1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Сегодня  же вечером вы можете быть в Дувре, – продолжал король, прилив начинается в  два часа ночи.    

Ошеломленный  Рауль пробормотал несколько слов, похожих не то на благодарность, не то на  извинение.    

– Прощайте,  господин де Бражелон. Желаю вам всех благ, – произнес король, поднимаясь с  места. – Сделайте мне одолжение, возьмите на память этот брильянт, который  я предназначал для свадебного подарка.    

Мисс  Грефтон, казалось, сейчас упадет в обморок.    

Принимая  брильянт, Рауль чувствовал, что его колени дрожат. Он сказал несколько приветственных  слов королю и мисс Стюарт и подошел к Бекингэму, чтобы проститься с ним.    

Воспользовавшись  этим моментом, король удалился.    

Герцог  хлопотал около мисс Грефтон, стараясь ободрить ее.    

– Попросите  его остаться, мадемуазель, умоляю вас, – шептал Бекингэм.    

– Напротив,  я прошу его уехать, – отвечала, собравшись с силами, мисс Грефтон, –  я не из тех женщин, у которых гордость сильнее всех других чувств. Если его  любят во Франции, пусть он возвращается туда и благословляет меня за то, что я  посоветовала ему ехать за своим счастьем. Если его, напротив, там не любят,  пусть он вернется, я буду любить его по-прежнему, и его несчастья нисколько не  умалят его в моих глазах. На гербе моего рода начертан девиз, который запечатлелся  в моем сердце:    

«Habenti  parum, egenti cuncta» – «Имущему – мало, нуждающемуся – все».    

– Сомневаюсь,  мой друг, – вздохнул Бекингэм, – что вы найдете во Франции сокровище,  равное тому, которое оставляете здесь.    

– Я  думаю, или, по крайней мере, надеюсь, – угрюмо проговорил Рауль, –  что моя любимая достойна меня; если же меня постигнет разочарование, как вы  пытались дать попять мне, герцог, я вырву из сердца свою любовь, хотя бы вместе  с нею пришлось вырвать сердце.    

Мэри  Грефтон взглянула на Рауля с невыразимым состраданием. Рауль печально  улыбнулся.    

– Мадемуазель, –  сказал он, – брильянт, подаренный мне королем, предназначался для вас,  позвольте же мне поднести его вам; если я женюсь во Франции, пришлите его мне,  если не женюсь, оставьте у себя.    

«Что он  хочет сказать? – подумал Бекингэм, в то время как Рауль почтительно  пожимал похолодевшую руку Мэри.    

Мисс  Грефтон поняла устремленный на нее взгляд герцога.    

– Если  бы это кольцо было обручальное, – молвила она, – я бы его не взяла.    

– А  между тем вы предлагаете ему вернуться к вам.    

– Ах,  герцог, – со слезами воскликнула девушка – такая женщина, как я, не  создана для утешения таких людей, как он!    

– Значит,  вы думаете, что он не вернется?    

– Нет,  не вернется, – задыхающимся голосом произнесла мисс Грефтон.    

– А  я утверждаю, что во Франции его ждет разрушенное счастье, утраченная невеста…  даже запятнанная честь… Что же останется у него, кроме вашей любви? Отвечайте,  Мэри, если вы знаете ваше сердце!    

Мисс  Грефтон оперлась на руку Бекингэма и, пока Рауль стремглав убегал по липовой  аллее, тихонько пропела стихи из «Ромео и Джульетты»:    

     

Нужно  уехать и жить    

Или  остаться и умереть.    

     

Когда  замерли звуки ее голоса, Рауль скрылся. Мисс Грефтон вернулась к себе, бледная  и молчаливая.    

Воспользовавшись  присутствием курьера, доставившего письмо королю, Бекингэм написал принцессе и  графу де Гишу.    

Король  был прав. В два часа ночи, вместе с началом прилива, Рауль садился на корабль,  отходивший во Францию.    

 Глава 46. СЕНТ-ЭНЬЯН  СЛЕДУЕТ СОВЕТУ МАЛИКОРНА    

     

Король  уделял много внимания портрету Лавальер, так как ему очень хотелось, чтобы портрет  вышел получше и чтобы сеансы тянулись подольше.    

Нужно  было видеть, как он следил за кистью, ждал окончания той или иной детали, появления  того или другого тона; он то и дело предлагал художнику различные изменения, на  которые тот почтительно соглашался.    

А когда  художник, по совету Маликорна, немного запаздывал и де Сент-Эньян куда-то отлучался,  нужно было видеть, только никто этого не видел, красноречивое молчание,  соединявшее в одном вздохе две души, жаждавшие покоя и мечтательности. Минуты  были волшебные. Приблизившись к своей возлюбленной, король сжигал ее взглядом и  дыханием.    

Когда в  прихожей раздавался шум – приходил художник или с извинениями возвращался  де Сент-Эньян, король начинал что-нибудь спрашивать, Лавальер быстро отвечала  ему, и их глаза говорили де Сент-Эньяну, что во время его отсутствия любовники  прожили целый век.    

Словом,  Маликорн, этот философ поневоле, сумел внушить королю неутолимую страсть к его  возлюбленной.    

Страхи  Лавальер оказались напрасными. Никто не догадывался, что днем она на два, на  три часа уходила из своей комнаты. Она притворялась нездоровой. Ее посетители,  перед тем как войти, стучались. Изобретательный Маликорн придумал акустический  аппарат, при помощи которого Лавальер, оставаясь в комнате де Сент-Эньяна,  могла слышать стук в дверь своей комнаты. Поэтому, не прибегая к помощи  осведомительниц, она возвращалась к себе, вызывая, может быть, у своих  посетителей некоторые подозрения, но победоносно рассеивая их даже у самых  отъявленных скептиков.    

Когда на  другой день Маликорн явился к де Сент-Эньяну узнать, как прошел сеанс, то графу  пришлось сознаться, что предоставленная королю на четверть часа свобода  подействовала на его настроение как нельзя лучше.    

– Нужно  будет увеличить дозу, – заметил Маликорн, – но понемногу, пусть  желание будет обнаружено более явно.    

Желание  было обнаружено так явно, что на четвертый день художник сложил свои вещи, так  и не дождавшись возвращения де Сент-Эньяна. А граф, вернувшись, увидел на лице  Лавальер тень досады, которую она была не в силах подавить. Король был еще  менее сдержан; он выразил свое недовольство весьма красноречивым движением  плеч. Тогда Лавальер покраснела.    

«Ладно, –  мысленно произнес де Сент-Эньян. – Сегодня господин Маликорн будет в восторге»    

Действительно,  Маликорн пришел в восторг.    

– Ну,  понятно, – сказал он графу, – мадемуазель де Лавальер надеялась, что  вы опоздаете, по крайней мере, на десять минут.    

– А  король надеялся – не меньше как на полчаса, дорогой Маликорн.    

– Вы  были бы плохим слугой короля, – заметил Маликорн, – если бы отказали  его величеству в этом получасе.    

– А  как же художник? – возразил де Сент-Эньян.    

