1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 
    
Все это кажется теперь наивным, но не забудем, что Херасков пытался показать на русской сцене жизнь частных людей, их горести и удачи, что он взывал не к разуму, а к чувствам зрителей, стремился исторгнуть у них слезы умиления и добивался своей цели.
    
В числе переводных драматических произведений у Хераскова есть "Юлиан-отступник" Вольтера и "Сид" Корнеля. Однако неправильно считать эти пьесы "почти дословною передачей на русском языке известнейших французских трагедий Корнеля и Вольтера", как утверждал М. Хмыров. {М. Хмыров. Михаил Матвеевич Херасков. — "Русская поэзия", т. 1. СПб., 1897, стр. 487.} Херасков не переводил, а переделывал, причем — увы! — написанные им трагедии сильно уступают оригиналам. Так, в "Сиде" Херасков прежде всего сократил число действующих лиц, убрал донью Урраку, инфанту Кастильскую, и ее воспитательницу Ленор. Вторая героиня, кроме Химены, или Шимены в его транскрипции, показалась, видимо, Хераскову лишней. Вместе с ней оказалась убранной драматическая тема трагедии Корнеля — инфанта любит Родриго, но по своему царственному положению она не может выйти замуж за простого дворянина, а потому уступает Родриго Химене и, превозмогая горесть, хлопочет о их браке. Исключил Херасков также фигуры двух кастильских дворян, дона Ариоса и дона Алонсо, передав их реплики в основном дону Санчо (дону Саншь). У Корнеля Родриго, будущий Сид, — юноша, для которого поединок с графом Гормасом служит первым серьезным боевым испытанием. По Хераскову же, Родриго — опытный воин, "которого гремит повсюду слава", и потому не удивительно, что ему удается убить на дуэли графа. Самое, пожалуй, любопытное в этой переделке "Сида" то, что Херасков не решился изложить сцену оскорбления дона Диего так, как она была написана Корнелем за полтораста лет до его переделки, в 1636 году. У Корнеля граф дает пощечину дону Диего, нанося ему величайшее из возможных для дворянина оскорблений. Пощечина эта широко известна, сцена не раз подвергалась резкой критике с точки зрения дворянской сословной чести и вызывала восхищение передовых умов.
    
Осторожный Херасков не решился тут следовать за Корнелем, он умолчал о пощечине. В разгаре ссоры между доном Диего и графом Гормасом Херасков вставляет ремарки: "Хочет ударить его", "Диего вынимает шпагу", дон Гормас "обезоруживает его и на театре повергает" (д. I, явл. 2), после чего Диего поручает Родриго мстить за оскорбление. Психологический анализ поступков, великолепно проведенный Корнелем в речах Химены и Родриго, Херасков упрощает, видимо не поняв и не оценив величайшего мастерства французского трагика. Он больше клонит в сторону родительского упрямства домостроевского толка. В его трактовке дон Гормас, оскорбив дона Диего, решает отдать свою дочь не за Родриго, а за дона Саншь, и в ответ на сомнения избранного им жениха заявляет:
    
     
      
       Должна родителю она повиноваться,
      
       Кого хощу — любить и с кем велю — спрягаться;
      
       На то природою даются дети нам,
      
       Чтобы законы мы давали их сердцам.
     
    
    
(Д. II, явл. 1)
    * * *
    
В своем творчестве Херасков привлекал сердца современников умением показать страдания человека, ставшего жертвой людской несправедливости ("Венецианская монахиня", "Гонимые", "Друг несчастных"), вызывал уважение высокими моральными принципами, восхищал величавыми эпическими поэмами, исполненными патриотического духа и уважения к историческому прошлому России. К тому же Херасков всегда проявлял большую заботу о занимательности своих произведений, разнообразил и запутывал сюжеты. Уже первым читателям Пушкина и Гоголя, конечно, невозможно было возвращаться к Хераскову, но их отцы и матери еще с удовольствием читали его сочинения.
    
Прожив долгую жизнь, целиком посвященную литературе, Херасков в конце ее выразил сомнение в долговечности своих книг. Державин был твердо уверен в том, что если все и разрушается с годами, то лишь слово поэта оставляет жить дела людей в памяти последующих поколений. Он гордился званием поэта и считал его наиболее важным из всех существующих именно потому, что поэзия, и только она одна, способна дать бессмертие человеку. Херасков думает иначе.
    
     
      
       Всё, что в мире ни встречается,
      
       Тлеет, вянет, разрушается,
      
       Слава, пышность, сочинения
      
       Сокрушатся, позабудутся;
      
       Мимо идут небо и земля…
      
       Что же не исчезнет в век веков?
      
       Добрые дела душевные!
     
    
    
("Бахариана", стр. 11–12)
    
    
Что это значит — Херасков далее не объясняет, но не требуется ocобыx доказательств для того, чтобы определить религиозное направление его мысли.
    
Грустна, по-видимому, была старость поэта, не в смысле, разумеется, наград, чинов, общественного внимания — этим всем он пользовался в достаточной мере, — а в смысле крушения надежд на спасительную роль литературы для исправления нравов, в свете бесплодности итогов собственных напряженнейших усилий.
    
     
      
       Слишком много в мире издано
      
       И духовных книг, и нравственных,
      
       А сердца не исправляются,
      
       Люди так же развращаются…
     
    
    
("Бахариана", стр. 7)
    
    
Если можно с улыбкой говорить о трогательной наивности молодого Хераскова, который после первого года издания журнала "Полезное увеселение" с огорчением замечал, что, несмотря на обличения журнала, пороки продолжают распространяться, то подобное признание, сделанное в конце жизни, заставляет как-то дрогнуть сердце. Значит, все годы Херасков писал с желанием принести людям свою дружескую непосредственную помощь, хотел их наставлять и предостерегать от пороков. Возможно, именно поэтому он казался "тяжелым и скучным", но, право же, полувековые труды Хераскова на пользу отечественной словесности делают его достойным нашей благодарной памяти и нашего внимания.
    
     
1961
    
   
   
    
     
П. Побѣдоносцевъ
     
Заслуги Хераскова въ отечественной словесности [53]
    
    
Милостивые Государи!
    
    
Древность, богатая произведенiями Наукъ, возбуждающими въ насъ удивленiе, умѣла цѣнить отличныя дарованiя, умѣла награждать необыкновенныя напряженiя ума почестями и славою, и чрезъ то возпламеняла въ другихъ благородное соревнованiе. Гомеры, Пиндары и Софоклы воспротивились усилiямъ вѣковъ, и пережили свое отечество. Семь городовъ спорили о мѣстѣ рожденiя творца Иллiады и Одиссеи; каждый изъ нихъ присвоивалъ себѣ сiю славу. — Греческiй Лирикъ, превзошедшiй всѣхъ предшественниковъ своихъ, заслужилъ пышное титло Царя Лирическихъ Стихотворцевъ. — Софоклъ, отецъ трагедiи, одержавшiй преимущество надъ Эсхиломъ и дѣлившiй славу съ Эврипидомъ, по согласiю знатоковъ, названъ Аттическою пчелою. Вся Грецiя, собравшись въ Аѳинахъ, прославила блистательные его успѣхи; гласъ провозвѣстника объявилъ его побѣдителемъ; раздались рукоплесканiя по амфитеатру — и лавровый вѣнокъ возложенъ былъ на главу Софокла — и его имя внесено въ отечественныя лѣтописи. Знаменитые Художники, которыхъ рѣзецъ посвященъ былъ изваянiямъ боговъ и героевъ — Фидiй и Пракситель — изобразили на мѣди и мраморѣ черты лица его. Не меньшею славою наслаждался и Греческiй Ораторъ, по слѣдамъ коего и самый Цицеронъ шествовалъ; краснорѣчивый Демосѳенъ, предпочтенный Эсхину, болѣе извѣстному по ненависти къ сопернику своему, нежели по своимъ талантамъ, — Демосѳенъ награжденъ золотою короною отъ Аѳинянъ, плѣненныхъ даромъ витiйства, признательныхъ къ его дарованiямъ.
    
И въ позднѣйшiе времена, когда свѣтъ Наукъ распространился, когда всѣ начали чувствовать, что просвѣщенiе составляетъ единственную потребность души, отличныя дарованiя увѣнчивались лестными наградами. И въ любезномъ Отечествѣ нашемъ, процвѣтавшемъ подъ правленiемъ Государей, которые неутомимо пеклись о образованiи своего народа, преимущества раздаваемы были болѣе по успѣхамъ въ просвѣщенiи и личнымъ заслугамъ, нежели по знатности рода. ПЕТРЪ I, мудрый Преобразитель россiи, и ЕКАТЕРИНА II, Совершительница великихъ намѣренiй Великаго Своего Предка, знали, что Россiяне отъ природы одарены всѣмъ, что можетъ возвести ихъ на высочайшую степень народнаго благоденствiя; знали — и не щадили ничего для приближенiя ихъ къ гражданскоу величiю. Ревность къ успѣхамъ въ наукахъ поощрялась Монаршимъ благоволенiемъ, отличiями и наградами. Не тогда ли прославился Ѳеофанъ, Россiйскiй Златоустъ, украсившiй духовныя [и] свѣтскiя свои творенiя цвѣтами убѣдительнаго витiйства, ревностный сотрудникъ неутомимаго Монарха? Не тогда ли явился Кантемиръ, ученый и остроумный, возпользовавшiйся наставленiями Прокоповича? Не тогда ли возсiялъ, какъ лучезарное свѣтило на тверди небесной, Ломоносовъ, Ораторъ и Поэтъ, Историкъ и Химикъ, расторгнувшiй завѣсу, скрывавшую богатство, красоту и силу Россiйскаго слова? Не тогда ли предсталъ и Сумароковъ, изслѣдователь таинственныхъ путей Парнасса, учредитель правильныхъ зрѣлищъ на Россiйскомъ Театрѣ, любимецъ Талiи и Мельпомены, распространитель красотъ стихотворческихъ?.. На нихъ, на сихъ обогатителей нашей Словесности, отъ Престола изливались милости съ такою же щедростью, съ какою награждаемы были заслуги Долгорукихъ и Голицыныхъ, подвиги Задунайскихъ и Рымникскихъ.
    
Въ нынѣшнее время, благопрiятнѣйшее для просвѣщенiя — когда АЛЕКСАНДРЪ I, шествующiй по стопамъ преславныхъ Предшественниковъ Своихъ, ознаменовалъ мудрое и человѣколюбивое царствованiе Свое учрежденiемъ Университетовъ и другихъ Училищъ на прочнѣйшемъ основанiи для распространенiя нравственнаго Россiянъ образованiя, сего вѣрнѣйшаго источника государственнаго величiя — когда всякой членъ общества ревностнѣе стремится къ одной великой цѣли: ко благу Отечества — въ нынѣшнее время отверстъ свободный путь къ самымъ лестнымъ выгодамъ и преимуществамъ для людей, посвятившихъ себя ученому состоянiю, и общеполезными произведенiями ума оправдывающихъ надежду предусмотрительнаго и благотворнаго Правительства. Почести сопровождаютъ Любителей наукъ во время жизни; Слава творитъ незабвенными имена ихъ и по смерти.
    
Восхитительно для ума и сердца прославлять мудраго и прозорливаго государя, который при многоразличныхъ дѣянiяхъ, при неизреченныхъ трудахъ имѣлъ одно намѣренiе: счастiе народа, Промысломъ Ему ввѣреннаго; — Монарха, странствовавшаго по отдаленнымъ царствамъ, чтобы сокровищами познанiй, плодами наукъ и искусствъ обогатить свое Отечество; собственнымъ примѣромъ возбуждавшаго ревность къ трудолюбiю; — Самодержца, который исполинскими шагами шествовалъ къ совершенству, былъ равно величественъ среди грозныхъ бурь жизни и среди тихой ясности правленiя, отказывалъ самому себѣ въ отдохновенiи послѣ многотрудныхъ и утомительныхъ занятiй, дабы народы, Ему подвластные, покоились; — искоренителя предразсудковъ, заблужденiй и пороковъ; насадителя просвѣщенiя и добродѣтелей, украшающихъ общежитiе; грознаго врагамъ, обожаемаго подданными: — и кто изъ Россiянъ съ чувствомъ благоговѣйнаго удивленiя, со слезами благодарности не воспоминаетъ ПЕТРА Великаго?….
    
Утѣшительно передать потомству изображенiе добраго Пастыря, неусыпнаго стража паствы своей, ревнителя по благочестiи, хранителя Апостольскихъ преданiй, краснорѣчиваго проповѣдника Евангельскаго ученiя, достойно именуемаго свѣтильникомъ церкви, органомъ истины, примѣромъ святаго житiя, зерцаломъ добродѣтелей: — кто безъ сердечнаго умиленiя приводитъ себѣ на память дѣла Димитрiя, Митрополита Ростовскаго?….
    
Прiятно описывать дальновиднаго и опытнаго въ политикѣ Вельможу, строгаго блюстителя законовъ, не отвлекаемаго отъ многообъемлющихъ своихъ занятiй подслащенными приманками удовольствiй, не обольщаемаго блескомъ золота, не знающаго лести, пресмыкающейся около престоловъ; — Вельможу, коего каждая мысль стремится къ пользѣ общественной, каждый шагъ приближаетъ къ благотворенiю, каждый взглядъ дышетъ милостiю, каждое слово вливаетъ утѣшенiе въ сердца нещастныхъ; — облегчителя трудовъ Монаршихъ, безпристрастнаго посредника между сильнымъ притѣснителемъ и гонимою невинностью: — и кто, читая исторiю Князя Якова Ѳедоровича Долгорукаго, откажетъ ему въ душевномъ почтенiи?….
    
Сладостно изчислять подвиги Героя-Патрiота, во всѣхъ дѣлахъ своихъ руководимаго упованiемъ на Промыслъ и вѣрностiю къ Государю, дерзающаго на всѣ опасности для спасенiя Отечества, угрожаемаго необузданными врагами; — Героя, прозорливаго въ предпрiятiяхъ, твердаго въ намѣренiяхъ, рѣшительнаго въ исполненiи зрѣло обдуманныхъ плановъ, мужественнаго на ратномъ полѣ, человѣколюбиваго по одержанiи побѣды; — Героя, который возвышается надъ страстями, порабощающими обыкновенныхъ людей; преодолѣваетъ ужасныя преграды, поставляемыя грозною природою; презираетъ шипѣнiе зависти и ядъ злорѣчiя, вездѣ и всегда поражаетъ непрiятелей Россiи; который наконецъ съ вершины блистательной славы переходитъ, подобно Цинциннату, въ мирное сельское уединенiе, чтобы и тамъ заниматься благомъ Отечества: — и кто съ восторгомъ не внимаетъ повѣствованiямъ о Героѣ, отягченномъ лаврами — о Румянцовѣ-Задунайскомъ?….
    
