1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 
       И рек: не причисляй меня к твоим врагам;
      
       Благочестивых я не уклонялся правил;
      
       Был винен, но вину теперь мою исправил.
      
       Однако нужного, о царь! не трать часа,
      
       Который щедрые даруют небеса;
      
       Отважность иногда печали побеждает.
      
       Тебя в густом лесу пустынник ожидает,
      
       Тоскою удручен, когда я к войску шел,
      
       Он мне тебя искать под древом сим велел
      
       И мне сие вещал: скажи ты Иоанну,
      
       Коль хощет он достичь ко благу им желанну,
      
       Да придет он ко мне!.. Во мраке и ночи
      
       Сияли вкруг его чела, о царь! лучи.
      
       В молчаньи Иоанн словам пришельца внемлет,
      
       И, тяжкий стон пустив, Алея он подьемлет,
      
       Тогда вскричал: хощу для войска счастлив быть
      
       И более хощу вину твою забыть:
      
       Я жизнь мою тебе, России жизнь вручаю;
      
       А если верен ты, я друга получаю;
      
       Довольно мне сего! к пустыннику пойдем.
      
       Но повесть мне твою поведай между тем:
      
       Скажи: ты стен Свияжских удалился?
      
       Зачем ходил к врагам, зачем в Казань сокрылся?
      
       И как обратно ты явился в сей стране?
      
       Будь искренен во всем, коль верный друг ты мне.
     
    
    
Песн. VIII, ст. 132–166.
    
    
Все это, повторяю, не натурально. Алей, обвиняемый в измене Иоанну, имевший сообщение с его неприятелями, любовник Сумбеки, является к нему, валяется у ног его, рассказывает какую-то небылицу; Иоанн бросает на него свирепый взгляд и вдруг называет его — другом. И это характер? Алей валяется у ног Иоанна. Пристойно ли это? Положим, что он обязан ему своим счастием, казанским престолом — но он царь и должен действовать по-царски.
    
     
      
       Знай нравы всех людей: среди различных лет,
      
       Пременен образ их, как теней быстрых след.
     
    
    
Прехожу в молчании все прочие лица поэмы: они совершенно бесхарактерны. Один только характер Палецкого несколько отделан: он любит отечество, надеется на бога и презирает опасности. Он отказывается от выгод, представляемых ему от Едигера с тем, чтобы он сделался магометанином и служил Казани. Особенно выразительны сии стихи:
    
     
      
       Не угрожай ты мне мученьями, тиран!
      
       Господь на небесах, у града Иоанн.
     
    
    
Песн. XI, ст. 65 и 66.
    
    
Обратимся теперь к лицам магометанским, кои в "Россияде" занимают немаловажное место. Они оттенены гораздо лучше русских, и чрез них-то "Россияда" может производить главнейшее действие поэм, то есть научать нас примерами высоких добродетелей. Но для чего находим мы сии добродетели в магометанах? Зачем делать их образцами нашего подражания? Тут нет ни сохранения правил эпической поэзии, ни моральной цели. Рема, супруга Исканарова, умерщвляет Сеита, который хотел ее обесчестить, и, увидя труп своего супруга, пронзает себя кинжалом и умирает в его объятиях. Какую разительную противоположность представляет описание разлуки Иоанна с его супругою.
    
     
      
       Вдруг видят плачущу царицу, к ним входящу,
      
       Младенца своего в объятиях держащу;
      
       Казалося, от глаз ее скрывался свет
      
       Или сама печаль в лице ее грядет.
      
       Тоски она несла, в чертах изображении,
      
       И руки хладные ко персям приложении.
      
       Толь смутной иногда является луна,
      
       Когда туманами объемлется она,
      
       С печальной томностью лице к земле склоняет.
      
       И вид блистательный на бледный пременяет.
      
       Пришла и, на царя взглянув, взрыдала вдруг,
      
       Скрепилась и рекла: ты едешь, мой супруг!
      
       Ты жизнь твою ценой великою не ставишь.
      
      . . . . . . . . . . .
      
       О царь мой! о супруг! имей ты жалость с нами,
      
       Не отделись от нас обширными странами,
      
       Военным бедствиям не подвергай себя;
      
       Иль храбрых в царстве нет вельможей у тебя?
      
       На что отваживать тебе непринужденно
      
       Для россов здравие твое не оцененно?
      
       Храни его для всех, для сына, для меня!
      
       Останься, я молю, у ног твоих стеня.
      
       Когда же лютый сей поход уже положен
      
       И в брань итти отказ монарху невозможен,
      
       Так пусть единою мы правимся судьбой;
      
       И сына и меня возьми, мой царь, с тобой!
      
       С тобою будет труд спокойства мне дороже;
      
       Я камни и пески почту за брачно ложе.
      