– Я  займусь им сам, – отвечал Маликорн, – дайте мне только присмотреться  к выражению лиц и сообразоваться с обстоятельствами. Это мои волшебные  средства: колдуны определяют высоту солнца и звезд астролябией, а мне  достаточно взглянуть, есть ли круги под глазами, опущены или приподняты углы  рта.    

– Так  наблюдайте внимательнее!    

– Не  беспокойтесь.    

У  хитрого Маликорна было довольно времени наблюдать. Ибо в тот же вечер король  отправился к принцессе с королевами и был у нее так угрюм, вздыхал так тяжело,  смотрел на Лавальер такими томными глазами, что ночью Маликорн сказал Монтале:    

– Завтра.    

И  отправился к художнику на улицу Жарден-Сен-Поль с просьбой отложить сеанс на  два дня.    

Когда  Лавальер, уже освоившаяся с нижним этажом, приподняла люк и спустилась, де  Сент-Эньяна не было дома. Король, по обыкновению, ждал ее у лестницы с букетом  в руках; когда она сошла, Людовик обнял ее. Взволнованная Лавальер оглянулась,  но, не увидев в комнате никого, кроме короля, не рассердилась.    

Они  сели. Людовик поместился подле подушек, на которые опустилась Лавальер, и,  положив голову на колени своей возлюбленной, смотрел на нее.    

Казалось,  наступило мгновенье, когда ничто не могло больше стать между двумя душами.  Луиза с упоением глядела на него. И вот из ее кротких и чистых глаз полилось пламя,  потоки которого все глубже проникали в сердце короля, сначала согревая, а затем  сжигая его.    

Разгоряченный  прикосновением к ее трепещущим коленям, замирая от счастья, когда рука Луизы  опускалась на его волосы, король каждую минуту ждал появления художника или де  Сент-Эньяна. В этом печальном ожидании он пытался иногда прогонять искушение,  вливавшееся в его кровь, пытался усыпить сердце и чувство, отстранял  действительность, чтобы погнаться за тенью.    

Но дверь  не открывалась. Не появлялись ни де Сент-Эньян, ни художник; портьеры не шевелились.  Таинственная, полная неги тишина усыпила даже птиц в их золоченой клетке.  Побежденный король повернул голову и прильнул горячими губами к рукам Лавальер;  словно обезумев, она конвульсивно прижала руки к губам влюбленного короля.    

Людовик  упал на колени, и так как голова Лавальер по-прежнему была опущена, то его лоб  оказался на уровне губ Луизы, и она в экстазе коснулась робким поцелуем  ароматных волос, ласкавших ее щеки. Король заключил ее в объятия, и они  обменялись тем первым жгучим поцелуем, который превращает любовь в бред.    

В этот  день ни де Сент-Эньян, ни художник так и не пришли.    

Тяжелое  и сладкое опьянение, возбуждающее чувство, вливающее в кровь тонкий яд и навевающее  легкий, похожий на счастье сон, снизошло на них, подобно облаку, отделяя  прошлую жизнь от жизни предстоящей.    

Среди  этой дремоты, полной сладких грез, непрерывный шум в верхнем этаже встревожил  было Лавальер, но не способен был пробудить ее. Но так как шум продолжался и  становился все явственнее, то он наконец вернул к действительности опьяненную  любовью девушку.    

Она  испуганно вскочила.    

– Кто-то  меня ждет наверху. Людовик, Людовик, разве вы не слышите?    

– Разве  мне не приходится ждать вас? – нежно остановил ее король. Пусть и другие  подождут.    

Она тихо  покачала головой и проговорила со слезами:    

– Счастье  украдкой… Моя гордость должна молчать, как и мое сердце.    

Шум  возобновился.    

– Я  слышу голос Монтале, – сказала Лавальер.    

И стала  быстро подниматься по лестнице.    

Король  последовал за ней, не будучи в состоянии отойти от нее и покрывая поцелуями ее  руки и подол ее платья.    

– Да,  да, – повторяла Лавальер, уже наполовину подняв люк, – да, это голос  Монтале. Должно быть, случилось что-нибудь серьезное.    

– Идите,  любовь моя, и возвращайтесь поскорей.    

– Только  не сегодня. Прощайте, прощайте!    

И она  еще раз нагнулась, чтобы поцеловать своего возлюбленного, а затем скрылась.    

Действительно,  ее ждала бледная и взволнованная Монтале.    

– Скорее,  скорее, – повторяла она, – он идет.    

– Кто,  кто идет?    

– Он!  Я это предвидела.    

– Кто  такой «он»? Да не томи меня!    

– Рауль, –  прошептала Монтале.    

– Да,  это я! – донесся веселый голос с последних ступенек парадной лестницы.    

Лавальер  громко вскрикнула и отступила назад.    

– Это  я, я, дорогая Луиза! – вбегая, воскликнул Рауль. – О, я знал, что вы  все еще любите меня.    

Лавальер  сделала испуганный жест, хотела что-то сказать, но могла произнести только:    

– Нет,  нет!    

И упала  в объятия Монтале, шепотом повторяя:    

– Не  подходите ко мне!    

Монтале  знаком остановила Рауля, который буквально окаменел на пороге.    

Потом,  взглянув в сторону ширмы, Монтале проговорила:    

– Ах,  какая неосторожная! Даже не закрыла люк!    

И,  быстро подбежав к ширмам, подвинула их и собиралась закрыть люк.    

Но в это  мгновение из люка выскочил король, услышавший крик Лавальер и поспешивший к ней  на помощь. Он опустился перед ней на колени, засыпая вопросами Монтале, уже  потерявшую голову.    

Но тут  со стороны двери послышался другой отчаянный крик. Король устремился в коридор.  Монтале попыталась остановить его, но напрасно. Покинув Лавальер, король  выбежал из комнаты. Однако Рауль был уже далеко, и Людовик увидел только тень,  скрывшуюся за поворотом коридора.    

 Глава 47. СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ    

     

В то  время как при дворе каждый был занят своим делом, какая-то фигура незаметно  пробиралась по Гревской площади в уже знакомый нам дом: в день мятежа  д'Артаньян осаждал его.    

Фасад  дома выходил на площадь Бодуайе. Этот довольно большой дом, окруженный садами и  опоясанный со стороны улицы Сен-Жан скобяными лавками, защищавшими его от  любопытных взоров, был заключен как бы в тройную ограду из камня, шума и  зелени, как набальзамированная мумия в тройной гроб.    

Упомянутый  нами человек шел твердым шагом, хотя был не первой молодости. При виде его  плаща кирпичного цвета и длинной шпаги, приподнимавшей этот плащ, всякий  признал бы в нем искателя приключений; а рассмотрев внимательно его закрученные  усы, тонкую и гладкую кожу щеки, которая виднелась из-под его широкополой  шляпы, как было не предположить, что его приключения любовные?    

Когда  незнакомец вошел в дом, на колокольне Сен-Жерве часы пробили восемь. Через десять  минут в ту же дверь постучалась дама, пришедшая в сопровождении вооруженного  лакея; дверь тотчас же открыла какая-то старуха.    