Прейдемъ ли молчанiемъ заслуги, Россiйскимъ Гомеромъ оказанныя отечественной Словесности, и особенно Поэзiи? оставимъ ли безъ прославленiя любимца Музъ, который говорилъ языкомъ вдохновенiя, коего произведенiя ознаменованы печатiю ума, образованнаго и зрѣлаго, обильнаго въ изобрѣтенiи, основательнаго въ сужденiи, богатаго въ выраженiи мыслей — воображенiя плодовитаго въ вымыслахъ, игриваго въ мечтахъ, пылкаго въ представленiяхъ — чувства нѣжнаго, плѣнявшагося изящнымъ и совершеннымъ — вкуса тонкаго и разборчиваго? Забудемъ ли того Пѣснопѣвца, котораго наставленiя, совѣты и примѣръ много содѣйствовали къ образованiю способностей въ молодыхъ Стихотворцахъ, доказавшихъ уже зрѣлость своихъ талантовъ? Забудемъ ли знаменитаго Поэта, который поставлялъ славу свою въ прославленiи благоденствующей Россiи, и бывъ уже украшенъ сѣдинами, съ юношескою пылкостiю игралъ на златострунной лирѣ своей, привлекъ вниманiе многихъ Россiйскихъ Монарховъ, заслужилъ отличное благоволенiе каждаго изъ Оныхъ, и двукратно былъ Попечителемъ Московского Университета — Попечителемъ, совершенно оправдавшимъ сiе почтеннѣйшее титло?
    
Незабвенный Херасковъ! давно уже чувство удивленiя и благодарности къ тебѣ таилось въ груди моей; давно уже мысли мои стремились привести праху твоему жертву хваленiя, хотя слабую, но усердiемъ дополняемую. Нынѣ да позволено мнѣ будетъ исполнить сiе желанiе. Не смѣю льстить себя надеждою изобразить дарованiя твои во всемъ ихъ пространствѣ. Наперсникъ Аполлона достойно можетъ быть воспѣтъ только подобными себѣ. Судить о картинахъ Рафаеля, единогласно признаннаго первымъ живописцемъ, и прославлять искусство его, можетъ только Корреджiо или Рубенсъ. Но вмѣняется ли въ дерзость неопытному ученику его, если онъ, покоряясь могущественному впечатлѣнiю, въ немъ произведенному образцовою работою своего Учителя, восхищается одушевленною его кистiю, дивится правильности въ рисовкѣ, и сообщаетъ другимъ свой восторгъ, свое удивленiе? Осмѣливаюсь и я цвѣтами, выбранными изъ твоихъ сочиненiй, украсить памятникъ, воздвигнутый надъ твоимъ прахомъ. —
    
Имѣя въ виду начертать заслуги Михаила Матвѣевича Хераскова въ отечественной Словесности, раскрываю Россiяду, эпическую Поэму, важнѣйшее, превосходнѣйшее изъ его творенiй. Кто не знаетъ, съ какимъ неподражаемымъ искусствомъ воспѣты въ ней разрушенiе Казанскаго царства, истребленiе враговъ Христiанства, любовь къ Отечеству, вѣрность къ Государю вельможъ и воиновъ, наконецъ торжество, слава и благоденствiе Россiи? Герой Поэмы, Iоаннъ Васильевичъ II, изображенъ въ точномъ значенiи сего слова: мужественнымъ, рѣшительнымъ, непоколебимымъ среди превратностей счастiя. Намѣренiе Поэта, произвести удивленiе, тронуть сердце и вдохнуть высокiя чувствованiя изображенiемъ Государя, водимаго надеждой на Провидѣнiе, и слѣдственно подкрѣпляемаго вышеестественною Силою, — наконецъ, по преодолѣнiи величайшихъ искушенiй и препятствiй, достигшаго къ предмету своихъ желанiй — сiе намѣренiе весьма удачно доведено до своей цѣли. Характеры лицъ живо начертаны, совершенно себѣ подобны и сообразны съ общимъ о нихъ мнѣнiемъ; нѣкоторые изъ нихъ имѣютъ нѣчто единственное, собственное. Вводныя повѣсти (эпизоды), на прим. о Сеитѣ, Османѣ, Алеѣ и Асталонѣ, зависятъ отъ одного главнаго предмета, служатъ къ его возвышенiю и украшенiю. Всѣ части, составляющiя огромное цѣлое, имѣютъ близкое къ нему отношенiе, хранятъ между собою связь неразрывную. Усмиренiе мятежныхъ Ордынцовъ составляетъ единственное намѣренiе, измѣна Алея и война съ Крымцами — главное препятствiе, а покоренiе Казани — развязку. Дѣйствiе продолжается около года. Высокое нравоученiе, почерпнутое изъ разсужденiй и дѣйствiй лицъ, отличается мыслями толь возвышенными, что Мильтонъ и Тассъ не постыдились бы признать ихъ своими.
    
Выписывать лучшiя мѣста изъ Россiяды, значило бы составить цѣлую книгу. Приведемъ для примѣра только нѣкоторыя. Начнемъ съ Героя Поэмы.
    
Iоаннъ, принявъ твердое намѣренiе усмирить Ордынцовъ, и готовясь выступить въ походъ съ воинствомъ своимъ, совѣтовался съ Полководцами объ успѣшнѣйшемъ произведенiи въ дѣйство сего предпрiятiя. Вдругъ входитъ Царица, держащая своего младенца. Слухъ о скоромъ отъѣздѣ Государя поразилъ ее. Объятая горестiю, употребляетъ она все для преклоненiя супруга, не разлучаться съ нею, не подвергать опасности жизнь, для нее драгоцѣнную. Къ чему не прибѣгала нѣжность ея для убѣжденiя Iоанна? Слезы и рыданiя прерывали слова ея:
    
     
      
   Когда не тронешься любовiю моей,
      
   Ужель не умягчитъ тебя младенецъ сей?
      
   У ногъ твоихъ лежитъ онъ съ матерью несчастной,
      
   Уже лишенной чувствъ, отчаянной, безгласной!
      
   Смотри: онъ силится въ слезахъ къ тебѣ воззрѣть,
      
   Онъ хочетъ вымолвить: не дай мнѣ умереть!
      
   Читай въ очахъ его нѣмые разговоры;
      
   О чемъ языкъ молчитъ, о томъ разскажутъ взоры.
      
   —- - —- —
      
   Когда же лютый сей походъ уже положенъ,
      
   И въ брань идти отказъ Монарху не возможенъ,
      
   Такъ пусть единою мы правимся судьбой:
      
   И сына и меня возьми, мой Царь, съ тобой;
      
   Съ тобою будетъ трудъ спокойства мнѣ дороже;
      
   Я камни и пески почту за брачно ложе.
     
    
    
Iоаннъ, подобный кедру, вѣтрами колеблемому съ двухъ противныхъ сторонъ, чувствуетъ сильную борьбу любви къ Отечеству съ любовiю къ супругѣ; погружается въ задумчивость, подавляетъ горесть своего сердца; но слезы катятся по лицу Героя. Вотъ рѣшительный отвѣтъ его:
    
     
      
   Мой первый есть законъ — Отечеству услуга!
     
    
    
Какая черта великой души! Удивляемся, и вѣримъ, что нашъ Поэтъ зналъ человѣческое сердце, и умѣлъ проникать въ сокровеннѣйшiе изгибы его.
    
Херасковъ хотѣлъ изобразить Iоанна терпѣливымъ и великодушнымъ — и успѣлъ въ своемъ желанiи. Въ то время, когда все войско, изнуренное дальнимъ походомъ, палимое зноемъ, томилось жаждою, — два воина, удалясь ночью отъ дружины своей, находятъ ручей, не помнятъ себя отъ радости, почерпаютъ воды, и съ восторгомъ приносятъ Государю. Герой, обнявъ ихъ, говоритъ:
    
     
      
   Или вы чаете, что въ семъ пространномъ полѣ
      
   Вашъ Царь слабѣе всѣхъ, и всѣхъ томится болѣ?
      
   Томлюся больше всѣхъ въ несчастливой судьбѣ
      
   О страждущихъ со мной, томлюсь не о себѣ.
      
   Пойдемъ и принесемъ напитокъ сей скорбящимъ,
      
   Несчастнымъ ратникамъ, почти въ гробахъ лежащимъ;
      
   Подарокъ сей для нихъ, не для меня мнѣ милъ.
     
    
    
Какой урокъ для Государей! сдѣлаетъ ли болѣе сего отецъ для дѣтей, нѣжно любимыхъ? И храбрые воины поклялись умереть за Iоанна. Сего не довольно. И дряхлые старцы становятся въ ряды, тѣснятся подъ хоругви Отечества:
    
     
      
   —- мечей внимая звуки,
      
   Берутъ оружiе въ трепещущiя руки;
      
   Едва бiющуся щитомъ покрыли грудь;
      
   Казалось, лебеди летятъ съ орлами въ путь.
     
    
    
Да и могли ли они не чувствовать усердiя къ тому, который:
    
     
      
   Пренебрегая зной и люту казнь небесну,
      
   Томленный жаждою и въ потѣ и въ пыли,
      
   Въ срединѣ ратниковъ ложился на земли;
      
   Послѣднiй — пищу бралъ, но первый передъ войскомъ
      
   Являлся духомъ твердъ во подвигѣ геройскомъ?
     
    
    
Посмотримъ на другую картину. Прекратилось сраженiе съ Ордынцами; воины вносятъ въ царскiй станъ Князя Троекурова тяжело раненаго. Вѣнчанный Герой видитъ любимца своего блѣднаго, окровавленнаго, почти безъ дыханiя; глава его склонилась на грудь; уста онѣмѣли, очи померкли…
    
     
      
   Рыдая Iоаннъ бездушнаго объемлетъ;
      
   Но Царь, обнявъ его, еще дыханье внемлетъ.
      
   Герой сей живъ!…. онъ живъ!…. въ восторгѣ вопiетъ;
      
   Самъ стелетъ одръ ему и воду подаетъ.
     
    
    
Поэтъ, изобразивъ Героя своего сострадательнымъ, умѣющимъ цѣнить заслуги, готовымъ на всѣ пожертвованiя для сохраненiя хранителей Отечества, прибавляетъ:
    
     
      
   Коль такъ Владѣтели о подданныхъ пекутся,
      
   Они безгрѣшно ихъ отцами нарекутся.
      
   Ахъ! для чего не всѣ, носящiе вѣнцы
      
   Бываютъ подданнымъ толь нѣжные отцы?
     
    
    
Желанiе, достойное сердца, болѣзнующаго о томъ, что на землѣ такъ много несчастныхъ, и такъ мало утѣшителей!…
    
Хотите ли видѣть ратное поле, и на немъ поражающихъ и пораженныхъ? невольнымъ ужасомъ почувствуете себя объятыми! Смотрите:
    
     
      
   Тотъ скачетъ на конѣ, нося стрѣлу въ гортани;
      
   Иной, въ груди своей имѣя острый мечъ,
      
   Отъ смерти думаетъ, носящiй смерть утечь;
      
   Иной, пронзенный въ тылъ, съ коня стремглавъ валится,
      
   И съ кровью жизнь спѣшитъ его устами литься;
      
   Глаза подъемлюща катится тамъ глава,
      
   Произносящая невнятныя слова;
      
   Иной безпамятенъ въ кровавомъ скачетъ полѣ,
      
   Но конь его стремитъ на копья по неволѣ.
     
    
    
Какое богатство мыслей и обилiе уподобленiй, какая сила выраженiя — видны въ описанiи военачальнковъ, раздѣлявшихъ труды и торжество, ужасы и славу съ Iоанномъ! Здѣсь видимъ Князей: Микулинскаго, Мстиславскаго и Пенинскаго, неустрашимыхъ подобно львамъ разъяреннымъ; тамъ — Курбскiй и Щенятевъ, преуспѣвшiе въ военномъ искусствѣ, рыцари прозорливые, пылкiе, неутомимые, поспѣшаютъ на сраженiе какъ на пиршество; за ними слѣдуютъ: Пронскiй, подобный громовой тучѣ, и Хилковъ, дальновидный и опытный, посѣдѣвшiй на полѣ брани; далѣе — Романовъ, и Плещеевъ, сотрудникъ его, достойно именуемые Россiйскими Ираклами; Палецкой и Серебряной, потрясающiе оружiемъ отъ нетерпенiя сразиться съ непрiятелемъ; наконецъ — Шереметевъ, Шемякинъ и Троекуровъ, воспитанники Марсовы, одаренные всеопровергающею силою; всѣ въ доспѣхахъ, горящихъ подобно молнiи; всѣ вооружены копьями и мечами. — Какiя препоны остановятъ быстроту и мужество такихъ предводителей! какой гордый Османъ не смирится, какой свирѣпый Едигеръ не преклонитъ колѣнъ передъ ними? Никакая твердыня, никакое царство не устоитъ отъ ихъ оружiя.
    
Кто откажется принести дань почтенiя храброму защитнику Отечества, который среди несчастiя чувствуетъ свое достоинство, помнитъ священнныя обязанности, на него возложеннныя; неколебимый, какъ гранитная скала, противоборствуетъ искушенiямъ, для чувствъ обольстительнымъ; не страшится ни угрозъ, ни казней, и съ радостiю ожидаетъ послѣдней минуты, въ которую съ Ангельскою улыбкою на лицѣ можетъ сказать: умираю за Вѣру и Отечество! Таковъ Росславъ у Княжнина; таковъ и Палецкiй у Хераскова. — Едигеръ, видя приближенiе того ужаснаго времени, въ которое долженъ преклонить выю свою къ стопамъ Россiйскаго Государя, прибѣгаетъ къ хитрости. Князь Палецкiй впадаетъ въ сѣти, разставленныя злодѣемъ. На несчастномъ плѣнникѣ звучатъ уже оковы. Его влекутъ на лобное мѣсто. Является Едигеръ; алкоранъ въ рукахъ его. Указывая Князю на книгу вѣры Магометовой, и на прекрасную дѣвицу, подлѣ него стоящую, потомъ на орудiя казни, на другой сторонѣ разложенныя, велитъ избирать либо то, либо другое. Негодованiе объяло Рускаго воина; пламя гнѣва запылало въ очахъ его. Онъ не долго колебался — и тиранъ закипѣлъ яростiю, услышавъ отвѣтъ:
    
     
      
   —- Иду на смертну казнь!
      
   Оставь мнѣ мой законъ, себѣ оставь боязнь!
      
   Ты смѣлымъ кажешься сѣдящiй на престолѣ;
      
   Не такъ бы гордъ ты былъ предъ войскомъ въ ратномъ полѣ;
      
   Не угрожай ты мнѣ мученьями, тиранъ!
      
   Господь на небесахъ, у града Iоаннъ.
     
    
    
Не льзя лучше описать добродѣтельнаго Вельможу, умнаго совѣтника и ревностнаго патрiота, какъ Херасковъ описываетъ Адашева, твердаго среди развратовъ, истиннаго друга Iоаннова, украшеннаго болѣе величествомъ души, нежели саномъ.
    
