1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Вернувшись  к тетушке, я заметила, что милый мистер Годфри тихо ищет что-то по всем углам  комнаты. Прежде чем я успела предложить ему помощь, он уже нашел то, что искал.  Он вернулся к своей тетке и ко мне с заявлением о его невиновности в одной руке  и с коробочкой серных спичек в другой.    

– Дорогая  тетя, маленький заговор, – сказал он. – Дорогая мисс Клак,  благочестивый обман, извинительный даже с точки зрения вашей высокой  нравственной прямоты! Прошу вас, оставьте Рэчель в убеждении, что я принимаю  великодушное самопожертвование, с каким она подписала эту бумагу.    

И прошу  вас, будьте свидетельницами, что я уничтожил эту бумагу в вашем присутствии,  прежде чем выйти из этого дома!    

Он зажег  спичку и сжег бумагу на тарелке, стоявшей на столе.    

– Маленькая  неприятность, случившаяся со мной, – сущий пустяк, – несравнимо  важнее сохранить это чистое имя от мирской заразы. Вот!    

Безобидная  маленькая кучка золы, и наша милая впечатлительная Рэчель никогда не узнает о том,  что мы сделали. Каковы ваши чувства сейчас?    

Драгоценные  друзья мои, каковы сейчас ваши чувства? Что до меня, бедного, – у меня сейчас  так же легко на душе, как у маленького мальчика.    

Он  засиял своей прелестной улыбкой; он протянул одну руку тетушке, а другую мне. Я  была слишком потрясена его благородным поведением, чтобы заговорить. Я  зажмурила глаза, поднесла его руку в каком-то мистическом самозабвении к своим  губам. Он прошептал мягкое возражение. О, восторг!    

Чистый,  неземной восторг этой минуты! Я села, сама не знаю, на что, совершенно забыв  обо всем в экзальтации своих чувств. Когда я опять открыла глаза, я точно  спустилась с неба на землю. В комнате не было никого, кроме тетушки. Он ушел.    

Хотела  бы я поставить здесь точку, закончив рассказ на благородном поступке мистера  Годфри. К несчастью, остается еще многое, очень многое, о чем финансовое  давление мистера Фрэнклина Блэка вынуждает меня писать.    

Оставшись  одна с леди Вериндер, я, естественно, заговорила о ее здоровье, деликатно упомянув,  что меня удивили ее старания скрыть от дочери свой припадок и принятые  лекарства. Ответ моей тетки чрезвычайно меня удивил.    

– Друзилла, –  сказала она (если я еще не упомянула, что мое христианское имя Друзилла, то  позвольте сообщить об этом теперь), – вы коснулись – без всякого умысла, я  в этом уверена, – тяжелого предмета.    

Я тотчас  поднялась с места. Деликатность оставила мне лишь один выход: сперва извиниться,  а потом уйти. Леди Вериндер остановила меня и настояла, чтобы я опять села.    

– Вы  случайно узнали тайну, которую я доверила только своей сестре, миссис Эбльуайт,  и своему стряпчему, мистеру Бреффу, и никому другому. Я могу положиться на их  скромность и уверена, что, когда я расскажу вам все обстоятельства, смогу  положиться и на вас. Свободен ли у вас сегодняшний день или вы обещали  где-нибудь быть сегодня, Друзилла?    

Излишне  говорить, что я тотчас отдала все свое время в полное распоряжение тетушки.    

– Если  так, останьтесь со мною еще на часок, – сказала она. – Я вам сообщу  кое-что, и думаю, что вы выслушаете это с огорчением. А потом я попрошу вас  оказать мне услугу, если только вы не против.    

Бесполезно  говорить, что я отнюдь не была против и чрезвычайно желала ей помочь.    

– Подождемте  мистера Бреффа, он должен приехать в пять часов. И вы сможете быть одною из свидетельниц,  Друзилла, когда я подпишу мое завещание.    

Ее  завещание! Я вспомнила о каплях в ее рабочем ящике. Я вспомнила о синеватом  оттенке ее лица. Свет не от мира сего, – свет, пророчески засиявший из  невырытой еще могилы, осветил мои мысли. Тайна моей тетушки перестала быть для  меня тайною.    

 Глава III    

     

Уважение  к бедной леди Вериндер не позволило мне даже и намекнуть ей, что я угадала  печальную истину, прежде чем она раскрыла рот. Я молча ждала, пока она вздумает  заговорить.    

– Уже  несколько времени, как я серьезно больна, Друзилла, – начала  тетушка, – и, странно сказать, я сама об этом не подозревала.    

Я  подумала о тысячах и тысячах погибающих существ, которые в эту минуту больны духовно,  сами не подозревая об этом. И я очень боялась, что моя бедная тетушка может  быть в их числе.    

– Да,  дорогая, – произнесла я грустно, – да.    

– Вы  знаете, что я привезла Рэчель в Лондон, чтобы посоветоваться с докторами, –  продолжала она. – Я сочла нужным обратиться к двум докторам.    

– Да,  дорогая, – опять повторила я, – да.    

– Один  из двух докторов, – продолжала тетушка, – был мне незнаком.    

Другой  был старый друг моего мужа и всегда принимал во мне искреннее участие ради моего  мужа. Прописав лекарства Рэчель, он сказал, что хотел бы поговорить со мною  наедине. Я, разумеется, думала, что он даст какие-нибудь особые наставления для  моей дочери. К удивлению моему, он с серьезным видом взял меня за руку и  сказал: «Я гляжу на вас, леди Вериндер, с участием не только друга, но и  медика. Я боюсь, что совет врача гораздо нужнее вам, чем вашей дочери». Он  задал мне несколько вопросов, которым я не придавала никакого значения, пока но  заметила, что мои ответы огорчают его. Кончилось тем, что он условился приехать  ко мне со своим другом, также доктором, на следующий день, в такой час, когда Рэчель  не будет дома. Результаты этого визита очень ласково и осторожно сообщены мне.  Осмотр показал обоим врачам, что потеряно было много драгоценного времени,  которое уже нельзя вернуть, и что болезнь моя стала уже недоступна их  искусству. Более чем два года я страдаю болезнью сердца, которая, не проявляя  симптомов, способных напугать меня, мало-помалу гибельно разрушала мое  здоровье. Я могу прожить еще несколько месяцев или умереть раньше, в течение  сегодняшнего дня, – на этот счет доктора не могут, или не решаются,  сказать ничего определенного. Не стану утверждать, моя милая, что я не  переживала тяжелых минут, узнав о своем настоящем положении. Но сейчас я уже  покорилась своей участи и всеми силами стараюсь привести в порядок свои мирские  дела. Я беспокоюсь лишь об одном, – чтобы Рэчель не узнала правды. Если  она ее узнает, она тотчас припишет мою болезнь беспокойству по поводу алмаза и  станет горько упрекать себя, бедняжка, за то, в чем сама не виновата. Оба врача  согласны, что болезнь началась года два, если не три тому назад. Я уверена, что  вы сохраните мою тайну, Друзилла, – я вижу искреннюю горесть и сочувствие  на вашем лице.    

Горесть  и сочувствие! О, не этих языческих чувств следовало ожидать от англичанки, глубоко  преданной христианской вере!    

Тетушка  и не воображала, какой трепет набожной признательности пробежал по моим жилам,  когда она приблизилась к концу своего печального рассказа.    

Что за  поприще для полезной деятельности открывалось предо мною!    

Возлюбленная  моя родственница и погибающая ближняя стояла на краю великой перемены, совершенно  не приготовившись, и благость провидения заставила ее открыть свое положение  мне! Как я могу описать радость, с какою я тотчас вспомнила, что драгоценных  друзей среди церковных пастырей, на которых могла бы в этом деле положиться, я  насчитываю не единицы, а десятки! Я заключила тетушку в свои объятия, –  избыток переполнявшей меня нежности не мог теперь удовлетвориться ничем  меньшим, нежели объятие.    

– О, –  произнесла я набожно, – какой невыразимый интерес внушаете вы мне! О,  какую пользу намерена я принести вам, прежде чем мы с вами расстанемся,  душечка!    

Подготовив  ее двумя–тремя серьезными словами, я предложила ей выбор между драгоценными духовными  пастырями, которые все занимались делом милосердия с утра до вечера в этих  окрестностях и одинаково блистали неистощимым красноречием, и одинаково готовы  были пустить в ход свои дарования по одному моему слову. Увы! Я не встретила  должного отклика. На лице бедной леди Вериндер выразились недоумение и испуг, и  она отвечала на все, что я могла сказать ей, чисто мирскими возражениями: что  она слишком слаба физически для встреч с посторонними людьми. Я уступила –  разумеется, на первое время. Огромная опытность чтицы и проповедницы подсказала  мне, что это был случай, когда еще требовалась подготовка путем соответствующего  чтения.    

У меня  была маленькая библиотечка, целиком подходящая к данному случаю, рассчитанная  на то, чтобы пробудить, убедить, подготовить, просветить и подкрепить тетушку.    

– Вы  не откажетесь прочитать, дорогая моя, не правда ли? – сказала я самым  умильным тоном, – не откажетесь прочитать, если я принесу вам мои  собственные драгоценные книги? Листы загнуты в надлежащих местах, тетушка.    

А  карандашом сделаны отметки там, где вы должны остановиться и спросить себя: «Применимо  ли это ко мне?»    

Даже  такая простая просьба – столь сильно нечестивое влияние света! – как будто  испугала тетушку. Она ответила, бросив на меня взгляд удивления, который было и  поучительно и вместе с тем страшно видеть:    

– Я  сделаю, что могу, Друзилла, чтобы доставить вам удовольствие.    

Нельзя  было терять ни минуты. Часы на камине показали мне, что я едва успею сбегать  домой, запастись первой серией избранных книг (скажем, всего лишь дюжиной) и  вернуться вовремя, – чтобы застать стряпчего и расписаться как  свидетельница на завещании леди Вериндер. Дав слово непременно вернуться к пяти  часам, я поспешила по моему благотворительному делу.    

Когда  дело идет о собственных моих интересах, я смиренно довольствуюсь омнибусом. Вы  получите полное представление о моей преданности интересам тетушки, если  узнаете, что в данном случае я разорилась на кэб.    

Приехав  домой, я выбрала и покрыла отметками первую серию для чтения и вернулась на  Монтегю-сквер с дюжиной книг в дорожном мешке, подобных которым не сыщешь в  литературе никакой другой европейской страны. Я заплатила кучеру только то, что  ему следовало. Он взял деньги с ругательством, а я немедленно протянула ему  один из моих трактатов. Если бы я приставила ему ко лбу пистолет, этот негодяй  не обнаружил бы большего испуга. Он вскочил на козлы и с нечестивыми  восклицаниями недовольства ускакал во весь опор. И совершенно напрасно, –  могу вам сказать это с радостью: я – таки успела посеять добрые семена, вопреки  его собственной воле, бросив второй трактат в окно его кэба.    

К моему  великому облегчению, дверь отворила не служанка в чепчике с лентами, а лакей,  доложивший мне, что приехал доктор и все еще сидит, запершись, с леди Вериндер.  Мистер Брефф, стряпчий, также приехал с минуту назад и ждет в библиотеке. Меня  провели в библиотеку и просили обождать.    

Брефф,  казалось, был удивлен, увидев меня. Он семейный стряпчий, и мы не раз встречались  с ним в доме леди Вериндер. Я с огорчением должна сказать, что он постарел и  поседел, занимаясь мирскими делами. В деловые свои часы этот человек был  избранным пророком Закона и Мамоны, а в свободные часы одинаково был способен  прочесть роман и разорвать брошюру.    

– Вы  приехали сюда на жительство, мисс Клак? – спросил он, взглянув на мой  мешок.    

Открыть  ему то, что лежало в моем драгоценном мешке, значило бы просто вызвать поток  нечестивых слов. Я унизила себя до его уровня и призналась, по какому делу  приехала сюда.    

– Тетушка  сообщила мне, что собирается подписывать свое завещание, – ответила  я. – Она была так добра, что просила меня быть одною из свидетельниц.    

– А!  Ну, что ж, мисс Клак, вы вполне годитесь в свидетельницы. Годами вы давно уже совершеннолетняя,  и вы не имеете ни малейшего денежного интереса в завещании леди Вериндер.    

Ни  малейшего денежного интереса в завещании леди Вериндер! О, с какою признательностью  услышала я это! Если бы тетушка, обладая тысячами, вспомнила и бедную меня, для  которой даже пять тысяч значат очень много, и если бы мое имя появилось в  завещании в связи с маленьким наследством, – мои враги могли бы еще усомниться  в причине, заставившей меня привезти с собою избранные сокровища моей  библиотеки и истощить мои ничтожные средства на разорительный наем кэба. Но  теперь в этом не мог сомневаться даже самый жестокий поноситель. Гораздо лучше,  что произошло именно так!    

О,  наверное, наверное, гораздо лучше!    

Я была  оторвана от этих утешительных размышлений голосом мистера Бреффа. Мое молчание,  исполненное раздумья, по-видимому, тяготило этого суетного человека и  принуждало его, так сказать, обращаться ко мне против его собственной воли.    

– Ну,  мисс Клак, каковы последние новости в ваших благотворительных кружках? Как поживает  ваш приятель мистер Годфри Эбльуайт после таски, заданной ему мошенниками на Нортумберленд-стрит?  Хорошенькую историю рассказывают в моем клубе об этом благочестивом  джентльмене!    

Я  смолчала на тон, каким этот человек заявил мне, что я совершеннолетняя и не  имею никакого денежного интереса в завещании тетушки. Но тон, каким намекнул он  на милого мистера Годфри, вывел меня из терпения. Считая себя обязанной, после  всего, что случилось в моем присутствии в этот день, утверждать невиновность  моего чудного друга, кто бы и где бы ни стал сомневаться в ней, – я  почувствовала необходимость включить в исполнение этого справедливого намерения  язвительный укор мистеру Бреффу.    

– Я  не вращаюсь в свете, – сказала я, – и не пользуюсь преимуществом,  сэр, быть членом вашего клуба. Но я случайно узнала историю, на которую вы  намекаете, и знаю также, что более гнусной лжи, чем эта история, не было  выдумано никогда.    

– Да,  да, мисс Клак, – вы верите вашему другу. Это довольно естественно. Но  мистеру Годфри Эбльуайту не так легко будет убедить весь свет, как комитет  дам-благотворительниц, – факты говорят против него. Он был в доме, когда  пропал алмаз, он первый уехал из этого дома в Лондон.    