       Возьми с собою нас!.. Как кедр с различных стран
      
       Колеблем ветрами, был движим Иоанн;
      
       Но в мыслях пребыл тверд… Царю во умиленье
      
       Представилось у всех на лицах сожаленье;
      
       Слез токи у бояр реками потекли;
      
       Останься, государь! — Царю они рекли.
      
       Усердьем тронутый и нежными слезами,
      
       Заплаканными сам воззрел царь к ним глазами;
      
       Супругу верную, подняв, облобызал;
      
      . . . . . . . . .
      
      . . . . . . . . .
      
      . . . . . . . . .
      
       Скончавшу таковы монарху словеса,
      
       Казалось, новый свет излили небеса;
      
       Царица лишь одна, объемлющая сына,
      
       Как солнце зрелася в затмении едина.
     
    
    
Песн. II, ст. 322 и след.
    
    
Тут вбегает гонец из Свияжска и рассказывает об измене Алея; чем же кончилась сия печальная сцена — неизвестно. Супруга Иоаннова по сему описанию есть не что иное, как обыкновенная женщина, со слабостями своего пола. Трудно представить себе положение Иоанна в то время, когда супруга его, стоя на коленях, декламирует длинную свою речь. Чтобы произнести десять стихов, потребно более минуты времени; неужели же Иоанн во все это время спокойно смотрел на свою супругу и не прежде поднял ее, как у бояр потекли слезы и
    
     
      
       Останься, государь! — Царю они рекли.
     
    
    
Если бы это место было в трагедии, самые искусные актеры едва ли бы могли представить его с надлежащею точностию. Притом же человеку, в ужасную горесть погруженному, многословие не совместно: душа бывает тогда в таком сильном волнении, что мы и несколько слов с трудом произносить можем; напротив того, супруга Иоаннова употребляет здесь риторические фигуры и искусственные обороты речи.
    
Кажется, Херасков хотел всех магометан представить образцами добродетели: Гирей теряет зрение, оплакивая смерть друга своего Алея. Не понимаю, с какой целию, поэт вложил в уста его:
    
     
      
       Сумбека! зри теперь, и зрите, христиане,
      
       Какие могут быть друзья магометане.
     
    
    
Песн. X, ст. 401 и 402.
    
    
Даже и невольник-магометанин, твердостию характера и преданностию к своему государю, превосходит всех русских героев. Он предостерегает Алея от коварных замыслов Сумбеки и для спасения его от смерти жертвует своею жизнию. Отечественная поэма должна быть для нас училищем добродетели; но "Россияда" не имеет сего великого достоинства. Юноша, желающий быть истинным сыном отечества, будет искать в ней примеров великодушия, твердости, благоразумия; и у кого же должен он учиться сим добродетелям? У Алея, Гирея и татарского невольника. Девушка должна подражать в добродетелях своего пола — магометанке. После сего можно ли, милостивая государыня, с хладнокровием слышать сих лжепатриотов, заставляющих нас почитать "Россияду" творением бессмертным.
    
Характер Сумбеки чрезвычайно странен. Она любит Османа, но оказывает над ним ужасную жестокость. Ничего не может быть смешнее, когда она, получив известие об его смерти, укоряет Сагруна, зачем он удалил от нее Алея, с коим она могла бы делить свои удовольствия:
    
     
      
       Сагрун! ты яд скрывал в искренном совете:
      
       Да будут прокляты минуты и места,
      
       Где в первый раз твои разверзлися уста,
      
       Отверзлися моей души ко погубленью.
      
       Почто давал ты вид приятный преступленью?
      
       Изменницей бы я Алею не была
      
       И в сладкой тишине спокойны дни вела,
      
       Теперь престол и честь, и славу я теряю,
      
       Уже Османа нет!.. почто не умираю!
     
    
    
Песн. XI. ст. 728–737.
    
    
Не знаю, что сказать об Османе и Эмире. Он отказывается для нее от руки Сумбеки и казанского престола; но странная развязка и трагический конец остаются для меня непонятными.
    
Что же касается до чудесного в "Россияде", то Херасков даже не умел употребить его. Всевышний, ангелы, Магомет, языческие боги, аллегорические лица, волшебники — все приемлют участие во взятии Казани: одни помогают казанцам, другие русским. Ни в одной поэме нет столь странного смешения. Они уничтожают взаимно свои замыслы. Особенно большую роль играют пустынники и аллегорические лица: иногда одно из них принимает на себя лиц другого, например, безбожие представляется Иоанну под видом Магомета. Даже Алей является всех их сильнее: единым словом укрощает он стихии, возмущенные ими против Иоанна:
    
     
      
       Теку на помощь им, прошу, повелеваю,
      
       К ордынцам вопию, к россиянам взываю:
      
       Смирилися враги и бури и вода;
      
       Потом склонил мое стремление сюда.
     