     
      
   Храняща лесть еще подъ стражей царскiй Дворъ,
      
   Увидя правду въ немъ, потупила свой взоръ;
      
   Отчаянна, блѣдна и завистью грызома,
      
   Испытываетъ все, ждетъ солнца, тучъ и грома.
     
    
    
Кому Iоаннъ съ открытымъ сердцемъ могъ говорить:
    
     
      
   Ты честенъ; можешь ли не быти другъ Царю?
     
    
    
Тотъ не боялся — да и чего страшится прямая добродѣтель? — не боялся напоминать ему обязанностей верховнаго сана:
    
     
      
   Ты долженъ разбирать не лица, но сердца;
      
   Вниманья каждый вздохъ — на тронѣ удостоить;
      
   Тогда познаешь, какъ народно благо строить.
     
    
    
Какой краснорѣчивый Ораторъ опишетъ живѣе и разительнѣе Князя Курбскаго — Вельможу, руководимаго не личными выгодами, не гордыми намѣренiями — одною справедливостiю; уважаемаго Царемъ, Боярами и войскомъ — защитника притѣсненныхъ, друга человѣчества, котораго народъ почиталъ Ангеломъ хранителемъ — Героя, который однимъ ударомъ меча повергъ къ ногамъ своимъ ужаснаго Исканара, предводителя Татаръ Крымскихъ, и увѣнчалъ Россiю — безсмертной славою, себя — блистательными лаврами — Военачальника, дѣятельностiю своею превзошедшаго, или лучше сказать, затмившаго всѣхъ своихъ сподвижниковъ; оказавшаго великiя услуги Царю Россiйскому, и почитавшаго ихъ ничтожными; высоко цѣнившаго все, кромѣ своихъ подвиговъ!… Не въ полномъ ли блескѣ величiя представленъ Курбскiй,
    
     
      
   Сiявшiй какъ луна между звѣздами въ тьмѣ,
      
   Въ душѣ усердiемъ и славой во умѣ?
     
    
    
Не истиннымъ ли сыномъ Отечества, не ревностнымъ ли подкрѣпителемъ престола изображенъ тотъ, чье сердце согласно было съ словами, предъ лицемъ всего воинства имъ произнесенными:
    
     
      
   Коль царству предлежитъ опасность и бѣда,
      
   Не страшенъ пламень мнѣ, ни вихри, ни вода.
      
   Россiяне къ трудамъ и къ славѣ сотворенны?…
     
    
    
Любопытство возрастаетъ постепенно — картины новыя, одна другой разнообразнѣе и плѣнительнѣе, представляются умственнымъ взорамъ, когда въ концѣ VIII Пѣсни находимъ Государя бесѣдующаго съ мудрымъ пустынникомъ Вассiяномъ, открывающимъ ему будущiя произшествiя, показывающимъ длинный рядъ Монарховъ, имѣющихъ послѣ него царствовать. Прозорливый старецъ, дошедшiй до ужасныхъ бѣдствiй, въ бурное время междуцарствiя терзавшихъ Россiю, и описавъ жестокости Поляковъ, говоритъ:
    
     
      
   Богатство — тлѣнъ и прахъ; но славно есть оно,
      
   Коль будетъ общему добру посвящено.
      
   (132) Позналъ имѣнiя такую Мининъ цѣну;
      
   Онъ злато изострилъ, дабы сразить измѣну.
      
   —- - — —
      
   Какъ бурный вихрь Москву Пожарскiй окружаетъ,
      
   Кидаетъ молнiи, Поляковъ поражаетъ;
      
   Съ другой страны даритъ отечеству покой,
      
   Бросая громъ на нихъ, Димитрiй Трубецкой.
     
    
    
Простираясь далѣе въ повѣствованiи, изображаетъ онъ Преобразителя Россiи, озареннаго лучами безсмертiя, и преславную Дщерь его. Пророческiй гласъ его гремитъ:
    
     
      
   Онъ людямъ дастъ умы, дастъ образъ нравамъ дикимъ,
      
   Россiи нову жизнь, и будетъ слыть Великимъ.
      
   Коварство плачуще у ногъ Его лежитъ,
      
   Злоумышленiе отъ стрѣлъ Его бѣжитъ.
      
   —- - — —
      
   Подъ скипетромъ ея (Елисаветы) цвѣтутъ обильны нивы,
      
   Корону обвiютъ и лавры и оливы,
      
   Науки процвѣтутъ какъ новый виноградъ,
      
   Шуваловъ ихъ раститъ, Россiйскiй Меценатъ.
     
    
    
Наконецъ доходитъ до ЕКАТЕРИНЫ Вторыя — Монархини, Которая возвысила умы, гремѣла побѣдами, удивляла щедротами, славилась мудростiю правленiя, благоденствiемъ своихъ подданныхъ — и пророческiя слова старца льются рѣкою:
    
     
      
   Премудрость съ небеси въ полночный край сойдетъ,
      
   Блаженство на престолъ въ лицѣ Ея взведетъ.
      
   Предъ Ней усердiемъ Отечество пылаетъ,
      
   Любовь цвѣтами путь Ей къ трону устилаетъ,
      
   —- - — —
      
   Прiидутъ къ Ней Цари, какъ въ древнiй Виѳлеемъ,
      
   Не злато расточать, не зданiямъ дивиться
      
   Прiидутъ къ ней Цари, но царствовать учиться.
     
    
    
Перейдемъ къ другимъ предметамъ. Взглянемъ на портретъ Субеки, терзаемой ревностiю и мщенiемъ, высокомѣрной, но покорной только страсти, свирѣпствовавшей въ душѣ ея,
    
     
      
   Киприды красотой, а хитростью Цирцеи,
      
   Для выгодъ собственныхъ любившей царской санъ.
     
    
    
Подлѣ Казанской Царицы — и предметъ пламенной любви ея: Османъ, Князь Таврискiй,
    
     
      
   Прекрасный юноша, но гордый и коварный,
      
   Любовью тающiй, въ любви неблагодарный;
      
   Какъ лютая змiя, лежаща межъ цвѣтовъ,
      
   Приближиться къ себѣ прохожихъ допущаетъ,
      
   Но жало устремивъ, свирѣпость насыщаетъ.
     
    
    
Вотъ и Асталонъ, соперникъ его, презрѣнный Сумбекою:
    
     
      
   Какъ новый Энкеладъ, онъ шелъ, горѣ подобенъ;
      
   Сей витязь — цѣлый полкъ единъ попрать удобенъ;
      
   Отваженъ, лютъ, свирѣпъ сей врагъ Россiянъ былъ,
      
   Во браняхъ — какъ тростникъ, соперниковъ рубилъ.
     
    
    
Войдемъ за Сумбекою въ ужасный лѣсъ, гдѣ грозные призраки, черныя и печальныя тѣни спустились на землю, гдѣ все густою тьмою одѣлось,
    
     
      
   Гдѣ кажется простеръ покровы томной сонъ,
      
   Трепещущи листы даютъ печальный стонъ;
      
   Зефиры нѣжные среди весны не вѣютъ,
      
   Тамъ вянутъ всѣ цвѣты, кустарики желтѣютъ;
      
   Не молкнетъ шумъ и стукъ, гдѣ вѣчно страхъ не спитъ,
      
   И молнiя древа колеблетъ, жжетъ, разитъ;
      
   Лѣсъ воетъ — адъ ему стенаньемъ отвѣчаетъ…
     
    
    
Входимъ — и видимъ пышныя гробницы, Казанскимъ Царямъ воздвигнутыя; читаемъ исторiю враговъ Россiи, которые, подобно хищнымъ птицамъ, летали надъ Отечествомъ нашимъ, и пожирали добычи беззащитныя; наконецъ устали онѣ отъ злодѣйствъ и жестокостей; — читаемъ — и не можемъ удержаться отъ ужаса; но сей ужасъ сильнѣе овладѣетъ, когда представится геенна съ несчастными жертвами, осужденными на мученiе. Тутъ — закрываемъ глаза, спѣшимъ удалиться отъ сего зрѣлища, и спрашиваемъ: откуда живописецъ заимствовалъ такiя удивительныя краски для картины, на которой изобразилъ столько ужасовъ разнообразныхъ? не тотъ же ли Генiй вкуса водилъ перомъ нашего Поэта, который управлялъ кистiю Микель-Анжа, написавшаго Страшный судъ, и на немъ пораженныхъ горестiю и отчаянiемъ?
    
Еще ли хотимъ увѣриться въ исполинскомъ изображенiи Поэта? Заглянемъ въ темную бездну, обитель Безбожiя; разсмотримъ гибельныя дѣйствiя, производимыя духомъ Раздора; или остановимся при волхвованiяхъ лютаго Нигрина, заклинающаго Зиму изтощить свои ужасы для изтребленiя Рускаго воинства — и Зима свирѣпствуетъ со всею жестокостiю:
    
     
      
   Соперница весны, и осени, и лѣта,
      
   Изъ снѣга сотканной порфирою одѣта;
      
   Виссономъ служатъ ей замерзлые пары;
      
   Престолъ имѣетъ видъ алмазныя горы;
      
   Великiе столпы, изъ льда сооруженны,
      
   Сребристый мещутъ блескъ, лучами озаренны;
      
   По сводамъ солнечно сiянiе скользитъ,
      
   И кажется тогда, громада льдовъ горитъ.
      
   Стихiя каждая движенья не имѣетъ:
      
   Ни воздухъ тронуться, ни огнь пылать не смѣетъ;
      
   Тамъ пестрыхъ нѣтъ полей, сiяютъ между льдовъ
      
   Однѣ замерзлыя испарины цвѣтовъ;
      
   Вода растопленна надъ сводами — лучами
      
   Окаменѣвъ виситъ волнистыми слоями.
      
   Тамъ зримы въ воздухѣ вѣщаемы слова;
      
   Но все застужено — натура вся мертва!
      
   Единый трепетъ, дрожь и знобы жизнь имѣютъ;
      
   Гуляютъ инеи, зефиры тамъ нѣмѣютъ;
      
   Мятели вьются вкругъ и производятъ бѣгъ,
      
   Морозы царствуютъ на мѣсто лѣтнихъ нѣгъ;
      
   Развалины градовъ тамъ льды изображаютъ,
      
   Единымъ видомъ кровь которы застужаютъ.
      
   Всея природы страхъ, согбенная Зима,
      
   Россiйской алчуща погибелью сама,
      
   На льдину опершись, какъ мраморъ побѣлѣла,
      
   Дохнула — стужа вмигъ на крыльяхъ излетѣла.
      
   Родится лишь морозъ, уже бываетъ сѣдъ,
      
   Къ чему притронется, преобращаетъ въ ледъ;
      
   Гдѣ ступитъ, подъ его земля хруститъ пятою,
      
   Стѣсняетъ, жметъ, мертвитъ, сражаясь съ теплотою….
     
    
    
Гдѣ искать помощи, отъ кого ожидать спасенiя защитникамъ Отечества, когда все: и злоба невѣрныхъ, и коварство враговъ, и ужасы природы — все поклялось погубить ихъ? Рускiе ратники вспомнили слова Iоанновы:
    
     
      
   Не слабыхъ женъ на брань, мужей веду съ собою!
      
   —--- —
      
   Противу смерти жалъ неробку грудь поставимъ!
      
   Кто страшенъ, Россы, вамъ, когда самъ Богъ по васъ!
     
    
    
Вспомнили — вооружились вѣрою и мужествомъ — и все преодолѣли! Перенесемся теперь въ царство очарованiй, подобное садамъ Армидинымъ, описаннымъ Авторомъ Освобожденнаго Iерусалима — въ такое плѣнительное мѣсто, гдѣ
    
     
      
   Пригорки движутся, кустарники смѣются;
      
   Источники, въ травѣ вiяся, говорятъ;
      
   Другъ на друга цвѣты съ умильностiю зрятъ;
      
   Зефиры рѣзвые кусточки ихъ цѣлуютъ.
      
   —--- —
      
   Зеленые лужки въ тѣни древесъ цвѣтутъ;
      
   И кажется, Любовь одры готовитъ тутъ.
      
   Наяды у ручьевъ являются сѣдящи,
      
   Волшебны зеркала въ рукахъ своихъ держащи,
      
   Въ которы Грацiи съ усмѣшками гладятъ;
      
   Амуры обнявшись, на мягкой травкѣ спятъ.
      
   Пещеры скромныя, привѣтливыя тѣни
      
   Гуляющихъ къ себѣ манили на колѣни…
     
    
    
Вотъ языкъ стихотворства! не сами ли Грацiи оживляли воображенiе Поэта? не онѣ ли водили его рукою?… Нужно ли теперь доказывать, что Херасковъ имѣлъ дарованiе, способное преображаться во всѣ виды?… и что обильный слогъ его, подобный обширной рѣкѣ, разливающей сокровища свои и дѣлимой на безчисленныя протоки, сообразовался съ каждымъ предметомъ?
    
Прочитавши Россiяду, воображаемъ, что мы прогуливались въ прекрасномъ саду, гдѣ Природа и искусство истощили дары свои, гдѣ различныя деревья и цвѣты, одни другихъ прiятнѣе, плѣняли наши взоры, услаждали обонянiе. мы не знали, на чемъ остановиться, чему отдать предпочтенiе: все на своемъ мѣстѣ, все цвѣтетъ и благоухаетъ! Выходя оттуда, обѣщаемся снова насладиться такимъ удовольствiемъ.
    
Въ Россiядѣ соблюдено все, входящее въ составъ Поэмы: величiе предмета, важность подробностей, къ нему относящихся, искусство въ расположенiи частей, удачные переходы отъ одной мысли къ другой, занимательность повѣствованiя, сцены прiятныя и ужасныя, въ пристойныхъ мѣстахъ помѣщенныя. Искусство Хераскова въ механизмѣ поэзiи, плавность размѣра, гармонiя словотеченiя и богатство риѳмъ — удивительны. Какъ Поэтъ — онъ нравится высокимъ паренiемъ мыслей, изображенныхъ блестящими, яркими красками и разновидными тѣнями; нравится, украшая выраженiя цвѣтами баснословныхъ вымысловъ и подобiями, имѣющими достоинство новости, объемлющими обстоятельства и подробности. Какъ Ораторъ — научаетъ, приближая къ истинѣ; говоря ясно, убѣдительно, краснорѣчиво, преклоняетъ на свою сторону; употребляя сильныя слова, производящiя сильное дѣйствiе, влечетъ за собою умъ и сердце. Какъ Повѣствователь — имѣющiй дѣло не съ воображенiемъ, а съ разсудкомъ читателей — почерпаетъ мысли изъ существенныхъ обстоятельствъ самаго дѣла, и только по необходимости — украшаетъ вымыслами историческую истину. Какъ Нравоучитель — богатый свѣдѣнiями вѣковъ прошедшихъ, знающiй сердца и нравы людей, предлагаетъ такiя правила, кои соглашаютъ волю человѣка съ законами и прямо ведутъ къ добродѣтели.
    