Это  очень некрасивые обстоятельства, сударыня, если взглянуть на них с точки зрения  последних событий.    

Я знаю,  что мне следовало остановить его, прежде чем он будет продолжать дальше. Мне  следовало сказать ему, что он говорит, не имея представления о свидетельстве  невиновности мистера Годфри, выданном ему единственным лицом, чье право тут  неоспоримо, поскольку связано с положительным знанием истины. Увы! Искушение  довести самого юриста до необходимого сознания своей не правоты было сильнее. Я  спросила у него с видом полной невинности, что он подразумевает под «последними  событиями».    

– Под  последними событиями, мисс Клак, я подразумеваю те события, в которых замешаны  индусы, – начал мистер Брефф, все более и более беря верх надо мною, по  мере того как он продолжал. – Что делают индусы, как только их выпускают  из фризинголлской тюрьмы? Они прямо отправляются в Лондон и начинают пристально  наблюдать за мистером Люкером. Что говорит мистер Люкер, когда просит защиты у  полиции? Он признается, что подозревает одного иностранного работника в своем  магазине в сообщничестве с индусами.    

Может ли  быть более ясное доказательство, что мошенники нашли сообщника между людьми,  служащими у мистера Люкера? Очень хорошо. Что следует затем?    

Мистер  Люкер боится – и весьма основательно – за безопасность драгоценной вещи, которую  он взял в залог. Он дает ее тайно (под общим названием, не упомянув, какая это  вещь) на сохранение банкиру. Удивительно хитро с его стороны, по индусы тоже  удивительно хитры с своей стороны. Они подозревают, что «драгоценная вещь»  перенесена с одного места на другое, и они избирают необыкновенно смелый и  удачный способ, чтобы проверить свои подозрения. Кого они хватают и обыскивают?  Не только мистера Люкера, – что было бы довольно понятно, – но и  мистера Годфри Эбльуайта также. Почему?    

Объяснение  Эбльуайта состоит в том, что индусы будто бы действовали по слепому подозрению,  увидя его случайно разговаривающим с мистером Люкером.    

Абсурд!  Полдюжины других людей говорило с мистером Люкером в это утро.    

Почему  же индусы не проследили этих людей до их дома и не заманили их в ловушку? Нет,  нет! Простой вывод, какой можно сделать из этого, состоит в том, что мистер  Эбльуайт имеет какое-то особое отношение к «драгоценной вещи», так же как и  мистер Люкер, и что индусы не знали наверное, у кого именно из них была эта  драгоценность, так что им больше ничего не оставалось, как обыскать того и  другого. Так говорит общественное мнение, мисс Клак, и опровергнуть  общественное мнение в данном случае не так-то легко!    

Он  произнес эти последние слова с такой самоуверенностью, что, – признаюсь к  стыду моему, – я не могла устоять от желания заставить его зайти еще  дальше, прежде чем поразить его истиной.    

– Не  берусь спорить с таким искусным юристом, – сказала я, – но справедливо  ли будет, сэр, в отношении мистера Эбльуайта пренебречь мнением знаменитого  лондонского сыщика, который производил следствие?    

Сыщик  Кафф не подозревает решительно никого, кроме мисс Вериндер.    

– Вы  хотите сказать мне, мисс Клак, что вы согласны с сыщиком?    

– Я  не осуждаю никого, сэр, и не выражаю никакого мнения.    

– А  я делаю и то, и другое, сударыня. Я считаю, что сыщик был совершенно не прав, и  выражаю свое мнение, состоящее в том, что если бы он знал характер Рэчель так,  как знаю я, он подозревал бы в доме каждого, прежде чем стал подозревать ее. Я  согласен, что она имеет свои недостатки, – она скрытна, самовольна,  странна, причудлива и совсем не похожа на других девушек ее лет. Но она тверда,  как сталь, великодушна и благородна даже сверх меры. Если б самые явные улики  на свете указывали на одно, и ничего, кроме честного слова Рэчель, не указывало  бы на другое, я отдал бы предпочтение ее слову перед уликами, несмотря на то,  что я стряпчий! Это сильно сказано, мисс Клак, но я думаю то, что говорю.    

– Не  угодно ли вам пояснить значение ваших слов, мистер Брефф, так, чтобы я была  уверена, что понимаю вас. Предположите, что вы нашли мисс Вериндер, совершенно  непонятно заинтересованной тем, что случилось с мистером Эбльуайтом и мистером  Люкером. Предположите, что она задала самые странные вопросы об ужасной клевете  на мистера Эбльуайта и обнаружила самое непреодолимое волнение, когда узнала,  какой оборот принимает эта клевета.    

– Предполагайте,  что хотите, мисс Клак, это не поколеблет моего доверия к мисс Вериндер ни на волос.    

– Вы,  значит, считаете, что на нее можно решительно положиться?    

– Решительно.    

– Так  позвольте же мне сообщить вам, мистер Брефф, что мистер Годфри Эбльуайт был в  этом доме два часа назад и что его совершенная невиновность во всем, что касается  исчезновения Лунного камня, была провозглашена самой мисс Вериндер в самых  сильных выражениях, какие я когда-либо слышала от молодой девушки.    

Я  насладилась торжеством, – боюсь, что это было торжество греховное, –  видя, как совершенно подавлен и поражен моими простыми словами мистер Брефф. Он  вскочил и молча вытаращил на меня глаза. Я невозмутимо осталась на своем месте  и рассказала ему всю сцену именно так, как она произошла.    

– Что  вы теперь скажете о мистере Эбльуайте? – спросила я с чрезвычайной кротостью  по окончании рассказа.    

– Если  Рэчель засвидетельствовала его невиновность, мисс Клак, я без колебания скажу,  что верю в его невиновность так же твердо, как верите вы.    

Меня,  как и многих других, обманули внешние факты, и я заглажу это как и где могу, публично  опровергая клевету, преследующую вашего друга, повсюду, где я ее услышу. А пока  позвольте мне поздравить вас с тем мастерством, с каким вы открыли полный огонь  вашей батареи в ту минуту, когда я менее всего это ожидал. Вы сделали бы много  замечательного в моей профессии, если б родились мужчиной.    

С этими  словами он отвернулся от меня и стал раздраженно ходить взад и вперед по комнате.    

Я видела  ясно, что новый свет, в котором я представила ему этот предмет, чрезвычайно  удивил и встревожил его. Отдельные слова, срывавшиеся с его губ, по мере того  как он все более и более погружался в свои мысли, объяснили мне, с какой  ужасной точки зрения смотрел он до сих пор на тайну пропажи Лунного камня. Он  не стеснялся подозревать милого мистера Годфри в гнусном похищении алмаза и  приписывать поведение Рэчель великодушному желанию скрыть его преступление. По  собственному свидетельству мисс Вериндер – авторитета неопровержимого, как вам  известно, по мнению мистера Бреффа, – это объяснение теперь оказалось  совершенно ошибочным.    

Недоумение,  в которое впал этот высокий юридический авторитет, было так сильно, что он совершенно  не в силах был скрыть его от меня.    

– Вот  так казус! – услышала я, как он пробормотал, остановившись в своей  прогулке у окна и барабаня пальцами по стеклу, – это никак не подходит под  объяснение, это превосходит всякое предположение!    

В его  словах не заключалось ничего, требовавшего ответа с моей стороны, – и все  ж я ответила ему.    

– Простите,  если я прерву ваши размышления, – сказала я ничего не подозревавшему мистеру  Бреффу. – Но ведь можно же сделать одно предположение, до сих пор еще не  приходившее вам в голову?    

– Может  быть, мисс Клак. Признаюсь, я такового не знаю.    

– Прежде  чем я имела счастье, сэр, убедить вас в невиновности мистера Эбльуайта, вы  упомянули как один из поводов подозревать его тот факт, что он был в доме во  время пропажи алмаза. Позвольте мне напомнить вам, что мистер Фрэнклин Блэк был  также в доме во время пропажи алмаза.    

Старый  грешник отошел от окна, сел на стул как раз против меня и пристально посмотрел  на меня с жесткой и злобной улыбкой.    

– Из  вас вышел бы не такой хороший стряпчий, мисс Клак, как я предполагал, –  заметил он задумчиво, – вы не умеете остановиться вовремя.    

– Боюсь,  что не понимаю вашей мысли, мистер Брефф, – скромно ответила я.    

– Так  но подобает думать, мисс Клак, право, не подобает. Фрэнклин Блэк мой любимец,  вам это хорошо известно. Но это ничего не значит. Я взгляну на дело с вашей  точки зрения, прежде чем вы успеете напуститься на меня.    

Вы  совершенно правы, сударыня. Я подозревал мистера Эбльуайта по причинам, которые  дают право подозревать также и мистера Блэка. Очень хорошо, будем также  подозревать и его. Допустим, что по своему характеру он способен украсть Лунный  камень. Единственный вопрос состоит в том, был ли для пего какой-либо интерес в  этом.    

– Долги  мистера Фрэнклина Блэка, – заметила я, – известны всему семейству.    

– А  долги мистера Годфри Эбльуайта еще не дошли до такой степени.    

Совершенно  справедливо. Но тут встречаются два затруднения, мешающие вашей теории, мисс  Клак. Я управляю делами Фрэнклина Блэка и прошу позволения заметить вам, что  большинство его кредиторов (зная, что отец его богатый человек) довольствуется  набавлением процентов на его долги и спокойно ждет возврата своих денег. Это  первое, довольно сильное затруднение. Существует и второе, еще более сильное. Я  знаю от самой леди Вериндер, что дочь ее была готова выйти замуж за Фрэнклина  Блэка, прежде чем этот гнусный индийский алмаз исчез из их дома. Она то  подавала ему надежду, то отталкивала его с кокетством молодой девушки. Но она  призналась своей матери, что любит кузена Фрэнклина, а мать доверила кузену Фрэнклину  эту тайну. Вот в каком положении находился он, мисс Клак, – с кредиторами,  согласными ждать, и с женитьбой на богатой наследнице в перспективе.    

Считайте  его негодяем, сколько вам угодно, но скажите мне, сделайте милость, на что ему  было брать Лунный камень?    

– Человеческое  сердце неисповедимо, – ответила я, – кто может изведать его глубины?    

– Другими  словами, сударыня, хотя он не имел ни малейшей причины красть алмаз, он  все-таки его украл по своей развращенной натуре? Очень хорошо.    

Положим,  что он украл. За каким же чертом…    

– Извините,  мистер Брефф. Если вы будете поминать таким образом черта, я вынуждена буду  удалиться из комнаты.    

– Извините  меня, мисс Клак, впредь буду осторожнее в выражениях. Я только хотел спросить  вот о чем. Почему – предположим, что он украл алмаз, – почему Фрэнклин  Блэк делает себя самой заметной персоной в доме, больше всех стараясь отыскать  его? Вы можете ответить, что он хитро пытался отвлечь подозрения от себя. А я  отвечу, что ему не нужно было отвлекать подозрений, потому что никто его и не  подозревал. Сначала он крадет Лунный камень, – без всяких оснований, лишь  в силу природной испорченности, – а потом играет первую роль в отыскании  пропавшего алмаза, роль, совершенно ему не нужную и смертельно оскорбившую  молодую девицу, которая если бы не это, вышла бы за него замуж. Вот нелепое  утверждение, к которому вы неизбежно придете, если будете стремиться связать  исчезновение Лунного камня с Фрэнклином Блэком. Нет, нет, мисс Клак! После  нашего с вами сегодняшнего обмена мыслями решительно можно стать в тупик.  Невиновность Рэчель, – как известно ее матери и мне, – вне всякого  сомнения.    

Невиновность  мистера Эбльуайта неопровержима, – иначе Рэчель никогда бы не засвидетельствовала  ее. Невиновность Фрэнклина Блэка, как вы сейчас видели, бесспорно доказывает  сама себя. С одной стороны, мы все нравственно уверены во всем этом. С другой  стороны, мы также уверены, что кто-то привез Лунный камень в Лондон и что алмаз  тайно находится в эту минуту или у мистера Люкера, или у его банкира. Какая  польза в моей опытности, какая польза в опытности чьей бы то ни было в подобном  деле?    

Оно  сбивает с толку меня, оно сбивает с толку вас, оно сбивает с толку нас всех.    

Нет, не  всех. Оно не сбило с толку сыщика Каффа. Я уже хотела упомянуть об этом со всей  возможной кротостью и со всем необходимым протестом против предположения, будто  я желаю набросить тень на Рэчель, – как вошел слуга сказать, что доктора  уехали и что тетушка ждет нас.    

Это  прекратило наш спор. Мистер Брефф собрал свои бумаги, несколько утомленный разговором;  я взяла свой мешок с драгоценными изданиями, чувствуя, что могла бы говорить  еще несколько часов. И оба мы молча пошли в комнату леди Вериндер.    

 Глава IV    

     

Церемония  подписи завещания оказалась гораздо короче, чем я ожидала. По моему мнению, все  было сделано с неприличной скоростью. Послали за Самюэлем, лакеем, который должен  был быть вторым свидетелем, и тотчас же подали перо тетушке. Я чувствовала  сильное побуждение сказать несколько приличествующих случаю слов, но обращение  мистера Бреффа убедило меня, что будет благоразумнее от этого воздержаться,  пока он находится в комнате. Не прошло и двух минут, как все было кончено, и  Самюэль (не воспользовавшись тем, что я могла бы сказать) опять ушел вниз.    

Сложив  завещание, мистер Брефф взглянул на меня, по-видимому спрашивая себя, намерена  я или нет оставить его наедине с тетушкой. Но мне нужно было выполнить свою  высокую миссию, и мешок с драгоценными изданиями лежал у меня на коленях.  Стряпчий точно так же мог рассчитывать сдвинуть своим взглядом с места Собор  святого Павла, как сдвинуть с места меня. У него есть одно достоинство (приобретенное,  без сомнения, благодаря светскому воспитанию), которое я не имею желания  опровергать. Он очень зорко видит все. Я, кажется, произвела на него почти  такое же впечатление, какое произвела на извозчика. Он так же пробормотал  какие-то нечестивые слова и поспешно ушел, оставив меня победительницей.    

Как  только мы остались одни, тетушка прилегла на диван, а потом намекнула с  некоторым замешательством на свое завещание.    

– Я  надеюсь, что вы не сочтете себя забытою, Друзилла, – сказала она. – Я  намерена отдать вам ваше маленькое наследство лично, милая моя.    