    
    
Песн. VIII. с. 251–254.
    
    
Известно, что сия часть требует вкуса весьма тонкого: все вымыслы должны иметь вид правдоподобия, без которого они делаются даже утомительными.
    
     
      
       Строенье вымыслов, как призрак, исчезает,
      
       Коль сила истины его не проникает3, —
     
    
    
говорит Гораций. Древние стихотворцы лучше нас могли пользоваться вымыслами, ибо к тому способствовала их мифология. Один из прекрасных вымыслов у древних стихотворцев есть низвождение героя в преисподние страны. Виргилий прекрасно описывает свидание Енея с Анхизом в полях Елисейских, где Анхиз показывает ему будущих его потомков. Один Волтер умел подражать этому. В "Генриаде" св. Лудовик представляет во сне Генриху IV изображение другого мира и королей, кои должны ему последовать. Но Херасков далеко простер свое подражание. Пустынник Вассиян ведет Иоанна на какую-то гору, и в Книге судеб показывает ему будущую судьбу России. Это совершенная сказка. Виргилий основал свой вымысел на всеобщем мнении язычников, кои вход в подземные страны точно полагали в Италии; описание ада основано на их религии; Волтерова выдумка имеет правдоподобие. Но кто знает о пустыннике Вассияне, о храме и о Книге судеб? Кто знает о всех сих обстоятельствах, коими Херасков хотел украсить свою поэму?
    
     
      
       Le vrai seul est aimable,
      
       Il doit rêgner partout et même dans la fable {*}.
      
       {* Одна лишь истина любезна,
      
       Она должна царствовать всюду и даже в басне (фр.). — Ред.4}
     
    
    
Впрочем, и Волтер, желая подражать II-й книге "Енеиды", где Еней рассказывает Дидоне свои похождения, заставляет Генриха IV путешествовать в Англию к королеве Елисавете и повествовать ей о своих победах.
    
    
Мы можем подражать, не будучи рабами!
    
Мне кажется, аллегорические лица не столько украшают поэму, сколько ее портят. Можно видеть богов, принимающих участие в судьбе какого-нибудь героя; можно без отвращения слушать их, когда они друг друга называют собаками, потому что стихотворцы языческие представляли своих богов в человеческой природе. Но аллегорические лица и вышние существа в христианских поэмах и странны и не у места. Например: россияне ворвались в Казань.
    
     
      
       Корыстолюбие, как тень, явилось им:
      
       Их взоры, их сердца, их мысли обольщает,
      
       Ищите в граде вы сокровищей, вещает
      
       Затмились разумы, прельстился златом взор;
      
       О древних стыд времен! о воинства позор!
      
       Кто в злато влюбится, тот славу позабудет,
      
       И тверже сердцем он металлов твердых будет.
      
       Прельшенны ратники, приняв корысти яд,
      
       Для пользы собственной берут, казалось, град,
      
       Как птицы хищные к добыче устремились,
      
       По стогнам потекли, во здания вломились:
      
       Корыстолюбие повсюду водит их,
      
       Велит оставить им начальников своих.
     
    
    
Песн. XII, ст. 478–491.
    
    
Весть о их грабеже дошла до Иоанна; он велит рубить обратившихся в бегство россиян. Тогда
    
     
      
       В румяном облаке стыд хищникам явился,
      
       Корысти блеск погас и в дым преобратился;
      
       На крыльях мужества обратно в град летят.
     
    
    
Песн. XII, ст. 572–594.
    
    
До сих пор мы видели, что в "Россияде" Херасков не наблюдал главных правил эпической поэмы; теперь посмотрите, знал ли он древние обыкновения описуемых им народов. Искусное изображение их сделало бы "Россияду" занимательною. Все великие стихотворцы, древние и новые, с точностию описывали нравы и обыкновения того времени, в которое жили их герои. Творения Гомера и Виргилия при возобновлении наук, были источниками для сочинения греческих и римских древностей, для древней географии, языческого богопочитания или мифологии, В "Освобожденном Иерусалиме" виден дух времен рыцарских, тогдашние мнения — странные обычаи. Мильтон, по словам Гиббона, во ста тридцати прекрасных стихах заключил два рассуждения Селдена о богах сирских и арабских, глубокою ученостию преисполненные5. Вот как лучшие эпические стихотворцы старались об изображении нравов и обычаев. Но Херасков? Не говоря уже о мелких подробностях, замечу только погрешности грубые и непростительные. Описание чертогов и садов Сумбекиных сделано совершенно по образцу греческому. Алей зрит перед Дворцом:
    
     
      
      . . . . . . . Столпами окруженну,
      
       Из твердых мраморов Казань изображенну;
      
       Как некий исполин, имея грозный вид,
      
       На каменном она подножии стоит.
      