Откуда же Херасковъ почерпнулъ ту быструю чувствительность, которая вдругъ, со всѣми оттѣнками, объемлетъ предметъ, ее поразившiй — ту зоркую дальновидность, отъ которой ничто не скрывается — и тонкую разборчивость, которая умѣетъ назначать всему свое мѣсто, показываетъ все съ лучшей стороны, даетъ всему надлежащую цѣну? откуда получилъ онъ дары сiи? — Отъ природы. Не она ли вложила въ душу Хераскова умъ и дѣятельность, украсила его талантами, съ помощiю которыхъ находилъ онъ источники изящнаго и выспренняго въ безпредѣльной и разнообразной ея области, восхищался красотами ея, и восторги свои изливалъ въ пѣснопѣнiяхъ?… Науки привели въ зрѣлость, усовершенствовали его дарованiя, снабдили высокими мыслями и щастливыми объясненiями оныхъ. Чтенiе книгъ, писанныхъ на Славянскомъ языкѣ, который почитается корнемъ и основанiемъ Россiйскаго, доставляло ему способъ узнать правильное производство словъ, пристойное ихъ сочетанiе и употребленiе въ высокомъ слогѣ; помогло замѣтить различiе между языкомъ богослужебнымъ и общенароднымъ; обогатило его выраженiями громкими, сильными, многозначительными и красивыми — выраженiями, соотвѣтственными тому, что онъ воображалъ и чувствовалъ. — Къ особливой похвалѣ Хераскова надобно сказать, что онъ читалъ все, что только могъ читать, и всѣмъ умѣлъ пользоваться; ловилъ, такъ сказать, каждую минуту, чтобъ она не ушла, не сообщивъ ему новыхъ понятiй. Каждой день, каждой часъ доставлялъ новыя открытiя душѣ, новыя сокровища чувствованiй его сердцу. Умная книга служила къ утвержденiю разума его, а прiятная къ украшенiю пылкаго воображенiя. Сiе занятiе, или лучше сказать, сiя страсть составляла единственное удовольствiе, самую прiятную пищу для души его. Знанiе иностранныхъ языковъ познакомило его съ Гомеромъ и Виргилiемъ, съ Виландомъ и Расиномъ, а сношенiе съ древними и новыми Учеными Мужами сблизило съ ихъ творческимъ генiемъ. Размышленiе научило его находить сокровенныя сходства и согласiя въ вещахъ, замѣчать тѣсную связь тамъ, гдѣ обыкновенный человѣкъ не можетъ найти ее; видѣть отличительныя черты предметовъ въ полномъ раздробленiи частей ихъ; восходить отъ простаго къ сложному, отъ чувственнаго къ умственному, отъ малаго къ великому; знать разныя степени вѣроятности, различать истинное отъ ложнаго. Наконецъ Вкусъ — сiе соединенiе многихъ врожденныхъ и прiобрѣтенныхъ свойствъ ума и сердца, сiе искусство наблюдать и сравнивать — научилъ его удерживать порывы воображенiя, плѣняться только истинно совершеннымъ, и возвышенностiю чувствованiй, мыслей и выраженiй внезапно изумлять или приводить въ прiятной ужасъ читателя.
    
Россiяда, стоившая осмилѣтняго труда нашему Поэту, переложена рукою одного Министра на иностранной языкъ, и хранится въ знаменитой Академiи {}; переведена и на Французской Гм. Авiатомъ, покойнымъ Профессоромъ Московскаго Университета. Вѣроятно, и чужестранцы — не тѣ, которые дерзостiю и безстыдствомъ прикрываютъ свое невѣжество и, вопреки успѣхамъ нашимъ въ наукахъ, величаютъ насъ еще варварами, — но умные и безпристрастные цѣнители талантовъ читаютъ сiю Поэму съ удовольствiемъ, плѣняются красотами ея, и знаютъ уже, что и подъ хладнымъ небомъ Сѣвера родятся умы пылкiе, озаренные лучами просвѣщенiя; родятся — Ломоносовы и Херасковы!
    
Не отступая отъ безпристрастiя и справедливости, скажемъ, что строгая Критика найдетъ и въ Россiядѣ недостатки: стихи слабые, мысли неудачно выраженныя, излишнiя повторенiя. — Но кто написалъ совершенное творенiе? какой великiй Авторъ не былъ предметомъ сужденiя и споровъ? Не обвиняютъ ли и самаго Гомера въ несвязности баснословiя, въ грубомъ изображенiи боговъ, въ нелѣпомъ описанiи варварскихъ нравовъ, въ стихахъ похожихъ на прозу? Не о немъ ли говоритъ Горацiй:
    
     
      
   И самъ недремлющiй Гомеръ нашъ засыпаетъ? [54]
     
    
    
Оправдаемъ творца Россiяды его же стихомъ:
    
     
      
   И въ солнцѣ и въ лунѣ есть темныя мѣста.
     
    
    
Оставимъ безъ вниманiя, Милостивые Государи, слова людей, которые, стараясь находить во всемъ недостатки, утвердительно говорятъ, что у Хераскова можно научиться не Поэзiи, но размѣру стиховъ, и затвердить многiя риѳмы. — Кто не знаетъ, что бросаютъ камнями въ тѣ деревья, на которыхъ много плодовъ?…. Будемъ подражать такимъ Критикамъ, которые собираютъ не песокъ, но отдѣляютъ отъ него частички золота, и любуются ими; собираютъ — по выраженiю одного изъ нашихъ Писателей — не соломенки, плавающiя на поверхности воды, но жемчугъ, на днѣ лежащiй, и плѣняются драгоцѣнностiю. Отдадимъ справедливость великимъ трудамъ Хераскова, обогатившаго отечественную Словесность творенiями своими. Согласимся, что любезенъ и въ самыхъ погрѣшностяхъ Поэтъ, парившiй на крылiяхъ вдохновенiя по слѣдамъ великаго наставника своего Ломоносова, который, замѣтивъ дарованiя его, возбудилъ въ немъ охоту къ стихотворенiю, открылъ ему средства сдѣлаться извѣстнымъ и славнымъ, называлъ его сыномъ своимъ, и заставилъ дѣйствовать на умы и сердца соотечественниковъ.
    
Пусть строгiе цѣнители не находятъ въ Россiядѣ красотъ, свойственныхъ высокой Поэзiи, требующей однѣхъ пламенныхъ, острыхъ, неожиданныхъ мыслей, однѣхъ смѣлыхъ, отборныхъ и сильныхъ выраженiй; пусть сiе начертанiе ученыхъ заслугъ Хераскова покажется кому нибудь пристрастнымъ, перешедшимъ за предѣлы умѣренности: — но сердце, исполненное почтенiя и благодарности къ предмету своего удивленiя — сердце, живо чувствующее всѣ его достоинства, находитъ и сiю похвалу — сколь бы увеличенною ни казалась она равнодушiю и безпристрастiю — недостаточною и слабою, считаетъ ее — дѣтскимъ лепетаньемъ, — не болѣе.
    
Ревностные чтители дарованiй Хераскова знаютъ, что онъ трудился много — и всегда съ пользою и честiю для соотечественниковъ своихъ; писалъ не по внушенiю самолюбiя, но побуждаемый желанiемъ доставить и себѣ и другимъ удовольствiе, питательное для разума и чувствованiй; вездѣ отличался здравомыслiемъ и благодушiемъ; вездѣ доказывалъ, что вѣрилъ безъ суевѣрiя и не терпѣлъ вольнодумства; училъ чистой нравственности, проповѣдывалъ истину, внушалъ вѣрность къ верховной Власти; распространялъ область просвѣщенiя, ободрялъ питомцевъ наукъ, съ ревностною охотою подавалъ имъ отеческiя наставленiя, съ благопрiятною улыбкою одобренiя принiалъ первые опыты трудовъ ихъ, съ любезною кротостью, свойственною снизходительному другу, показывалъ недостатки, предостерегалъ отъ заблужденiй; любилъ все отечественное, любилъ и славилъ Россiю. Почитатели Хераскова знаютъ, сколь много одолжена ему наша Словесность, и увѣрены, что сочиненiя воздвигли ему памятникъ, несокрушимый рукою времени, и увѣнчали его безсмертною славою.
    
Здѣсь позвольте, Милостивые Государи, кончить Разсужденiе мое о творцѣ Россiяды, и оставить до другаго времени разсмотренiе прочихъ, а особливо важнѣйшихъ его сочиненiй. Чувствую мои недостатки; но ободряюсь надеждою, что усердiе къ памяти Хераскова замѣнитъ слабость моихъ дарованiй.
   
   
    
     
П. Н. Берков
     
Из литературного наследия M. M. Хераскова
    
    (Анонимная статья "О письменах Словенороссийских и тиснении книг в России".)[55]
    
Интерес русского дворянства к истории России, обнаружившийся с особенной силой с 30-50-х годов XVIII в., общеизвестен. Социальная природа этого факта несомненно находится в тесной связи с тем процессом формирования национального рынка, о котором писал Ленин в брошюре "Что такое "друзья народа"": "Только новый период русской истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких [отдельных] областей, земель и княжеств в одно целое. Слияние это вызвано было не родовыми связями…, и даже не их продолжением и обобщением: оно вызывалось усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок. Так как руководителями и хозяевами этого процесса были капиталисты-купцы, то создание этих национальных связей было ничем иным, как созданием связей буржуазных" (Соч., изд. 2, т. I, стр. 73). Делать из этих слов Ленина вывод, что буржуазия являлась в данный период, точнее, в начале его, в XVII–XVIII вв., господствующим классом, неверно. Однако несомненно, что образование национально-буржуазных связей и сопутствующий им национализм нашли свое отражение и в культуре господствующего класса, в культуре дворянства. Этим дворянским отражением буржуазного национализма объясняется борьба русского дворянства с "немецким засильем" при Анне и Елизавете и галлофобия его при Екатерине, этим же объясняется интерес дворянства к историческому прошлому России в XVIII в., в том числе и к истории русской литературы.
    
Среди ряда памятников исторического изучения русской литературы в XVIII в. особое место занимает помещенная в журнале Н. И. Новикова "Утренний свет" (1777 г., месяц сентябрь, стр. 55–61) анонимная статья: "О письменах Славенороссийских и тиснении книг в России". {Во втором издании "Утреннего света" (1779) статья это находится в ч. I. стр. 202–207.} В ней ставится вопрос о славянских письменных знаках как предпосылке литературы, анализируются скудные исторические свидетельства о славянской азбуке и высказываются более или менее основательные догадки и соображения о вренени и характере древней русской письменности, в частности о старинных переводах. Последняя тема дает автору повод к следующей проникнутой национальной гордостью сентенции. "Каковы бы ни были оные священных книг переводы, но то истинно, что в самое то время, когда почти все Европейские народы на чужих языках богослужение отправляли, Россияне уже, на природном своем языке установив церковные обряды, прославляли бога, и пение к небесам воссылали. Но гордость и самолюбие заставляли думать прочие державы, что северные народы в глубине невежества пресмыкаются; таковые ошибки не к одному богословию в рассуждении России относятся, сколько мог я приметить, но до многих наших обстоятельств и до самых нравов, чувств и мыслей наших коснулись". (Утрений свет, ч. I).
    
Далее автор сообщает, что задумал работу по сравнению "домашних историков с повествованиями внешних" "И тогда, — продолжает он, — может быть оправдаются предки наши пред целым светом, докажут, сколь несправедливо современные внешние писатели об них судили, и еще изобличат в невежестве самих прорицателей" (там же, стр. 59).
    
Отметив, что "художество и некоторые механические науки поздно пришли в Россию", автор переходит к "тиснению книг", сперва славянским шрифтом, затем, при Петре, гражданским. При этом автор указывает, что "в бытность… директором при синодальной типографии" (стр. 60) он разыскал подлинный первый оттиск гражданской азбуки с собственноручными поправками Петра и велел "соблюдать его в особом хранилище". Далее автор высказывает мысль о том, что литеры для новой азбуки были отлиты не в Москве, "по неискусству тогдашних Российских словолитцов", а в Голландии. Заключает спою заметку автор приглашением к читателям присылать примечания на данную статью: "Мы с охотой примем наставления, ежели кто, имея больше сведений о двух таковых пользах и основаниях на} к, сообщит нам свои примечания на оные, ибо другой цели, кроме общей пользы, мы в наших трудах не поставляем" (там же, стр. 61).
    
Из подробного изложения этой статьи видно, что интерес ее заключается не в фактическом материале, которого, как показано, нет, а в идеологической позиции автора. Заключительные слова статьи формулированы так, что автора можно считать одним из членов редакции, состоявшей, как указано в "предуведомлении" в № 1, из десяти человек. Состав редакции неизвестен, и, таким образом, пойти по этому пути определения автора нельзя. Однако в литературе вопрос об авторстве статьи "О письменах Славенороссийских" уже дебатировался. Сто лет тому назад И. М. Снегирев в статье "Труды Петра Великого в книгопечатании" (Библиотека для чтения, 1834, т. III, литературная летопись, стр. 43) бездоказательно приписал ее Алексею Кирилловичу Барсову (1673–1736), директору московской типографии при Петре. П. М. Петровский обнаружил несостоятельность данной гипотезы ссылкой на заключающееся в статье упоминание о заботах Екатерины II по охране русских древностей ("Библиографические заметки о русских журналах XVIII века". Изв. II отд. А. Н. 1907, т. XII, кн. 2, стр. 304). Но, опровергнув взгляд И. М. Снегирева, H. M. Петровский, вслед за С. К. Буличем (Очерк истории языкознания в России, СПб., 1904, т. I, стр. 284–285), оставляет вопрос об авторе статьи открытым.
    
Между тем, автора можно определить безошибочно; эго M. M. Херасков. За принадлежность ему статьи говорит: 1) наличие в ней фразы, целиком перенесенной из неопубликованного на русском языке "Рассуждения о российское стихотворстве", напечатанного в качестве предисловия к французскому и немецкому переводам "Чесменского боя".
    О письменах.
    
Discours sur la poêsie russe.
    
Каковы бы ни были оные свя-щенных книг переводы, но то истинно, что в самое то время, когда все почти Европейские на-роды на чужих языках богослу-жение отправляли, Россияне уже на природном своем языке, установив церковные обряды, прославляли бога, и пение к не-бесам воссылали (стр. 58).
    