Войдя,  дама откинула вуаль. Она уже не была красавицей, но еще сохраняла привлекательность;  она уже не была молода, но была еще подвижна и представительна. Богатым и  нарядным туалетом она маскировала тот возраст, который только Нинон де Ланкло с  улыбкой выставляла напоказ.    

Едва она  вошла, как описанный нами шевалье при – близился к ней и протянул руку.    

– Здравствуйте,  дорогая герцогиня.    

– Здравствуйте,  дорогой Арамис.    

Шевалье  провел ее в элегантно убранную гостиную, где на стеклах высоких окон догорали  последние солнечные лучи, пробившиеся между темными вершинами елей.    

Шевалье  и дама подсели друг к другу. Ни у одного из собеседников не было желания потребовать  света.    

Они с  таким же удовольствием погрузились в сумрак, с каким оба погрузили бы друг  друга в забвение.    

– Шевалье, –  заговорила герцогиня, – вы не подавали никаких признаков жизни со времени  нашего свидания в Фонтенбло, и, сознаюсь, ваше появление в день смерти  францисканца и ваша причастность к некоторым тайнам вызвали у меня величайшее  изумление, какое я когда-либо испытывала.    

– Я  могу вам объяснить мое появление на похоронах и мою причастность к  тайнам, – ответил Арамис.    

– Но  прежде всего, – с живостью перебила его герцогиня, – поговорим  немного о себе. Ведь мы старые друзья.    

– Да,  сударыня, и если будет угодно богу, мы останемся друзьями хотя и не надолго, но  во всяком случае до смерти.    

– Я  в этом уверена, шевалье, и мое посещение служит вам доказательством.    

– У  нас нет больше, герцогиня, прежних интересов, – сказал Арамис, нисколько  на стараясь сдержать улыбку, потому что в сумерках невозможно было заметить,  потеряла ли эта улыбка свою прежнюю свежесть и привлекательность.    

– Зато  теперь появились другие интересы, шевалье.    

У  каждого возраста свои: мы поймем друг друга не хуже, чем в былое время, поэтому  давайте поговорим. Хотите?    

– Я  к вашим услугам, герцогиня. Простите, как вы узнали мой адрес? И зачем?    

– Зачем?  Я вам уже говорила. Любопытство. Мне хотелось знать, чем вы были для францисканца,  с которым я вела дела и который так странно умер.    

Во время  нашего свидания в Фонтенбло, на кладбище, у свежей могилы, мы оба были так взволнованы,  что ничего не могли сказать друг другу.    

– Да,  сударыня.    

– Расставшись  с вами, я стала очень жалеть.    

Я всегда  была очень любопытна; вы знаете, по-моему, госпожа де Лонгвиль немного похожа  на меня в этом отношении, не правда ли?    

– Не  знаю, – сдержанно отвечал Арамис.    

– Итак,  я пожалела, – продолжала герцогиня, – что мы с вами не поговорили на  кладбище. Мне показалось, что старым друзьям нехорошо вести себя так, и я стала  искать случая встретиться с вами, чтобы засвидетельствовать вам свою преданность  и показать, что бедная покойница, Мари Мишон, оставила на земле тень, хранящую  много воспоминаний.    

Арамис  нагнулся и любезно поцеловал руку герцогини.    

– Вероятно,  вам было трудно отыскать меня?    

– Да, –  с досадой отвечала она, видя, что Арамис меняет тему разговора. – Но я  знала, что вы друг господина Фуке, и стала искать вас возле господина Фуке.    

– Друг  господина Фуке? Это преувеличение, сударыня! – воскликнул шевалье. –  Бедный священник, облагодетельствованный щедрым покровителем, верное и  признательное сердце – вот все, чем я являюсь для господина Фуке.    

– Он  вас сделал епископом?    

– Да,  герцогиня.    

– Но  ведь это для вас отставка, прекрасный мушкетер.    

«Так же,  как для тебя политические интриги», – подумал Арамис.    

– И  вы раздобыли нужные вам сведения? – прибавил он вслух.    

– Весьма  легко. Вы были с ним в Фонтенбло. Вы совершили маленькое путешествие в свою  епархию, то есть в Бель-Иль.    

– Нет,  вы ошибаетесь, сударыня, – сказал Арамис, – моя епархия Ванн.    

– Это  самое я и хотела сказать. Я думала только, что Бель-Иль…    

– Владение  господина Фуке, вот и все.    

– Ах,  мне говорили, что Бель-Иль укреплен. А я знаю, что вы военный, мой друг.    

– Я  все позабыл, с тех пор как служу церкви, – отвечал задетый Арамис.    

– Итак,  я узнала, что вы вернулись из Ванна, и послала к своему другу, графу де Ла Фер.    

– Вот  как!    

– Но  он человек скрытный: он мне ответил, что не знает вашего адреса.    

«Атос  всегда верен себе, – подумал епископ, – хорошее всегда хорошо».    

– Тогда…  Вы знаете, что я не могу показываться здесь и что вдовствующая королева все еще  гневается на меня.    

– Да,  меня это удивляет.    

– О,  на это есть много причин… Итак, я принуждена прятаться. К счастью, я встретила  господина д'Артаньяна, одного из ваших прежних друзей, не правда ли?    

– Моего  теперешнего друга, герцогиня.    

– Он-то  и дал мне сведения; он послал меня к господину де Безмо, коменданту Бастилии.    

Арамис  вздрогнул. И от его собеседницы не укрылось в темноте, что глаза его  загорелись.    

– Господину  де Безмо! – воскликнул он. Почему же д'Артаньян послал вас к господину де  Безмо?    

– Не  знаю.    

– Что  это значит? – сказал епископ, напрягая все свои силы, чтобы с честью  выдержать борьбу.    

– Господин  де Безмо чем-то обязан вам, по словам Д'Артаньяна.    

– Это  правда.    

– А  ведь люди всегда знают адрес своих кредиторов и своих должников.    

– Тоже  правда, И Безмо помог вам?    

– Да.  Он направил меня в Сен-Манде, куда я и послала письмо.    

– Вот  оно. И оно драгоценно для меня, так как я обязан ему удовольствием видеть вас.    

Герцогиня,  довольная тем, что ей удалось так безболезненно коснуться всех деликатных  пунктов, облегченно вздохнула.    

Арамис  не вздыхал.    

– Мы  остановились на вашем посещении Безмо.    

– Нет, –  засмеялась она, – дальше.    

– Значит,  на вашем недовольстве вдовствующей королевой?    

– Нет,  еще дальше, – возразила герцогиня, – на отношениях… Это так просто.  Вы ведь знаете, что я живу в Брюсселе с господином де Леком, который почти что  мой муж?    

– Да.    

– И  знаете, что мои дети разорили и обобрали меня?    

– Какой  ужас, герцогиня!    

– Да,  это ужасно! Мне пришлось добывать средства к существованию, стараться не впасть  в нищету.    

– Понятно.    

– Я  не пользовалась кредитом, у меня не было покровителей.    

– Между  тем как сами вы стольким оказывали покровительство, – сказал Арамис,  лукаво улыбаясь.    

– Всегда  так бывает, шевалье. В это время я встретилась с испанским королем.    