       Художник пленную изобразил Россию,
      
       Ко истукановым стопам склонившу выю;
      
       И узы, на ее лежащие руках,
      
       Являли прежний плен и прежний россов страх.
      
       Казань десницею ужасный меч держала
      
       И горду власть свою чрез то изображала.
     
    
    
Песн. V, ст. 336–345.
    
    
Далее в чертогах:
    
     
      
       Видны на стенах изображенья живы,
      
       Их кисть волшебная для глаз произвела,
      
       И вид естественный и душу льну дала.
      
       В лице приятного и кроткого зефира
      
       Изобразила кисть златое царство мира.
      
       Мир страшный брани храм заклепами крепит,
      
       У ног его в траве волк с агнцем купно спит.
      
      . . . . . . . . . . .
      
      . . . . . . . . . . .
      
       С другой стороны встречал обвороженный взор
      
       Военны подвиги, сражения, раздор:
      
       Там зрится во крови свирепых битв царица,
      
       Там раны видимы, там кровь, там бледны лица;
      
       Герои, в цвете лет кончающие дни,
      
       И стонут, кажется, написаны они.
      
      . . . . . . . . . . .
      
       Там новый вид глаза царевы поразил:
      
       Художник пламенну любовь изобразил;
      
       Любовь, которая казалася на троне,
      
       С колчаном стрел в руках и в розовой короне и проч.
     
    
    
Песн. V, ст. 381 и след.
    
    
. . . . . . . . . . .
    
     
      
       Лишь только довлеклась она златых дверей,
      
       Из меди изваян, где виден Сафгирей.
     
    
    
Песн. X, ст. 107 и 108.
    
    
Положим даже, что греческие художники были в Казани и что произведения живописи и ваяния могли украшать чертоги Сумбеки, но можно ли забыть, что закон Магометов, кроме, цветов, никаких изображений не позволяет? Сие тем для нас памятнее, что мы лишились множества произведений древних греческих художников, кои свирепые османы разрушили из привязанности к правилам своей веры.
    
Сумбека ведет Алея в сады, где видим крытые аллеи, фонтаны и хороводы граций и амуров.
    
Казанцам помогают против Иоанна четыре рыцаря:
    
     
      
       Из Индии Мирсед, черкешенник Бразин,
      
       Рамида персянка и Гидромир срацин.
     
    
    
Песн. X, ст. 707 и 708.
    
    
Трое из них сражаются для того, чтобы получить руку Рамиды, которую отец обещал отдать тому из них, кто окажет более храбрости. Хераскову угодно было вселить дух рыцарства в народах азийских и превратить их в Дон-Кишотов. Можно ли без смеха видеть Гидромира, строго наблюдающего рыцарские уставы?
    
     
      
       О царь! ты, рыцарских священных прав не зная,
      
       Караешь узника, казнить героя чая;
      
       Он в поле предложил сражение тебе:
      
       Стыдись робеть, меня имея при себе.
     
    
    
Песн. XI, ст. 75–79.
    
    
Но не один Гидромир поступает как рыцарь. Князь Курбский говорит дворянам Муромским:
    
     
      
       Храните рыцарский, герои, в бранех чин.
     
    
    
Песн. XI, ст. 317.
    
    
Можно быть снисходительным к великим художникам за их ошибки против времени; изящность их произведений заставляет нас забывать сии мелочи. Например: Рафаэль в картине, изображающей Иисуса в яслях, украсил тот сарай, в коем он находился, столпами Коринфского ордена6, но сия ошибка помрачает ли его славу? Вот гадания Сумбеки.
    
Она
    
     
      
       Змию в котле варит, кавказский корень трет;
      
       Дрожащею рукой извитый прут берет,
      
       И пламенным главу убрусом обвивает;
      
       Луну с небес, духов из ада призывает.
     
    
    
Это похоже на гадания Дидоны в вывороченной "Енеиде"; но Херасков имел конечно намерение совсем противное намерению г. Осипова7.
    
Зачем Троекур снимает доспехи с убитого им рыцаря? Это можно видеть из римской истории. Чтобы понять слова Сеита
    
    
Там агнца черного в жертву я принес,
    
    
довольно заглянуть в римские древности: там узнаем мы, что богам подземным приносились в жертву черные скоты.
    
Едигер раздирает свою ризу {Песн. ХI и XII.} и потом с посыпанной пеплом главою является ко Иоанну {Песн. XII.}. Это обычав иудеев.
    