Les livres remplis d'une Poê-sie sainte furent traduits en Russe; et dans le temps que la plus grande partie de l'Europe glorifiait Dieu et lui adressait ses voeux dans une langue êtrangère, les Russes chantaient dêjа les cantiques de l'Eglise en leur propre langue", p. 7. [56]
    
    
До своего переезда в Петербург, M. M. Херасков был некоторое время директором Синодальной типографии, или, как она иначе называлась, Московского печатного двора. {Соловьев, А. Н. Московский печатный двор, М., 1917, стр. 38. Здесь не указаны годы директорства Хераскова. Говоря о цветущем состоянии Синодальной типографии при Елизавете, А. Н. Соловьев сообщает: "Во главе ее [типографии] некоторое время стоял известный писатель, поэт М. М. Херасков". Надо полагать, что это было около 1758–1760 гг., так как в начале 1760-х годов директором Синодальной типографии был Юрьев (см. Месяцослов на 1765 год с росписью чиновных особ в государстве, Спб., 1765).}
    
Переехав в 1775 г. снова на жительство в Москву, M. M. Херасков сохраняет близкие отношения с Н. И. Новиковым и принимает, хотя и анонимно, участие в новиковском "Утреннем свете". Два стихотворения его были помещены в этом журнале, на что в свое время указали Л. Н. Майков {Очерки по истории русской литературы XVII и XVIII вв. СПб., 1889, стр. 410.} и H. M. Петровский. {Библиографические заметки о русских журналах XVIII в. Изв. II отд. А. Н., 1907, т. XII, кн. 2, стр. 303.}
    
Статья "О писменах Славенороссийских" свидетельствует о более активном участии Хераскова в "Утреннем свете", заключительными словами давая основания предполагать о вхождении M. M. Хераскова в состав редакции журнала.
    
     
1935
    
   
   
    
     
Мерзляков Алексей Федорович
     
"Россияда". Поэма эпическая г-на Хераскова (Часть первая)
     
(Письмо к другу)[57]
    
    
Как тебе угодно, любезный друг, а я не могу расстаться с моим почтенным, знаменитым Херасковым! Поэма его, заключающая в себе одно из важнейших происшествий в бытописаниях нашего отечества, происшествие, которое, по всей справедливости, должно быть почитаемо основою того величия, до которого впоследствии времени достигла Россия, — сия поэма, говорю, знамение нашей славы, заслуживает, по требованиям самого патриотизма, гораздо более, нежели те похвалы, которые воспевает ей в каждом доме наш Клеон, признающий все то священным, чего он не понимает, или наш Дамет, которого ленивая душа живет чужими мыслями и говорит чужими словами, или, наконец, наш самолюбивый Трисотин, стихотворец, который ополчается против разбора всех авторов, не из любви к ним, а из боязни, чтобы не дошла очередь и до него. Напрасный страх! этот бедняк может навсегда остаться покойным. Поэма Хераскова заслуживает, чтобы на нее обратили особенное внимание, потому, как я сказал, что она есть зерцало, в котором представляются знаменитые деяния предков наших, назидательные примеры великодушия, мудрости, храбрости, терпения, любви отечественной, изображенные живописною, важною кистию истинного россиянина и друга человечества; потому что она может быть всегда полезным училищем для потомков, которые, шествуя по следам прадедов, и ныне бессмертное мщение и торжество Москвы столь величественно и благодетельно совершили на стогнах униженного Парижа… Это с одной стороны… а с другой — стихотворцы понимают меня! — завидное приобретение в словесности иметь свою эпическую поэму оригинальную и притом так рано! (ибо сие чадо опыта, науки, чрезвычайных усилий зависит некоторым образом не от одного гения, но также от медленных успехов образованности народной); иметь и не заниматься, не хвалиться ею? Кто ж ее не хвалит? — скажут в ответ некоторые из так называемых страстных любителей словесности. Милостивые государи! Конечно, вы хвалите поэму. Но где разобраны красоты и недостатки ее? где определено истинное достоинство того, что вы хвалите? Такое почитание, с позволения вашего сказать, похоже немного на то, которое питают китайские мандарины к старым своим книгам. Из какой-то особенной набожности запрещено к ним прикасаться; они остаются на съедение мышам и червям! Не так принимаемы были знаменитейшие стихотворцы в других землях своими соотественниками! Каждое необыкновенное в словесности явление обращало на себя внимание всего народа, который славу ученого почитал своею собственною славою и точно так же гордился его именем и делами, как он гордился именем и делами своих героев. Возьмем примеры недалеко — от сих же самых французов, которые всегда желали иметь вредное влияние на все почти отрасли национальной нашей чести. О, как они радовались, когда у них показалась эпическая поэма "Генриада"!1 Сколько усилий употреблено было для того, чтобы ввести ее в малое число поэм эпических? Сколько знаменитых мужей писало и pro и contra? Представь потом благородную гордость англичан, хвалящихся поэмою Мильтона, воскрешенного Аддисоном
    
    
"Cedite Romani scriptores, cedfte Graii" [58]2, -
    
    
восклицал Аддисон. Он раскрыл, показал, раздробил творение Мильтона, и Англия украсила чело свое новым бессмертным перлом славы, драгоценнейшим, нежели те, которыми наделяют ее обе Индии3.
    
Что сказать о Камоэнсе? В бурях несчастия сей, так прозванный своими соотечественниками, князь стихотворцев, наслаждался совершенным уважением своего века. Сие уважение оказывается тогда, когда ученые и публика судят о сочинении, ибо странное молчание и холодность читателей значат более презрение, нежели уважение. Что сказать о Клопштоке? Едва явилось в свет его бессмертное творение, тотчас обратили на него все наблюдательные, испытующие взоры. Знаменитые мужи: Крамер, Зульцер, Громан, Бенкович рассматривали его с разных сторон, дабы, так сказать, сие небесное рождение низвести на землю и сделать видимым и действующим во благо, посреди всех человеков. Воздана ли кому-нибудь из наших писателей подобная почесть? Но общее мнение, скажешь ты, гремит в похвалу Хераскова! Что такое общее мнение, друг мой? Оно существует только тогда, когда собрано, представлено, определено. А что значат сии пустые крики ветреных людей, которые проповедуют о стихотворстве и вкусе или для того, чтоб убить время, или для того, что подобные разговоры в моде? Превозносят поэму; но что такое поэма? в чем состоит? какие свойства ее, правила? Этого не спрашивай… Почему же хвалят? потому, что нравится! — Что вам нравится? спросил я у одного из наших стихотворцев… Ах, боже мой! отвечал он, в ней… в ней… неужели вы хотите ее критиковать? неужели в ней есть что-нибудь дурное? Какая легкость в рифмах! какие гладкие стихи! засвистал и ушел! Вот образчик общего мнения: ибо подобных судей, и при настоящем даже образовании, у нас еще много. Для того-то древние и новейшие народы разумели более важность поэмы эпической и берегли ее как некую драгоценность, не предавая никогда на прихотливый и часто несправедливый суд народный. Они смотрели на сии редкие произведения гения, как смотрит астроном на вновь показавшуюся звезду в нашем мире. Народ, увидя брадатую комету, удивляется ей с одним только суеверным чувством; но звездочет определяет ее параболу, быстроту ее движения, величину, влияние на землю, будущий возврат ее. Таким образом, народное мнение исправляется, суеверие исчезает, истинное понятие о величестве творца и его творении распространяется повсюду и сан человека высится горе. Что здесь делает наблюдатель творений божиих, то же самое делает в царстве искусств рассматриватель творений человеческих. Он обличает заблуждение и устанавливает на прочнейших началах беспрерывно волнующийся вкус публики. — Аристотели, Горации, Боало, Лагарпы с этой стороны столько же служат людям, сколько Картезии4 и Невтоны. Не сердись, мой друг, что я проповедую пред тобою об истинах, всем уже известных и доказанных: это есть следствие спора, который имел я за несколько времени перед сим с одним моим знакомым; он также думает, что поэма Хераскова неприкосновенна. Боже мой! — я сказал ему наконец, — по крайней мере избавим себя от стыда в глазах иностранцев и защитим честь наших писателей!.. Почему допускаем мы их предупредить себя в разборах? Приятно ли вам читать какого-нибудь француза, громко объявляющего, что в его курсе разобраны лучшие стихотворцы польские, турецкие и — о, милость необыкновенная! — русские. Приятно ли видеть вам, как этот смельчак, разделив пополам одну и ту же оду Ломоносова, в невежестве своем первую часть критикует как сочинение Тредьяковского, а другую как сочинение Ломоносова, сравнивает обоих пиитов, находит более воображения и пылкости в первом и, похваляя другого, говорит, однако же, что в нем нет приличного начала и связи! И не мудрено! ибо он этим началом и связью ссудил Тредьяковского! Приятно ли читать там же превратный и низкий суд его о других наших писателях и обо всей нашей литературе, сообщенной ему, может быть, от какого-нибудь учителя-француза или от доброго приятеля в трактире? Француз, не знающий ни гения нашего языка, ни наших нравов, ни тех непостижимых прелестей идиомата, которые только знакомы от природы владеющему языком, — француз ценит нашу славу, лучших наших писателей, а мы почитаем за грех к ним прикоснуться! Если бы, напротив, были разборы на сочинения отечественные, если бы народное мнение было определено и известно у нас везде; тогда могли ли бы явиться сии столь оскорбительные для чести литературы нашей мнения? Француза винить нельзя, а винить надобно самих себя, — сию холодность к изящным наукам и сие слепое уважение ко всему тому, что скажут другие. Кроме сего оскорбления, литература теряет еще с другой стороны; она живет соревнованием: где же пружины сего соревнования? Одни кричат: у нас пишут только песенки да романсы… Сами виноваты: вы другого ничего не читаете, вы не делаете отличия между достоинством одного творения и другого — вы не разбираете. У нас еще мало авторов; на что пугать их? — другие повторяют важным и сострадательным тоном. Милостивые государи! Из ваших слов вижу я не доброжелательство ваше к словесности, а совершенную к ней несправедливость! но прежде позвольте спросить: почему мало авторов? Мы уже имели много превосходных писателей во многих родах словесности. Один Державин представляет огромнейший, разнообразный сад для ума и вкуса разборчивого. Кому не приятно следовать за величественною музою Ломоносова? Кто откажется странствовать за Богдановичем в очаровательные чертоги Амура?5 Или, оживясь патриотизмом, стремиться на крылах пламенных за Херасковым в древний Херсон, или под твердыни Казанские, или к чудесным пожарам Чесмы?6 Но пусть мало! — не от вас ли же зависит, чтобы их было более? Хотите ли, чтобы их число умножилось? Будьте к ним внимательнее. Еще скажу: разбирайте их или не осуждайте разборов. Писатель никогда не достигает совершенства, когда публика не в силах судить об нем. Критика благоразумная раздражает его честолюбие и побуждает к великим усилиям: равнодушие наше — убийство словесности. Публика и писатель взаимно друг друга совершенствуют: публика судит и награждает, писатель дает ей пищу; одна утончает вкус свой, другой приобретает себе славу. Увидев, что истинное достоинство отличено, слабость обнаружена; увидев, сколь много труда стоит выйти из обыкновенного круга людей, всякий захочет испытать блистательное сие поприще. Покажи важность искусства — атлет не замедлит явиться. Друг мой! еще повторю, так образовались Франция и Германия! Ни в какое время не было у них такого множества писателей, как тогда, когда царствовала критика! Почтенные тени Ломоносова, Хераскова, Сумарокова, Княжнина! неужели мы будем в отношении к вам китайцами? Для чего же и для кого вы писали? Вы хотели быть нам полезными — как же мы возможем вами воспользоваться, если не будем разбирать вас? "Оставь восторг свой — ты перерываешь меня, — все правда, все правда! да говори об других, а не об них!" О ком же? Разбор посредственных писателей, не возмогших действовать на умы и сердца, есть разбор без цели. Он не приносит ни малейшей пользы, не представляя ни красот высоких, достойных подражания, ни недостатков, увлекающих еще не утвержденный вкус молодых людей. Притом только твердые камни полируются, говорит Блер7, а слабые, мягкие не выносят полировки! "И то правда!.. Но… все рано!" — продолжаешь ты. Почему рано? Разве не примечаем мы уже теперь обыкновенных волнений вкуса и разделения мнений? Разве всемогущая мода по сю пору не отделила уже нас от первых образцов наших в писании? После Хераскова, Ломоносова, Княжнина немного имеем мы нового достойного сих почтенных учителей. Один почти Державин сияет на холме муз, как старый священный дуб, обвешанный праведными приношениями и жертвами! К оде Ломоносова охладели: не в обиду новым драматистам также должно сказать, что они не сделали важного шага к усовершенствованию сего обширного и самого трудного рода сочинений. У нас много трагиков; но достойный всякой признательности и уважения Озеров один блистает благородством сцены и изяществом стихов, хотя иногда не встречаем и в нем правильного расположения действия и хода: это, может быть, оттого, что не видим столько желательных новых его сочинений. Фон-Визин единствен по сию пору в представлении сцены и характеров комических; Дмитриев и Крылов одни, кажется, стоят близ меты своего славного поприща; но многие из бесчисленных подражателей их, обольщенные наружною легкостию слога, пишут часто, не понимая даже, в чем истинное существо басни. В рассуждении красноречия отличается теперь более кафедра духовная, как было и прежде. В чем же мы по сие время подвинулись? конечно, во многих мелких приятных сочинениях, вообще в чистоте и наружной изящности слога. Но и в сем случае сомнения не решены еще. Одни укоряют других в излишнем употреблении слов славянских, а другие — в излишнем отступлении от славянского и в ослаблении языка. Отчего главное богатство новейших произведений состоит токмо в романах, в эпиграммах, в шутливых посланиях, прологах, в надписях, в водевилях, песенках и в пиэсах, которые совсем не знаешь, к какому отнести роду? Оттого, что не занимаемся, как должно, теориею искусства и презираем ее; оттого, что не разбираем своих предшественников, которых красоты и ошибки вели бы нас к совершенству; оттого, что не читаем Ломоносова, который за сто лет умел уже искусно соединять славянский язык с русским; оттого, наконец, что мы, бросаясь на мнимое легчайшее и простое, не хотим распространять ни сферы собственных своих занятий, ни сферы удовольствий публики. Скажу, не обинуясь, что прежде гораздо более занимались важнейшими предметами, нежели ныне: это доказывают, между прочим, и книги (сочинения и переводы), тогда изданные; это доказывают и живые книги, — мнения и образ мыслей многих знаменитейших мужей, получивших свое воспитание в веке Сумарокова, Княжнина, Петрова и прочих друзей литературы. С каким восторгом говорят они теперь, в своей старости, о величественной цели поэзии, о богатстве языка российского! Мудрено ли, что им кажется, что мы (избави боже, чтоб я сам так думал!) — теперь ребячимся, играем, как избалованные дети, на той самой арене, которую сделали бессмертною знаменитейшие атлеты, наши предшественники! И ты говоришь, рано вспомнить об их подвигах, об искусстве в пользу своих и других! Молчать об этом было бы — неблагодарность с одной стороны, а с другой — несправедливость, пагубная в области словесности. Я теперь пишу к тебе только о Хераскове и представлю собственные мысли его об этом предмете. Знаменитый песнопевец часто говаривал, что поэма его есть ранний плод на языке российском8, но что богатство и выразительность сего самого языка и величие подвигов русских увлекли его; что поэма его не может быть единственною в России, но он утешается и тем, что она научит кого-нибудь из его последователей сделать лучшую. "А в предметах, — как говорил сей почтенный россиянин, — у нас недостатка не будет, было бы только ободрение к изящным наукам". Я несчастлив: меня все хвалят не за то, за что должно, говорил он общему нашему другу А. И. Т<ургеневу> при мне, поручая ему для последнего издания сделать сокращение целой поэмы "Россияды". Напишите его со всею подробностию и строгостию: пускай из вашего сокращения узнают и трудность такой поэмы, и мои ошибки. Я еще в силах многое поправить в ходе и связи, это не стыдно: Вольтер всю жизнь поправлял свою "Генриаду". Если N. N. перестроивает беспрестанно свой дом, не угождая на собственный свой вкус, то как же можно воздвигнуть вдруг здание бессмертное, долженствующее угодить всеобщему вкусу народов и веков? Так говорил муж благонамеренный; а мы хотим сделать честь ему, удивляясь только чистоте и гладкости стихов, и притом в такое время, когда сие достоинство слога сделалось уже обыкновенным! Вот каков завет одного из патриархов наших в литературе и мы так пользуемся его уроками! Я сам их слышал и всегда сохраню в своем сердце; но сохраню не как слепой обожатель великого учителя: ибо чрез то оскорбил бы я почтенную тень его; но последую в сем случае, хотя очень, очень издалека, столь мало опытный, благородному примеру Ламота, предложившего суд скромный о творениях своего учителя Фонтенеля: ибо таким только образом исполню его святые намерения, клонящиеся к пользе отечественной литературы. Ты будешь писать бури, сказал он однажды приятелю моему и сотоварищу Б…у9, прослушав его сочинение, читанное на публичном университетском акте, — но помни, что у бога и самые бури соответствуют правильному и вечному плану. Я сам учусь до сих пор. Надобно учиться, учиться много: у нас, к несчастию, ныне все стало легко… Я сие привожу тебе на память, друг мой, единственно для того, чтобы показать, как сам знаменитый Херасков разумел свое искусство, как он не любил своих слепых хвалителей и чего он требовал от всех, кои честь имели находиться под его начальством. Да будет благословенна память твоя, песнопевец почтенный! только по творениям тебе подобных совершенствуется язык отечественный и вкус потомков; но ты еще почтеннее, еще выше тем, что для пользы их забывал собственное самолюбие в назидательный пример другим своим последователям! Друг мой, теперь видишь ты, сколько причин заставляло меня обращать внимание на сочинения наших писателей! И советы одного из них, знаменитейшего, блистающего и теперь на горизонте словесности российской с таким отличием, и желание научиться, и желание быть по возможности полезным, и правила, которые приобрел я в незабвенном, может быть уже невозвратном для нас любознательном обществе словесности, где мы, поистине управляемые благороднейшею целию, все в цвете юности, в жару пылких лет, одушевленные единым благодатным чувством дружества, не отравленным частными выгодами самолюбия, — учили и судили друг друга в первых наших занятиях и, жертвуя по-видимому своим удовольствиям, между тем нечувствительно и скромно, исполненные патриотизма и любви к изящному приуготовляли себя на будущее наше служение. Где ты, драгоценное время? где вы, друзья моей юности? Они рассеяны по разным местам и путям службы!.. Но утешимся в разлуке с ними! Они не изменили своим обетам; они помнят, помнят дружественную нашу школу, наши правила и цель: она сияет в их поступках и в их сочинениях, приобретших уже лестное благоволение публики. Я хочу быть верен этим правилам; я вспоминаю все то, чем занимались мы тогда как друзья, чуждые предрассудков, вредных успехам нашей словесности; я намерен изобразить здесь тогдашние наши размышления о "Россияде", о сем первом и важнейшем предмете во множестве хороших сочинений стихотворных как беспристрастный наблюдатель; я постараюсь представить мнение свое о важности, единстве содержания, об ходе действия, о чудесном, о характерах, одним словом, обо всем том, что составляет существенное достоинство сей эпической поэмы, если не в пользу других (ибо боюсь мечтать об этом), то по крайней мере в пользу свою и в память бесценных бесед наших. "Да зачем ты именно принялся за это? подождать бы…" — прерываешь ты меня, грозя пальцем с обыкновенною доброю своею улыбкою!.. Зачем я? Вот вопрос, который немного меня смущает. Утверждают: чтоб судить об авторе отличном, надобно самому быть таковым же, чтоб сказать достойное о Цицероне, должно быть Цицероном, о Гомере — Гомером. Но Квинтилиан, столь почтенный в древности критик, но Лагарп, единственный из новейших судия-литератор, отвечали уже на это возражение довольно удовлетворительно. Сколько было судей и комментаторов на Гомера, которые столь же были от него далеки, как небо от земли, однако сим самым безвестным комментаторам обязаны мы и тем, что Гомера имеем, и тем, что Гомера понимаем. В свободном царстве литературы нет никакого исключительного права. Всякий сочиняет и судит, чтобы быть взаимно судиму. Всякий объявляет свои мысли и должен слушать опровержение или сомнение. Чуждый самонадеянности, исполненный позволенного всем желания быть по возможости полезным, и притом обязанный возложенною на меня должностию говорить о российской словесности и ее успехах, я почту себя уже награжденным, когда слабые мои замечания пробудят живейшую внимательность молодых моих соотечественников к творениям знаменитых наших писателей и убедят их в необходимости подробнейшего изучения теории такой великой науки, какова поэзия; когда другой искуснейший и опытнейший, с тем же духом беспристрастия и усердия к общей пользе, сам предпримет труд столь важный для успехов словесности и покажет нам, что достойно в ней подражания и чего должно остерегаться… "Но люди не поймут тебя, растолкуют иначе твое намерение"… — повторяешь ты, друг мой. Так и быть! Как хотят, так пусть и толкуют; наши наслаждения невинны. Мы учимся — довольно. Вот тебе сокращение "Россияды". Оно необходимо нужно для того, чтобы лучше узнать целое, ход и связь между частями сего огромного творения <…>10.
    