Вон он,  золотой случай! Я тотчас воспользовалась им. Другими словами, я тотчас раскрыла  свой мешок и вынула трактат, лежавший сверху. Он оказался одним из изданий –  только двадцать пятым – знаменитого анонимного сочинения (думают, что его писала  драгоценная мисс Беллоус), под заглавием «Домашний змей». Цель этой книги, с  которой, может быть, мирской читатель незнаком, – показать, как злой дух  подстерегает нас во всех, с виду невинных, поступках нашей повседневной жизни.  Главы, наиболее приспособленные к женскому чтению, называются: «Сатана в  головной щетке», «Сатана за зеркалом», «Сатана под чайным столом», «Сатана,  глядящий из окна» и т. д.    

– Подарите  ваше внимание, милая тетушка, этой драгоценной книге, – вот лучший дар, которого  я у вас прошу.    

С этими  словами я подала ей книгу, раскрытую на замечательном месте:    

«Сатана  между подушками дивана».    

Бедная  леди Вериндер, легкомысленно прислонившаяся к подушкам своего дивана, взглянула  на книгу и возвратила ее мне, смутившись еще больше прежнего.    

– Боюсь,  Друзилла, – сказала она, – что надо выждать, пока мне станет лучше,  прежде чем я смогу это прочесть. Доктор сказал: «Не делайте ничего, леди  Вериндер, что могло бы вызвать у вас умственное утомление или ускорить биение  пульса».    

Мне  ничего не оставалась, как уступить, но лишь на одну минуту. Всякое открытое  уверение, что дело мое гораздо важнее дела врачей, заставило бы доктора  воздействовать на человеческую слабость своей пациентки угрозою бросить ее  лечить. К счастью, есть много способов сеять добрые семена, и мало кто знает  эти способы лучше меня.    

– Вы,  может быть, почувствуете себя лучше, душечка, часа через два, – сказала  я, – или вы можете проснуться завтра утром с ощущением, что вам чего-то не  хватает, и тогда эта простая книга может заменить вам недостающее. Вы позволите  оставить ее здесь, тетушка? Доктор ничего не сможет сказать против этого!    

Я  засунула книгу под подушку дивана возле ее носового платка и скляночки с  нюхательным спиртом. Каждый раз, как рука ее станет отыскивать то или другое,  она дотронется и до книги, и кто знает, рано или поздно книга может увлечь ее.  Распорядившись таким образом, я сочла благоразумным уйти.    

– Позвольте  мне оставить вас отдохнуть, милая тетушка, до завтра!    

Говоря  так, я случайно взглянула на окно, – там стояло множество цветов в ящиках  и горшках. Леди Вериндер до безумия любила эти тленные сокровища и имела  привычку вставать время от времени, любоваться на них и нюхать.    

Новая  мысль мелькнула у меня в голове.    

– О!  Могу ли я сорвать цветок? – сказала я и, не возбуждая подозрения, подошла  к окну.    

Но  вместо того чтобы срывать цветы, я прибавила к ним еще один, а именно – другую  книгу из своего мешка, которую я оставила, как сюрприз тетушке, между геранью и  розами. Счастливая мысль последовала за этим:    

«Почему  бы не сделать того же для нее, бедняжки, в каждой другой комнате, куда она войдет?»  Я немедленно простилась с нею и, проходя через переднюю, прокралась в  библиотеку. Самюэль, подойдя к двери, чтобы выпустить меня, и предположив, что  я уже ушла, вернулся к себе вниз. На столе в библиотеке лежали две «интересные  книги», рекомендованные нечестивым доктором. Я немедленно спрятала их с глаз  долой под своими двумя драгоценными книгами.    

В  столовой я увидела любимую канарейку тетушки, певшую в клетке. Тетушка имела привычку  всегда кормить эту птичку из собственных рук. На столе, стоявшем под клеткою,  было рассыпано семя. Я положила книгу в семена. В гостиной мне выпал более  счастливый случай опорожнить свой мешок. Любимые музыкальные пьесы тетушки  лежали на фортепиано. Я засунула две книги между нотами. Еще одну книгу я  положила в дальней гостиной под неоконченным вышиванием: я знала, что это  работа леди Вериндер. Третья маленькая комнатка находилась возле дальней  гостиной, и была отделена от нее портьерами, а не дверью. Простой старинный  веер тетушки лежал на камине. Я раскрыла девятую книгу на одном весьма полезном  месте, а веер положила вместо закладки. Тут возник вопрос, не пробраться ли мне  еще выше, в спальню, – рискуя, без сомнения, подвергнуться оскорблению,  если особа в чепчике с лентами находится в это время на верхнем этаже и увидит  меня. Но – о боже! – что ж из этого? Неужели бедной христианке страшны  оскорбления?    

Я  отправилась наверх, готовая вынести все. Везде было тихо и пусто – кажется, это  был час чаепития прислуги. Первою комнатой была спальня тетушки. Миниатюрный  портрет дорогого покойного дядюшки, сэра Джона, висел на стене против постели.  Он как будто улыбался мне, как будто говорил:    

«Друзилла,  положи сюда книгу». По обе стороны постели тетушки стояли столики. Она страдала  бессонницей, и по ночам ей нужны были (или казалось, что нужны) различные предметы.  Я положила одну книгу возле серных спичек с одной стороны и еще одну книгу под  коробочку с шоколадными лепешками – с другой. Понадобится ли ей огонь или  понадобится ей лепешечка, драгоценная книга бросится ей в глаза или попадется  под руку и в каждом случае будет говорить с безмолвным красноречием: «Изведай  меня! Изведай меня!» Только одна еще книга оставалась теперь на дне мешка, и  только одна комната, в которой я еще не бывала – ванная, примыкавшая к спальне.  Я заглянула туда, и священный внутренний голос, никогда не обманывающий, шепнул  мне: «Ты положила ее повсюду, Друзилла, положи теперь и в ванной, и дело твое  будет сделано». Я заметила утренний халат, брошенный на стул. В этом халате был  карман, и туда я всунула последнюю книгу. Можно ли выразить словами сладостное  сознание исполненного долга, охватившее меня, когда я выскользнула из дому, не  замеченная никем, и очутилась на улице с пустым мешком под мышкой? У меня было  так легко на сердце, как будто я опять стала ребенком. Опять стала ребенком!    

Когда я  проснулась на следующее утро, – о, какою молодою почувствовала я себя! Я  могла бы прибавить: какой молодой казалась я, будь я способна распространяться  о моем тленном теле. Но я неспособна – и не прибавлю ничего.    

Когда  приблизилось время завтрака – не ради человеческих потребностей, но ради свидания  с милой тетушкой, – я надела шляпу, чтоб отправиться на Монтегю-сквер.  Только-только я приготовилась, как служанка квартиры, где я тогда жила,  заглянула в дверь и сказала:    

– Слуга  от леди Вериндер к мисс Клак.    

Я  занимала нижний этаж во время своего пребывания в Лондоне. Гостиная моя была  очень мала, очень низка и очень скудно меблирована, но зато как опрятна! Я  заглянула в коридор, посмотреть, кто из прислуги леди Вериндер пришел за мной.  Это был молодой лакей Самюэль – вежливый, румяный мужчина, со сметливым  выражением лица и с очень услужливыми манерами. Я всегда чувствовала духовное  расположение к Самюэлю и желание сказать ему несколько поучительных слов. На  этот раз я пригласила его в гостиную. Он вошел с большим свертком под мышкой.  Он положил его на стол с таким видом, словно боялся этого свертка.    

– Миледи  приказала вам кланяться, мисс, и сказать, что вы найдете тут письмо.    

Исполнив  поручение, румяный молодой лакей удивил меня тем, что как будто хотел тотчас  повернуться и убежать.    

Я  удержала его, чтобы задать ему несколько ласковых вопросов. Смогу ли я увидеть  тетушку, если зайду на Монтегю-сквер? Нет, она уехала кататься.    

Мисс  Рэчель поехала с нею, и мистер Эбльуайт тоже сел с ними в коляску.    

Зная,  как сильно милый мистер Годфри запустил свои благотворительные занятия, я нашла  странным такое праздное катание. Задержав Самюэля уже в дверях, я задала еще несколько  ласковых вопросов. Мисс Рэчель едет сегодня на бал, а мистер Эбльуайт условился  прибыть к вечернему кофе и уехать с нею. На завтра объявлен утренний концерт, и  Самюэлю приказано взять несколько билетов, в том числе и для мистера Эбльуайта.    

– Боюсь,  что все билеты будут проданы, мисс, – сказал этот невинный юноша, –  если я не побегу за ними сейчас.    

Он  проговорил эти слова на бегу, и я опять очутилась одна, с тревожными мыслями,  занимавшими меня.    

В этот  вечер у нас должно было состояться спешное заседание «Комитета материнского  попечительства о превращении отцовских панталон в детские», созванное  специально для того, чтобы получить совет и помощь от мистера Годфри. И вместо  того чтобы поддержать комитет, заваленный целой грудой панталон, которые совершенно  подавили нашу маленькую общину, он условился пить послеобеденный кофе на  Монтегю-сквер, а потом ехать на бал! На завтрашний день было назначено  празднество «Общества надзора британских дам над воскресными обожателями  служанок». Вместо того чтобы присутствовать на нем и быть душой этого с трудом  борющегося за свое существование общества, он дал слово суетным людям ехать  вместе с ними на утренний концерт! Я спросила себя: «Что это значит?» Увы! Это  означало, что наш христианский герой предстал передо мною в совершенно новом  свете и в мыслях моих должен был встать рядом с самыми ужасными  вероотступниками наших дней.    

Вернемся,  однако, к истории настоящего дня. Оставшись одна в комнате, я, естественно,  обратила внимание на сверток, вызывавший, по-видимому, какой-то странный ужас у  румяного молодого лакея. Не прислала ли мне тетушка обещанного наследства, и не  явится ли оно в виде изношенного платья, потертых серебряных ложек, вышедших из  моды вещиц или чего-нибудь в этом роде? Приготовившись смиренно принять все и  не сердиться ни на что, я раскрыла сверток. И что же представилось глазам моим:  двенадцать драгоценных изданий, которые я разбросала накануне по дому, все  возвращены мне, по приказанию доктора! Как же было не дрожать юному Самюэлю,  когда он принес сверток ко мне в комнату! Как ему было не бежать, когда он исполнил  такое гнусное поручение! В своем письме бедняжка тетушка коротко сообщала о  том, что она не смела ослушаться своего доктора. Что же теперь делать?    

При моем  воспитании и моих правилах у меня не оставалось ни малейшего сомнения на этот  счет. Руководствуясь своей совестью и подвизаясь на пользу ближнего своего,  истинная христианка никогда не падает духом. Ни общественное влияние, ни  влияние отдельных лиц не оказывают на нас ни малейшего действия, когда мы уже  приступили к исполнению своей миссии.    

В деле  моей заблудшей тетки форма, которую должна была принять моя набожная настойчивость,  была для меня довольно ясна.    

Ввиду  явного нежелания леди Вериндер, ее не удалось подготовить к будущей жизни при  помощи клерикальных друзей. Не удалось ее подготовить и при помощи книг – из-за  нечестивого упорства доктора. Пусть так! Что же оставалось делать? Подготовить  ее посредством писем. Другими словами, так как книги были отосланы, то  выбранные места из них, переписанные разными почерками и адресованные в виде писем  тетушке, должны были посылаться по почте, а некоторые разбрасываться в доме по  тому плану, который я приняла накануне. Как письма – они не возбудят  подозрения, как письма – они будут распечатаны и, может быть, прочтены. Некоторые  из них я написала сама:    

«Милая  тетушка, могу ли я просить вас обратить внимание на эти несколько строк?» и пр.    

«Милая  тетушка, читая вчера, я случайно напала на следующее место…» и пр.    

Другие  письма были написаны для меня моими неоценимыми сотрудниками, членами общества  материнского попечительства.    

«Милостивая  государыня, простите за участие, принимаемое в вас истинным, хотя смиренным другом…»    

«Милостивая  государыня, может ли серьезная особа побеспокоить вас несколькими утешительными  словами?»    

Путем  такого рода вежливых просьб нам удалось преподнести все эти драгоценные места в  такой форме, в которой их не смог заподозрить даже самый проницательный из  нечестивых докторов. Прежде чем сгустились вечерние тени, я написала двенадцать  поучительных писем к тетушке вместо двенадцати поучительных книг. Я немедленно  распорядилась, чтобы шесть писем были посланы по почте, а шесть я спрятала в  карман, для того чтобы самой разбросать их по дому на следующий день. Вскоре  после двух часов я опять вступила на поле благочестивой борьбы, обратившись к  Самюэлю с ласковыми расспросами у дверей дома леди Вериндер. Тетушка провела  дурную ночь. Она опять находилась в той комнате, где я подписалась свидетельницей  на ее завещании, лежала на диване и старалась заснуть. Я сказала, что подожду в  библиотеке, в надежде увидеть ее попозднее. В моем пламенном усердии разбросать  скорей письма мне и в голову не пришло разузнать о Рэчель. В доме было тихо, и  прошел час, когда должен был начаться концерт.    

Уверенная,  что и она, как и все общество искателей удовольствия (включая – увы! – и мистера  Годфри) была на концерте, я с жаром посвятила себя моему доброму делу, между  тем как время и удобный случай находились еще в полном моем распоряжении.    

Утренняя  корреспонденция тетушки, включая шесть поучительных писем, которые я послала по  почте, лежала еще нераспечатанною на столе в библиотеке. Она, очевидно,  чувствовала себя не в состоянии заняться таким множеством писем, – и,  может быть, ее испугало бы еще большее их количество, если б она позднее вошла  в библиотеку. Я положила поэтому одно из второй шестерки писем отдельно, чтобы  привлечь ее любопытство именно тем, что оно будет лежать особо от остальных.  Второе письмо я с намерением положила на пол в столовой. Первый, кто войдет  после меня из прислуги, подумает, что его обронила сама тетушка, и постарается  возвратить его ей.    

Завершив  свой посев в нижнем этаже, я легко побежала наверх, чтобы разбросать свои благодеяния  на полу в бельэтаже.    

Войдя в  гостиную, я услышала многократный стук в дверь с улицы – тихий, торопливый и  настойчивый. Прежде чем я успела проскользнуть обратно в библиотеку (в которой  должна была находиться), проворный молодой лакей оказался уже в передней и  отворил дверь. Я не придала этому большого значения. Состояние здоровья тетушки  не позволяло принимать гостей. Но, к моему ужасу и изумлению, тот, кто постучался  тихо и осторожно, оказался исключением из общего правила. Голос Самюэля  (очевидно, в ответ на вопросы, которых я не слышала) произнес очень ясно:    

– Пожалуйте  наверх, сэр.    

