество, я не успел высказать то, с чем пришел к королю, и я так редко вижу  его величество, что должен использовать случай.    

– Вы  дошли до предположений. Теперь вы переходите уже к оскорблениям.    

– О,  ваше величество, оскорбить короля! Никогда! Всю свою жизнь я утверждал, что  короли выше других людей не только положением и могуществом, но и благородством  души и мощью ума. И я никогда не поверю, чтобы мой король за своими словами  скрывал какую-то заднюю мысль.    

– Что  это значит? Какую заднюю мысль?    

– Я  объясню, – бесстрастно произнес Атос. – Если ваше величество,  отказывая виконту де Бражелону в руке мадемуазель де Лавальер, имели другую  цель, кроме счастья и блага виконта…    

– Вы  понимаете, сударь, что – вы меня оскорбляете?    

– Если,  предлагая виконту де Бражелону отсрочку, ваше величество только хотели удалить  жениха мадемуазель де Лавальер…    

– Сударь!    

– Я  это слышу со всех сторон, ваше величество. Везде говорят о вашей любви к  мадемуазель де Лавальер.    

Король  разорвал перчатки, которые уже несколько минут, стараясь сдержаться, нервно покусывал,  и закричал:    

– Горе  тем, кто вмешивается в мои дела! Я принял решение и разобью все преграды!    

– Какие  преграды? – спросил Атос.    

Король  внезапно остановился, как конь, мучимый мундштуком, который дергается у него во  рту и рвет губы, и вдруг сказал с благородством, столь же безграничным, как его  гнев:    

– Я  люблю мадемуазель де Лавальер.    

– Но  это могло бы не помешать вам, ваше величество, – перебил Атос, – отдать ее  замуж за господина де Бражелона. Такая жертва была бы достойна монарха. И она  была бы по заслугам господина де Бражелона, который уже служил королю и может  считаться доблестным воином. Таким образом, король, принеся в жертву свою  любовь, мог бы воочию доказать, что он исполнен великодушия, благодарности и к  тому же отличный политик.    

– Мадемуазель  де Лавальер не любит господина де Бражелона, – глухо проговорил король.    

– Ваше  величество уверены в этом? – молвил Атос, пристально вглядываясь в короля.    

– Да.  Я знаю это.    

– Значит,  с недавних пор? Иначе, если бы ваше величество знали это во время моего первого  посещения, вы бы взяли на себя труд поставить меня об этом в известность.    

– Да,  с недавних пор.    

– Я  не понимаю, – помолчав немного, спросил Атос, – как король мог услать  господина де Бражелона в Лондон? Это изгнание вызывает справедливое удивление  со стороны всякого, кто дорожит честью своего короля.    

– Кто  же говорит о чести своего короля, господин де Ла Фер?    

– Честь  короля, ваше величество, – это честь дворянства, и когда король оскорбляет  одного из своих дворян, когда он отнимает у него хотя бы крупицу чести, он  отнимает тем самым крупицу чести и у себя самого.    

– Граф  де Ла Фер!    

– Ваше  величество, вы послали виконта де Бражелона в Лондон до того, как стали любовником  мадемуазель де Лавальер, или после того, как это совершилось?    

Король,  окончательно потеряв самообладание, тем более что он чувствовал правоту Атоса,  попытался прогнать его жестом, но Атос продолжал:    

– Ваше  величество, я выскажусь до конца. Я уйду отсюда не раньше, чем сочту себя удовлетворенным  вами или своим собственным поведением. Я буду удовлетворен, если вы докажете  мне, что вы правы; я буду удовлетворен и в том случае, если представлю вам  доказательства, что вы виноваты. О, вы меня выслушаете, ваше величество! Я стар  и дорожу всем, что есть истинно великого и истинно сильного в королевстве. Я  дворянин, я проливал кровь за вашего отца и за вас и никогда ничего не просил  для себя ни у вас, ни у покойного короля. Я никому на свете не причинил зла, и  я оказывал королям услуги! Вы выслушаете меня. Я требую у вас ответа за честь  одного из ваших преданных слуг, которого вы обманули сознательно, прибегнув ко  лжи, или по бесхарактерности.    

Я знаю,  что эти слова раздражают ваше величество; но нас, нас убивают дела! Я знаю, что  вы придумываете мне кару за откровенность; но я знаю и то, о какой каре для вас  я буду молить господа бога, когда расскажу ему про ваше вероломство и про  несчастье, постигшее моего сына!    

Король  принялся ходить большими шагами из угла в угол: рука его была прижата к груди,  голова напряженно вскинута вверх, глаза горели.    

– Сударь, –  неожиданно воскликнул Людовик XIV, – если бы я был по отношению к вам королем  и ничем больше, вы бы уже понесли наказание, но сейчас я пред вами не более чем  человек, и я имею право любить тех, кто любит меня, – ведь это редкое  счастье!    

– Теперь  вы уже не имеете права на это ни как человек, ни как король. Если вы хотели честно  располагать этим правом, надо было предупредить об этом господина де Бражелона,  а не удалять его в Лондон.    

– Полагаю,  что мы с вами занимаемся препирательствами, – перебил Атоса король с выражением  такого величия во взгляде и в голосе, которое он один умел показать в столь  критические моменты.