Что скажут потомки наши, читая "Россияду"? Может быть, какому-нибудь антикварию вздумается, доказывать что казанские татары были язычники, что у них существовало рыцарство или что руссы весьма сходствовали с римлянами; и сошлется на "Россияду". То не вправе ли они ему поверить? Не основываем ли и мы иногда наши доказательств на каком-нибудь стихе Гомера или Виргилия?
    
Я бы одолжил ещё свои замечания на "Россияду" если бы не боялся вам наскучить. До сих пор я рассматривал ее в отношении к главным правилам эпической позмы; в другом письме предложу вам мое мнение об ее слоге и красотах пиитических.
    
В прежнем письме к вам я уже показал, что в "Россияде" не наблюдены те правила, без коих ее нельзя ставить наряду с образцами древних и новых времен; теперь предложу мое мнение о ее слоге. Не спорю, что многие эпические стихотворцы, особенно новейшие, впадали в одинакие с Херасковым погрешности; по крайней мере в их произведениях есть много истинно пиитического: слог их имеет натуральную высокость, описания их живы, картины очаровательны. Мимоходом замечу, что в самом механизме стихосложения древние имеют пред нами важное преимущество; мера их при каждом стихе могла переменяться, напротив того, шестистопные ямбы, коими обыкновенно пишут у нас эпические сочинения, всегда однообразны и даже утомительны. Не лучше ли бы принять для сего рода поэзии гекзаметры? Г. Капнист предложил было о том свое мнение, но его отвергли. Удачные переводы Гомера г. Гнедича удостоверяют нас в их достоинстве; их должно только усовершенствовать и приспособить к российской просодии {Замечания на перевод отрывков из "Илияды" г. Гнедича, и о гекзаметрах — нам обещаны. — Издат.}8.
    
Я имел уже случай упомянуть, что эпическая поэма требует слога высокого: это достоинство столько же в ней необходимо, сколько страстное в трагедии или смешное в комедии. Великие люди должны действовать образом отличным от людей обыкновенных: они должны возбуждать в нас чувствования высокие; но можно ли произнести их слогом обыкновенным? Впрочем, и сия высокость не должна выходить из надлежащих ей пределов, в противном случае она превратилась бы в надутость и неестественность. В этом-то, по всей справедливости, можно упрекать Хераскова: описания его всегда однообразны, сухи и даже иногда смешны. Видно, что стихотворец, так сказать, надувался и, желая казаться высоким, выходил из пределов возможности. Не странно ли, например, следующее изображение сражающегося Озмара:
    
     
      
       Тогда злодей полки, как волны, разделил,
      
       На Троекурова всю ярость устремил.
      
       Воитель в подвигах неукротимый, злобный,
      
       Закинув на хребет свой щит, луне подобный,
      
       В уста вложив кинжал и в руки взяв мечи,
      
       Которы у него сияли, как лучи,
      
       Бежит.
     
    
    
Песн. X, ст. 583–589.
    
    
Не знаю, как Озмар мог сражаться с кинжалом во рту! Может быть, Херасков думал, что искусство сражаться состоит во множестве оружия; в таком случае напрасно рыцаря и лошадь его не утыкал копьями. Следующее описание немного уступает этому:
    
    
Тогда совокупясь, как страшные стихии,
    
Четыре рыцаря пошли против России [63],
    
Подобно слившися четыре ветра вдруг,
    
Бунтуют океан, летая с шумом вкруг,
    
Их жадные (?) мечи в густой пыли сверкают,
    
Разят, свирепствуют, как страшны львы, рыкают [64].
    
Россияне уже хотели отступить,
    
Но силы новые пришли их подкрепить,
    
Бог волею своей, царь добрыми очами,
    
Вельможи твердыми и мудрыми речами [65].
    
Песн. XI, ст. 227–236.
    
    
Представления одного или нескольких рыцарей, побивающих целое войско, принадлежат к нелепым сказкам времен рыцарских. Хераскову мало казалось, что четыре рыцаря обратили в бегство полки россиян, он заставляет еще подкрепить бегущих: бога "своею волею", царя "добрыми очами" (!!), а вельмож — "мудрыми речами"!!!
    
Мироед, сражаясь с Курбским, получил смертельную <рану>. Рамида, стоя на городской стене
    
     
      
       И видя во крови Мироеда, воздохнула:
      
       К Мироеду паче всех она была склонна;
      
       Забыла, что сама в чело поражена,
      
       Мгновенно в сердце к ней Мироедов стон преходит
      
       И в духе жалость, гнев, отмщенье производит:
      
       Бежит и встрешного мечом своим сечет;
      
       На копья, на мечи Рамиду страсть влечет.
     
    
    
Песн. XI, ст. 204–210.
    
    
Вот как описывает Херасков смерть одного из своих героев:
    
     
      
       Щитом себя Мироед закрыть не ускорил,
      
       Взревел, и тылом он хребет коня покрыл.
     