– Вот  как!    

– Который,  согласно обычаю, приезжал во Фландрию назначить генерала иезуитского ордена.    

– Разве  существует такой обычай?    

– А  вы не знали?    

– Простите,  я был рассеян.    

– А  вам следовало знать об этом; ведь вы были так близки с францисканцем.    

– Вы  хотите сказать: с генералом иезуитского ордена?    

– Именно…  Итак, я встретилась с испанским королем. Он желал мне добра, но не мог ничего  для меня сделать. Впрочем, он дал мне и Леку рекомендательные письма и назначил  пенсию из средств ордена.    

– Иезуитского?    

– Да.  Ко мне был прислан генерал, то есть я хочу сказать – францисканец.    

– Прекрасно.    

– И  чтобы согласовать положение вещей со статутом ордена, было признано, что я  оказываю ордену услуги. Вы знаете, что существует такое правило?    

– Не  знал.    

Герцогиня  де Шеврез умолкла и старалась разглядеть выражение лица Арамиса. Но было совсем  темно.    

– Словом,  есть такое правило, – продолжала она. – Нужно было, следовательно,  устроить так, будто я приношу ордену какую-нибудь пользу. Я предложила  совершать поездки для ордена, и меня сделали его агентом. Вы понимаете, что это  пустая формальность и устроено только для виду.    

– Чудесно.    

– Вот  таким-то образом я получила весьма приличную пенсию.    

– Боже  мой, герцогиня! Каждая ваша новость для меня удар кинжала. Вам приходится получать  пенсию от иезуитов!    

– Нет,  шевалье, от Испании.    

– Сознайтесь,  герцогиня, что это одно и то же.    

– Нет,  совсем нет.    

– Но  ведь от вашего прежнего состояния у вас остается Дампьер. И это весьма недурно.    

– Да,  но Дампьер заложен, обременен долгами и разорен, как и его владелица.    

– И  вдовствующая королева смотрит на все это равнодушно? – сказал Арамис, с  любопытством вглядываясь в лицо герцогини, но не видя ничего, кроме темноты.    

– Да,  она все забыла.    

– Вы  как будто пробовали вернуть ее благорасположение, герцогиня?    

– Да.  Но по какой-то необъяснимой случайности молодой король унаследовал антипатию,  которую питал ко мне его дорогой батюшка. Ах, вы мне скажете, что теперь я могу  внушать только ненависть, что я перестала быть женщиной, которую любят!    

– Дорогая  герцогиня, перейдем, пожалуйста, поскорее к вопросу, который вас привел сюда;  мне кажется, мы можем быть полезны друг другу.    

– Я  тоже так думала. Итак, я отправилась в Фонтенбло с двойной целью.    

Прежде  всего, меня пригласил туда известный вам францисканец… Кстати, как вы с ним познакомились?  Я вам рассказала о себе, теперь ваша очередь.    

– Я  познакомился с ним очень просто, герцогиня.    

Я изучал  с ним богословие в Парме; мы подружились; но дела, путешествия, война разлучили  нас.    

– Вы  знали, что он генерал иезуитского ордена?    

– Догадывался.    

– Однако  какой же странный случай привел также и вас в гостиницу, где собрались агенты  ордена.    

– Случай  самый простой, – спокойно отвечал Арамис. – Я приехал в Фонтенбло, к  господину Фуке, чтобы попросить аудиенцию у короля. Я встретил по пути бедного  умирающего и узнал его. Остальное вам известно: он умер у меня на руках.    

– Да,  но оставив вам на небе и на земле такую большую власть, что от его имени вы  сделали весьма важные распоряжения.    

– Он  действительно дал мне несколько поручений.    

– И  относительно меня?    

– Я  уже сказал. Выплатить вам двенадцать тысяч ливров. Кажется, я дал вам  необходимую подпись для их получения. Разве вы их не получили?    

– Получила,  получила! Но, говорят, дорогой прелат, вы даете приказания с такой таинственностью  и с таким царственным величием, что все считают вас преемником дорогого  покойника.    

Арамис  покраснел от досады. Герцогиня продолжала:    

– Я  осведомилась об этом у испанского короля, ион рассеял мои сомнения на этот  счет. Согласно статуту ордена, каждый генерал иезуитов должен быть испанцем. Вы  не испанец и не были назначены испанским королем.    

Арамис  сказал назидательным тоном:    

– Видите,  герцогиня, вы допустили ошибку, и испанский король разоблачил ее.    

– Да,  дорогой Арамис. Но у меня явилась еще одна мысль.    

– Какая?    

– Вы  знаете, что я понемножку думаю обо всем.    

– О  да, герцогиня!    

– Вы  говорите по-испански?    

– Каждый  участник Фронды знает испанский язык.    

– Вы  жили во Фландрии?    

– Три  года.    

– И  провели в Мадриде?..    

– Пятнадцать  месяцев.    

– Значит,  вы имеете право принять испанское подданство, когда вам будет угодно.    

– Вы  думаете? – спросил Арамис так простодушно, что герцогиня была введена в  заблуждение.    

– Конечно…  Два года жизни и знание языка необходимые правила. У вас три с половиной года…  пятнадцать месяцев лишних.    

– К  чему вы это говорите, дорогая герцогиня?    

– Вот  к чему: я в хороших отношениях с испанским королем.    

«И я в  недурных», – подумал Арамис.    

– Хотите, –  продолжала герцогиня, – я попрошу короля сделать вас преемником францисканца?    

– О,  герцогиня!    

– Может  быть, вы уже и сейчас его преемник? – спросила она.    

– Нет,  даю вам слово.    

– Ну,  так я могу оказать вам эту услугу.    

– Почему  же вы не оказали ее господину де Леку, герцогиня? Он человек талантливый, и вы  его любите.    

– Да,  конечно; но не вышло. Словом, оставим Лека; хотите я окажу эту услугу вам?    

– Нет,  благодарю вас, герцогиня.    

Она  замолчала.    

«Он  назначен», – подумала она.    

– После  этого отказа, – продолжала герцогиня де Шеврез, – я уже не решаюсь  обращаться к вам с просьбой.    

– Помилуйте,  я всегда в вашем распоряжении!    

– Зачем  я буду вас просить, если у вас нет власти исполнить мою просьбу?    

– Все  же мне, может быть, удастся что-нибудь сделать.    

– Мне  нужны деньги на восстановление Дампьера.    

– А! –  холодно произнес Арамис. – Деньги?.. Сколько же вам нужно, герцогиня?    

– Порядочно.    

– Жаль.  Вы знаете, что я не генерал.    

– В  таком случае у вас есть друг, который, вероятно, очень богат: господин Фуке.    

– Господин  Фуке? Сударыня, он почти разорен.    

– Мне  говорили об этом, но я не хотела верить.    

– Почему,  герцогиня?    

– Потому  что у меня есть несколько писем кардинала, Мазарини – вернее, не у меня, а  у Лека, – в которых говорится об очень странных счетах.    

– О  каких счетах?    

– По  части проданных рент, произведенных займов, хорошенько не помню.    