    
Комментарии
    
    
"РОССИЯДА". ПОЭМА ЭПИЧЕСКАЯ Г-НА ХЕРАСКОВА
    
    
Впервые — "Амфион", 1815, № 1, с. 32–98. Печатается первая часть статьи.
    
1 Поэма Вольтера.
    
2 Английский критик Д. Аддисон сыграл большую роль в утверждении национального значения великого поэта Мильтона. Ему посвящены многие статьи, напечатанные Аддисоном в его журнале "Spectator". К одной из этих статей ("Spectator", № 267) предпосланы в качестве эпиграфа строки Проперция (книга II, элегия XXXIV, стих 65). Их и приводит Мерзляков.
    
3 Имеются в виду английские колонии в Азии и Латинской Америке: Ост-Индия, то есть Индия, и Вест-Индия, архипелаг между Южной и Северной Америкой, где Англии принадлежали Багамские острова, Ямайка, Тринидад и многие другие.
    
4 Картезий — латинизированная фамилия французского философа Р. Декарта.
    
5 Имеется в виду поэма Богдановича "Душенька" (1778; поли, изд. 1783).
    
6 Имеются в виду поэмы Хераскова "Россиада" (1779) и "Чесменский бой" (1771).
    
7 Изложение мысли, высказанной X. Блером во введении к его трактату "Опыт реторики" (СПб., 179Т).
    
8 В "Историческом предисловии" к "Россиаде" Херасков писал: "Слабо сие сочинение, но оно есть первое на нашем языке; а сие самое и заслуживает некоторое извинение писателю" (M. M. Херасков. Избр. произ. Л., "Советский писатель", 1961, с. 179).
    
9 По-видимому, речь идет о поэте З. А. Буринском. См. его стихи, цитируемые Батюшковым (наст. изд., с. 245–246).
    
10 Далее Мерзляков переходит к подробному изложению содержания "Россиады", стремясь доказать, что "предмет, избранный Херасковым, есть совершенно предмет эпический или достойный бессмертной эпопеи" ("Амфион", 1815, № 1, с. 89).
    
    
1815
   
   
    
     
Мерзляков Алексей Федорович
     
"Россияда"
    
    (Письмо к другу. О слоге поэмы)
    В сокращении [59]
    
Ты требуешь непременно, чтоб я сказал что-нибудь о слоге "Россияды": признаюсь, я не имел намерения писать об этом предмете, потому что он первой бросается всякому в глаза и не требует объяснений дальнейших: в то самое время, когда читаешь, уже его оцениваешь.
    
Сверх того, я уже предупрежден в этом Господином Издателем "Современного наблюдателя", который весьма тщательно вычислил все погрешности слога г-на Хераскова1. Он доказал (№ 1, стр. 13 и дал.), что взятие Казани не заслуживает эпопеи, что в целой поэме нет ни одного пиитического сравнения (№ 3, стр. 77), и наконец с приятелем своим С. решил (№ 3, стр. 81), что в ней всего только десять стихов сряду хороших. Что мне после этого писать? Строгого и столь проницательного взора его не имею, или лучше, не хочу иметь; но тебе отказать нельзя; и потому, в угодность твою, скажу несколько слов о слоге поэмы сперва вообще, а после приспособлю мои мнения к "Россияде" как умею. Кажется, на Хераскова должно смотреть с двух сторон: 1-е: сей песнопевец (хотя поздний), современник Сумарокова, Княжнина, Ржевского, Богдановича, Петрова и других стихотворцев и некоторым образом ученик их, имеет и неотъемлемые красоты, может быть, очень прочные, и необходимые погрешности своего времени; 2-е: он первый восприял парение величественное, новое на российском Парнасе, в котором ему не было предшественника: ибо начатки "Петриады"2 ни для кого не могли быть образцом, как слишком смелые, не довершенные, из которых, должно признаться, нельзя угадать и чертежа, по коему стихотворец расположил поэму. Так она начата. Из этой и из другой причины проистекают выгоды в похвалу и славу Хераскова. В первом случае справедливый и благоразумный критик судит о слоге Хераскова, сообразно тому времени, в котором он образовался, приобрел привычки и, так сказать, начал свое литературное поприще, а не по-своему; ибо слог беспрестанно совершенствуется. По другой причине самой бессовестный зоил должен говорить об нем с осторожностию и уважением, вспомнив, что он первой и столь счастливо распространил пределы нашей поэзии высочайшим родом стихотворений — поэмою епическою, имеющею содержанием своим отечественную славу. Но так ли поступил г. наблюдатель современной словесности, с такою заботливостию выбиравший из 12 000 стихов одни дурные и набравший их около 50-ти или 60-ти, пусть бы даже до 100, не сказав ничего о слоге его вообще, как будто нет в нем никакого достоинства или качества, ему свойственного!…Не имею ни души, ни сердца смотреть на столь почтенные некоторым образом антики3 так дерзко! а притом, признаюсь тебе, не вижу в этом еще и настоящей пользы, такой, какую приобрели от критики французы, англичане или немцы; они разбирали образцы зрелого своего века, утвержденные, освященные всеобщим мнением современных народов (хотя и это не есть еще слава Гомерова, или Виргилиева, или Тассова): по крайней мере такие образцы, коей возвысили язык свой до возможной степени совершенства, далее коей он не шел или не мог идти. Им хотелось удержать язык свой на сей высокой степени, и потому старались они всеми возможными способами чрез критику сделать его почтенным, неприкосновенным, как наследственное сокровище. Мы еще, если смею сказать, не в зрелом возрасте своей литературы: наши образцы не суть еще последние образцы; следовательно, наши разборы суть только временные и временную приносят пользу, то есть споспешествуют более или менее успехам словесности. Короче сказать: мы, общие наши приятели и я, критикуем по сю пору, как наблюдатели, более для составления истории нашей литературы, нежели для прочной ее основы; ибо это не от нас зависит, а от времени и образованности народной. Если сии мои замечания справедливы, то я спрашиваю тебя еще, друг мой, каким же образом г. издатель "Современного наблюдателя" столь решительно вычисляет погрешности слога — самой зыблемой и изменяющейся по временам вещи — в Хераскове, нимало не говоря о прочих достоинствах его образа изъясняться:…Неблагодарные! — от кого мы научились писать? — от Ломоносова, Хераскова и других: они начинали. Достойные ученики их скромно и благоговейно, так сказать, следующие по стопам их, Дмитриевы, Карамзины и проч., усовершенствовали священное и славное наследие, каждый соответственно своему таланту… Вы, ученики сих новейших, с дерзостию осуждаете своих патриархов, как бы их современники, не имея столько силы, чтобы переселиться в их время, и бороться вместе с теми трудностями, которые они преодолели и приуготовили вам путь краткий и легкий!…Этого мало: вы в ваше собственное, более уже образованное время, терпите в других, и сами себе позволяете те же погрешности в слоге, и строго взыскиваете их на предшественниках! Еще повторю: слог зависит от времени, и судить об нем должно по времени, в которое писано сочинение; и потому-то навсегда остается священною память не только Хераскова, но и Тредьяковского, и других наших учителей. Извини меня, друг мой, в этом отступлении: оно невольное: мне уже наскучило слушать, что все старое совершенно дурно, что одно только новое, и притом новейшее хорошо. Таким образом во времена Ломоносова все и все писало оды, не справясь с своими силами, а ослепясь единственно божественным блеском великого поэта; таким образом при появлении Карамзина, столь удачно и счастливо показавшего нам слог простой, чистой и нежной, все застонало и пролилось в источниках слез, также не постигнув истинного достоинства предводительствующего гения; так Дмитриев и Крылов теперь наполнили весь почти литературный мир Езопами — Лафонтенями; так наконец и ты, почтенный друг мой, Ж…4, прекрасными своими балладами порождаешь многочисленное племя балладников…А все это отчего? — оттого, что у нас юные таланты, в самом деле счастливые и прекрасные, подобно весенним мотылькам, бросаются на первой блеск, не предводимые истинным светом учения и критики, занимаясь единственно настоящими явлениями литературы и пренебрегая или даже презирая прошедшие…Боже меня сохрани, чтобы я говорил здесь против подражания: известно, что во все веки и у всех народов слабейшие увлекались за господствующим гением: так Фонтенель, Дидрот и другие, весь свой век утянули от простоты и натуральности первых образцов в кудреватость и напыщенность слога. В их же время умнейший человек, Ламот, и Гомера сократил5, и множество словесников подняли ужасной бунт против древних своих учителей, которых слушали уроки, двумя тысячами лет оправданные, и которым за честь поставляли подражать. Чему дивиться? это дело уже роскоши и обыкновенной судьбы всех дел человеческих, достигших своей зрелости. Но у нас, то ли еще время!…Одно все на уме у меня, друг мой, как мы, еще младенцы в литературе, мы, современные наблюдатели, столь скоры и решительны в своих приговорах о почтеннейших наших учителях!…Но довольно. По желанию твоему, рассмотрим слог Хераскова как эпической.
    