    
    
Песн. XI, ст. 201 и 202.
    
    
И невольник, надевши присланную Алею от Сумбеки одежду,
    
     
      
      …пал, взревел и дух свой испустил.
     
    
    
Буря разбила суда с воинскими снарядами, Иоанн с твердостию духа
    
     
      
       Вещал: погибло все, осталась храбрость нам!
      
       На храбрость, воины, надежду возложите
      
       И грудью грады брать искусство покажите.
     
    
    
Воины отвечали:
    
     
      
       Мы грудью град возьмем!
     
    
    
Что ж, вы думаете, они сделали? бросились на приступ? Совсем напротив:
    
    
И с шумом как орлы ко стану потекли[66].
    
    
Письмо мое сделалось бы слишком длинным, если бы я захотел вычислять все худые места в "Россияде". Справедливость требует также упомянуть о прекрасном описании царства Зимы в XII песни. Жаль только, что ее пребывание назначено на Кавказе, гораздо правдоподобнее и лучше было бы сделать ее царством Уральские горы и Ледовитое море. Может быть, стих:
    
     
      
       Там зримы кажутся вещаемы слова
     
    
    
есть один из превосходнейших стихов, какие только когда-либо производили отличнейшие гении стихотворства.
    
Из всех фигур уподобление или сравнение чаще употребляется эпическими стихотворцами: оно делает предмет ясным и более его живописует. Вы знаете прекрасное Луканово уподобление Помпея древнему дубу, который держится на земли уже не корнями, но одною своею тяжестию:
    
     
      
       Qualis frugifero quercus sublimis in agro
      
       Exuvias veteres populi sacrataque gestans
      
       Dona ducum nee jam validis radicibus haerens
      
       Pondere fixa sua est; nudosque per aera ramos
      
       Effundens, trunco, non frondibus, efficit umbram
      
       At quamvis primo nutet casura sub Evro,
      
       Et circum sylvae firmo suo robore tollant,
      
       Sola tamen collitur {*}.
      
       {* Дуб величавый таков посреди полей плодоносных
      
       Весь под дарами вождей, под добычею древней народа:
      
       Уж не впивается он корнями могучими в землю,
      
       Держится весом своим и, голые ветви подъемля,
      
       Тень от нагого ствола, не от листьев зеленых кидает;
      
       Хоть и грозит он упасть, пошатнувшись от первого ветра,
      
       Хоть возвышаются вкруг леса в своей силе цветущей,
      
       Только ему весь почет (лат.). — Перевод Л. Е. Остроумова9.}
     
    
    
Я не нашел в "Россияде" ни одного истинно пиитического сравнения. Герои ее или действия их уподобляются предметам самым обыкновенным, низким, а иногда даже ничего не значащим, наприм<ер>:
    
    
Главу единому как шар он (Озмар) разрубил [67].
    
    
Казанцы:
    
    
Как волки наших сил в средину ворвались[68].
    
    
Бронями зашумел как ветвистое древо [69].
    
    
Как с неким стадом птиц, царь с войском подвизался[70].
    
    
Как в храме божием является олтарь,
    
Так зрится мне грядущ в средине оных царь [71].
    
    
Как выжлец скачущий далеко волка гонит,
    
Туда склоняя бег, куда он бег уклонит,
    
Зубами, кажется, касается ему:
    
Так рыщет вслед герой злодею своему [72].
    
    
Таким же точно образом один биограф Суворова сравнивает сего знаменитого полководца, отступающего иа Швейцарии, со львом, коего вблизи преследуют собаки10.
    
Следующие сравнения годились бы для вывороченной "Россияды":
    
    
Как мельничны крыле, вращал ужасны длани [73].
    
    
Как мехи, ребра их (тсовей) расширяся дрожат [74].
    
    
И воздух, вкруг земли недвижимо стоящий,
    
Едва не равен был воде, в котле кипящей [75].
    
    
. . . . . . .воспенясь как котел
    
Мстиславский дать ответ срацину восхотел [76]
    
    
Не знаю, был ли Херасков натуралистом: по крайней мере из беспрестанных сравнений со змеями можно заключить, что он любил сих пресмыкающихся. Единственно для любопытства выписываю несколько таких сравнений;
    
    
Как змий великий хвост различны войска вел [77].
    
    
Как змий раздавленный все тело предвнгает [78].
    
    
Меж ними (змием) он является крылатым [79].
    
    
Но зря расселину, как змий, утек ко граду [80].
    
    
Как будто лютая склубнвшися змея,
    
Спешит раскинуться, во чреве яд тая [81].
    
    
Но жалит иногда полмертвая змея.
    
Спасителей своих в утробе яд тая [82].
    
    
Как будто две змеи свои изсунув жалы,
    
Исторгли рыцари блестящие кинжалы [83].
    