Во  всяком случае, судя по письмам Мазарини, суперинтендант позаимствовал из государственной  казны миллионов тридцать. Дело серьезное.    

Арамис  так крепко сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони.    

– Как! –  воскликнул он. – У вас есть такие письма и вы не сказали о них господину  Фуке?    

– Такие  вещи держат про запас, – возразила герцогиня. – Приходит нужда, и их  вытаскивают на свет божий.    

– Разве  нужда уже пришла? – спросил Арамис.    

– Да,  мой милый.    

– И  вы собираетесь предъявить эти письма господину Фуке?    

– Нет,  я предпочитаю поговорить о них с вами.    

– Видно,  вам очень нужны деньги, бедняжка, раз вы думаете о таких вещах; вы так мало ценили  прозу господина Мазарини. Кроме того, – холодно продолжал Арамис, –  вам самой, вероятно, тяжело прибегать к этому средству. Жестокое средство!    

– Если  бы я хотела сделать зло, а не добро, – сказала герцогиня де Шеврез, –  я не стала бы обращаться к генералу ордена или к господину Фуке за пятьюстами  тысячами ливров, которые мне нужны…    

– Пятьюстами  тысячами ливров!    

– Не  больше. Вы находите, что это много? Восстановление Дампьера обойдется не  дешевле.    

– Да,  сударыня.    

– Итак,  я не стала бы обращаться к названным лицам, а отправилась бы к своему старому  другу, вдовствующей королеве; письма ее супруга, синьора Мазарини, послужили бы  мне рекомендацией. Я попросила бы у нее эту безделицу, сказав: «Ваше  величество, я хочу иметь честь принять вас в Дампьере; позвольте мне  восстановить Дампьер».    

Арамис  не ответил ни слова.    

– О  чем вы задумались? – спросила герцогиня.    

– Я  складываю в уме, – произнес Арамис.    

– А  господин Фуке вычитает. Я же пробую умножать. Какие мы все чудесные математики!  Как хорошо могли бы мы столковаться.    

– Разрешите  мне подумать, – попросил Арамис.    

– Нет…  После такого вступления между людьми, подобными нам с вами, может быть сказано  только «да» или «нет», и притом немедленно.    

«Это  ловушка, – подумал епископ, – немыслимо, чтобы такая женщина была  принята Анной Австрийской».    

– Ну  и что же? – спросила герцогиня.    

– Я  был бы очень удивлен, если бы в данный момент у господина Фуке нашлось пятьсот  тысяч ливров.    

– Значит,  не стоит об этом говорить, – усмехнулась герцогиня, – и Дампьер пусть  сам восстанавливается, как хочет.    

– Неужели  вы в таком стесненном положении?    

– Нет,  я никогда не бываю в стесненном положении.    

– И  королева, конечно, сделает для вас то, чего не в силах сделать суперинтендант.    

– О,  конечно… Скажите, вы не желаете, чтобы я лично поговорила об этих письмах с  господином Фуке?    

– Как  вам будет угодно, герцогиня, но господин Фуке либо чувствует себя виновным,  либо не чувствует. Если он чувствует, то он настолько горд, что не сознается;  если же не чувствует за собой вины, эта угроза очень его обидит.    

– Вы  всегда рассуждаете, как ангел.    

И  герцогиня поднялась с места.    

– Итак,  вы собираетесь донести на господина Фуке королеве? – заключил Арамис.    

– Донести?..  Какое мерзкое слово. Нет, я не стану доносить, дорогой друг; вы слишком хорошо  знакомы с политикой, чтобы не знать, как совершаются подобные вещи. Я предложу  свои услуги партии, враждебной господину Фуке. Вот и все.    

– Вы  правы.    

– А  в борьбе партий годится всякое оружие.    

– Конечно.    

– Когда  у меня восстановятся добрые отношения с вдовствующей королевой, я могу стать  очень опасной.    

– Это  ваше право, герцогиня.    

– Я  им воспользуюсь, мой милый.    

– Вам  небезызвестно, что господин Фуке в прекрасных отношениях с испанским королем,  герцогиня?    

– Я  это предполагала.    

– Если  вы поднимете борьбу партий, как вы выражаетесь, господин Фуке начнет с вами  борьбу другого рода.    

– Что  поделаешь!    

– Ведь  он тоже вправе прибегнуть к этому оружию, как вы думаете?    

– Конечно.    

– И  так как он хорош с испанским королем, он и воспользуется этой дружбой.    

– Вы  хотите сказать, что он будет также в добрых отношениях с генералом ордена  иезуитов, дорогой Арамис?    

– Это  может случиться, герцогиня.    

– И  тогда меня лишат пенсии, которую я получаю от иезуитов?    

– Боюсь,  что лишат.    

– Как-нибудь  выкрутимся. Разве после Ришелье, после Фронды, после изгнания герцогиня де  Шеврез может чего-нибудь испугаться, дорогой мой?    

– Вы  ведь знаете, что пенсия достигает сорока восьми тысяч ливров в год.    

– Увы!  Знаю.    

– Кроме  того, во время борьбы партий достанется также и друзьям неприятеля.    

– Вы  хотите сказать, что пострадает бедняга Лек?    

– Почти  наверное, герцогиня.    

– О,  он получает только двенадцать тысяч ливров.    

– Да,  но испанский король особа влиятельная; по наущению господина Фуке он может засадить  господина Лека в крепость.    

– Я  не очень боюсь этого, мой милый, потому что, примирившись с Анной Австрийской,  я добьюсь, чтобы Франция потребовала освобождения Лека.    

– Допустим.  Тогда вам будет угрожать другая опасность.    

– Какая  же? – спросила герцогиня в притворном страхе.    

– Вы  знаете, что человек, сделавшийся агентом ордена, не может так просто порвать с  ним. Тайны, в которые он мог быть посвящен, не сны: они приносят несчастье  человеку, узнавшему их.    

Герцогиня  задумалась.    

– Это  серьезнее, – проговорила она, – надо все взвесить.    

И,  несмотря на полный мрак, Арамис почувствовал, как в его сердце вонзился,  подобно раскаленному железу, горящий взгляд собеседницы.    

– Давайте  подведем итоги, – сказал Арамис, который с этой минуты начал держаться  настороже и сунул руку под камзол, где у него был спрятан стилет.    

– Вот  именно, подведем итоги, добрые счеты создают добрых друзей?    

– Лишение  вас пенсии…    

– Сорок  восемь тысяч ливров да двенадцать тысяч ливров пенсии Лека составляют шестьдесят  тысяч ливров; вы это хотите сказать, да?    

– Да,  это самое. Я спрашиваю, чем вы их замените?    

– Пятьюстами  тысячами ливров, которые я получу от королевы.    

– А  может быть, и не получите.    

– Я  знаю средство получить их, – бросила герцогиня.    

При этих  словах Арамис насторожился. После этой оплошности герцогини Арамис был до такой  степени начеку, что то и дело одерживал верх, а его противница теряла  преимущество.    

– Хорошо,  я допускаю, что вы получите эти деньги, – продолжал он, все же вы много  потеряете: вы будете получать по сто тысяч франков пенсии вместо шестидесяти  тысяч ливров в продолжение десяти лет.    