Через  минуту я услышал шаги – шаги мужские, приближавшиеся к бельэтажу.    

Кто мог  быть этот избранный гость? Не успел возникнуть этот вопрос, как пришел в голову  и ответ. Кто же это мог быть, кроме доктора?    

Будь это  любой другой посетитель, я позволила бы застать меня в гостиной. Ничего необыкновенного  не было бы в том, что мне наскучило ждать в библиотеке и что я поднялась наверх  для перемены места. Но уважение к самой себе помешало мне встретиться с  человеком, который оскорбил меня, отослав обратно мои книги. Я проскользнула в  третью маленькую комнатку, которая, как я упоминала, примыкала к дальней  гостиной, и опустила портьеры, закрывавшие пролет двери. Стоит мне переждать  минуты две, и произойдет то, что обыкновенно бывает в таких случаях: доктора  проведут в комнату к его пациентке.    

Но  прошло две минуты и даже более. Я слышала, как гость тревожно ходил взад и  вперед. Я слышала также, как он говорил сам с собой. Мне даже показалось, что я  узнала его голос. Не ошиблась ли я? Неужели это не доктор, а кто-то другой?  Мистер Брефф, например? Нет, безошибочный инстинкт подсказывал мне, что это не  мистер Брефф. Но кто бы это ни был, он все продолжал разговаривать с собою. Я  чуть-чуть раздвинула портьеры и стала прислушиваться.    

Слова,  которые я услышала, были: «Я сделаю это сегодня!» А голос, который произнес их,  принадлежал мистеру Годфри Эбльуайту.    

 Глава V    

     

Рука моя  опустила портьеру. Но не предполагайте, – о! не предполагайте, – что  меня ужаснула мысль о крайней трудности моего положения. Так велико было  сестринское мое участие к мистеру Годфри, что я даже не остановилась на мысли,  почему он не на концерте. Нет! Я думала только о словах – об изумительных  словах, сорвавшихся с его губ. Он сделает это сегодня! Он сказал тоном  отчаянной решимости, что сделает это сегодня. Что же, что же такое он сделает?  Что-нибудь еще более недостойное, чем то, что уже сделал? Не отречется ли он от  веры? Не бросит ли наш материнский комитет?    

Неужели  мы в последний раз видели его ангельскую улыбку в зале комитета?    

Неужели  мы в последний раз слышали его бесподобное красноречие в Экстер-Холле? Я была  так взволнована при одной мысли об ужасных возможностях для такого человека,  как он, что, кажется, готова была выбежать из своего убежища и заклинать его  именем всех дамских комитетов в Лондоне объясниться, – когда вдруг  услышала другой голос. Он проник сквозь портьеру, он был громок, он был смел, в  нем вовсе не было женского очарования. Это был голос Рэчель Вериндер!    

– Почему  вы пришли сюда, Годфри? – спросила она. – Почему вы не в библиотеке?    

Он тихо  засмеялся и ответил:    

– В  библиотеке сидит мисс Клак.    

– Клак  в библиотеке?!    

Она  тотчас опустилась на диван.    

– Вы  совершенно правы, Годфри, нам лучше остаться здесь.    

Минуту  назад я была как в горячке и не знала, что мне делать. Теперь я стала холодна,  как лед, и не испытывала больше никаких сомнений.    

Показаться  им после того, что я услышала, было невозможно. Скрыться, кроме как в камин,  было решительно некуда. Мне предстояло мученичество. Я осторожно раздвинула  портьеры так, чтобы можно было видеть и слышать их. А потом пошла на  мученичество по примеру первых христиан.    

– Не  садитесь на диван, – продолжала молодая девушка. – Возьмите стул,  Годфри. Я люблю, чтобы тот, с кем я говорю, сидел против меня.    

Он сел  на ближайший стул. Стул был низенький и слишком мал для высокого роста Годфри.  Я еще никогда не видела его ног в таком невыгодном для них положении.    

– Ну, –  продолжала она, – что же вы им сказали?    

– Именно  то, милая Рэчель, что вы сказали мне.    

– Что  мама не совсем здорова сегодня и что мне не хочется оставлять ее из-за  концерта?    

– Именно  так. Они очень жалели, что лишились вашего общества на концерте, но поняли ваш  отказ. Все они шлют вам привет и выражают надежду, что нездоровье леди Вериндер  скоро пройдет.    

– Вы  не считаете его серьезным, Годфри?    

– Ничуть!  Я совершенно уверен, что через несколько дней она совершенно поправится.    

– Я  тоже так думаю. Сначала я немножко испугалась, но теперь успокоилась. Вы были  очень добры, что извинились за меня перед людьми, почти вам незнакомыми. Но  почему вы сами не поехали с ними на концерт?    

Жалко,  что вы не послушаете эту музыку.    

– Не  говорите так, Рэчель! Если б вы только знали, насколько я счастливее здесь с  вами!    

Он  сложил руки и взглянул на нее. В том положении, какое он занимал на стуле, он  должен был, сделав это, повернуться в мою сторону. Можно ли передать словами,  как мне сделалось противно, когда я увидела то самое патетическое выражение на  его лице, какое очаровало меня, когда он ратовал за миллионы своих неимущих  братьев на трибуне Экстер-Холла!    

– От  дурной привычки бывает трудно отделаться, Годфри. Но постарайтесь отделаться от  привычки говорить любезности, – постарайтесь, чтобы сделать мне  удовольствие!    

– Я  никогда в жизни не говорил любезностей вам, Рэчель. Счастливая любовь может иногда  прибегать к языку лести, я с этим согласен, по безнадежная любовь, моя дорогая,  всегда говорит правду.    

Он  придвинул поближе свой стул и при словах «безнадежная любовь» взял ее за руку.  Наступило минутное молчание. Он, волновавший всех, без сомнения, взволновал и  ее. Мне кажется, я начала понимать слова, вырвавшиеся у него, когда он был один  в гостиной: «Я сделаю это сегодня».    

Увы!  Даже воплощенная скромность не могла бы не догадаться, что именно делал он теперь.    

– Разве  вы позабыли, Годфри, о чем мы условились, когда вы говорили со мною в деревне?  Мы условились, что будем кузенами и только.    

– Я  нарушаю это условие каждый раз, как вижу вас, Рэчель.    

– Ну,  так не надо со мною видеться.    

– Это  было бы совершенно бесполезно! Я нарушаю это условие каждый раз, как думаю о  вас. О, Рэчель! Вы так ласково сказали мне на днях, что я повысился в вашем  мнении. Безумие ли это с моей стороны – основывать надежды на этих дорогих  словах? Безумие ли это – мечтать, не наступит ли когда-нибудь день, когда ваше  сердце хоть немного смягчится ко мне? Не говорите, что ото безумие! Оставьте  меня в моем заблуждении, дорогая моя!    

Хотя бы  мечту должен я лелеять для успокоения своего, если у меня нет ничего другого!    

Голос  его дрожал, и он поднес к глазам белый носовой платок. Опять Экстер-Холл! Для  полноты сходства недоставало лишь зрителей, возгласов и стакана воды.    

Даже ее  закоснелая натура была тронута. Я видела, как она ближе склонилась к нему. Я  услышала нотку нового интереса в следующих ее словах:    

– Уверены  ли вы, Годфри, что любите меня до такой степени?    

– Уверен  ли! Вы знаете, каков я был, Рэчель? Позвольте мне сказать вам, каков я теперь.  Я потерял интерес ко всему на свете, кроме вас. Со мною произошло превращение,  которого я и сам не могу объяснить. Поверите ли, благотворительные дела  сделались несносной обузой для меня, и когда я сейчас вижу дамский комитет, я  хотел бы сбежать от него на край света.    

Если в  летописях вероотступничества имеется что-нибудь равносильное этому уверению,  могу только сказать, что я этого не читала. Я подумала об обществе  «Материнского попечительства о превращении отцовских панталон в детские». Я  подумала об обществе «Надзора над воскресными обожателями». Я подумала о других  обществах, слишком многочисленных, чтобы упоминать здесь о них, опиравшихся на  силу этого человека, как на несокрушимый столп.    

Справедливость  требует прибавить, что при этом я не упустила ни единого слова из последующего  их разговора. Рэчель заговорила первая.    

– Вы  дали мне услышать вашу исповедь, – сказала она. – Хотела бы я знать,  вылечат ли вас от вашей несчастной привязанности мои признания, если я тоже  сделаю их вам?    

Он  вздрогнул. Признаюсь, вздрогнула и я. Он подумал, и я также подумала, что она  хочет открыть тайну Лунного камня.    

– Можете  ли вы поверить, глядя на меня, – продолжала она, – что перед вами  самая несчастная девушка на свете? Это правда, Годфри. Может ли быть большее  несчастье, чем сознание, что ты потерял уважение к себе? Вот такова теперь моя  жизнь!    

– Милая  Рэчель, это невозможно, чтобы вы имели хоть какую-нибудь причину говорить о  себе таким образом!    

– Откуда  вы знаете, что у меня нет этой причины?    

– Можете  ли вы об этом спрашивать? Я знаю это потому, что знаю вас.    

Ваше  молчание, моя дорогая, нисколько не унизило вас во мнении ваших истинных  друзей. Исчезновение драгоценного подарка, сделанного вам в день рождения,  может показаться странным; ваша непонятная связь с этим происшествием может  показаться еще страннее…    

– Вы  говорите о Лунном камне, Годфри?    

– Я  думал, что вы намекаете на него…    

– Я  вовсе не намекала на него. Я могу слушать о пропаже Лунного камня, кто бы ни  говорил о нем, нисколько не теряя уважения к самой себе. Если история алмаза  когда-нибудь выйдет наружу, станет ясно, что я взяла на себя ужасную  ответственность, станет ясно, что я взялась хранить ужасную тайну, – но  также станет ясно, что я сама не виновата ни в чем! Вы не так меня поняли,  Годфри. Мне надо было высказаться яснее. Чего бы это ни стоило, я выскажусь  теперь яснее. Положим, что вы не влюблены в меня.    

Положим,  что вы влюблены в какую-нибудь другую женщину…    

– Да?    

– Допустим,  вы узнали, что эта женщина совершенно недостойна вас.    

Положим,  вы совершенно убедились, что для вас будет унизительно думать о ней. Положим,  что от одной мысли о браке с подобной женщиной лицо ваше вспыхнуло бы от стыда.    

– Да?    

– И  положим, что, несмотря на все это, вы не можете вырвать ее из вашего сердца.  Положим, что чувство, которое она вызвала в вас (в то время, когда вы верили  ей), непреодолимо. Положим, что любовь, которую это презренное существо внушило  вам… О, где мне найти слова, чтобы высказать это? Как могу я заставить мужчину  понять, что это чувство одновременно ужасает и очаровывает меня? Это и свет  моей жизни, Годфри, и яд, убивающий меня, в одно и то же время! Уйдите! Должно  быть, я с ума сошла, говоря так. Нет! Не покидайте меня сейчас, не уносите  ошибочного впечатления. Я должна сказать все, что могу, в свою собственную  защиту. Помните одно: он не знает и никогда не узнает того, о чем я вам  сказала. Я никогда его не увижу, – мне все равно, что бы ни случилось, я  никогда, никогда не увижу его! Не спрашивайте меня больше ни о чем. Переменим  предмет разговора.    

Понимаете  ли вы настолько в медицине, Годфри, чтобы сказать мне, почему я испытываю такое  чувство, будто задыхаюсь от недостатка воздуха? Не существует ли такой  истерики, которая выражается в потоках слов, а не в потоках слез? Наверное,  есть. Да не все ли равно! Вы теперь легко перенесете всякое огорчение, какое я  когда-либо причинила вам. Я уронила себя в ваших глазах, не так ли? Не  обращайте больше внимания на меня. Не жалейте меня. Ради бога, уйдите!    

Она  вдруг повернулась и с силой ударила руками по спинке оттоманки.    

Голова  ее опустилась на подушки, и она зарыдала. Прежде чем я успела опомниться, меня  поразил ужасом совершенно неожиданный поступок со стороны мистера Годфри.  Возможно ли поверить, – он упал перед ней на колена, на оба колена! Может  ли скромность моя позволить мне упомянуть, что он обнял ее рукой? Могу ли я  сознаться, что против воли своей почувствовала восторг, когда он вернул ее к  жизни двумя словами:    

– Благородное  создание!    

Он не  сказал ничего больше. Но это он сказал с тем порывом, который доставил ему  славу публичного оратора. Она сидела – или пораженная или очарованная, не знаю,  право, – не пытаясь даже оттолкнуть его руки гуда, где им следовало  находиться. А я, с моими понятиями о приличии, была совершенно сбита с толку. Я  была в такой мучительной неизвестности: предписывал ли мне долг зажмуриться или  заткнуть уши, что не сделала ни того, ни другого. Тот факт, что я способна была  надлежащим образом держать портьеру для того, чтобы можно было видеть и  слышать, я приписываю единственно душившей меня истерике. Даже доктора  соглашаются, что когда истерика душит вас, надо крепко держаться за что-нибудь.    

– Да, –  сказал он, прибегая к чарам своего небесного голоса и обращения, – вы  благороднейшее создание! Женщина, которая может говорить правду ради самой  правды, женщина, которая пожертвует своей гордостью скорее, чем честным  человеком, любящим ее, – это драгоценнейшее из всех сокровищ. Если такая  женщина выйдет замуж, питая к своему мужу только одно уважение – она достаточно  осчастливит его на всю жизнь. Вы говорили, моя дорогая, о месте, какое вы  занимаете в моих глазах. Судите сами о том, каково это место, – ведь я  умоляю вас на коленях позволить мне вылечить ваше бедное уязвленное сердечко  своей заботой о вас. Рэчель, удостоите ли вы меня чести, доставите ли вы мне  блаженство, сделавшись моей женой?    

Тут я  непременно решилась бы заткнуть себе уши, если бы Рэчель не поощрила меня держать  их открытыми, ответив ему первыми разумными словами, какие мне довелось от нее  услышать.    

– Годфри! –  сказала она. – Вы, верно, с ума сошли?    