    
Тогда — великому подобясь войско змию
    
К Казани двигнулось, прешед чрез всю Россию [84].
    
    
В изгибах ратничьих подобен змию зрится [85].
    
    
И Нигрин превращает умерших рыцарей в змей и летит на них в царство Зимы. Но если Херасков делает сравнения с предметами низкими и ничего не значащими, как, например: "шар", "мельничные крыле", "котел с кипящею водою", то, напротив того, иногда он возносится из мира видимого в области сверхъестественного. Не слишком ли смелы следующие уподобления:
    
     
      
       Как сильный бог, на всю вселенную смотрящий
      
       И цепь, связующу весь мир, в руке держащий,
      
       Так властью в войске царь присутствует своей.
     
    
    
Песн. X, ст. 436–438.
    
    
Или:
    
     
      
       Полки, как бог миры, в порядок царь уставил.
     
    
    
Песн. XII. ст. 339.
    
    
При таких сравнениях я не нахожу ничего дерзкого в следующем стихе Лукановой "Фарсалии", который столько до сих пор охуждали:
    
     
      
       Victrix causa Diis placuit, sed victa Catoni {*}
      
       {* Мил победитель богам, побежденный любезен Катону (лат.) — Перевод Л. Е. Остроумова11.}
     
    
    
Языческие боги представляемы были у стихотворцев со всеми слабостями и пороками людей; им даже приписывали одинаковое с ними происхождение; но как Катон был человек весьма добродетельный, то Лукан мог представить его выше самих богов, особливо же в то время, когда здравомыслящие люди в Риме перестали верить народным басням. Не спорю, что это покажется вам несколько странно, но странность эта происходит от чрезвычайной отдаленности времен, в кои жил Лукан, и от нынешнего образа мыслей. Каково же християнскому стихотворцу уподобить своего героя, впрочем со слабостями (как из самой "Россияды" видно), богу, имеющему все добродетели; и какая противоположность между бесчисленными мирами и полками Иоанна!
    
"Я нахожу только десять сряду хороших стихов в "Россияде", — сказал мне недавно общий наш приятель С. - и едва ли он несправедлив. Сими десятью стихами начинается VII песнь:
    
     
      
       Каким превратностям подвержен здешний свет!
      
       В нем блага твердого, в нем верной славы нет;
      
       Великие моря, леса и грады скрылись,
      
       И царства многие в пустыни претворились;
      
       Гремел победами, владел вселенной Рим,
      
       Но слава римская исчезла, яко дым,
      
       И небо никому блаженство не вручало,
      
       Которого б лучей ничто не помрачало,
      
       Не может счастия не меркнуть красота;
      
       И в солнце, и в луне есть темные места.
     
    
    
Но и в этих стихах критика может найти погрешности.
    
     
      
       Великие моря, леса и грады скрылись.
     
    
    
Переход от великих морей к градам, а особливо к лесам, весьма далек; должно было бы сказать: "леса, грады и великие моря скрылись".
    
Херасков и Сумароков гонялись всегда за рифмою. Не она у них, как говорит Боало, была пленницею, но они у ней были пленниками. Да и подлинно, нигде не найдешь таких богатых рифм, как в сочинениях сих двух писателей. У Хераскова слову "христианство" кстати и некстати всегда рифмою "магометанство". Впрочем, худые стихи в "Россияде" не должно приписывать недостатку пиитического гения; необработанность нашего языка во времена Хераскова отчасти тому причиною.
    
Теперь вы можете видеть, милостивая государыня, в каком состоянии у нас эпическая поэзия. Можно не обинуясь сказать, что мы не имеем еще истинно хорошей поэмы. "Россияда" недостойна тех громких похвал, коими ее до сих пор осыпали: еще менее того "Владимир".
    Комментарии
    
П. М. СТРОЕВ
    
    
Павел Михайлович Строев (1796–1876) — историк, археограф. С 1849 года — академик. Его работы по русской истории стали выходить с 1814 года. Он издал учебную "Краткую Российскую историю в пользу российского юношества" (1814), напечатал ряд статей в "Сыне отечества". Строев разыскал и описал много ценных рукописных источников. Эти описания до сих пор не потеряли научного значения. В 1815 году он издавал журнал "Современный наблюдатель российской словесности", в котором стремился "представить верную картину успехов словесности". В опубликованном здесь выступлении против Мерзлякова проявились не только эрудиция Строева, но его художественный вкус и талант критика и полемиста.
    