– Нет,  эти убытки я буду терпеть только во время министерства господина Фуке, а оно продлится  не более двух месяцев.    

– Вот  как! – воскликнул Арамис.    

– Видите,  как я откровенна.    

– Благодарю  вас, герцогиня. Но напрасно вы полагаете, что после падения господина Фуке  орден будет снова выплачивать вам пенсию.    

– Я  знаю средство заставить орден быть щедрым точно так же, как знаю средство  заставить вдовствующую королеву раскошелиться.    

– В  таком случае, герцогиня, нам всем приходится опустить флаг перед вами. Победа  за вами, триумф за вами! Будьте милостивы, прошу вас. Трубите отбой!    

– Как  можете вы, – продолжала герцогиня, не обратив внимания на иронию  Арамиса, – остановиться перед несчастными пятьюстами тысячами ливров,  когда дело идет об избавлении вашего друга… простите, вашего покровителя от  неприятностей, причиняемых борьбою партии.    

– Вот  почему, герцогиня: после получения вами пятисот тысяч ливров господин де Лек потребует  своей доли, тоже в пятьсот тысяч ливров, не правда ли? А после вас и господина  де Лека наступит очередь и ваших детей, ваших бедняков и мало ли чья еще, тогда  как письма, как бы они ни компрометировали, не стоят трех или четырех  миллионов. Ей-богу, герцогиня, брильянтовые подвески французской королевы были  дороже этих лоскутков бумаги, и все же они не стоили и четверти того, что вы  спрашиваете!    

– Вы  правы, вы правы; но купец запрашивает за свой товар, сколько ему угодно.  Покупатель волен взять или отказаться.    

– Хотите,  герцогиня, я вам открою, почему я не куплю ваших писем?    

– Скажите.    

– Ваши  письма Мазарини подложны.    

– Полно!    

– Конечно.  Ведь было бы по меньшей мере странно, если бы вы продолжали вести с кардиналом  интимную переписку после того, как он поссорил вас с королевой, это пахло бы  страстью, шпионажем… ей-богу, не решаюсь произнести нужного слова.    

– Не  стесняйтесь.    

– Угодничаньем.    

– Все  это верно; но верно также и то, что написано в письмах.    

– Клянусь  вам, герцогиня, эти письма не принесут вам никакой пользы при обращении к королеве.    

– Принесут,  будьте уверены.    

«Пой,  птичка, пой! – подумал Арамис. – Шипи, змея».    

Но  герцогиня уже направилась к двери.    

Арамис  готовил для нее сюрприз… Проклятье, которое бросает побежденный, идущий за  колесницей триумфатора.    

Он  позвонил. В гостиную внесли свечи, ярко осветившие поблекшее лицо герцогини. Долгим  ироническим взглядом посмотрел Арамис на бледные, иссохшие щеки, на глаза,  горевшие под воспаленными веками, на тонкие губы, старательно закрывавшие черные  и редкие зубы.    

Он  умышленно выставил вперед стройную ногу, грациозно нагнул гордую голову и улыбнулся,  чтобы показать блестевшие при свете зубы. Постаревшая кокетка поняла его  замысел: она стояла как раз против зеркала, которое благодаря контрасту убийственно  резко подчеркнуло дряхлость, так заботливо скрываемую ею.    

Неровной  и тяжелой походкой она поспешно удалилась, даже не ответив на поклон Арамиса,  который был сделан им с гибкостью и грацией былого мушкетера. Поклонившись,  Арамис, как зефир, скользнул по паркету, чтобы проводить ее.    

Герцогиня  де Шеврез подала знак своему рослому лакею, вооруженному мушкетом, и покинула  дом, где такие нежные друзья не могли столковаться, потому что слишком хорошо  поняли друг друга.    

     

 Том 3    

     

     

     

ЧАСТЬ V    

     

Глава 1. ТУТ СТАНОВИТСЯ  ОЧЕВИДНЫМ, ЧТО ЕСЛИ НЕЛЬЗЯ СТОРГОВАТЬСЯ С ОДНИМ, ТО НИЧТО НЕ МЕШАЕТ  СТОРГОВАТЬСЯ С ДРУГИМ    

     

Арамис  угадал: выйдя из отеля на площади Бодуайе, герцогиня де Шеврез приказала ехать  домой.    

Она,  несомненно, боялась, что за нею следят, и хотела таким способом отвести от себя  подозрения. Однако возвратившись к себе и удостоверившись, что никто за нею не  следит, она велела открыть калитку в саду, выходившую в переулок, и отправилась  на улицу Круа‑де‑Пти‑Шан,  где жил Кольбер.    

Мы  сказали, что наступил вечер, – правильнее сказать, наступила ночь, и  притом непроглядная. Притихший Париж обволакивал снисходительной тьмой и  знатную герцогиню, плетущую свою политическую интригу, и безвестную горожанку,  которая, запоздав после ужина в городе, под руку со своим любовником  возвращалась под супружеский кров самой длинной дорогой. Г-жа де Шеврез  достаточно привыкла к тому, что можно назвать «ночною политикой», и ей было отлично  известно, что министры никогда не запираются долго у себя дома от молодых и  прелестных женщин, страшащихся пыли служебных канцелярий, а также от пожилых и  многоопытных дам, страшащихся нескромного эха министерств.    

У  подъезда герцогиню встретил лакей, и, по правде сказать, встретил довольно  плохо. Рассмотрев посетительницу, он даже позволил себе заметить, что в такой  час и в таком возрасте не пристало отрывать г-на Кольбера от трудов, которым он  предается перед отходом ко сну.    

Но  герцогиня де Шеврез, не выказав слова, написала на листке, вырванном из  записной книжки, свое имя – громкое имя, не раз неприятно поражавшее слух  Людовика XIII и великого кардинала.    

Она  написала это имя крупным и небрежным почерком, обычным тогда среди знати, сложила  бумагу особым, ей одной свойственным образом и вручила ее лакею без единого  слова, но с таким величавым видом, что этот прожженный плут, умевший чуять  господ на расстоянии, узнал в ней знатную даму, опустил голову и побежал с  докладом к Кольберу.    

Можно не  добавлять, что, вскрыв записку, министр не удержался от легкого восклицания, и  этого восклицания лакею было достаточно, чтобы понять, насколько серьезно  следует отнестись к таинственной гостье: он пустился бегом за герцогиней.    

Она с  некоторым трудом поднялась на второй этаж красивого нового дома, задержалась на  мгновение на площадке, чтобы отдышаться, и вошла к Кольберу, который сам  распахнул перед ней двери.    

Герцогиня  остановилась на пороге, чтобы получше рассмотреть того, с кем ей предстояло  вести дело. Тяжелая, крупная голова, густые брови, неприветливое лицо, как бы  придавленное ермолкой, похожей на те, какие носят священники, – все это с  первого взгляда внушило ей мысль, что переговоры не составят труда и что вместе  с тем спор о той или иной частности будет лишен всякого интереса, ибо такая  грубая натура должна быть, по-видимому, мало чувствительной к утонченной мести  и к ненасытному честолюбию.    