– Я  никогда в жизни не говорил рассудительнее, моя дорогая, с точки зрения вашей и  моей пользы. Бросьте взгляд в будущее. Неужели вы должны пожертвовать собой  ради человека, который никогда не знал о ваших чувствах к нему и которого вы  решились никогда более не видеть? Не является ли вашим долгом по отношению к  себе самой – забыть эту несчастную привязанность? А разве вам удается найти  забвение в той жизни, которую вы сейчас ведете? Вы испытали эту жизнь, и она  уже утомила вас. Окружите себя интересами, более возвышенными, чем эти жалкие  светские развлечения.    

Сердце,  любящее и уважающее вас, домашний кров, спокойные права и счастливые обязанности  которого день за днем будут тихо увлекать вас за собой, – попробуйте это  утешение, Рэчель! Я не прошу у вас любви, я буду доволен вашей дружбой и  уважением. Предоставьте остальное, доверчиво предоставьте остальное преданности  вашего мужа и времени, которое излечивает раны, даже такие глубокие, как ваши.    

Она уже  начинала склоняться к его увещаниям. О, что за воспитание получила она! О, как  совсем по-другому поступила бы на ее месте я!    

– Не  искушайте меня, Годфри! – сказала она. – Я и без того достаточно  расстроена и несчастна. Не делайте меня еще более расстроенной и несчастной.    

– Один  только вопрос, Рэчель. Не внушаю ли я вам отвращения?    

– Вы?  Вы всегда мне нравились! После того, что вы мне сказали, я была бы просто бесчувственной,  если бы не уважала вас и не восхищалась вами.    

– А  много ли найдете вы жен, милая Рэчель, которые бы уважали своих мужей и восхищались  ими? Между тем они очень хорошо живут со своими мужьями. Многие ли невесты,  идущие к венцу, могли бы открыть строгим людским взорам свое сердце? Между тем  брак их не бывает несчастлив, они живут себе потихоньку. Дело в том, что  женщины ищут в браке прибежища гораздо чаще, нежели они желают сознаться в  этом; мало того, они находят, что брак оправдал их надежды. Вернемся снова к  вашему случаю. В ваши лета и с вашей привлекательностью можно ли вам обречь  себя на одинокую жизнь?    

Положитесь  на мое знание света, – для вас это совершенно невозможно. Это допустимо  только на время. Вы выйдете замуж за кого-нибудь другого спустя несколько лет.  Или выйдете замуж, моя дорогая, за человека, который сейчас у ваших ног и  который ценит ваше уважение и восхищение выше любви всякой другой женщины на  свете.    

– Тише,  Годфри! Вы пытаетесь убедить меня в том, о чем раньше я никогда не думала. Вы  искушаете меня новой надеждой, когда все другие мои надежды рухнули. Опять  повторяю вам, я так сейчас несчастна, я дошла до такого отчаяния, что, если вы  скажете еще хоть слово, я, пожалуй, решусь выйти за вас на этих условиях. Воспользуйтесь  этим предостережением и уйдите!    

– Я  не встану с колен, пока вы не скажете да!    

– Если  я скажу да, вы раскаетесь, и я раскаюсь, когда будет слишком поздно.    

– Оба  будем благословлять тот день, дорогая, когда я настоял, а вы уступили.    

– Действительно  ли вы так уверены, как это говорите?    

– Судите  сами. Я говорю на основании того, что видел в своей собственной семье. Скажите  мне, что вы думаете о нашем фризинголлском семействе? Разве отец мой и мать  живут несчастливо между собой?    

– Напротив,  насколько могу судить.    

– А  ведь когда моя мать была девушкой, Рэчель (это не тайна в нашем семействе), она  любила, как любите вы, – она отдала свое сердце человеку, который был  недостоин ее. Она вышла за моего отца, уважая его, восхищаясь им, но не более.  Результат вы видите собственными глазами. Неужели в этом нет поощрения для вас  и для меня?    

– Вы  не станете торопить меня, Годфри?    

– Вы  сами назначите время.    

– Вы  не станете требовать от меня более того, что будет в моих силах?    

– Ангел  мой, я только прошу вас себя самое вручить мне.    

– Вручаю  вам себя.    

С этими  словами она приняла его предложение.    

Последовал  новый порыв – порыв нечестивого восторга на этот раз. Он привлекал ее все ближе  и ближе к себе, так что лицо его уже касалось ее лица, и тогда… – нет! я,  право, не могу решиться описывать дальше этот неприличный поступок. Позвольте  мне только сказать, что я собиралась закрыть глаза, прежде чем это случится, и  опоздала только на одну секунду.    

Я  рассчитывала, видите ли, что она будет сопротивляться. Она покорилась.    

Для  всякой благомыслящей особы моего пола целые тома не могли бы сказать ничего более.    

Даже я,  с моей невинностью в подобных вещах, начала подозревать, к чему клонится  настоящее свидание. Они до такой степени понимали теперь друг друга, что я  ожидала, что они тотчас же пойдут рука об руку венчаться.    

Однако  последующие слова мистера Годфри напомнили, что следовало исполнить еще одну  пустую формальность. Он сел – на этот раз ему это не возбранялось – на диван  возле нее.    

– Могу  я сказать вашей милой матери? – спросил он. – Или вы сделаете это  сами?    

Она  отклонила и то и другое.    

– Лучше  пусть мама ничего но узнает об этом до тех пор, пока не поправится. Я хочу сохранить  это в тайне, Годфри. Ступайте теперь и вернитесь вечером. Мы уже и так слишком  засиделись здесь вдвоем.    

Она  встала и в первый раз взглянула на маленькую комнатку, в которой я претерпевала  мое мученичество.    

     

    

– Кто  опустил эти портьеры? – воскликнула она. – В комнате и без того  душно, к чему еще лишать ее воздуха?    

Она  подошла к портьерам. В ту минуту, как она дотронулась до них рукой, в ту  минуту, когда она неизбежно должна была обнаружить меня в комнате, голос  румяного молодого лакея на лестнице вдруг остановил ее и помешал мне что-либо  предпринять. Это, без сомнения, был голос человека, крайне перепуганного.    

– Мисс  Рэчель! – кричал он. – Где вы, мисс Рэчель?    

Она  отскочила от портьер и бросилась к двери. Лакей только что вошел в комнату. Румянец  сбежал с его лица. Он сказал:    

– Пожалуйте  вниз! С миледи обморок, мы никак не можем привести ее в чувство.    

Через  минуту я осталась одна и могла в свою очередь незаметно сойти вниз. Мистер Годфри  прошел мимо меня в переднюю. Он спешил за доктором.    

– Ступайте  и помогите им! – сказал он, указывая мне на дверь.    

Я  застала Рэчель на коленях у дивана. Голова матери лежала у нее на груди. Одного  взгляда на лицо тетушки (зная то, что знала я) было достаточно, чтобы открыть  мне страшную истину. Я оставила свои мысли при себе до приезда доктора. Он  приехал скоро. Прежде всего он выслал Рэчель из комнаты, а потом сказал всем  нам, что леди Вериндер скончалась.    

Серьезным  особам, интересующимся примерами закоренелого неверия, может быть, интересно  услышать, что он не выказал никаких признаков угрызения совести, когда  посмотрел на меня.    

Немного  позднее я заглянула в столовую и библиотеку. Тетушка умерла, не распечатав ни  одного из моих писем. Меня это так потрясло, что в ту минуту мне и в голову не  пришло (я вспомнила об этом несколько дней спустя), что она умерла, не оставив  мне обещанного маленького наследства.    

 Глава VI    

     

Последовательно  излагая все лично пережитое, должна сказать тут, что прошел целый месяц после  смерти моей тетки, прежде чем я снова встретилась с Рэчель Вериндер. Я провела  несколько дней под одной с нею крышей. Именно в это время и случилось нечто  важное, относящееся к ее помолвке с мистером Годфри Эбльуайтом, требующее  особого здесь упоминания. Когда эта последняя из многих семейных неприятностей  будет описана, моя авторская обязанность закончится, потому что тогда я передам  все, что знаю, как непосредственная (хотя и невольная) свидетельница событий.    

Тело  моей тетки было перевезено из Лондона и похоронено на маленьком кладбище возле  церкви в ее собственном парке. Я была приглашена на похороны вместе со всеми  другими родственниками. Но мне было невозможно (с моими религиозными  воззрениями) оправиться раньше, чем через несколько дней, от потрясения,  которое эта смерть причинила мне. Сверх того, я узнала, что хоронить будет  фризинголлский ректор. А так как я видела этого клерикального отщепенца в  качестве партнера за карточным столом леди Вериндер, сомневаюсь, хорошо ли я поступила  бы, присутствуя на похоронах, – даже если б была в состоянии ехать.    

После  смерти леди Вериндер дочь ее поступила под опеку зятя покойной, мистера  Эбльуайта-старшего. По завещанию, он был назначен опекуном Рэчель до ее  замужества или совершеннолетия. Полагаю, что мистер Годфри уведомил отца о  своих новых отношениях с кузиной. Как бы то ни было, через десять дней после  смерти моей тетки помолвка Рэчель уже не была тайной в семейном кругу, и для  мистера Эбльуайта-старшего – другого законченного отщепенца – стало важно  сделать свою опекунскую власть как можно более приятной для богатой молодой  девушки, которая выходила за его сына.    

Сначала  Рэчель наделала ему немало хлопот с выбором места, где ей следовало жить. Дом  на Монтегю-сквер напоминал ей о смерти матери. Дом в Йоркшире напоминал ей о  скандальном деле пропавшего Лунного камня.    

Резиденция  ее опекуна во Фризинголле не напоминала ни о том, ни о другом, но присутствие  Рэчель в этом доме, после недавней ее утраты, помешало бы развлечению ее кузин,  девиц Эбльуайт – и она сама просила, чтобы ее перестали посещать впредь до  более благоприятного времени. Кончилось тем, что старик Эбльуайт предложил ей  нанять меблированный дом в Брайтоне. Его жена с больной дочерью должны были  жить там вместе с нею, а он собирался приехать к ним попозже. Они не будут  принимать никакого общества, кроме немногих старых друзей, а сын его, Годфри,  разъезжая взад и вперед с лондонским поездом, всегда будет к их услугам.    

Я  описываю этот бессмысленный переезд с одного места на другое, эту ненасытную  физическую тревогу и страшный душевный застой ради того конечного результата, к  которому они привели. Наем дома в Брайтоне явился таким событием, которое по  воле провидения снова свело меня с Рэчель Вериндер.    

Тетка  моя Эбльуайт – это полная, молчаливая белокурая женщина с одной замечательной  чертой характера. Отроду она никогда ничего сама для себя не делала. Она  прожила всю свою жизнь, принимая чужую помощь и заимствуя мнения от всех и  каждого. Более беспомощной особы, с духовной точки зрения, я не встречала  никогда, – воздействовать на такой трудный характер было решительно  невозможно. Тетушка Эбльуайт станет слушать тибетского далай-ламу с тем же  вниманием, с каким слушает меня, и будет рассуждать об его воззрениях с такою  же готовностью, с какой рассуждает о моих. Она остановилась в лондонской  гостинице и, лежа на диване, осуществила наем дома в Брайтоне с помощью своего  сына. Нужную прислугу разыскала, завтракая утром в постели (все в той же  гостинице); она отпустила свою горничную погулять с условием, чтобы та «до  прогулки доставила себе маленькое удовольствие, сходив за мисс Клак». Придя к  ней в одиннадцать часов, я застала ее еще в капоте, спокойно обмахивавшуюся  веером.    

– Милая  Друзилла, мне нужны слуги. Вы так умны, – пожалуйста, наймите их для меня.    

Я  осмотрелась в этой неопрятной комнате. Церковные колокола благовестили к  обедне, они внушили мне слово дружеского увещания.    

– Ах,  тетушка! – сказала я грустно. – Разве это достойно христианки и  англичанки? Разве наш переход к вечности должен совершаться таким образом?    

Тетушка  ответила:    

– Я  накину платье, Друзилла, если вы будете так добры и поможете мне.    

Что  можно было сказать после этого? Я творила чудеса с убийцами – я никогда не  продвигалась, ни на один дюйм с тетушкой Эбльуайт.    

– Где, –  спросила я, – список слуг, которые вам нужны?    

Тетушка  покачала головой; у нее недоставало даже энергии хранить у себя список.    

– Он  у Рэчель, душечка, – сказала она, – в той комнате.    

Я пошла  в ту комнату и, таким образом, опять увидела Рэчель, в первый раз после того,  как мы с ней расстались на Монтегю-сквер.    

В  глубоком трауре она казалась маленькой и худенькой. Если бы я придавала  серьезное значение таким тленным безделицам, как человеческая внешность, я  могла бы прибавить, что у нее был такого рода цвет лица, который, к несчастью,  всегда теряет, если не оттеняется чем-нибудь белым у шеи. К великому моему  удивлению, Рэчель встала, когда я вошла в комнату, и встретила меня с  протянутою рукою.    

– Я  рада вас видеть, – сказала она. – Друзилла, я имела привычку говорить  с вами прежде очень сумасбродно и очень грубо. Прошу у вас прощения; надеюсь,  что вы простите меня.    

Должно  быть, лицо мое обнаружило изумление, которое я почувствовала при этих словах.  Рэчель покраснела, а потом продолжала свое объяснение:    

– При  жизни моей бедной матери ее друзья не всегда были моими друзьями.    

Теперь,  когда я лишилась ее, сердце мое обращается за утешением к людям, которых она  любила. Она любила вас. Постарайтесь быть моим другом, Друзилла, если можете.    

Откликнувшись  на ее предупредительность со всем доступным мне дружелюбием, я села, по ее просьбе,  возле нее на диван. Мы заговорили о семейных делах и планах на будущее, –  обо всем, за исключением одного только плана, который должен был окончиться  свадьбой. Как ни старалась я повернуть разговор в эту сторону, она решительно  отказывалась понимать мои намеки. Глядя на нее теперь с новым интересом и  припоминая, с какою опрометчивою быстротой она приняла предложение мистера Годфри,  я сочла своей священною обязанностью горячо вмешаться и заранее была уверена в  исключительном успехе. Быстрота действия тут была, как я полагала, залогом  этого успеха. Я тотчас вернулась к вопросу о прислуге, нужной для меблированного  дома.    

– Где  список, душечка?    

Рэчель  подала мне список.    

– Кухарка,  судомойка, служанка и лакей, – прочитала я. – Милая Рэчель, эти слуги  нужны только на срок, на тот срок, на который ваш опекун нанял этот дом. Нам  будет очень трудно найти честных и способных людей, которые согласились бы  наняться на такой короткий срок, если мы будем искать их в Лондоне. Дом в  Брайтоне найден?    