Поэма эпическая есть рассказ, или повествование происшествия великого и чудесного, как мы прежде говорили уже об этом. И так он не исторической, где повествуется о всех случившихся происшествиях без разбору, важных и неважных, малых и великих; он не философской и не учебной, которого вся цель научить истине или убедить в ней; он не романической: ибо живописует не частное происшествие, но общее, такое, которое влияние имело на целые народы; наконец, если можно сказать, он необыкновенной человеческой: ибо певец, открывающий тайные связи происшествий, непостижимые обыкновенным смертным, и будущие отдаленные последствия происшествий, слабыми очами их непредвидимые, непременно должен быть исполнен каким-нибудь духом высшим, или божеством, или музою, которая устами его пророчествует. И так сей язык есть и должен быть высокий, божественный, производящий вместе очарование и убедительность беспрекословную, быструю, едва постигаемую теми самими, которые убеждаются. Строгая истина скрывается в облако: вероятность, одеянная в ее ризы, заступает ее место, однако, с тем, чтоб не противоборствовать ни правам своей царицы, ни ее святым целям: это прелестная тень солнца, которая увеличивается и уменьшается, смотря по тому, как оно уклоняется — выше или ниже, далее или ближе, но всегда зависит от движений солнца. Теперь, кажется, определил я, по крайней мере, для тебя, снисходительного моего друга, правила слога поэмы. По вещам, заключающимся в ней, должно судить и об их одежде, или слоге. — Но прежде должен я разделить его главные качества, зависящие от предметов и от цели. В первом случае то же самое убеждение или очарование требует, чтобы он был ни ниже, ни выше своих предметов. — На сем правиле основывается достойная и удивительная похвала Квинтилиана Гомеру, — похвала, которая может привесть в отчаяние всякого стихотворца. Квинтилиан говорит о Гомере, что он умел быть в изображении простейших предметов самым простейшим; в изображении высоких — самым возвышенным, в изображении страстей — самым страстным; разумеется, никогда не выходя из надлежащего тона эпического6. В другом случае цель поэта возбудить удивление, восторг, великолепною обворожительною живописью предметов, встречающихся в поэме. В сем случае также два обстоятельства: иногда довольно представить предмет просто, каков он есть, ибо он сам по себе великолепен, или трогателен; иногда он сам очень мало значит, и от одного искусства стихотворца зависит сделать его или благороднее, или трогательнее; другими словами: заменить недостаток собственного его достоинства обольстительным достоинством наружности: вот дело слога! Отсюда-то проистекают качества его непременные и случайные. Отсюда те особенные средства, которые доставляет песнопевцу его творческое воображение: обыкновенные, естественные причины происшествий закрывать чрезвычайными, сверхъестественными и даже иногда отдалять настоящую историческую связь для того, чтобы читателя оставить в поражающем недоумении, все животворить, все переставлять и смешивать в необычайном порядке, всему придавать прелесть чудесного: везде показать присутствие божества действующего и божества повествующего.
    
Непременные качества слога эпического суть: ясность, точность, благородство, важность, сила, сладость, изящность, простота, легкость и гармония слога. Случайные: великолепие, стремительность и внезапность движений, разительность картин, страсти, быстрота повествования, описательная поэзия или живописующая гармония звуков.
    
Нет нужды говорить о каждом из сих свойств слога: они тебе очень известны как писателю и критику; и, кажется, довольно сохранения сих эстетических потребностей, чтобы слог поэмы был ее достоин. Прибавим, если хочешь, другие к тому качества, которые проистекают от характера самого писателя: его образ мыслить и чувствовать имеет влияние на слог; его собственное участие в воспеваемом предмете более или менее исполняет жаром его повествование. Для Гомера, грека, сладостно было говорить о греках своих, об религии своей и законах: Виргилий с восторженным сердцем воспевал о восстановителе своего отечества;7 Херасков, благородный и чувствительный сын отечества, утопал в восторгах, прославляя его избавление.
    
Ясность, по моему мнению, есть главная сила и душа убеждения во всех родах словесности и особенно в поэме. Здесь она, может быть, дело, более требующее искусства, нежели в каком другом; ибо, конечно, трудно быть ясным и вместе великолепным; разнообразным, чудесным и божественным! Итак, мой друг, ты не погневаешься, что я начал от яиц Леды8. Недостаток ясности отнял очень много славы у поэмы Лукана9 и весьма многих стихотворцев, одаренных великими талантами, сделал, так сказать, при богатстве бедными: они трудились, собирали; их не читали; современники (не говорю о потомках), заметив, отчего их неудача, вздумали ею воспользоваться: из той же муки печь свои хлебы, — и слава осталась за пекарями, а о хозяевах все забыли. Итак, стихотворная ясность слога — не пустое дело; ибо она основывается на соблюдении бесчисленных отношений, и притом часто не в действительном мире, нам близком, знакомом, но в вымышленном, чудесном, где и для тел, и для душ другая форма, другая мера и другой образ действия, между тем как вечное, неизменяемое правило: одна истина прекрасна, остается в полной своей силе. При столь многих обстоятельствах, друг мой, ты согласишься, что писатель, чуждой темноты в слоге, есть редкое явление в литературе всякого языка, и особенно младенчествующего, не получившего надлежащей своей образованности. Херасков — это явление для нас! — он по сию пору еще остается образцовым в сем качестве писателем. Все вообще его сочинения, начиная с мелких, от поэмы о пользе наук10 до важнейших и обширнейших, это свидетельствуют: даже приметная постепенность в усовершенствовании слога его, по годам издаваемых, вслед одно за другим, творений; из этого видно, сколь много о сем предмете пекся знаменитый песнопевец. Скажем мимоходом, что сие же самое тщание, чрез меру распространенное в преклонные лета его, произвело множество прибавок и исправлений в "Россияде" и "Владимире", которые не весьма счастливы; они ослабили быстроту, силу и живость движений в слоге. Такова судьба всех писателей: искусство их беспрестанно растет и совершенствуется, особливо беспокоимое заботливою и слишком осторожною старостию; напротив того, гений имеет только два возраста: юность и мужество; он погас, и напитанное опытами искусство, как природа при удалении солнца, возбуждает в нас самою правильностию своею более скорбные, скучные, нежели сладостные и приятные чувствования. С таким почти чувством читаем и последние прибавления и прибавки Хераскова, а потому и люблю я более издание его двух поэм в двух больших частях, напечатанное в университетской типографии 1786 года. Оно появилось тогда, когда гений его был в надлежащей своей зрелости. Стихи Хераскова заключают в себе почти все качества, на которых основывается ясность: непринужденность, свободу и чистоту; все молодые стихотворцы должны у него учиться этому искусству; кажется, стихи его тихо и плавно скатывались с легкого пера его сами собою, как вешний журчащий ручеек с ровного наклона горы, ни крутой и ни пологой. Эта плавность в стихах осталась его единственным достоинством; ни в одном из новейших поэтов ее непреметно в такой степени. Текучесть и свобода показывают, что писать исправно стихи для него было не трудное дело. Во всех поэмах его молодости видно изобилие в перестановках, в сокращениях, в несохранении ударения, в натянутом смешении слов, во всем том, что слабые называют licencia poetica; {поэтическая вольность (лат.) — Ред.} Херасков один из первых, рожденный стихотворцем и совершенно обладающий своим языком, выгнал из поэзии сию непозволенную бедную лиценцию и доказал, что истинный талант, обработывающий такой богатый язык, каков российский, может обойтись без нее совершенно. Чистота и правильность грамматическая также отдает пальму сему писателю. Очень бы жаль было, если бы какой-нибудь охотник иностранец, обучаясь русскому языку, вздумал для образования себя в слоге схватиться за некоторые книги стихотворные и прозаические, вышедшие уже после смерти Хераскова! Горячка блистать иностранными словами, иностранными оборотами и каким-то жеманством в слоге, возникла пред очами почтенного и скорбящего песнопевца уже в последних годах его жизни, и первые семена свои рассеяла в стихах и журналах. Он не мог остановить ее, но всегда жаловался, и новейшие произведения называл обыкновенно уродами новой школы. Как ученик Ломоносова, он умел соединять благолепные выражения славянские с чистыми и употребительными только в лучших обществах российскими выражениями: он пользовался охотно теми сильными оборотами славянскими, которые всегда, кроме свойственной им новости, придают важность и величие эпическому слогу; — и все сие с тою удивительною умеренностию и скромностию, которая уничтожает всякое различие между двумя языками: дело прекрасное! И кстати скажем теперь несколько слов о страстных любителях наших славянского. Во всякой другой пиэсе не у места были бы такие отступления; в письме все позволено, ибо оно есть домашний разговор. Послушай, друг мой, что такое славянской язык в настоящем его положении. Мертвой капитал, которым по всем правам должен пользоваться живой его наследник, язык российской. Но чтобы пользоваться капиталом, состоящим в золоте особенного тиснения, относящегося к отдаленнейшему веку, что можно и должно делать? Можно и должно только одно: народ, посреди которого эта монета была ходячая, в первом виде теперь не существует, этот народ — праотец нам, мы наследники, и оттиск монет сих еще не совсем потерял к себе наше доверие по сродству и существенной своей красоте. И так должно перенести его в свою казнохранительницу и перемешивать понемногу с своими монетами, так чтобы время столько изгладило наконец оттиск древнего характера, что все бы наконец имело один образ и одну цену, и никто бы даже не подозревал, что употребляет монету двух сродственных народов, древнего и нового; но чтобы верил, что употребляет одну свою собственную, ему в настоящем времени принадлежащую. Таков первый был ковач — Ломоносов, искусно смешивающий славянское золото с русским; таковы его последователи, Херасков и другие благомыслящие писатели, которые понимают и чувствуют, что мертвое существование славянского языка должно продолжиться до тех пор, покуда не сольется он совершенно с русским, что в этом вся цель их трудов, и что все особенные установления, даже со стороны попечительного правительства в рассуждении его, суть временные и что чем скорее это время кончится, то есть чем скорее славянской, как вспомогательной, перестанет совершенно отделяться от русского, тем лучше. Да пролиется он единою великолепною рекою во славу имени россов!…Вот желание благомыслящих патриотов — литераторов! Да и какую другую цель предполагать здесь можно? Мы уже видим, что нечувствительно, но много к ней приближились: в самом обыкновенном разговоре употребляем славянские слова и не подозреваем, что они славянские. Точно со временем будет, что и язык церковной, или книжной, и разговорной составят один великолепной славяно-российской! Обратимся к Хераскову. Из предыдущего видели мы, что он был достойный ученик своих учителей. Раскроем наугад что-нибудь из поэмы, в доказательство всего вышесказанного; ибо сделать обширных выписок не позволяет мне пространство письма сего. Например, изображение безбожия:
    
     
      
       Есть бездна темная, куда не входит свет;
      
       Там всех источник зол, безбожие живет;
      
       Оно стигийскими окружено струями,
      
       Пиет кипящий яд, питается змиями;
      
       Простерли по его нахмуренну челу
      
       Геенски помыслы — печали, горесть мглу;
      
       От вечной зависти лице его желтеет;
      
       С отравою сосуд в руке оно имеет;
      
       Устами алчными коснется кто сему,
      
       Противно в мире все является тому;
      
       Безбожие войны в сем мире производит;
      
       Рукой писателей, лишенных света, водит,
      
       И ядом напоив их каменны сердца,
      
       Велит им отрыгать хулы против творца;
      
       Имея пламенник с приветствием строптивым,
      
       За счастьем вслед летит, предыдет нечестивым;
      
       Со знаменем пред ним кровавый ходит бой;
      
       Его исчадия: гоненье, страх, разбой;
      
       Свирепство меч острит кругом его престола,
      
       Ни рода не щадит, ни разума, ни пола;
      
       Колеблет день и нощь ограду общих благ;
      
       Оно бесчинства друг, народной пользы враг,
      
       Среди нечестия между развратов скрыто;
      
       Но сея зло везде, злодейством-ввек не сыто!
     
    
    
Песнь VII-я
    
    
Признаюсь, что это не совсем счастливое место, наугад раскрытое; но в нем точно все есть, о чем я говорил с тобою доселе: ясность, чистота, плавность и непринужденная легкость. Таков вообще стихотворный слог Хераскова. Надобно помнить, что я говорю здесь единственно о начальных достоинствах слога. В этом самом отрывке ты видишь и погрешности, соседственные с сими достоинствами. Желая быть слишком ясны, бросаемся в излишние подробности; желая сохранять чистоту и исправность, делаем свои стихи прозаическими и слабыми. Их означил я косыми литерами. "Куда не входит свет", после слова "темная" вставка. Безбожие и Стикс несовместность. И в многобожии сия адская река ничего не значила, кроме первой границы, отделяющей живых от мертвых; и вероятно, от сего-то проистекла оная ужасная клятва богов (в отношении к смертным) рекою Стиксом. "Желтеет", неудачно. "Устами алчными — тому", проза, самая обыкновенная. "Производит", нестихотворно. Следующие два стиха относятся ко времени, в которое писал Херасков, когда Волтеры и его сообщники приготовляли ужасную революцию, заставившую даже и нас, сынов севера, почувствовать всю кровожаждущую жестокость философских умствований. "Ядом" напоить "каменные" сердца: сомнительно.
    
Сей отрывок показывает, что слог Хераскова не мог еще иметь в надлежащей степени других двух достоинств своих, разборчивости (êlêgance) и точности (prêcision), которые суть поздний плод времени и опытности.
    
Разборчивость предполагает чувство нежное, врожденное и разум образованный, утонченный: два качества, составляющие то, что мы называем вкусом. Точность есть дело изучения грамматического великое! Ее определить можно очень просто: это есть способ изъяснить вещь словом или описанием ни больше, ни меньше, как она есть, сохранив между тем и приличие, пред кем и когда ее изъясняю, и собственную мою цель, для чего ее изъясняю или описываю. Конечно, всякой найдет довольно погрешностей против сих качеств слога в предложенном отрывке; но между тем они не уничтожат его достоинства. Отбросим настоящую относительную личность и разберем новейших писателей, даже из лучших: не найдем ли того же, хотя они живут в веке уже образованнейшем?…Впрочем, еще повторю, что это место наугад взято из целой книги; недостатки здесь описанные редки, — и можно сто мест представить таких, которые убедят читателя в выгоду Хераскова, несмотря на то, что г-н современный наблюдатель и десяти стихов хороших найти в нем не мог.
    
Я сказал, что между прочими достоинствами слога Хераскова можно отличить ровность, и она есть благородство возвышенное, плод благородных чувствований и плод благородных выражений. В целой поэме едва ли найдется несколько мест, которые не соответствуют сей почтенной ровности, не всегда в подробностях выдерживаемой, но всегда познаваемой чувствительным и благородным сердцем. Что делать? —
    
    
Dormitat aliquando et bonus Homerus! [60]
    
    
Но по уверению самых знаменитейших ученых, Гомер прежде себя имел весьма многих песнопевцев, которые образовали для него язык и утвердили уже правила эпической поэмы. Если Херасков имел образцы в сих правилах (ибо они одни для всех народов), то совершенно не имел образца для эпического слога.
    