Но когда  герцогиня пригляделась внимательней к его маленьким, черным, пронизывающим  насквозь глазам, к продольным складкам на его суровом выпуклом лбу, к едва  приметному подергиванию губ, которые лишь на крайне поверхностных наблюдателей  производили впечатление добродушия, она переменила свое мнение о Кольбере и  подумала: «Вот тот, кого я искала».    

– Чему  обязан я честью вашего посещения, сударыня? – спросил интендант финансов.    

– Причина  всему – нужда, сударь, нужда, которую я имею в вас, а вы во мне.    

– Счастлив,  сударыня, выслушать первую часть вашей фразы; что же до второй ее части…    

Госпожа  де Шеврез села в кресло, которое ей пододвинул Кольбер.    

– Господин  Кольбер, ведь вы интендант финансов?    

– Да,  сударыня.    

– И  вы хотели бы стать суперинтендантом, не так ли?    

– Сударыня!    

– Не  отрицайте: это затянет наш разговор и ни к чему больше не поведет; это  бессмысленно.    

– Но,  сударыня, несмотря на мое искреннее желание доставить вам удовольствие,  несмотря на учтивость, которую я обязан проявлять к даме вашего положения,  ничто не могло бы заставить меня признаться, будто я стараюсь сесть на место  моего начальника.    

– Я  вовсе не говорила о том, что вы хотите «сесть на место своего начальника»,  сударь. Разве что я нечаянно произнесла эти слова. Не думаю, впрочем. Слово  «заменить» звучит менее жестко и грамматически здесь уместнее, как говаривал  господин Вуатюр. Итак, я утверждаю, что вы хотели бы заменить господина Фуке.    

– Но  фортуна господина Фуке, сударыня, устоит перед любым испытанием. Суперинтендант –  это Колосс Родосский нашего века; корабли проплывают у него под ногами, но они  даже не задевают его.    

– Я  бы тоже охотно воспользовалась этим сравнением. Да, господин Фуке играет роль Колосса  Родосского; но мне помнится, я слыхала, как рассказывал господин Конрар…  кажется, академик… что, когда Колосс Родосский упал, купец, который свалил его…  простой купец, господин Кольбер… нагрузил его обломками четыре сотни верблюдов.  Купец! А ведь ему далеко до интенданта финансов.    

– Сударыня,  могу вас уверить, что я никогда не свалю господина Фуке.    

– Ну,  господин Кольбер, раз вы упорствуете и продолжаете изображать чувствительность,  как будто не зная, что меня зовут госпожой де Шеврез и что я стара, иначе  говоря, что вы имеете дело с женщиной, которая была политической противницей  кардинала Ришелье и у которой не остается времени, чтобы терять его  попусту, – раз вы допускаете подобную неосмотрительность, я найду людей  более проницательных и более заинтересованных в том, чтобы добиться удачи.    

– В  чем же, сударыня, в чем?    

– Вы  заставляете меня быть очень низкого мнения о нынешних людях, сударь. Клянусь  вам, если бы в мое время какая-нибудь женщина явилась к господину де Сен‑Мару,  который, впрочем, не был семи пядей во лбу, клянусь, если б она сказала о  кардинале все то, что я только что сказала вам о господине Фуке, господин де  Сен‑Мар уже ковал бы железо.    

– Но  будте немножко снисходительнее, сударыня.    

– Значит,  вы согласны заменить господина Фуке?    

– Если  король уволит господина Фуке, разумеется.    

– Снова  вы говорите лишнее. Ясно, что раз вы еще не добились его отставки, значит, вы  не могли этого сделать. Поэтому я была бы круглою дурой, если б, идя сюда, не  принесла с собою, того, чего вам не хватает.    

– Я  в отчаянии, что вынужден упорно стоять на своем, – сказал Кольбер после  молчания, которое дало возможность герцогине оценить всю его скрытность –  но я должна поставить вас в известность, сударыня, что вот уже добрых шесть лет  на господина Фуке поступает донос за доносом, а положение суперинтенданта  нисколько не поколеблено.    

– Всему  свое время, господин Кольбер; разоблачавшие господина Фуке не носили имени де  Шеврез и не имели в своем распоряжении доказательств, равноценных шести письмам  кардинала Мазарини, неопровержимо устанавливающим правонарушение, которое я  имею в виду.    

– Правонарушение?    

– Преступление,  если это слово вам более по душе.    

– Преступление?  Совершенное господином Фуке?    

– Вот  именно… Странно, господин Кольбер, странно: у вас обычно такое холодное и непроницаемое  лицо, а сейчас, я вижу, вы прямо сияете.    

– Преступление?    

– Я  в восторге, что это произвело на вас впечатление.    

– О,  сударыня, ведь это слово заключает в себе столь многое!    

– Оно  заключает в себе приказ о суперинтендантстве для вас и приказ об изгнании для  господина Фуке.    

– Простите  меня, герцогиня: почти невозможно, чтобы господин Фуке подвергся изгнанию; а  опала – это уж слишком!    

– О,  я знаю, что говорю, – холодно продолжала г-жа де Шеврез. – Я живу не  так уж далеко от Парижа, чтобы не знать, что здесь творится. Король не любит  господина Фуке и охотно погубит его, если ему дадут к этому повод.    

– Надо,  однако, чтобы повод был подобающим.    

– Мой  повод вполне подобающий. Поэтому-то я и оцениваю его в пятьсот тысяч ливров.    

– Что  это значит? – спросил Кольбер.    

– Я  хочу сказать, сударь, что, имея в руках этот повод, и передам его в ваши руки  только в обмен на пятьсот тысяч ливров.    

– Отлично,  герцогиня; я понимаю. Но поскольку вы назначили продажную цену, ознакомьте меня  с вашим товаром.    

– О, –  это не составит труда; шесть писем кардинала Мазарини, как я сказала; автографы  эти, конечно, не стоили б таких денег, если б они не устанавливали с полною  очевидностью, что господин Фуке присвоил крупные казенные суммы.    

– С  полною очевидностью? – спросил Кольбер, и глаза его радостно заблистали.    

– С  полною очевидностью. Не хотите ли прочитать эти письма?    

– Всей  душой! Само собой, копии?    

– Само  собой, копии.    

Герцогиня  навлекла спрятанный у нее на груди небольшой сверток, слегка примятый ее бархатным  корсажем.    

– Читайте, –  подала она бумаги.    

Кольбер  жадно набросился на них.    

– Чудесно! –  сказал он, закончив чтение.    

– Достаточно  ясно, не правда ли?    

– Да,  герцогиня, да; значит, кардинал Мазарини передал деньги господину Фуке, а господин  Фуке оставил их у себя; но какие, собственно, деньги имеются тут в виду?    

– В  том-то и дело! Впрочем, если мы договоримся, я присоединю к этим шести еще  седьмое письмо, которое окончательно осведомит вас обо всем.    

Кольбер  размышлял.    

– А  подлинники?    

– Бесполезный  вопрос. Это все равно, как если бы, господин Кольбер, я спросила у вас, будут  ли полными или пустыми мешочки с золотыми монетами, которые вы мне вручите.    