– Да.  Его нанял Годфри, и люди в этом доме просили, чтобы он оставил их в качестве прислуги.  Он не был уверен, годятся ли они для нас, и вернулся, не решив ничего.    

– А  сами вы неопытны в таких вещах, Рэчель?    

– Не  особенно.    

– А  тетушка Эбльуайт не хочет утрудить себя?    

– Нет.  Не осуждайте ее, бедняжку, Друзилла. Я думаю, что это единственная счастливая  женщина, с какою я когда-либо встречалась.    

– Есть  различные степени счастья, дружок. Мы должны как-нибудь посидеть и поговорить с  вами об этом. А пока я возьму на себя затруднительный выбор слуг. Пусть ваша  тетушка напишет письмо к тем людям в брайтонском доме.    

– Она  подпишет письмо, если я его напишу за нее, – а это одно и то же.    

– Совершенно  одно и то же. Я возьму письмо и завтра поеду в Брайтон.    

– Как  вы добры! Мы приедем туда к вам, как только все будет у вас готово. Надеюсь, вы  останетесь погостить у меня. Брайтон очень сейчас оживлен, вам, наверное, там  понравится.    

В таких  словах мне было сделано приглашение, и блестящая перспектива вмешательства  открылась передо мной.    

Разговор  происходил в середине недели. В субботу дом был для них готов.    

В этот  краткий промежуток я проверила не только характеры, но и религиозные воззрения  всех слуг, обращавшихся ко мне, и успела сделать выбор, одобренный моею  совестью. Я также нашла и навестила двух серьезных моих друзей, живших в этом  городе, которым могла поверить благочестивую цель, приведшую меня в Брайтон.  Один из них – духовный друг – помог мне закрепить места для нашего маленького  общества в той церкви, в которой он сам служил. Другой друг – незамужняя  женщина, такая же, как и я, – предоставил в полное мое распоряжение свою  библиотеку (всю состоявшую из драгоценных изданий). Я взяла у нее с полдюжины  сочинений, старательно выбранных для Рэчель. Разложив их в тех комнатах, которые  она должна была занять, я сочла свои приготовления законченными. Незыблемая  твердыня веры в слугах, которые будут ей служить, незыблемая твердыня веры в  пасторе, который будет ей проповедовать, незыблемая твердыня веры в книгах,  лежавших на ее столе, – таков был тройной подарок, который мое усердие  приготовило для осиротевшей девушки. Небесное спокойствие наполнило мою душу в  ту субботу, когда я сидела у окна, поджидая приезда моих родственниц. Суетная  толпа народа сновала взад и вперед перед моими глазами. Ах! Многие ли из них  сознавали так, как я, что они безупречно исполнили свою обязанность? Ужасный  вопрос! Не будем останавливаться на нем.    

В  седьмом часу приехали путешественники. К моему великому изумлению, их провожал  не мистер Годфри (как я ожидала), а стряпчий, мистер Брефф.    

– Как  вы поживаете, мисс Клак? – сказал он. – На этот раз я намерен  остаться.    

Этот  намек на случай, когда я принудила его отступить со своими делами перед моим делом  на Монтегю-сквер, убедил меня, что старый грешник приехал в Брайтон для  какой-то особой цели. Я приготовила маленький рай для моей возлюбленной Рэчель,  и вот уже является змей-искуситель.    

– Годфри  было очень досадно, Друзилла, что он не мог приехать с нами, – сказала моя  тетка Эбльуайт. – Что-то задержало его в Лондоне. Мистер Брефф вызвался  занять его место и остаться у нас до понедельника. Кстати, мистер Брефф, мне  предписано делать моцион, а мне это совсем не нравится. Вот, – прибавила  тетушка Эбльуайт, указывая из окна на больного, которого вез в кресле  слуга, – вот мой идеал моциона. Если вам нужен воздух, вы можете им  пользоваться в кресле, а если вам нужна усталость, я уверена, можно достаточно  устать, глядя на этого слугу.    

Рэчель  молча стояла у окна, устремив взгляд на море.    

– Вы  устали, дружок? – спросила я.    

– Нет.  Мне только немного грустно, – ответила она. – Когда я жила в  Йоркшире, я часто видела море при таком же освещении. И я думаю, Друзилла, о  тех днях, которые никогда не вернутся.    

Мистер  Брефф остался и к обеду, и на целый вечер. Чем дольше я глядела на него, тем  сильнее убеждалась, что он приехал в Брайтон с какой-то тайной целью. Я  старательно наблюдала за ним. Он принял самый непринужденный вид и все время  болтал безбожные пустяки, – до тех пор, пока не настала пора проститься.  Когда он пожимал руку Рэчель, я поймала его суровый и проницательный взгляд,  остановившийся на ней на минуту с особым интересом и вниманием. Очевидно, цель,  которую он имел в виду, касалась ее. Он не сказал ничего особенного ни ей и  никому другому при расставании. Он сам напросился к завтраку на следующий день  и ушел ночевать в гостиницу.    

На  следующее утро не было никакой возможности заставить тетушку Эбльуайт вовремя  снять капот, чтоб успеть одеться для церкви. Ее больная дочь (по моему мнению,  не страдавшая ничем, кроме неизлечимой лености, унаследованной от матери)  объявила, что она намерена весь день провести в постели. Рэчель и я одни пошли  в церковь. Великолепную проповедь сказал мой даровитый друг об языческом  равнодушии света к маленьким прегрешениям.    

Более  часа гремело его красноречие в священном здании. Я спросила у Рэчель, когда мы  выходили из церкви:    

– Нашло  ли это путь к вашему сердцу, дружок?    

Она  ответила:    

– Нет,  у меня только сильно разболелась голова.    

Такой  ответ мог обескуражить многих. Но когда я вступаю на душеспасительную стезю,  ничто не обескураживает меня.    

Мы нашли  тетушку Эбльуайт и мистера Бреффа за завтраком. Когда Рэчель, сославшись на  головную боль, отказалась от завтрака, хитрый стряпчий тотчас этим  воспользовался.    

– Для  головной боли есть только одно лекарство, – сказал этот противный  старик. – Прогулка, мисс Рэчель, вылечит вас. Я к вашим услугам; сделаете  ли вы мне честь принять мою руку?    

– С  величайшим удовольствием; я сама очень хочу прогуляться.    

– Уже  третий час, – кротко заметила я, – а вечерня, Рэчель, начинается в  три.    

– Как  можете вы думать, что я снова пойду в церковь, – сказала она  вспыльчиво, – с такой головной болью!    

Мистер  Брефф раболепно распахнул перед нею дверь, и через мгновение оба вышли из дома.  Не знаю, чувствовала ли я когда-нибудь сильнее священную обязанность вмешаться,  нежели в эту минуту. Но что было делать? Ничего, как только вмешаться при  первом удобном случае попозднее в тот же день.    

Когда я  вернулась с вечерни и они возвратились с прогулки, первый же взгляд на  стряпчего убедил меня, что он высказал ей все, что собирался сказать. Никогда  раньше не видела я Рэчель такой молчаливой и задумчивой.    

Никогда  раньше не видела, чтобы мистер Брефф выказывал ей такую преданность, такое  внимание и смотрел на нее с таким явным уважением. Он объявил (может быть,  выдумав это), что приглашен к обеду, и рано простился с нами, намереваясь  вернуться в Лондон первым же утренним поездом.    

– Вы  тверды в принятом вами решении? – спросил он Рэчель в дверях.    

– Совершенно  тверда, – ответила она; так они и расстались.    

Едва он  скрылся, как Рэчель ушла к себе. Она не вышла к обеду.    

Горничная  ее (та самая, что носит чепчики с лентами) пришла вниз сказать, что у барышни  опять началась мигрень. Я побежала к ней, предлагая ей через запертую дверь  свои сестринские услуги. Но дверь осталась запертой, и Рэчель не открыла ее.  Сколько тут предстояло препятствий преодолеть мне? Я почувствовала новый прилив  сил и воодушевления при виде этой запертой двери.    

Когда на  следующее утро ей понесли чашку чая, я вошла к ней вслед за прислугой. Я села  возле ее постели и сказала ей несколько серьезных слов.    

Она  выслушала их с томной вежливостью. Я заметила драгоценные издания моего серьезного  друга, сваленные в кучу на углу стола. Не заглянула ли она в них? Да, но они ее  не заинтересовали. Позволит ли она прочесть ей вслух несколько мест,  чрезвычайно интересных, которые, вероятно, ускользнули от ее внимания. Нет, не  сейчас, – она должна подумать о другом. Давая эти ответы, она  сосредоточенно перебирала оборки своей ночной кофты. Необходимо было привлечь  ее внимание каким-нибудь намеком на мирские интересы, которыми она дорожила.    

– Знаете,  дружок, – сказала я, – мне пришла вчера в голову странная фантазия  насчет мистера Бреффа. Увидя вас с ним после прогулки, я решила, что он сообщил  вам какую-нибудь неприятную новость!    

Она  выпустила оборку своей ночной кофты, и ее свирепые черные глаза сверкнули.    

– Совсем  нет! Эту новость мне было очень интересно выслушать, и я глубоко благодарна за  нее мистеру Бреффу.    

– Да? –  сказала я тоном кроткого интереса.    

Она  опять начала перебирать пальцами оборку и угрюмо отвернулась от меня. Сотни раз  при выполнении моих добрых дел наталкивалась я на такое обращение. Оно и на  этот раз только подстрекнуло меня на новую попытку. В своем ревностном усердии  к спасению ее души я решилась на огромный риск и открыто намекнула на ее  помолвку.    

– Интересная  для вас новость? – повторила я. – Вероятно, милая Рэчель, это  известие о мистере Годфри Эбльуайте?    

Она  вскочила с постели и смертельно побледнела. У нее, очевидно, вертелась на языке  прежняя необузданная дерзость. Но она сдержала себя; снова опустила голову на  подушки, подумала с минуту, а потом произнесла замечательные слова:    

– Я  никогда не выйду за мистера Годфри Эбльуайта.    

Пришла  моя очередь вскочить при этих словах.    

– Что  вы хотите сказать? – воскликнула я. – Этот брак считается всеми  нашими родными решенным делом.    

– Мистера  Годфри Эбльуайта ожидают сюда завтра, – сказала она угрюмо. –  Подождите, пока он приедет, и вы увидите.    

– Но,  милая Рэчель…    

Она  позвонила в колокольчик, висевший у ее изголовья. Персона в чепчике с лентами появилась  в комнате.    

– Пенелопа,  ванну!    

Отдадим  ей должную справедливость. При тогдашнем состоянии чувств моих она отыскала единственный  возможный способ принудить меня уйти из комнаты!    

Ее  ванна, сознаюсь, была выше моих сил.    

Она  спустилась к завтраку, но ничего не ела и почти все время молчала.    

После  завтрака она бесцельно бродила из комнаты в комнату, потом вдруг опомнилась и  открыла фортепиано. Музыка, которую она выбрала для своей игры, была  непристойного и нечестивого рода и напоминала те представления на сцене, о  которых нельзя подумать без того, чтобы кровь не застыла в жилах. Я тайком  разузнала, в котором часу ожидают мистера Годфри Эбльуайта, а потом спаслась от  этой музыки, ускользнув из дому.    

Очутившись  одна, я воспользовалась этим случаем, чтобы навестить двух моих местных друзей.  Это было неописуемое наслаждение, снова чувствовать себя занятой серьезным  разговором с серьезными людьми! Бесконечно подбодренная и освеженная, обратила  я стопы мои назад, чтобы поспеть как раз к тому времени, когда ожидался гость.  Я вошла в столовую, всегда в это время пустую, – и очутилась лицом к лицу  с мистером Годфри Эбльуайтом!    

Он не  сделал никакой попытки убежать. Напротив, он подошел ко мне чрезвычайно поспешно.    

– Дорогая  мисс Клак, вас-то я и ждал! Я случайно освободился раньше, чем предполагал, от  моих лондонских дел и приехал сюда до назначенного времени.    

В его  объяснении не чувствовалось ни малейшего замешательства, хотя это была первая  наша встреча после сцены на Монтегю-сквер.    

– Видели  вы Рэчель? – спросила я.    

Он  коротко вздохнул и взял меня за руку. Конечно, я вырвала бы свою руку, если бы  тон его ответа не поразил меня.    

– Я  видел Рэчель, – сказал он совершенно спокойно, – вам известно,  дорогой друг, что она была помолвлена со мной? Но она вдруг решилась взять  назад свое слово. Размышления убедили ее, что для нашего обоюдного блага будет  лучше, если она возьмет назад опрометчивое обещание и предоставит мне свободу  сделать другой, более счастливый выбор. Это единственная причина, на которую  она ссылается, и единственный ответ, который она мне дает.    

– А  что вы сделали с своей стороны? – спросила я. – Покорились?    

– Да, –  ответил он с самым невозмутимым спокойствием, – я покорился.    

Его  поведение при подобных обстоятельствах было настолько непостижимо, что я стояла  вне себя от изумления, в то время как рука моя лежала в его руке. Смотреть вытаращив  глаза на кого бы то ни было – грубо, а на джентльмена – неделикатно. Я  совершила оба эти неприличных поступка. И я произнесла, как во сне:    

– Что  это значит?    

– Позвольте  все рассказать вам, – ответил он, – и давайте лучше сядем.    

Он  подвел меня к креслу. Я смутно припоминаю, что он был очень внимателен.  Кажется, он обнял меня рукою, чтобы поддержать меня, – хотя не знаю этого  наверно. Я была совершенно беспомощна, а его обращение с дамами всегда такое  сердечное. Во всяком случае, мы сели. За это я могу поручиться, если не могу  поручиться ни за что другое.    

 Глава VII    

     

– Я  лишился прелестной невесты, превосходного общественного положения и богатого дохода, –  начал мистер Годфри, – и покорился этому без борьбы.    

Что  может быть причиною такого необыкновенного поведения? Мой драгоценный друг,  причины нет.    

– Причины  нет? – повторила я.    

– Позвольте  мне, дорогая мисс Клак, привести вам для сравнения в пример ребенка, – продолжал  он. – Ребенок избирает какую-нибудь линию в своих поступках всегда  непосредственно. Вы удивлены этим и пытаетесь узнать причину. Бедняжка  неспособен объяснить вам эту причину. Вы можете точно так же спросить траву,  почему она растет, и птиц, почему они поют. Так вот, в данном случае я похож на  милого ребенка, на траву, на птиц. Я не знаю, почему я сделал предложение мисс  Вериндер. Я не знаю, почему я постыдно пренебрег моими милыми дамами. Я по  знаю, как мог я отречься от комитета материнского попечительства. Вы говорите  ребенку: почему ты капризничаешь? А этот ангелочек засунет палец в рот и сам не  знает.    