Еще повторю, лирик Ломоносов не мог научить его в этом: в его стихотворных описаниях стрелецких бунтов31 есть такие излишние подробности и падения, что он сам бы их не простил никому другому, и вероятно остались они потому только, что автор не успел их выправить <…>12
    Комментарии
    
Впервые — "Амфион", 1815, № 8, с. 86–115, с пометой: Москва, августа 22, 1815.
    
1 Речь идет о статье П. М. Строева (см. наст. изд., с. 210–230).
    
2 Поэма А. Д. Кантемира.
    
3 Произведения античного искусства.
    
4 Жуковский.
    
5 Французский писатель А. Ламот в 1714 г. выпустил "исправленное" издание "Илиады", исключив 12 песен из 24 и значительно переделав остальные.
    
6 Мерзляков пересказывает мысль, содержащуюся в трактате Квинтилиана "Двенадцать книг риторических наставлений" (кн. 10, гл. 1).
    
7 Восстановителем своего отечества Вергилий считал императора Октавиана. Он воспел его в поэме "Георгики" (36–29 гг. до н. э).
    
8 От яиц Леды — буквально: с самого начала, с далеких времен. Это крылатое выражение восходит к греческой мифологии. От союза Леды и Зевса родилась прекрасная Елена. По одному из вариантов мифа родилась она из яйца.
    
9 Поэма Лукана — "Фарсалия…".
    
10 Имеется в виду дидактическая поэма Хераскова "Плоды наук" (1761).
    
11 Речь идет о поэме "Петр Великий" (песнь первая).
    
12 Этим кончается рассуждение Мерзлякова о слоге "Россиады". В конце статьи он обращается к другим произведениям.
    
     
1815
    
   
   
    
     
Строев Павел Михайлович
     
О "Россияде", поэме г. Хераскова
    
    (Письмо к девице Д.)[61]
    
"Что скажете теперь, поборники славы Хераскова, — пишете вы, милостивая государыня, — г-н Мерзляков покажет истинные достоинства его поэмы". Эти слова сильны в устах ваших. Хотя я не ищу славы быть поборником Хераскова, однако ж мнение мое об его поэме, мне кажется, не совсем несправедливо. Охотно бы желал согласиться с вами, но некоторые обстоятельства уверяют меня в противном. Я говорю не с теми из вашего пола, кои, выслушав лекцию какого-нибудь профессора, все похваляют, все превозносят. Вы, милостивая государыня, сами занимаетесь словесностию; вы читали древних и новых писателей; имеете отличный вкус и редкие познания. Какие приятные воспоминания производят во мне те зимние вечера, когда мы пред пылающим камином рассуждали о русских сочинениях. Споры наши бывали иногда жарки, я с вами не соглашался, представлял доказательства и вы, с нежною улыбкою, называли меня Катоном в словесности. Кто подумает, чтобы девушка в цветущих летах своего возраста и в наше время занималась словесностию; чтобы девушка, говорю я, знала язык Гомеров и Виргилиев. Я вижу румянец стыдливости на щеках ваших — но похвалы мои не лестны: они невольно вырываются из уст моих. В какой восторг приведен я был вашим желанием возобновить наши суждения, но увы! они останутся только на бумаге; ничто не может заменить вашего присутствия. Разговоры в письмах будут сухи: сладостное красноречие девушки, приятная улыбка лучше всяких логических доказательств.
    
Нет сомнения, что г. Мерзляков предпринял полезный труд, разобрав "Россияду", жаль только, что она не может стоять наряду с произведениями, обессмертившими имена своих сочинителей. Я думаю, даже немногие имели терпение прочитать ее. Отчего же ее так хвалят? Оттого, что вкус публики у нас еще не установился. Дамон прославляет "Нового Стерна"1 — десять человек, не читавших даже сей комедии, с ним соглашаются; Клит называет его сочинением глупым — и сотни готовы повторить его ругательства. Бесспорно, Сумароков был единственным стихотворцем своего времени, но кто станет ныне восхищаться его сочинениями? Между тем Сумарокова считают стихотворцем образцовым, достойным нашего подражания. Закоренелые мнения опровергать трудно: это то же, что силиться вырвать огромный дуб, в продолжении целых веков пускавший в недра земли свои корни. Конечно, сии мнения ослабеют и совершенно лишатся своего достоинства, но это требует времени. Между тем истинные дарования остаются иногда в неизвестности. Тысячи рукоплескают при представлении "Недоросля", но многие ли понимают истинные достоинства сей комедии? Многие ли знают, что она достойна стоять наряду с "Мизантропами" и "Тартюфами"? Не стыдно ли даже нам, что мы не имеем полного собрания сочинений г. Фон-Визина, сего бессмертного писателя, коим по всей справедливости мы можем гордиться. То, что я сказал о Сумарокове, можно отнести к Хераскову и к некоторым другим стихотворцам. Они приобрели похвалы от своих современников, коих вкус был еще не образован. Сии похвалы беспрестанно повторялись, и стихотворцы приобрели великую славу. Не понимаю, как могли лучшие наши писатели удивляться "Россияде"? Вы помните, думаю, сии стихи г. Дмитриева:
    
     
      
       Пускай от зависти сердца в зоилах ноют,
      
       Хераскову они вреда не нанесут:
      
       Владимир, Иоанн щитом его покроют —
      
       И в храм бессмертья проведут2.
     
    
    
Я не намерен разбирать "Россияды", предложу только некоторые замечания в отношении к главным правилам Эпической поэзии. Вы увидите, что Херасков менее всех стихотворцев наблюдал их. Поэмы его можно уподобить трагедиям Шекспира; но в сем последнем находят порывы пиитического гения, коих недостает у Хераскова.
    
Главное достоинство поэмы состоит в высокости ее предмета. Это найдете вы во всех главных стихотворцах. Гомер воспевает взятие Трои; Виргилий — основание своего отечества; Тасс — взятие Святого града; Мильтон — падение праотцев. Херасков намерен петь разрушение Казани. Предмет сей может ли быть великим? Всякой, несколько знающий историю России, скажет противное. Казань никогда не находилась на такой степени величия, чтобы могла быть страшною для России. Она даже несколько раз получала царей от руки российских самодержцев. В этом согласен и сам Херасков:
    
     
      
       Колико крат они (казанцы) покорством мир купили
      
       И клятву, данную России, преступили?
     
    
    
Песн. VII ст. 314–315.
    
    
Иоанн, наскучив частыми ее возмущениями, решился покорить ее, и успех увенчал его желание. Теперь скажите, милостивая государыня, покорение Казани имело ли сильное влияние на Россию, и достоин ли сей предмет такого пышного начала:
    
     
      
       Пою от варваров Россию свобожденну,
      
       Попрану власть татар и гордость низложенну.
      
       Движенье древних сил, труды, кроваву брань;
      
       России торжество, разрушенну Казань.
      
       Из круга сих времен спокойных лет начало,
      
       Как светлая заря в России воссияло.
     
    
    
От каких варваров свободилась Россия? чью власть она попрала? и почему именно началась в России заря спокойствия? Казань взята. Это столь же обыкновенное происшествие, как напр<имер> падение Польского королевства, отторжение от Швеции Финляндии; но разве сии оба происшествия могут быть предметами поэмы? Так отчего же происходит такая ошибка Хераскова? От незнания истории. Он хотел воспеть освобождение России от ига татар — и воспел взятие Казани. Золотая орда и Казанское царство — по его мнению — есть одно и то же; оттого-то взятие Казани почитал он совершенным освобождением России от татарского ига. Самое название поэмы "Россиядою" не ясно ли уже то доказывает? Победа великого князя Иоанна Васильевича 1-го над ханом Ахметом была для него еще несовершенным освобождением России; он даже вместо татар Золотой орды поставляет казанцев. Вот место из его описания собравшихся войск в Коломне:
    
     
      
       С тех мест народ, Угра где с шумом протекает,
      
       Там храбрость Иоанн навеки утвердил,
      
       Когда при сих брегах казанцев победил.
     
    
    
Песн. VI, ст. 80–82.
    
    
Все речи находившихся в Совете бояр ясно доказывают, что они идут свергать иго татар. Иоанн говорит:
    
     
      
       Отважиться ли нам с ордами к трудной брани,
      
       Иль в страхе погребстись и им готовить дани?
     
    
    
Песн. II, ст. 78 и 79.
    
    
Вот слова Курбского:
    
     
      
       Не робкими нам быть, но храбрыми полезно.
      
       Орды ужасны нам, ужасны будем им.
      
       Ужасны, ежели мы леность победим;
      
       Отмстим за прадедов, за сродников несчастных,
      
       За нас самих отмстим ордам до днесь подвластных.
     
    
    
Песн. II, ст. 199–203.
    
    
Сумбека приходит в таинственный лес, где лежали тела казанских царей: Батыя, Сартака, Буркая, Менгутемира, Узбека, Нагая, Джанибека, Хадир-Хана, Мамая и Сафак-Гирея. Известно, что, кроме последнего, все они владели не Казанью, а Золотою ордою {Песн. IV, ст. 78-195.}. И Нигрин говорит:
    
    
Хочу я дщерь мою к Златой орде отправить [62],
    
    
то есть в Казань. Все это не довольно ли доказывает, что Херасков смешал Казань с Золотою ордою и взятие оной считал освобождением России {*}.
    
{* Примечание. Самым убедительнейшим доказательством незнания Херасковым русской истории служит собственное его предисловие к "Россияде", например:
    
"Горе тому россиянину, который не почувствует, сколь важную пользу, сколь сладкую тишину и сколь великую славу приобрело наше отечество от разрушения Казанского царства! Надобно перейти мыслями в те страшные времена, когда Россия порабощена была татарскому игу — надобно вообразить набеги и наглости ордынцев, внутрь нашего отечества чинимые, — представить себе князей российских, раболепствующих и зависящих от гордого или уничижительного самовластия царей казанских, — видеть правителей татарских не только по городам, но и по всем селам учрежденных, и даже кумиров своих в самую Москву присылающих для поклонения им князей обладающих и проч. "Россияда". М., 1807, в типогр. Поном. пред., Стр. XVII.}
    
Теперь, я думаю, вы согласитесь, что предмет "Россияды" не достоин эпической поэмы. Если же он не заключает в себе великости, то тем менее может быть для нас занимателен. Не спорю, наша история изобилует великими происшествиями, примерами великодушия, мудрости, благоразумия, но я не думаю, чтобы из них можно было бы написать поэму без нарушения правдоподобности. Сии происшествия еще к нам так близки, что малейшая смелость против исторической точности будет ощутительна. Если же стихотворец захочет наблюдать всю возможную точность, то его поэма сделается надутою реляциею, лишенною тех красот, коим мы удивляемся в древних образцах сего рода. Единство предмета в "Россияде" не довольно сохранено: ибо в продолжении большой части поэмы мы теряем из виду Иоанна. Впрочем, этот недостаток находят и в "Илиаде".
    
Эпизодов, кои служат украшением поэме и обыкновенно бывают в них такими местами, где гений и дарования стихотворца являются в полном их блеске. Тщетно будете искать их в "Россияде". Похождения Сумбека с Алеем не могут назваться эпизодом: это есть часть главного действия, а любовь Османа и Эмиры, взаимное умерщвление трех рыцарей и Рамиды и чудесное превращение их в змей весьма не занимательны. Притом же мы знаем только о побеге Эмиры; любопытных же обстоятельств об ее любви и что с нею случилось после оного, стихотворец не открывает. Уже в этом одном Херасков далеко отстоит от славных стихотворцев. Что может быть трогательнее и вместе прекраснее прощания Гектора с Андромахою в "Илиаде"?
    
Чтобы сделать поэму занимательнее, стихотворцы выдумывают разные препятствия в намерениях своих героев. Таковые препятствия производят в нас впечатления сильнейшие: они возвышают характер героя, способный к преодолению всех затруднений, ему представляющихся. Мы принимаем участие в его подвигах: следовательно, его неудачи должны на нас действовать. Сколько затруднений представляются Энею во время его странствования из Трои в Италию? С какими препятствиями борются греки под Троею? Но в главном предмете "Россияды" мы не встречаем ни малейшего препятствия. Зной и бури, неизвестно кем возбужденные и предсказанные пустынником, нимало на нас не действуют. Всякой знает, что это выдумка, и выдумка самая неудачная; притом все это скоро и странным образом оканчивается. Иноземные рыцари, помогавшие казанцам, могли бы много затруднять подвиги Иоанна, но они друг друга убивают, У Хераскова нет никакой постепенности; у него все делается, по словам Священного писания, "рече и бысть". Пустынник, желая в Книге судеб показать Иоанну дела будущего его потомства, предсказывает ему опасности, ужасы, кои предстоят им на пути к храму.
    
     
      
       Там встретишь пламенем зияющих змиев;
      
       Висящие скалы, услышишь зверский рев;
      
       Стези препутанны, как верви, кривизнами,
      
       И камни сходные движеньем со волнами.
      
       Когда вниманием не будешь подкреплен,
      
       Падешь в развалины разбит и ослеплен.,
     
    
    
и проч;
    
    
Но тщетно будете искать описания сих опасностей!
    
     
      
       Идущие все силы вновь подвигли,
      
       И горные они вершины вдруг достигли.
     
    
    
Чтобы поэма производила надлежащее действие, лица оной должны иметь приличные им характеры. Это составляет труднейшую часть поэмы, потому-то не многие стихотворцы умели надлежащим образом отделять характеров своих героев. Злой характер Сагруна был бы хорош в трагедии, но в эпической поэме он не может иметь места: ибо сей род поэзии должен возбуждать в нас удивление одним изображением высоких добродетелей. Впрочем, большая часть лиц в "Россияде" не имеет характеров. Иоанн, герой поэмы, имеет ли хотя малейшую черту, по коей можно было бы отличить его? Он представлен человеком слабым, который легко верит всему, что только его придворные ему ни скажут: между тем в делах его видна любовь к отечеству и благу народа. Он исполнен надежды на бога; но верит глупым предсказаниям какого-то старца. Разительная противоположность! Следующее описание свидания его с Алеем даже ненатурально:
    
     
      
       Вздохнул, и пред собой увидел царь Алея;
      
       Вторичною мечтой приход его почел,
      
       Он оком на него разгневанным воззрел.
      
       Алей задумчив был и рубищем одеян,
      
       По всем его чертам печаль как мрак рассеян;
      
       Он слезы лил пред ним, и царь к нему вещал:
      
       Еще ли мало ты покой мой возмущал?
      
       Предатель! трепещи! теперь одни мы в поле,
      
       Беги, не умножай моей печали боле…
      
       Ко царским в трепете Алей упал ногам