    
О "РОССИЯДЕ", ПОЭМЕ г. ХЕРАСКОВА
    
    
Впервые — "Современный наблюдатель российской словесности" 1815, № 1, с. 9–38; № 3, с. 71–82. Написана в ответ на статью А. Ф. Мерзлякова "Россияда. Поэма эпическая г-на Хераскова (Письмо к другу)" (наст. изд., с. 168) и, в свою очередь, вызвало отповедь Мерзлякова в специальном письме "О слоге поэмы" (наст. изд., с. 177). Позиция Строева в этом споре была поддержана Белинским (см.: Белинский, т. VIII, с. 262–264).
    
1 "Новый Стерн" (1805) — пьеса А. А. Шаховского.
    
2 Цитируется стихотворение И. И. Дмитриева "К портрету M. M. Хераскова" (1803).
    
3 Цитируется "Наука поэзии" Горация в переводе Мерзлякова.
    
4 Цитируется "Epître IX" Буало.
    
5 Имеется в виду описание дьявольского сборища в поэме Д. Мильтона "Потерянный рай" (песнь 2). Д. Сельден — английский юрист и государственный деятель, автор трудов по юриспруденция и богословию, написал, в частности, книгу "De diis syriis", которая считалась в свое время лучшим исследованием семитской мифологии. Где было высказано упоминаемое Строевым замечание Э. Гиббона, нам неизвестно.
    
6 По-видимому, имеется в виду картина Рафаэля "Мадонна о безбородым Иосифом" (ок. 1505). Отсутствие историзма в картинах на библейские сюжеты было характерно для художников Возрождения.
    
7 Строев полемически сопоставляет "Россиаду" с пародийной поэмой Н. П. Осипова "8 песней Энеиды Вергилиевой, вывороченной наизнанку" (1791).
    
8 Мнение В. В. Капниста состояло в том, что эпические произведения следует писать народным размером, "коренным русским стихосложением", так, как он сам перевел на русский язык поэму Оссиана "Картон" (между 1796 и 1800 гг.) и как предлагал Н. И. Гнедичу переводить "Илиаду". Капнист был противником гекзаметра в русском языке и вел по этому поводу полемику с С. С. Уваровым. Гнедич поддержал точку зрения Уварова и перевел "Илиаду" гекзаметром. Подробнее об этом см.: "История русской литературы", т. IV. M.-Л., Изд-во АН СССР, 1947, с. 495–497.
    
9 Цитируется поэма Лукана "Фарсалня, или Поэма о гражданской войне" (кн. 1). Приводя этот отрывок, Строев, видимо, намекал на то, что и "Россиада", подобно Луканову дубу, еще окружена почетом, но готова упасть от первого критического ветра.
    
10 Речь идет о книге И. Ф. Антинга "Победы князя италийско-го, графа А. В. Суворова-Рымникского…", ч. VI. М., 1810, где говорится: "Подобно льву, окруженному и преследуемому вблизи собаками, Суворов ретировался перед французами и удержал их, обращая к ним грозное чело свое" (с. 108).
    
11 Цитируется "Фарсалия…" Лукана (кн. 1).
    
     
1815
    
   
  
  
   
    
Об авторе
   
   
    
     
Измайлов Владимир Васильевич
     
HA КОНЧИНУ
     
Михайла Матвѣевича Хераскова
    
    
     
Et moi, je viens aussi pronoricer d'une
     
voix foible quelques mots aux pieds!
     
de la statue. - Thom.
    
    
     
      
                       Друзья ума, таланта, славы!
      
                       Несите слезы и сердца,
      
                       На слѣдъ и въ гробѣ величавый,
      
                       Предъ тѣнь безсмертнаго Пѣвца,
      
                       Который лирою златою
      
                       Всегда, какъ богъ искусствъ, владѣлъ,
      
                       Хвалу гремѣлъ Царю-Герою [86],
      
                       И славилъ блескъ народныхъ дѣлъ [87];
      
                       Который съ ней и въ буряхъ свѣта
      
                       Себѣ убѣжище творилъ;
      
                       Въ прекрасной участи Поэта
      
                       Для славы пѣлъ, для мира жилъ;
      
                       И свыше вдохновеанымъ даромъ
      
                       Какъ въ цвѣтѣ лѣтъ своихъ блисталъ,
      
                       И въ поздныхъ дѣлахъ съ сердечнымъ жаромъ
      
                       Еще во струны огнь бросалъ;
      
                       Еще взыгралъ для насъ на лирѣ
      
                       Красу земли, красу небесъ [88],
      
                       Взыгралъ — и сѣ гимномъ громкимъ вѣ мірѣ,
      
                       Подъ сѣнью вѣчности, изчезъ. . .
      
                       Ho умъ его не могъ затмиться;
      
                       Поэтъ въ небесныхъ гимнахъ живъ,
      
                       Въ потомство эхо прокатится:
      
                       Сей гласъ въ вѣкахъ краснорѣчивъ.
     
     Владимиръ Измайловъ. [33]