Совершенно  так, как со мною, мисс Клак! Я не могу признаться в этом никому другому. Но я  чувствую себя обязанным признаться вам.    

Я начала  приходить в себя. Мне предлагалось разобраться в нравственной проблеме. Меня  глубоко интересуют нравственные проблемы, и думаю, я довольно искусно их  разрешаю.    

– Лучший  из друзей, изощрите ваш разум и помогите мне, – продолжал он.    

– Скажите  мне, почему настало время, когда мои матримониальные планы кажутся мне чем-то  вроде сна. Почему мне вдруг пришло в голову, что мое истинное счастье в том,  чтобы помогать моим милым дамам в исполнении скромных, полезных дел и чтобы  произносить немногие убедительные слова, когда меня вызывает председатель? На  что мне общественное положение? Оно у меня и без того есть. На что мне доход? Я  и так могу заплатить за свой насущный хлеб, за свою миленькую квартирку и за  два фрака в год. На что мне мисс Вериндер? Она призналась мне собственными  устами (это между нами, милая мисс Клак), что любит другого человека и выходит  за меня замуж только для того, чтобы скорее выбросить этого человека из головы.  Какой ужасный союз! О боже мой! Какой ужасный союз! Вот о чем я размышлял, мисс  Клак, когда узнал, что и она также передумала и предложила мне взять свое слово  обратно. Я почувствовал (в этом не может быть ни малейшего сомнения)  чрезвычайное облегчение. Месяц назад я с восторгом прижимал ее к груди.    

Час тому  назад радость, когда я узнал, что никогда более не прижму ее к груди, опьянила  меня, как крепкий напиток. Это кажется невозможным, – этого как будто не  может быть. А между тем это факты, как я имел честь сообщить вам, когда мы с  вами сели на эти два стула. Я лишился прелестной невесты, прекрасного дохода и  покорился этому без борьбы. Как вы можете это объяснить, милый друг? Самому мне  объяснение недоступно, оно выше моих сил.    

Его  великолепная голова опустилась на грудь, и он с отчаянием отказался от  разрешения нравственной проблемы.    

Я была  глубоко тронута. Болезнь стала для меня ясна, как день. Все мы по опыту знаем,  что люди с высокими способностями часто опускаются до уровня самых ограниченных  людей, окружающих их. Без сомнения, цель мудрого провидения заключается в том,  чтобы напомнить великим мира сего, что и они смертны и что власть, давшая им их  величие, может также и отнять его.    

Теперь,  как мне кажется, читателю легко различить в печальных поступках милого мистера  Годфри, – которых я была невидимой свидетельницей, – одно из таких  полезных унижений.    

Я  изложила ему свой взгляд в немногих простых и сестринских словах. На его радость  приятно было смотреть. Он прижимал к губам попеременно то ту, то другую мою  руку. Взволнованная торжеством при мысли, что он вернется к нам, я позволила  ему делать, что он хочет, с моими руками. Я зажмурила глаза. В экстазе  духовного самозабвения я опустила голову на его плечо.    

Через  минуту я, конечно, упала бы в обморок на его руки, если бы шум внешнего мира не  заставил меня опомниться. Противное звяканье ножей и вилок послышалось за  дверьми, – лакей пришел накрывать стол для завтрака.    

Мистер  Годфри вскочил и взглянул на часы, стоявшие на камине.    

– Как  летит время, когда я с вами! – воскликнул он. – Я опоздаю к поезду.    

Я  осмелилась спросить у него, почему он так торопится вернуться в Лондон. Его  ответ напомнил мне о семейных затруднениях, которым еще предстояло наступить.    

– Я  получил письмо от отца, – сказал он. – Дела принуждают его ехать из  Фризинголла в Лондон сегодня, и он намерен приехать сюда или сегодня вечером  или завтра утром. Необходимо поставить его в известность о том, что случилось  между Рэчель и мною.    

С этими  словами он поспешил уйти. Точно так же торопясь со своей стороны, я побежала  наверх, успокоиться в своей комнате до того, как встречусь с тетушкой Эбльуайт  и Рэчель за завтраком.    

Мне  хорошо известно, что все оскверняющее мнение света обвинило мистера Годфри в  том, что он по каким-то своим соображениям освободил Рэчель от данного ею слова  при первом же удобном случае, который ему представился.    

До ушей  моих дошло также, что его нетерпеливое желание восстановить себя в моих глазах  было приписано некоторыми лицами корыстолюбивому намерению примириться (через меня)  с одной почтенной дамой, членом комитета материнского попечительства, обильно  одаренной благами мира сего и бывшей моим кротким и возлюбленным другом. Я  упоминаю об этих гнусных сплетнях только для того, чтобы объявить, что они  никогда не имели ни малейшего влияния на мою душу.    

Я сошла  вниз к завтраку, с нетерпением желая видеть, как подействовал на Рэчель разрыв  с женихом.    

Мне  показалось (но признаюсь, я плохой судья в подобных вещах), что полученная ею  свобода вернула ее к прежним мыслям о другом человеке, которого она любила, и  что она злилась на себя за то, что не могла преодолеть чувства, которого в душе  стыдилась. Кто был этот человек? Я догадывалась, – но бесполезно было  тратить время на пустые соображения.    

Если мне  удастся обратить ее, она, разумеется, не будет иметь тайн от меня. Я услышу все  об этом человеке, я услышу все и о Лунном камне. Если бы даже у меня не было  высшей цели довести ее до высоты духовного сознания, – одного только  желания освободить ее душу от этих греховных тайн было бы достаточно, чтобы  поощрить меня действовать дальше.    

Тетушка  Эбльуайт делала вечером моцион в кресле для больных. Рэчель провожала ее.    

– Хотелось  бы мне самой тащить это кресло, – беспокойно произнесла она, –  хотелось бы мне утомить себя до такой степени, чтобы свалиться!    

Ее  состояние не изменилось и к вечеру. Я нашла в одном из драгоценных изданий  моего друга – «Житие, послания и труды мисс Джейн-Энн Стампер», сорок пятое  издание – места, чудесно подходившие к данному положению Рэчель. Но когда я  предложила ей прочесть их, она отошла от меня к фортепиано. Как же мало она  знала серьезных людей, если могла подумать, что мое терпение так быстро  истощится. Я оставила при себе мисс Джейн Стампер и ожидала событий с  неизменным упованием на будущее.    

Старик  Эбльуайт совсем не приехал в этот вечер. Но я знала, какое значение этот алчный  мирянин приписывает браку своего сына с мисс Вериндер, и была твердо уверена,  что (как бы ни мешал этому мистер Годфри) мы увидим его на следующий день.    

И  действительно, на следующий день, как я и предвидела, тетушке Эбльуайт,  насколько позволила ей ее природа, пришлось выказать нечто вроде удивления при  внезапном появлении ее мужа. Не успел он пробыть в доме и минуты, как вслед за  ним явилось, к моему великому удивлению, неожиданное и запутанное  обстоятельство в виде мистера Бреффа.    

Не  помню, чтобы когда-нибудь присутствие стряпчего было мне более неприятно,  нежели в эту минуту. Он, по-видимому, приготовился к военным действиям.    

– Какой  приятный сюрприз, сэр, – сказал мистер Эбльуайт, обращаясь к мистеру  Бреффу с обманчивой вежливостью. – Когда я выходил вчера из вашей конторы,  я не ожидал иметь честь видеть вас в Брайтоне сегодня.    

– После  вашего ухода я мысленно перебрал весь наш разговор, – ответил мистер  Брефф, – и мне пришло в голову, что, может быть, я буду здесь полезен. Я  едва успел к поезду и не видел, в каком вагоне вы ехали.    

Дав это  объяснение, он сел возле Рэчель. Я скромно удалилась в угол, с мисс Джейн-Энн  Стампер на коленях на всякий случай. Тетушка сидела у окна, спокойно  обмахиваясь веером, по обыкновению. Мистер Эбльуайт стоял посреди комнаты; его  плешивая голова была краснее обычного, когда он самым дружелюбным образом  обратился к племяннице.    

– Милая  Рэчель, – сказал он, – я слышал от Годфри очень странные известия. Я  приехал сюда узнать о них. В этом доме у тебя есть своя собственная гостиная.  Проводи меня туда.    

Рэчель  не пошевелилась. Решилась ли она довести дело до кризиса, или ее побудил какой-нибудь  секретный знак мистера Бреффа, не могу сказать.    

Только  она отказалась проводить старика Эбльуайта в свою гостиную.    

– Все,  что вы хотите сказать мне, – ответила она, – можно сказать здесь, в  присутствии моих родственниц и (она посмотрела на мистера Бреффа) верного  старого друга моей матери.    

– Как  хочешь, дружок, – любезно ответил мистер Эбльуайт.    

Он сел и  продолжал:    

– Несколько  недель назад сын уведомил меня, что мисс Вериндер дала ему слово выйти за него.  Может ли быть, Рэчель, что он это не так понял или нафантазировал?    

– Конечно,  нет, – ответила она. – Я дала слово выйти за него.    

– Очень  откровенный ответ, – сказал мистер Эбльуайт, – и самый  удовлетворительный! В том, что случилось несколько недель назад, Годфри,  значит, не ошибся. По-видимому, он ошибся в том, что произошло вчера. Понимаю.  Вы с ним просто поссорились, как ссорятся влюбленные, и мой сумасбродный сын  принял это серьезно. Ах, в его лета я был сообразительней!    

Греховная  природа нашей прабабушки Евы пробудилась в Рэчель, и она начала горячиться.    

– Постараемся  понять друг друга, мистер Эбльуайт, сказала она. – Ничего похожего на ссору  не произошло вчера между вашим сыном и мною. Если он вам сказал, что я  предложила ему разрыв и что он на него согласился, – он сказал вам правду.    

Подобно  термометру, показывающему повышение температуры, цвет плешины мистера Эбльуайта  доказал, что он начинает сердиться. Лицо его было любезнее прежнего, но и без  того красная макушка стала еще краснее.    

– Полно-полно,  душа моя! – произнес он самым успокоительным тоном, – не сердись и не  будь жестока к бедному Годфри. Он, верно, сказал что-нибудь некстати. Он с  детства такой неловкий, – но намерения у него хорошие, Рэчель, намерения  хорошие!    

– Мистер  Эбльуайт, я или неясно выразилась, или вы нарочно не понимаете меня. Разрыв между  вашим сыном и мною решен раз и навсегда, мы останемся на всю жизнь кузенами, и  никем больше. Достаточно ли это ясно?    

Она  произнесла это таким тоном, что не понять ее было невозможно даже старику  Эбльуайту. Температура повысилась еще на градус, а голос, когда он опять  заговорил, перестал быть голосом, подобающим человеку, известному своим  добродушием.    

– Стало  быть, я должен понять, – сказал он, – что у вас с ним все кончено?    

– Пожалуйста,  поймите это, мистер Эбльуайт.    

– И  я также должен понять, что предложение разрыва исходило от тебя?    

– Вначале  от меня. Но, как я вам сказала, с согласия и одобрения вашего сына.    

Ртуть в  термометре поднялась на самый верх, красная макушка побагровела.    

– Сын  мой малодушный трус! – вскричал в ярости старый грешник. – Я сам, как  отец, – а не ради него, – хочу знать, мисс Вериндер, что смущает вас  в поведении мистера Годфри Эбльуайта?    

Тут  мистер Брефф вмешался в первый раз.    

– Вы  не обязаны отвечать на этот вопрос, – сказал он Рэчель.    

Старик  Эбльуайт тотчас напустился на пего.    

– Не  забывайте, сэр, – сказал он, – что вы здесь незваный гость. Ваше  вмешательство было бы гораздо желательней, если бы вы подождали, когда вас  попросят вмешаться.    

Мистер  Брефф не обратил на это никакого внимания. Не дрогнул ни один мускул его морщинистого,  старого лица. Рэчель поблагодарила его за совет, который он дал ей, а потом  обернулась к старику Эбльуайту, сохраняя свое спокойствие, которое (принимая во  внимание ее возраст и пол) было просто страшно видеть.    

– Ваш  сын задал мне точно такой же вопрос, – сказала она, – и у меня был  для него только один ответ; только один ответ есть у меня и для вас. Я  предложила, чтобы мы разошлись, потому что размышление убедило меня, что и для  его и для моего блага будет лучше взять назад опрометчиво данное слово и предоставить  ему свободу сделать другой выбор.    

– Что  же сделал мой сын? – настаивал мистер Эбльуайт. – Я имею право это  знать. Что сделал мой сын?    

Она так  же упорно стояла на своем.    

– Вы  получили единственное объяснение, которое я считаю необходимым дать ему или  вам, – сказала она.    

– Говоря  попросту, вам вздумалось и заблагорассудилось, мисс Вериндер, обмануть моего  сына?    

Рэчель  помолчала с минуту, сидя позади нее, я слышала, как она вздохнула. Мистер Брефф  взял ее руку и пожал. Собравшись с силами, она ответила мистеру Эбльуайту так  же смело, как прежде.    

– Я  подвергла себя еще худшим толкам, – сказала она, – и терпеливо  перенесла их. Прошло то время, когда вы могли бы оскорбить меня, назвав меня  обманщицей.    

Она  говорила с такой горечью, что я подумала, не пришла ли ей в голову скандальная  история Лунного камня.    

– Мне  больше нечего сказать, – уныло прибавила она, не обращаясь ни к кому из  нас в отдельности, отвернувшись от всех и глядя в ближайшее к ней окно.    

Мистер  Эбльуайт вскочил и так сильно отодвинул свой стул, что тот опрокинулся и упал.    

– А  мне есть что сказать, – объявил он, стукнув по столу ладонью. – Я  скажу, что если сын мой не чувствует этого оскорбления, то чувствую я.    

Рэчель  вздрогнула и взглянула на него с внезапным удивлением.    

– Оскорбление? –  повторила она. – Что вы хотите этим сказать?    