– Прекрасно,  герцогиня.    

– Значит,  сделка заключена?    

– Нет  еще.    

– Как  же так?    

– Есть  одна вещь, о которой ни вы, ни я не подумали.    

– Назовите  ее.    

– При  всех обстоятельствах господина Фуке может погубить только процесс.    

– Да.    

– И  публичный скандал.    

– Да.  Ну так что же?    

– А  то, что ни процесса, ни скандала не будет.    

– Почему  же?    

– Потому,  что дело идет о генеральном прокуроре парламента; потому, что у нас во Франции  все, решительно все: администрация, армия, юстиция, торговля, – все  связано цепью взаимного благожелательства, которое зовется корпоративным духом.  Поэтому, сударыня, парламент никогда не потерпит, чтобы его глава был отдан под  суд. И если бы это случилось, даже по приказанию короля, парламент никогда не  осудит своего генерального прокурора.    

– По  правде сказать, господин Кольбер, это меня не касается.    

– Я  знаю, сударыня. Но меня-то это, конечно, касается и снижает цену того, что вы  принесли. К чему мне доказательства преступления, если оно не подлежит  наказанию?    

– Но  если на Фуке падут подозрения, то и в этом случае он будет отстранен от  обязанностей суперинтенданта.    

– Велика  важность! – воскликнул Кольбер, и его мрачное лицо как-то вдруг осветилось  выражением ненависти и мести.    

– Ах,  господин Кольбер, простите меня, – заметила герцогиня, – я не знала,  что вы столь впечатлительны. Хорошо, превосходно. Но раз вам мало того, что у  меня есть, прекратим разговор.    

– Нет,  сударыня, продолжим его. Но поскольку цена товара упала, ограничьте и вы свои  притязания.    

– Вы  торгуетесь?    

– Это  необходимо всякому, кто хочет честно платить.    

– Сколько  же вы предлагаете?    

– Двести  тысяч ливров.    

Герцогиня  рассмеялась ему в лицо, но затем внезапно сказала:    

– Подождите.    

– Вы  соглашаетесь?    

– Нет,  не совсем. Но у меня есть еще одна комбинация.    

– Говорите.    

– Вы  даете мне триста тысяч ливров.    

– Нет,  нет!    

– Соглашайтесь  или нет, как угодно… И это не все.    

– Еще  что-нибудь? Вы становитесь невозможною, герцогиня!    

– Вовсе  нет, я больше не прошу у вас денег.    

– Чего  же вы хотите?    

– Услуги.  Вы знаете, что я всегда была нежно привязана к королеве.    

– И…    

– И…  я хочу повидаться с ее величеством.    

– С  королевой?    

– Да,  господин Кольбер, с королевой, которая мне больше не друг, это верно, и уже  давно мне не друг, но может снова сделаться другом, если мне предоставят  соответствующую возможность.    

– Ее  величество, герцогиня, никого больше не принимает. Вам известно, что приступы  ее болезни повторяются все чаще и чаще.    

– Вот  потому-то я и должна повидать королеву. Представьте себе, что у нас во Фландрии  заболевания подобного рода – вещь очень частая.    

– Рак?  Страшная, неизлечимая, роковая болезнь.    

– Не  верьте этому, господин Кольбер. Фламандский крестьянин – человек  первобытный. У него не жена, а рабыня.    

– Что  же из этого?    

– Пока  он покуривает свою вечную трубку, жена работает: она черпает из колодца воду,  она нагружает мула или осла, она таскает на себе тяжести. Так как она не жалеет  себя, то постоянно наносит себе ушибы. К тому же ей частенько достаются побои.  А рак происходит от телесного повреждения.    

– Это  верно.    

– Фламандки,  однако, не умирают от этого. Когда их страдания становятся им окончательно  невмоготу, они находят лекарство. И бегинки в Брюгге изумительно лечат эту  болезнь. У них есть целебные воды, настойки, втирания: они дают больной бутылку  с водой и свечу и, продавая свои товары, приносят доход духовенству и вместе с  тем служат богу. Ее величество выздоровеет и поставит столько свечей, сколько  найдет для себя подобающим. Вы видите, господин Кольбер, что помешать моему  свиданию с королевой – это почти то же, что цареубийство.    

– Герцогиня,  вы слишком умная женщина, вы сбиваете меня с толку. Я догадываюсь, однако, что  ваша великая любовь к королеве объясняется и кое-какой личной выгодой, которую  вы рассчитываете извлечь из свидания с нею.    

– Разве  я стремлюсь утаить это? Вы, кажется, сказали: кое-какую выгоду? Знайте же, что  не кое-какую, а очень большую выгоду, и я вам докажу это в немногих словах.  Если вы введете меня к ее величеству королеве, мне будет довольно тех трехсот  тысяч, которые я потребовала у вас; если же вы мне в этом откажете, я оставляю  у себя письма и отдаю их только в случае немедленной выплаты пятисот тысяч.    

С этими  словами герцогиня решительно встала, оставив Кольбера в неприятном раздумье.  Продолжать торговаться было немыслимо; прекратить торг – значило потерять  бесконечно много.    

– Сударыня, –  поклонился он, – я буду иметь удовольствие выплатить вам сто тысяч экю.    

– О! –  воскликнула герцогиня.    

– Но  как я получу от вас подлинники?    

– Самым  что ни на есть простым способом, дорогой господин Кольбер… Кому вы достаточно  доверяете?    

Суровый  финансист принялся беззвучно смеяться, и его широкие черные брови на желтом лбу  поднимались и опускались, как крылья летучей мыши.    

– Никому, –  сказал он.    

– Но  вы, конечно, делаете исключение для себя самого?    

– Что  вы хотите этим сказать, герцогиня?    

– Я  хочу сказать, что если бы вы взяли на себя труд отправиться вместе со мною  туда, где находятся письма, они были бы вручены лично вам, и вы могли бы  пересчитать и проверить их.    

– Это  верно.    

– Вам  следует взять с собой сто тысяч экю, потому что и я также не верю никому, кроме  себя.    

Кольбер  покраснел до бровей. Подобно всем тем, кто превосходит других в искусстве счисления,  он был честен до мелочности.    

– Сударыня, –  заявил он, – я возьму с собой обещанную сумму в виде двух чеков, по которым  вы сможете получить ее в моей кассе. Удовлетворит ли вас такой способ расчета?    

– Как  жаль, что каждый из ваших чеков не стоит миллиона, господин интендант!.. Итак,  я буду иметь честь указать вам дорогу.    

– Позвольте  распорядиться, чтоб заложили моих лошадей.    

– Внизу  меня ожидает карета.    

Кольбер  кашлянул в нерешительности. Ему вдруг представилось, что предложение герцогини –  ловушка, что, быть может, у дверей его поджидают враги и что эта дама,  предложившая продать ему свою тайну за сто тысяч экю, предложила ее за ту же  сумму и г-ну Фуке.    

Он так  медлил, что герцогиня пристально посмотрела ему в глаза.    

– Вы  предпочитаете собственную карету?    

– Признаться,  да.