– Оскорбление! –  повторил Эбльуайт. – Я знаю, по какой причине, мисс Вериндер, вы нарушили  обещание, данное моему сыну. Я знаю это так же хорошо, как если бы вы сами признались  в нем. Ваша проклятая фамильная гордость наносит оскорбление Годфри, как  оскорбила она и меня, когда я женился на вашей тетке. Ее родные, ее нищие  родные показали ей спину за то, что она вышла за честного человека, своими  руками составившего себе состояние. Предков у меня не было. Я не происхожу от  головорезов и мошенников, живущих воровством и убийством. Я не могу указать  время, когда у Эбльуайтов не было рубашки на теле и когда они не умели подписать  своего имени. Ага! Я не годился для Гернкастлей, когда я женился. А теперь сын  мой не годится для вас. Я давно это подозревал. В вас заговорила кровь  Гернкастлей, молодая особа! Я давно это подозревал.    

– Весьма  недостойное подозрение, – заметил Брефф. – Удивляюсь, как у вас  хватило мужества высказать его.    

Прежде  чем мистер Эбльуайт успел найти слова для ответа, Рэчель заговорила тоном самого  оскорбительного презрения.    

– Не  стоит обращать на это внимания, – сказала она стряпчему, – если он  думает так, предоставим ему думать, как он хочет.    

Из  багрового мистер Эбльуайт сделался синим. Он задыхался и едва переводил дух; он  глядел то на Рэчель, то на Бреффа с таким бешенством, словно не знал, на кого  из них прежде напасть. Жена его, до сих пор бесстрастно обмахивавшаяся веером,  испугалась и попыталась, совершенно безрезультатно, успокоить его. Во время  всего этого прискорбного разговора меня неоднократно охватывал внутренний порыв  вмешаться и сказать несколько серьезных слов, но я удерживалась из опасения  возможных последствий, – опасения, недостойного христианки и англичанки,  стремящейся не к тому, чего требует малодушное благоразумие, а к тому, что нравственно  справедливо. Видя, до чего дошло теперь дело, я встала, поставив себя выше  всяких соображений о приличии. Если бы я собиралась возражать собственными,  смиренно придуманными мною доводами, быть может, я еще поколебалась бы. Но  печальное домашнее несогласие, которого я теперь была свидетельницей, было  чудно и прекрасно предусмотрено в корреспонденции мисс Джейн-Энн Стампер, –  письмо тысяча первое на тему «Семейный мир». Я вышла из моего укромного уголка  и раскрыла мою драгоценную книгу.    

– Любезный  мистер Эбльуайт, – сказала я, – одно только слово!    

Когда,  вставши, я привлекла к себе внимание всего общества, я могла заметить, что  мистер Эбльуайт собирается сказать мне что-то грубое. Мои дружеские слова,  однако, остановили его. Он вытаращил на меня глаза с языческим удивлением.    

– Позвольте  мне, – продолжала я, – как искренней доброжелательнице и другу, как  женщине, давно привыкшей пробуждать, убеждать, приготовлять, просвещать и  укреплять других, – позвольте мне взять на себя вполне простительную  вольность успокоить вашу душу.    

Он начал  приходить в себя; он готов был разразиться гневом, и разразился бы, будь на моем  месте всякий другой. Но мой голос (обыкновенно кроткий) обладает высокою нотою  в важных случаях жизни. В данном случае я испытывала неотступное призвание  говорить самым высоким голосом. Я поднесла к нему мою драгоценную книгу и  указала пальцем на открытую страницу.    

– Не  к моим словам! – воскликнула я в порыве горячего усердия. – О, не  предполагайте, что я требую внимания к моим смиренным словам! Манна в пустыне,  мистер Эбльуайт! Роса на засохшей земле! Слова утешения, слова благоразумия,  слова любви – блаженные, блаженные, блаженные слова мисс Джейн-Энн Стампер!    

Тут я  остановилась, потому что у меня захватило дыхание. Прежде чем я успела опомниться,  это чудовище в человеческом образе бешено закричало:    

– К…  мисс Джейн-Энн Стампер!    

Я не  могу написать ужасное слово, какое заменено здесь точками. Я вскрикнула, когда  оно сорвалось с его губ; я бросилась к моему мешочку, лежавшему на столико у  стены; я высыпала из него все мои трактаты; я схватила один трактат о  нечестивых ругательствах, под названием «Умолкните во имя неба!» и подала ему с  выражением томной мольбы. Он разорвал его и швырнул в меня через стол. Все  вскочили в испуге, не зная, что произойдет дальше. Я тотчас села в свой угол.  Однажды был такой случай, почти при подобных же обстоятельствах, когда мисс  Джейн-Энн Стампер схватили за плечи и вытолкали из комнаты. Я ожидала,  вдохновляемая ее мужеством, повторения ее мученичества.    

Но нет,  этого не случилось. Прежде всего он обратился к своей жене:    

– Кто,  кто, кто, – забормотал он в бешенстве, – пригласил сюда эту дерзкую  изуверку?    

Прежде  чем тетушка Эбльуайт успела сказать слово, Рэчель ответила за нее:    

– Мисс  Клак в гостях у меня.    

Слова  эти произвели странное действие на мистера Эбльуайта. Они вдруг превратили его  из человека, пылавшего гневом, в человека, одержимого ледяным презрением. Всем  сделалось ясно, что Рэчель сказала что-то такое, – как ни кроток и ясен  был ее ответ, – что, наконец, дало ему преимущество над нею.    

– Ого! –  сказал он. – Мисс Клак здесь, у вас в гостях, в моем доме?    

В свою  очередь, Рэчель вышла из терпения; лицо ее вспыхнуло, а глаза гневно  засверкали. Она обернулась к стряпчему и, указав на мистера Эбльуайта, спросила  надменно:    

– Что  он хочет этим сказать?    

Мистер  Брефф вмешался в третий раз.    

– Вы,  кажется, забываете, – обратился он к мистеру Эбльуайту, – что вы  наняли этот дом для мисс Вериндер, как ее опекун.    

– Сделайте  одолжение, не торопитесь, – перебил мистер Эбльуайт, – мне остается  сказать одно последнее слово, которое я давно бы сказал, если бы эта… – он  посмотрел на меня, придумывая, какое гнусное название должен он дать мне, –  если бы эта буйная старая дева не перебила нас. Позвольте мне сказать вам, сэр,  что если мой сын не годится в мужья мисс Вериндер, то я не думаю, чтобы и его  отец годился ей в опекуны. Прошу вас понять, что я отказываюсь от опекунства,  предложенного мне в завещании леди Вериндер. Говоря юридическим языком, я  слагаю с себя звание опекуна. Этот дом был нанят на мое имя. Я беру всю  ответственность за этот наем на себя.    

Это мой  дом. Я могу его оставить или отдать внаймы, как хочу. Я не желаю торопить мисс  Вериндер. Напротив, я прошу ее взять отсюда свою гостью и свои вещи только  тогда, когда это будет для нее удобно.    

Он  отвесил низкий поклон и вышел из комнаты. Вот каким образом мистер Эбльуайт отомстил  за то, что Рэчель не захотела выйти за его сына!    

Как  только дверь за ним затворилась, тетушка Эбльуайт выказала необыкновенный  прилив энергии, заставившей умолкнуть всех нас. У нее достало сил перейти через  комнату.    

– Милая  моя, – сказала она, взяв Рэчель за руку, – мне было бы стыдно за  своего мужа, если бы я не знала, что с тобой говорил его гнев, а не он сам. Вы,  вы, – продолжала тетушка Эбльуайт, обратясь в мой угол с новым припадком  энергии, – это вы раздражили его. Надеюсь, я никогда больше не увижу ни  вас, ни ваших трактатов!    

Она  снова повернулась к Рэчель и поцеловала ее.    

– Прошу  у тебя прощения, душечка, от имени моего мужа. Что я могу сделать для тебя?    

Постоянно  упрямая во всем, капризная и безрассудная во всех поступках своей жизни, Рэчель  неожиданно залилась слезами при этих незначительных словах и молча поцеловала  тетку.    

– Если  вы мне позволите ответить за мисс Вериндер, – сказал мистер Брефф, –  я попрошу вас, миссис Эбльуайт, прислать сюда Пенелопу со шляпой и шалью ее  барышни. Оставьте нас наедине на десять минут, – прибавил он тихим  голосом, – и вы можете положиться на меня; я устрою все как следует, к  обоюдному удовольствию, вашему и Рэчель.    

Доверие,  какое это семейство питало к стряпчему, было просто удивительно. Не говоря более  ни слова, тетушка Эбльуайт вышла из комнаты.    

– Ах, –  сказал мистер Брефф. – Кровь Гернкастлей имеет свои дурные стороны, я с  этим согласен. Но все-таки в хорошем происхождении есть кое-что.    

Сделав  это чисто мирское замечание, он пристально взглянул в мой угол, как будто ожидая,  что я уйду. Мое участие к Рэчель, несравненно более высокое, нежели его  участие, приковало меня к стулу. Мистер Брефф отказался от надежды выпроводить  меня, совершенно так, как это было на Монтегю-сквер. Он подвел Рэчель к стулу  возле окна и заговорил там с нею.    

– Милая  моя мисс Рэчель, – сказал он, – поведение мистера Эбльуайта,  естественно, оскорбило и удивило вас. Если бы стоило спорить с таким человеком,  мы быстро показали бы ему, что он не смеет поступать самовольно. Но не стоит.  Вы были совершенно правы, когда сказали, что на него не следует обращать  внимания.    

Он  остановился и посмотрел в мой угол. Я сидела совершенно неподвижно, с  трактатами под мышкой и с мисс Джейн-Энн Стампер на коленях.    

– Вы  знаете, – повернулся он к Рэчель, – что ваша матушка, по своей  доброте, всегда видела в окружающих людях одни только лучшие стороны и не  замечала худших. Она назначила вашим опекуном своего зятя потому, что доверяла  ему и думала, что это понравится ее сестре. Сам я никогда не любил мистера  Эбльуайта и уговорил вашу мать включить в завещание пункт, по которому ее  душеприказчикам в некоторых случаях предоставляется право советоваться со мною  о назначении нового опекуна. Один из таких случаев представился сегодня. И я  сейчас именно в таком положении. Мне приятно покончить с этими сухими  печальными подробностями передачей поручения от моей жены. Не окажете ли вы  миссис Брефф честь стать ее гостьей? Согласны ли вы остаться в моем доме как  член моей семьи, пока мы, умные люди, будем совещаться и решим, что нам делать?    

При этих  словах я встала. Мистер Брефф сделал именно то, чего я опасалась, когда он просил  миссис Эбльуайт прислать шляпку и шаль Рэчель.    

Прежде  чем я успела сказать слово, Рэчель приняла его предложение в самых горячих выражениях.    

– Остановитесь! –  вскрикнула я. – Остановитесь! Вы должны выслушать меня, мистер Брефф. Не  вы ей родня, а я. Я приглашаю ее, я умоляю душеприказчиков назначить опекуншей  меня. Рэчель, милейшая Рэчель, я предлагаю вам мой скромный дом; поезжайте в  Лондон со следующим поездом, душа моя, и разделите со мною мой приют!    

Мистер  Брефф не сказал ничего. Рэчель посмотрела на меня с холодным удивлением, которое  не постаралась даже скрыть.    

– Вы  очень добры, Друзилла, – ответила она, – я буду навещать вас, когда  мне случится приехать в Лондон. Но я приняла приглашение мистера Бреффа и  думаю, что будет гораздо лучше, если я теперь останусь под надзором мистера  Бреффа.    

– О,  не говорите этого! – умоляла я. – Я не могу расстаться с вами,  Рэчель, не могу расстаться с вами!    

Я  попыталась заключить ее в свои объятия, но она отступила от меня. Моя  горячность не сообщилась ей, а только отпугнула ее.    

– Это  бесполезное волнение, – сказала она, – я не понимаю его.    

– И  я также, – произнес мистер Брефф.    

Их  черствость, их отвратительная мирская черствость, возмутила меня.    

– О  Рэчель, Рэчель! – вскричала я. – Неужели вы еще не видите, что я всем  сердцем стремлюсь сделать из вас христианку? Неужели внутренний голос не  говорит вам, что я стараюсь сделать для вас то, что старалась сделать для вашей  милой матери, покуда смерть не вырвала ее из моих рук?    

Рэчель  приблизилась ко мне на шаг и очень странно посмотрела на меня.    

– Я  не понимаю вашего намека на мою мать, – сказала она, – будьте так  добры, мисс Клак, объяснитесь.    

Прежде  чем я успела ответить, подошел мистер Брефф и предложил руку Рэчель, стараясь  увести ее из комнаты.    

– Вам  лучше не продолжать этого разговора, милая моя, – сказал он, – и мисс  Клак лучше не объясняться.    

Будь я  палкой или камнем, подобное вмешательство и тогда заставило бы меня сказать  правду. Я с негодованием оттолкнула мистера Бреффа и торжественно, приличным  случаю языком поведала ей воззрения христианского учения на то, каким страшным  бедствием является смерть без покаяния.    

Рэчель  отпрянула от меня, – пишу об этом, краснея, – с криком ужаса.    

– Уйдем  отсюда! – сказала она мистеру Бреффу. – Уйдем, ради бога, прежде чем  эта женщина не скажет еще чего-нибудь! О, подумайте о невинной, полезной,  прекрасной жизни бедной моей матери. Вы были на похоронах, мистер Брефф, вы  видели, как все ее любили; вы видели, как бедняки плакали над ее могилой,  лишившись своего лучшего друга. А эта негодная женщина старается возбудить во  мне сомнение, будет ли моя мать, бывшая ангелом на земле, – ангелом на  небе! Перестанем говорить об этом! Пойдемте! Меня убивает мысль, что я дышу  одним воздухом с нею! Для меня ужасно сознание, что мы находимся в одной комнате!    

Глухая  ко всем увещаниям, она побежала к двери. В эту минуту ее горничная вошла со  шляпкой и шалью. Рэчель напялила их на себя как попало.    

– Уложите  мои вещи, – сказала она, – и доставьте их к мистеру Бреффу.    

Я  попыталась подойти к ней, я была огорчена, но – бесполезно говорить – я не была  оскорблена. Я только хотела сказать ей: «Дай бог, чтобы ваше жестокое сердце  смягчилось! Я охотно прощаю вам!» Но она опустила вуаль и, вырвав у меня из рук  кончик своей шали, торопливо выбежала из комнаты и захлопнула дверь у меня под  носом. Я перенесла это оскорбление со свойственной мне обычной твердостью. Я  вспоминаю это теперь со своим обычным терпением, привыкнув ставить себя выше  всякого оскорбления.